Как молоды мы были...

С природой шутки плохи

Летом, в выходные дни мы купались на реке Ларба, протекающую близ поселка строителей-бамовцев. Но нередко ходили километра за два на более широкую и глубокую реку Нюкжа.

Вода в Ларбе, в отличие от Нюкжи, была ледяная, так как она подпитывалась тающей летом вечной мерзлотой. Из Ларбы и возили воду для питья в общежития посёлка .

Приходилось нередко во время работы на просеке пить талую воду прямо на мари, где она выступала между кочками. Такая вода вкусная, но без солей и ею не утолишь надолго жажду. Чтобы компенсировать отсутствие солей, нам летом бесплатно выдавали йодированные таблетки.

В каждой комнате стоял алюминиевый бидон с водой, а то и два. Ведь, чтобы постираться – надо запастись водой. В посёлке Ларба, когда мы туда приехали в январе 1976 года, была баня с деревянным срубом. Но кто-то из лесорубов не вычерпал оставшуюся воду в железном баке и его разморозило.

Недели две мы не мылись. После тяжёлой работы на просеке, ложась спать в жарко натопленной комнате, вечером мы исходили липким потом, а под утро начинали замерзать, так как за окном морозило под пятьдесят градусов.

Потом договорились, чтобы помыться в бане-вагончике у шоферов и бульдозеристов. Лишь, приблизительно через месяц, заварили разорванный морозами бачок в собственной бане. Баня была с парилкой, к которой не сразу я привык. После парилки выбегали в холодный предбанник остудиться.

Питались поначалу в общей с мехотрядовцами столовой-вагончике. Воды было мало, да и с утра наплыв завтракающих был большой, и не успевали девушки-повара помыть посуду. С утра надо было спешить на работу, нас ждал крытый тентом УАЗ, на котором по льду реки лесорубы доставлялись на просеку под автомобильную трассу или под железную дорогу.

Преодолевая брезгливость, приходилось есть из уже бывшей в употреблении посуды. Некоторые давали облизать тарелку псу-лайке, «дежурившему» в ванончике-столовой, а потом подавали миску для порции повару. Это безобразие продолжалось недолго. В своей столовой мы уже до такой антисанитарии не опускались.

Первые ларбинские лесорубы, где-то до начала декабря, то есть до сильных морозов в 40-45 градусов, жили в палатках. Потом им построили из толстых фанерных щитов со стекловатой-утеплителем внутри.

В каждой комнате была печка-буржуйка. Дрова с просеки – «бери, не хочу». Почти год мы жили под одной крышей с девчатами. Их было немного поначалу, человек десять, и все – нарасхват. Пятеро из них были небольшого роста: «метр пятьдесят – в прыжке», и их прозвали «дюймовочками».

В следующую зиму мы переехали в новое общежитие, расположенное почти на вершине сопки. Выше было только щитовое здание школы, построенное по проекту моего друга архитектора по образованию Акжола Мавленкулова, родом из Киргизии.

В новом общежитии были батареи водяного отопления. Кочегарили девчата, иногда кто-нибудь из бригады оставался помочь им нарубить дрова. Однажды за кочегара остался Славик, родом из Москвы. Про него говорили, что он за «хулиганку» получил 3-х летний срок.

Благодаря заступничеству матери, депутата Моссовета, он, отсидев год, в зачёт остальных двух, как «химии», поехал работать на БАМ.

Когда вернулись с просеки, то вечером Славкиных соседей по комнате ждал «праздничный ужин» – каша с мясом. Ребята ели – нахваливали, заодно спрашивали, как ему удалось подстрелить косулю около общежития.

Славка улыбался и отвечал как-то уклончиво, не вдаваясь в подробности. Угостили «дичью» «дюймовочек», живших в соседней комнате. После того, как все поужинали, Слава отлучился в кочегарку при общежитии и зашёл в комнату, держа что-то за спиной.

«Хотите посмотреть, что вы ели?» Он поднял вверх отрубленную голову большого щенка, которого подкармливали кочегары. Негодующие вопли, «дикий» хохот – кого-то стошнило сразу, кто-то успел выбежать на улицу.

Тот же самый номер Славик «проделал» в комнате «дюймовочек» под их визг и брань. Летом, на моторной лодке, взятой напрокат у кого-то в мехотряде, Вячеслав поехал километров за сорок вверх по течению реки Нюкжи в эвенкийский посёлок в надежде раздобыть водку.

Там он познакомился эвенкийкой Мариной и, что называется, «уговорил» её. Но родственники этой красивой полукровки, потребовали от Славика жениться на Марине, иначе грозились подать в суд за изнасилование.

Как «условно отбывающему срок», Славику деваться некуда было, и он «расписался» с Мариной в местном поселковом совете. После чего тем же летом часто ездил на моторке к жене. Однажды после ливневого дождя, он в сопровождении родственников своей жены на двух моторных лодках возвращался домой.

Нюкжа разлилась и бурлила на крутых изгибах своего русла водоворотами. Славик сидел сзади «на руле» и, вероятно, по его неопытности лодку перевернуло, когда он сделал резкий поворот для причаливания к берегу. Двое эвенков сумели вынырнуть и ухватиться за перевернувшеюся лодку, а Славик вынырнув, поплыл к берегу.

Был он в обычной одежде лесоруба «энцефалитке» (шаровары и рубашка с капюшоном из плотной хлопчатобумажной ткани, предохраняющей от укусов энцефалитного клеща) и резиновых, «охотничьих» сапогах. Эта «амуниция» и потянула его на дно, не дав доплыть до берега.

Год спустя, уже уехав с БАМа поступать в институт, из письма от ребят узнал, что труп Славика нашли за поселком Лопча, за 100 км от того места, где он утонул. Лесорубов, живших в палатках у реки, стал донимать тошнотворный запах.

Пошли выяснять причину, и нашли труп в «энцефалитке», наполовину задранной на голову…
Месяц спустя после Славкиной гибели, утонул в реке плотник Ваня, двадцатилетний парень из Карелии. Вместе с напарником из бригады они вдвоём переправились через Нюкжу на резиновой, надувной лодке, чтобы поохотиться на другом берегу реки.

На утро в посёлок пришёл растерянный напарник по охоте. Был он старше Ивана лет на пятнадцать и за глаза его звали «бендеровцем», как выходца с Западной Украины. С его слов они заночевали вечером на берегу Нюкжи, то ли лодку припрятанную не найдя, то ли по каким-то другим неясным причинам. Выпили, повздорили, и Иван пошёл искать по берегу отдельное место ночлега.

Утром «бендера», найдя лодку, двинулся по берегу искать Ваню, но обнаружил лишь его ружьё у потухшего костра и рубашку-«энцефалитку». В этой странной истории «бендеру» заподозрили в неладном, стали «таскать» на допросы в Тынду, но так и ничего не добились от него.

Неясной осталась судьба без вести пропавшего Ивана: то ли утонул, то ли ещё что. Весной следующего года мы перебазировались ближе к новому возникающему на трассе посёлку Лопча и жили в вагончиках недалеко от реки Нюкжа.

В первых числах мая пошёл ледоход по реке. Вскоре Лёшка Миронов под вечер пошел порыбачить на резиновой лодке в небольшой речной заводи. Его внимание от удочки отвлекла «льдина», пристыковавшаяся к его лодке сзади. Пытаясь рукой оттолкнуть её, он нащупал, а потом увидел чью-то лысую голову.

Причалив к берегу труп утопленника, и кой-как закрепив его с помощью верёвки-шнура, Лёшка пришёл в вагончик и сообщил нам ошарашивающую новость, что нашёлся Ваня-карел, пропавшей по осени.

Более полутора суток ждали, когда из Тынды прибудет прокурор со следователем. В их присутствии мы вытащили из реки жёлтый по цвету труп Ивана, с голым торсом, разутого и шароварах. Правая рука была вытянута вперёд.

Вероятно, заночевав в тайге, один на берегу, он чего-то или кого-то напугался, бросился в реку, чтобы переплыть на другой берег, от которого до посёлка Ларба было «рукой подать» – 2 км. Но в воде, ночью потерял ориентировку, выбился из сил и, так и не смог переплыть широкую метров под сто Нюкжу. Труп доставили в Тынду, куда на похороны приезжали мать и сестра Ивана из Карелии…

Живя и работая на Лопче, мы часто ходили ловить рыбу в озерцах на мари, где полным-полно, как всегда по весне было клюквы. С утра, перед работой, мы с Лёшкой Мироновым пошли проверять сети. Вытащив, запутавшихся в них нескольких толстых карасей чуть ли не в длину локтя и, бросив улов в резиновую надувную лодочку стали переставлять сети на новое место.

Я стоял ближе к берегу в резиновых сапогах по колено в воде. Сделав шаг в сторону, вдруг провалился в воду с головой. Тут же вынырнув, ухватился за борт лодчонки и вылез вновь на притопленный и осевший под воду лёд. Стоявшие на берегу молодой татарин со своей женой, «покатились со смеху» от моего неожиданного исчезновения под воду.

Выйдя на берег, побежал к вагончикам, до которых было с полкилометра. Стоял конец апреля, вода была не для купания. Но всё обошлось: сменив одежду и «приняв на грудь» грамм сто водки, пережил без последствий это купание…

Однажды в конце августа на просеке бригада села передохнуть. Чёрт меня дернул, лежа на травяном покрове из багульника поджечь его спичкой. Огонь вспыхнул в сухой траве мгновенно. Ребята кинулись помогать мне притаптывать быстро распространяющееся пламя.

С большим трудом это сделать удалось. Запыхавшиеся сели вновь передохнуть и Стас Кабанов нелицеприятно, но совершенно по делу, запустил в мой адрес трёхэтажным матом. Ведь все мы уже знали, что такое низовой таежный пожар и как трудно с ним справиться. Совсем недавно, месяц назад пришлось участвовать в его тушении, когда пламя и дым подступали к посёлку…

Отдыхали по-разному

Отдыхать в воскресные дни я любил в двух километрах от посёлка Ларба на берегу реки Нюкжи. Здесь находилась естественная небольшая пещера, где можно было укрыться, в случае чего, от дождя. Брал с собою книги: чаще со стихами Лермонтова.

В местную библиотеку-вагончик завезли от доброхотов-букинистов не совсем новые, но аккуратные тома классиков. Благодаря этому я прочёл все тома «Войны и мира» Л. Толстого, «Братья Карамазовы» Достоевского, «Былое и думы» Герцена.

Кроме того, готовясь к поступлению в институт, купил в Тынде три толстых тома «Избранных произведений» В.И. Ленина. Когда остальные ребята в комнате или строительном вагончике резались в карты, я читал Ленина.

Часто в споре о том, «всё ли ладно в государстве Датском», т.е. в СССР, «знающие» люди говорили: «Читай Ленина. У него всё есть», то есть ответы на все вопросы, как в Библии для верующих. Вот я и просвещался, чтобы быть «политически подкованным».

Некоторые ребята с усмешкой интересовались, что я там интересного нашёл. Чтобы не «впадать» в ненужную дискуссию, я отговаривался тем, что это надо для поступления в институт.

Местечко с утёсом и пещерой на Нюкже присмотрели и мои друзья. Три выходных подряд мы собирались здесь вечером, жгли костёр, беседовали, читали стихи, пели песни до рассвета. Остальные жители нашего лесорубского общежития, узнав, где мы пропадаем по воскресеньям, тоже присоединились к нам весёлой кампанией.

Веселиться без вина или бражки-медовухи они не привыкли, поэтому, «назюзюкавшись» ближе к утру ходили между костром и палатками как «остекленевшие» и приставали к девчатам, норовя залезть к ним в палатку «под бочок». «Литературного» клуба с романтическими посиделками у костра на этот раз не получилось. Ходить на утёс мы перестали…

Первыми мешать мёд с водой и, добавляя дрожжи, делать медовуху, начали в нашей, «непьющей» комнате. Поводом стало еженедельное посещение бани, а после неё «положенных» ста граммов не было.

Вот по предложению Шурика Ефремова, бывшего десантника и большого оригинала, Лёшка Миронов «заделал» в двух трёхлитровых банках весьма хмельную медовуху. Соседи по комнатам, взяли это на «вооружение» и поставили дело «на поток» в двух алюминиевых флягах. Мёд и дрожжи в достаточном количестве продавались в магазине-вагончике.

Когда медовухой «издоволились» (насытились), то стали пить её большими литровыми кружками, как «штрафные» после карточного проигрыша.

Шурик Ефремов по приезду в Тынду в одном со мной отряде стал соседом по вагончику. Некоторое время, немногословный по натуре, он приглядывался ко мне, а потом подошел как-то и сказал так запросто: «Давай дружить».

После окончания одной из московских школ, он, несмотря на отличный аттестат и протесты родителей пошёл учиться в Тимирязевскую сельхозакадемию, так как хотел быть полезным там, где труднее всего было на тот момент – в сельском хозяйстве. На третьем курсе, разочаровавшись, он бросает учёбу и идёт в военкомат с просьбой направить его на самый трудный и опасный участок службы.

Так Саня-друг попадает в десантники. После учебки сержантов он имел стычку в части со «стариками». Двое здоровенных хлопца подошли к нему вечером перед вечерней поверкой, когда он прилёг на свою койку, свесив ноги на пол и сделали замечание «салаге»-сержанту.

Шурик, молча, на их команду «Встань, салабон!», ударил одного ногою в пах, а потом, вскочив, «огрел» другого табуреткой по спине. После этого, не сразу, но признали старослужащие его командирский авторитет…

На ноябрьские праздники вместе с воскресеньем выпало три выходных. Естественно, всё это сопровождалось обыкновенной пьянкой.
Присутствовать трезвым в пьяной кампании было весьма неприятно.

Это пьяным кажется, что у них каждое «лыко в строку». Человеку постороннему и трезвому разговор пьяных кажется бредом сумасшедших. Неслучайно Сократ сказал, «пьянство – это добровольное сумасшествие». Вот и решили мы сбежать «с пьяных глаз долой».

Тынду и окрестности мы уже изучили, поэтому решили с утра пораньше сходить в поход на Кувыкту, следующую станцию по трассе БАМа. Находилась она в 42 км западнее «столицы» БАМа – Тынды.

Стоял лёгкий по местным меркам морозец в двадцать градусов. Сухой, резко континентальный климат, помогал легко переносить не только такие, но и большие холода. Снежком слегка припорошило накатанную грунтовую дорогу.

С нами в кампанию увязалась Света Дубовицкая. Была она обута, как и Шурик Ефремов, в кирзовые сапоги. Только у «десантника» намотаны были портянки, а у Светы одеты шерстяные носки. Я же был в туристических ботинках ценою в 12 рублей 50 копеек. Поначалу решили, что Светка с нами пройдёт немного, а потом вернётся назад.

Она вроде бы и согласилась вначале, но потом, отойдя от Тынды довольно далеко, уговорила нас взять её с собой до конца маршрута. Дорога с уклоном влево или вправо шла то в сопку, то под гору. Поначалу разговаривали о том, о сём.

Километров за десять – двенадцать до Кувыкты примолкли. И ноги натёрли и в паху от наклонов дороги заболело. Светка сбила ноги в кровь и мы уж рады были доползти как-нибудь до Кувыкты, чтобы там заночевать. На наше счастье послышался шум мотора, мы увидели свет фар, потом вынырнувший на вершину сопки «козёл»-уазик.

Как в фильме «Кавказская пленница», поставивши Светку посредине нас, мы перекрыли дорогу и остановили машину. Там оказалось полно людей. И все мужчины. Они было запротестовали, мол, места нет. Но мы объяснили, что у нас «выхода нет», девчонка ноги сбила и дальше идти не может. Светку посадили на колени спереди машины и уехали.

С чувством облегчения мы двинулись дальше и часам к девяти вечера вошли в Кувыкту. Зашли сначала в вагон-магазинчик, который несмотря на столь поздний час ещё работал. Потом направились в ближайший жилой вагончик. Встретили нас там ребята-киргизы.

Мы знали ещё в Тынде, что здесь было какое-то выяснение отношений киргизов с русскими, вплоть до поножовщины. Но думали, что это «по пьяной лавочке», а не на почве неприязненных межнациональных отношений. Киргизы встретили нас настороженно, но по-восточному гостеприимно.
Перекусили. Шурик предложил выпить и отдал им бутылку водки. Другую бутылку он оставил на обратный путь.

Киргизы предложили нам заночевать, чтобы с попутной машиной доехать до Тынды. Мы поблагодарили и на удивление хозяев двинулись на ночь по безлюдной таёжной дороге. Было одиннадцать часов вечера, когда мы вышли из Кувыкты.

Светила луна, порхал редкий снежок, и стояла полная тишина среди чёрных редких лиственниц вдоль дороги, которая петляла то вверх на сопку, то вниз, на марь. Так по-местному называлась болотистая летом низина между сопками. Было немного жутковато на случай встречи с каким-нибудь таёжным зверьём.

От волков рассчитывали успеть забраться на дерево и не замёрзнуть там, пока нас не найдут. А вот, насчёт встречи с медведем, как-то сносных вариантов поведения на ум не приходило. Но обошлось. Никого за весь восьмичасовой путь до Тынды мы не повстречали.

Мы шли, по большей части, уже молча. Экономили силы, да и говорить уже не о чем было. Где-то на середине пути, чуть отставший от меня Шурик, молча прилёг на обочину дороги, подняв вверх сжатые в коленях ноги.

Когда я подошёл к нему, он достал бутылку водки и закуску, чтобы подкрепиться. Но странную картину мы увидели. Несмотря на то, что двадцатиградусный мороз ощущался как пятиградусный в центральной части России, вода в бутылке водки замёрзла и плавала «колом» среди небольшого количества спирта.

Открывать бутылку мы не стали и пошли дальше. Ближе к Тынде, Шурик всё чаще молча останавливался и полежав минут пять-семь, всё так же не вступая со мной в разговоры двигался дальше. К часам пяти утра, наконец, мы очутились на вершине сопки откуда, как на ладони, были видны электрические огни Тынды.

Но в вагончик добрались лишь к часам семи утра. Наутро встать на работу мы не смогли и лишь к полудню, держась за стенки, и преодолевая боль в паху и натёртых ногах, смогли выйти из вагончика. Целый день мы ходили «в раскоряку», как «мистер Пипкин», после операции по извлечению проглоченных карманных часов.

К часам двум дня пошли в магазин к Вере из нашего отряда «Московский комсомолец», чтобы узнать о Светке. Она сделала удивлённые глаза на наш вопрос: «А разве она не с вами ушла?» Мы переглянулись с Шуриком и изменились в лицах. Всякие мысли закрутились в голове.

Выдержав паузу и дав нам попереживать, Вера начала нас вразумлять насчёт и легкомысленного похода и, особенно, что посадили девушку в машину к незнакомым мужикам. До нас стало доходить вся авантюрность нашей затеи с походом. Хорошо всё, что хорошо кончается…

В десанте

В начале 1977 года нас по льду реки на «КРАЗах» забросили в зимний десант километров за сто от Ларбы. Часа полтора мы преодолевали участок дороги по склону сопки. Три или четыре КРАЗа сцепив друг друга буксирными тросами, вытягивали себя на вершину сопки. В кабине, каждого из них сидело по 4-5 человек. Изредка, кто-нибудь из пассажиров зажигал по просьбе шофёра паяльную лампу и отогревал замёрзшие окна кабины.

К позднему вечеру, сильно утомившись добрались до пункта назначения. Жили мы в двух вагончиках на берегу Нюкжы. Рядом стояли два вагончика шоферов и бульдозеристов из мехотряда. Около наших вагончиков остался от геологов-проходцев шалаш со столиком и надписью: «Приют двух воробьёв».

Посреди нашего вагончика печка-буржуйка, которую топили на ночь сосновыми чурками. По обе стороны от неё двухъярусные деревянные нары. Наверху этих нар вечером было так жарко, что «обливались потом». Зато внизу, особенно на краю, где спал я, под утро становилось так холодно, что приходилось вставать и затапливать вновь «буржуйку». Пол был холодный, ледяной. Ходили в вагончике в валенках. От конденсации у меня часто примерзал матрас к нарам.

«Картёжники» спали в соседнем «кубрике» под общим одеялом. Трое девчат, готовившие нам вкусные обеды из пельменей и котлет, борщей и супов, жили со своими парнями в соседнем вагончике, «семейном», как мы его называли.

После работы, поужинав, кубрик картёжников начинал игру «на интерес». Одно время вошли во вкус и стали проигрывать друг другу крупные суммы по 500-600 рублей. Потом одумались и решили играть «на бражку». Кто проигрывал выпивал литровую кружку медовухи и под смех других довольно быстро «косел». Его ложили отдыхать на нары.

Однажды бригадир Деев и его друг Коля споили почти весь кубрик «картёжников», которые улеглись вповалку на нары. Коля, через час, одев полушубок, отрыл настежь форточки вагончика и сел рядом за стол, давясь от смеха.

Хотя я был в противоположном конце вагончика, но проснулся от холода и увидел свет у «картёжников» и открытые форточки через которые врывался паром морозный воздух. Вскочил, я хотел закрыть, но Николай со смеющимся лицом, удержал меня и показал на корчившихся от холода под общим одеялом пьяных картёжников.

Чтобы усилить кураж, Коля сбросил это одеяло на пол и выключил свет в кубрике. Минуты через три кое-кто из спавших пришёл в себя и заматерился, ища одеяло. Под хохот подошедшего бригадира и Коли догадался включить свет и, увидев открытые форточки ещё более «заматюкался». От холода стали просыпаться и остальные…

В другой раз Коля с Деевым разыграли бригаду по иному сценарию. Никто не обратил внимания на то, что они ушли из вагончика в соседний, к своим подругам. Через какое-то время «заявился» Коля и подсев к уже изрядно выпившим картёжникам, предложил одному из них, Васе Комиссарову, пойти совместно «побрызгать на каменку», как любил говорить бывший детдомовец, Валерка Большаков. То есть, справить малую нужду.

Минуты через две, после их ухода, вдруг забегает Коля с выпученными и безумно бегущими глазами и повторяет только одно: «Ружьё! Ружьё! Быстрее дайте ружьё!» На вопрос опешивших от изумления ребят: «Зачем?», он коротко бросил: «Медведь!» Тут уж заметались все по вагончику.

Вспомнилось, что когда мы жили уже в Тынде, нам рассказывали случай, как медведь-шатун задрал охотника на Октябрьские праздники, хотя тот успел ранить его ножом. Неделю спустя шатун заявился в Тынду в вагончик к одному из бамовских строителей.

Услышав жалобный визг собаки, тот выглянул в тамбур и обомлев, еле успел захлопнуть дверь перед непрошенным гостем. Шатун стал ломиться в окно вагончика и наполовину уже пролез через него, когда хозяин двумя выстрелами из ружья убил его…

Забегал и я по вагончику мимо открытой двери в тамбур, где лежали топоры и, через проём двери было видно чёрное небо с яркими звёздами. От дверного проёма тянуло холодом и ужасной тишиной.

Хотелось заскочить в тамбур и схватить топор. Но вдруг сейчас в вагончик завалит медведь-шатун!? Облегчённо для меня и для многих бабахнули один за другим два выстрела и раздались голоса стрелявших. Только после этого все выбежали и увидели Колю с целым и невредимым Васей, который таращился куда-то на лёд реки.

Выбежали из своих вагончиков шофера и бульдозеристы и, узнавши в чём дело, засомневались в случившемся. Мол, собаки сразу бы учуяли зверя и залаяли. Лайки и наша, и литовца из мехотряда стояли рядом с толпой, и казалось, с любопытством слушали людей.

Пошли смотреть следы медведя на льду реки, но ничего толком не разглядели, хотя на небе месяц сиял вовсю. Расспрашивали Васю, но тот с вечно пьяных и подслеповатых глаз видел, что-то похожее на медведя, шедшего по льду реки, но куда он делся так и не разглядел.

Взбудораженные, но замёрзшие на 45-градусном морозе, вскоре разошлись по своим вагончикам. Самый мудрый из нас Станислав Кабанов спросил, куда подевался бригадир Деев? Все переглянулись и стали думать. Коля, прервав паузу, вышел, сказав, что сейчас он его позовёт.

Минут через двадцать он вернулся с улыбающимся Толиком, который под напором перекрёстного допроса долго не продержался и «раскололся», признавшись, что роль медведя в вывороченной овчине сыграл он. Посмеялись, вспоминая, кто как себя вёл во время этого розыгрыша…

Летом 1976 года вертолётом из Ларбы забросили нас десантом километров на тридцать в сторону Лопчи, будующей железнодорожной станции бамовской магистрали. Высадили на речной отмели Нюкжи. Ребята сделали плоты, загружая небольшими партиями вещи, бензопилы, палатки, продукцию стали переправляться на тот берег.

Часть бригады из кампании выпивох, продолжала обмывать удачный перелёт на вертолёте и приземление по поговорке: был бы повод, а выпивка найдётся. Сильное течение сносило плоты и требовались немалые совместные усилия, чтобы одной рукой толкать плот, а другой грести и держаться на воде.

После двух рейсов наша «сознательная» кампания трезвенников возмутилась «бражниками» и потребовала помощи. Бригадир Деев скомандовал наиболее твёрдо державшимся на ногах выпивохам и те с матами и гоготом залезли в воду. Кое-как переправились вместе со «скарбом».

Разбили две палатки на высоком берегу, поросшему можжевельником. В палатках бросили матрасы прямо на траву и, укрывшись сверху одеялами, не сразу, а к двенадцати ночи выключили свет от дизель-мотора.

Но поспать по-хорошему не дали комары. Они зудели над лицом или ухом и страшно нервировали. Бесцветная жидкость от комаров «Дета» помогала только на два часа, и счастлив был тот, кто обладал «крепким сном».

Дня через два-три «Дета» закончилась почти у всех, но оставалась ещё мазь, похожая по цвету на зубную пасту. Её эффективность и продолжительность действия были ещё ниже, чем у «Деты». Но, за неимением лучшего, годилась и это слабодействующее средство от комарья.

По утрам, уходя рубить просеку, мы все вытаскивали матрасы на солнцепёк для просушки. Вечная мерзлота оттаивала летом здесь на 50-70 см вглубь земли. Ночью нагретая сверху земля и мерзлота давали конденсацию и матрасы снизу у нас становились мокрыми.

На просеке к полудню становилось настолько жарко и парко, что лесорубов охватывала какая-то вялость и апатия. Даже комары от зноя прятались в зелени кустов и деревьев.

Возникала проблема сходить в «туалет по-большому», особенно у кого был «твёрдый стул». Долго не засидишься, когда тебя жалят за самые укрываемые места. Некоторые чудаки из бригады, дождавшись обеденного перерыва, забирались в реку и, отгоняю руками оводов от головы, справляли свою нужду, не стесняясь, когда их «добро» всплывало наверх.

Мы, лесорубы, в отличие от тех, кто по пояс голым «кантовал» на край просеки разрезанные на части брёвна, работали в сетчатых (из полиэтилена) накомарниках и таких же сетчатых хлопчатобумажных рубахах, сверх покрытых мелкой «тенниской». Вся эта «амуниция» предназначалась против комаров. Но всё равно они находили бреши в нашей защите и жалили.

От таких укусов брало зло на этих мелких и назойливых насекомых. В дополнение к усталости и духоте непрерывные комариные атаки, привели к тому, что топор соскользнул с упругих веток куста и прорубил мне сапог на ступне. Рана была неглубокой, но эта производственная травма вывела меня «из строя» на неделю и не позволила успеть на медкомиссию в Тынду.

Незадолго до этого на комсомольском собрании бригады обсудили: кому вручит путёвку, выделенную профкомом СМП-574 (строительно-монтажного поезда) на поездку в Венгрию. Решили, что я достоин, чтобы поехать заграницу. И вот случилась такая незадача. Пришлось возвратиться на вездеходе в поселок Ларба, чтобы сделать укол против столбняка.

До этого нам предложили добровольно привиться от укусов энцефалитного клеща. Уколы под лопатку оказались столь болезненны, что нельзя было после этого целый день шевельнуть рукой. Я вынес два сеанса вместо трех. Другие ограничились одним, решив, что авось пронесет…

В очередной раз, ведя борьбу в палатке с комарами перед сном, все жалели, что не смогли запастись «Детой». Да и, мазь антикомариная у многих закончилась. И тут, как всегда, Лёшке Миронову пришла мысль разыграть Валеру Большакова.

Он объяснил план действий и попросил двух-трёх человек принять участие в «спектакле». Улеглись, но свет пока не выключили, ожидая Валерку «Трамбле». Не выдержав, Лешка Миронов позвал его, откинув полу палатки: «Иди, друг, быстрее! А то свет потушат, и не успеешь от комаров помазаться».

Валерка, мигом оценив заботу, заскочил в палату и увидел, что его соседи по спальному месту «клянчат» у Миронова «комариную» мазь. Тот, держа белый тюбик в руках «отмахивался» от их назойливых просьб, заявляя, что мази может не хватить для «друга Валерки». «Правильно, Лёха! – одобрил его Большаков – Нечего кому зря добро раздавать». Он быстро разделся и протянул ладонь Миронову.

Тот, для пущей убедительности, всё же выдавил несколько «мази» настырным Валеркиным соседям, и те, отвернувшись, и едва сдерживая смех, изображали активное нанесение «мази» на лицо. Вслед за ними, торопясь, что ему может не хватить, сделал то же самое Валерка.

Начав размазывать по щекам «мазь», он почуял несвойственный для неё запах и, понюхав свои пальцы, радостно объявил на всю палатку: «Ребята, он вас нае…л! Это – «поморин»» (болгарская зубная паста). Громкий хохот последовал за этим «открытием», который ещё более усилился, когда Валерка понял, что разыграли только его одного…

"Скалалазка моя..."

Уезжал я с БАМа на поступление в институт, не очень рассчитывая на успех. Всё-таки семь лет прошло с окончания средней школы. В случае неудачи думал вернуться назад. Очень уж затягивает и очаровывает эта неброская красота нашего Севера.

Уезжал вместе со Светой Дубовицкой. Так как я хотел остаться жить в Сибири, то выбрал её столицу Новосибирск. Света молча согласилась с моим выбором, так как я ни в какую не хотел возвращаться в Москву, где в поселке аэропорта Внуково проживала её мама.

В какой институт она готовилась поступать, до поры до времени не говорила, чем немного меня злила. И вот мы поездом, а потом самолетом ЯК-42 добрались до Новосибирска и Света через адресное бюро привезла меня общественным транспортом к своему будущему месту учебы.

Я взглянул на вывеску, прочел что это геологический вуз и грустно впал в молчание. Ещё в Москве, случайная знакомая, отдыхавшая на ВДНХ проездом, поведала мне все "прелести" этой профессии с 6-ти месячными командировками по диким местам в поисках полезных ископаемых.

Так как я намеревался поступить в Брянский вуз, а потом перевестить в Новосибирский пединститут, то дав Светлане на жизнь 900 рублей из заработанных мною на БАМе за два года двух с половиной тысяч, поехал на родину.

Мне повезло, что был отдельный вступительный конкурс для тех, кто после армии, вообщем не школяров. Сдал, набрав нужное количество баллов, и был зачислен на 1-й курс историко-филологического факультета, где помимо преподавателя истории готовили и на учителя английского языка.

Вернулся в Новосибирск к Свете, которая также успешно сдала свои вступительные экзамены. Но в переводе в Новосибирском педе мне отказали из-за отсутствия свободных мест. Зато обнадежили, мол, через полгода или даже год, может быть и появятся.

После некоторых колебаний, оставив Свету в Носибирске, вернулся в Брянск. Через полгода мы встретились с нею во Внуково, где познакомился с её мамой Анастасией Семеновной. Каникулы кончились и мы разъехались как в той песне: "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону".

Месяца через полтора Света прислала письмо, из которого я понял, что у неё другой и она просит меня её не беспокоить...

Но прошло около двух лет и когда я учился уже 3-м курсе заочного отделения истфака, она вдруг приехала ко мне какая-то грустная и сильно простуженная. Объяснила, что только что из альпинистского похода по горам Алтая. На вопрос: зачем это тебе, ответила, мол, будущая профессия требует и таких навыков.

Потом в мае олимпийского 1980 года я поехал к ней в Новосибирск. Оставаться ночевать в общежитии не захотел и мы, в ожидании вылета самолета на Москву, до 11 вечера просидели на вокзале аэропорта. Света рассказывала о своем альпинистском походе в горы Тянь Шань. Но при этом она была как-то очень уж невесела, как будто чувствовала, что это наша последняя встреча...

В начале сентября того же года я получил письмо с незнакомым мне почерком. Писал мне тёзка, друг и сокурсник Светы по институту. Он сообщал, что в конце августа она с группой альпинистов из девяти человек отправилась на восхождение в горы Памира, где и погибла вместе с остальными.

Хоронили её в закрытом гробу, доставленным по просьбе матери Анастасии Семеновны, работницы аэропорта, во Внуково. До своего 25-летия она не дожила какой-то месяц...