РАФИК И ЕГО ВОЙНА.

Амаяк Тер-Абрамянц

РАФИК И ЕГО ВОЙНА
(поминальная записка )

Рафик был первым душанбинским хулиганом. И курево в школьном туалете, и выпивки, и драки, и даже буза с развалом колоны на первомайской демонстрации с приводом в милицию - всё ему сходило с рук не в последнюю очередь, а скорее в первую, потому что отец его Ашот Петросян был главным военным прокурором города Душанбе, тогда ещё (странно подумать) одной из пятнадцати столиц "Могучего и нерушимого", как пелось в песне. Дядя Ашот был двоюродным братом моего отца и пару раз наезжал к нам в подмосковный Подольск. Внешность его совсем не соответствовала грозной должности: мягкое благообразное смуглое с оспинками лицо, волнистая седая шевелюра, аккуратно подстриженные седые усы... Я до сих пор не могу сопоставить её со смертными приговорами, которые, уж наверняка в то время, приходилось ему зачитывать не раз. Был у Рафика младший брат Аркадий, полная ему противоположность, отрада мамы, тёти Лены, скромной, добросердечной женщины - тихий, робкий ребёнок, больше сидящий за учебниками и книжками. Впоследствии он и получил высшее образование, закончив юридический вуз, в противоположность Рафику, для которого любое книжное учение было равносильно зубной боли. Исключением лишь были книжки приключенческие: «Три мушкетёра», «Айвенго», «Спартак»… Он глотал их, но неуёмная натура толкала на улицу, где в жестоких драках городской шпаны до крови он невольно примерял на себя героические образы.
Рафик допёк родителей настолько, что они были рады отправить его в советскую армию.
Дядя Ашот, как оказалось, мне приходился двоюродным дядей. Многие армянские родственники, о существовании которых я и не подозревал, вдруг начали появляться в моей жизни с 11 лет, когда наше семейство после многих перемещений по стране (эстонский Таллин, казахский Семипалатинск, украинский Луганск) осела в подмосковном Подольске, где отец стал работать в центральной районной больнице хирургом и научным консультантом. Появился у меня ещё один дядя, на ступень дальше дяди Ашота – троюродный: дядя Гриша, Григорий Сагателян – начальник следственного отдела КГБ города Еревана, то бишь чекист.
Дядя чекист мне нравился тоже, даже ещё больше, чем дядя прокурор, потому что не казался таким важно отдалённым, а был всегда весёлым и мы с ним на кухне хрущёвки, когда он переоделся в домашнее, валялись на полу и боролись ногами, уперев ступни в ступни – кто кого пересилит. В то время чекисты усиленно романтизировались советской литературой и кино, а о подлинных «подвигах» НКВД я узнал гораздо позже. Но дядя Гриша, хотя и допекал всяких «диссидентов» и «антисоветчиков», коих оказалось немало среди армян репатриантов, к массовым репрессиям отношения всё же, слава богу, не имел, поскольку служил уже в послесталинский период. Так вот этот дядя Гриша, полковник, между прочим, сделал так, чтобы Рафика перевели в Закавказский военный округ, поближе к себе, под наблюдение, чтобы Рафик не натворил чего. Рафику дали ефрейторскую лычку, соплю на рукав, как он выражался: так началась его военная карьера. О том времени он любил рассказывать: как почти без анестезии ему удалили мешающую дышать армянскую носовую перегородку, как устроил бунт во вверенном ему взводе, когда к ним привезли кашу с песком и камешками, как его чуть не застрелил рядовой азербайджанец за то, что дразнил его, зажимая край простыни, изображая свиное ухо – русский товарищ спас, возвращаясь во взвод: прикладом сбил винтовку у азербайджанца в последний момент. Рафик вышел в сверхсрочники прапорщиком того же ордена, к которому принадлежал дядя Гриша, и его, не без содействия того же дяди, перевели в Ереван.
Он стал довольно часто наезжать в Москву на какие-то курсы, встречался со своим двоюродным братом Борькой, будущим дипломатом, «отрываясь с ним по полной» с выпивкой и девицами и,бывало, заезжал к нам в Подольск, чтобы отдать дань уважения моему отцу. Ещё бы! Ведь мой отец и дядя Ашот, когда им было лет по десять и их голодные семьи скитались по Армении, изгнанные со своих очагов, в городке Кафан видели самого генерала Андраника, армянского национального героя, защитника от турок. Они проскользнули во двор, где генерал отдыхал в тени чинары, возлежа на подушках, приподняв голову и подперев её рукой, думая, верно, куда же двинуть дальше свою конницу, ибо враги напирали со всех сторон, и лицо его было сурово-задумчивым. Мальчишек почти сразу заметила охрана и, надавав подзатыльников, прогнала, но это суровое и сосредоточенное выражение лица генерала они запомнили навсегда.
Вообще в день приезда или отъезда вокруг Рафика, или Рафки, как его звали запросто, собирались дальние родственники, годами друг друга не видевшие и начинавшие постепенно друг о друге забывать. Рафик был центром, который их соединял, заставляя обновлять память. Это был парень чуть выше среднего роста, ладного сложения с синей гривой волос, мелово-бледным не загорающим лицом и колючими, чуть прищуренными чёрными глазами.
Я помню как мы, (я был уже студент) «обмывали» его первую звёздочку, когда ему дали звание младшего лейтенанта, в честь чего он в шутку называл себя микромайором (у майора, кто помнит, на погоне одна большая звезда). В Москве братец мой появлялся нередко на какие-то чекистские курсы. На самом деле Рафик был прежде всего армянин, а потом уже чекист, коммунист и всякое такое, не проникающее глубоко. Взгляды его были просты: Сталина не любил за то, что тот не любил армян, и презрительно именовал не иначе как «Сосо», Хрущёва – за сокращение армии, под которое попал его отец, на счёт Ленина никогда не высказывался, но подозреваю сильно, что и к «вождю пролетариата» у него были свои счёты.
Надо сказать, что настоящим талантом Рафика было умение увлекательно рассказывать о своих похождениях – драках, донжуанских подвигах и всяких забавных случаях. У него был мягкий тенор, чистейший русский язык, которым он пользовался с удовольствием (армянский он учил потом довольно долго и с великим трудом). Русский мат в его речи вился легко и непринуждённо, как разноцветные ленточки, вплетённые в косичку. Железными правилами у него были: за любое оскорбление - удар и не пропускать ни одной приглянувшейся юбки, хотя он был женат и искренне любил свою Флору. Флора была главной женщиной всей его жизни, и он тщательно оберегал его от всяких слухов и даже намёков о своих левых похождениях. Симпатичная девушка, мальчикового склада, светлоглазая шатенка, русская, сирота, из подмосковного роддома удочерённая армяно-русской парой… Сразу после его срочной службы в армии, только она увидела этого парня, как показала в его сторону пальчиком и заявила: «Этот будет мой!»
В сущности, как мне представлялось, это был человек простой и цельный. Весь мир Рафика чётко делился на «своих» и «чужих». К чужим был безжалостен и жесток, к своим по-братски тёплым и верным (к младшим покровительственно-ласков, к старшим уважителен). К своим он относил родственников и близких товарищей по службе, армян, русских, которые симпатизировали армянам, к чужим всех турок без разбора и «сволочей» из армян и прочих национальностей. Если бы он мог высказать свою философию, то она, наверное, выглядела бы таким постулатом: «Поскольку я армянин, то значит и лучшая на свете национальность – армяне!» Основным источником знаний об истории Армении были для него отец, родственники и младший брат, интеллектуал Аркадий, много по этому вопросу читавший. Все реальные исторические факты и мифы, говорящие в пользу армян, сливались и накрепко оседали в сознании Рафика нерушимой верой, и спорить с ним на эту тему было бесполезно.
Кто-то наверняка скажет: да не слишком-то привлекательный образ! Кто-то и вовсе только поморщится... Для турок он плохой ясно почему, для иных армян покажется плохим ибо не слишком идеален, как бы они хотели всегда представлять армян. Ну и наплевать! Мне мой брат Рафик дорог таким, каким он был, каким он остался в моей памяти. И это вовсе не потому, что Рафик мой брат, к тому же троюродный – троюродных братцев и дядьёв у меня было предостаточно, но никто не оставил на сердце такой зарубки, как Рафик со всеми его «про» и «контра». Наверное, оттого, что от него всегда исходило ощущение надёжности, наверное, потому что был бескорыстен, и деньги для него мало что значили, золотому тельцу никогда не поклонялся – уже став полковником ходил по зимней Москве в дешёвом осеннем плаще. Другое дело воинские звания – от рядового до полковника он каждую ступеньку военной иерархии оттоптал.
А ещё Рафик любил детей. Я помню, какими лукавыми и тёплыми становились его глаза, когда на колени к нему попадал какой-нибудь пупс из тех, которыми уже успели обзавестись почти все его друзья, как ласково, по-отцовски его рука касалась волос малыша – может ещё потому, что в каждом ребёнке Рафик видел свою мечту – никак не получалось у них с Флорой завести «своего». Когда мой отец работал в Подольске, Флора приезжала к нам на обследование, лежала в больнице, немного капризничала, и однажды мне пришлось с Рафиком навестить её в палате. Я помню выражение лица Рафика, как только он оказался на пороге палаты, ему не свойственное, неожиданное, когда её взгляд встретился с его взглядом, как его губы сложились в трубочку воздушного поцелуя, будто он ребёнка успокаивал, глаза были тревожно-сочувственные, будто он хотел сказать: ну, потерпи, малыш, потерпи ещё немного. В какой-то степени Флора ему ребёнка, видно, и заменяла.
Не помогали ни обследования, которые не находили ничего серьёзного с обеих сторон, ни всякие лечения, ни внутренняя готовность Рафика стать отцом - будто судьба подсмеивалась. Но у него даже мысли возникнуть не могло оставить Флору и уйти к другой женщине, способной дать ребёнка. Это было бы равносильно предательству армянства, которое он так горделиво нёс.
Дядя Гриша умер неожиданно. При загадочных обстоятельствах. Он вёл дело первого секретаря компартии Армении (уж не помню фамилию). Утром жена провожала дядю Гришу на работу бодрого и весёлого (ничем серьёзным он никогда не болел), а днём полковника нашли мёртвым в служебном кабинете. Официальная версия – обширный инфаркт… Чекисты хоронили его с помпой, поставили дорогой памятник на кладбище: естественно, щит, две мускулистые ручищи, исходящие от него, сжимающие рукоять вонзённого в землю меча. Одно время я думал, что долг Рафика расследовать это дело. Но званием он ещё в то время был мелковат, да и склад у него был другой, не детективный, его делом было не интриги распутывать, а прямое столкновение, бой с врагом, лоб в лоб, что он и доказал в войне за Карабах – да ведь только клинический идиот мог бы в то время всерьёз предположить то, что случиться и со страной СССР, и с Арменией! Власть центрального комитета в Москве казалась несокрушимой и, если не вечной, то на сто лет, как минимум.
Москва в то время была придавлено-серая и окостеневшая под пристальным оком дряхлеющих коммунистических бонз, бдящих из Кремля, чтобы в народ не проникало ничего нового, способного их потревожить. Но у Москвы было неоспоримое преимущество – почти всегда можно было достать докторскую колбасу. На просторы средней России колбаса проникала редко. Они имели вид унылый, с умирающими нищими деревнями, разбитыми церквами, недостроем, с уродливыми промышленными городами, изрыгающими в атмосферу облака гари и сливающими в реки химические отходы (об экологии тогда никто не заикался, главное было давать «план», любой ценой), они тонули в беспробудном пьянстве. Никто уже не верил в наступление «светлого завтра», пресловутого коммунизма, и бутылка водки стала универсальной валютой и чуть ли не национальной идеей. Периферия же жила свободней, богаче и довольно сытно: Грузия, Армения, не говоря уж о Прибалтике, нашей карманной загранице! – В республиках даже, страшно сказать, на мелкое частное предпринимательство власти смотрели сквозь пальцы! Когда я был студентом и на летние каникулы впервые в жизни вместе со своим русским товарищем Сашкой, сокурсником, приехал по турпутёвке в Ереван, в Армению, мне казалось, что я попал за границу: вместо унылых опостылевших пятиэтажек-коробок, гнетущего царства прямых углов – красивые дома из розового туфа, арки, первый в Союзе фонтан цветомузыки, рок ансамбли, запрещённые в Москве, свободно гремели электрогитарами вечерами в парках, цветные стереооткрытки (тоже невидаль!) с видом на Арарат в газетных киосках, каменные цветки чаш-фонтанчиков на перекрёстках, где любой мог утолить жажду артезианской чистой холодной водой… А главное, какое-то неведомое ранее ощущение комфорта и безопасности… Люди спокойные, благожелательные… Да, пожалуй, то время было временем расцвета Еревана: он воспрял после мрачных сталинских десятилетий: огромный памятник идолу, говорят, самый большой в Союзе, снесли, и на его месте возник белый памятник родине-матери – Армении. Вырос совсем новый необычный город, в архитектуре которого выразилась любовь умов и рук его создавших, развивался интеллект, искусство – появились всевозможные научно-исследовательские институты, художественные выставки, издавалась литература армянских авторов, возрождалась историческая память, население города приближалось к миллиону, рождалось поколение, которому неведом был страх геноцида, массовых репрессий, войны и голода. Гордое поколение, и никто себе и представить не мог, что ему будет суждено голодать, воевать, умирать! Тогда закладывались духовные основы сопротивления в Карабахе.
Рафик водил нас по Еревану с какой-то особой, тайной, внутренней гордостью, будто сам выстроил этот город... «У нас», «У нас!», «У нас» - повторял он обыденным тоном, показывая, как бы между прочим, то, что могло нас удивить. В то время в его тёмных, как южная ночь, волнах шевелюры появились первые серебряные нити, что, надо сказать ему шло. Он снова рассказывал о своих приключениях. Мы посетили лучшие злачные места. В уютном баре в национальном стиле «Гинетун» (дом вина) нас обслуживал парень с необыкновенной вежливостью. «Я ему морду набил, - пояснил Рафик, - после того, как он нас с Флорой в два раза обсчитал… Ну, не при Флорке – она такие вещи плохо переносит, позже зашёл…» Даже в валютный бар новой гостиницы «Ани», могущей тогда дать фору лучшим московским гостиницам, он нас сводил, куда попасть обычному советскому человеку вход был заказан.
Тогда Флора работала на ереванском радио и обычно сказывалась очень занятой, но однажды составила нам компанию. Своего Рафика она звала полушутливо на иностранный манер «Рафо». Мы зашли в какой-то парк, чтобы отдохнуть от жаркого солнца, остановились у тира, и я предложил пострелять. Мы с Сашкой постреляли, а Рафик отказался. Я принялся его упрашивать, не скрою, с коварной надеждой, что Рафик, такой герой и вояка, промахнётся и даст нам повод над ним похихикать, но Рафик, видно, быстро раскусил мой замысел и упёрся. Даже Флора стала упрашивать его, хитро нам подмигнув: «Рафо, Рафо, ну давай же!», но Рафик так и стоял чуть в стороне, не двигаясь. «А, он боится! Боится!» - начали мы с Флорой дразнить его, но не таков был Рафик, чтобы поддаваться на провокации и если уж что решал, то никакая сила не могла его сдвинуть. Мне показалось, что только ус его слегка дрогнул в полуулыбке: «Ну, забавляйтесь, забавляйтесь, дети!»
С 1985 года, с приходом к власти «Горби», в стране начались попытки сделать систему более гибкой. Но все попытки изменить закостенелую конфигурацию закачивались лишь трещинами и переломами. Потом Карабах в рамках тогдашней конституции проголосовал за выход из состава Азербайджана и присоединение к Армении. И грянул Сумгаит… Сумгаит был той красной линией насилия, от которой начался старт ко всё ускоряющемуся разбеганию 15-ти республик. Безнаказанность и равнодушие центра к этим трагическим событиям убрали скрепы страха, на которых семь десятилетий держался «Союз», и ободрили местные тщеславные номенклатуры. Но сами народы, исключая Прибалтику, разбегались не от России, а от тошнотворного одряхлевшего коммунизма, который держался в Кремле до последнего.
Однажды Рафик приехал в Москву с братом Аркадием, уже юристом к тому времени. Номинально ещё существовала одна страна – СССР, но всё трещало. Они жили в общежитии академии МВД, куда пригласили меня. Пили водку, чем-то закусывали, на столе была расстелена армянская газета с фотографией Театральной площади Еревана, заполненная тысячами голов митингующих.
- Понимаешь! – возбуждённо кричал мне обычно тихий и спокойный Аркадий, ударяя ладонью с растопыренными пальцами по фотографии. – Это народ! Это нар-род! – Он был очень похож внешне на старшего брата – только более утончённый, длинный, худой и носатый
И глаза Рафика тоже гордо поблёскивали. Голова у него была уже совершенно белая, как снежная шапка, хотя ему ещё было чуть больше сорока.
С тех пор Аркадий уехал куда-то в Ростов, к жене, а Рафик в Армению и будто куда-то пропал. А события развивались только по нарастающей, и я не раз думал: «Как там Рафик?» По московским «Вестям» доходила информация, что в Ереване народ снес памятник Ленину, осадил помещение местного КГБ, побил стёкла и башкой бюста Дзержинскому пытался протаранить двери в «контору», и я с тревогой вспомнил о Рафике. Как я ни ненавидел неправедную советскую власть за ложь и репрессии, но Рафка был мне близок. Потом Рафик рассказывал, что окно его кабинета, слава богу, выходило не на площадь, а на другую сторону дома, куда никто не подступал, Да и местное КГБ тоже наплевало на центр и, «по умолчанию», приняли сторону бунтующих.
После августа 91 года, началась полномасштабная война в Карабахе, а по факту-по всей границе между Арменией и Азербайджаном. Долгие годы о Рафике ничего не было слышно. Потом появились смутные слухи о том, что он воевал и был тяжело ранен.
И вот, кажется в 1994 году, однажды, когда я пришёл домой с работы, зазвенел телефон и в трубке послышался знакомый мягкий тенор.
- Братик, привет, не узнаёшь?
Я его узнал сразу. Рафик сказал, что он в Москве, и мы сразу договорились, что он заедет ко мне к вечеру.
Я встретил его на платформе в метро. Как обычно, несмотря на холодное межсезонье, он был без шапки, дешёвый лёгкий плащ… а волнистые густые волосы были совершенно белыми. Он улыбался, но правый глаз его был немного туманным и тусклым. Он пошёл навстречу, прихрамывая, мы обнялись, поцеловались, и я ощутил знакомую табачную сальную кожу и щетину.
До двух часов ночи, когда жена и маленький сын давно уже спали, мы сидели на кухне, пили водку «гжелка» и говорили. Вернее, говорил в основном Рафик, рассказывал о войне, а я спрашивал. Как всегда рассказывал замечательно, и это доставляло ему удовольствие, а я думал, что надо бы записать, но не удосужился, поэтому многие детали забыты навсегда. Но наступил момент, когда я окончательно решил – надо записать, хотя бы то, что осталось в памяти по прошествии 15 –ти лет, ибо то, как оказалось, была наша последняя встреча.
Рафик к тому времени был уже полковником. Его ранило, когда азеры обстреливали Красносельский район Армении, где были деревни потомков русских молокан. Конечно, противник в первую очередь старался выбить офицерский состав, а Рафик из упрямства отказался снимать так дорого доставшиеся ему золотые полковничьи погоны, к которым шёл всю жизнь от рядового, изведав все ступеньки военной иерархии. «Когда бьют русские или хохлы, то бьют правильно, квадратами, а азеры как попало шарахают. На нашей стороне тоже русские были, хотя меньше. Я спросил одного– почему здесь воюешь, ведь у них можно больше заработать. Знаешь, ответил он мне, я на вашей стороне не потому, что армян так уж сильно люблю, но вы христиане: если мусульмане здесь победят, они не остановятся – на Россию пойдут». Выходили Рафика доктора и русская пожилая женщина из молокан: «Она за мной как за сыном ходила. Каждый день за несколько километров ко мне со свежим молоком из деревни шла. Её сына при обстреле азеры убили. А на прощанье мне крестик дала с него снятый…». Правый глаз удалось сохранить, хотя видеть им он стал хуже, и хромота осталась.
Приехал он в тот раз в Россию вдруг, рассорившись со своим начальством и президентом, приехал надолго, если не насовсем, искал работу и был почти уверен, что с его-то опытом найдёт её в охране одного блиставшего в то время в Москве супербогатого армянина (который впоследствии оказался крупным мошенником и попал за решётку). А был Рафка во время войны на должности начальника разведывательно-диверсионного отдела армянских ВС. И на его счету была не одна спланированная им боевая операция.
Но начал он рассказ не о стрельбе, а о переговорах с азербайджанцами, на одном из участков границы. Тема: прекращение огня с обеих сторон. Рафик и его напарник под честное слово (но при оружии) едут к коварным туркам, которым, как известно любому армянину, наученному горькой историей, никогда и ни при каких условиях верить нельзя. Но стрельба обоим сторонам надоела (крестьянам надо выходить в поле) и кому-то надо делать первый шаг. «А вообще меня на границе они белым волком прозвали», - усмехается Рафик, приглаживая седину.
Переговоры проходят в каком-то амбаре, посреди которого длинный стол с водкой и закуской. Рафик в торце стола сидит, его помощник, Эдик, подалее, среди азербайджанцев. «Я сразу обстановку оцениваю: прямо надо мной со спины окно... так, думаю, автомат с подствольником себе под край стола на колени кладу, руку на подствольник: если что - успею и себя рвануть, и человек десять за собой потащить…»
Переговоры идут на пока ещё «международном» русском языке, Рафика по советской привычке уважительно называют «товарищ полковник»… Все соглашаются, что стрелять нехорошо: ни армяне, ни азербайджанцы этого не хотят… « А я сижу – одна рука рюмку с водкой держит, другая – на подствольнике… Смотрю, а Эдик, дурак, расслабился – автомат рядом поставил, и знай льёт и льёт в себя водку!..
Сижу я так – одна рука на подствольнике, другая рюмку держит и вдруг подумал: мог ли мой отец представить, что я, его сын, вот так здесь окажусь!». Дядя Ашот ушёл в мир иной ещё при советской власти, когда ни один здравомыслящий человек не мог и предположить, что страна разделится по национальному признаку и начнутся междоусобные кровопролития. Ему, моему отцу, их поколению, которое перенесло самую ужасную в истории человечества бойню, казалось, что та страшная война, если не последняя в истории человечества, то уж на много поколений вперёд отбила у людей, во всяком случае у людей страны СССР, охоту воевать, тем более с теми, с которыми в ту войну шли против общего врага! Да, было чему на том свете удивляться душе дяди Ашота, и Рафика в какой-то момент сам поразился, сидя в этом амбаре с автоматом в одной руке и рюмкой в другой, совсем рядышком со смертью, вдруг взглянув на ситуацию как бы со стороны, глазами своего отца! «Мог бы он только представить!» – ещё раз качнул головой Рафик. А прах дяди Ашота давно лежал к тому времени в далёком Таджикистане (жена его, тихая тётя Лена, легла рядом позже него, но тоже до «перестройки»). Нет, не мог он себе даже и предположить, что в космический век вспыхнет средневековая резня в Сумгаите, когда армяне ощутят шок полной утраты исторического оптимизма, и раскроются вновь, как свежие, начавшие было подсыхать, тысячелетние раны, и ухмыльнётся могильная яма 15 года, и будто возопиют сотни тысяч, миллионы убиенных: «Защитите нас!»
В общем, сидят за столом, договариваются, соглашаются, что пора стрельбу прекращать, дать крестьянам работать на полях, пахать, скот пасти. «Мы не против, - говорит Рафик, - но вы же сами первые начинаете!» Азербайджанцы возражают: это вы, мол, первые начинаете. А одна рука на рюмке, другая на гранате. «А Эдик вконец напился – делай с ним, что хочешь!»
«И вдруг слышу, как начали долбить с нашей стороны! Им с утра коньяк подвезли: перепились и начали лупить!... Ну ё.., думаю, если выберусь, бошки им поотрываю!.. - Товарищ полковник, - щурится азербайджанец, - а ведь это ваши истреляют! - Я делаю вид, что прислушиваюсь: да нет, это ваши!..»
Поспорили немного, залпы прекратились…
«…А возвращаться надо через открытое пространство между окопами – их и нашими. А как возвращаться? Давайте сопровождающего! А сопровождающему как от вас бежать? Ваши будут истрелять! Не будут, говорю, слово полковника Петросяна!
Идём к нашим окопам с молодым турком – одной рукой этого мудака пьяного Эдика поддерживаю, он чуть не падает, другой крепко турка держу… Слушай, как он дрожал!!! Весь побелел, пот градом!..
Ну, дошли… А теперь, говорю, дуй к своим! И как он рванул!!! Вдруг слышу, наши затворы передёргивают! Так я Эдика столкнул и перед окопом забегал – туда-сюда, туда-сюда – не даю прицелиться! Добежал турок до своих, и я в окоп спрыгнул…»
Да, очень страшно умирать молодым, гораздо страшнее, чем тем, кто уже пожил и что-то успел – увидеть, узнать, понять… «Мы у них в тылу бывали – машина скорой стоит, а к ней очередь, все с засученным до плеча рукавами – перед атакой наркотики колют». Я представил себе очередь из молодых азербайджанский парней или обманутых антиармянской пропагандой, или тех, кому не удалось откупиться от мобилизации… Их начальство с потерями не считалось, они это знали, и страшно им было, как тому парню, который шёл между позициями с Рафиком.
Ну а как у армян с дисциплиной? – моё сознание неприятно царапнул его рассказ о преждевременно щёлкающих предохранителях.
- Какая там дисциплина, братик! – машет рукой Рафик. – Как-то на границе, в Ноенберяновском районе, турки одного нашего украли – Ну, а на другой день его голову нам перекинули. Надо было с инспекцией ехать. Ну мы с моим другом Володькой, русским, решили им свою инспекцию устроить - не официальную. А пост тот на берегу водохранилища, а через водохранилище Азербайджан. Спокойно подползаем, видим - шашлык готовят, мамау их! И парень кусок мяса с руки на руку перебрасывает: подержит в руке, будто взвешивает, и на другую руку перебрасывает, потом наоборот: хип-хоп, хип-хоп… Картинка! Ну, мы с Вовкой выскочили – надо было видеть его рожу, мясо так и упало… Сначала мордой вниз всех положили, потом выстроили: а они понять не могут, кто мы, может азербайджанцы? – мы ж в камуфляже, да и Вовка русский – а на той стороне много русских… Поставили их в строй, под автоматами подержали… потом объявили, кто мы, и такой раздолб я им устроил!.. Кто командир, спрашиваю, два шага вперёд – выходит. Тут я ему ка-ак врезал!..
После того случая фуражки полетели, кляузы на меня писали…
Мы выпили ещё по рюмке – меньше полбутылки оставалось.
«…В тыл к ним ходили…
Бывало, сижу у себя в кабинете, намечаю, бумажки, карты смотрю, прикидываю… Хожу, думаю, пока ничего ещё никому не говорю, а мои уже ко мне, то один, то другой: Рафаэл Ашотович, вы что-то задумали? – Да с чего ты взял? – говорю. - Это я так хожу, гуляю просто… - Ну, мы же видим! – Да ничего я не готовлю! – Рафаэль Ашотович, возьмите меня с собой! – Да куда же тебя, Сурен – у тебя же жена двое детей!.. – Рафаэль Ашотович, возьмите, а то обижусь!..»
Рафик качнул головой, слегка улыбнулся – самому ему Бог детей так и не дал, а вот понимал, думал о детях сослуживцев … Мы выпили.
Рассказал о рейде в Таушский район Азербайджана, когда были получены сведения о скоплении противника в одной из деревень, что говорило о готовящемся на Армению атаке.
«Мы с моим взводом с тыла ударили, на рассвете… И вдруг они из домов как тараканы посыпались, и все в чёрном, что за дела! Кто? Какой род войск? Какой страны?И столько их! Мы не ожидали! Жгём и жгём, а они всё валят и валят! Слушай, братик, тут я впервые испугался… Потом оказалось, они своих новобранцев в морскую форму поодевали – с морских складов в Баку…
…Больше туда турки не вернутся: они вообще на пожарища не возвращаются – строятся в новом месте.»
Глупо было бы спрашивать у Рафика, было ли в деревне мирное население. А если и было? – В бою под огонь попадает всё, что движется… И не армяне начали убивать, и долго терпели, и после Сумгаита терпели, благородничали, пока их самих продолжали убивать. Поэтому я и не спросил. Не имел права!
Одной бутылки водки нам не хватило, но у жены был запас в виде рябиновой карельской настойки, которую я без всякого сожаления конфисковал и выставил на стол.
Мне, в свою очередь, захотелось чем-то впечатлить Рафика.
А знаешь, - сказал я, - что я последний армянин, который был в Нахичевани?
Наши с Рафиком предки из Нахичеваньского уезда – там родились наши отцы, деды, прадеды… Только мой отец родился в Шихмамуте, что в долине и ближе к Араксу, а линия Рафика из села Бадамли (или БадамлЫ, как его называют тюрки), которое дальше в горы от Аракса к Зангезурскому хребту. Помню, как в ещё в советское время Рафик при встречах, если видел на столе бутылки знаменитой в СССР минеральной воды «Бадамли», сразу хватал эту бутылку, показывал присутствующим и с жаром рассказывал, что этот источник рядом с одноимённой деревней его предков, это ЕГО вода, а теперь в той деревне на ЕГО земле, после резни живут одни турки и нет ни одного армянина!..
Я ездил в Нахичевань после событий в Сумгаите: мне захотелось, во-первых, увидеть родину предков, во вторых, увидеть самих азербайджанцев и подискутировать на темы истории. В то время существовал ещё СССР и союзный туризм, и я поехал, втёршись в туристическую группу москвичей. В аккурат за два-три месяца до страшного землетрясения. Что из этого вышло – отдельная история, но после Сумгаита я с полным основанием мог считать себя последним армянином, который побывал в Нахичевани.
- Нет, - усмехнулся Рафик, - не ты был последним там, а я!
- ?
- Я был там последним, - повторил Рафик, - я всю Нахичевань на собственном брюхе прополз! Помнишь, они мост выстроили между Нахичеванью и Турцией? У нас был приказ взорвать, но его отменили в последний момент.
Так вот, выходим мы под утро на какую-то деревню. Деревня как деревня – домики, дымки, собаки лают… и, не поверишь, вдруг будто в сердце что-то толкнуло… Какая деревня, спрашиваю? – Достают карту – Бадамли!.. И первая мысль была знаешь какая? – СЖЕЧЬ! Еле удержался, чтобы приказ не отдать! – Рафик покачал головой. - Веришь ли, в сердце прямо что-то стукнуло! И мысль первая – СЖЕЧЬ!..
«И первая мысль, первое чувство – СЖЕЧЬ» - у меня даже внутри что-то поёжилось… Да, жестокость порождает жестокость, зло порождает зло. Рафик яростно мчался по этому порочному кругу, пленник его, не помышляя сделать шаг в сторону - он даже счёл бы это предательством. Ненависть к врагам, к подлинным и мнимым обидчикам была его главной страстью по жизни. Ненависть придавала ему силы, новую энергию, война эту ненависть чётко направила. Если и был бог, которому он принадлежал полностью и всегда, то это бог войны Марс. И он спасал Армению делом, а не словом. И не мне из тепла московской квартиры было задавать ему сеющие сомнения вопросы: он бы лишь с презрением посмотрел на меня!
…И я промолчал о том, что родиться моему сыну помог врач- азербайджанец. Я промолчал о другом случае, о котором все уже давно забыли (добрые дела, в отличие от плохих, люди забывают быстро). После страшного землетрясения в Армении по телевидению прошёл сюжет, что в Ереван приехал спасать людей хирург по фамилии Мамедов, сказавшийся дагестанцем. Армяне тогда, после Сумгаита, отказались принимать какую-либо помощь из Баку, в котором, кстати, по этому случаю, как описывал генерал Лебедь, чуть ли не народный праздник состоялся – армяне не пропустили к себе машины с так необходимой для пострадавших районов донорской кровью, высланные им официальным Баку, армяне не пропустили к себе эшелон с хлебом из Турции... Это была позиция: «Умрём, но не продадимся!». Так вот, журналисты докопались, что мнимый дагестанец вовсе и не дагестанец вовсе, а азербайджанец!
Значит, не мог он не приехать, значит, настолько остра была в нём внутренняя необходимость доказать, возможно, лишь самому себе, Богу, который жил в нём, что азербайджанцы - это не только бесноватая толпа, убивающая безоружных армян без различия пола и возраста, обливающая керосином и сжигающая заживо, насилующая женщин обрезками водопроводных труб, выбрасывающая с балконов детей, чему он, возможно, и сам был бессильным свидетелем, и совесть человеческая страдала…
И таких случаев, когда азербайджанцы спасали соседей армян и даже их имущество, было немало, только забываются они быстро, как вода сходит, а обида – вещество плотное… Я не рассказал Рафику о том, что хотел бы собрать эти случаи в отдельную книгу Мира, но не собрал, не сделал… Для чего? – Уж не для того, чтобы отбеливать геноцид армян в Сумгаите, Баку и далее, обелить всякую мразь – палачей, насильников и пытальщиков – о них уже написано, многие их «подвиги» зафиксированы. Но для чего? Откуда у меня это желание? – Наверное, когда среди впавшего в ложь и дикую злобу племени находишь вдруг человека благородного, пусть одного на тысячи, на толпы, то воскресает моя вера в Человека как такового, воскресает вера в человечество!
В такую книгу я вписал бы и добрые дела, совершённые для азербайджанцев и армянами в разное время. И хотя я живу далеко от Кавказа, но помню об одном. Я помню случай, о котором рассказывал однополчанин отца, хирург, заехавший к нам в Подольск из Баку (в бытность СССР, естественно). Он был лет на десять моложе отца, которому в то время уже перевалило за 60. Это был рослый, поджарый красивый человек, ещё полный сил и оптимизма. Звали его Эдуард (отчества не помню точно, да это и не важно), в войну он служил в медсанбате, входившем в состав Западного Белорусского фронта под началом отца.
- Привозят ко мне раненого солдатика – молоденький азербайджанец, парнишка. Нога раздроблена и по инструкции её надо отнимать и быстрее отправлять парня в тыл: места освобождать для новых раненых. А этот парень смотрит на меня и плачет, молит: «Земляк, земляк, не отрезай ногу, не отрезай, земляк…» Это он мне, армянину говорит! – усмехается Эдуард – Ну, решили не отрезать, начали лечить, выхаживать и потихоньку, потихоньку пошёл на поправку, и ногу спасли…
Такие дела, такие войны…
Люди жить хотят, особенно молодые – тем, которые детей уж своих подняли, смерть не так страшна, а иным и вовсе не страшна.
Рафик смерти не боялся и лез в самое пекло всегда – такой характер, а ребёнка своего он, по-видимому уже оставил надежду ждать. Уже все сверстники его и кто моложе обзавелись детишками, иные дедами стали. Но при взгляде на малых детей теплели у Рафика глаза.
Настойки нам оставалось на донышке.
Я уже говорил, что Рафик был человеком цельным, эдаким эталоном «мачо», делящим мир на чёрное и белое, но над всяким даже самым цельным человеком судьба найдёт способ насмеяться, унизить, и если не расколет его, то надолго оставит в горестном недоумении.
Рафик был бабник ещё тот, и дамочки липли к нему, в каждой командировке новая юбка, а командировки по СССР были частыми…
Встреча с ним в лучшие времена обычно начиналась с его рассказа о свеженьком уличном мордобое (кто-то в троллейбусе толкнул, кто-то армяшкой в кинотеатре обозвал и т.д.), а заканчивалась рассказом об очередном приключении на юбочном фронте. И в тот раз в нашу последнюю, как оказалось, встречу, разговор с военной темы съехал на женщин. Но на сей раз рассказ был грустен и воистину необычен. Вот говорят, что в жизни не бывает того, что романисты придумывают. Ещё как бывает, и такое, до чего им и не додуматься! И видно, эта история крепко засела в нём, ибо дело было довольно давно, до развала СССР, а он говорил об этом, будто это произошло вчера.
Очередная командировка. Литва, город Шауляй. «Пошли мы офицеры в ресторан обедать. Вижу – за столиком поодаль такая красавица сидит!.. ну, редкой красоты женщина, а мне говорят: и не смотри так, кто к ней только и как только ни подкатывал – ни у одного не получилось! И вдруг меня будто в сердце что-то толкнуло и говорю: а вот у меня получится! Только смеются – ну-ну! Тут такие до тебя пытались!.. А я встаю, китель одёрнул, фуражку поправил… иду… Подхожу к ней, представился. Веришь ли – отвечает, заговариваем, она за свой столик приглашает!.. И так идёт всё легко, плавно, мне аж самому не по себе…! И в тот же день, в тот же вечер у неё дома всё и случилось!..
Ну, на следующий день после учений, к вечеру, собрался снова к ней. Такой роскошный букет роз купил… Поднимаюсь по лестнице, нажимаю на звонок. Дверь открывается, и тут… я вижу… СЕБЯ! – Ну будто в зеркало смотрюсь! У меня цветы чуть не упали. Стою с ними, молчу. Мужик – копия я!.. А он спокойно говорит: ну заходи, садись… Сели мы с ним за стол, он бутылку водки, две рюмки, пистолет из кобуры вытаскивает и рядом кладёт… Значит так, говорит, мы видимся в первый и последний раз, ещё раз увижу – убью!
Мужик ну на 100 процентов на меня похож. И вот мы с ним всю ночь проговорили. Оказывается, тоже армянин, служил на атомной подлодке, получил облучение, после которого детей иметь уже не может… А она в соседней комнате была. Мы всю ночь проговорили, а она, сука, ни разу не вышла!.. » – на сей раз «сука» прозвучало у Рафика как-то не и ругательно, а больше печально.
«Весь следующий день я пил, что со мной – не знаю! И так мутит!.. И сколько ни пью – не пьянею» (это у него всегда).Наверное, так чувствует себя обманутая женщина, которую использовали и выкинули или насильно сделали аборт, лишив чаемого дитя… Он чувствовал, что ему нанесено непомерное оскорбление. Но кем? – вот тут какой-то туман наступал… «Потом встал, взял пистолет, думаю, пойду - всех перестреляю. Иду, как лунатик… дошёл до середины и где-то на углу остановился…» Рука коснулась кобуры… Стрелять! Но в кого? В женщину, которая, он был уверен, зачала от него, но убив её, он убьёт и свою будущую жизнь, хоть и не увидит её, его двойник мужик вообще не при чём… В Судьбу? – никаких патронов не хватит… – А Флорка?.. «Постоял-постоял… назад повернул…»
И вот теперь так и живёт, вроде и не имея своего так чаемого ребёнка, но зная, что, может быть, где-то есть на белом свете его кровный ребёнок, возможно, сын, украденный у него…
Мы допили настойку.

Как всё меняется! Нет уже того богатого культурой и наукой Еревана. Люди, как облетающая листва. Нет Рафика, и кто уж помнит «седого волка»? Где Флора и что с нею я не знаю. Аркадий, младший брат Рафика, появился у меня в клинике за медицинским советом во второй половине девяностых: кожа, нос да кости – его сожрала сердечная недостаточность – огромный тромб перекрыл венечную артерию, и требовалась немедленная операция коронарного шунтирования. То ли обратился он слишком поздно, то ли хирург был недостаточно опытный, но жизнь его закончилась на операционном столе. Ему не было ещё и пятидесяти. Старший брат отвёз тело Аркадия в Ростов (а что такое везти по нашей стране труп, лучше и не представлять), где его и похоронили. Там оставался сын Аркадия, который был весьма далёк от отца, как и отец от него, и русская жена, с которой они были давно в разводе. Рафик курил и пил нещадно. Ирония судьбы – солдат, бывавший не раз в рискованных переделках, умер не от пули или осколка, умер от обширного инфаркта, когда ему было немногим более 50-ти. Его схоронили в им любимой и не слишком к нему ласковой Армении, которой он так бешено гордился и которую, не щадя себя, защищал. Так закончилась, по сути, история этой семьи.
Через 35 лет я снова посетил Ереван. Всё, что казалось новым, оригинальным, стало обычным, состарилось, обветшало. Былой столичный шик испарился – осталось ощущение далёкого-далёкого острова среди вражеского океана и нелёгкой жизни. Я жил два дня в этой когда-то супер-супер престижной гостинице «Ани», обратившейся теперь во вполне обычную высотку - в номере всё чистенькое, но половички старенькие, изношенные, дверь на балкон забита гвоздиком, на улицах т о и дело встречались исчезнувшие уже в Москве и забытые, сто раз ремонтированные «москвичики» и «волжанки» из советского времени, а центральный проспект кое-где украшало развешенное на лоджиях сохнущее бельё… Москва же, наоборот, взрывообразно разрослась, изменила лицо и засверкала на весь мир, маня своим богатством и пороками.

Может быть, оттого, что я вспомнил о нём, его грешной душе станет чуть легче ТАМ. Это единственное, что я могу сейчас для него сделать: весь мой рассказ – надгробное слово ему, да прости меня Господи, хачкар в текстовой форме. Мы были такие разные, но странно, он был мне более симпатичен и близок, чем многие другие родственники, более успешные, «культурные» и богатые. За что? – за смелость, прямоту, дружескую и родственную верность.

ПОСТ СКРИПТУМ: НЕНОЖИДАННОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ

Я закончил рассказ о Рафике и подумал, что целых шестнадцать лет прошло со дня его смерти и никто, наверное, уж о нём не вспомнит, кроме меня. Но я ошибался, я стал узнавать и обнаружил, что его Флора жива и обитает в Ереване, в той же квартире, в которой мы были у неё и Рафика более сорока лет назад! Я не стал тыркаться по редакциям с рассказом о Рафике, а поместил его на мою страничку в прозе ру, которую использую как наиболее надёжный склад хранения написанного – рукописи на бумаге дома то и дело теряются. Ну, страничка открыта и её посещает небольшое число читателей.
И вдруг неожиданность. Мне на фейсбук пришло сообщение от некого Артура Артёма Габриэляна: «Я и Флора прочитали, есть вопросы, всё равно спасибо !!!!
26 января в 22:36»
«Я и Флора,,,» - значит, Флора жива и не одна. Может замуж вышла? Но тут следующее сообщение: «Рафаел Ашотович Петросянц-мой двоюродный БРАТ ! 23. 06. 1945- 09 .05. 1998г Полковник КГБ СССР ("Белый Полковник") !!!» - Вот так да! Смотрю данные Артура – фото весёлого, улыбающегося, больше средних лет армянина на фоне какого-то празднования, за столом, на котором коньяк и т.д. Женат, дети, живёт в Армавире, а сам из Октемберяна - такой городок вблизи Еревана – Рафик как-то о нём упоминал, как на своей «Иномарке» «Запорожец» ездил за хорошим вином в Октемберян…
Ну, слава Богу, хоть и в Армавире, в России живёт, но с Флорой, видимо, общаются – не одна, значит, Флора! Я по своим ереванским друзьям выяснил домашний телефон Флоры, и нам удалось созвониться. Не скажу, чтобы она слишком обрадовалась моему звонку: её понять можно, я невольно заставил вспомнить потерянное навсегда. Грустно, а мой рассказ о Рафике не мог быть ей весь приятен, ибо задевал слишком личное.
Но самая большая загадка и самое большое удивление ждали меня впереди. К письму, который мне прислал Артур, был присовокуплен документ, который при попытке раскрыть давал непонятные значки, не декодировался. Что это? - Это рассказы Рафика! – пояснил мне Артур из Армавирского далёка. Рафик? Рассказы! Он писал! Никогда он об этом не рассказывал! – Меня это ввело в лёгкий шок, и я бросился по друзьям и знакомым – «Декодируйте!»
Я как предчувствовал, что в них скрыт другой, более глубокий слой личности, который я не смог разглядеть! Вот так Рафик - далеко не таким простым оказался, как я его представлял!
12 коротких рассказов и заметок – короткие, как удары шпаги. В них чувствуется явный литературный талант (не случайным было его умение рассказывать!). В них раскрывается не просто мачо, вояка и драчун, каким он представлялся мне во время наших нечастых встреч, каким хотел сам выглядеть, а неожиданная глубина переполненного горечью и сочувствием благородного и бескорыстного сердца. Писать он начал по совету Флоры, как она потом сказала в телефонном разговоре, через полтора года после нашей последней встречи и всего лишь за полтора года до смерти от инфаркта, а как раньше говорили, от разрыва сердца. И написано всё искренне, «на разрыв». Я писал о том, что он мчался по замкнутому кругу ненависти… Да, наверное так, но какая в его рассказах светится любовь, которую он загонял в самую глубину сердца и никогда не выставлял напоказ!
Если бы Рафик пожил дольше, если бы мы ещё встречались, он смог бы стать незаурядным писателем! Ах, эти «если бы».. В этих его заметках я узнаю историю его рода, его послевоенное детство, узнаю даже тех, фамилии которых он не назвал… И одна вещь среди этих кратких эпизодов, включающих в себя целые эпохи – это его кредо – почтёте в новелле МУШКЕТЁР УМЕР! ДА ЗДРАВСТВУЕТ МУШКЕТЁР!



Да вот такой он и был – упрямый, честный, бескорыстный, с огромной мужественной сострадательностью и неубиваемым чувством юмора…

А теперь я приведу его рассказы в том же порядке, в котором они были присланы. Хотел подредактировать: ну например в одном месте он сравнивает стайку ребят с мокрыми утятами – но утки не бывают мокрыми, иначе утонут - пробую заменить «мокрых утят» на «мокрых цыплят», но чувствую, что сравнение моё хромает: цыплята – беззащитны, а у него кампания мальчишек, послевоенных пацанов, у которых уже свои характеры и принципы рождаются. Не цыплята! Нет, Рафик после моего вмешательства пропадает! Или – большое и красное как блин со сковородки ухо, которое надрал отец сыну – но блины на сковородке не красные. Хочу выкинуть сравнение с блином и Рафик снова пропадает! Нет уж, оставлю всё так с "неправильностями", которые может уловить искушённый литературный глаз. Посоветовался с моей редакторшей Татьяной Дмитриевой: «Оставь, как есть!»- говорит. И я решил оставить тексты такими, какими они возникли в сознании автора… пусть критикуют… Вот они…

РАФАЭЛ АШОТОВИЧ ПЕТРОСЯНЦ
(записки "белого полковника")



ДВА БЕРЕГА

С Балтики резкими порывами на город обрушивался холодный осенний ветер с дождем и мокрым снегом. Город в это раннее утро от такой погоды выглядел серо-грязным и неуютным. Редкие прохожие, зябко поеживаясь от пронзительного ветра, высоко подняв воротники пальто, спешили по своим делам, с надеждой побыстрее добраться до тепла.
Наверное, это было единственное место, куда не проникал злой и колючий ветер. Это был двор с одной аркой, напоминающий каменный колодец, а скорее всего грот, над которым вместо купола нависало серое, осеннее, плачущее небо.
И в этом каменном мешке стайка ребятишек, лет этак пяти-девяти, лениво слонялась из угла в угол, перебрасываясь редкими фразами:
- У меня есть патрон,
- А у меня стекло от бинокля,- и всякое такое, о чем говорят все мальчишки в этом возрасте. И еще у них было все, что обычно бывает в маленьких карманах, если вспомнить, что здесь три с лишним года назад отгремела война.
Неожиданно по двору поплыл резкий, захватывающий и манящий запах свеже-испеченного хлеба.
Стайка детей, похожих на мокрых утят, двинулась навстречу этому волшебному аромату, вылетевшему из форточки полуподвального этажа. Подойдя к окну, они остановились и стали гадать вслух, кто сегодня печет хлеб.
Через несколько минут окно распахнулось, и из него выглянул улыбающийся волшебник, у которого все лицо и колпак на голове были в муке. В руках он держал буханку черного, горячего и пахучего хлеба, которую он протягивал ребятам, весело приговаривая,- «Битте-битте, клеп.» Пекарь был очень похож на гнома, стоявшего в витрине магазина, который находился через дорогу в соседнем доме. В руках гном держал початок кукурузы из папье-маше и весело всем улыбался. Дети часто бегали смотреть на гнома, но сердитый продавец прогонял их, если они подолгу задерживались у витрины магазина, опасаясь, что они ненароком могут ее разбить.
Младшие заволновались, начали подталкивать друг друга к окну. Самый старший с тоской в голосе проговорил:
- Сегодня пленный Ганс хлеб испек, пойдем отсюда.
Младшие загалдели, как напуганные птенцы, но старший грустно, по-взрослому, проговорил:
- Может быть это он моего папку убил и твоего тоже,- и, взяв за руку самого младшего, пошел в другой конец двора. Оставшиеся постояли с минуту, переминаясь с ноги на ногу, и пошли следом, опустив головы.
Гном-волшебник так и остался с протянутой в руке буханкой хлеба, повторяя по инерции:
- Битте, клеп...
Его краснощекое лицо побледнело, в глазах стояли тяжелые мужские свинцовые слезы, сквозь которые он видел, как наяву, своих детей, понуро бредущих в таком же дворе, только на другом берегу, по-осенне неприветливой и холодной Балтики, бредущих, если они остались живы и еще помнят его...


АМЕРИКАНКА

- Крестов немало впереди,
А сзади много копий.
Из старинной шотландской баллады.

Почти в самом центре города, окруженная со всех сторон домами, стояла, небезызвестная всем жителям города пивная, которую они почему-то называли Американка. Открывалась она рано, и к ней уже спозаранку стекались мужчины: молодые, старые, средних лет, по двое, по трое, а кто в одиночестве, как паломники к святому месту. Сюда они приходили от тоски, душевных мук, переживаний, приходили забыться, и в то же время вспомнить, что было совсем еще недавно. Основная масса паломников была одета в застиранное армейское обмундирование вперемежку с гражданской одеждой с чужого плеча, в стоптанных сапогах и разбитых ботинках. И среди этого пестрого и шумного люда было много калек: без рук, ног, глаз. А у кого были глаза, их взгляд был тосклив, печален, угрюм, пуст и полон разочарования.
Рассаживались небольшими компаниями, незнакомые быстро знакомились, в одну кучу в центр стола складывались мятые рубли, трешки, пятерки и очень редко десятки, а также мелочь. Вскорости в зале поднимался дух спиртного, табачный дым застилал потолок, и Американка становилась похожа на потревоженный шмелиный рой.
И как уже повелось по ежедневному расписанию наступала торжественная минута! Однорукий буфетчик дядя Костя водружал на пустую бочку из-под пива обтянутый красной кожей, трофейный патефон. Бережно, прижимая его культей к своему телу, ставил и заводил единственную заигранную пластинку, с которой надрывно доносился хриплый и до боли знакомый голос:
...А путь дорожка фронтовая,
не страшна нам бомбежка любая,
а помирать нам рановато...
В заведении еду не подавали, только пиво и водку в розлив, а пиво здесь лилось рекой... Бывшие фронтовики пили и быстро хмелели, говорили о днях минувших, о фронтах, на которых пришлось воевать, что видели в Европе, вспоминали погибших друзей-товарищей. У многих в глазах стояли слезы, то водка плакать заставляла этих мужественных людей о поломанной и искалеченной жизни. И в этом пивном угаре позвякивали медали, тускло светились ордена, ничего не значащие и ничего не дававшие им.
Нестройно, пьяными голосами, подпевали патефону, а когда его сменял слепой аккордеонист, который виртуозно играл любой репертуар, то и ему. Но коронкой слепого была песенка:
-Друзья, купите папиросы,
подходи пехота и матросы,
подходите, пожалейте, сироту,
меня согрейте, посмотрите,
ноги мои босы...
И с надрывом слепой продолжал петь: «Друзья, смотрите, я не вижу...»
Смотреть на это было жутко, как из его пустых, черных глазниц, медленно, как бы стыдясь, выкатывались, именно выкатывались, крупные слезы, похожие на жемчужины.
К вечеру наступал апогей. Пили за Родину, и за Него, стоя, с каким-то благоговением, почитанием и трепетом. Но у всех в глазах стоял немой вопрос: За что?.., Кто возместит потерянное и утраченное?.. Но ответа не было, нет его и по сей день.
Шли годы, калек физических, душевных и моральных становилось все меньше и меньше, время лечило всех, если не лечило, то залечивало до смерти. Нет уже в живых слепого аккордеониста, да и, наверное, остальных.
И вот опять, спустя десятилетия, война, только далекая, неизвестная, непонятная и странная, длиною в десять долгих лет. Этот крик души тысяч матерей, жен и невест: А Ф Г А Н И С Т А Н!..
Вновь история повторилась, появились молодые калеки всех рангов - душевные, моральные и физические. Они тоже общаются между собой в созданных ими клубах, обществах, да и просто так. Одеваются по-современному в крассовки, джинсы, не брезгуют и камуфляжем. Говорят почти о том же, но тосты у них другие, и музыка не та. Вот только глаза те же, и в глазах все тот же укор: За Что?.. ..Кто?..
КАРАБАХ!..
ЧЕЧНЯ!..
Калеки...За что?.., ...Кто?..
P.S. И с надрывом, слепой по сей день продолжает: «Друзья, смотрите, я не вижу...»

БОГ НЕ ОСТАВИТ

Жара...жара... и от нее никуда не деться, воздух не колышится, все вокруг замерло, остановилось. Кругом гробовая тишина: ни звука кузнечика, ни шипенья змей, ничто не нарушало зловещей тишины, а солнце еще не в зените, и до вечерней прохлады далеко, как до Луны.
Серая лента пыльной дороги. Пыль мелкая, липкая, как пудра, горячая, в пору лаваш* печь. По обе стороны дороги высохшие поля с потрескавшейся на неровные квадраты землей. На небе ни тучки, ни облачка, земля и все живое просит воды, воды, а ее все нет. В раскаленном воздухе пахнет пожарищем, опухшие трупы людей и животных валяются на обочинах и на дороге, ведущей в никуда. Дыханье спирает отвратный, чуть сладковатый, трупный запах.
Среди всего этого ада и хаоса бредут двое, как призрачные тени, бредут, взявшись за руки, не глядя по сторонам. Высокая стройная женщина с суровым и властным лицом, а рядом мальчик, лет пяти-шести, с забавными кудряшками на голове и чумазый. Он устал идти, хочется есть, пить, но он молчит, только громко кряхтит и вздыхает, чтобы на него обратили внимание. Мать, искоса поглядывая на сына, делает вид, что не замечает его попыток завязать разговор, так как знает, что на его вопросы у нее нет ответов.
У нее перед глазами стоит жуткая картина: горит деревня, горит церковь, горит ее дом, где она была полновластной хозяйкой, женой священника этой деревни. И мечущаяся по двору, пылающая, как живой факел, свекровь, облитая керосином: вокруг саранча, в красных фесках, двуногая саранча, смеющаяся и гогочущая, со всех сторон крики и душераздирающие вопли и плач...
Ах, Аствац, Аствац!.**
Мальчик не вытерпел и нарушил тишину:
- Майрик***, майрик, куда мы идем, где все наши, я устал, хочу есть и пить?
Глаза матери наполнились слезами, но она сдержалась и твердым голосом проговорила:
- Потерпи, сынок, потерпи, Ашот-джан****, Бог не оставит нас.
И так брели они, не чувствуя ног, в поисках прибежища, близких и куска хлеба, с надеждой на Всевышнего. Солнце перевалило за половину, тени стали длиннее, когда вдруг мальчик резко остановился и сказал:
- Хлеб, смотри, вон лежит хлеб.
Мать обеспокоенно взглянула сыну в глаза - уж не заболел ли? А он упрямо повторял:
- Смотри, вон на камне лежит.
И правда, на камне лежал большой ломоть хлеба - твердый, высохший и пыльный, неизвестно кем оставленный на виду, но одно ясно: оставленный доброй рукой христианина.
И спустя много лет я, сын того мальчика, молюсь за добрую руку, в которую Бог вложил тот, давший и мне жизнь, кусок хлеба.
* Лаваш - вид хлеба
** Аствац - Бог
*** Майрик - матушка
**** Джан - дорогой, родной


ГУРГЕН

С тыльной стороны двора послышалось осторожное цоканье копыт и легкое ржанье коня. В окне раздвинулась цветастая занавеска, и тут же ее половинки плотно сомкнулись. Во двор выскочила босоногая девчонка в таком же цветастом платье и кинулась к всаднику, приговаривая:
- Братик вернулся, братик вернулся!..
На огромном разномастном коне в седле сидел чернявый офицер с уставшим лицом и грустными глазами. Его длиннополая забрызганная и перепачканная шинель была туго перетянута портупеей. Золотые погоны тускло поблескивали в лучах заходящего солнца.
Всадник нагнулся и как пушинку подхватил девочку, поцеловал, усадил к себе на колени, спросил:
-Мать, дома?
- Она еще утром куда-то ушла, обещала скоро быть,- ответила сестренка.
Гурген опустил девочку на землю и скороговоркой сказал:
- Ждите ночью, приготовьте еду и одежду, и никому не слова, что я был.
Девочка заплакала и стала причитать: - Гурген, братик, не уходи, не уходи...
Офицер заторопился. И было от чего. Еще утром красные прорвали оборону. Их армия наступала стремительно и быстро, жестко и беспощадно круша все и вся на своем пути.
Наступила ночь, но Гурген не пришел. Не пришел и на следующую...
- Ах, Гурген, Гурген.., - шептала мать день и ночь.
Но судьба улыбнулась матери. Жив остался ее сын. Прошло время. Жизнь стала понемногу налаживаться. Гурген стал со временем работать директором крупного завода в большом городе. В те годы образованные люди нужны были всюду. Жениться, правда, не успел, но оно, видно, было и к лучшему. Наступил 37-ой. И нашелся Иуда-завистник, так называемый родственник, который вспомнил и ужалил, написав куда надо: ...бывший офицер, бывший дашнак...
- Ах, Гурген, Гурген..,- вновь шептала старуха-мать. Но судьба на сей раз равнодушно прошла мимо...

В начале 45-го, ранним утром, с поезда сошел чернявый капитан, очень похожий на Гургена. Только офицер был моложе, ниже ростом, и с более нежными чертами лица. Но глаза, глаза те же и такие же грустные. Он твердым и четким шагом, ни у кого не спрашивая дороги, направился в город. Видимо, этот маршрут он знал наизусть. Все эти годы он мысленно сотни раз проходил по нему. Подойдя к дому из красного туфа, на секунду остановился, вошел в подъезд. Поднявшись на третий этаж, толкнул дверь, она оказалась не запертой и со скрипом отворилась. В прихожей на продавленном и облезлом диване по разным углам сидели мужчина и женщина, лениво перебрасываясь отдельными фразами. Увидев офицера, мужчина вскрикнул и оцепенел, затем кинулся в комнату, захлопнув за собой дверь. Ему почудилось, что призрак загубленной им души пришел за ним. Женщина не шелохнулась, сложив руки на груди и поджав губы. Она знала, за кем и зачем пришел капитан. Тем временем похожий на Гургена молча расстегнул кобуру, не торопясь достал пистолет, привычным движением передернул затвор, дослав патрон в патронник, и вошел в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. И после этого женщина не шелохнулась и не издала ни звука, просто ждала - она знала, что в дом пришла смерть...
Войдя в комнату, капитан увидел стоявшего у стены бледного, трясущегося, с перекошенным лицом завистника. Недалеко от него на полу играл в незатейливые игрушки маленький мальчик лет четырех-пяти. Ребенок с любопытством и интересом поднял головку, посмотрел на незнакомца, и по детски непосредственно спросил:
- Дядя, а ты кто?
Капитан растерялся, как-то весь обмяк, глаза его подобрели, он улыбнулся ребенку, быстрым движением убрал пистолет в кобуру, круто повернулся на каблуках, и также молча вышел из квартиры, резко хлопнув дверью.
Он шел этим ранним и холодным утром, не разбирая дороги, шатаясь, как пьяный, никого и ничего не замечая, ему было жарко, тошно и невыносимо тоскливо. Редкие прохожие с удивлением смотрели вслед странному военному, который шел и громко повторял, как заклинание: - Ах, Гурген,Гурген, прости, Гурген, прости, брат... Я не смог отомстить за тебя.

ХАКИ

Зеленое, черт возьми, все вокруг зеленое, но не светло, а грязно-зеленое - это цвет хаки...
Мужчины, женщины, дети - все облачены в этот цвет. Люди в форме с погонами и без них. С погонами, вечно куда-то спешащие, осунувшиеся с озабоченными лицами и красными глазами. В одежде полувоенного покроя и без погон, жирные, с лоснящимися мордами и с хитрецой в глазах. Дети, женщины, старики в перешитой или сшитой из военного материала одежде - и все это называется хаки. Автомашины, проезжающие по улицам города, в основном трофейные или полученные по Ленд-лизу*, и те окрашены в защитный цвет хаки. Даже в солнечный ясный и светлый день все это выглядит грустно и убого.
Есть и те, что в одежде полувоенного покроя, могли бы одеться по другому, но они пристраиваются к общей массе, дабы не выделяться, в душе посмеиваясь и гордясь своей сообразительностью и находчивостью.
Все это последствия, отрыжки войны, выигранной большой кровью и потом.
Страна напоминает один большой военный лагерь на привале.
Даже в школе, которая называется средней мужской, как в армии, с утра идет развод на занятия, все построены в затылок с первого по десятый класс, поклассно, то бишь повзводно. Учителя - взводные, докладывают физруку об отсутствующих и так далее, а последний директору. Школьный оркестр играет Гимн Советского Союза, потом под марш ученики заходят в здание школы.
И что странно - происходящее никого не удивляет и не наталкивает на мысль, что война же окончилась. Пора кончать жить по-походному, оставить военное военным, переодеть детей в розовое, голубое, цветастое, да просто во все цвета радуги, и не строить их в затылок. Взрослым, носящим полувоенную одежду поменять ее на гражданскую, а вместе с ней и отношение к людям, окружающим их.

С той поры многое изменилось к лучшему, в школах не строят в затылок, нет одежды полувоенного покроя из хаки, но остались те, кто ее носил и носит в душе. А пока они будут существовать, глаза их будет рябить от современного хаки-камуфляжа...
Взрослые, упаси Вас Бог, одевать детей в камуфляж.


* американская военная помощь



ВЕШАЛКА

С Востока на Запад, постукивая колесами на стыках рельс, выбрасывая в небо клубы дыма и пара, локомотив тянул длинющий воинский эшелон.
В одном из мягких вагонов ехала солидная публика - все старшие офицеры, знающие себе цену. Время было послеобеденное, в одних купе отдыхали, в других застолье продолжалось, а в одном забивали козла. Единственным гражданским пассажиром в вагоне, а возможно и во всем составе, был кареглазый пацан дошкольного возраста. На его штанишках поверху, на месте ширинки, были нашиты пуговицы (чтобы как у взрослых!). Он со скучающим видом болтался в коридоре, заглядывая в открытые купе, его одолевала скука. В одном из купе четыре офицера, поставив на колени чемодан, играли в домино. Пятый с надеждой ждал, что кто-нибудь уступит ему место. Среди играющих был отец мальчика. Увидев сына, он улыбнулся ему, продолжая играть. Ожидавший своей очереди офицер, начал незатейливый разговор с мальчиком: Как зовут? Куда едет?- и так далее. Малый разговорчивостью с незнакомыми ему людьми не отличался. Чтобы как-то привлечь внимание и задобрить ребенка, офицер достал из кармана вещицу. Это была миниатюрная трофейная никелированная походная вешалка с острым шурупным концом.
- Хочешь, я тебе ее подарю?
- Нет,- процедил сквозь зубы малый,- не хочу.
- Ну тогда, давай, я тебе ее в лоб вкручу?
Пацан нахмурил брови, приподнялся на цыпочках, посмотрел на погоны и сказал:
- Майор, ты дурак что ли ...Твою мать!..
В купе на мгновенье все замерли, наступила тишина, и вдруг раздался, как раскаты грома, хохот. Не смеялись лишь двое: майор с ошалелыми глазами, открытым ртом и бледным лицом, покрывшимся красными пятнами и подполковник - отец пацана с застывшей над головой рукой с костяшкой домино - был его ход...
Через минуту весь пол вагона был у третьего купе, пытаясь выяснить причину столь громового и заразительного смеха, сотрясающего весь вагон. Хохочущие офицеры, перебивая друг друга, стали рассказывать, хохотал уже весь вагон.
К вечеру история обросла не существующими подробностями, и с приукрасами разлетелась по всему эшелону. После ужина малый с независимым видом ходил по коридору, его правое ухо было красным и огромным как блин, который только что сняли со сковороды. Экзекуцию от отца принял стойко без единого звука на удивление всем.
Приходили любопытные визитеры из других вагонов посмотреть на это чудо. Одаривали шоколадом «Гвардейский», карандашами, звездочками, эмблемами и прочими сокровищами.
Прежде чем принять подношение, чудо смотрело на погоны - у майоров не брал, даже у женщины майора медицинской службы компас не принял.


ЛЕЙТЕНАНТ ЖЕНЬКА

Женька считал себя вполне взрослым и самостоятельным в свои двадцать три года. В прошлом году он закончил институт и работал на заводе в конструкторском бюро, чем очень гордился, стараясь держаться солидно и непринужденно. Но все это ему не помогало, вид у него был мальчишеский, ну прямо десятиклассник, что его очень огорчало и злило. Но больше все его работой гордилась мать-учительница немецкого языка, хотя в душе она мечтала, что сын, прекрасно усвоивший немецкий, пойдет по ее стопам. Но он стал инженером, – «Тоже неплохо»- думала она.
Рабочий день подходил к концу, Женька в уме строил планы на завтра - ведь воскресенье. Но ничего путного придумать не мог; друзья - кто на даче, кто в деревне, кто в лагерях на летних военных сборах, а с Дашей, к которой был неравнодушен, поругались из-за этого дурацкого Дубровского. Возвращаясь домой в переполненном трамвае, решил, что будет сидеть дома, читать Джека Лондона и помогать матери по дому, но это как всегда были только решения.
Проснувшись утром, понежился в постели, мечтая изобрести что-то такое... Вот тогда-то его будут называть по имени и отчеству, а то все почему-то норовят назвать Женькой, не Евгением даже, а Женькой. Ну да ладно, пора вставать. Мать позвала завтракать, и тут он решил: поедет купаться на речку. Уставший и голодный возвращался домой, но довольный, что полдня было чем-то занято, как он считал, с пользой. На ходу спрыгнул с трамвая и направился домой. Вдруг в глаза ему бросилась возбужденная толпа под репродуктором, висевшим на столбе. Он подошел, прислушался. Репродуктор зашипел, заговорил, заговорил, и Женька понял: - В О Й Н А!..
Не заходя домой, побежал в военкомат и через десять дней оказался на ускоренных курсах по подготовке младших офицеров.
Начало декабря 41-го Женька-лейтенант, и командует стрелковым взводом около двух месяцев. Бойцы взвода все старше его по возрасту, но уважают, хотя за глаза называют «лейтенант Женька».
Женькин взвод все время на передовой. В землянках, траншеях и окопах мокро и холодно, да еще и голод мучает. Женька старается держаться молодцом по силе возможности, шинель насквозь мокрая, сапоги каши просят, но война есть война. Скоро утро, и опять эта сгоревшая и осточертевшая деревня, в которой засели немцы. Деревня по нескольку раз в день переходит из рук в руки. Целых домов там уже нет, но обе стороны с остервенением отбивают ее друг у друга, и Женьке уже кажется, что это игра в казаки-разбойники, но только со смертельным исходом.
Наступило утро, и рота, в которой он служил, пошла в наступление, зло матерясь от безысходности, но противник отошел поспешно, яростно огрызаясь. Ждали, что подойдет подкрепление, но никто не шел, стали окапываться, начался артобстрел, вдали показались танки. И опять пришлось откатываться обратно, боеприпасов почти не было, роту не поддержали, как было обещано. В развалинах деревни Женька чуть было не заблудился, на той улице он еще не был ни разу. Около забора ничком лежал мертвый немецкий унтер-офицер: обыскивать времени не было, схватил только полевую сумку и побежал дальше по направлению к своим. За этот день еще раз брали эту деревню и опять сдали. К вечеру в землянке у коптилки вспомнил про сумку, открыл и начал разбирать все, что там было. Несколько писем, фотографии, плитка шоколада, полпачки сигарет и книжечка карманного размера. Прочел по-немецки: Майн кампф* Начал читать со скуки, но мысленно не забыл похвалить себя, что читает свободно. Подошел политрук, грузный мужик с вечно недовольным взглядом на неулыбчивом лице:
- Что мы читаем?- спросил он, и Женька простодушно ответил, и как на уроке начал рассказывать о прочитанном. Политрук нахмурился еще больше, и процедил сквозь зубы:
- Завтра разберемся.

Был разбор, и вот Женька без ремня, петлиц и кобуры рядовой штрафной роты, вместо пистолета у него лопата, винтовку выдают только перед атакой и то только одну на десять человек, а злополучная книжица осталась у него - не удосужились обыскать и отобрать. Очередная атака, штрафников погнали первыми, надо бежать вперед и только вперед, искупать вину кровью, а впереди шквал огня, но назад пути нет, бойцы заградотряда у пулеметов не дремлют. Женька рванул с отчаянием вперед, побежал, ноги вязли в грязи, вода хлюпала в сапогах, он что-то орал и матерился во все горло, как и все. Ему казалось, что это жуткий сон, который должен когда-то кончаться, и он, как в детстве, прижмется к матери и все пройдет, как легкая тучка на небе. Рядом падали убитые и раненые, а он, стиснув зубы до боли, размахивая лопатой, несся в неизвестность. Впереди, левее от него, рванул снаряд, груды грязной земли взметнулись вверх, это все, что он успел запомнить: удар, тяжелый удар по голове...
Сколько пролежал неизвестно, сознание медленно и смутно возвращалось к нему, он как бы просыпался, и вот снова удар, теперь в живот, Женька вскрикнул и широко раскрыл глаза. Над ним стоял маленький щупленький солдатик с направленным автоматом, каким-то чувством Женька понял, сейчас он выстрелит. Хриплым, не своим голосом, он скороговоркой выпалил и сам удивился, по-немецки:
- Нихт, нихт шиссен**
Солдатик пропищал дрожащим голосом:
-Вег,вег, шнель***
Женька с трудом встал, голова гудела, как чугунный колокол, но крови почти не было, удар осколка смягчила эта проклятая книженция, которую он перед атакой впопыхах засунул под шапку. Он брел с поднятыми вверх руками, сгорая от стыда и отчаяния, но никаких мыслей, что делать, не было. Его втолкнули в толпу пленных и погнали по разбитой дороге через расположение немецких частей, в тыл. Немецкие солдаты улюлюкали вслед толпе, что-то выкрикивали и смеялись. Что делать, солдат он везде солдат...
Пленных тасовали, перевозили с места на место, и вот он попал в один из лагерей на юге Франции, где лагерный режим был послабее. Кого здесь только ни было, можно сказать, полный интернационал. Знание немецкого очень помогало в общении, как с охраной, так и с солагерниками.
* Майн кампф - Моя борьба А.Гитлер
** Нихт шиссен - не стреляй
*** Вег, шнель - пошел, быстро
Он чувствовал к себе интерес двух французов. Один из них неплохо знал немецкий и частенько при встрече беседовал с Женькой, но больше переводил вопросы, которые задавал другой пожилой мужчина, со шрамом через всю левую часть лица, что не делало его безобразным.
Прошел еще месяц, уже скоро год плена, унижения и отчаяния. Когда еще был в лагерях, находившихся на своей оккупированной территории, была какая-то надежда, маленькая, но была. Но, попав во Францию, он ощутил полное безразличие, сознание притупилось, жил как во сне, даже перестал вспоминать довоенную жизнь, друзей и, как ни страшно, мать. В один из дней молодой француз обратился к Женьке с видом заговорщика:
-Мы сегодня в ночь бежим, и ты с нами, нас уже ждут, предашь - убьем.
На миг сердце у Женьки остановилось, а потом радостно запрыгало, а в глазах появились слезы, но он их не стеснялся.
Побег удался, бежало человек пятнадцать, двух потеряли в перестрелке, Женька разорвал руку о колючую проволоку, и кровь сочилась не переставая, пока он не перевязал ее оторванным рукавом от куртки.
Так он попал в партизанский отряд. Незаметно для себя довольно неплохо освоил французский язык. Участвовал в боевых операциях, был ранен, но уверенность, что благополучно когда-нибудь вернется домой живой и невредимый, не покидала его.
Как и все войны, эта война тоже закончилась. Была возможность остаться во Франции, но Женька душой и телом рвался домой. Имея при себе документы участника Французского Сопротивления, несколько медалей, он в конце 45-го года попадает в Германию. Знание иностранных языков сыграло свою роль, и его зачислили рядовым переводчиком на офицерскую должность в оккупационную часть Советской Армии. Служба ему в тягость, со стороны коллег отчуждение и холодок: недалекое прошлое, штрафная рота, плен, иностранный партизанский отряд. Через год его демобилизовали, и Женька наконец-то на Родине, куда он так стремился. Нет предела его радости, забыть все и не вспоминать. Но не тут-то было, его арестовали. Спустя год Женьку выпустили с запретом проживания в крупных городах СССР.
В одном из городов средней величины, работая на заводе, от главного технолога, благодаря водке, скатился до слесаря. А Женьке уже 44-ый. Ни семьи, ни близких. Сидит в засаленном, некогда дорогом костюме, у верстака, пьяный, глаза воспаленные, давно не стриженные седые волосы, лезут ему в глаза, стыдливо прикрывая их. В пьяном виде он переходит на немецкий или французский языки, но причитает по-русски:
- Зачем, зачем я вернулся, для чего?
На исходе был 1961-ый год...



ДЕНЬ ПРИДЕТ

Увольнение в город для солдата всегда маленький праздник, особенно, если идешь на встречу с отцом, приехавшим издалека, и которого не видел два года. Конец 1966 года, начался третий и последний год моей службы в городе Баку. Здесь же жила сестра отца, к ней я наведывался всякий раз, будучи в увольнении.
Прийдя к тетке, позвонил, дверь открыл отец, радостно обнялись, обрадовавшись друг другу. За два года, что мы не виделись, отец сдал и заметно постарел. Поговорили о наших домашних, отец спросил, что собираюсь делать после службы, не одобрил моего желания стать офицером:
- Сынок, держись подальше от того места, где сапоги и ремень на всю жизнь. Я тридцать лет прослужил, результат тебе известен.
За чаем отец и тетка вспоминали свое детство, прошедшее в Нахичеване. Вдруг отец сказал:
- Сестра, ты здесь живешь уже около тридцати лет, как местные к вам, армянам, относятся?
Тетка ответила, что отношение хорошее, нет никаких трений.
Отец произнес:
- Это все видимость, и долго так продолжаться не будет, придет день, и они вас погонят отсюда, вспомни Нахичеван.
Тетка возразила:
- Они уже не такие, как были раньше.
Отец прервал ее и жестко повторил:
- Придет день, и они вас погонят отсюда...
Прошло много лет, ушли из жизни отец, тетка, так и не узнав, кто из них прав.
Слова отца оказались пророческими.
1988 год - Сумгаит...
1990 год - Баку...
И пришел тот день...


СУДЬБА

Городок спал, когда его неожиданно, почти без боя захватили белые, да и защищать его практически было некому. Десяток милиционеров, несколько сотрудников ЧК, комендантский взвод - вот и весь гарнизон городка; отряд ЧОНа*, бывший здесь мимоходом, несколько дней назад отправился в рейд по деревням и селам выполнять продразверстку.
В это раннее утро в центре городка было празднично и как-то по-домашнему, уютно. Хорошо одетый люд прогуливался по улицам, из открытых окон слышалась музыка и веселый смех. Везде деловито сновали военные: пешие и конные. Вот показалась группа пленных милиционеров, красноармейцев и среди них несколько чекистов. Конвоиры, под командованием юного прапорщика, больше похожего на студента-старшекурсника, чем на офицера, не злобно подгоняли прикладами пленных, стараясь быстрее миновать праздношатающуюся толпу, которая, завидев пленных, засвистела и заулюлюкала им вслед. Пленные шли, опустив головы, смотря себе под ноги, с равнодушным видом.
Прошло несколько дней, и под вечер из здания контрразведки вывели колонну осужденных и погнали в сторону глубоких балок, куда обычно выводили на расстрел и красные, и белые, смотря чья власть была в городке.
За полночь, под моросящий осенний занудливый дождь, который то прекращался, то усиливался, как бы плача по тем, кого привели в балку, начали приводить в исполнение приговоры.
Расстреливали по три человека, командовал высокий голубоглазый с восковым лицом поручик. Демонстративно брезгливо и небрежно, всматриваясь в список под светом тусклого фонаря, который унтер почтительно держал на вытянутой руке, голубоглазый зачитывал фамилии приговоренных к расстрелу:
- Иван Павленко, Федор Ивлев, Матвей Гольдман.
После чего следовала команда: Заряжай!.. Пли-и!...
Офицер выкрикивал фамилии однотонно и безразлично, как бы назначая в очередной наряд.
Пошла четвертая тройка... Заряжай, Пли...
Следующая тройка:
- Григорий Кучеров, Макар Довлатян!..Довла-а-а-атян???
- Кто тут Довлатян? А ну-ка ко мне его?- властно воскликнул поручик.
Конвоир поспешно вытолкнул вперед невысокого коренастого смуглого паренька, на вид ему было лет шестнадцать, ну от силы с натяжкой семнадцать. Выглядел он плачевно, ситцевая в горошек рубаха без одного рукава в крови, офицерское галифе - одни клочья, ноги босые и огромный синяк под левым глазом.
- Чекист?- спросил поручик.
- Чекист,- зло ответил кандидат на тот свет.
- Ну, ты, чекистенок, ответь мне на вопрос, кем тебе доводится поручик Карп Довлатян?

*ЧОН - Части Особого Назначения

Макарчик грустно и без каких-либо эмоций, но с достоинством, ответил:
- Это мой старший брат, да и какое теперь это имеет значение, делай свое дело, поручик.
Если бы это было днем, то было бы видно, как побледнело и без того бледное лицо офицера. Поручик взревел:
- Мерзавец, подойди ближе!
Макарчик сделал несколько шагов навстречу, офицер схватил его за шиворот и начал трясти, как тутовое дерево в урожайный год. Вдруг он замер и мощным ударом обрушился на челюсть парня, со словами:
- Твой брат - мой близкий боевой товарищ, мы с ним в одной землянке гнили и держали фронт, ну и подлец же ты!
Макарчик отлетел на несколько шагов и упал лицом в грязь, один из солдат рывком поднял его с земли и подвел к руководителю расстрела, который, схватив его за ворот рубашки, прошипел:
- Беги отсюда, пока я добрый, и не хочу быть убийцей брата моего фронтового товарища.
Макарчик бежал, не разбирая дороги, босыми ногами по острым камням, не чувствуя боли, бежал, не понимая того, что чудом остался жив. За спиной вдалеке слышались выстрелы.
Оба они еще не знали, что бывший штабс-капитан Довлатян три дня назад расстрелян за отказ служить в Красной Армии.
Но судьба есть судьба, от нее не уйти...
В 1936 году начальник одного из отделов ОГПУ города N. Макар Довлатян был расстрелян, как враг трудового народа.
Если на роду написано быть утопленником... значит...


МУШКЕТЁР УМЕР! ДА ЗДРАВСТВУЕТ МУШКЕТЁР!

Пусть простит меня А. Дюма.
Я только учусь.

Атос, Портос, Арамис, ДАртаньян - они и теперь среди нас, и опять не в чести, опять не поняты, не обласканы и не желанны, но они честны в своих делах и поступках.
Мушкетерами рождаются, а не становятся, это дар свыше. Мушкетер - это вечная молодость, душевный порыв, юношеская пылкость во всем, а посему и в сто лет мушкетер остается самим собой.
Мушкетеры не погибают от пули и шпаги, не тонут в воде; они тихо угасают в муках от людской подлости, злобы, ненависти и несправедливости, но возраждаются в другом поколении, в другую эпоху, чтобы вновь сеять вокруг себя безвозмездно добро, отдавая душу и тело обездоленным и нуждающимся, а также делу, которому они себя посвятили.
Заранее зная, что опять будут непонятыми и осмеянными, даже теми, кто им обязан, отдавая им последнее, рискуя жизнью ради них.
Они снова заворачиваются в мушкетерский плащ, как в защитную оболочку, и тихо угасают, чтобы вновь возродится с надеждой быть нужными, быть понятыми, с надеждой, что люди стали добрее, честнее и благороднее.

P.S. Лучше поздно, чем никогда, быть мушкетером, но быть им до конца дней своих; и плащ мушкетера не даст прилипнуть грязи и подлости, и не даст состариться.
Если о человеке говорят:
- Да, он мушкетер... - этим сказано все, и даже больше...


П О Д У М А Й

Но сатану один господь лишь может
Изгнать из глубины людских сердец.
Дуо.

Две тысячи лет, подумать только, прошло почти без малого две тысячи лет от Рождества Христова...
А в Мире нет покоя, все перемешалось: мед с дегтем, молоко с горчицей, вода с кровью, рыба бьется об лед, козлы бродят по огородам, люди задыхаются без воздуха, восставшие из грязи стали царями, цари - рабами, гуляют по Земле, взявшись за руки, Печаль и Грусть, Зависть и Подлость, Зло и Сплетня, Убожество и Ханжество, Воровство и Убийство... и этому нет конца...
На все это смотрит и радуется, и не может нарадоваться Сатана в образе Человека, а может, Человек в образе Сатаны, и как тут не вспомнить, а черт его возьми! Но не берет...
Взирает грустными глазами на смуту и грех распятый козлами Христос и ждет, когда, когда же у людей помутнение пройдет!

З В О Н О К


В центре большой и светлой комнаты стояла высокая, нарядная елка, на которой сверкали гирлянды и шары. В три больших окна заглядывало яркое зимнее солнце, создавая уют и праздничное настроение. Мальчик весело покрутился вокруг елки и побежал одеваться; он спешил, ему не терпелось попасть на новогоднюю елку в школе.
Он выбежал на улицу, где мимо него, лежа на печи, проехал Емеля-дурачок, за ним пронесся Серый Волк, на спине которого восседал Иван-царевич. Чинно и важно на огромном коне проскакал Илья-Муромец, а следом, весело позванивая колокольчиками, золоченая карета, увозившая Золушку на встречу с ее счастьем.
Мальчик бежал вприпрыжку, с интересом наблюдая за чудесами, происходящими в этот последний день уходящего года. Вот загремело в небе, и он, задрав голову, увидел пролетавших рядышком Змея Горыныча и Бабу Ягу в ступе, которая, размахивая метлой, разгоняла облака, а вслед за ними плавно летел Ковер-самолет. И пока он бежал к школе, каких только чудес ни насмотрелся; а вокруг искрился пушистый снег, местами отливавший то розовым, то голубым цветом. Даже парадную дверь в школе ему открыл одноглазый Великан, но в это время раздался звонок... и все сразу пропало, потемнело и погрузилось во мрак.
Снова раздался звонок, пронзительный и требовательный...
...Стареческая рука медленно и нехотя потянулась к телефону...


М И Н А

Выезд в район непрекращающихся боевых действий был заранее запланирован. На подготовку и сборы много времени не потребовалось. Обвешанная оружием, группа офицеров специального подразделения расселась в микроавтобусе РАФ.
Перед выездом в район назначения предстояло захватить с собой хорошо известную своими актуальными радиорепортажами корреспондентку. Ей очень хотелось самой побывать в зоне боевых действий на границе некогда дружественных республик, все увидеть своими глазами, и на месте взять интервью у военных и местных жителей, ежедневно видевших бессмысленную смерть.
Остановились у Дома радио. К машине подошла с магнитофоном на плече - оружием корреспондента - симпатичная, стройная женщина, одарившая всех приветливой улыбкой. Ее усадили в РАФике и представили офицерам.
И вот, тяжело груженный РАФ, бодро понесся на север, где почти каждый день погибают или становятся калеками люди.
За окном промелькнуло озеро Севан, в котором, как в зеркале, отражалось голубое печальное небо.
Весна была в разгаре, время полевых работ, но с обеих сторон границы пустовали поля, смерть косила и военных, и гражданских без разбора.
В полдень въехали в райцентр передохнуть, заправиться, переговорить с местным военным руководством. Рядом с административным зданием стояло несколько знакомых офицеров, гревшихся в лучах весеннего солнца. Все, за исключением нашей спутницы, вышли из машины, поприветствовали друг друга, разговорились, забыв о гостье. Пассажирская дверь микроавтобуса была нараспашку, на ступеньках его, со скучающим видом, сидела корреспондентка. Решив наконец включиться в общий разговор, она с юмором спросила:
- Господа-офицеры, а для чего эта большая зеленая кастрюля, которая лежит под моим сиденьем?
Один из офицеров, взглянув, спокойно ответил:
- Это противотанковая мина.
Глаза нашей пассажирки округлились до величины десертной тарелки, в мгновенье она, побив мировой рекорд по прыжкам с места, оказалась рядом с нами, закричав:
- Я же на ней двести километров ехала!
Тот же офицер, все также спокойно, произнес:
- Да это учебная, боевые в багажнике лежат.
Все начали смеяться, да так, что прохожие оборачивались, завидуя нашему неожиданному веселью. Но больше всех смеялась наша гостья, которая еще и подшучивала над собой.
К вечеру прибыли в одну из приграничных деревень, а через час начался обстрел из установок ГРАД, продолжавшийся несколько часов. Наша корреспондентка за все эта время ни разу не запаниковала, чем и заслужила всеобщее уважение и признательность.
К счастью, на этот раз все обошлось без человеческих жертв, а разрушения - это дело поправимое...


Пост. Пост Скриптум. Вот как может ошибаться автор в изображении даже довольно близких людей: в моём рассказе о Рафике дан несколько примитивный образ драчуна мачо. Я не первый и не последний… Вспомните чеховского «Человека в футляре», которого мы проходили в школе, как тип отрицательный, а в действительности этот человек все свои сбережения завещал на благотворительность детям!
Если бы Рафик пожил дольше, если бы мы ещё встречались, он смог бы стать незаурядным писателем! Ах, эти «если бы».