Сказание о Сэлинджере. Алмазный шар. Глава 7

Глава 7
Пастух
Пробудился воин на душистой соломе под округлым сводом шатра. В узкую щель бил яркий солнечный луч, разрезая надвое уютный полумрак. Подле себя он обнаружил кожаный бурдюк, наполненный водой. Ослабил тесёмку на горловине, испил. Вода была ледяная, свежая, сладкая. Осмотрел искусанную охлоком лодыжку, не обнаружил на ней даже шрама. Очевидно, старцы – великие врачеватели. Чувствовал себя он на удивление хорошо, легко. Очень хотелось есть.
Он поднялся на ноги, отодвинул полог, служащий шатру дверью, вышел наружу, жмурясь от яркого света. На дворе стоял полдень. Вся та же нескончаемая пустыня вокруг, всё тот же печной жар, всё тот же изнуряющий зной. Белобородые косматые люди, его вчерашние спасители, суетились повсюду. Кто-то носил воду из колодца. Кто-то поливал огород. (Да! Здесь, на этой мёртвой земле зеленился аккуратный ромб с посадками!) Кто-то помешивал большой деревянной поварёшкой что-то кипящее в громадном закопчённом котле, из которого разносился соблазнительный запах мясной похлёбки, перемешанный с дымом костра. Несколько старцев сооружали навес от солнца, растягивая меж сучковатых стоек, полог из плотной холстины.
– Время обедать, братья! – зычно прокричал глава ашрама, тот самый, с которым Сэлинджер имел беседу накануне.
– Раздели и ты с нами трапезу, ищущий смерти, – обратился он к воину.
После обеда Сэлинджер засобирался в дорогу. Сборы были недолги. И вот он уже стоит у крайнего шатра лагеря и благодарит стариков за спасение, за исцеление, за пищу и кров. Глава ашрама – по центру, остальные позади, полукругом. Говорит только он, другие братья молчат.
– Иди на север, ищущий смерти. Там кончается пустыня. Там пасутся стада. Иди же! А когда встретишь то, чего ищешь, время споёт по тебе свою седую песню, – и старец поднял свою длань, будто благословляя…
Воин поклонился до земли, развернулся, и пошагал быстро, не оглядываясь.
Три дня и три ночи разменивал он унылые дали на шаги, изнывая днями от зноя, и стуча зубами от холода по ночам. Комфортная температура в пустыне (если в ней хоть что-нибудь можно назвать комфортным!) устанавливается лишь на пару часов до захода солнца, да ещё на столько же до его восхода. Эти часы уходили на сон. Сэлинджер, истоптавший на своём длинном веку не одну пустыню, конечно же знал, что передвигаться по ней лучше ночью, а отсыпаться днями, пережидая адову парилку. Он так бы и поступал, будь у него климатизатор или обычный костюм-трансформер. Да что там трансформер с климатизатором! Была бы хоть самая завалящая палатка, хоть кусок драного брезента, для того, чтобы соорудить тент…
«Эх, синтезатор бы сюда, хоть на минуточку! – думал он, жуя сухой солоноватый морох, скупо запивая его тёплой водицей, – был бы сейчас у меня и афонийский шербет со льдом, и мои любимые голубчики с лашеманской капустой! И целый бассейн с прозрачной водой…» Впрочем, отправляясь в походы по диким местам, Сэлинджер редко пользовался такими благами цивилизации, как синтезатор, климатизатор, преобразователь энергии, ибо считал, что блага эти убивают прелесть испытаний, лишают поход твой и вкуса, и смысла. Обходился лишь трансформирующимся костюмом. Даже продукты тащил с собою (вызывая недоумение и смешки у «коллег» - экстремалов), чтобы не будить соблазн использовать синтезатор. Но сейчас бы он не отказался…
Бурдюк с водою, выданный в дорогу ему старцами, давно опустел. Подходили к концу запасы воды и во фляжке. Он подумал было о том, как нелепо, как обидно, как глупо и бесславно будет загнуться от жажды здесь, посереди пустыни, так и не приняв ни одного боя. «А на могиле твоей напишут: и пал он не от меча достойнейшего из противников, а от безнадёжной неудачливости своей» – с горькой усмешкой сказал он себе, и почти одновременно с этим увидел, как на краю, казавшейся бесконечной серо-жёлтой дали, проступила зыбкая зелёная полоска.
Поначалу, пучки колючей пыльной травы, пробивающиеся сквозь растрескавшуюся мертвечину пустынной почвы, были низки и редки. Но через пол дня пути, земля под ногами путника ожила, задышала, покрытая коврами сочного разнотравья. Солнце больше не палило, не жгло, оно просто грело. Воздух наполнился влагой, чувствовалась близость великой реки.
Вдруг земля задрожала, затрепетала глухо, и через миг из-под лощины наверх, наружу вырвался табун лошадей. Вороные, гнедые, пегие… Мускулистые, налитые мощью жеребцы; грациозные стремительные кобылицы; силящиеся поспеть за ними вереницы жеребят. Вся эта живая горячая лавина, со свистом разрезая воздух, неслась мимо. Только барабанный топот, храп, ржание, да комья чёрной земли из-под копыт.
А вот и показался он – пастырь – позади, на вороном иноходце. Свистнул, гикнул, перекрывая гомон, и табун перешёл на шаг, стал. И был он зрел лицом (сыны Ориентала предпочитали останавливать старость в возрасте мужчин, но не юнцов), и глаза его, как и у всех ориентальцев были раскосы, волосы собраны в косу, и длинный бурый плащ его, как знамя, реял на степных ветрах.
– Мир тебе, добрый человек! – приветствовал его Сэлинджер.
Гордый пастух ответил ему лёгким поклоном, спешился, и жестом попросил следовать за собой.
Когда они поравнялись, пастух сказал:
– Ты утомлён, воин. Силы восстановить должен. Юрта моя неподалёку. Будешь гостем.
Долго шли они молча. От чего-то робел Сэлинджер в присутствии этого человека, потому не осмеливался задавать вопросов. Хранил молчание и пастух. И тут в один миг открыл герой наш источник робости своей, – узнал он, кто нынче сопровождает его. Дау! Обладатель Алмазного шара. Легендарный воин, давно отошедший от дел.
Дальнейшая судьба добывших Алмазный шар чаще всего складывалась предсказуемо – они становились Великими Учителями, живым средоточием науки и искусства Пути воина. Таковым был и наставник Сэлинджера – мастер Го. Дау, же обретя Алмазную святыню, просто исчез, растворился. Никто более не знал, где он, и что с ним…
Но не только своим исчезновением прославился Дау. Был он, и доселе является, единственным из обретших алмазный трофей, сумевшим сделать это не обладая козырем – неповторимой и невероятной способностью. В компании своих тогдашних противников выглядел он безоговорочно обречённым. Но свой козырь-то у него всё же был, уж Сэлинджеру это было известно доподлинно. Правда, козырь этот из таких, что может быть доступен и последнему смертному из Закружья. И козырем этим были невероятная цепкость мысли Дау, его уменье раскрыть планы противника, разгадать, упредить, рассекретить любой его ход, предупредить любое его действие. Мысль Дау всегда бежала впереди всех грозных и могучих конкурентов. И сила их разбилась об неё…
Конечно же, Сэлинджер никогда не был, и не мог быть лично знаком с непостижимым и легендарным Дау, но всех завоевавших Алмазный шар, он знал в лицо. Наконец, он решился.
– Уважаемый, – обратился он к своему провожатому, – что-то мне подсказывает, что мне известно твоё имя.
Пастух не отвечал, продолжая мерить аршинными шагами землю.
– Имя твоё – Дау?
– Имя моё – Дау, – отозвался пастух, даже не удосужившись взглянуть на вопрошающего.
– Великий воин Дау теперь пастух?! – едва ли не вскричал Сэлинджер.
Тот внезапно остановился и посмотрел в глаза Сэлинджеру. После сказал спокойно:
– Нет более великого воина Дау. Есть Дау – пастух. Просто, пастух. Пойдём скорее, Камо уже подоила кобылицу.
Они вошли в небольшую юрту, пол который был устлан грубыми коврами с узорчатой вышивкой. Убранство этого степного дома было бесхитростным, почти аскетичным. Несколько потускневших от времени сундучков и ларей по окружности; две невысокие лежанки, заправленные пёстрыми лоскутными одеялами, по разным краям кочевого жилища; резная этажерка, заставленная жестяной и деревянной посудой, у входа; да низкий столик по центру.
А ещё в юрте сияло солнышко. И была этим солнышком хрупкая девушка, сидящая на пятках, у столика, прямо под шаныраком. Чёрные густые волосы завиты в сотню маленьких косичек. Черты лица милы и пригожи. А в раскосых глазах прыгают озорные лучики. Одета она была в пастушьи штаны из дублёной конской кожи, да в узенький жилет из ориентальной замши, невзначай подчеркнувший её маленькую упругую грудь. Её обнажённые руки казались созданными из тёмного фарфора (кожа девушки была смугла) – такими же гладкими, хрупкими и изящными выглядели они. Но в то же время, каким-то парадоксальным образом, в них угадывалась и сила, и крепость. Да и вся она казалась и фарфоровой статуэткой – такой тонкой, грациозной, кроткой, и одновременно, ивовым прутиком, который легко гнётся, да не ломается; стальной пружинкой, готовой разжаться в любой момент взрывной упругой молнией. На коленях её лежала пушистая пряжа, тонкие пальчики ловко крутили послушную нить.
– У нас гость, Камо, – с порога сказал пастух, – подоила ли ты Лаю? Налей нам молока.
Девушка поклонилась, приветствуя, и зарделась. Ведь гость был красив. Румянец запылал на её фарфоровых щеках, выдавая свою хозяйку даже сквозь ставшую смуглой от степного солнца кожу. Она поднялась с колен, мелкими шажочками подошла к бадье, стоявшей у этажерки с посудой, взяла деревянный ковш, и наполнила две большие пиалы парным кобыльим молоком.
Гость с хозяином, тем временем, уже уселись на ковры у столика, куда и доставила Камо две пиалы. При этом одну из них она держала на левой ладошке, другую на правой, а фарфоровые ручки свои широко развела в стороны, что делало её ещё больше похожей на живую статуэтку, и, словно в поклоне, беззвучно и ловко поставила их перед мужчинами. Сама стала подле, будто ожидая приказания. И оно последовало.
– Камо, поди, проверь, не ожеребилась ли Фао. Да потом набери мороха.
Девушка послушно поклонилась, и выпорхнула наружу. Сэлинджер посмотрел ей вслед. Дау перехватил этот взгляд.
– Камо, Цветок Степей (именно это означало имя девушки в переводе с ориентального языка на общемировой), – задумчиво сказал он, – и добавил, – совсем юная жизнь, сорока лет не прошло с того времени, как пришла она в этот мир. Давно ли ты видел такое?
– Наверное, никогда, – ответил Сэлинджер, – и сам спросил. – Правнучка? Внучка?
– Дочь.
– Какая по счёту, если не секрет?
– Камо мой первенец.
– О Дау, но ведь тебе больше двухсот тысяч лет! Неужели…
– Нельзя сметь даровать жизнь, не созрев.
– Но двести тысяч лет…
– Порою мне кажется, что и этого мало.
Это казалось сном. Сидеть рядом с одним из величайших воинов вселенной, легендой из легенд, идолом миллиардов идущих по Пути, тем, кем восхищался долгие столетия, сидеть рядом с ним в ветхой юрте посереди степи, и просто говорить с ним… о детях. Говорить о детях и пить молоко.
А молоко оказалось волшебным. Всего несколько глотков – и нет уж ни жажды, ни голода. И усталость смыло в одно мгновение. И лёгкость окрыляет, и сила наполняет тело. О загадочный, непостигаемый Ориентал! Какими целебными травами они кормят своих животных?
Сэлинджер поставил опустевшую чашу на стол. Поборол вновь нахлынувшую на него волну трепета перед легендой, и решился спросить о том, что более всего интересовало его сейчас.
– О великий… – он осёкся, напоровшись на колючий взгляд своего визави, – … пастух… просто, пастух… просто, Дау… Не ответишь ли мне на один вопрос, который мучит меня не одно столетие?
Дау глядел на него теперь спокойно и мягко, и потому Сэлинджер посмел продолжить.
– Почему ты, достигнув вершины, сошёл с Пути? Отказался от славы. Отказался от учительства. Не желаешь дарить драгоценность знаний своих сонму алчущих их. Что заставило тебя, избранного, стать простым пастухом, коих несметное число во всех кругах Миро?
– Что испытал ты, Играющий со Временем, когда Серебряный шар оказался в руках твоих, – отвечал Дау, вопрошая.
– Радость, гордость…
– А затем?
– Опустошение.
– Затем?
– Новый подъём. Страстное желание овладеть Золотым.
– Что испытал, когда и это желание сбылось?
– То же самое. В той же последовательности.
– Думаешь, что если завладеешь Алмазным, испытаешь нечто другое, новое?
– Я не думал об этом.
– Так подумай.
– Скорее всего, будет опять то же. Но тогда я буду стоять на самой вершине.
– Что потом?
– Возьму ученика, буду обучать его.
– Потом?
– Когда-нибудь приведу к вершине и его.
– Что испытаешь ты, когда он встанет на вершину?
– Наверное, то же, что испытывал сам когда-то.
– Дальше.
– Возьму другого…
– И всё пойдёт по кругу. Что нового испытаешь ты тогда? Чего постигнешь?
– Нет у меня ответа, Дау. Я не стоял на вершине.
– А я стоял. И не увидел с её высоты того, чего искал.
– Чего же ты искал?
– Истины.
– Истины? В чём же она?
– В простоте, воин. В том, чтобы вставать на рассвете и дышать этим степным ветром, встречая восход. В том, чтобы гладить рукою траву, хлопать ею бока жеребят… В том, чтобы заботиться о своём стаде, доить кобылиц… В том, чтобы лететь на верном тебе скакуне, обгоняя лихую бурю. Истина в том, чтобы подставлять лицо дождю, радуясь каждой его капли. Истина в наслаждении скромной вечерней трапезой, после дня наполненного трудами; истина в сладком сне после этих трудов, и в добром пробуждении поутру. Истина в латании дыр в старой юрте, в пошиве новых штанов из конской кожи, в заквашивании кобыльего молока… Истина в извлечении незатейливых мелодий из самодельной свирели, в журчании ручейка, в раскатистых звуках грома, в великом токе голубой реки… Истина в том, чтобы чувствовать себя частью этого огромного мира, и покорно плыть в его течении. Истина в том, чтобы иметь немногое, но радоваться этому так, будто имеешь всё. И вот тогда-то ты и становишься подлинным властелином. Многие века живу я так, и тем счастлив. И не нужно мне более ничего, ибо теперь я воистину стою на вершине.
Дау замолчал, вынул из кармана плаща деревянную, почерневшую от древности трубку, чиркнул огнивом, раскурил, и, выпустив густую струю душистого, пахнущего мёдом дыма, задумчиво добавил:
– И ещё, воин, истина в том, чтобы растить дочь.
Тут полог юрты распахнулся, и в неё впорхнула ласточкой запыхавшаяся Камо. Впорхнула, высыпала прямо на пол зелёную охапку мороха, и защебетала своим звонким, и при этом отдающим бархатистостью голоском:
– Фао не родила. Да и не родит она сегодня. Может быть, завтра, к утру. Как будто сами не знаете, отец! А морох, вот он, под синим бугром набрала. Самый лучший!
– Камо, доченька, – вдруг оживился Дау, – помнишь ли ты свою любимую игрушку?
Тоненькие чёрные чёрточки бровей девушки подпрыгнули вверх.
– Отец, вы шутите? Как я могу его забыть?
– А где же он, доченька? Отыщи!
Камо бросилась к одному из сундуков, откинула крышку, и принялась бесцеремонно выкидывать его содержимое прямо на пол – тряпки, шапки, кухонную утварь, перепутанные клубки стеклянных бус, старых глиняных кукол… И, наконец, радостно воскликнув: «вот он!», извлекла из сундука что-то тяжёлое…
Девушка повернулась лицом к мужчинам, держа в обеих ладошках некий круглый предмет размером с большой апельсин. И Сэлинджер обмер. В этих фарфоровых ручках чернел… Алмазный Шар! Трофей трофеев, символ вершины вершин, был извлечён из дальнего угла старого сундука, где лежал забытый, затерявшись среди ветхого ненужного хлама!
Камо же, подойдя прямо к столику, принялась подбрасывать его кверху, и радостно, по-детски хихикать.
Когда дар речи вновь вернулся к Сэлинджеру, он, устремив на Дау полный мольбы взгляд, пролепетал, запинаясь на каждом слове:
– О великий… о Дау… Позволь, молю… Молю, позволь мне подержать его…
Пастух глубоко затянулся, и, уставившись на выпущенный дым, небрежно бросил в ответ:
– Держи.
Трепещущий всем телом Сэлинджер, принял в свои дрожащие ладони святыню. Скольким из живущих доводилось держать его в руках?! Шар, являющий собою огромный чёрный бриллиант, оказался тяжёлым, холодным. Из щели между краем полога и дверным косяком бил яркий луч света. Воин подставил шар под него, и тот взорвался сотнями радуг пёстрых всполохов. Заиграл, заискрился тысячью своих граней. И увиделись Играющему со Временем в этом сиянии, в искрении этом, сонмы великих сражений и отчаянных боёв; миллионы созвездий горящих сердец воинов, алчущих хоть прикоснуться к сокровищу, лежащему сейчас в его ладонях; безжалостный блеск мечей тадзамасской стали; перекошенные болью лица умирающих на этом пути, и реки их крови; отвага и доблесть всех ушедших за ним; торжество и величие славы, обретших его. Словно вся сила вселенной была влита в него. И эта же сила втягивала, его, Сэлинджера, в самою себя, она уводила, уносила его в свою бездонную, беспредельную даль.
– Ну? Наигрался? Хватит. Отдай игрушку девочке! – Это небрежный голос Дау вырвал его из неё.
Он вернул шар девчонке.
– Положи игрушку на место, – распорядился пастух.
Камо опустила шар в сундук, принялась было запихивать туда же всё ранее извлечённое, но Дау остановил её.
– Потом уберешься. Мало мороху принесла! Путь у нашего гостя длинный. Поди, ещё принеси. Да поскорей!
Девчонка бросила хлам, и выскочила из юрты. Сэлинджер поймал себя на том, что снова посмотрел ей вслед. Он хотел что-то сказать, но Дау не дал ему, заговорил сам.
– Всё-таки не зря я добыл эту штуковину. И знаешь, в чём её единственная ценность? В том, что она доставила радость ребёнку. Ведь если что-то сделанное тобой, способно дать радость ребёнку, это что-то сделано не зря.
Он ещё раз затянулся, ещё раз выпустил дымок, потом вышел из юрты, выбил трубку об сапог, и крикнул оттуда:
– Собирайся, воин! Складывай морох в рюкзак. Спешить тебе надо. Я провожу тебя.
Они оседлали двух коней – пастух вороного, путник буланого, и мелкой рысью поехали в степь, покидая стойбище. Ехали недолго. Взобрались на зелёный холм, господствующий над окрестностями. С холма была видна широкая река, мирно катящая свои голубые воды из одной дали в другую. На другом берегу её, очень далеко, у самого горизонта, просматривалась горная гряда, казавшаяся с такого расстояния почти прозрачной.
Дунул ветер, положив высокие травы на землю. Они сошли с коней. И сказал пастух воину:
– Задам я три вопроса тебе. Верно ответишь на все – узнаешь направление пути своего, получишь коня и проводника в придачу. Ответишь только на два – получишь только коня и знание куда ехать. Ответишь лишь на один – узнаешь лишь направление. Не услышу ни одного верного ответа – и направление будешь выбирать сам.
Пастух уселся прямо на траву, жестом усадил подле себя воина, и задал первый вопрос.
– Что есть мудрость, о, воин?
– Мудрость – есть способность всё знать наперёд, – последовал ответ.
Пастух покачал головой. – Ответ неверный, воин. Мудрость – есть способность учиться у всего того, с чем сводит тебя судьба. Слушай второй вопрос, воин. Что же есть сила?
– Сила это то, что позволяет преодолеть всё.
И вновь покачал головою пастух. – Второй ответ твой также неверен. Сила, о, воин, есть – уменье врагов своих в друзей обращать. Слушай же мой последний вопрос. Что есть богатство?
И Сэлинджер понял, что ответ на этот вопрос уже подсказал ему Дау, потому молвил:
– Богатство в том, когда желаешь ты то, что имеешь, но не того, чего нет у тебя.
– Последний ответ был верным, – сказал Дау, и, сощурив и без того узкие глаза свои, добавил, – хоть сам ты так не считаешь, воин. Богатство для тебя – есть слава, несомая Алмазным Шаром.
Он резко поднялся на ноги, и указал рукою на горный хребет.
– Видишь ли ту островерхую вершину? Иди прямо на неё. Отыщешь там первую точку.
Сказав это, он в тот же миг запрыгнул на вороного, и, не прощаясь, унёсся прочь, увлекши с собой буланого.
Сэлинджер пошагал вниз, к реке, мысленно распекая себя за то, что не сумел дать всех правильных ответов. И переживалось Сэлинджеру не столько за коня, сколь за не доставшегося ему проводника, потому-как догадывался он, что проводником этим стала бы Камо. (А кто же ещё! Больше никого на стойбище не было). Только сейчас он начал осознавать, как бы ему хотелось ненамного остаться с девчонкой наедине, без бдительного ока её великого, сурового и странноватого отца.
https://feisovet.ru/магазин/Сказание-о-Сэлинджере-Алекс-Бессмертный
Полностью роман опубликован по ссылке