Марк Шагал

Цирк
Цирк — магическое слово, тысячелетняя игра, танец со слеза¬ми и смехом, игра рук и. ног, превращенная в высокое искусство.
Что получают большинство людей цирка? Кусок хлеба. Ночь приносит им одиночество, тоску. До следующего дня, пока ве¬чер, залитый электрическим светом, не объявит им о новом празднике старухи жизни.
Цирк — представление, которое мне кажется наиболее трагичным.
Во все времена это пронзительный крик человека, ищущего беспечность и радость. Часто цирк становится высокой поэзией. Мне кажется, он похож на Дон Кихот. Дон Кихота, ищущего свой идеал, словно гениальный клоун, который выплакался и гре¬зит о человеческой любви.
Где-то во мне или вне меня кружат странные мысли при ви¬де огромной клетки со львами и тиграми. Она передо мной как Ноэв ковчег. За решеткой сидят те, кого Ной выбрал, чтобы спа¬сти от потопа. Вместо Ноя — молодой укротитель с хлыстом в руке. Он распоряжается. Я не вижу здесь белой птицы, которая могла бы взлететь, чтобы возвестить людям о мире на земле.
Играют чью-то музыку. Я сижу, словно голый, и жду, когда эти звери бросятся на нас и начнут мстить за себя, за то, что они не родились людьми. Может быть, поэтому они ревут и ска¬лятся, взбешенные.и раздраженные людьми, их миром?
Я слышу, как из их широко открытых глоток доносится иная правда, звериная, нам неизвестная. Они рычат, презирая нас и свою тюрьму, их рев полон загадок, для нас недоступных. Сей¬час они готовы съесть нас всех заживо.
Где найти клоуна, у которого был бы столь выразительный рот и который мог бы показать белые зубы в красном, острые, как молниям
Я однажды нарисовал этих львов: на троне царя Соломона, в ногах у царя Давида, на арке в храме. Я видел их изображение на одеждах верховных жрецов, на коврах во дворцах.
Музыка смолкает. Цирковые звери покидают нас. Укротитель открывает дверцу, звери, прошедшие через унижение, заходят в свои пропахшие клетки, а мы расходимся по своим спальням, к своим обыкновенным снам.
Всю свою жизнь я рисовал лошадей, которые скорее походи¬ли на ослов или коров. Я видел их в Лиозно, у своего деда, ко¬торого часто упрашивал взять меня с собой в близлежащие де¬ревни, куда он ездил закупать скот для своей мясной лавки. Он убивал его под навесом во дворе.
Так как все лошади, которых я видел, находились в востор¬женном состоянии, я подумал: быть может, они счастливее нас? Можно совершенно спокойно встать на колени перед лошадью и читать молитву. Из-за величайшей скромности эти животные все время опускают глаза. Я чувствую, как у меня внутри резо¬нирует лошадиный топот. Я мог бы, вскочив на лошадь, ринуть¬ся, закрыв глаза, на сверкающую арену жизни. Я хотел бы прев¬зойти свою природу и более не чувствовать себя чужим среди этих молчаливых существ, мысли которых одному богу известны.
В зверях, лошадях, коровах, пастухах, среди деревьев и хол¬мов — во всем тишина. Мы же болтаем, поем, пишем поэмы, де¬лаем рисунки, которых они не читают, не видят и не слышат.
Я хотел бы, улыбаясь, подойти к той наезднице, о которой только что говорил, с букетом цветов. Я окружил бы ее своими цветущими и отцветшими годами. Я рассказывал бы ей, стоя на коленях, о сновидениях и мечтах, совершенно неземных.
Я бежал бы за ее лошадью, чтобы спросить, как жить, как убежать от самого себя, от мира, к кому бежать, куда идти.
Так в меня вошел иной мир. В нем нет ничего общего с чело¬веческой комедией. У него иные горизонты...