-- : --
Зарегистрировано — 120 665Зрителей: 63 993
Авторов: 56 672
On-line — 8137Зрителей: 1565
Авторов: 6572
Загружено работ — 2 080 124
СОЦИАЛЬНАЯ СЕТЬ ДЛЯ ТВОРЧЕСКИХ ЛЮДЕЙ
«Неизвестный Гений»
Чаша Флоренского. Георгий Ясько.
Пред. |
Просмотр работы: |
След. |
14 ноября ’2010 
07:15
Чаша Флоренского.
Флоренский и поповство.
Как и всякий нормальный мужик, Флоренский всю жизнь мечтал владеть каким-нибудь вековечным, установившимся ремеслом, в котором приёмы, материалы, инструменты, стиль и метод были бы давно найдены и установлены и не нуждались бы в коренном совершенствовании. Не работающий, да не ест. Он хотел мерно работать, достойно зарабатывать, чтобы содержать семью, помогать родне и при том, главное – спокойно предаваться своим идеям. Собственно говоря, его научная и преподавательская работа и были таким ремеслом. Он завещал своим сыновьям: «Пусть же в каждом поколении хоть один будет иерей, лучше всего – как я, т.е. иерей для себя, иерей ради службы Божией, имеющий ремеслом что-нибудь особое! Подумайте об этом сыны мои!»
Он знал: «… собственно, нет религий, а есть одна Религия. Религия весьма меняет в человечестве свой вид и весьма неодинакова ценность её различных обликов. Но основные силы, её складывающие, сходны». А.Ф.Лосев писал: «Я вспоминаю сейчас одну из бесед с ним: «Я, - говорит, - принял священство не для того, чтобы служить на приходе. Я принял это для своего личного общения с Богом. А знаете, наши приходы – это ведь сплошь бытовое православие, которое мне совершенно неинтересно. Я никогда ни на каком приходе не был и не буду, потому что слишком все это скучно, неинтересно, слишком это стало бытовым и обычным. Религия – это что-то необычное. А здесь все обычно, «все бытовое».
7.11.1913 Флоренский писал ректору Московской Духовной Академии архиепископу Федору: «Вы не знаете, что же, собственно надо делать со мною, и это вовсе не по недоброжелательному отношению, а – несмотря на прямое желание сделать всё наилучшим образом. Но есть силы, с которыми бороться трудно и, б. м. даже невозможно. Я, по крайней мере, устал за 10 лет и от борьбы отказываюсь.
Дело в том, что Церковь конкретно открывается в разных общественных средах. А т.к. каждой среде естественно переоценивать себя, то она склонна и все свои особенности, бытовые и временные, считать за атрибуты Церкви. Духовенство, как владеющее властью в Церкви, отчасти законною, отчасти захваченною, более чем какая другая среда, имеет склонность поповский быт, поповские манеры, поповские интересы выдавать за Христову церковь и её атрибуты. Я не берусь судить или даже осуждать «поповства»; однако, самым решительным образом скажу, что оно мне не только чуждо, но я вовсе и не вижу надобности усваивать его себе. Но на этой-то почве и происходит ужасная, непонятная для человека, выросшего в этом быте, тяжесть мелких требований, которые предъявляются якобы от Имени Церкви…
… люди, отрицающие не только положения православия, но и Самого Христа прямо или косвенно, но соблюдающие при этом известный семинарский этикет, благополучны; а другие, нарушившие этикет, или, точнее, живущие по этикету иной среды, хотя и искренне признают церковность, на каком-то подозрении.
Скажу о себе. Я имел возможность быть профессором по любимой мною математике; имел и другую возможность – заниматься богословием за границей (мой отец почти требовал этого и обиделся на меня за Академию). Если я отказался от всего этого и, избрав Академию, потратил на неё 10 лучших лет своей жизни и упорного труда – значит, я хотел именно православия и именно церковности. Я хотел и хочу быть верующим сыном Церкви и, кроме того, всегда, и по характеру, и по убеждению, старался искренне почитать всякую законную власть, даже когда она бывала не на высоте положения, - подчиняясь ей для Бога. Но если другие не понимают, то Вы-то, Владыко, понимаете разницу между послушанием и подхалимством. Конечно, ради общецерковной жизни иногда нельзя обо всём говорить, но нельзя же бессовестно лгать, потакая произволу отдельных лиц!»
Он писал о Церкви вот что: «Ничего не возражая в данном месте против «Патриарха Московского и всея Руси», мы не должны, однако, забывать и того обстоятельства, что единовластное устройство Русской Православной Церкви ещё решительно ничего не значит для Православной Церкви и принципиально, как бы ни была территориально велика и числена Русская Церковь, имеет значение не большее, нежели единство власти в отдельной епархии или даже в отдельном приходе, ведь единством русской церковной власти отнюдь не вносится такого же в церковную власть Вселенской Православной Церкви, мечта о каковом, есть определённо мечта католическая». Вселенская же Церковь «… непрерывно, на всём протяжении пространства и времени с о б о р у е т с я, т.е. осознаёт себя единою, носительницею Духа Истины… (…) В духовном я могу сказать то, что единственно может быть духовно ценным, лишь оставшись с глазу на глаз с самой Истиной, и только предельная моя открытость пред нею, т.е. моя решительная неподатливость всем внешним давлениям, откуда бы они ни шли, предоставит мне возможность быть самим собою, совлекшись всяких условностей, и, прейдя по ту сторону себя самого, созерцать ноуменальный мир; и тогда лишь, в своей предельной свободе восприяв от духовной жизни, я смогу быть членом Церкви, т.е. соборно обсуждать дела духовные: или свободно и соборно, или никак постигается Истина, устрояется духовная жизнь общества».
Флоренский решительно отличал РПЦ МП от Церкви Христовой, в которой он и состоял, как и другие святые и подвижники «всех времён и народов»: «Говоря о Церкви, мы часто цитируем слова: «Врата адовы не одолеют ю». Но при этом мы забываем, что здесь дело идет о Церкви Христовой, а не Русской … (…) Вся Русская правящая Церковь никуда не годна. Все принадлежат к нецерковной культуре. В существе все, даже церковные люди у нас позитивисты».
Вот его пророчество о судьбе РПЦ МП: «Православная церковь в своём современном виде существовать не может и неминуемо разложится окончательно; но как поддержка её, так и борьба против неё поведут к укреплению тех устоев, которым время уйти в прошлое, и вместе с тем задержат рост молодых побегов, которые вырастут там, где сейчас их менее всего ждут. Когда религиозными началами забивали головы – в семинариях воспитывались наиболее активные безбожники. Когда религию навязывают – от неё отворачиваются, потому что для восприятия предметов религии требуются соответственные условия. Но когда религии не будет, тогда начнут тосковать. Это будет уже не старая и безжизненная религия, а вопль изголодавшихся духом, которые сами без понуканий и зазываний создадут свою религиозную организацию… До тех пор никаких льгот, никаких преимуществ, никаких гонений. Государство не должно связывать своё будущее с догнивающим клерикализмом, но оно нуждается в религиозном углублении жизни и будет ждать такового».
Поповским ниспровергателям Флоренского следовало бы задуматься над вопросом: почему Флоренского поддерживала в его исканиях прежде всего консервативная часть современного ему духовенства, причём не невежественная, а весьма искушенная в богословии. Достаточно назвать его духовника епископа Антония (Флоренсова), гордившегося своим чадом, епископа Феодора (Поздеевского) и др.
Но поповство не умеет задумываться, оно умеет лишь люто ненавидеть. Письменные высказывания о Флоренском попов лежат от шалопайского подлавливания «словечек с уснащением их вопросительными и восклицательными знаками» до бесчеловечной низости: «За сознательное коснение в ереси свящ. Флоренский на основании вышеупомянутого послания Святейшего Синода должен был быть лишен сана, но избежал этого сначала из-за умелого ухода в тень, а затем по причине наступившего смутного времени». Тут, конечно, следовало бы внести уточнение, что не Флоренский умело ушел в тень, а его умело туда увели сотрудники НКВД, но оторопь вызывает в подобных утверждениях совсем другое: до чего нас довели, если церковный человек (а Михаил Редькин, если не ошибаюсь, священник) мученическую гибель Флоренского в сталинских лагерях пытаются выдать за ловкую карьеру».
Причина этого в том, что боговдохновенный ясновидец Флоренский ясно видел, Кто на самом деле руководит РПЦ МП. Вот чего попы ему простить не могут. Как известно, Флоренский в 1904 году решил окончательно связать свою судьбу с православной церковью. В начале марта 1904 года они вместе с А.Белым пришли к епископу Антонию (Флоренсову) просить монашества. Мудрый священнослужитель их отговорил от этого шага, убедив П.А. Флоренского поступить в Московскую Духовную Академию, что он и сделал, отклонив предложение Н.Е. Жуковского и Л.К. Лахнина остаться в Московском университете на кафедре математики.
В том же 1904 же году Флоренский начинает поэму «Святой Владимир», в которой фиксирует следующий образ: «Он говорил:// Пади, пади. Я – всё.// Все у меня. И твой Христос//Попался уж ко мне. // Пади, - пади».// Я входил в церковь и там … на престоле…// там на престоле – я видел … паук,// Паук-птицеед… черный, мохнатый, - огромный… //Сплёл паутиною всё… запутался// крест в этой сетке.// Он… злыми круглыми глазками – черными, // будто бы бисер,// смотрит кругом, а мы молча стоим и ждём // участи брата… Он брата сосёт в паутине// и визгом пронзительным… вскрикнет.// А Церковь – ловушка, куда уж попал…// … Христос!..» («Слишком грубо, развить и облегчить, а вместе с тем усилить». (примечание П.А. Флоренского) Павел Флоренский и символисты. М., 2004, стр. 265-266)
& зе ласт, бат нот лист. Паскаль сказал, что мы любим тех, кому сделали что-то хорошее и ненавидим тех, кому причинили зло. Питерские чекисты расстреляли Флоренского 8 декабря 1937 года. Великий В.О. Ключевский писал 23.10.1906: «Русской Церкви, как христианского установления нет и быть не может; есть только рясофорное отделение временно-постоянной государственной охраны». Каким бы русское государство ни было, РПЦ всегда прислуживает Князю мира сего, а не Царю Небесному, что и доказала своими неразрывными связями с ВЧК-КГБ.
Флоренский и музыка.
В работе «Иконостас» Флоренский пишет: «Самая консистенция масляной краски имеет внутреннее родство с масляно-густым звуком органа, а жирный мазок и сочность цветов масляной живописи внутренне связаны с сочностью органной музыки. И цвета эти, и звуки эти земные, плотяные». Орган как «музыкальный инструмент существенно связан с исторической полосой, выросшей в том, что мы называем культурой Возрождения»… «Разве непосредственно не ощущается звук органа… слишком связанным с непросветлённой подосновой человеческой усии»? Усия – сущность, существо, сторона бытия, служащая его ноуменальному самоутверждению.
Вот что пишет в связи с этим его настырный и поверхностный, «непросветлённый» и «плотяной» преследователь Р.А. Гальцева: «Интересна применяемая здесь методика изобличения, она же методика внушения, которая всегда использует реальные свойства предмета: масляная краска действительно непрозрачна и сочна; звук органа и вправду имеет густую консистенцию… …автор же безо всяких убедительных переходов и доказательств записывает в разряд злокачественных: сочно-густой звук органа как-то сам собой превращается в «непросветлённый» и «плотяной»… Подобный «приём присоединения» к предмету его оценки по идеологическому принципу… оказывается надёжным способом «уловления душ»; проникшись доверием к проницательности автора в его видении вещей, читатель, рассудок которого уже значительно сотрясён, влечётся за своим водителем дальше, усваивая вместе с его феноменологией и его аксиологию».
«Иконостас» писался в 1918-22 г. А вот что открыли британские исследователи в 2003. «Источником религиозного чувства является орган в церкви. Те, кто испытывает в церкви чувство невероятного душевного подъёма, б.м., просто остро реагируют на инфразвук, который производят некоторые органные трубы. Во многих соборах и церквях есть столь длинные органные трубы, что они издают звук частотой менее 20 Гц, не воспринимаемый человеческим ухом. Но такой инфразвук может вселить в аудиторию разнообразные чувства…» Результаты исследований британских исследователей свидетельствуют, что «странные ощущения возрастали на 22 % при прослушивании самых низких нот. По мнению профессора Ричарда Вайсмана, именно наличием таких труб в органе можно объяснить таинственный трепет, охватывающий многих прихожан, который они отождествляют с Богом… Сара Ангисс, инженер и композитор говорит, что исполнители органной музыки начали «подмешивать» инфразвук в свою игру ещё 500 лет назад, к нему успело пристраститься не одно поколение». Известия. 13.09.03.
Как же Флоренский установил это свойство органа, не имя современной аппаратуры? Он был вооружен самой природой. «Во мне была повышенная впечатлительность, никогда не смолкавшая внутренняя вибрация всего существа от заветных впечатлений. Это почти физическое ощущение себя струною… по которой природа ведёт смычком: не в душе, а во всём организме, почти ухом слышимый, вибрирует высокий и чистый звук, а в мыслях складываются схематические образы… как символы мировых явлений. Я пишу и почти уверен, что останусь непонятым. В этих словах захотят услышать сравнения и попытки на поэзию, я же хочу сказать – выдавить из себя – самое трезвое, самое буквальное описание, некую физиологическую картину. Она заключалась в том, что все во мне, каждая жилка, было наполнено экстатическим звуком, который и был моим познанием мира. Этот звук, это дрожание всего внутреннего порождало схемы, порядка скорее всего математического, и они были моими категориями познания».
Не отсюда ли шло его восприятие музыки. «Благоухания наполняли меня теплом. Напротив, от звуков мне становилось холодно, порою настолько холодно, что я дрожал весь, как в сильнейшем ознобе, и чувствовал, что ещё слушать – выше моих сил и что-нибудь может случиться. Если при этом бывали взрослые, они иногда давали мне что-нибудь успокоительное или прекращали музыку. Так памятно это ощущение спирально вьющегося по спинному мозгу холодного вихря (спросить бы у индийский йогов – не похоже ли это на пробуждение Кундалини? – Г.Я.), начинающегося с первыми тактами музыки и всё ширящегося, так, что он пронизывает всё тело, и ноги, и туловище с руками, и голову, а потом начинает стремительно дуть, бороздя всё пространство комнаты, провеивая сквозь меня, словно моё тело кисея, и холодит эфирным восторгом, вознося на себе к самозабвенному экстазу. Я музыку любил неистово, а ощущал почти до вражды; она слишком потрясала меня и слишком много от меня требовала, чтобы можно было относиться к ней как к удовольствию». Полагаю, человек, с детства наделенный такой восприимчивостью другой стороны природы, может считаться экспертом её.
«Моё давнишнее наблюдение. Как запоют "Иже херувимы", так подымается таинственный вихрь, дующий снизу вверх, и он уносит из эмпирий меня, служащего. С этого момента я перестаю быть, как все и со всеми, и делаюсь и н ы м, и пребываю в ином месте. Это - полная изоляция. Ощущение такое, что всю службу подымаешься-подымаешься в гору, воздух делается реже, ветер сильнее. А как дойдёт до херувимской, так оказываешься на вершине, и тут ветер благодати срывает с вершины и уносит вон, и паришь в ином мире. Но как попадаешь обратно - на землю, мне не ясно».
«Выйдешь безлунною ночью в сад. Потянутся в душу щупальцы деревьев: трогают лицо, нет преград ничему, во все поры существа всасывается тайна мира. Мягкая, почти липкая тьма мажется по телу, по рукам, по лицу, по глазам и огустевает, словно осаждается на небе, и ты - уж почти не ты, мир - почти не мир, но всё - ты и ты - всё. Точнее сказать, нет границы между мной и не-мной. В корнях бытия - единство, на вершинах - разъединенье. Это единство особенно чувствуется, когда идёшь по сельской дороге безлунно-беззвёздною летнею ночью. Движешься - прорезываешь густую смолу, а расширившиеся, вросшие друг в друга вещи так и мажут по щекам, по лбу. Первооснова сущего открыла недра свои, и не знаешь - к чему нужна личность».
Первооснова сущего открывала ему, любимчику своему, недра свои, когда он шел ночью домой «с электрички» (как сегодня говорят), ну как же было такого не расстрелять в декабре 1937?
Флоренский об Андрее Белом.
«То, что ты пишешь о нём – несправедливо,
Я знал его с лучшей стороны и память о нём
останется светлой и белой…»
П.А. Флоренский.
Слова Флоренского об Андрее Белом (1880-1934) лягут в сознании любого русского человека краеугольным камнем для понимания этой сложнейшей и важнейшей для Серебряного века фигуры. Только гениальный ясновидец Флоренский, прекрасно знавший Белого и любивший его мог так сказать. Обратим внимание на то, что все выписки, кроме первых двух абзацев взяты из его Соловецких писем детям. Понятно, из каких подземелий слышится голос Флоренского.
«Мне рассказывал Б. Бугаев. Летом 1903 года он был как в тумане. Во мгле. Как будто упёрся в стену. Каждый день ждал смерти. Не знал, что будет дальше. Страдал неизвестностью. Вдруг, быстро, одна за другою духовному взору предстали три картины. Это было vision mentale (видение умственным взором (франц.). Он видел самого себя в уменьшенном виде. Первая картина. Лет 30-ти он в нерешительности с козлиной бородкой. Не знает, что делать. Далее, ему 35 – он предпринимает какое-то решение, страшно решительное. Томится, похудал. Сидит с пером в руке. Третья – следствие предпринятого решения. Он, побитый камнями, лежит на площади. Кругом толпа…
Он написал об этом Петровскому А.С. (1881-1958) и тот откликнулся. Петровский видел сон. Ему предстал Архистратиг Михаил. Он держал в руках Евангелие и доску, истыканную гвоздями. «Это – сказал Он, - Вам, - и передал Евангелие, - а это – Вашему товарищу», - и передал доску».
«Отец его, мой учитель, был очень замечательный человек, однако у нас недостаточно оцененный, петербуржцами просто затираемый, а ныне втаптываемый ими же в грязь. Однако я знаю, что американские математики изучали рус. Язык специально для того, чтобы прочесть работы Н.В. Бугаева. Мать А. Белого (я хорошо знал А-дру Дм-ну, её знала так же С.И.) обладала сатирическим умом и музыкальными способностями. А. Белый воспитывался на музыке, хотя сам и не играл… От отца он унаследовал склонность к философии и к схемам, но очень неудачно, почти карикатурно, и эта склонность задавила в нём поэта. От матери музыкальность, что было положительным, и сатирическое направление ума, тоже поведшее его ложными путями. В А. Белом были несомненные искры гениальности (я строго различаю гениальность, как восприятие и создание совершенно новаго и по-новому, от талантливости, как способности оформлять уже существующее), но не было достаточно талантливости. Отсюда внутренняя драма А. Белого. Он как никто видел мир в аспекте мифа, он создавал или воссоздавал миф. И когда он делал это непосредственно, его гениальность светила пучками ярких лучей, даже физически я воспринимал эти лучи. Но А. Белый был недостаточно умён для своей глубины, он не имел сил выразить её самостоятельно и потому всю жизнь искал чужих форм и способов выражения, чужих себе, стараясь втиснуть в эти, в сущности враждебные себе схемы, своё подлинное. То это было ницшеанство, то кантианство, то когенианство, то синдикализм, то антропософия и т.д. И свои ценности он, много стараясь и много работая, лишь портил, затемнял и уродовал. В свои лучшие времена А. Белый мне представлялся Ариэлем, духом воздуха, сотканным из звуков эоловой арфы, и восприятие им Мира было бездонно глубоко. Среди других людей тонких и по своему глубоких, он проносился как дуновение горного ветра, всем отдаваясь и никем не задерживаемый. Но эти вибрации постепенно затягивались корою условных неуклюжих схем, под которыми он задыхался – и задохся. Ему хотелось быть не ребёнком, а взрослым, и маски взрослых, которые он надевал на себя, его погубили». Соловки 21.08. 1935.
«Хорошо, что ты стала читать А. Белого, это тебе поможет понять многое в музыке, как равным образом музыка поможет в понимании А. Белого. Ведь у него важнейшее – это музыка, не в смысле звучности как таковой, а более глубоко. Лирика его преследует ритмическую и мелодическую задачу, а большие вещи – симфонии и романы, симфонии в особенности, контрапунктические и инструментовку. Наиболее сознательно проработана контрапунктически симфония 4-ая, «Кубок метелей». Правда, напечатанная редакция переработана и лишена той непосредственности, которая была в этой симфонии первоначально (я слышал её раза два, в двух вариантах), и потому стала формалистичной. Но для изучения эта обнаженность построения симфоний составляет выгодное условие.
Весьма построен так же «Петербург». Помню, А. Белый рассказывал мне об его возникновении. Первичным образом, легшим в основу «Петербурга» был черный куб, сопровождаемый особым звуком. Постепенно этот куб стал обрастать побочными образами и стал черной каретой, проезжавшей по Невскому. А вслушиваясь в сопровождающий звук, А. Белый подметил, что он слагается из двух других звуков или, точнее, что основной звук сопровождается обертоном, более слабым, чем основной, и весьма высоким. Дальнейший рост основного образа и внутренно связанного с ним звука шел так же, как множатся клетки зародыша, т.е. последовательными делениями- расчленениями. Таким-то образом возникли ткани и образы произведения в целом, однако органически объединённые при всём своём многообразии. Так же умножаются и типы: в первичном типе открывается другой, ему родственный, но иначе раскрывающий художественную тематику произведения. Впрочем то, что я говорю о Белом, есть и общий закон всякого подлинно-творческого произведения, будет ли оно художественным, философским или научным, даже техническим. Этот закон – родственен эмбрионологическому росту путём дифференциации и специализации средств для выражения первичного творческого порыва, не способного выразить себя простым, единым средством выражения. То, что рождается в душе как простая, неделимая точка, силовой центр, может осуществляться лишь в ряде связанных между собою и организованных, но различных и друг другу противоположных средств». Соловки. 5.09.1935.
«Под гениальностью, в отличие от талантливости, я разумею способность видеть мир по новому и воплощать свои совершенно новые аспекты мира. Талантливость же есть способность работать по открытым гением аспектам и применять их. В жизни я встретил 3 человека, за которыми признал гениальность: Розанов, Белый, Вяч. Иванов. Гениальность есть особое качество, она м.б. большой и малой, равно как и талантливость. Не берусь судить, насколько велика гениальность этих людей, но знаю, что у них было это особое качество. Но Андрей Белый был совсем не талантлив, Розанов – мало талантлив, а В. Иванов обладал, при гениальности меньшей, большею талантливостью. Он сумел проникнуть изнутри в эллинство и сделать его своим достоянием. Его познания очень значительны, и потому он – поэт для немногих и всегда будет таковым: чтобы понимать его – надо много знать, ибо его поэзия есть вместе с тем и философия». Соловки. 30.09.1935 г.
«На днях перечёл «Петербург» Андрея Белого, точнее сказать – прочел, т.к. читал ранее в первом издании, где была редакция значительно большего размера. Сам А. Белый и редактор издания считают новый текст более совершенным, чем первоначальный. По-моему это – большая ошибка. А. Белый постарался придать роману псевдо-популярный характер, упростив язык, сократив текст. Но общедоступным роман от этого конечно не стал, напротив внутренний его смысл сделался менее доступным. Ведь суть «Петербурга» в передаче чувства призрачности, мнимости Петербурга, в тревоге, в изломанности петербургской жизни и души, в оторванности Петербурга от страны. С упрощением языка, с сокращением текста эти моменты ослаблены до неузнаваемости, тогда как никакой новой сути в произведение не вложено. Роман напоминает ученический пересказ «своими словами» «Петербурга» в первоначальной редакции, бледную копию вещи очень сильной и, в соответствии со своим предметом – очень нездоровой. Однако, от бледности она – не здоровее. Помню, таким же образом А. Белый испортил первоначальную редакцию (не напечатанную) «Кубка метелей»…
У него была гениальная интуиция тождества внутренней природы вещей и явлений провидимому вполне разнородных - способность сближения. Но это тайнозрение вещей потом, уже в молодости, стало заволакиваться от слишком большой заостренности (как зрение слишком хорошее в детстве, напр. у меня, от своей тонкости гибнет) – своими же порождениями, - сближением настолько сильным, что ломаются более существенные перегородки различия. А кроме того он, при своей гениальности, отнюдь не был талантлив, пожалуй даже был определённо неталантлив, и свои глубокие проникновения портил, т.к. у него не хватало способности оформить их соответственно высоко качественно и не хватало наивной смелости дать их в сыром виде, без наукообразного оформления. Так погубил он свою гениальность, так погубил он свои произведения». Соловки. 23.03.1936 г.
И это всё о нём. Больше имя Андрея Белого в письмах Флоренского из лагеря не встречается. Многое он мог ещё сказать о друге своей юности, но 8 декабря 1937 года питерские чекисты его расстреляли.
P.S.
Памяти Андрея Белого.
Голубые глаза и горячая лобная кость,
Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару – юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!
Как снежок на Москве, заводил кавардак гоголёк,
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок.
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щеглёнок, студентик, студент, бубенец.
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется: казнь, а читается правильно: песнь,
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь…
Прямизна нашей мысли не только пугач для детей,
Не бумажные дести, а вести спасают людей!
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь,
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там, в пустоте, в чистоте, - сироте…
10 января 1934.
О. Мандельштам.
Нимб Флоренского.
В связи с картиной М.В. Нестерова «Философы» 1917 г. есть свидетельство чуда: на картине вокруг изображения голов философов появились нимбы. Вот как П.А. Флоренский пишет об этом матери О.П. Флоренской18 сентября 1921 года: «Присылаю, кроме того, фотографический снимок с портрета моего и СНБ (Сергей Николаевич Булгаков, - Г.Я.), сделанного М.В. Нестеровым. Снимок очень плох, но хорошо, что есть и такой. – Между прочим, произошло (некоторое, - зачеркнуто Г.Я.) какое-то расхождение тонов на фоне пейзажа, от постарения и около головы СНБ сильнее, а около моей - слегка выступило нечто вроде зелёного нимба. Свечение СН Б-ва столь сильно, что обращает на себя внимание, а М. В-чу придётся замазывать его. МВ даже испугался, подумал, не (случилось ли, - зачеркнуто Г.Я.)означает ли это, что с С.Н-чем что-то случилось в Крыму». Даже теперь, когда вы придёте в Третьяковку, присмотритесь повнимательнее, возможно, вы увидите ярко-зелёные мазки, наложенные автором на те места, где над головами изгнанного и замученного философов выступил светоносный нимб.
Вот что пишет Флоренский о локализации человеческого сознания. «Даже для очень чувственного зрения граница тела лежит за физическим телом… (Итак, где граница тела? При современных воззрениях нельзя видеть границы тела там, где для грубого зрения кончаются они. Но и за пределами их есть много оболочек, истечений нашего тела, и где они кончаются - нельзя определить. Я думаю, что нигде. Мы везде, но в разной степени связанности с нашим телесным организмом). … и я склонен думать, что благодаря своим телам мы охватываем всю вселенную. Эту мысль раскрывает Сперанский, ставя вопрос: каким образом Адам и Ева увидели, что он наги, ведь после грехопадения их познание ослабело? Ответ: они раньше не были наги, так как весь мир был их телом при общей связности их существа и они не видели границ между телом и миром. Само тело их не было обнажено, так как оно было внутренним органом, а потом, после грехопадения оно, так сказать, выпало из мира, и во вселенной остались только тонкие флюидные оболочки.
Эта мысль соответствует современной биологии - характерно построение тела изнутри, а не извне. (Ноуменальная воля, потом строение тела изнутри.) Вещество заполняет душевные и полуматериальные формы. Часть этих органов, еще не залитых веществом, находится вне, и потому они очень гибки и податливы. Один из этих органов - тот свет, который излучается от человека, особенно из головы.
Этот свет - явление бесспорное и определённое, хотя вместе с тем трудно сказать, как его видишь. Хотя видишь его чувственными глазами, но он не координируется со всей остальной чувственной обстановкой. Он может иметь такие же градации, - по силе и оттенкам, - как и чувственный свет. Может быть, целый спектр излучений различной духовной ценности, а геометрические формы его всегда более или менее однородны. Представление о свете от святых может дать венчик, изображаемый на иконах. (Сквозь него видно, он прозрачен. Свет этот может быть у разных людей разной природы. Спектр, начиная с материальных N-лучей. Свет может быть разных видов и изображается графически венчиками: 1. Свет вокруг головы; 2. Вроде сосуда, окружающего голову; 3. Вся фигура в яйцевидной оболочке. Венчики святых - более или менее удачное изображение того же краской.) Сфера, заполненная светом и окружающая голову…, может представляться как световой сосуд - нимб, gloria, на воскресшем Иисусе Христе.
Религиозная иконописная символика всегда реальна, она всегда имеет некоторую реальную причину, в ней нет условности. А если мы эту реальность не всегда видим, то это происходит, во-первых, от плохого исполнения и, во-вторых, по нашей грубости». (П.А. Флоренский. Сочинения. ФН. т.129. М., 99,.стр. 423-424.)
Чаша Флоренского.
3.04.1905 П.А. Флоренский пишет о «Геологии души»: «1. Слои. Вглядываясь в душу свою, прислушиваясь к подземным звукам её, я, с течением времени, проникаю всё глубже в недра её, переживаю слои души своей. Каждый вновь найденный слой бывает необычайно осязательным, и тянет к себе и волнует, наполняя душу несказанною сладкою тоскою, непонятными порывами куда-то в дали, которые я видел давно где-то. (…)
Под верхней корой… нахожу я слой радикализма, науки, философии… Это - мои увлечения физикой, математикой, геологией и т.п., не перестающая любовь к ним, именно любовь, как что-то сладко-жгучее, тянущее к себе, и я хорошо из переживаний знаю, что это вовсе не результат простого воспитания или моих убеждений. Это – врождённая любовь к науке ради неё самой.
А ниже… Слышатся отрывки песнопений и видятся клубы ладана, и ризы, и иконы и воздевания рук… Трепет тайнодействия охватывает, и жертва бескровная свершается… А ещё ниже – жречество. Боги и стихии, мифотворчество, священные дубравы и источники, тайнодействия на открытом воздухе и в необъятных каменных часовнях капищах «на высотах». Вижу величавое жречество в процессии…
Ещё ниже, и я пьянею и замираю от запаха земли – чёрный, чёрный свежевспаханный взборонённый, напитанный талой водой, влажный и чуть тёплый под лучами вешнего солнца. Вдали березовая роща, и «Сердцу так больно, и сердце не радо…» Прильнул бы лицом к ним, и, приникнув, так бы и остался, обливая её теплыми слезами исступления. И черная грязь смазала бы лицо – земляная, - и я бы рад был…
А ещё ниже, вижу изумрудятся пьяняще-зелёные поляны сочной зелени… Тянет кочевать по беспредельным степям, под хрустальным куполом неба. Негде развернуться душе, некуда деться ей. Тянет вдаль, а куда – сам не знаешь. Только и хочется ходить, ходить без конца…
А ещё ниже… какая-то неопределённая стихия. Водяные струи, зелёные, холодные… Дуновенья ветра. И я расплываюсь в них, теряюсь и исчезаю. То снова появлюсь, то меня снова нет Лечу вдоль поля. Потом над солёной морскою влажной – над пучиной «бесплодного моя». Синие дали – уходящие в бесконечность.
2. Слово. Всю жизнь стараюсь «вспомнить» какое-то слово, слышанное мною не знаю где и когда, но мучительно-важное, от которого, как кажется, всё зависит - счастье довольство, полнота и святость. Вьётся, - вот схватишь - чувствуешь его близко-близко. И всегда, когда думаешь, что сейчас оно будет твоё, как будто внешне что-то помешает: то надо обедать, то плохо пообедал, то недоспал, то переспал, то кто-нибудь заговорит. Будто сон какой забыл - хороший, хороший, и его стараешься восстановить, но не можешь, будто во сне это слово слышал. И так оно хорошо, что даже блуждающее воспоминание о нём сладко, хотя с грустью, доходящей до желания плакать».
Он записывал 7.07.1917 года: « Сойди в себя - и узришь обширные своды. Ниже, оставь страх, спустись в пещеру. Ноги твои ступят на сухой песок, мягкий и желтый, дающий отдохновение. Здесь заглушен шаг твой. Здесь сухо и почти тепло. капли времени срываются со сводов и падают в глубины мрака. Гулкие переходы наполнены реющим звуком: словно бьют свои удары бесчисленные маятники. Как в мастерской часовщика, нагоняют и перегоняют друг друга неисчислимые ритмы, сплетаются и расплетаются. Упруго жужжат веретена судеб. Сердца всех существ пульсируют в этих недрах. Тут, от мглы и лучей, рождаются все вещи мира. Тут ткётся, из ритмических колебаний, быстрых и медленных, глухих и звонких, из гулов и пещерных отзвучий, - живой покров, что называется Вселенной. Сюда, в утробу земли, сбираются и звёздные токи, огустевающие в драгоценные камни. Тут-то, под пещерными сводами сердца, и воссиявает Звезда Утренняя.
* * *
Вечер и утро особенно благодатны. В прежнее время, приезжая с ночным поездом из Москвы, я шел бродить по росистым лугам. Восток только начинал розоветь. И несказанная радость и чистота, вместе с каплями, осыпавшими меня с какого-нибудь орешника, струились широким потоком в душу, да и не только - во всё существо. Каплею висела у горизонта Утренняя Звезда. Но знало сердце, что эта Звезда дрожит не вне его, не на своде небесном, а во внутренних пространствах самого сердца, расширенного до небосвода. И, восходя в сердце, восходящая Звезда была прохладна, и девственна, и чиста.
Порою, вечерами, бродил я по холмам и лугам. Набегающая прохлада заката омывала душу от волнения и тревоги. Вспоминалось о том перво - зданном ветерке вечернем, в котором и которым говорил прародителям Создатель их; и это воспоминание пробегало по спине прохладным восторгом. Полузабытое и всегда незабвенное золотое время Эдема, как отлетевший сладкий сон, вилось около сердца, трепетало, задевало крылом - и снова улетало, недоступное. Грустилось о былом, былом в веках и где-то вечно живом, живущим и доныне; и благодатная грусть сливалась с влажным сиянием Звезды Вечерней, такой бесконечно далёкой, светящей из прозрачных изумрудных бездн, и такой близкой, заходящей в сердце. Где-то вдали мерцала пастушья теплина. И милой была она. И милыми были все сидевшие возле. И, как ранее, в Звезде Утренней, так и теперь в Звезде Вечерней, сердце любило - Кого-то». (9.30-31).
Это описание переживаний посвященного в мистерии. Пещера сердца, в которой происходит таинство; Звезда посвящения (звезда духа, Монада), которая восходит в сердце посвященного; воспоминание о первозданном состоянии Вселенной, в котором «Единое во всех, и все в Одном», - всё приводит к одному средоточию - духовному браку человека и Вселенной, центральному событию, венчающему усилия вечного странника небесного - человека, свершающего свой эволюционный путь в космической бездне. Звезда эта, Венера, по какой-то неизвестной нам причине играла в древности для «припоминающих» наиважнейшую роль. Недаром именно её они связывали с другими, незримыми звёздами.
Это платоновское «припоминание» врождённого душе всеведения и припоминание опыта прошлых жизней, откладывающихся в грудном центре (чакре), называемом Чаша, Анахата: «Воистину я ничего нового не узнал, а лишь «припомнил» - да, припомнил ту основу своей личности, которая… была исходным зерном всех духовных произрастаний, начиная с первых проблесков сознания». «Моё личное самочувствие с детства всегда было то, что учиться, то есть в области общих понятий, мне собственно, нечему, а надо лишь припомнить полузабытое или довести до сознания не вполне ясное». Его Чаша была полна, она открылась, пробудилась, так что, от рождения он владел «абсолютно точными метафизическими формулами всех запредельностей». «Все… знание жизни было предобразованно в опыте самом раннем, и, когда сознание осветило этот опыт, - оно нашло его уже вполне сформированным, почкой, полной жизни и ждущей лишь благоприятных условий распуститься». «Общее я всегда узнавал с полуслова или с четверти слова, и потому очень немноги те случаи, когда в области мысли у меня бывало чувство новизны». «Про себя я, по крайней мере, могу сказать, что вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового, кроме одного, - о чем будет сказано ниже, - но и то - открыла не познанию, а открыла смерти, после которой я стал уже не я». Как это можно понять, если не знать, что речь идет об эвтаназии. Как писала Е.П. Блаватская: «Этот вид легкой «смерти», или euthanasia, имеет Эзотерическое значение. Он символизирует «смерть» каждого Адепта, достигшего силы и степени и так же очищения, что дает ему возможность «умереть»… и все же жить и продолжать сознательную жизнь… Вариации на эту тему бесконечны, но тайный смысл всегда одинаков. Выражение апостола Павла, «что не видел смерти» (Евр.11.5), имеет, таким образом, Эзотерический смысл, но ничего сверхъестественного».
С. Булгаков писал о своем Учителе: « В его лице было нечто восточное и нерусское (мать его была армянка). Мне же духовно в нём виделся более всего древний эллин, а вместе ещё и египтянин; обе духовные стихии он в себе носил, будучи их как бы живым откровением». Это свидетельство человека высоко духовного, всю жизнь находившегося под влиянием Флоренского, можно сказать, сформированного в его духе. Ведь дело в том, что культовая и философская основа христианской церкви имеет своими источниками как раз то, что было взято её основоположниками из остатков египетских мистерий и философии Платона, греческой философии. Теперь послушаем, что сказал Флоренский: «Время никогда не мог я постигнуть как бесповоротно ушедшее; всегда, насколько помню себя, жило во мне убеждение, что оно куда-то отходит… и там скрывается, засыпает; но когда-то и как-то к нему можно подойти вплотную - и оно тогда проснётся и оживёт. Прошлое - не прошло, это ощущение всегда стояло предо мной яснее ясного… я ощущал вязкую реальность прошлого и рос с тем чувством, что на самом деле прикасаюсь к бывшему много веков тому назад и душою вхожу в него. То, что в истории действительно занимало меня - Египет, Греция, стояло отделённое от меня не временем, а лишь какою-то стеною, но сквозь эту стену я всем существом чувствовал, что оно и сейчас здесь».
Так что эти два духовные типа виделись С. Булгакову в его Учителе не случайно. Может быть, он прозрел в нём одного их тех гигантов, одного из тех гностиков, неоплатоников, кто на заре христианства заложил основу этого культа, и вот теперь, на его закате явился, чтобы попытаться дать своему детищу новый импульс жизни? Влить новое вино в старые мехи? Булгаков пишет: «Основное впечатление от о. Павла было силы, себя знающей и собою владеющей. И этой силой была некая первозданность гениальной личности, которой дана самобытность и самодавлеемость…» До рождения Флоренский уже имел «бессмертную душу», о которой говорил Христос. И он родился на земле чтобы содействовать её преображению. Воплотившись 127 лет назад, он принес к нам сюда, полную Чашу, содержимое которой опыт прошлых жизней был открыт для его использования в этой жизни, потому и было его гениальное творчество столь разносторонним. Это разносторонность совершенного человека, «Совершенномудрого» «Бодхисаттвы», «Архата», «Махатмы». Потому его и называют некоторые «русским Леонардо».
«Флоренский – выдающееся и уникальное явление в истории отечественной, да, пожалуй, и мировой культуры. Фактически он сам был вочеловечившейся квинтэссенцией культуры, её воплотившимся духом в период её острейшего кризиса. Многое из того, что было создано средиземноморской культурой за последние 2,5-3 тысячи лет, с удивительной силой выражения было сконцентрировано в этой личности в некоторой гармонической целостности».
Алла Демидова десятилетиями профессионально изучает работу энергетики актёра. Она писала недавно в КП, что актёры в основном играют энергией низших чакр, сексуальной энергией воздействуют на зал: «Аж попки сжимаются во время игры». А вот В.С. Высоцкий играл грудной чакрой, Анахатой, Чашей. «Анахата чакра. Престол или «колесо» жизни; сердце - согласно некоторым комментаторам». Алла Демидова, игравшая с В.С. Высоцким в разных спектаклях, свидетельствует: на сцене из его груди, из области Анахаты бил поток света, поток энергии, как луч прожектора. Значит, В.С. Высоцкий тоже имел наполненную Чашу, вот откуда такая живая убедительность многообразных героев его песен, он в этих песнях открывал нам опыт своих прошлых воплощений. Поэт в России больше чем поэт. И не только в России. «Поэт, певец, в мифопоэтической традиции персонифицированный образ сверхобычного вИдения, обожествлённой памяти… Поэт знает всю вселенную в пространстве и во времени, умеет всё назвать своим словом… Творчество, делание объединяет П. с жрецом… при этом П. выступает одновременно как… жертвующий и жертва…Тождество П. и жреца влечёт за собой представление о магической силе П.» Мифологический словарь. Т. 2, М, 92, стр. 327.
Ещё о Флоренском здесь:
М.В. Нестеров. Философы. 1917 год. Фрагмент.
Флоренский и поповство.
Как и всякий нормальный мужик, Флоренский всю жизнь мечтал владеть каким-нибудь вековечным, установившимся ремеслом, в котором приёмы, материалы, инструменты, стиль и метод были бы давно найдены и установлены и не нуждались бы в коренном совершенствовании. Не работающий, да не ест. Он хотел мерно работать, достойно зарабатывать, чтобы содержать семью, помогать родне и при том, главное – спокойно предаваться своим идеям. Собственно говоря, его научная и преподавательская работа и были таким ремеслом. Он завещал своим сыновьям: «Пусть же в каждом поколении хоть один будет иерей, лучше всего – как я, т.е. иерей для себя, иерей ради службы Божией, имеющий ремеслом что-нибудь особое! Подумайте об этом сыны мои!»
Он знал: «… собственно, нет религий, а есть одна Религия. Религия весьма меняет в человечестве свой вид и весьма неодинакова ценность её различных обликов. Но основные силы, её складывающие, сходны». А.Ф.Лосев писал: «Я вспоминаю сейчас одну из бесед с ним: «Я, - говорит, - принял священство не для того, чтобы служить на приходе. Я принял это для своего личного общения с Богом. А знаете, наши приходы – это ведь сплошь бытовое православие, которое мне совершенно неинтересно. Я никогда ни на каком приходе не был и не буду, потому что слишком все это скучно, неинтересно, слишком это стало бытовым и обычным. Религия – это что-то необычное. А здесь все обычно, «все бытовое».
7.11.1913 Флоренский писал ректору Московской Духовной Академии архиепископу Федору: «Вы не знаете, что же, собственно надо делать со мною, и это вовсе не по недоброжелательному отношению, а – несмотря на прямое желание сделать всё наилучшим образом. Но есть силы, с которыми бороться трудно и, б. м. даже невозможно. Я, по крайней мере, устал за 10 лет и от борьбы отказываюсь.
Дело в том, что Церковь конкретно открывается в разных общественных средах. А т.к. каждой среде естественно переоценивать себя, то она склонна и все свои особенности, бытовые и временные, считать за атрибуты Церкви. Духовенство, как владеющее властью в Церкви, отчасти законною, отчасти захваченною, более чем какая другая среда, имеет склонность поповский быт, поповские манеры, поповские интересы выдавать за Христову церковь и её атрибуты. Я не берусь судить или даже осуждать «поповства»; однако, самым решительным образом скажу, что оно мне не только чуждо, но я вовсе и не вижу надобности усваивать его себе. Но на этой-то почве и происходит ужасная, непонятная для человека, выросшего в этом быте, тяжесть мелких требований, которые предъявляются якобы от Имени Церкви…
… люди, отрицающие не только положения православия, но и Самого Христа прямо или косвенно, но соблюдающие при этом известный семинарский этикет, благополучны; а другие, нарушившие этикет, или, точнее, живущие по этикету иной среды, хотя и искренне признают церковность, на каком-то подозрении.
Скажу о себе. Я имел возможность быть профессором по любимой мною математике; имел и другую возможность – заниматься богословием за границей (мой отец почти требовал этого и обиделся на меня за Академию). Если я отказался от всего этого и, избрав Академию, потратил на неё 10 лучших лет своей жизни и упорного труда – значит, я хотел именно православия и именно церковности. Я хотел и хочу быть верующим сыном Церкви и, кроме того, всегда, и по характеру, и по убеждению, старался искренне почитать всякую законную власть, даже когда она бывала не на высоте положения, - подчиняясь ей для Бога. Но если другие не понимают, то Вы-то, Владыко, понимаете разницу между послушанием и подхалимством. Конечно, ради общецерковной жизни иногда нельзя обо всём говорить, но нельзя же бессовестно лгать, потакая произволу отдельных лиц!»
Он писал о Церкви вот что: «Ничего не возражая в данном месте против «Патриарха Московского и всея Руси», мы не должны, однако, забывать и того обстоятельства, что единовластное устройство Русской Православной Церкви ещё решительно ничего не значит для Православной Церкви и принципиально, как бы ни была территориально велика и числена Русская Церковь, имеет значение не большее, нежели единство власти в отдельной епархии или даже в отдельном приходе, ведь единством русской церковной власти отнюдь не вносится такого же в церковную власть Вселенской Православной Церкви, мечта о каковом, есть определённо мечта католическая». Вселенская же Церковь «… непрерывно, на всём протяжении пространства и времени с о б о р у е т с я, т.е. осознаёт себя единою, носительницею Духа Истины… (…) В духовном я могу сказать то, что единственно может быть духовно ценным, лишь оставшись с глазу на глаз с самой Истиной, и только предельная моя открытость пред нею, т.е. моя решительная неподатливость всем внешним давлениям, откуда бы они ни шли, предоставит мне возможность быть самим собою, совлекшись всяких условностей, и, прейдя по ту сторону себя самого, созерцать ноуменальный мир; и тогда лишь, в своей предельной свободе восприяв от духовной жизни, я смогу быть членом Церкви, т.е. соборно обсуждать дела духовные: или свободно и соборно, или никак постигается Истина, устрояется духовная жизнь общества».
Флоренский решительно отличал РПЦ МП от Церкви Христовой, в которой он и состоял, как и другие святые и подвижники «всех времён и народов»: «Говоря о Церкви, мы часто цитируем слова: «Врата адовы не одолеют ю». Но при этом мы забываем, что здесь дело идет о Церкви Христовой, а не Русской … (…) Вся Русская правящая Церковь никуда не годна. Все принадлежат к нецерковной культуре. В существе все, даже церковные люди у нас позитивисты».
Вот его пророчество о судьбе РПЦ МП: «Православная церковь в своём современном виде существовать не может и неминуемо разложится окончательно; но как поддержка её, так и борьба против неё поведут к укреплению тех устоев, которым время уйти в прошлое, и вместе с тем задержат рост молодых побегов, которые вырастут там, где сейчас их менее всего ждут. Когда религиозными началами забивали головы – в семинариях воспитывались наиболее активные безбожники. Когда религию навязывают – от неё отворачиваются, потому что для восприятия предметов религии требуются соответственные условия. Но когда религии не будет, тогда начнут тосковать. Это будет уже не старая и безжизненная религия, а вопль изголодавшихся духом, которые сами без понуканий и зазываний создадут свою религиозную организацию… До тех пор никаких льгот, никаких преимуществ, никаких гонений. Государство не должно связывать своё будущее с догнивающим клерикализмом, но оно нуждается в религиозном углублении жизни и будет ждать такового».
Поповским ниспровергателям Флоренского следовало бы задуматься над вопросом: почему Флоренского поддерживала в его исканиях прежде всего консервативная часть современного ему духовенства, причём не невежественная, а весьма искушенная в богословии. Достаточно назвать его духовника епископа Антония (Флоренсова), гордившегося своим чадом, епископа Феодора (Поздеевского) и др.
Но поповство не умеет задумываться, оно умеет лишь люто ненавидеть. Письменные высказывания о Флоренском попов лежат от шалопайского подлавливания «словечек с уснащением их вопросительными и восклицательными знаками» до бесчеловечной низости: «За сознательное коснение в ереси свящ. Флоренский на основании вышеупомянутого послания Святейшего Синода должен был быть лишен сана, но избежал этого сначала из-за умелого ухода в тень, а затем по причине наступившего смутного времени». Тут, конечно, следовало бы внести уточнение, что не Флоренский умело ушел в тень, а его умело туда увели сотрудники НКВД, но оторопь вызывает в подобных утверждениях совсем другое: до чего нас довели, если церковный человек (а Михаил Редькин, если не ошибаюсь, священник) мученическую гибель Флоренского в сталинских лагерях пытаются выдать за ловкую карьеру».
Причина этого в том, что боговдохновенный ясновидец Флоренский ясно видел, Кто на самом деле руководит РПЦ МП. Вот чего попы ему простить не могут. Как известно, Флоренский в 1904 году решил окончательно связать свою судьбу с православной церковью. В начале марта 1904 года они вместе с А.Белым пришли к епископу Антонию (Флоренсову) просить монашества. Мудрый священнослужитель их отговорил от этого шага, убедив П.А. Флоренского поступить в Московскую Духовную Академию, что он и сделал, отклонив предложение Н.Е. Жуковского и Л.К. Лахнина остаться в Московском университете на кафедре математики.
В том же 1904 же году Флоренский начинает поэму «Святой Владимир», в которой фиксирует следующий образ: «Он говорил:// Пади, пади. Я – всё.// Все у меня. И твой Христос//Попался уж ко мне. // Пади, - пади».// Я входил в церковь и там … на престоле…// там на престоле – я видел … паук,// Паук-птицеед… черный, мохнатый, - огромный… //Сплёл паутиною всё… запутался// крест в этой сетке.// Он… злыми круглыми глазками – черными, // будто бы бисер,// смотрит кругом, а мы молча стоим и ждём // участи брата… Он брата сосёт в паутине// и визгом пронзительным… вскрикнет.// А Церковь – ловушка, куда уж попал…// … Христос!..» («Слишком грубо, развить и облегчить, а вместе с тем усилить». (примечание П.А. Флоренского) Павел Флоренский и символисты. М., 2004, стр. 265-266)
& зе ласт, бат нот лист. Паскаль сказал, что мы любим тех, кому сделали что-то хорошее и ненавидим тех, кому причинили зло. Питерские чекисты расстреляли Флоренского 8 декабря 1937 года. Великий В.О. Ключевский писал 23.10.1906: «Русской Церкви, как христианского установления нет и быть не может; есть только рясофорное отделение временно-постоянной государственной охраны». Каким бы русское государство ни было, РПЦ всегда прислуживает Князю мира сего, а не Царю Небесному, что и доказала своими неразрывными связями с ВЧК-КГБ.
Флоренский и музыка.
В работе «Иконостас» Флоренский пишет: «Самая консистенция масляной краски имеет внутреннее родство с масляно-густым звуком органа, а жирный мазок и сочность цветов масляной живописи внутренне связаны с сочностью органной музыки. И цвета эти, и звуки эти земные, плотяные». Орган как «музыкальный инструмент существенно связан с исторической полосой, выросшей в том, что мы называем культурой Возрождения»… «Разве непосредственно не ощущается звук органа… слишком связанным с непросветлённой подосновой человеческой усии»? Усия – сущность, существо, сторона бытия, служащая его ноуменальному самоутверждению.
Вот что пишет в связи с этим его настырный и поверхностный, «непросветлённый» и «плотяной» преследователь Р.А. Гальцева: «Интересна применяемая здесь методика изобличения, она же методика внушения, которая всегда использует реальные свойства предмета: масляная краска действительно непрозрачна и сочна; звук органа и вправду имеет густую консистенцию… …автор же безо всяких убедительных переходов и доказательств записывает в разряд злокачественных: сочно-густой звук органа как-то сам собой превращается в «непросветлённый» и «плотяной»… Подобный «приём присоединения» к предмету его оценки по идеологическому принципу… оказывается надёжным способом «уловления душ»; проникшись доверием к проницательности автора в его видении вещей, читатель, рассудок которого уже значительно сотрясён, влечётся за своим водителем дальше, усваивая вместе с его феноменологией и его аксиологию».
«Иконостас» писался в 1918-22 г. А вот что открыли британские исследователи в 2003. «Источником религиозного чувства является орган в церкви. Те, кто испытывает в церкви чувство невероятного душевного подъёма, б.м., просто остро реагируют на инфразвук, который производят некоторые органные трубы. Во многих соборах и церквях есть столь длинные органные трубы, что они издают звук частотой менее 20 Гц, не воспринимаемый человеческим ухом. Но такой инфразвук может вселить в аудиторию разнообразные чувства…» Результаты исследований британских исследователей свидетельствуют, что «странные ощущения возрастали на 22 % при прослушивании самых низких нот. По мнению профессора Ричарда Вайсмана, именно наличием таких труб в органе можно объяснить таинственный трепет, охватывающий многих прихожан, который они отождествляют с Богом… Сара Ангисс, инженер и композитор говорит, что исполнители органной музыки начали «подмешивать» инфразвук в свою игру ещё 500 лет назад, к нему успело пристраститься не одно поколение». Известия. 13.09.03.
Как же Флоренский установил это свойство органа, не имя современной аппаратуры? Он был вооружен самой природой. «Во мне была повышенная впечатлительность, никогда не смолкавшая внутренняя вибрация всего существа от заветных впечатлений. Это почти физическое ощущение себя струною… по которой природа ведёт смычком: не в душе, а во всём организме, почти ухом слышимый, вибрирует высокий и чистый звук, а в мыслях складываются схематические образы… как символы мировых явлений. Я пишу и почти уверен, что останусь непонятым. В этих словах захотят услышать сравнения и попытки на поэзию, я же хочу сказать – выдавить из себя – самое трезвое, самое буквальное описание, некую физиологическую картину. Она заключалась в том, что все во мне, каждая жилка, было наполнено экстатическим звуком, который и был моим познанием мира. Этот звук, это дрожание всего внутреннего порождало схемы, порядка скорее всего математического, и они были моими категориями познания».
Не отсюда ли шло его восприятие музыки. «Благоухания наполняли меня теплом. Напротив, от звуков мне становилось холодно, порою настолько холодно, что я дрожал весь, как в сильнейшем ознобе, и чувствовал, что ещё слушать – выше моих сил и что-нибудь может случиться. Если при этом бывали взрослые, они иногда давали мне что-нибудь успокоительное или прекращали музыку. Так памятно это ощущение спирально вьющегося по спинному мозгу холодного вихря (спросить бы у индийский йогов – не похоже ли это на пробуждение Кундалини? – Г.Я.), начинающегося с первыми тактами музыки и всё ширящегося, так, что он пронизывает всё тело, и ноги, и туловище с руками, и голову, а потом начинает стремительно дуть, бороздя всё пространство комнаты, провеивая сквозь меня, словно моё тело кисея, и холодит эфирным восторгом, вознося на себе к самозабвенному экстазу. Я музыку любил неистово, а ощущал почти до вражды; она слишком потрясала меня и слишком много от меня требовала, чтобы можно было относиться к ней как к удовольствию». Полагаю, человек, с детства наделенный такой восприимчивостью другой стороны природы, может считаться экспертом её.
«Моё давнишнее наблюдение. Как запоют "Иже херувимы", так подымается таинственный вихрь, дующий снизу вверх, и он уносит из эмпирий меня, служащего. С этого момента я перестаю быть, как все и со всеми, и делаюсь и н ы м, и пребываю в ином месте. Это - полная изоляция. Ощущение такое, что всю службу подымаешься-подымаешься в гору, воздух делается реже, ветер сильнее. А как дойдёт до херувимской, так оказываешься на вершине, и тут ветер благодати срывает с вершины и уносит вон, и паришь в ином мире. Но как попадаешь обратно - на землю, мне не ясно».
«Выйдешь безлунною ночью в сад. Потянутся в душу щупальцы деревьев: трогают лицо, нет преград ничему, во все поры существа всасывается тайна мира. Мягкая, почти липкая тьма мажется по телу, по рукам, по лицу, по глазам и огустевает, словно осаждается на небе, и ты - уж почти не ты, мир - почти не мир, но всё - ты и ты - всё. Точнее сказать, нет границы между мной и не-мной. В корнях бытия - единство, на вершинах - разъединенье. Это единство особенно чувствуется, когда идёшь по сельской дороге безлунно-беззвёздною летнею ночью. Движешься - прорезываешь густую смолу, а расширившиеся, вросшие друг в друга вещи так и мажут по щекам, по лбу. Первооснова сущего открыла недра свои, и не знаешь - к чему нужна личность».
Первооснова сущего открывала ему, любимчику своему, недра свои, когда он шел ночью домой «с электрички» (как сегодня говорят), ну как же было такого не расстрелять в декабре 1937?
Флоренский об Андрее Белом.
«То, что ты пишешь о нём – несправедливо,
Я знал его с лучшей стороны и память о нём
останется светлой и белой…»
П.А. Флоренский.
Слова Флоренского об Андрее Белом (1880-1934) лягут в сознании любого русского человека краеугольным камнем для понимания этой сложнейшей и важнейшей для Серебряного века фигуры. Только гениальный ясновидец Флоренский, прекрасно знавший Белого и любивший его мог так сказать. Обратим внимание на то, что все выписки, кроме первых двух абзацев взяты из его Соловецких писем детям. Понятно, из каких подземелий слышится голос Флоренского.
«Мне рассказывал Б. Бугаев. Летом 1903 года он был как в тумане. Во мгле. Как будто упёрся в стену. Каждый день ждал смерти. Не знал, что будет дальше. Страдал неизвестностью. Вдруг, быстро, одна за другою духовному взору предстали три картины. Это было vision mentale (видение умственным взором (франц.). Он видел самого себя в уменьшенном виде. Первая картина. Лет 30-ти он в нерешительности с козлиной бородкой. Не знает, что делать. Далее, ему 35 – он предпринимает какое-то решение, страшно решительное. Томится, похудал. Сидит с пером в руке. Третья – следствие предпринятого решения. Он, побитый камнями, лежит на площади. Кругом толпа…
Он написал об этом Петровскому А.С. (1881-1958) и тот откликнулся. Петровский видел сон. Ему предстал Архистратиг Михаил. Он держал в руках Евангелие и доску, истыканную гвоздями. «Это – сказал Он, - Вам, - и передал Евангелие, - а это – Вашему товарищу», - и передал доску».
«Отец его, мой учитель, был очень замечательный человек, однако у нас недостаточно оцененный, петербуржцами просто затираемый, а ныне втаптываемый ими же в грязь. Однако я знаю, что американские математики изучали рус. Язык специально для того, чтобы прочесть работы Н.В. Бугаева. Мать А. Белого (я хорошо знал А-дру Дм-ну, её знала так же С.И.) обладала сатирическим умом и музыкальными способностями. А. Белый воспитывался на музыке, хотя сам и не играл… От отца он унаследовал склонность к философии и к схемам, но очень неудачно, почти карикатурно, и эта склонность задавила в нём поэта. От матери музыкальность, что было положительным, и сатирическое направление ума, тоже поведшее его ложными путями. В А. Белом были несомненные искры гениальности (я строго различаю гениальность, как восприятие и создание совершенно новаго и по-новому, от талантливости, как способности оформлять уже существующее), но не было достаточно талантливости. Отсюда внутренняя драма А. Белого. Он как никто видел мир в аспекте мифа, он создавал или воссоздавал миф. И когда он делал это непосредственно, его гениальность светила пучками ярких лучей, даже физически я воспринимал эти лучи. Но А. Белый был недостаточно умён для своей глубины, он не имел сил выразить её самостоятельно и потому всю жизнь искал чужих форм и способов выражения, чужих себе, стараясь втиснуть в эти, в сущности враждебные себе схемы, своё подлинное. То это было ницшеанство, то кантианство, то когенианство, то синдикализм, то антропософия и т.д. И свои ценности он, много стараясь и много работая, лишь портил, затемнял и уродовал. В свои лучшие времена А. Белый мне представлялся Ариэлем, духом воздуха, сотканным из звуков эоловой арфы, и восприятие им Мира было бездонно глубоко. Среди других людей тонких и по своему глубоких, он проносился как дуновение горного ветра, всем отдаваясь и никем не задерживаемый. Но эти вибрации постепенно затягивались корою условных неуклюжих схем, под которыми он задыхался – и задохся. Ему хотелось быть не ребёнком, а взрослым, и маски взрослых, которые он надевал на себя, его погубили». Соловки 21.08. 1935.
«Хорошо, что ты стала читать А. Белого, это тебе поможет понять многое в музыке, как равным образом музыка поможет в понимании А. Белого. Ведь у него важнейшее – это музыка, не в смысле звучности как таковой, а более глубоко. Лирика его преследует ритмическую и мелодическую задачу, а большие вещи – симфонии и романы, симфонии в особенности, контрапунктические и инструментовку. Наиболее сознательно проработана контрапунктически симфония 4-ая, «Кубок метелей». Правда, напечатанная редакция переработана и лишена той непосредственности, которая была в этой симфонии первоначально (я слышал её раза два, в двух вариантах), и потому стала формалистичной. Но для изучения эта обнаженность построения симфоний составляет выгодное условие.
Весьма построен так же «Петербург». Помню, А. Белый рассказывал мне об его возникновении. Первичным образом, легшим в основу «Петербурга» был черный куб, сопровождаемый особым звуком. Постепенно этот куб стал обрастать побочными образами и стал черной каретой, проезжавшей по Невскому. А вслушиваясь в сопровождающий звук, А. Белый подметил, что он слагается из двух других звуков или, точнее, что основной звук сопровождается обертоном, более слабым, чем основной, и весьма высоким. Дальнейший рост основного образа и внутренно связанного с ним звука шел так же, как множатся клетки зародыша, т.е. последовательными делениями- расчленениями. Таким-то образом возникли ткани и образы произведения в целом, однако органически объединённые при всём своём многообразии. Так же умножаются и типы: в первичном типе открывается другой, ему родственный, но иначе раскрывающий художественную тематику произведения. Впрочем то, что я говорю о Белом, есть и общий закон всякого подлинно-творческого произведения, будет ли оно художественным, философским или научным, даже техническим. Этот закон – родственен эмбрионологическому росту путём дифференциации и специализации средств для выражения первичного творческого порыва, не способного выразить себя простым, единым средством выражения. То, что рождается в душе как простая, неделимая точка, силовой центр, может осуществляться лишь в ряде связанных между собою и организованных, но различных и друг другу противоположных средств». Соловки. 5.09.1935.
«Под гениальностью, в отличие от талантливости, я разумею способность видеть мир по новому и воплощать свои совершенно новые аспекты мира. Талантливость же есть способность работать по открытым гением аспектам и применять их. В жизни я встретил 3 человека, за которыми признал гениальность: Розанов, Белый, Вяч. Иванов. Гениальность есть особое качество, она м.б. большой и малой, равно как и талантливость. Не берусь судить, насколько велика гениальность этих людей, но знаю, что у них было это особое качество. Но Андрей Белый был совсем не талантлив, Розанов – мало талантлив, а В. Иванов обладал, при гениальности меньшей, большею талантливостью. Он сумел проникнуть изнутри в эллинство и сделать его своим достоянием. Его познания очень значительны, и потому он – поэт для немногих и всегда будет таковым: чтобы понимать его – надо много знать, ибо его поэзия есть вместе с тем и философия». Соловки. 30.09.1935 г.
«На днях перечёл «Петербург» Андрея Белого, точнее сказать – прочел, т.к. читал ранее в первом издании, где была редакция значительно большего размера. Сам А. Белый и редактор издания считают новый текст более совершенным, чем первоначальный. По-моему это – большая ошибка. А. Белый постарался придать роману псевдо-популярный характер, упростив язык, сократив текст. Но общедоступным роман от этого конечно не стал, напротив внутренний его смысл сделался менее доступным. Ведь суть «Петербурга» в передаче чувства призрачности, мнимости Петербурга, в тревоге, в изломанности петербургской жизни и души, в оторванности Петербурга от страны. С упрощением языка, с сокращением текста эти моменты ослаблены до неузнаваемости, тогда как никакой новой сути в произведение не вложено. Роман напоминает ученический пересказ «своими словами» «Петербурга» в первоначальной редакции, бледную копию вещи очень сильной и, в соответствии со своим предметом – очень нездоровой. Однако, от бледности она – не здоровее. Помню, таким же образом А. Белый испортил первоначальную редакцию (не напечатанную) «Кубка метелей»…
У него была гениальная интуиция тождества внутренней природы вещей и явлений провидимому вполне разнородных - способность сближения. Но это тайнозрение вещей потом, уже в молодости, стало заволакиваться от слишком большой заостренности (как зрение слишком хорошее в детстве, напр. у меня, от своей тонкости гибнет) – своими же порождениями, - сближением настолько сильным, что ломаются более существенные перегородки различия. А кроме того он, при своей гениальности, отнюдь не был талантлив, пожалуй даже был определённо неталантлив, и свои глубокие проникновения портил, т.к. у него не хватало способности оформить их соответственно высоко качественно и не хватало наивной смелости дать их в сыром виде, без наукообразного оформления. Так погубил он свою гениальность, так погубил он свои произведения». Соловки. 23.03.1936 г.
И это всё о нём. Больше имя Андрея Белого в письмах Флоренского из лагеря не встречается. Многое он мог ещё сказать о друге своей юности, но 8 декабря 1937 года питерские чекисты его расстреляли.
P.S.
Памяти Андрея Белого.
Голубые глаза и горячая лобная кость,
Мировая манила тебя молодящая злость.
И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.
На тебя надевали тиару – юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!
Как снежок на Москве, заводил кавардак гоголёк,
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок.
Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щеглёнок, студентик, студент, бубенец.
Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.
Часто пишется: казнь, а читается правильно: песнь,
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь…
Прямизна нашей мысли не только пугач для детей,
Не бумажные дести, а вести спасают людей!
Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.
На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.
Меж тобой и страной ледяная рождается связь,
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.
Да не спросят тебя молодые, грядущие те,
Каково тебе там, в пустоте, в чистоте, - сироте…
10 января 1934.
О. Мандельштам.
Нимб Флоренского.
В связи с картиной М.В. Нестерова «Философы» 1917 г. есть свидетельство чуда: на картине вокруг изображения голов философов появились нимбы. Вот как П.А. Флоренский пишет об этом матери О.П. Флоренской18 сентября 1921 года: «Присылаю, кроме того, фотографический снимок с портрета моего и СНБ (Сергей Николаевич Булгаков, - Г.Я.), сделанного М.В. Нестеровым. Снимок очень плох, но хорошо, что есть и такой. – Между прочим, произошло (некоторое, - зачеркнуто Г.Я.) какое-то расхождение тонов на фоне пейзажа, от постарения и около головы СНБ сильнее, а около моей - слегка выступило нечто вроде зелёного нимба. Свечение СН Б-ва столь сильно, что обращает на себя внимание, а М. В-чу придётся замазывать его. МВ даже испугался, подумал, не (случилось ли, - зачеркнуто Г.Я.)означает ли это, что с С.Н-чем что-то случилось в Крыму». Даже теперь, когда вы придёте в Третьяковку, присмотритесь повнимательнее, возможно, вы увидите ярко-зелёные мазки, наложенные автором на те места, где над головами изгнанного и замученного философов выступил светоносный нимб.
Вот что пишет Флоренский о локализации человеческого сознания. «Даже для очень чувственного зрения граница тела лежит за физическим телом… (Итак, где граница тела? При современных воззрениях нельзя видеть границы тела там, где для грубого зрения кончаются они. Но и за пределами их есть много оболочек, истечений нашего тела, и где они кончаются - нельзя определить. Я думаю, что нигде. Мы везде, но в разной степени связанности с нашим телесным организмом). … и я склонен думать, что благодаря своим телам мы охватываем всю вселенную. Эту мысль раскрывает Сперанский, ставя вопрос: каким образом Адам и Ева увидели, что он наги, ведь после грехопадения их познание ослабело? Ответ: они раньше не были наги, так как весь мир был их телом при общей связности их существа и они не видели границ между телом и миром. Само тело их не было обнажено, так как оно было внутренним органом, а потом, после грехопадения оно, так сказать, выпало из мира, и во вселенной остались только тонкие флюидные оболочки.
Эта мысль соответствует современной биологии - характерно построение тела изнутри, а не извне. (Ноуменальная воля, потом строение тела изнутри.) Вещество заполняет душевные и полуматериальные формы. Часть этих органов, еще не залитых веществом, находится вне, и потому они очень гибки и податливы. Один из этих органов - тот свет, который излучается от человека, особенно из головы.
Этот свет - явление бесспорное и определённое, хотя вместе с тем трудно сказать, как его видишь. Хотя видишь его чувственными глазами, но он не координируется со всей остальной чувственной обстановкой. Он может иметь такие же градации, - по силе и оттенкам, - как и чувственный свет. Может быть, целый спектр излучений различной духовной ценности, а геометрические формы его всегда более или менее однородны. Представление о свете от святых может дать венчик, изображаемый на иконах. (Сквозь него видно, он прозрачен. Свет этот может быть у разных людей разной природы. Спектр, начиная с материальных N-лучей. Свет может быть разных видов и изображается графически венчиками: 1. Свет вокруг головы; 2. Вроде сосуда, окружающего голову; 3. Вся фигура в яйцевидной оболочке. Венчики святых - более или менее удачное изображение того же краской.) Сфера, заполненная светом и окружающая голову…, может представляться как световой сосуд - нимб, gloria, на воскресшем Иисусе Христе.
Религиозная иконописная символика всегда реальна, она всегда имеет некоторую реальную причину, в ней нет условности. А если мы эту реальность не всегда видим, то это происходит, во-первых, от плохого исполнения и, во-вторых, по нашей грубости». (П.А. Флоренский. Сочинения. ФН. т.129. М., 99,.стр. 423-424.)
Чаша Флоренского.
3.04.1905 П.А. Флоренский пишет о «Геологии души»: «1. Слои. Вглядываясь в душу свою, прислушиваясь к подземным звукам её, я, с течением времени, проникаю всё глубже в недра её, переживаю слои души своей. Каждый вновь найденный слой бывает необычайно осязательным, и тянет к себе и волнует, наполняя душу несказанною сладкою тоскою, непонятными порывами куда-то в дали, которые я видел давно где-то. (…)
Под верхней корой… нахожу я слой радикализма, науки, философии… Это - мои увлечения физикой, математикой, геологией и т.п., не перестающая любовь к ним, именно любовь, как что-то сладко-жгучее, тянущее к себе, и я хорошо из переживаний знаю, что это вовсе не результат простого воспитания или моих убеждений. Это – врождённая любовь к науке ради неё самой.
А ниже… Слышатся отрывки песнопений и видятся клубы ладана, и ризы, и иконы и воздевания рук… Трепет тайнодействия охватывает, и жертва бескровная свершается… А ещё ниже – жречество. Боги и стихии, мифотворчество, священные дубравы и источники, тайнодействия на открытом воздухе и в необъятных каменных часовнях капищах «на высотах». Вижу величавое жречество в процессии…
Ещё ниже, и я пьянею и замираю от запаха земли – чёрный, чёрный свежевспаханный взборонённый, напитанный талой водой, влажный и чуть тёплый под лучами вешнего солнца. Вдали березовая роща, и «Сердцу так больно, и сердце не радо…» Прильнул бы лицом к ним, и, приникнув, так бы и остался, обливая её теплыми слезами исступления. И черная грязь смазала бы лицо – земляная, - и я бы рад был…
А ещё ниже, вижу изумрудятся пьяняще-зелёные поляны сочной зелени… Тянет кочевать по беспредельным степям, под хрустальным куполом неба. Негде развернуться душе, некуда деться ей. Тянет вдаль, а куда – сам не знаешь. Только и хочется ходить, ходить без конца…
А ещё ниже… какая-то неопределённая стихия. Водяные струи, зелёные, холодные… Дуновенья ветра. И я расплываюсь в них, теряюсь и исчезаю. То снова появлюсь, то меня снова нет Лечу вдоль поля. Потом над солёной морскою влажной – над пучиной «бесплодного моя». Синие дали – уходящие в бесконечность.
2. Слово. Всю жизнь стараюсь «вспомнить» какое-то слово, слышанное мною не знаю где и когда, но мучительно-важное, от которого, как кажется, всё зависит - счастье довольство, полнота и святость. Вьётся, - вот схватишь - чувствуешь его близко-близко. И всегда, когда думаешь, что сейчас оно будет твоё, как будто внешне что-то помешает: то надо обедать, то плохо пообедал, то недоспал, то переспал, то кто-нибудь заговорит. Будто сон какой забыл - хороший, хороший, и его стараешься восстановить, но не можешь, будто во сне это слово слышал. И так оно хорошо, что даже блуждающее воспоминание о нём сладко, хотя с грустью, доходящей до желания плакать».
Он записывал 7.07.1917 года: « Сойди в себя - и узришь обширные своды. Ниже, оставь страх, спустись в пещеру. Ноги твои ступят на сухой песок, мягкий и желтый, дающий отдохновение. Здесь заглушен шаг твой. Здесь сухо и почти тепло. капли времени срываются со сводов и падают в глубины мрака. Гулкие переходы наполнены реющим звуком: словно бьют свои удары бесчисленные маятники. Как в мастерской часовщика, нагоняют и перегоняют друг друга неисчислимые ритмы, сплетаются и расплетаются. Упруго жужжат веретена судеб. Сердца всех существ пульсируют в этих недрах. Тут, от мглы и лучей, рождаются все вещи мира. Тут ткётся, из ритмических колебаний, быстрых и медленных, глухих и звонких, из гулов и пещерных отзвучий, - живой покров, что называется Вселенной. Сюда, в утробу земли, сбираются и звёздные токи, огустевающие в драгоценные камни. Тут-то, под пещерными сводами сердца, и воссиявает Звезда Утренняя.
* * *
Вечер и утро особенно благодатны. В прежнее время, приезжая с ночным поездом из Москвы, я шел бродить по росистым лугам. Восток только начинал розоветь. И несказанная радость и чистота, вместе с каплями, осыпавшими меня с какого-нибудь орешника, струились широким потоком в душу, да и не только - во всё существо. Каплею висела у горизонта Утренняя Звезда. Но знало сердце, что эта Звезда дрожит не вне его, не на своде небесном, а во внутренних пространствах самого сердца, расширенного до небосвода. И, восходя в сердце, восходящая Звезда была прохладна, и девственна, и чиста.
Порою, вечерами, бродил я по холмам и лугам. Набегающая прохлада заката омывала душу от волнения и тревоги. Вспоминалось о том перво - зданном ветерке вечернем, в котором и которым говорил прародителям Создатель их; и это воспоминание пробегало по спине прохладным восторгом. Полузабытое и всегда незабвенное золотое время Эдема, как отлетевший сладкий сон, вилось около сердца, трепетало, задевало крылом - и снова улетало, недоступное. Грустилось о былом, былом в веках и где-то вечно живом, живущим и доныне; и благодатная грусть сливалась с влажным сиянием Звезды Вечерней, такой бесконечно далёкой, светящей из прозрачных изумрудных бездн, и такой близкой, заходящей в сердце. Где-то вдали мерцала пастушья теплина. И милой была она. И милыми были все сидевшие возле. И, как ранее, в Звезде Утренней, так и теперь в Звезде Вечерней, сердце любило - Кого-то». (9.30-31).
Это описание переживаний посвященного в мистерии. Пещера сердца, в которой происходит таинство; Звезда посвящения (звезда духа, Монада), которая восходит в сердце посвященного; воспоминание о первозданном состоянии Вселенной, в котором «Единое во всех, и все в Одном», - всё приводит к одному средоточию - духовному браку человека и Вселенной, центральному событию, венчающему усилия вечного странника небесного - человека, свершающего свой эволюционный путь в космической бездне. Звезда эта, Венера, по какой-то неизвестной нам причине играла в древности для «припоминающих» наиважнейшую роль. Недаром именно её они связывали с другими, незримыми звёздами.
Это платоновское «припоминание» врождённого душе всеведения и припоминание опыта прошлых жизней, откладывающихся в грудном центре (чакре), называемом Чаша, Анахата: «Воистину я ничего нового не узнал, а лишь «припомнил» - да, припомнил ту основу своей личности, которая… была исходным зерном всех духовных произрастаний, начиная с первых проблесков сознания». «Моё личное самочувствие с детства всегда было то, что учиться, то есть в области общих понятий, мне собственно, нечему, а надо лишь припомнить полузабытое или довести до сознания не вполне ясное». Его Чаша была полна, она открылась, пробудилась, так что, от рождения он владел «абсолютно точными метафизическими формулами всех запредельностей». «Все… знание жизни было предобразованно в опыте самом раннем, и, когда сознание осветило этот опыт, - оно нашло его уже вполне сформированным, почкой, полной жизни и ждущей лишь благоприятных условий распуститься». «Общее я всегда узнавал с полуслова или с четверти слова, и потому очень немноги те случаи, когда в области мысли у меня бывало чувство новизны». «Про себя я, по крайней мере, могу сказать, что вся последующая жизнь мне не открыла ничего нового, кроме одного, - о чем будет сказано ниже, - но и то - открыла не познанию, а открыла смерти, после которой я стал уже не я». Как это можно понять, если не знать, что речь идет об эвтаназии. Как писала Е.П. Блаватская: «Этот вид легкой «смерти», или euthanasia, имеет Эзотерическое значение. Он символизирует «смерть» каждого Адепта, достигшего силы и степени и так же очищения, что дает ему возможность «умереть»… и все же жить и продолжать сознательную жизнь… Вариации на эту тему бесконечны, но тайный смысл всегда одинаков. Выражение апостола Павла, «что не видел смерти» (Евр.11.5), имеет, таким образом, Эзотерический смысл, но ничего сверхъестественного».
С. Булгаков писал о своем Учителе: « В его лице было нечто восточное и нерусское (мать его была армянка). Мне же духовно в нём виделся более всего древний эллин, а вместе ещё и египтянин; обе духовные стихии он в себе носил, будучи их как бы живым откровением». Это свидетельство человека высоко духовного, всю жизнь находившегося под влиянием Флоренского, можно сказать, сформированного в его духе. Ведь дело в том, что культовая и философская основа христианской церкви имеет своими источниками как раз то, что было взято её основоположниками из остатков египетских мистерий и философии Платона, греческой философии. Теперь послушаем, что сказал Флоренский: «Время никогда не мог я постигнуть как бесповоротно ушедшее; всегда, насколько помню себя, жило во мне убеждение, что оно куда-то отходит… и там скрывается, засыпает; но когда-то и как-то к нему можно подойти вплотную - и оно тогда проснётся и оживёт. Прошлое - не прошло, это ощущение всегда стояло предо мной яснее ясного… я ощущал вязкую реальность прошлого и рос с тем чувством, что на самом деле прикасаюсь к бывшему много веков тому назад и душою вхожу в него. То, что в истории действительно занимало меня - Египет, Греция, стояло отделённое от меня не временем, а лишь какою-то стеною, но сквозь эту стену я всем существом чувствовал, что оно и сейчас здесь».
Так что эти два духовные типа виделись С. Булгакову в его Учителе не случайно. Может быть, он прозрел в нём одного их тех гигантов, одного из тех гностиков, неоплатоников, кто на заре христианства заложил основу этого культа, и вот теперь, на его закате явился, чтобы попытаться дать своему детищу новый импульс жизни? Влить новое вино в старые мехи? Булгаков пишет: «Основное впечатление от о. Павла было силы, себя знающей и собою владеющей. И этой силой была некая первозданность гениальной личности, которой дана самобытность и самодавлеемость…» До рождения Флоренский уже имел «бессмертную душу», о которой говорил Христос. И он родился на земле чтобы содействовать её преображению. Воплотившись 127 лет назад, он принес к нам сюда, полную Чашу, содержимое которой опыт прошлых жизней был открыт для его использования в этой жизни, потому и было его гениальное творчество столь разносторонним. Это разносторонность совершенного человека, «Совершенномудрого» «Бодхисаттвы», «Архата», «Махатмы». Потому его и называют некоторые «русским Леонардо».
«Флоренский – выдающееся и уникальное явление в истории отечественной, да, пожалуй, и мировой культуры. Фактически он сам был вочеловечившейся квинтэссенцией культуры, её воплотившимся духом в период её острейшего кризиса. Многое из того, что было создано средиземноморской культурой за последние 2,5-3 тысячи лет, с удивительной силой выражения было сконцентрировано в этой личности в некоторой гармонической целостности».
Алла Демидова десятилетиями профессионально изучает работу энергетики актёра. Она писала недавно в КП, что актёры в основном играют энергией низших чакр, сексуальной энергией воздействуют на зал: «Аж попки сжимаются во время игры». А вот В.С. Высоцкий играл грудной чакрой, Анахатой, Чашей. «Анахата чакра. Престол или «колесо» жизни; сердце - согласно некоторым комментаторам». Алла Демидова, игравшая с В.С. Высоцким в разных спектаклях, свидетельствует: на сцене из его груди, из области Анахаты бил поток света, поток энергии, как луч прожектора. Значит, В.С. Высоцкий тоже имел наполненную Чашу, вот откуда такая живая убедительность многообразных героев его песен, он в этих песнях открывал нам опыт своих прошлых воплощений. Поэт в России больше чем поэт. И не только в России. «Поэт, певец, в мифопоэтической традиции персонифицированный образ сверхобычного вИдения, обожествлённой памяти… Поэт знает всю вселенную в пространстве и во времени, умеет всё назвать своим словом… Творчество, делание объединяет П. с жрецом… при этом П. выступает одновременно как… жертвующий и жертва…Тождество П. и жреца влечёт за собой представление о магической силе П.» Мифологический словарь. Т. 2, М, 92, стр. 327.
Ещё о Флоренском здесь:
М.В. Нестеров. Философы. 1917 год. Фрагмент.
Голосование:
Суммарный балл: 0
Проголосовало пользователей: 0
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Проголосовало пользователей: 0
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Голосовать могут только зарегистрированные пользователи
Вас также могут заинтересовать работы:
Отзывы:
Нет отзывов
Оставлять отзывы могут только зарегистрированные пользователи
Трибуна сайта
Наш рупор
