Изощрённость бессмыслицы.

Довольно нехитрый эксперимент. Ниже стихи (называемое стихами) нескольких поэтов (определяемые поэтами). Попробуйте, обращаясь к собственной памяти, где, может быть, застряла строчка-другая, определить, кто авторы? Какие кому строчки принадлежат? Попробуйте просто разбить на «поэтические строчки» написанное «прозой»; попытайтесь уловить если не ритм, то хотя бы смысл...

Задача здесь весьма облегчена тем, что «стихотворения» разделены промежутками. Будьте честны, согласитесь: если бы строчки приведены были бы сплошь, определиться было бы немыслимо.

Но ведь «стиль – это человек». Тем более поэтический стиль...

Вот — разные «поэты» или единственный?..
«Амфора нового смысла как паровоз в одной лошадиной силе как конница в паровозе дебаркаде уже корабль корабль уже дебаркадер радуга из всех горизонтов пчела утяжелённая только полётом как когорты снежинок уходят в Галлию отслаивая в сугроб ледяной поступью ступая по лету Лето в Лето влетая лета в лета ударяя в литавры Таврии Тавромахии алхимии Андромахи над аэродромом где все самолёты давным-давно улетели.

Имяреку, тебе, - потому что не станет за труд из-под камня тебя раздобыть, - от меня, анонима, как по тем же делам: потому что и с камня сотрут, так и в силу того, что я сверху и, камня помимо, чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса - на эзоповой фене в отечестве белых головок, где наощупь и слух наколол ты свои полюса в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок; поэзии...

Приключилась на твердую вещь напасть: будто лишних дней циферблата пасть отрыгнула назад, до бровей сыта крупным будущим чтобы считать до ста. И вокруг твердой вещи чужие ей встали кодлом, базаря "Ржавей живей" и "Даешь песок, чтобы в гроб хромать, если ты из кости или камня, мать".

Светлое небо ночью говорит о недавнем дожде. А я любил тебя очень. Невежде положено жить в нужде. Дождь закончился, ночь запустила луну в черные луговья. А я любил тебя очень, хотя не годился тебе в мужья. Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь, чем весь наш прочий обман, вся наша манная глубина. Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь. Любимы, забыты, выжили из ума.

Муа устала, она говорит, муа устала. Садится на пол, как маленькая. Приношу апельсиновый сок. Такие жаркие дни. Вчера, когда солнце, совсем оранжевое, над деревьями горизонта. Огромное, оранжевое, быстро опускалось. Мир становится тише, если мы становимся старше. Мы хуже слышим, он меньше нас замечает.

Ночью дороги черная полоса. Ночью положено звать, глядя в ее тепло. Только водки ледяной костыль забиваешь глубже в горб свой берестяной. Что же ты, мать? Я ведь и так хрупок уже, что твое стекло. Если опять засну, ты присмотри за мной»...

Таких «поэтов» - тьма. Тема - необъятная. Предельно сузим ее. Обратимся к поэту, который — хоть давно уже и не с нами - попрежнему у всех на виду, поскольку отмечен высшей творческой наградой - Нобелевской премией.
На виду, - но на слуху ли? Стихи ведь это прежде всего звучащее слово.

Иосиф Бродский, признанный нобелиант, послужил зачином моих скромных сомнений. Я не единственный...
"Прошла дискуссия о Бродском. Многим его стихи не нравятся, и заучить их не могут, и смысла в них найти тоже не могут, и т.д. Но, с другой стороны, Ахматова в нем с первой встречи распознала большого поэта. Или будем считать её "старой дурой"? А все поэты - шестидесятники приняли его как равного. Тоже ничего не понимали?.." (М. Аврутин).

Здесь очевидная передержка. Молодой Бродский - поэт, «вполне подававший надежды». Как и другие в этом круге питерских дарований. Вот стихотворение молодого Бродского, изложенное «прозой», где читатель, однако, вполне выделит и ритм, и рифмы, и смысл:

«И вечный бой. Покой нам только снится. И пусть ничто не потревожит сны. Седая ночь, и дремлющие птицы качаются от синей тишины. И вечный бой. Атаки на рассвете. И пули, разучившиеся петь, кричали нам, что есть еще Бессмертье. А мы хотели просто уцелеть. Простите нас. Мы до конца кипели, и мир воспринимали, как бруствер. Сердца рвались, метались и храпели, как лошади, попав под артобстрел. Скажите там… чтоб больше не будили. Пускай ничто не потревожит сны. Что из того, что мы не победили, что из того, что не вернулись мы?…»

Вспомним классическое:
«И вечный бой, покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит-летит степная кобылица -
И мнёт ковыль...» (Блок. На поле Куликовом…).

Сам нобелиант, в эмиграции нагруженный славой о Блоке, например, отзывался вот как:
«Блока, к примеру, я не люблю, теперь пассивно, а раньше – активно».
Интервьер: «За что?»
«За дурновкусие. На мой взгляд, это человек и поэт во многих проявлениях чрезвычайно пошлый».

Так вот, о дурновкусии и пошлости.

Бродский возненавидел не только страну, из которой эмигрировал, но, похоже, и язык этой страны. И великую поэзию, где чувствовал уже собственную импотенцию.
Пробовал стихоплётствовать на английском. Не получилось. Но не получалось уже и на русском...

Вот наш поэт-лауреат в обители муз, в Италии. Возлюбленная изменила ему с неким графом. Не слишком ново - как говорится, се ля ви...
«Но что трагедия, измена // для славянина,
то ерунда для джентльмена // и дворянина.
Граф выиграл, до клубнички лаком,//в игре без правил.
Он ставит Микелину раком, // как прежде ставил...»

«Славянин», т.е. сам поэт (или его alter ego), находит утешение (как водится) во вдохновении:
«...сорвись все звезды с небосвода, // исчезни местность,
все ж не оставлена свобода, // чья дочь - словесность.
Она, пока есть в горле влага, // не без приюта.
Скрипи, перо. Черней, бумага.//Лети, минута».

Черней - покрывайся письменами... Прекрасное стихотворение! Увы, во всем объемном, едва ли не последнем прижизненном сборнике ("Урания", Ардис, 1987) к Иосифу Бродскому лишь в приведенных только что немногих строчках словно бы вернулась былая поэтическая сила. Как же объективно реализуется столь сильно заявленное вдохновение? "Элегия" в сборнике на предыдущей странице все о том же, об отринутой любви, но чувство тонет в косноязычии и чудовищной невнятице:

«До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу
в возбужденье. Что, впрочем, естественно. Ибо связки
не чета голой мышце, волосу, багажу
под холодными буркалами, и не бздюме утряски
вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук
не изнашивается в результате тренья...»

И т. д. и т. п. - до заключительных строчек:
«...потерявший конечность, подругу, душу,
есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне
как выползти из воды на сушу».

Бродскому, надо сказать, любы не стихи как таковые, но непременно - элегии, эклоги ("зимние" и "летние"), сонеты (венками!), катрены, стансы (сборник 1983 г. - "Новые стансы к Августе"), квинтеты, на худой конец - строфы (зато - "Венецианские")... Но для чего бы вполне случайные наборы слов произвольно дробить на мнимопоэтические строки, располагать столбцами? Ведь не только рифмы, но и ритма, и лада нет. Да и смысла тоже. Потому что поэтический смысл если как-то еще возможен без рифмы (верлибр), то без лада - никак.

Но, может быть, тенденциозен мой подбор цитат? Прибегну к содействию известного - да что там, прославленного критика Александра Гениса. Вот поэтические выдержки из его панегирика поэту. Оправдан ли восторг?

"Взаймы у будущего или последняя книга Бродского". "Человек - штучен, уникален, неповторим, а, значит, конечен. Он живет в пунктирном мире, разделенном на вчера, сегодня и завтра. Зато, скажем, птица... ближе к вечности. Собственно об этом она сама сказала поэту:

«Меня привлекает вечность. // Я с ней знакома.
Ее первый признак - бесчеловечность.// И здесь я - догма».

(Вероятно, «здесь я - дома». А, впрочем, поди знай, опечатка или прихоть поэта?)

Вот Генис приводит другой опус Бродского. Все слова, и после точки, почему-то со строчной буквы:

«когда ландшафт волнист, // во мне говорит моллюск.
ему подпевает хор // хордовых, вторят пять
литров неголубой // крови: у мышц и пор
суши меня, как пядь // отвоевал прибой».

Комментарий критика:
«Суша - частный случай моря... Первая буква слова "волна" в родстве с перевернутой восьмеркой . знаком бесконечности. Профиль самой волны напоминает Бродскому губы. Соединив эти образы, мы решим ребус (! - М.Т.):
море - речь. Море относится к суше, как язык - к сонету, как словарь - к газете. И в этом смысле море - поэт, оно не просто речь, оно - возможность речи:
«Именно потому, // узнавая в ней свой почерк,
певцы поют // рыхлую бахрому».

Не самоирония ли - «рыхлая бахрома» бессвязных строчек?.. Не бессвязен ли комментарий маститого критика?..

Бродский любит отталкиваться от безусловной поэзии. И тут он непревзойден в обилии слов. Один из множества его "откликов" на пушкинское "Я вас любил...":

«Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно...»
- и т. д. и т. п.

У Гете "Римские элегии" - и у Бродского "Римские элегии". Гете "нежную выпуклость груди взором следил" - и Бродский делает то же:
«Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.
Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.
Обожженная небом, мягкая в пальцах глина -
плоть, принявшая вечность как анонимность торса...»

Это - любовь. А вот обстановка, способствующая любви (так сказать, «объята Севилья и мраком, и сном»):
«Тишина уснувшего переулка // обрастает бемолью,
как чешуею рыба...»

Бемоль, между прочим, знак, предписывающий понижение какой-либо ступени звукоряда. «Тишина обрастает»... знаками?

А это как понимать:
«Синий всегда готов отличить владельца от товаров, брошенных вперемежку
(т.е. время - от жизни), дабы в него вглядеться.
Так орел стремится вглядеться в решку».
Примечание в скобках - самого Бродского.

Первые две строчки "Элегии" воспринималось бы как нормальная самоирония поэта, если б они опять-таки не тонули в мешанине слов:
«Вода, наставница красноречья,
льется из ржавых скважин, не повторяя,
ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,
кроме того, что она - сырая
и превращает лицо в руину».

Окарина - "род свистковой флейты". Поэт-эрудит любит отсылать нас к энциклопедиям. Кого-то, видимо, это тешит. Надо думать, не многих. На Западе, чьим примером принято у нас обольщаться, поэты давно уже пишут не для читающей публики, а лишь друг для друга (так называемая "университетская поэзия"), иначе говоря, занимаются самоедством - и тем, как говорится, живы. Зритель в театре, как известно, "голосует ногами". Подобное происходит и с читателем. Поэзия - особым, уникальным образом организованная речь, ограненная ритмом, рифмами. Известно: "Из песни слова не выкинешь". Без поэзии разрушается обыденная речь. В нашем словесном обиходе уже все дозволено - в падежах, ударениях, склонениях, окончаниях слов...

«Любопытно, забавно и тонко:
Стих, почти непохожий на стих.
Бормотанье сверчка и ребенка
В совершенстве писатель постиг.

И в бессмыслице скомканной речи
Изощренность известная есть.
Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть?

И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?

Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.

Тот, кто жизнью живет настоящей,
Кто к поэзии сердцем приник,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык».
Николай Заболоцкий.
* * *