Илья Глазунов

«Возьмите кисть – напишите лучше!»
Илья Глазунов

«...и сказали Ему… какою властью Ты это делаешь или кто дал Тебе власть сию?».
Евангелие от Луки.


Великий эксперимент

Илья Сергеевич грустно улыбался. В квартире охап¬ки цветов напоминали о про¬шедшем юбилее. Илье Серге¬евичу — 60. Но юбиляр был невёсел. Он кинул взгляд на представителя ордена иезуитов, сидевшего в гостиной за круглым столом.
— Падре приехал от само¬го папы римского на откры¬тие моей выставки. А вернисаж все переносится. Министр Губенко, видное не хочет, что¬бы Глазунову аплодировали от лица папы римского. Раз¬ве так поступили бы с Ше¬мякиным или Эрнстом Неизвестньм? Кто-то говорит, для того, чтобы министр вовремя открыл выставку, мне нужно было в свое время с третьей волной эмиграции уехать за границу и вернуться. Тогда бы меня встречали, как ге¬роя, и мою палитру бы с кистями несли за мной, как за Ростроповичем виолончель. Чтобы иметь счастье пока¬зать свой скромный труд, я должен буду заплатить, 250 тысяч рублей за амортизацию Манежа. У нас любят похоронить, а потом плакать, как на могиле Высоцкого.
В дверь постоянно звонили. Глазунов, переходя с итальянского на русский, бежал то к двери, то к телефону. Вошла девушка, тихая, милая... «Моя дочь Верочка, — представил Глазунов, — ко мне, Верочка, пришли из «Комсомольской правды». По¬кажи им, Верочка, «Огонек». Честно скажу, не ожидал: видели, как подали «Вели¬кий эксперимент»? — почти, искренне восклицал Глазу¬нов. — Быстренько, Верочка, принеси журнал: цок-цок, цок...
— Илья Сергеевич, — поз¬вали из коридора,— к вам пришли из «Русского флага» поздра-вить.
— Так что ж не заходят?
— Погоны чистят...
Спустя минуту в дверях вы¬росли «поручик Голицын и корнет Оболенский». Их по¬явление воодушевило хозяи¬на дома, и он, схватив трех¬цветное полотнище, стоящее в углу, восклик-нул: «Вот оно, будущее России!»
Зрелище было впечатляю¬щим. Тем более что с фотог¬рафий, стоящих на камине, наблюдал за всем этим сам Государь-император.
Вернулась Верочка с журналом.
С иллюстрации последней картины Глазунова «Великий эксперимент» взглянули на нас грешники и святые. Ну, и злющая картина.
Мы стали рассматривать ее, как комикс.
Кровавый цвет звезды бил в глаза. Звезды воссияли на кремлевских башнях, сверг¬нув пре-жний герб России — двуглавых орлов. С них-то и все началось...
— Я долго думал над ве¬ликим экспериментом: отку¬да он начался? — сказал Гла¬зунов.— Эта великая звезда появлялась у Гете — и сразу появлялся сатана, как дух разрушения.
...Над звездой — изможден¬ное лицо Христа, идущего на Голгофу истории с березовым крестом: в 17-м Христа в России распяли, и Бог ее ос¬тавил.
Антихрист, стал править ми¬ром. Церковь дьявола помечена звездочкой… сатанинской.
Большая звезда управляет¬ся маленькой, еле заметной, но всемогущей; при каждом прави-теле есть свой «кукло¬вод»...
Из-за звезды, как преступ¬ник из-за угла, выглядывает комиссар Юровский — палач Госу-даря и его семьи. Он пьет кровавый чай из стака¬на.
Царь у Глазунова — в свя¬тых. Он — мученик.
Никогда в истории человечества, писал Солженицын, не было такого великого исхода и тотального геноцида, который был произведен в СССР. Первая волна эмигрантов очень оби-жалась, когда их называли эмигрантами. Это были беженцы. Однажды к Шаляпину пришли два ко¬миссара и увидели на стене пищали, мушкеты… «Господа, — стал оправдываться Ша¬ляпин,— это — антиквари¬ат». А ему: «Ты скажи спасибо, гадина, что мы не ведем тебя в ЧК». Когда они ушли, Шаляпин сказал: «На¬ша страна перестала быть нашей. Пора уезжать.»
Кто-то стал беженцами...
Кто-то продолжал бороться: Врангель, Деникин, Корнилов, Колчак... Может быть, они, подобно Георгию Победоносцу, пытались противостоять той силе, что захватила Россию в виде змеи, ужалившей ее в самое сердце?..
Сегодня символ Георгия Победоносца — на студенче¬ских билетах Всероссийской акаде-мии живописи, ваяния и зодчества, созданной... Глазу¬новым.
...Несколько лет назад мы были свидетелями, как Глазу¬нова сгоняли с трибуны свое¬го съезда художники. Он пы¬тался рассказать о создании будущей Российской академии худо-жеств. В зале захлопали, затопали... «Академия будет!» — зло бросил Глазунов, уходя со сцены. Художники не выбрав Глазунова делегатом съезда, словно отказывали ему в профес-сиональном достоинстве.
Да, в зале сидело немало хороших художников, но их не знали… не почитали, как этого «выскочку, умеющего выживать при всех режимах».
Говорят, что нужно ска¬зать все — и не попасть в Бастилию.
Глазунова не любили не только за то, что он умел сказать…
Не любили и за то, что умел не попасть в Бастилию.
Послом русской культуры в Советском Союзе назвал его один американец.
Существует мнение, что Глазунов создает академию в погоне, за славой. Но создать академию — это построить нечто вроде пирамиды Хеопса. Каждый бы так гнался за славой — и нам бы что-то перепало. Ведь суриковский институт, напоминает последнее время университет имени Патриса Лумумбы.
…3наменитым Глазунов стал после первой своей пер¬сональной выставки. Она проходила в Центральном доме работников искусств. На третий день уже выстроилась очередь, и книга отзывов за¬пестрела записями восторжен¬ными и ругательными впере¬межку. Середины не бы-ло. «Нью-Йорк геральд трибюн» 7 февраля 1957 года писала: «Вокруг Глазунова идут ярост-ные дебаты. Он знает, что его первая персональная вы¬ставка определит судьбу. Бу¬дет ли он известен, войдет ли в советское искусство, зави¬сит от реакции критиков. Они могут уничто-жить его наклеив ярлыки «буржуазности», или поддержать объявив соц¬реализмом».
Его учитель Йогансон на¬писал, что это «недоучивший¬ся студент, возомнивший се¬бя гени-ем». Хотя Глазунов доучился и даже получил «тройку» за диплом и распре¬деление учителем черчения и рисования в Иваново. Была ли эта оценка красной це¬ной его творчества или это было что-то вроде «возмез¬дия» за успех, но стена не¬приятия художниками Глазу¬нова возни-кла уже тогда.
— Накануне очередного съезда художников, — рас¬сказывал Алексей Аджубей, — Хру-щев проводил сове¬щание в ЦК партии. И вдруг присутствующие художники во главе с Гера-симовым начали нападать на Глазунова. Хрущев их одернул: ведь этот молодой художник — да¬же не член союза. Но определение «глазуновщина» с их уст сорвалось уже тогда.
Илью Сергеевича никак нельзя причислить к людям, мирящимся с обстоятельства¬ми. Он шел не всегда прямы¬ми путями, но когда росток, пробиваясь от земли через ас¬фальт, искрив-ляется, то при¬чина его искривленности — не в стебле, а в асфальте.
Портрет Джины Лоллобриджиды он писал в снимаемой на Кутузовском проспекте комна-те под мастерскую. Было это во время междуна¬родного кинофестиваля. На сеанс из ее про-граммы «вык¬роили» три, часа. Глазунов писал портрет соусом, Актри¬са попросила сделать маслом. Глазунов сказал: «Либо оста¬етесь, либо я приезжаю в Италию».
После сеанса стали фотог¬рафироваться. И тут Фурцеву, по словам Глазунова, и «обжали» на поездку.
В Италии он написал порт¬реты Феллини, Мазины, Ви¬сконти... Вот, вам и ленин¬градский сирота... Вот вам и в своем отечестве нет проро¬ков.
Москве тогда поползли слухи, что покровительствует Глазунову Италия благодаря его жене, Нине Виноградовой, из рода Бенуа. Потомок Бенуа был главным художником «Ла Скала».
Говорят, что его жена, «по натуре была тоньше, а он сильнее». Но, служа ему, — по сло-вам Владимира Солоухина, — она же, конечно, служила идее. Если бы он каких-нибудь ко-шечек лепил-рисовал, то вряд ли она была рядом...»
Своим творчеством Глазу¬нов ставил на повестку дня «русский вопрос», и это вы¬зывало отчаянные споры.
— Считаете ли вы, — спрашивали у Глазунова на встречах с художником зрители,— что русская культура уничтожалась сознательно?
— Да, — отвечал Глазунов.
— Что это за сила?
— Та, что уничтожала другую национальную культуру. В Италии под видом реставрации счищались фрески.
— От чего произошло такое понятие, как русофил?
— От умаления националь¬ного и самобытного. Русский народ был долго донором-нацией.
— Какое высказывание вам дорого?
— Столыпин сказал: вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия.
Глазунов, поднимая «рус¬ский вопрос», заострял и дру¬гие. И это, как писал зритель в книге отзывов, в эпоху рыб, набравших в рот воды, когда русский боялся назваться рус¬ским, а ев-рей — евреем. На недавней пресс-конференции Глазунов сказал, что у Из¬раиля нужно учить-ся быть нацией, а не строем.
— Когда меня принимали в академию, — вспоминал ху¬дожник, — и прокатили в очеред-ной раз, во время обсуж¬дения встал один, известный скульптор и сказал: «Я про¬тив Глазу-нова потому, что Глазунов — националист и антисемит». Тогда встал дру¬гой скульптор и сказал, что не надо так утверждать, по¬тому что Глазунов — интернационалист: он был во Вь-етнаме, оформил спектакль в еврейском камерном театре. Антисемит — тот, кто борется против еврейской культу¬ры, а Глазунов борется «за» русскою культур. Тогда встал третий человек и допол¬нил вышесказанное: «Я со¬ветский еврей, видел спек¬такль, оформленный Глазуновым. Так мог оформить только сионист».
— Но вы же против левого искусства? — уточняли зрители.
Мне нравится поэзия Гумилева, и я люблю левое искусство, но не левее сердца.
— Не кажется ли вам, что ваш спор о России похож на панихиду? .
— Панихиды поют по усоп¬шим — мы еще живы.
Самым парадоксальным ху¬дожником назвали Глазунова американцы. «Интерес, как к ле-тающим тарелкам».
Однажды мы разговарива¬ли с Глазуновым в его знаме¬нитой башне - мастерской, внутри кажущейся храмом, если бы не эти сосиски, с ап¬петитом поглощаемые гостя¬ми под скорбны-ми взглядами святых на иконных досках. И иностранный журналист, прихлебывая красное вино, принесенное с собой (Глазу¬нов не пьет), мучился вопро¬сом, почему у Глазунова та¬кая сногсшибательная попу¬лярность. Китч?
Небезызвестный Урмас Отт, все допытывающийся у Глазунова, миллионер он или нет, по-ведал, что Глазунов на четвертом месте по попу¬лярности в мире, если счи¬тать на первом Са-львадора Дали...
Оба художника повели се¬бя, как лучшие ученики дья¬вола: они слишком вызыва¬юще о се-бе заговорили. И каждый в меру своего таланта притянул к себе славу и обратил внимание на свою «страну грез». Но Дали, из¬влекая на полотна сюр, рас¬сек кистью космос, Глазу¬нов — историю.
Говорят, одно время книга отзывов уходила «на верха», и по ней изучали отношение наро-да к России. Зa любовь к России его сторонники го¬товы были простить худож¬нику любые промахи.
По четвергам в Манеж к зрителям приходил на расп¬раву сам автор.
— В вашей картине есть недостаток, — замечали зрители относительно изо6paжен-ного художником крест¬ного хода,— вы упустили большого человека. Это — великий князь Сергей Алек¬сандрович, сын Александpa П. Его убили, когда он был наследни-ком. Вся семья возлагала на него надежды.
— У нас все правители бы¬ли мудрыми, — отвечал Гла¬зунов, — Россия никогда, не была тюрьмой народов. Мы создали огромную империю не колониальным, а мирным путем. К нам все тянулись. Быть в составе империи по¬читали за честь. И каждый член царской семьи досто¬ин исторического портрета. Мы не торговали, как амери¬канцы, неграми. Гувернеров-французов палкой нельзя бы¬ло выгнать. Швейцарцы от¬крывали двери, поэтому наз¬вание «швейцар» осталось. Финны в Петербург молоко привозили…
— Какая опасность сейчас угрожает России?
— Опасность, которая у всех на глазах: исчезновение России как великого духов¬ного на-ционального мира. Русские больше всего постра¬дали в ходе великого экспе¬римента. Среднюю Рос¬сию нарекли Нечерноземьем. Это унижение. Еще с пропис¬ной буквы пишут. Это Не¬черноземье кормило весь мир хлебом. Это — великая Россия. Что за привычка клич¬ки давать — и определять их видом почв.
С утра до ночи в квартире Глазунова толкутся люди, нужные, ненужные, высоко¬постав-ленные... Такой образ жизни может вызвать зависть только у непосвященного. Пик его рабо-чего времени приходится на вечер. Засыпа¬ет он после полуночи, не без снотворного. Вче-рашний Гла¬зунов нисколько не похож на сегодняшнего: мрачность может переходить в весе¬лость, веселость — в язвительность... «Он, как дрож¬жи, — обмолвился Солоу¬хин,— в чис-том виде его есть нельзя, но он нужен Рос¬сии...»
Было время, когда защит¬ников памятников Москвы пытались дискредитировать, как ме-шающих строить ком¬мунистический город. Подпи¬санное интеллигенцией письмо об охране памятников сто¬лицы Хрущёв порвал, с гне¬вом, людям, мол, жить негде, а вы о каких-то па-мятниках печетесь.
Когда Хрущев докладывал Сталину о протестах по доводу сноса старинных зданий, Каганович советовал взрывать их ночью...
...Ночью, вспоминали оче¬видцы, уже в брежневские времена, снесли один из флигелей старинного здания, что возле станции метро «Кропоткинская», А наутро народ встал перед бульдозером и стоял, пока Глазунов мотал¬ся «по кабинетам» и пока не пришла команда «зда-ния не трогать».
Это не без участия Глазу¬нова при Комитете защиты мира была создана секция по охране памятников, не без его помощи было принято постановление об охранных зонах столицы... «Условия были лютые,— сказал один из членов ВООПИК, — шли на все. И чувствовали на это право. Потому что защищали «не населенный пункт, пост¬роенный архитектором Посохи-ным, а защищали Москву».
— Как вы относитесь к обществу «Память»? — спросили Глазунова на встрече в Манеже.
— Этот вопрос уже осточертел. Я к обществу «Память» не имею никакого отношения. Я сам себе память. Но если это провокационный вопрос «Памяти», отвечу: будь я ее членом она бы орудовала поумней.
— К какому лагерю вы се¬бя относите? Обидно, если вы разойдетесь с русскими писателями...
— С русскими писателями я не расходился. Я — один из немногих — плохо ли, хо¬рошо, — сделавший много иллюстраций к русским писа¬телям. Но меня все куда-то хотят загнать: раньше хотели чтобы я был членом партии, потом «Памяти», потом в каком нибудь блоке. Я дружу с Распутиным, Коротичем, Дементьевым, Солоухиным... Да, да: у каждого свой путь... При царе был съезд русских художников, на, нем выступали Репин и Кандин¬ский. Спорили, а потом рас¬ходились и творили. У нас это проклятое вдолбленное по¬нятие классовой борьбы тре¬бует всегда кому-то и чему-то принадлежать, к какой-ни¬будь первичной организации. Я никому и ничему не при¬надлежу. Я боюсь только Бо¬га и совести.
— Как вы относитесь к предпринимательству?
— Что сделал бы Третья¬ков без своей фабрики? Да без его фабрики не было бы Третьяковки.
— Как вы относитесь к стремлению различных республик выйти из СССР?
— Если пришли гости и хотят уйти, то зачем их задерживать? Но, уходя, не прихваты-вайте люстру хозяина или шубу. Нам очень многие задолжали благодаря коммунистическо-му господству в нашей стране. Нельзя распоряжаться национальными богатствами во благо мифа об интернациональном значении.
— Вы известны как зна¬ток масонства...
— Я не согласен, что я самый большой знаток масон¬ства.
— У вас любопытная фило¬софия.
—Я своей философии ни¬когда не заявлял. Моя фило¬софия — в постулатах право¬славия...
— В «Великом эксперимен¬те» вы пришли от голубого неба к голубому экрану теле¬визора. Чтобы вернуться к го¬лубому небу, нужно снова пройти через эксперимент?
— Через возрождение всех исторических основ русского народа. Небо и сейчас над на¬ми. Прочтите Ключевского про Сергия Радонежского, спасшего Россию от азиатско¬го нашест-вия. Пробьет уроч¬ный час, и поколения новых людей выведут нацию с вре¬менно покинутой исторической дороги. И сегодня свечи над ракой Сергия Радонеж¬ского горят, как никогда.
...Если бы Глазунов, стал объяснять всем, почему он такой, a нe другой, от него бы давно осталась, «горстка пеп¬ла». Всем, кто его не прини¬мает, он: говорит: «Возьмите кисть и напи-шите лучше» — и ищет контакт с теми, кто его принимает. Собирается писать портрет папы римско¬го, принца Люксембургского. Американцы предлагают ку¬пить все его работы, Герма¬ния дает миллион марок за «Мистерию».
Лишь два года назад «Мистерию» разрешили выставить.
И мало кому известна исто¬рия, почему ее не выставля¬ли.
Конец семидесятых... Вы¬ставка должна была прохо¬дить на Кузнецком мосту.
Но за четыре часа до открытия разыгралась драма.
..На Кузнецкий постоянно звонили. Глазунов был дер¬ган и зол.
— Переписывать Солжени¬цына на Брежнева не буду!
...Когда Солженицына за публикацию «Архипелага» специальным самолетом вывезли за границу, на 56-м году жизни вместившей работу, жизнь в лагерях, войну, бо¬лезнь, клевету, травлю, в прессе пошли обличительные подвалы. Пригласили и Гла¬зунова в одну из центра-льных газет, чтобы он подписался под возмущенной статьей. Глазунов попросил дать почи-тать «ГУЛАГ». «А другие и так подписывали!» «Видимо, они читали», — сказал Глазу¬нов уже в дверях. Он возвра¬щался к себе на Арбат, уви¬дел в одной из витрин на пла¬кате, симво-лизирующем дружбу, дети, взявшись за руки, шли в национальных костю¬мах, и только рус-ский маль¬чик шел в шортах, белой рубашке и пионерском галсту¬ке. И когда в «Мистерии» он написал Солженицына под возвышающимся в гробу Сталиным на катафалке из Бранден-бургских ворот, несомненно, видел в образе писателя трагическую судьбу русского самосо-знания, а в мальчике, увиденном на плакате, — ее последствия.
Раздался звонок от Щелокова.
— Все, что ты заработал, — услышал Глазунов, — у тебя отберут. Дети пойдут по миру.
Глазунов побледнел, вокруг рта у него образовался белый треугольник, и он стал валиться на пол...
Глазунов писал портрет Щелокова, но сам Щелоков, портретом был недоволен, то и дело подбегал к холсту.
Разве у меня такие тонкие гу¬бы? И уши
топорщатся? И требовал переделать заново. На портрете выходил холодный царедворец с леденящим разрезом тонких губ я взглядом Малюты Скуратова.
Часа в три дня стали подъ¬езжать послы. Милиционеры у входа отбирали пригласи¬тельные билеты, сообщая, что открытие выставки не со¬стоится.
Скандал вокруг «Мистерии» обнажил двуединый воп¬рос: кто показывает и кто прячет ху-дожника Илью Гла¬зунова, но разгадки не дал. Один человек, увидев на «Мистерии» портрет самого I Глазунова с палитрой, зеркальной палитрой в руках, в которой отражается каждый смотрящий ее, назвал карти¬ну «Мафией XX века».
Два года назад «Мисте¬рию» разрешили выставить. Ночью на афишах Дворца молодежи, где выставка про¬ходила, крупно вывели: «Бей Глазунова».
Та же надпись появилась и нынешней весной во время предвыборной кампании.
Так что слухи по поводу смерти художника, видимо, преждевременны.

Т. Хорошилова, Г. Резанов.
Комсомольская правда, 19 июля 1990 г.