Хромосома Христа или Эликсир бессмертия

Фрагменты романа

ХРОМОСОМА ХРИСТА
или
ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ
(роман в 5-ти книгах)

Светлой памяти Георгия Чуича.

Се творю все новое
Откровение 21,5

Все мерзостно, что вижу я вокруг…
Вильям Шекспир

Мы уже не животные, но, несомненно,
еще не люди.
Генри Миллер

Плоха та книга, за которую могут не убить.
(Из интернета)

Есть нечто более сильное, чем все на свете войска: это идея, время которой пришло.
Храните идеи, не полагаясь на память, и тогда их звездный час обязательно придет!
(Из интернета)

Какую доставляет радость
любому тонкому уму –
умело сделанная гадость
(пусть даже другу своему)
(Шэди)

THE NAMES HAVE BEEN CHANGED TO PROTECT THE GUILTY.

Все имена и названия изменены, чтобы укрыть виновных (англ.).






- Пуля, - рассказываю я, - прошла через мягкие ткани…
Если бы мы могли знать тогда, если бы могли только предположить, как все
обернется… Но как в любом большом деле, жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать… Мы так и умерли, не успев…
Я - единственный, кто, судя по всему, уцелел в этой жуткой схватке за совершенство, и единственный, кто знает код кейса, где хранится вся информация о нашей Пирамиде. Вот поэтому-то за мной и такая охота: прессинг по всему полю. Я им нужен живым, это ясно... Меня радует и то, что они так и не смогли победить наш код. Еще бы! Это же не какой-то там „Код да Винчи”!
И не смогут!
Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому я отжимаю педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой я могу давить на акселератор автомобиля до самого коврика.
Они стреляют по колесам: убивать меня нельзя, это теперь ясно. Им нужна моя голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.
А что, вдруг думаю я, что если бы Тина…
А вот и еще одна очередь. Пули как бешеные шипя, прошивают обшивку, дыры насвистывают на ветру, как флейта, пахнет в салоне паленым, но не бензином, не машинным маслом – значит, можно еще вырваться из этого пекла.
Тина! Придет же такое в голову! Помню, мы с ней…
Я называю ее Ти!..
Мне бы только пересечь черту города, а там, среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, я легко оставлю их с носом. Я с закрытыми глазами найду себе убежище в этом небольшом южном городе, где за годы отшельничества изучил все его уголки. Я знаю каждый выступ на этом асфальте, каждую выемку. Слева - высокая каменная стена, справа - пустырь... Ты – как на ладони!.. Этот крохотный остров любви и меда не очень-то гостеприимен, хотя здесь и более трехсот церквей.
Да нет… нет, Тина бы… Мысль о Тине приходит как спасение!
- Тииии… - вдруг ору я и что есть сил жму на педаль! Словно она может меня услышать.
Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле справа от меня, вплетая новые звуки в мелодию флейты. Опять промазали! «По колесам, бейте только по колесам!», – мысленно наставляю я своих преследователей. Ведь так можно, чего доброго, и в голову угодить. Что тогда? Что вы будете потом делать с напрочь простреленной головой?
В боковом зеркале я вижу черный мордастый джип с огненными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицелясь, поэтому мне нечего опасаться. Но вот, оказывается, бывают и промахи...
Неужто услыхала? Мистика какая-то!
Счастье и в том, что автобан почти пуст, я легко обхожу попутные машины, а редкие встречные, зачуяв во мне опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите – пожалуйста.
Вот и мост. Лента речечки (или канала?) залита пожаром вечернего солнца. Я успеваю заметить и вызолоченные купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида – обвисшие щеки джипа. На полной скорости я кручу рулевое колесо вправо так, что зад моей бээмвэшки залетает на тротуар. Теперь – побольше газу, а теперь налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив, конечно, газ. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и сквозь густой кустарник в чащобу сквера. Теперь только стоп!.. И снова боль в голени дает о себе знать. Зато как тихо! Тихо так, что слышно, как сочится из раны кровь.
Бубенчики. Я готов был поклясться, что услышал звон тинкиных бубенчиков. Её привычка носить бубенцы на щиколотках...
Пальцами правой руки я зачем-то дотягиваюсь до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидываю спинку сидения и несколько секунд лежу без движения с закрытыми глазами в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянусь рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, я за медицинской помощью не обращаюсь, самостоятельно обрабатываю рану, бинтую ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний паром я уже опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра...
Слава Богу, что жив сегодня, думаю я и снова ору:
- Аааааааа… Калакольчики вы мои бубеннн-чики-чики-и-и-и!.. Иииххх…
Затем дотягиваюсь рукой до бутылки «Nexus», медленно откупориваю ее и, приложившись к горлышку, пью не отрываясь, пока она не пустеет наполовину. Теперь финики...
И еще два-три глотка из бутылки...
Ти, спасибо тебе, славная моя! Одна мысль о тебе помогла мне избежать, я уверен, неминуемой смерти. В чем же все-таки твоя сила? Сколько лет я пытаюсь разгадать тебя… Сим-сим… Ну, да ладно…Успеется…
А теперь можно и поспать... Полчаса, не больше. Чтобы прийти в себя.
Потом я никому об этой истории не рассказываю, лишь иногда, отвечая на вопросы о шраме на левой голени, произношу:
- А, так… ерунда… Мир хотел ухватить меня за лодыжку.
Лене же решаюсь рассказать. Почему только ей, Лене? Так бывает: глянешь в глаза и знаешь - это она, ей можно.
И это не объясняется – это Она!
Здесь, в Турее, в двух часах езды от Питера, среди корабельных сосен и с аистами за окном на цветочной поляне, особенно хочется рассказывать ей, как я жил все эти трудные годы. Вспоминаются такие подробности, от которых мороз по коже... От смерти уйти нетрудно…
Я тогда едва не погиб.
На щиколотках или на лодыжках? А, не все ли равно!
- Это было на Мальте, – говорю я, – была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже выехал из предместья Валетты… Ты слушаешь меня?
- Да-да, говори, говори, – говорит Лена, – я слушаю...






Безусловным лидером среди нас, конечно, был Жора. Он никоим образом не требовал ни от кого подчинения, никому себя не навязывал, и, казалось, был чужд горделивого честолюбия молодого таланта. Но неслыханно подчинял своим обаянием. И преданностью делу, которому служил, как царю, верой и правдой.
Когда я впервые увидел Жору… Господи, сколько же лет мы знакомы! По правде говоря, он привлек мое внимание с первой встречи. Не могу сказать, что именно в нем поразило, но он крайне возбудил мое любопытство. Я никогда прежде не встречал такой щедрости и открытости! И преданности науке. Его внешний вид и манеры, и голос… А чего стоила его улыбка! Бросалась в глаза и привычка, когда он задумывался, время от времени дергать кожей головы, коротко стриженым скальпом так, что и без того огромный лоб, точно высвобождая из западни и давая волю рвущейся мысли, удваивался в размере. И, казалось, что из него «вот-вот вылетит птичка». Затем я узнал еще многое. Жора, например, мог легко складывать язык трубочкой или без единой запинки произносил трудную скороговорку о греке, или, скажем, бесстрашно мог прыгнуть ласточкой в воду со страшной высоты… А как он шевелил ушами! Однажды мы, играя в баскетбол, боролись за мяч. Я было уже мяч отобрал, и он инстинктивно схватил меня за руку. Я всю неделю ходил с синяком.
- Смотри, – сказал я, укоряя его, – твоя работа.
Жора улыбнулся:
- Я цепкий, – произнес он, и не думая оправдываться, – у меня просто на единицу мышечной массы больше, чем у тебя, нервных окончаний. Поэтому я сильнее тебя.
Он смотрел на меня спокойным прямым открытым взглядом так, что я невольно отвел глаза. И признал его силу.
- Он, небось, у тебя еще и левша? – спрашивает Лена.
- Жора бил меня правой…
- Бил?
- Но и левая у него была крепкой! Помню…
- Вы дрались?
- После его хука левой я чуть было…
- Вы дрались? – спрашивает Лена еще раз.
- Спорили…
- Ах, спорили!..
- Никогда и ни в чём не соревнуйся со мной, - сказал тогда Жора. – Ты всегда проиграешь.
- Всегда? – спросил я.
- И во всем, - сказал Жора.
А еще он мог выстрелить во врага, не задумываясь. Хотя терпеть не мог брать в руки оружие. А однажды, стреляя из рогатки (мы устроили соревнование на берегу моря), он трижды попадал в гальки, одна за другой подбрасываемые мною высоко вверх. Я – ни разу! Были и такие истории, что просто оторопь берет. Разве кто-то из нас мог тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, он явится в Шведскую академию в кедах и джинсах, и всем нам придется хорошо постараться, чтобы затолкать его во фрак и наскоро напечатать ему Нобелевскую речь на целых семи листах почти прозрачной бледно-голубоватой, как обезжиренное магазинное молоко, финской бумаге, в которую он аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю на блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку, за которой, по его словам, охотился уже несколько лет. А всем собравшимся академикам будет рассказывать на блестящем английском о межклеточных взаимодействиях так, словно нет в жизни ничего более важного: «Уберите межклеточные контакты – и мир рассыплется! И все ваши капитализмы, социализмы и коммунизмы рухнут, как карточный домик». Контакты между клетками, так же как и между людьми – как связь всего сущего! А несколько позже, вернувшись домой, улыбаясь, будет всех уверять, что и ездил-то он в Стокгольм не за какой-то там Нобелевской премией, а именно вот за этой самой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: «Вот эксклюзив совершенства!». Чем она так его потрясла – одному Богу известно. И никого уже не удивлял тот изумительный факт, что вскоре за ним увяжется какая-то принцесса то ли Швеции, то ли Монако, нет-нет - принцесса Борнео, точно Борнео, от которой он сбежит на необитаемый остров, где женится на своей Нефертити, взращенной собственными руками из каких-то там клеток обрывка кожи какой-то мумии, выигранного в карты у какого-то бедуина. Невероятно? Не знаю. Это ужасало? Наверное. Во всяком случае, ходили и такие легенды. И когда он стоял под луной на вершине пирамиды Хеопса и грозил своим толстым указательным пальцем дремлющему Сфинксу, он, я уверен, думал о звездах. Он ведь и забрался туда, чтобы быть к ним поближе. Его влек трон Иисуса, и он (это стало ясно теперь) уже тогда примерял свой терновый венец. К Иисусу он присматривался давно, а когда впервые увидел Его статую в Рио-де-Жанейро, просто онемел. Он стоял у Его ног словно завороженный, каменный, а затем, пятясь, отойдя на несколько шагов и задрав голову, пытался, встав на цыпочки, заглянуть в Его глаза, каменные. Но так и не смог этого сделать. Даже стоя на цыпочках, Жора головой едва доставал Ему до щиколоток. Я видел - это его убивало. Я с трудом привел его в чувство, а он до утра следующего дня не проронил ни слова. Чем были заняты его мысли?
В Санто-Доминго ему посчастливилось еще раз восторгаться Иисусом, история повторилась: он отказался идти в мавзолей Колумба, и даже самая красивая мулатка – беснующаяся царица карнавала, этого брызжущего весельем, просто фонтанирующего праздника плоти - не смогла в ту ночь увлечь Жору. Но наибольшее потрясение он испытал, когда прикоснулся к Плащанице. Я впервые увидел: он плакал. Да-да, у него было свое отношение к Иисусу и к Богу. Он так рассуждал:
- То, что корова ест клевер, волк - зайца, а мы - и корову и зайца, а нас, в свою очередь, жрут мириады бесчисленных бактерий и вирусов, не мешает нашему Богу смотреть на всю эту так называемую дарвиновскую борьбу, как на утеху: мол, все это ваши местнические земные свары - буря в стакане, пена, пыль… Бог держит нас в своей малюсенькой пробирке, которую люди назвали Землей, как рассаду и хранилище ДНК. Он хранит наши гены в животном и растительном царствах точно так же, как мы храним колбасу и котлеты, с одной лишь разницей – ДНК для Него не корм и не какое-то там изысканное лакомство, а носитель жизни, а все мы – сундуки, да-да, ларцы, на дне которых спрятаны яйца жизни. Бога, считал Жора, и не нужно пытаться понять. Он недосягаем и неподвластен пониманию человеческого разума. Другое дело - Иисус. Иисус – Бог Человеческий: «Се Человек!». Он ведь и пришел к нам затем, чтобы мы научились Его понимать. Он – воплощенное человеческое совершенство. Поэтому под Ним и надо чистить себя…
Как только Жора защитил кандидатскую (ему стукнуло тридцать три!), ни минуты не раздумывая, он умчался в Москву.
- Знаешь, – признался он мне, – я уже на целый месяц старше Иисуса.
Его голос дрогнул, в нем были спрятаны нотки трагизма, которые вдруг вырвались на волю и оповестили мир о несбывшихся надеждах. Он словно оправдывался перед историей.
- Надо жить и работать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне… На худой конец, в Праге или Берлине, или даже в Москве, – добавил он, – а не ковыряться до старости здесь, в этом периферийном говне.
Он так и не стал интеллигентом, но всегда был максималистом. Нас потрясало его отношение к научной работе. Он был беспощаден к себе и не терпел никаких компромиссов. «Все или ничего!» – это был не только один из законов физиологии, но и Жорин девиз. Да-да, он был нетерпим к человеческим слабостям, оставаясь при этом добряком и милягой, своим в доску, рубахой-парнем. Он не любил поучать, но иногда позволял себе наставление:
- Если тебе есть что сказать, то спеши это сделать. И совершенно не важно, как ты об этом скажешь – проблеешь или промычишь… Или проорешь!.. Важно ведь только то, что ты предлагаешь своим ором, – как-то произнес он и, секунду подумав, добавил, – но важно и красиво преподнести результат. Порой это бывает гораздо важнее всего того, что ты открыл.
Это было, возможно, одно из первых Жориных откровений.
Меня потрясало и его беспримерное бескорыстие!.. Я не знал человека щедрее и так по-царски дарившего себя людям. Его абсолютное равнодушие к деньгам потрясало. Если ты их достоин, считал он, они сами приплывут к тебе. Он, конечно, отдавал им должное, называя их пластилином жизни, из которого можно вылепить любую мечту. Но нельзя этого сделать, говорил он, не испачкав рук. Я часто спрашивал себя, что, собственно говоря, заставляет Жору жить впроголодь, когда люди вокруг только тем и заняты, что набивают рты и натаптывают карманы? И не находил ответа.
Защищая свою кандидатскую, он не то, что не мычал и не блеял, он молчал. За все, отведенное для каких-то там ничего не значащих слов время, Жора не издал ни единого звука. Он просто снял и продемонстрировал короткометражный фильм вместо своей защитной речи, двадцать минут тихого жужжания кинопроектора вместо никому не нужных рассуждений о научной и практической значимости того, что, возможно, забудется всеми после третьей или четвертой рюмки водки за банкетным столом. И привел, нет, поверг всех в восторг.
- И вы считаете, что всего этого достаточно, – прилип к Жоре тут же с вопросом седовласый Нобелевский лауреат, совершенно невероятно каким ветром занесенный сюда на Жорину защиту (Архипов постарался!), – и вы считаете…
Он сидел в пятом ряду амфитеатра огромной аудитории, забитой светилами отечественной биологии и медицины, и, разглядывая Жору сквозь модные роговые очки, теперь рассказывал о достижениях и величии молекулярной биологии, о роли всяких там гормонов и витаминов, эндорфинов и простагландинов, циклической АМФ и генных рекомбинаций… Собственно, он в деталях излагал содержание последних номеров специальных журналов и результатов исследований в мировой биологической науке, демонстрируя как свою образованность, так и манеру поведения, и красивый тембр своего уверенного голоса, не давая себе труда следить за чистотой собственной мысли. Это был набор специальных фактов, о которых мы знать, конечно, никак не могли и, как потом оказалось, блистательный спич по мотивам своей Нобелевской речи. Тишина в аудитории была такой, что слышно было, как у каждого слушающего прорастали волосы. Он задавал свой вопрос минуть пять или семь, уничтожая этим вопросом все Жорины доводы и достижения, делая его работу детским лепетом. Было ясно, что своим авторитетом он хотел придавить Жору, смять этого наглого молодого выскочку, осмелившегося нарушить вековую традицию. Когда он кончил, тишина воцарилась адская. Ни покашливания, ни скрипа скамеек… Тишина требовала ответа.
- И вы считаете, – снова спросил он, – что этого достаточно, чтобы…
- Да, считаю!
Это все, что произнес Жора в ответ.
Последовала пауза, сотканная из такой тишины, что, казалось, сейчас рухнут стены.
Наш Нобелевский вождь смотрел на Жору удивленным взглядом, затем приподнялся, посмотрел налево-направо-назад, призывая в помощники всех, у кого есть глаза и уши, и, наконец, задал свой последний вопрос:
- Что «Да, считаю!»?..
Он уперся грозным черным взглядом в Жорин светлый лоб.
- Sapienti sat, – сказал Жора, помолчал секунду и добавил, – умному достаточно. И перевел взгляд в окно в ожидании нового вопроса.
Зал рявкнул! Тишина была просто распорота! Возгласы и крики, и истошный рев, и смех, и, конечно, несмолкаемые аплодисменты, зал встал. Это был фурор. Больше никто вопросов не задавал. Дифирамбы облепили Жору, как пчелы матку. Это был фурор! Кино! Цирк! Все были в восторге от такого ответа, налево и направо расхваливали этот неординарный шаг, и за Жорой закрепилась слава и звание смельчака и оригинала, от которого он и не думал отказываться. Так на наших глазах рождалась Жорина харизма.
Однажды он высказал какое-то неудовольствие.
- Тебе не пристало скулить, – сказал ему тогда Юра, – ты уже состоялся…
Жора не стал противоречить.
- Все так считают, – сказал он, – но что значит «состояться»? Можно сладко есть и хорошо спать, преуспеть в делах и быть по-настоящему и богатым, и знаменитым; можно слыть сердцеедом и баловнем судьбы, но, если мир не живет в твоем сердце, тебе нечем гордиться и хвастаться. Эта внутренняя, незаметная на первый взгляд перестрелка с самим собой, в конце концов, прихлопнет тебя, и ты потеряешь все, что делало тебя героем в глазах тех, кто пел тебе дифирамбы, и на мнение которых тебе наплевать. И в собственных тоже. От себя ведь не спрячешься… Состояться лишь в глазах тех, кого ты и в грош не ставишь, значит убаюкать себя, не давая труда назначить себе настоящую цену.
Временами казалось, что он все обо всем знает.
Я часто заходил к нему в комнату общежития. Мы взбивали с ним гоголь-моголь, и, поедая с хлебом эту вкуснейшую массу, я думал, как неприхотливо-изящно устроен Жорин быт. На кровати вместо подушки лежало скатанное, как солдатская шинель, синее драповое пальто, и нарочито-небрежная неприбранность в комнате казалась очень романтичной. Жорино синее пальто поражало меня своей многофункциональностью. Оно использовалось как подушка, как одеяло и как пальто, и часто – как штора на единственное окно, когда требовалось затенить свет от солнца. Я никогда не видел, чтобы Жора подметал пол или мыл посуду. Это не могло даже прийти ему в голову – его мысли были заняты небом, а не шпалерами, звездами, а не лампочками… Когда вопрос отъезда Жоры в Москву был решен, я набрался смелости, подошел к нему и, взяв за заштопанный на локте рукав синей шерстяной кофты, всё-таки спросил его:
- А как же мы, как же всё?..
Жора хмуро посмотрел на меня и сказал:
- Если я сейчас не уеду, я навсегда останусь Жорой вот в этой своей вечной синей кофте…
Он бровью указал на прозрачный куль, в котором навыворот было скатано и перетянуто каким-то шнурком его пальто, и добавил:
- …и вот в этом вечном синем пальто.
Грусть расплескалась в синеве его глаз, но он хотел казаться счастливым. Меня это сразило. Я точно зачарованный смотрел на него, все еще не веря в происходящее.
- Нет, но…
- Да, – твердо сказал он. Время от времени нужно уметь сжигать все мосты. И спереди, и сзади. Здесь вся эта местническая шушера, все эти Люльки, Ухриенки, Рыжановские и Здяки, все эти Чергинцы, Авловы и Переметчики, все эти князи из грязи и вся эта мерзкая мразь дышать не дадут. Ты только послушай этих жалких заик…
«Эта мерзкая мразь» было произнесено Жорой с неимоверно презрительным и даже злобным выражением. Я никогда прежде не видел его таким. Он искренне не любил, если не ненавидел «всю эту местническую шушеру». Вскоре и я убедился в правоте его слов; было за что: эта местническая знать, слепок алчности, стяжательства и обжорства, эта каста изуродованного маммоной отребья просто пропастью легла и на моем пути, непреодолимой пропастью. Да, встала неприступной скалой!
Обрусевший серб, он так и не стал, вернее, не проявлял никаких признаков и манер аристократа, хотя и носил в себе гены какого-то знаменитого княжеского рода. Такт не позволяет мне говорить о других, казавшихся нам просто дикими, чертах его личности, но в наших глазах он всегда был великим. Мы тянулись к нему, как ночные мотыльки к свету. Теперь я без раздумий могу сказать, что, если бы он тогда не уехал, мир бы вымер. Как раз накануне своего отъезда он так и сказал:
- Чтобы хоть что-нибудь изменить, нужно смело выбираться из этой ямы. Катапультироваться!.. А? Как думаешь?..
Я лишь согласно кивнул.
- Лыжи бы! – воскликнул Жора.
Он, видимо, давно навострил свои лыжи и только ждал подходящего момента, чтобы совершить свой прыжок к совершенству. Остановить его было невозможно. «Совершенство, – скажет он потом, – это иго, нет – это капкан! Чтобы вырваться из него, нужно отгрызть себе лапу!». Он бы перегрыз горло тому, кто встал бы на его пути. Да-да, он был уже просто заточен на совершенство!
- От смерти уйти нетрудно, - задумчиво произнес он.
К чему он это сказал, я так и не понял.
- А вообще-то, - прибавил он, - всегда нужно оставаться самим собой, ведь все остальные роли уже заняты.
Вскоре, тем же летом, Жора укатил в Москву. Без жены Натальи, без своей дочки Натальки… Без гроша в кармане!
Признаться, мы осиротели без Жоры. Поначалу мы чувствовали себя, как цыплята без квочки. Потом это чувство прошло. И пришла уверенность в собственных силах. Но Жорин дух еще долго витал среди нас. И у меня появилось чувство, что расстались мы совсем ненадолго и судьбы наши вновь встретятся, переплетутся и побегут рядышком, рука в руке. Так и случилось. И скоро имя его миллионными тиражами газет облетело весь мир, а работы уже давно признаны бессмертными.
- Почему ты говоришь о нем в прошлом? – спрашивает Лена.
- Я потерял его след. Я не могу назвать Жору гением, об этом объявят потом, но даже в те наши молодые годы он… Да-да…
- Ты, – говорит Лена, – рисуешь Жору этаким…
- Да-да, – повторяю я, – он… До сих пор не могу себе простить, что…
- Что что?..
- Да нет… Нет, ничего…
Вот уже столько лет о нем – ни слуху, ни духу…






Я вглядывался в навеки запечатанные смертью глаза вождя в какой-то мистической надежде, что вот-вот он их откроет, привычно прищурит и подмигнет мне, мол, зря ты все это с моим воскрешением затеял. Я же не Иисус, простой смертный, пытавшийся утолить жажду власти над умами современников своими нехитрыми предложениями всеобщего счастья. Что вы еще хотите у меня выведать? Ходите толпами, как овцы, пялитесь на меня, как на девятое чудо света, сделали из меня посмешище, мумию, как из какого-то фараона. Дикари, африканцы!..
Ни один мускул не дрогнул на его лице. Меня уже толкали сзади, и мне пришла в голову поспешная мысль, что ДНК Ленина легко, так сказать, натурализовать, оживить в каком-нибудь мощном биополе, скажем, биополе ростка пшеницы. Или яйца черепахи, или красного перца. Это был знак судьбы. Я вышел из Мавзолея, наискосок пересек Красную холодную площадь и зашел в ГУМ, чтобы спрятаться от ветра. Через минуту я уже звонил своему знакомому биохимику.
- У тебя есть кто-нибудь в Ленинской лаборатории?
Секунду трубка молчала, затем биохимик спросил:
- У Збарского что ли?
- Да.
- Да все они наши, я их...
У меня заныло под ложечкой.
- Я еду к тебе, – прокричал я в трубку.
У меня было желание выпить чего-нибудь горячего, но я даже не стал ждать в очереди. Первый раз в жизни мне захотелось поверить в осуществление своей мечты. Я понимал, что на пути встанут тысячи трудностей, но вера в возможное чудо отметала все мои сомнения. Я готов был стереть с лица земли каждого, кто встанет на моем пути.
- Выведи меня на кого-нибудь из Ленинской кухни, – попросил я знакомого бородатого парня в очках, с кем мы когда-то обменялись телефонами на вечеринке у Ирузяна. Я не помнил даже, как его зовут. Илья (я взглянул на визитку), ни о чем не спрашивая, тут же позвонил. Никто не брал трубку.
- Они на месте, – успокоил меня Илья, – перезвоним через три минуты.
Прошло целых пять, я то и дело поглядывал на часы, Илья возился со своими пробирками, мы обменялись короткими ничего не значащими фразами (Как дела?.. Терпимо...) и Илья снова набрал номер.
- Привет, – сказал он в трубку, и у меня чаще забилось сердце.
Через час я был в лаборатории, сотрудники которой всю свою сознательную жизнь отдавали во власть смерти. Все их профессиональные усилия были направлены на то, чтобы смерть держала себя в известных пределах и не позволяла себе ничего лишнего. Задача была непостижимо трудной и сравнимой с превращением свинца в золото, но ответственной и благородной. Алхимики современности! И плата за труд была высокой.
Меня встретили прекрасно и вскоре мы уже пили кофе и шептались с Эриком в уютном уголочке. Мы вспомнили всех наших общих знакомых, Кобзона и Кио, Стаса и Аленкова, Ирину и Вита, Салямона, Баренбойма и Симоняна, и, конечно же, Жору, поговорили о Моне Лизе и Маркесе, Эрик был без ума от Фриша, а Генри Миллер его умилял.
- Слушай, а как тебе нравится Эрнест Неизвестный? Ты видел его надгробный памятник Хрущеву?
Я видел. Мы обменялись впечатлениями еще по каким-то поводам, Солженицын-де, слишком откровенен в своем «Красном колесе», а у Пастернака в его «Докторе», мол, ничего крамольного нет. То да се…
Помолчали.
- Мне нужен Ленин, – затем просто сказал я.
Эрик смотрел в окно. Где-то звякнул, упав на кафельный пол, по всей вероятности, пинцет или скальпель, что-то металлическое, затем пробили часы на противоположной стене. Казалось и стены прислушиваются к моему голосу. Эрик молчал, я смотрел на чашечку с кофе, пальцы мои не дрожали (еще бы!), шло время. Я не смотрел на Эрика, повернул голову и тоже смотрел в окно, затем поднес чашечку к губам и сделал глоток.
- Что? – наконец спросил Эрик.
Видимо, за Лениным сюда приходили не редко, возможно, от настоящего вождя уже ничего не осталось, его растащили по всей стране, по миру, по кусочку, по клеточке, как растаскивают Эйфелеву или Пизанскую башню, или Колизей...
- Хоть что, – сказал я, – хоть волосок, хоть обломок ногтя...
- Все гоняются за мозгом, за сердцем. Зачем?
Я стал рассказывать легенду о научной необходимости изучения тела вождя, безбожно вря и на ходу придумывая причины столь важных исследований...
- Стоп, – сказал Эрик, – всю эту галиматью рассказывай своим академикам. Я могу предложить что-нибудь из внутренних органов, скажем, пищевод, кишку...
- Хоть крайнюю плоть, – сказал я.
Эрик улыбнулся.
- Идем, выберешь, – сказал он.
- Сколько? – спросил я.
Эрик встал и, ничего не ответив, зацокал по кафельному полу своими звонкими каблуками. Мы вошли в анатомический музей: привычно воняло формалином, на полках стояли стеклянные сосуды с прозрачной жидкостью, в которых, как в витрине магазина, был расфасован наш Ленин.
- Все это он? – спросил я.
- Знаешь, – сказал Эрик, – мой шеф Юра Денисов…
- Юрка?!. – воскликнул я, – Юрка Никольский?!.
Эрик вопросительно взглянул на меня.
- Ты его знаешь?
- Хм! – хмыкнул я. – Мы же с ним…
Я безбожно врал! Никакого Юрия Денисова-Никольского я, конечно, не знал. Краем уха я слышал о том, что он является, кажется, замдиректора «Мавзолейной группы», еще где-то читал, что Ленина в свое время бальзамировали Борис Збарский (потом его посадили) с Воробьевым, а затем это знаменитое тело поддерживали в нужной кондиции и Сергей Мордашов, и Сергей Дыбов или Дебов. Лопухин, Жеребцов, Михайлов, Хомутов, Голубев, Ребров, Василевский… Затем Могилевский или Могильский. Я стал Эрику перечислять всех, кого мог вспомнить, он только смотрел на меня и молчал. Странно, но я помнил все эти фамилии. В конце концов, я назвал и эту: «Денисов-Никольский».
- Ладно, – примирительно сказал Эрик и, ткнув указательным пальцем в одну из банок, произнес:
- Все, что осталось…
- Это все?! – спросил я.
- Воруем потихоньку…
Эрик взял меня за локоть и, зыркнув по сторонам, почти шепотом произнес:
- Только для своих. Здесь кишка толстая, пищевод и кусочек почки. Там, – Эрик кивнул на запаянный сверху мерный цилиндр, – желудок, а там – сердце…
- Давай, – сказал я, – всего понемногу.
Эрик кивнул: хорошо.
- А кожи, кожи нет? – спросил я.
- С кожей напряженка, – сказал Эрик. Есть яички и член. Никому не нужны...
- Мне бы лоскуток кожи, – сказал я.
Он не двинулся с места, затем высвободил свою руку из объятий моих пальцев и произнес, глядя мне в глаза:
- Ты тоже хочешь клонировать Ильича?
Я не был готов к такому вопросу, поэтому сделал вид, что понимаю вопрос как шутку и, улыбнувшись, кивнул: «Ну да!».
- Все хотят клонировать Ленина. Будто бы нет ничего более интересного. С него уже содрали всю кожу и растащили по миру. И в Америке, и в Италии, и в Китае, и в Париже... Немцы трижды приезжали. Только вчера уехали индусы. Все охотятся как за кожей крокодила. На нем уже ничего не осталось, только на лице, да и там она взялась пятнами. Если бы не я...
- Сколько? – спросил я.
- Все гоняются за его мозгом, – возмущенно произнес Эрик, – ни яйца, ни его член никого не интересуют. Никому и в голову не придет, что, возможно, все его проколы и неудачи были обусловлены не головой, а головкой.
Эрик глазами провинившегося школьника заглянул мне в глаза.
- Как думаешь? – спросил он.
- Это неожиданная мысль, – сказал я.
- Да, – сказал Эрик, – Ленин таит в себе еще много неожиданностей.
- Гений есть гений, – согласился я.
- Слушай, я у всех это спрашиваю, – сказал Эрик, – почему у него не было детей?
- Он же в детстве болел свинкой, – сказал я.
- Я тоже, – сказал Эрик, – ну и что?
- Нет, ничего, – сказал я, – где это достоинство?
- Какое?
- Ну... член...
- А, счас...
Затем Эрик легко нарушил герметичность каждой из банок, взял длинные никелированные щипчики, наоткусывал от каждого органа по крошечному кусочку и преподнес все это мне в пенициллиновом флакончике, наполненном формалином.
- Держи. Ради науки мы готовы...
Я поблагодарил кивком головы, сунул ему стодолларовую банкноту. Он взял, не смутившись, словно это и была эквивалентная и достойная плата за товар. Сколько же стоило бы все тело Ленина, мелькнула мысль, если его пустить с молотка?
- Спасибо, – сказал я еще раз и удержал направившегося было к выходу Эрика за руку. Он удивленно уставился на меня.
- Кожи бы… – тупо сказал я.
Эрик молчал. Шел настоящий торг и ему, продавцу товара, было ясно, что те микрограммы вождя, которые у него остались для продажи, могли сейчас уйти почти бесплатно, за понюшку табака. Он понимал, что из меня невозможно выкачать тех денег, которые предлагают приезжающие иностранцы. Он не мог принять решение, поэтому я поспешил ему на помощь.
- Мы тут с Жорой решили...
Мой расчет оправдался. Услышав магическое имя Жоры, Эрик тотчас принял решение.
- Идем, – сказал он и взял меня за руку.
Мы снова подошли к Ленинской витрине.
- Крайняя плоть тебя устроит? – спросил Эрик, как торговец рыбой.
Я согласно кивнул: давай!
- Только…
- Что?..
- Понимаешь, он…
- Что?..
Эрик какое-то время колебался.
- Член, – сказал я, – давай член.
- Он сухой, мумифицированный, как… как…
Эрик не нашелся, с чем сравнить мумифицированный член вождя.
- Давай, – остановил я его пытливый поиск эпитета.
Он пожал плечами, подошел к металлическому шкафу с множеством выдвижных ячеек, нашел нужное слово («Penis») и дернул ручку на себя. Содержимое ящика я рассмотреть не мог, а Эрик взял пинцет и с его помощью бережно изъял из ящика нечто бесценное… Как тысячевековую реликвию. Затем он нашел пропарафиненную салфетку, положил в нее съежившийся от длительного неупотребления член вождя и сунул его в спичечный коробок.
- Держи!..
Когда я уходил от него, унося в пластиковом пакетике почти невесомую пылинку Ленина, доставшуюся мне, считай, в дар, он хлопнул меня по плечу и произнес:
- Только ради нашей науки. Пока никто ничем не может похвастать. Неблагодарное это дело – изучать останки вождей. Но, может быть, вам и удастся сказать о нем новое слово, разрыть в его клеточках нечто такое... Он все-таки, не в пример нынешним, вождь, а Жора – мудрец. Я знаю, он может придумать такое, что никому и в голову не взбредет. Ну, пока...
Ни о каком клонировании не могло быть и речи. Эрик, конечно, шутил, и я поддержал этот шутливый тон. Едва ли он мог даже предположить, что Жора на такое способен. Мы еще раз обменялись рукопожатиями, он еще раз дружески хлопнул меня по плечу.
- Привет Жоре и удачи вам.
- Обязательно передам, – сказал я.
Мне хотелось подольше побыть одному, поэтому я не взял такси и не вызвал нашу служебную «Волгу». Я ехал по кольцевой линии метро через всю Москву. Уже трижды произнесли слово «Курская», я не выходил. Я испытывал огромное наслаждение от того, что Ленин, покоривший полмира и угрожавший миру всенепременной победой коммунизма, теперь лежал в боковом кармане моей куртки, и его дальнейшая судьба была теперь только в моих руках. Вот как в жизни бывает! На «Текстильщиках» я вышел в половине первого ночи, затем 161 автобусом доехал до Курьяново.
- Где тебя носит? – встретил меня Жора, – тебя все ищут...
- Подождут, – сухо сказал я, не снимая куртки.
- Ты заболел?
- Коньячку плесни, а?
Жора замер, присел на краешек табуретки, затем потянулся рукой к дверце шкафа.
- И мне? – спросил он, наливая в граненый стакан коньяк.
- И тебе.
Мы выпили.
- Поделись с другом истиной, – произнес Жора, улыбнувшись, – ты влюбился?
И мы рассмеялись. А затем болтали о чем попало, заедая коньяк апельсинами и остатками красной копченой рыбы. Привет Жоре от Эрика я так и не передал. Зато мне впервые посчастливилось увидеть Жору пьяным. Не знаю почему, но я этому радовался. Да и я, собственно, напился до чертиков в глазах: было от чего!..
- Ну, ты, брат, совсем плох, – заметил тогда Жора, – хочешь стать богом, а пить совсем не умеешь.
Я, и правда, едва держался на ногах.
Могу поклясться, что в те минуты у меня не было ни малейшего представления о том, как я распоряжусь судьбой воскресшего Ленина.
- Да, позвони Юльке, – сказал Жора, – она тебя ищет.
Он впервые назвал меня братом.




Затем мы брели по ночному Парижу, болтая и смеясь, в обнимочку или держась за руки, как школьники, целуясь и вполголоса распевая русские песни. С самой верхотуры Эйфелевой башни, ослепительно белым мечом кромсая на куски черный купол неба, летал белый луч мощного прожектора, словно в попытке разорвать путы ночи и приблизить людей к Небу. А сама башня, украшенная разноцветными мигающими лампочками казалась пульсирующей, воткнутой в небо иглой, фосфоресцирующей, как стройный рой светлячков.
- Мы всегда стараемся вернуть то, что вернуть уже нельзя,- задумчиво
произнесла Аня.- Невозможно идти вперед и держаться за прошлое. Вот и ты
бросился наутек, но прошлое поймало тебя за рукав: от меня не сбежишь!
Она крепко сжала мне руку и заглянула в глаза.
- Не сбежишь?
- Теперь – никогда!- сказал я.- Я за этим приехал.
- Зачем?..
Улицы были уже пусты, спать не хотелось, и мы не чувствовали никакой усталости. Каждые четверть часа слышался отдаленный бой курантов и мы, как по команде, останавливались и целовались, купаясь в их качающихся трепетных звуках. Когда потом нам слышался отдаленный бой часов, мы инстинктивно останавливались, наши губы тянулись друг к дружке, и мы заразительно смеялись. У нас выработался рефлекс на мелодию, как у Павловской собаки на мясо. Это было смешно, но природа брала свое, и, чтобы не разрушать ее законы, я летящим коротким поцелуем чмокал Аню в губы. Ей это тоже нравилось. На телефонные звонки она сначала не отвечала, а затем просто отключила свой телефон. И я не приставал к ней с вопросами, кто такой этот Анри. Было так тихо, что неожиданно раздавшийся телефонный звонок испугал нас. Мы как раз брели в обнимочку по самому старому в Париже Новому мосту. Звонил Жора:
- Как мне открыть нашу картотеку с клонами?
- Набери слово «klon». Зачем тебе?
- Мы пробуем без тебя пока ты там любишь красивых женщин.
- Хорошо,- сказал я,- пробуйте.
- Когда вас встречать?
- Мы уже в пути… Всем нашим привет,- сказал я, отключил и спрятал телефон.
В каком-то уютном скверике нашлась одинокая, ожидающая нас скамейка, на которую мы, не сговариваясь, присели передохнуть и еще раз поцеловаться перед тем, как отправиться домой. Это был рок: мы не могли оторваться друг от друга! Уже светало, и руки мои, конечно, ослушавшись меня, стали блуждать по ее спине в поисках каких-то застежек и тут же нашли упрямую, неподвластную пальцам молнию, которую Аня сама помогла расстегнуть, и вскоре и мы в это поверили – вдруг, мы оказались совсем голыми, как Адам и как Ева, голыми настолько, что ее нежная кожа казалась горячей на этой неуютной скамейке под раскидистым платаном, где ни один любопытный листик не шевельнулся, чтобы не спугнуть наши чувства, и нам не было холодно в этих парижских предрассветных сумерках до тех пор, пока нас не разбудили первые птицы. Мы спали, свернувшись в клубок, и было неясно, как этот клубок из двух любящих жарких тел мог держаться на этой неуклюжей остывшей скамейке. Мы спали «валетом», и я, как заботливый отец, отогревал своими ладонями и дыханием ее глянцевые мерзнущие голени и колени. Представляю себе эту картинку – «валет»!
- Не могу себе представить, - говорит Лена.
- Я нёс какую-то несусветицу.
- Что это было? – просыпаясь сонно спросила Аня, кутая себя в мой пиджак,- просто ужас, какая-то жуть...
- Варфоломеевская ночь,- сказал я.
- Похоже,- буркнула она с удовольствием, не открывая глаз,- и если говорить sans phrases (коротко фр.) ты зарезал меня.
«Разве ты не этого хотела?». Я только намеревался задать свой вопрос, но он мог совсем ее разбудить, и я промолчал. Это была ночь любви и воспоминаний. И хотя я читал эту книгу с закрытыми напрочь глазами, кожа пальцев и губ открывала мне те страницы, что когда-то были бегло прочитаны, как стишок из школьной программы, прочитаны и забыты, и вот моя кожа будила теперь воспоминания тех далеких дней, которые казались забытыми навсегда. И память моя проснулась. Я вспомнил и эти плечи, и эти колени, и эту атласную упругость кожи, и ту же россыпь, россыпь милых родинок вдоль белой линии белого живота, родинок, сбегающих маленькой стайкой одна за другой к пупку, точно божьих коровок, спешащих к роднику. Я вспомнил и этот родник, источник прежних моих наслаждений… Как я мог его забыть?
- А что это у тебя на плече? – спросил я, указав глазами на татуировку.
- Крестик, - сказала Аня.
- Вот видишь, - сказал я, - ты уже тоже… Меченая …
- Да…
Это был праздник, рай!
Уже когда стало светать, мы нашли нашу машину и покатили домой. И снова, еще не успела закрыться входная дверь, снова набросились друг на друга, сон пропал, и мы не слышали ни звона, случайно задетой моим локтем и разбившейся о паркет какой-то там вазы, ни хлещущей через край ванны теплой воды, не видели разбросанных по всей спальне наших одежд… Запах сгоревшего кофе привел Аню в чувство…
- Содом и Гоморра,- сказала она и помчалась в кухню.
- Гибель Помпеи!- согласился я.
Какая там Тина?!.
Затем она кому-то звонила, я не прислушивался.
Потом мы отсыпались... Когда меня разбудил телефонный звонок, я лежал рядом с ней совсем голый. Будто от самой скамейки и до этой постели я топал по всему городу без клочка одежды. Я видел ее обнаженное плечо, шею, сбившиеся на бок роскошные рыжие (как у Тины?) волосы. Она спала на правом боку, но когда зазвонил телефон, тотчас проснулась и, не открывая глаз, стала ощупью искать трубку на стекле журнального столика.
- Да,- сказала она и стала слушать.
Мой телефон пиликнул еще несколько раз. Она по привычке взяла свою трубку и, естественно, не могла ничего услышать. Затем сообразила в чем дело.
- Это тебя.
Я смотрел на светлые шторы, по которым, смеясь, прыгали солнечные зайчики. Она повернулась на левый бок и, улыбнувшись сквозь дрему, открыла глаза.
- На, держи, это тебя,- повторила она, положив свой и подавая мне
мой телефон. И с головой уползла под одеяло.
Снова звонил Жора.
- Ты купил мне подарок?
- Слушай!- сказал я и рассмеялся.
- Шутка,- сказал он,- ты надолго там обосновался? Обабился что ли? Здесь работы полно…
Он коротко сообщил о своей поездке в Японию и уже сегодня, в четверг, уточнил он, ждал меня в лаборатории. Как, впрочем, мы и договаривались.
- Тут тебя поджидает сюрприз. Наш миленький Вит… Жадный он у тебя!
- Я знаю, - сказал я, - он мне звонил. Он просит очередной миллион.
- Дай ему половину, - сказал Жора, - пусть подавится.
- Сам дай.
- Ладно, приезжай, разберемся.
- О’key,- поставил я точку в разговоре.
Мне не хотелось ничего объяснять, и я сказал, что перезвоню позже.
- У тебя такой тон, словно ты стоишь под венцом в храме Парижской Богоматери.
- Так и есть.
- Я рад за тебя,- сказал Жора,- очень рад. И пока пишет твой карандаш, ты должен, не покладая рук, трудиться, трудиться…
Жора был весел, видимо, у него появилась уверенность в том, что дела наши сдвинуться с мертвой точки.
Наконец мы выспались и теперь просто молча лежали рядом, глядя в потолок.
- Ты – чудо!- прошептала Аня, приподнимаясь на локоть, - знаешь, я… Что это у тебя?
Она глазами указала на мою голень, где красовался тот злополучный шрам от пули, настигшей меня в Валетте.
- А, так… ерунда, - сказал я, - Мир хотел ухватить меня за лодыжку.
Чтобы коснуться пальцами ее лица, мне достаточно было протянуть лишь руку. Аня улыбнулась, затем снова устроилась со мной рядом, прижавшись всем телом. Я обнял ее…
- Это было, как если бы ты построил свою Пирамиду?- спросила она.
- Что?
Я думал, она спросила о шраме, но тут же сообразил, что спрашивала она о прошедшей ночи.
- Как будто бы я на нее взошел, - поспешил я с ответом.
Аня закрыла глаза и вдруг, улыбаясь, взяла обеими руками край одеяла и укрылась с головой. А я встал, и теперь уже думая о том, что сказал Жора, направился в ванную.
- Этот Жора твой – разрушитель,- донеслось из-под одеяла.
- Да,- согласился я,- в этом ему нельзя отказать.
И вот что мне еще тогда пришло в голову: общение с Аней доставляло мне истинное наслаждение.
Юле я так и не позвонил. А Тининого телефона у меня никогда не было. Да и откуда ему здесь взяться?..
Стоп-стоп… А это что такое?..
«Нет, не стихи бы, а лицо Твоё – распахнутым – прости мне; Пускай гуляет голосок Здесь рядом, в Петербурге, Тиннин, Пускай качнутся флюгера И пальцев медленные танцы… Давай вернёмся во вчера! «Пойдём, пойдёмте же кататься!».
- В Петербурге? – спрашивает Лена.
«Вернёмся во вчера»? – думаю я. Вот же, вот же мы и вернулись!
- Откуда здесь, в Питере, её голосок? – спрашивает Лена.
Эта Тина словно следит за нами с Аней! «Пойдем, пойдёмте же кататься!». Завидует! Ей тоже хочется покататься со мной по Сене! И мы тоже бы стали вовсю целоваться? Под мостом Мари!..
- Эй, ты где? – спрашивает Лена.
- Ты не можешь себе представить!..
- «Плыла, качалась лодочка»? – спрашивает Лена.
- Ты-то откуда знаешь?
- Да я тебя уже вижу насквозь!

----------------------------------------------------------------------------------------------

Я не пренебрег возможностью в качестве визитной карточки привычно извлечь из кейса и подарить ему мой бестселлер – нашумевшую среди ученой братии изящно и со вкусом изданную на английском языке сверкающую девственным абрикосовым глянцем небольшую книжицу («Strategy of perfection») с основами теории жизни на Земле, по сути переработанный и дополненный материал своей Нобелевской речи. Плотная белая бумага, в меру крупный шрифт, яркие красочные цветные рисунки. Принц молчал, следя взглядом за моими руками, а зеленый фломастер уже размашисто бежал наискосок по первой странице. «Дорогому Альберту…». Я осмелился назвать его «дорогим». «Дорогому Альберту в знак признательности и с надеждой на сотрудничество» – написал я по-русски и протянул ему книжку. Он открыл, скосив голову, прочитал надпись.
- «Сот-руд-ни-че-ство»?- разрывая слово на слоги, спросил он, переведя взгляд на Аню.
- Cooperation,- пояснила Аня.
Альберт кивнул, мол, понятно, затем бегло прочитал предисловие, полистал страницы, любуясь рисунками.
- Очень доступно,- сказал он,- любой школьник поймет.
- Простота сближает людей,- сказал я.
Принц пристально посмотрел мне в глаза и спросил:
- Вы верите в то, что это возможно? Друзья, не надо иллюзий!
Я ничего на это не ответил.
- Почему бы вам не осуществить ваш проект в своей стране?
Я только улыбнулся, приняв его слова за удачную шутку. Мы проговорили часа полтора, и к моему превеликому удовольствию, Альберт был из тех редких людей, кто понимал меня с полуслова. Это, конечно, не Чергинец, не Переметчик и даже не Здяк, подумал я. Моя идея даже в Аниной интерпретации Альберту нравилась. Время его поджимало, но Пирамида была ему по душе.
- Это еще одна ваша Нобелевская премия,- сказал он.
- Мы разделим ее между нами,- сказал я, сделав соответствующий жест правой рукой, приглашающий всех присутствующих к дележке сладкого пирога успеха.
Груз лести непомерно велик, и немногим удавалось не взвалить его на свои плечи. Не удалось это и принцу.
- Не откажусь,- сказал он, улыбнувшись и опустив, как школьница перед ухажером свои по-детски длинные ресницы,- я когда-то мечтал стать лауреатом.
Возникла пауза.
- Но почему Пирамида?
Я стал привычно рассказывать. Он внимательно слушал.
- … и в конце концов,- говорил я,- все эти четыре лица должны слиться в одно. Это как создавать виртуальный портрет преступника, только наоборот. Как…
- Какие четыре лица,- спросил Альберт,- какого преступника?
- Экономическое лицо Пирамиды должно совпадать с социальным и экологическим. И лицо власти должно…
- Лицо власти? Прекрасно!
- Именно! Как раз лицо власти и должно отражать…
- Понятно,- прервал он меня жестом руки,- мне понятно.
Но меня остановить было не так-то легко. Мне вдруг пришло в голову новое, совершенно прекрасное представление, новый образ:
- Пирамида,- сказал я,- это цитадель совершенства.
- Цитадель?- спросил принц.
- Цитадель!- подтвердил я и для большей убедительности кивнул.
- It’s o key!- сказал он.
- It’s o key!- сказал я.
Теперь мы только улыбались.
- И все же,- спросил он,- скажите, вы и вправду верите?..
- Yes! Of course! (Да! Конечно! англ.) Sans doute! (Безусловно! фр.). Если бы я в это не верил, Аня бы не стала Вас беспокоить.
Улыбка теперь не сходила с лица принца.
- Анна не может беспокоить,- успокоил он меня,- она может только радовать и волновать.
Альберт так смотрел на Аню, что у меня закралось подозрение, не любовница ли и она этого всевселенского ловеласа и жениха. Мне даже показалось, что они перемигнулись.
Было сказано еще несколько ничего не значащих фраз из светского этикета. Принц бросил едва заметный и как бы ничего не значащий короткий взгляд на часы, и не дав им возможности лишний раз напомнить об участии в решении мировых проблем своими ударами, по-спортивному легко встал с кресла.
- Я расскажу о нашем разговоре отцу,- сказал принц,- вы пришлите нам свои предложения. Затем на чистом немецком, как бы говоря сам с собой, добавил: - es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie immer neu (это старая история, но она всегда остается новой, нем.).
Он взял из письменного прибора визитку и протянул ее мне, а для Ани с нарочито изящной небрежностью вытащил из вазы целую охапку длинностебельных кроваво-красных роз.
- Это тебе.
- Ах!..
Дождавшись от нее внезапно распахнувшихся в восторге удивительно-удивленных серых глаз, вдруг вспыхнувшего румянца и обворожительной благодарной улыбки, он подошел к книжной полке, взял туристский справочник «Монако» (точно такой лежал у меня в кейсе) и что-то быстро написал наискосок на открытой странице.
- Буду рад видеть вас здесь,- вручая его, сказал он.
Мы раскланялись и скрепили наш новый союз крепким дружеским рукопожатием.
- Передайте привет вашей Тине, - улыбнулся принц.
- Тине? – спросила Аня.
- Тине? – спросил я.
- Тине, - повторил Альберт, - ах… да-да… Я совсем забыл… Извините…
Затем он еще раз извинился и ушел.
А мы с Аней оторопело смотрели друг на друга: при чём тут Тина?
И едва за ним закрылась массивная белая в золоте дверь, тотчас раздался бой высоких напольных часов. Это нас не смутило, и я не отказался от удовольствия осмотреть дворец. Аня, оказалось, хорошо знала его достопримечательности и с удовольствием согласилась снова быть моим гидом.
В коллекции более семисот картин.
Я ходил, слушал ее и думал, что даже эта каменная кладка, так искусно осуществленная генуэзцами еще в начале тринадцатого века, вряд ли устоит перед созидательной силой моих Пирамид. Разговор с принцем не выходил у меня из головы. Чем черт не шутит! Когда для меня вдруг открылось, что здесь же, совсем рядом, в двух шагах от нас находится музей Наполеона, который хранит многочисленные свидетельства, связанные с историей рода и династией Гримальди, я не мог не уговорить Аню посетить его, несмотря на позднее время.
- Может, все-таки завтра?- спросила Аня.
Откуда принц знает мою Тину, ревниво думал и думал я.





Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:
- Но ты же убиваешь людей?
- Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди – это враги жизни…
Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо – сизый вьюнок.
- И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…
- Вижу. Не слепой. Но, знаешь…
Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:
- Они враги всей планеты Земля,- сказал он, любуясь дрожащим пламенем.- Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации – вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?
И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.
- Это тебя шокирует?- спросил я.
- Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.
- Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!
- Я всегда готовил себя делать добро.
- И поэтому ты так жесток!
- Не более, чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека – бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой.
- Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…
- Я не боюсь добрых людей…
Мы помолчали.
- У меня,- продолжал Юра,- появился комплекс вины. Знаешь, совесть замучила. Со всем этим нужно было, как часто говаривал Жора, переспать. Трудно было сделать первый выстрел. Ясное дело, что первая моя жертва преследовала меня днем и ночью долгое время.
Он делился и тем, как ему удалось преодолеть угрызения совести.
- Так вот, трудно было в первый раз лишать жизни ни в чем, на мой взгляд, не повинного человека. И даже если бы он был сильно передо мной виноват, насолил так, что невозможно было бы удержать себя от возмездия, я бы не смог просто взять и убить. Нужно было менять психологию.
Он рассказывал, а я примерял его истории на себя.
- Ты когда-нибудь убивал?- неожиданно спросил он.
Мне сказать было нечего, я не убивал и вдруг почувствовал себя обделенным. И виноватым!..
- Это все равно, что не жил…
Юра произнес эту фразу так зловеще-тихо, что у меня по спине побежали мурашки. Небольшая пауза, вдруг повисшая в темноте, еще больше насторожила меня. Я слышал только стук собственного сердца. Это была логика больного человека, нечеловеческая логика.
- Помог, как я сказал, случай. Меня как раз хорошо пропекли, что называется, залили сала за шкуру. Неустроенность, разочарование, безденежье, семья, дети, все это еще можно было терпеть, но тут свалился на голову этот самый Люлько. Это быдло не давало мне проходу. Стали таскать по прокуратурам, по судам, заели чиновники, ну ты знаешь, как тогда было…
- Знаю. Так все и осталось.
- И я дал себе слово, я поклялся убить. Этого толстого, сытого, наглого, хапугу и держиморду. Ты же знаешь его, сучью харю!
Юра на миг приостановил свой рассказ и, посмотрев на меня, вдруг спросил:
- Тебе это интересно?
Я не успел ответить.
- Все равно,- сказал он,- слушай. Не обязательно убивать президентов, в мире полно и таких, кто достоин твоего мстительного участия.
- Какого участия?
- Да, я мстил. Это был роковой для меня 19.. високосный год.
- Если жаждешь мести,- сказал я, вспомнив китайскую пословицу,- готовь себе могилу.
Он только хмыкнул, чиркнул зажигалкой, но добыть огонька ему не удалось.
- Ты только не думай, что месть напросилась ко мне в любовницы,- сказал он,- совсем нет, мне нужно было поле деятельности, экспериментальный полигон что ли…
И прикурил, наконец, сигарету, которая давно ждала огня, поплясывая с каждым словом на его нижней губе.
- Меня купили за какую-то тыщу советских рублей,- сказал он с нескрываемой неприязнью. - А потом я вошел во вкус. И решил для себя: я построю свой храм!
Он вдруг перешел на Камю.
- Помнишь, мы спорили о «Постороннем»? Воспитание в себе выразительного протеста, взбунтовавшегося человека, восставшего против всей этой рутины, стало для меня святым делом, высокой целью. Я поверил Камю и бросился за ним, хотя он и не призывал к восстанию. Я тогда еще не нашел учителя, не пришел к пониманию Бога, поэтому мои методы были просты и понятны.
- Индивидуальный террор.
- Вендетта? Нет, не кровная месть. Но они выпили у меня столько крови, что я решительно захотел сам стать вампиром. Ты же знаешь, что месть не имеет срока давности. Оставалось только выяснить, каким способом делать кровопускание и кому в первую очередь. Я составил список тех, кто, нуждался в моих услугах. Список, естественно, держал в голове, а вот способ выбрал самый простой и надежный – винтовка. Если рассказать тебе, как я переквалифицировался, сколько ушло нервов и времени на необходимую мимикрию…
- Они же невинные люди!
- Невинных людей не бывает. А этих – не жалко. У них кровь чужой группы.
- Другой,- попытался я уточнить,- другой группы!
- Нет, чужой. В них нет ничего человеческого.
Это была логика людоеда.
Юра на минуту задумался и затем продолжал.
- Ты не поверишь, но я прошел этот путь за каких-то несколько месяцев. Преодоление – вот что важно. К весне я был уже, как огурчик. Мне, собственно, не пришлось менять профессию: прежде я смотрел в окуляр микроскопа, а теперь стал заглядывать в окуляр прицела, разницы – никакой, просто изменился объект исследования. Трудно было пристрелять винтовку, но к весне и это осталось позади. Когда страх уходит, это происходит неожиданно, вдруг, вдруг осознаешь, что ты неуловим, недосягаем, всемогущ и бесстрашен. Это поднимает тебя на новую высоту. Мужает твой дух, у тебя появляется азарт игрока…
- У тебя, наверное, сердце справа,- сказал я.
- Не смотри на меня так,- вдруг сказал он,- я в порядке. Я не нуждаюсь в психоаналитике, и во мне не сидит ген агрессии. А в моих половых хромосомах нет зловещего сочетания x2у.
Юра закинул ногу за ногу, и теперь, не обращая на меня внимания, продолжал:
- Человеку для того, чтобы он летал как птица, не нужны крылья в перьях, ему нужны смелость и сила духа! Да, пришел азарт игрока. Мною овладело доселе неведомое чувство охотника, от которого никому еще не удавалось себя удержать. Оказавшись во власти этой бешеной страсти, я забыл обо всем на свете. Какие там правила, какая мораль! Совесть? Да, совесть пыталась ухватить меня за рукав, она цеплялась за подол моего платья, треножила мои ноги, упрашивала меня, умоляла, стеная и плача, стыдила, не стыдясь крепких слов, и даже угрожала, оря во весь свой чувственный и сладкоголосый рот. Она молила меня, умоляла остыть, победить в себе эту дикую животную страсть. Нет, куда там! Я и ухом не вел. Лишь на долю секунды, сомнения, что зародились во мне, приглушили мое желание мести, лишь на короткий миг я притишил бег своей звериной плоти, и, надо же! мне попалась на глаза строка из Иакова о том, что сомневающийся подобен морской волне, поднимаемой и развеваемой ветром. Он сказал, что человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих. Все мои сомнения – как волной смыло. Тогда я еще не был так близко знаком с Иисусом и не знал, что Он приобрел для меня огромное наследство, что мне нужно было всего лишь преодолеть свой Иордан - научиться прощать. Чего бы мне это не стоило. Моя воля была порабощена этой местью, и я, раб, еще и не подозревал, что прощение – это путь к свободе. Моя жизнь была бы совсем другой, познай я тогда силу покаяния и молитвы. Я ни в коем случае не хочу сказать, что сожалею о содеянном, нет. У каждого своя дорога к храму, у каждого свой крест и каждый должен пронести его сам на собственных плечах и достичь, с Божьей помощью, последней черты. Бог каждому предоставляет выбор своего пути.
Юра кашлянул, сбил пепел с сигареты, затем взял со стола стакан с вином и сделал несколько жадных глотков, словно утолял жажду водой.
- Я давно прозрел: не обязательно быть совершенным.
- Это твои правила?
- Да, это мои правила.
- Это, по крайней мере, честно.
- Терпеть не могу честность. Хотя она и достойна восхищения. Мир ведь намного проще, чем мы о нем думаем. Все ведь условно.
Мы помолчали.
- Потом это стало для меня театром, игрой. Мне было любопытно следить за людьми через стекла прицела – немое кино. Как они ходят, едят, целуются, спят - нездоровое, я скажу, любопытство. Сдерживая дыхание, как последний подонок, лежишь где-нибудь затаясь, выжидаешь момент, затем – бац! Конец фильма. Ты сценарист, режиссер и продюсер, и даже киношник, впрочем, только киношник, ты ведь только крутишь кино, давая возможность главному герою доиграть свою роль, а потом – тушишь свет. Все. Все! И выходит, что главный герой-то не он, а ты, главный – ты! Это радует… И, знаешь, - ничего личного. Просто игра. Кино.
Он снял ноги со стола, надел очки и, еще раз зевнув, теперь выполз из кресла и, наконец, прикурил сигарету.
Я пытался напомнить ему о подкопе, которого мы так и не совершили, он не слышал.
- Что ты сказал?- спросил он, выпустив струю дыма в потолок.
Я тоже закурил.
- Человечество, - сказал Юра, не дождавшись от меня ответа, - чересчур увлеклось металлом и порохом. А надо бы генами и навозом.
Я так и не понял: при чем тут навоз?


-------------------------------------------------------------------------------------------------


Ее Венеция!..
Три дня подряд мы, что называется, не вылезали из гондолы. Юля готова и ночевать в гондоле. Здесь не до рассказов! Уши заняты слушанием плеска воды. Вечером в китайском ресторанчике к нашему столику подходит француз. Он усаживается рядом с нею, не обращая на меня никакого внимания, ровным счетом никакого. Говорят они по-английски, она даже не представила нас друг другу, я слушаю их, не пытаясь вникнуть в суть разговора, потом встаю, оставив их наедине и иду к бару, не теряя ни на миг их из поля зрения... Только раз она, слушая француза, повернула лицо в мою сторону и, словно успокоившись, поправив левой рукой прическу, стала снова слушать француза. Коктейль, который я заказал, был отвратителен. Во всяком случае, я тянул его через трубочку, казалось, бесконечно долго. Когда француз ушел, она встала и подошла ко мне.
- Пойдем?- спросила она.
- Хочешь выпить?- спросил я.
- Охотно...
Мы уже лежали в постели, когда зазвонил ее телефон.
- Выключи,- попросила она.
Весь следующий день мы снова бродили по городу. Она ни словом не обмолвилась о французе, а телефон уже не звонил. Не знаю, почему я назвал его французом.
А Париж мне понадобился на какой-то час-полтора – неотложное дело! Но мы не улетели ни на следующий день, ни послезавтра… Мы бродили по знакомым мне улочкам, я рассказывал, а сам думал о том, как вот так же, не спеша и с огромным наслаждением, я бродил здесь совсем недавно, прошло каких-то три года или, может быть, пять, я бродил здесь с другой женщиной, которая тоже была в меня влюблена.
- Ты говоришь так,- сказала Юля,- будто был здесь только вчера.
Я тоже думал, что люблю ее, нет-нет, я любил ее, до последней минуты…
- Рано или поздно,- сказал я, - ты всегда возвращаешься туда, где однажды был счастлив.
- Да, тебе звонила некая Йоко. Кто это?
- Это ружье, которое уже не выстрелит.
- Ты можешь сказать хоть слово? – злится Юля.
На это я снова молчу.
А вскоре нам понадобился Рим. Рим, Рим, Рим… Великий могучий вечный Рим… Первый! Юле нравилось срываться с места вдруг, через час или два, бросив все, к чему успела привыкнуть, новые места, новые впечатления, голуби на площади, не дающие прохода, чопорная стража Ватикана…
Встреча с Папой меня не разочаровала, но и не изменила моего представления о путях совершенствования. Папа признал Пирамиду, да, слушал мой рассказ с нескрываемым любопытством, спрашивал, уточнял, кивая или заглядывая мне в глаза, иногда останавливался и, словно выискивая нотки фальши в музыке моих слов, щурил глаза и ждал, ждал, когда же прозвучит эта злополучная нота, и когда она-таки звучала, самодовольно улыбался, мол, вот, вот тут-то зацепка, дескать, как же вы преодолеете, как осилите в человеке это самое скряжничество, это самое скупердяйство – его жадность, его зависть, мол де, никому это еще не удавалось…
Я рассказывавл… Он слушал, слушал… Затем, коротко простившись с нами, ушел.
- у что, – спросила Юлия, - думаешь, он признал?
- Думаю, что он думал о Великом Инквизиторе, - сказал я.
- Я тоже о нем подумала, - призналась Юля и улыбнулась.
Затем были святые места Петра и Павла, Колизей, Via Appia antica… Затем Венеция, ее Венеция, Палермо, Милан, что-то еще, все второпях, проездом, бегом... Наутёк…
- Ну,- спрашиваю я,- кто же тогда выиграл?
- Я проиграла,- радостно сообщает Юля.
Проигрыши ее еще не смущают. А что по поводу проигрышей говорит Конфуций? Этого я вспомнить не мог.
Тогда в Дели, был уже вечер, за мной увязались два индуса, мне пришлось налысо остричься. Это был последний, как мне показалось, спасительный шаг – стрижка под ноль. Я до сих пор не могу дать объяснения этому решению: стрижка налысо, золотисто-зеленоватая мазь на кожу лица, чтобы не отличаться от окружающих, и эта одежда – не то простынь, не то портьера через плечо, да – сандалии, браслеты на запястья... Вынужденная мимикрия. Когда потом я увидел себя в зеркале, опасность была уже позади, я смеялся до колик в животе: вылитый Джавахарлал Неру! Я сам себя не узнавал, не то, что какие-то индусы...
Этот смех спас мне жизнь.
Она никогда не видела меня стриженным под „нулевку”.
- У тебя череп кроманьонца, но никак не Неру!
- Кроманьонцы дали миру человека разумного, а он уж на выдумку хитер.
- Ты так и не сказал мне своего мнения о потлаче, - говорит Юля. – Что ж до Конфуция, то он создавал свое величие, отдавая. Он благодарил каждого, кому мог хоть чем-то помочь!
Ее щедрость, я заметил, жила в каждом кончике ее славных пальчиков.
- Ты, в конце концов, можешь со мной поговорить? – снова наседает Юля. Она уже не выносит моего длительного молчания.
- Да сколько угодно!
- Ба! Да у тебя есть язык! Говори же!..
Я только улыбаюсь. Мне кажется, всё давно уже сказано.
Если не думать о белой вороне…
О Тине…
- Ээээ, - говорю я, - знаешь…
- Да ладно, - останавливает меня Юля, - не старайся ты так.
Я стараюсь только молчать.




- Знаешь,- говорит Юлия,- твой Фукуяма, торжественно возвестивший лет пять тому назад о конце истории, недавно заявил, что говоря о конце истории, он имел в виду не совершившийся факт, а то, что ждет нас в ближайшем будущем. „Началась ли история опять?”- спрашивает сегодня он.
- Началась ли?- спрашиваю я.
- Либерализм, демократию и рынок он объявляет универсальными ценностями планетарного масштаба...
- Очередная сказка,- говорю я,- о бесконфликтном будущем человечества... Сегодня в моде уже Хантингтон. Он делит человечество на цивилизации по первичному признаку этно-конфессиональной идентичности и утверждает, что цивилизации обречены на конфликты.
- Все эти Рамзесы и Хаммурапи, Платоны и Аристотели, Македонские и Цезари, Макиавелли и Монтескье, Оуэны, Мальтусы, Локки, Фитхе и Беркли, Гегели и Гоголи, Кьеркегоры и Канты, Фрейды и Фроммы, все эти Марксы-Энгельсы-Ленины-Сталины, все эти...
- Именно!
- Что от них толку для человека?
- Толк очевиден – это движение мысли из пещеры к свету. И последняя зрелая мысль – любите друг друга!..
- Да,- говорит Юлия,- это шаги от зверя к Богу, но от этого во рту слаще не стало.
- Да,- говорю я,- все они только описывают то, что хотят видеть, не давая себе труда указать бесконфликтный путь развития... Что же касается рынка, где человек человеку – волк, то он, рынок, не может быть планетарной ценностью, скорее всего рынок – это бесконечная война, да, собачья грызня за кость планетарного масштаба...
- Значит...
- Да,- в сотый раз повторяю я, - спасение человечества в Пирамиде. Только повсеместная диктатура и селекция совершенства способны изменить его пещерное сознание. И без очередного плодоносного зачатия человеческую породу не осилить! Неужели не ясно?..
- А что ты думаешь о детях индиго?- спрашивает Юля.
Что я думаю о детях индиго? Ничего не думаю. Я просто знаю, что дети…
- Рестииик, э-ге-э-й! Ты где, ты куда пропал?
- Юсь, - говорю я, - представляешь…
- Ты не ответил.
Я забыл, о чем Юля спрашивала. А… все равно!
- Вот-вот, - говорю я, - надо усердно трудиться над тем, чтобы укротить бег собственной плоти и создать в себе тишину и покой...
- Ты говоришь, как какой-то философ.
- Я и есть философ.
- А мне по душе, когда ты стреляешь из рогатки в попытке сбить с дерева созревшее яблоко, не повредив его кожицы. Особенно мне нравится,- говорит Юля, - когда ты споришь с дельфинами о преимуществах Моцарта перед Вагнером.
- Они умнее людей.
- Но как с ними можно спорить?
- Они умнее людей…
Юля не отступает:
- А вчера ты говорил, что в результате глобального потепления Альпы лишатся трети горнолыжных курортов.
- Во всяком случае, здесь,- говорю я,- вот на этом самом месте, где мы стоим, через десять-пятнадцать лет будет глубоководное озеро.
- Живописное озеро у подножья Альп!..
- Да,- соглашаюсь я,- сначала озеро, а потом и потоп… Если они откажутся от строительства Пирамиды.
Мой скепсис непобедим.
- А знаешь, - говорит Юля, - если бы люди находились в равновесии с природой, то их, как и других, аналогичных по массе и весу животных, сегодня жило бы на Земле всего сто тысяч человек. Ты это знал?
- Вот они и жили бы в Пирамиде! - говорю я.
Юля молчит. Затем:
- Значит, Земле тяжело нести груз семи миллиардов?
- Ты сказала, - говорю я.
- В прошлую пятницу, 25 сентября, - говорит Юля, - Global Footprint Network сообщила, что наступил Earth Overshoot Day — день, когда человечество, израсходовав возобновляемые ресурсы, имеющиеся в его распоряжении, стало поглощать ресурсы, предназначенные для будущих поколений.
- Ну вот, - говорю я.
- Что «Ну, вот»? Человечество стало особенно прожорливым за последние десятилетия. В настоящее время мы расходуем на 40% больше того, что Земля может произвести. И если рост потребления не прекратится, то уже в 2050 году придется искать планету-близнец, чтобы использовать ее как сырьевой придаток.
- Ну вот, - повторяю я, - нам без Пирамиды…
- Я так и знала, что ты так ответишь!
- Ну вот…
Юля молчит и уже через минуту меняет тему:
- Ты мне так и не ответил: мы приглашены на церемонию вступления на престол принца Альберта?
- Там будет очень узкий круг.
- И Аня будет?
Я не знаю, что ей ответить. И думаю о том, что завтра уже Новый год! Как летит время!
- И Аня там будет?- снова спрашивает Юля.
Аня! Если бы Аня… Что я могу на это ответить?
- Нет,- говорю я уверенно,- Ани не будет.
Если бы Аня могла там быть!..
- А Тина? А Тина твоя там будет?
- Зачем ты так шутишь?
- Хорошие шуточки! Ты же без неё уже шагу ступить…
- Юсь, перестань… Перестань, пожалуйста. Хоть ты-то…
- Мы, наконец, едем ужинать? Ты ей звонил?
- Тине?
- Ане! Она просила…
- Непременно, - говорю я, - а как же!..
- Что?!.
- Едем, - говорю я, - ужинать…
И вручаю ей маленький пистолет.
- Что это?
- Новогодний подарок. Держи!..
Убей меня!.. Лучше убей…
«Нас не милуют боги, цари и знаки,
Не тряси цепями и не юродствуй…
Поджидает голодных с похлёбкой Иаков,
Чтоб жратвою меняться на первородство…».
Лучше убей…
Чем жратвою меняться…




Вскоре младенцы посыпались, как пшено из куля. Тома едва успевала переводить дух. Не покладая рук, она принимала роды, привычно шлепая новорожденных ладошкой по попе, привычно вырывая из их беззубых сморщенных ртов первый крик. Мы привычно и дружно сотрясали воздух кратким негромким «ура» и привычно открывали шампанское. А когда Тома сбилась с ног, ее дело взяли на себя и другие женщины. Конвейер работал круглосуточно и бесперебойно. Жора с нетерпением ждал появления Нефертити, и когда пришло ее время появиться на свет, он сам закатал рукава и, как заправская акушерка, сам принял девочку в свои огромные надежные ладони. Работа спорилась. Бесспорно было только то, что лед тронулся. Мы были без ума от успеха. Потом радость стала привычной, и наше «ура» слышалось постоянно, будто целая армия шла в наступление. А спустя какое-то время наши глотки, совсем обессилев, прохудились, дали течь. Из них вырывались только хрипы, а вскоре и они попритихли. Пришло время абсолютной тишины, если не считать щелкания и жужжания каких-то датчиков и легкой прохладной небесной музыки, тихо льющейся из динамиков. Не покладая рук, мы делали свое дело, не покладая ног, мы старались как только могли. Теперь мы знали определенно: начало положено, новый мир начинается. Как и следовало ожидать, все трудное для нас стало привычным, а привычное вскоре стало прекрасным.
- До сих пор не верю глазам своим,- говорила Ася.
- Мы хорошо постарались,- радовалась Тамара.
- Я тебя очень люблю,- улучив момент, прошептала мне на ухо Аня,- ты – чудо!..
- Вот видишь!...
Это было своевременное и приятное признание, так как вот уже больше месяца мы с Аней не имели возможности перекинуться словом. Я просто с ног валился, и своим признанием Аня крепко меня поддержала. Нет в мире лучшего средства для поднятия духа, чем признание любимой женщины.
Но нас и попрекали.
- Вы настолько далеко зашли в своих желаниях отличиться,- бурчал Ушков,- что забыли об ответственности перед людьми.
- Слав, ну скажи, о какой ответственности ты говоришь?- недовольствовал в свою очередь Шут,- ты всегда отличался тем, что…
- Перестаньте!..
С появлением Шута (он нашел-таки нас!) перепалка снова возобновилась. Ушков пристально посмотрел на Шута сквозь холодные и, казалось, злые стекла очков, выдержал паузу и произнес свое традиционное:
- Я же просил вас…
Он окинул всех уже спокойным и почти равнодушным взглядом.
- … просил не говорить горбатому, что он горбат.
Этим он как бы признавал свое неучастие в нашем деле, свою отстраненность. Может быть, так он себя подстраховывал: мало ли…
- Горбатого,- сказал тогда Жора,- могила исправит.
Ушков как бы сердился на нас за наш успех. Но ведь и он был соучастником этого успеха! Он прекрасно это и сам понимал. Его тщательность и щепетильность, его нежная забота о клеточках и то усердие, с каким он наставлял каждого из нас, допекая своей угрюмой мелочностью, я бы сказал филигранной проникновенностью в суть наших неуклюжих телодвижений, все это делало его незаменимым и всегда востребованным. И каждый, каждый, что там греха таить, каждый в душе был ему благодарен. Да что там благодарен – мы просто валялись у него в ногах. Так бывает…
А Юра с момента появления на свет Ленина не проронил ни слова. Он не принимал никакого участия в родах. Юра облюбовал себе укромный уголок у окна и, сидя в кресле, немигающим взглядом сквозь щель в жалюзи смотрел на океан. Казалось, он спал с открытыми глазами. Время от времени он надвигал на глаза со лба очки и бросал короткий взгляд на приборы контроля. Затем снова засыпал, не закрывая глаз.
Только Жора ничему не удивлялся.
- Я - лучший,- только и сказал он,- определенно.
К чему он это сказал, было не вполне ясно. Он всегда был эгоцентриком, оставаясь при этом космополитом. И мир для него был лишь воздушным шаром. Даже шариком. Что его еще отличало от нас: он мог работать сутками, не отдыхая. Да, его трудолюбие было достойно восхищения. Если меня даже подвесить на крюк за ребро, говорил Жора, я все равно буду работать. Как-то он всерьез заговорил о том, что неплохо было бы увеличить сутки часов этак до тридцати-сорока. У кого-то он вычитал, что некий старец настаивал для поддержания душевного равновесия дважды в день делать то, что вызывает у тебя отвращение. Я терпеть не могу, сказал Жора, засыпать и затем просыпаться. Мы только посмеялись, а он искренне сокрушался. И еще: если ему удавалось, он спал по пятнадцать минут, затем ровно четыре часа работал, затем снова на пятнадцать минут впадал в спячку и снова работал… И так – целыми сутками! Не выглядывая в окно: что там - день или ночь?
- Юр, - нарушила вдруг тишину Юлия, - ты как вроде бы и не очень доволен?!. В чем, собственно, дело?..
Юра развернул свое кресло так, чтобы видеть всех разом.
- Если быть до конца справедливыми и выбирать самых-самых из всех знаменитостей,- сказал он,- мы должны клонировать и товарища Сталина.
- Сталина?!
- Этого рябого?..
- Этого сухорукого?..
- Труса?..
- Неуча?..
- Параноика?..
- Этого христопродавца?..
Этот град вопросов ударил Юру в лицо. Он не шевельнулся.
- Да,- сказал он, выдержав паузу, - этого рябого, сухорукого, труса, неуча, параноика и христопродавца…
Он средним пальцем правой руки поправил очки и обвел коротким взглядом всех, кто его окружал.
- Эту самую знаменитую посредственность,- добавил он и улыбнулся своей легкой ироничной улыбкой,- раз уж мы отдаем предпочтение знаменитостям.
Надо сказать, что рождение наших младенцев, вся эта милая возня с пеленками и памперсами, бессонные ночи и беспокойства по поводу обильных срыгиваний и абрикосовых пудингов, первых шагов и первых синяков, первых плачей и первых осмысленных взглядов – все это одна из самых светлых, просто сияющих полос нашей истории. Мы на целый год растянули рождение наших первенцев. Кто-то был Козерогом, а стал Водолеем, кто-то попал в свой знак зодиака, были самые разные варианты, но каждый из них был просчитан и обоснован, и с учетом этого обоснования прослеживались все изменения в особенностях умственного и физического развития каждого малыша. Итак, целая дюжина апостолов новой эры – мужчин! - была преподнесена нам в подарок к рождеству. Это был уже 2000 год. Мир только-только перешагнул свой миллениум, а человечество сделало первый робкий шаг в эпоху Водолея. И наши апостолы, мы надеялись, были тоже своеобразным подарком Богу за Его заботу о нашем будущем. Ведь наши успехи (а теперь уже никто не сомневался, что мы достигли величайших высот на пути к совершенству) были, так сказать, налицо. И всегда, на протяжении всех этих долгих дней и часов, мы ощущали заботливое тепло Его ладоней. Мы бесконечно верили этому теплу! Вера – это беспрецедентный акт прилежания и подчинения, без веры – человек труп.
- Но и вера без действия – пустота, - говорит Лена.
- Мы верили. И с верой делали свое дело. Мы верили! Я и сейчас верю, я просто знаю, что наши усилия заархивированы на каком-нибудь носителе информации и пополнили банк уникальных знаний в хранилище мировой библиотеки. Они вот-вот будут востребованы и тогда… И тогда Божьей милостью будет предпринята очередная попытка прорыва человечества к свету. Не мы ведь назначили эпоху Водолея. В наших силах лишь пробить брешь в плотине неверия и животных страстей, и тогда сквозь нее ринутся потоки небесного света, потоки прозрения и преображения. Бог ведь не по силам не дает.




Наши дети росли и радовали нас. Самым непоседливым оказался Эйнштейн. Тихим-тихим рос Цезарь, а Македонский - задирой.
- Ну, а Ленин? – спрашивает Лена.
- Я же говорил: он млел, слушая Аппассионату, да, но большую часть времени посвящал изучению Библии. Да-да, он стал ярым последователем, ортодоксом и апологетом учения Христа, цитировал Его на каждом шагу, провозглашал Его истины, где только мог, велеречиво, искренно, без запинок и не картавя. И все время держал руки в паху. Они у него просто чесались…
- Кто? – спрашивает Лена.
- Руки, конечно, руки!
- Как же так? Вы, верно, хорошо вычистили его геном?
- Да уж, Жора там постарался… С ножницами в руках. Мы назвали его Атлантом… Мы отгородились от этого мира всеми защитными средствами, которые были известны человечеству, от высоких китайских стен и колючей проволоки до... Абсолютный карантин! Мы, конечно, поначалу не были изолированы от мира, и иногда под нашим наблюдением вывозили Рамзеса в Москву, а Клеопатру - в Лас-Вегас. Организовывали встречи Мэрилин Монро с Цезарем, а Алена Делона с Таис Афинской… Наша сборная по футболу сразилась со сборной Бразилии и проиграла – 1:17. Такого разгрома и такого позора мы долго не могли себе простить. Но один-то гол мы забили! Пока!.. Гол забил как раз Цезарь. И радовался, радовался!... Покрикивая свое «Разделяй, разделяй!..». И тихо добавляя: «И властвуй…».
А вскоре выиграли не только у бразильцев (5:1), но и у испанцев (7:0), у немцев (7:0), у французов (7:0), у итальянцев выиграли… А чилийцам проиграли по пенальти – 12:13. Один гол…
Разработанная нами методика ураганного роста клеток и развития зародыша позволяла в считанные дни добиваться желаемого результата. Качество всегда было гарантировано. Жора называл это: made in Piramides (Сделано в Пирамиде, англ.).
- Ах, этот ваш Жора! – восторгается Лена.
- Мы довели скорость роста от обычных 400 клеток в секунду сначала до 657 и, постепенно увеличивая, добрались до 1237. И это еще был не предел. Расти клону в три раза быстрее обычного нас не совсем устраивало. И мы настоятельно совершенствовали технологию.
Никто бы не мог поверить, что основным действующим началом, обеспечивающим этот самый ураганный рост клеток, была обыкновенная вода, получаемая из сибирского льда, приготовленная, правда, специальным образом. Плюс, конечно, другие ингредиенты, такие как гормон роста и гормон радости или счастья (серотонин), сперма кита, маточковое молоко и пыльца диких пчел, всякие там ферменты, обломки (гомогенат) ДНК, модифицированной РНК, простагландины, антиоксиданты, микроэлементы… Да, и селен, и мумие, и женьшень…
- И рог единорога? - спрашивает Лена.
- Да и рог, и множество всего другого, необходимого для создания человека из… ничего. Бог бесхитростно, не пачкая рук и не прикладывая никаких усилий, вылепил это Hомо из какой-то там глины, а нам пришлось терпеливо корпеть над составом наших композиций, чтобы не ударить в грязь лицом. Скажу тебе так: не покладая рук. Чтобы сотворить человечество Всевышнему понадобилось всего две яйцеклетки. Думаю, что никаких трудностей для него, Всемогущего, это не составило. Ясное дело, что создать даже самую простую из всех простых, самую примитивную клетку с ее умопомрачительной архитектоникой и невероятной способностью не только существовать в этом жутко враждебном и агрессивном мире, но и давать бесконечное потомство, ясное дело, что такое по силам только Богу. Он так все наилучшим образом продумал и так устроил, что там, в клетке, каждый электрон бежит к своей цели, по дорожке, ведомой только Богу. И никогда не сбивается с намеченного и единственно верного пути. Клетка умна, как никто другой. И она никогда не ошибается. Клеточный ум – явление беспрецедентное, божественное… Постичь тайну ума клетки – не нашего, человеческого, ума дело. Нам понадобились миллионолетия и моря соленого пота и крови, чтобы сегодня без особого труда, теперь, во всяком случае, так кажется, мы смогли создать клон, по сути, вылепить из рукотворной глины кого заблагорассудится. Невероятно! Сказка! Песня! Да, это – чудо!
- В Израиле,- сказала Крис,- я слышала, генетики создали деревья-акселераты, растущие в 2 раза быстрее обычных. Они вдвое больше поглощают углекислоту и вдвое больше выделяют кислорода!
- У нас все скверы и парки в таких деревьях.
- Море кислорода!..
- Мы пригласили Леонарда Хейфлика. Я рассказывал уже, что он получил свою Нобелевку за установление максимального числа делений клеток…
- Этого ты не рассказывал.
- Это явление и открытие получило название «число Хейфлика» и равно оно пятидесяти. Никто не знает, почему клетка может делиться только полсотни раз.
- А потом?
- Ей приходит конец. Как и всему в этом мире.
- Почему? В чем причина?
- Исчерпался, говорят, генетический код. Чушь собачья! Код неисчерпаем…
- Что же происходит?
- Золотой вопрос! Я потом расскажу…
- Нет. Сейчас…
- На это уйдут годы.
- Одним словом…
- Одним словом, мы с помощью Леонарда научились управлять «числом Хейфлика», и он был в восторге от этого. Мы добились того, что наши клеточки при известных условиях могут делиться бесконечное количество раз. Как in vitro, так, и это важнее всего! так и in vivo. Леонард тогда заявил: «Мы не гении – боги. Теперь в наших руках будущее мира!».
Ты бы видела, как у него сияли глаза.
- Было отчего.
- Ясное дело, что эта уникальная технология ураганного роста, мы называем ее просто ТУР, держится в строжайшем секрете. Борьба за нее была тяжкая, битва: кость в кость. История с созданием эликсира бессмертия еще не скоро закончится. Поиски философского камня продолжаются до сих пор. А у нас в руках уже есть хвост Жар-птицы. Это как ключ от ядерного чемоданчика, этакий условный золотой ключик, части которого хранятся у нескольких человек. Только я, Аня, Жора, Юля и Юра знаем код замка. И то - частично. Все вместе мы составляем этот ключ. Так что мы теперь – как сиамская четверня, мы – единое целое, не разлей вода.
- Пятерня, - уточняет Лена.
- Что-что? Да, Ладонь Бога! Правда, я, я один знаю полный код, от и до. Так что я… Меня нужно беречь как зеницу, я, оказывается, непотопляемый. Потому-то и наставили в мире силков и капканов. Охота идет полным ходом. Охота! Да!..
- Могу дать голову на отрез, - говорит Лена, - что и Тина ваша знает…
- Тссссс… - шепчу я, приложив указательный палец к губам, - тсссс…
- Что такое? – тоже шёпотом спрашивает Лена и озирается по сторонам.
- Идём отсюда, - говорю я, взяв её за руку.
- Куда ты меня тащишь?! – возмущается Лена.
Когда мы выходим из здания представительства на свежий воздух, я еще какое-то время молча веду её за руку как ребенка.
- Рест, руку-то отпусти… Мне больно…
- Ты что себе позволяешь?! – говорю я.
- Что?!
- Ничего!
Потом я ей рассказываю, доказываю, убеждаю еще раз:
- Запомни, - говорю я, - никаких Тин. Особенно в чужих стенах!
- Но…
- Никаких «но»!
- Так бы и сказал.
- Я тебе уже тысячу раз говорил: Тины нет!..
- Но…
- И точка! – я просто ору на Лену, - и точка!.. Пойми – точка!..
Лена ошеломлена. У неё даже заблестели глаза.
- На меня ещё никто так не орал…
- Прости, - говорю я, прости, пожалуйста… но, знаешь…
Мы садимся на скамейку, какое-то время молчим… Затем отправляемся обедать. Сидя вечером на берегу, я кутаю её в свой пуловер, ветрено, я снова рассказываю…
- Ты так и не рассказал, - прерывает меня Лена, - как тебе удалось тогда выбраться… Из Валетты?..
- И это понятно, - говорю я, - владеть этим кодом – владеть миром, ничуть не меньше. Это не охота на какого-то там курдля. Это похлеще ядерной угрозы, и не только ядерной… Я нисколько не преувеличиваю. О чем ты спросила?
- Как ты спасся в Валетте?
- Я же рассказывал: там меня спасла Тина.
- Тина?!
- Я же рассказывал!..
- Да, но… Как? Это невероятно! Её же тогда…
- Всё, - говорю я, - проехали! На сегодня нам хватит Тин!
Лена молчит. Через полчаса:
- А остальные? – спрашивает она.
- Мы летали крыло в крыло…
- Летали?
- В том смысле, что жили в полном согласии. Абсолютный консенсус…
Вскоре подтянулись и наши подружки. Я уже говорил, что мы овладели методикой скоростного роста зародышей и новорожденных без ущерба для полноценного развития и личностных качеств. Это было одно из существенных достижений нашего времени, наверняка заслуживающих не одной Нобелевской премии. Как одним лишь нажатием кнопочки или поворотом рычажка можно изменить скорость движения поезда, самолета и даже космического корабля, так и мы научились изменять скорость роста наших клонов. Для, так сказать, организации и строительства полноценной особи нам не нужны теперь месяцы и годы – дни! Считанные дни! Это трудно себе представить, но это и есть выдающееся открытие нашей эпохи, нашей цивилизации. Если самыми значительными достижениями предыдущих цивилизаций, обусловивших невиданный прогресс человечества, считают веревку, компас, крыло или порох, колесо, или пар, телескоп, электричество или что там еще, то сегодня таким достижением, олицетворяющим сегодняшний день, является наше открытие. Не полеты на Марс, на Сатурн и Венеру, не….
А сотворение человека нового типа, Человека совершенного, Homo perfectus. Невозможно представить себе, какие для жизни на земле открываются перспективы. Новый виток развития, вот-вот снова придет Золотой век, на землю вернется потерянный рай. Браво, браво! Брависсимо! Я спрашивал себя: разве все это не стоит собственной жизни? Это сравнимо с жертвой Иисуса. И, пожалуй, самое главное: любой ген мы теперь держим в узде. В наших руках он кроток и жалок, и только по нашей огромной милости он может стать величественным и желанным. Мы можем дать ему волю или не дать, открыть перед ним зеленую улицу или загнать в самую черную дыру, какие бывают на свете. В этом наша сила и мощь, свет и праздник. Вместе с нами восходит новое солнце, и каждый из нас теперь твердо знает, что значит быть римской свечой на празднике жизни. Мир дождался-таки своего часа. Это насущная необходимость сегодня, сейчас. Мы сотворили то, чего люди ждали тысячи лет. Необходимость, как известно, - это мать изобретения.
- Холодно, - говорит Лена, идём спать?
- Как скажешь.
- Не представляю, - удивляется Лена, - как Тина могла тебя тогда спасти. Мистика просто, какой-то иллюзион…
- Но вот же он – я! Перед тобой! Можешь потрогать!
Весь спасённый!
- Тиной?
- А то!




От такого нагромождения дел можно было сдуреть. Чтобы этого не случилось я решил убежать… Это стало привычкой – мой побег, миражи, погружения… Если уж совсем невмоготу – ноги в руки и…
- Я с тобой! – воскликнула Юля, прознав о моём намерении.
- Как ты догадалась? – спросил я.
- По глазам! По гусиным твоим лапкам, которые служат мне, как индикаторы твоего нетерпения. Ты так знаково щуришься…И у тебя белеют глаза. Но на этот раз я тебя одного не пущу!
Посмотрим-посмотрим… Здесь требуется терпение.
- Гусиные лапки?
- Как у гуся!
- Белеют?
- Как у белуги!
Мы молчим, готовые расхохотаться.
- И куда ты собрался?
И тут я уже не выдерживаю – хохочу!
- И куда ты собрался?
Я ещё не решил. Но ведь эти самые лапки обманывать не умеют. Вот Юля и прицепилась.
- Куда, куда!..
Не прицепилась, конечно! Я с радостью разделю с нею свое уединение! Она уже – моё второе я! Я с радостью… Да!..
- Йййууу, - говорю я, - выбирай! Но если не возражаешь, мне хотелось бы…
- Возражаю, – Юля даже подпрыгивает, - возражаю! Я давно хотела тебя… Ты давно мне обещал…
- Ю, - прерываю я её, - не проси… Никогда ничего не проси - требуй невозможного!
- Хи!..
- Хорошо, - говорю я, - пусть будет Крит!
На Крите – родине её предков – она таскает меня по острову… И колени у неё не болят!.. А я с ног валюсь… Каждый день, каждый день… А последним вечером, сидя у воды, она рассказывает трепетную историю о любви какой-то девочки-островитянки…
- Это про тебя? – спрашиваю я.
- Это легенда, - говорит она, - но и правда, и правда… Она-таки бросилась со скалы… И в том месте выросли смоквы… Или маслины… Зёрна проросли.
- Я помню, - говорю я, - ты мне это уже рассказывала.
- Не веришь?! Есть даже такой рассказ – «Ожидание Пенелопы»! Она его ждала-ждала, а он…
Я верю.
- Да, - говорит Юля, - я читала!
Три дня на Крите – как один миг. Как дань её детству. Затем - Санторини!.. Она не была здесь, признаётся Юля, сто тысяч лет! А я здесь впервые! Что мы здесь не видели за стеной тысячелетий?
Мы же прибыли сюда не просто так…
- Да, - говорит Юля, - я понимаю: работа есть работа.
Снова работа!..
Да – работа! Это же ясно как день: где бы мы ни были и чем бы ни были заняты, мы всегда и всюду выполняем свою работу. Мы нанизаны на неё, как ночные мотыльки на свет лучины, как бабочки на булавку, как шмат сочной баранины на шампур, как… планета на собственную ось… Мы сгораем, сохнем, жаримся, крутимся, крутимся… Ради чего?!. Если бы я спросил сейчас Юлю, что заставляет нас так вертеться вокруг собственной оси, она бы сказала…
- Рест, - спрашивает Юля, - о чём ты думаешь? Я уже третий раз спрашиваю тебя, как бы ты…?
- Йуу, - спрашиваю я, - ты считаешь, что для нас это обязательно?
- Что?
- Ну… лететь на этот…
- А как же! Но ты мне так и не ответил.
- Что?
Бывает, что мы просто не слышим друг друга. Не понимаем! Но как только речь заходит о том, насколько мы, так сказать, друг другом пропитаны, Юля тотчас находит ответ:
- Вот настолько аж, – она поднимает обе ладони над головой, - переполнены!... Через край!
- Как что? – спрашиваю я, зная её непременный ответ.
Юля, счастливая, смеётся:
- Ты же знаешь, - произносит она радостно, - как осенние соты мёдом!..
Медовые соты – это наш пароль.
- Вот послушай, - говорит она. Затем читает:
«… подбираясь к тебе на мягких лапах до острой границы запаха, я узнавала о тебе всё больше и больше… Дневная суматоха гасла в тебе, как опущенная в воду головка спички… Вести замирали прежде, чем дойти до тебя и раздумывали над содержанием. Ты вообще был любимчиком судьбы…».
- Что это? – спрашиваю я.
Юля продолжает:
«… на шажок приближаясь, я узнавала тебя всё лучше… по молчаниям, по привычкам, по рисунку походки… Я хотела узнать твой секрет… Найти ключик от тебя, который ты прятал от всех… Выведать рецепт любовного зелья, которым ты опоил мир вокруг себя…».
- Что это? – спрашиваю я ещё раз.
Юля лишь на секунду умолкает, чтобы справиться с собой. Затем:
«… я любила бы тебя, будь ты хоть чуточку несовершеннее…»
Юля отрывает глаза от ноутбука, задумавшись, долго смотрит в окно, затем смотрит на меня, продолжает:
«…но ты был идеален. А это было так больно, так больно…».
Снова пауза. Будто Юля примеряет то, что читает на себя. И на меня! На нас! Но… Я тут ни при чём!
«… и не найдя за что зацепиться, я оставила тебя целому миру – любить и восхищаться! Лететь на тебя, как на варенье или свет лампы под абажуром… А я предпочла бы лететь на грубый, рваный, искренний костёр, а не на ласковый свет лампы, умеющий притворяться безопасным и нужным…».
Я не помню, чтобы Юля при мне когда-либо плакала. Только однажды… в телефонную трубку… Я пытался её утешить и даже развеселить… А её слёзы падали, падали мне на лицо, на губы, на руки… Я собирал их в ладони… Сквозь тысячи километров и верст… Падали… Соль обиды… Или… Я так и не выяснил тогда до конца. А она – не рассказывала… Но какие могут быть тут обиды? Просто не всегда всё складывается наилучшим образом. Не всегда. Наилучшим…
- Да, - добавляет она, - умеющий притворяться…
- Юшаня, - произношу я, нежно прикасаясь к её плечу, - зачем ты всё это мне читаешь?
Юля, вытаращив на меня глаза, мизинцами обеих рук смахивает с глаз бисеринки слёз. Я не совсем понимаю этой её сиюминутной сентиментальности, стою рядом, тупо смотрю. Не понимая.
- Тут вот ещё, - произносит Юля, совладав с собой:
«… мне стало скучно искать твой секрет…».
Новая пауза.
- Я не притворяюсь, - зачем-то оправдываюсь я. (Шапка горит?)
На это Юля улыбается и мотает головой из стороны в сторону – не притворяешься.
- Надеюсь, тебе не скучно? – спрашиваю я.
Юля только мотает головой: нетнетнет…
Скукой – и не пахнет!
И если уж быть точным, логически точным и даже придирчивым, то ни о какой скуке не может быть и речи, когда ты на пути постижения… Пока ты в пути к вершине… Нет ничего слаще страсти покорения – это знает каждый, кто лез, срываясь, и полз, и сдирал кожу собственных пальцев, и падал, и висел на волоске… И – покорил… И только, когда она уже распласталась под победительной твоей подмёткой, твоя вершина, вот только тут и становится скучно – некуда лезть, хоть вой… И каждый твой новый шаг – только вниз, только вниз, в жуткую скуку…
Так?..
- Похоже, - соглашается Юля.
У нас же скукой и не пахнет!
Значит, - Санторини... (Или Тира, или Тера, или Фира, или Фера…). Архипелаг Киклады. Если смотреть на этот архипелаг с космоса, он напоминает разинутую крокодилову пасть – бррр… Пасть, вовсю грозяще распахнутую над малюхонькой каменной медведицей (остров Тирасия), которую то и гляди так и квакнет своими каменными челюстями (островами Палеа-Камени, Неа-Камени и Аспро) эту Тирасию…
Жуть!..
Если смотреть из космоса.
Я никогда не был в космосе (до сих пор!), поэтому, покопавшись в интернетовой Википедии, и любуюсь теперь этой серо-чёрно-зеленоватой крокодиловой пастью… У, разверзлась-то!
Жора бы разорвал её, как Самсон!
Что же ещё здесь такого примечательного, ради чего мы с Юлей и припёрлись сюда?
- Монастырь женский, - говорит Юля, - но Святого Николая. Почему?
- Понятия не имею.
Я мог бы выйти на улицу и купить в киоске кипу газет - вычитать. Или включить телевизор. Чтобы узнать что по чём! Но зачем мне эти островные греческие подробности! Мы ведь не для того сюда прилетели, чтобы наслаждаться этими эгейскими красотами! Или критскими…
- И вот ещё, - читает Юля, - остров Аспро тоже образовался в результате Санторинского взрыва. До сих пор необитаем. Едем туда?
Три с половиной тысячи лет до нашей эры – это, конечно, достойно восторгов! Раскопки на Акротири свидетельствуют о влиянии Минойского Крита… Эти трёхэтажные виллы, извлечённые из-под сорокаметрового слоя вулканического пепла… Конечно, конечно… И в наше-то время не все трёхэтажки могут похвастать такой кладкой.
Эти фрески… И особенно впечатляющ рыбак с великолепным разворотом плеч и кистями рыбачьих просоленных рук с низками увесистых рыбин! Штук по семь-восемь и этак килограмма по три каждая! Это вам не барабульки с пескариками и плотвой! Это даже не щукины! Тунцы, не меньше!
- Едем? – спрашивает Юля ещё раз.
Я не отвечаю: будет видно.
Остров Санторини до извержения был круглый, как кастрюльная крышка. С вершиной вулкана, похожей на созревший фурункул. Ну, а потом… когда всё это грохнуло… потом… Семь баллов – это внушительно! И когда кратер вулкана после извержения провалился, в него тотчас же ринулось всё это море! Охох, что там было! Котёл, паровой котёл, который уж дал так дал: как рвануло! Представить себе такое… Вот рванул бы котёл паровоза… Или парохода – пук… просто пук… А тут тысячи тысяч кубометров… Бабах! Хиросима! Если и были очевидцы где-то на побережье… Не. Никто не смог уцелеть – некому рассказывать теперь нам о том, как там всё шипело, искрилось, лилось, парилось… Как кипело… Пар и жар… Потом лава лилась уже как обычно… Тихо, мерно, мирно, плавно… Накатывая на дома, на обездвиженных испугом этих греков или филистимлян, или заезжих македонян… Александра Македонского еще не было и в помине, не то бы не снести и ему головы! И мир стал бы совсем другим!.. Не было бы ни одной Александрии, даже Египетской!
- Белые домики, - восторгается Юля, - как куски рафинада.
И вот эта кальдера образовалась естественным, так сказать, путём – воронка, чаша, заполненная водой. Когда всё устаканилось… От Стронгилы остался один пшик – каменная луна, полумесяц с такой отвесной скалой, что… Глянешь вниз – голова кругом! Метров триста не меньше! Я бы прыгнул, если бы не эта дурья башка – кругом-кругом… А куда ж полетишь с такой вертящейся пропеллером головой! С восточной, пологой стороны – мелководные пляжи… Глаз радуется. Вот здесь-то мы с Юлей и затерялись для мира. Никто, я уверен, нас не пас, никто не рассматривал через паутину оптического прицела. Никто даже не стрельнул!
Даже Жора был не в курсе нашего добровольного затворничества.
Да, так вот этот-то взрыв этого-то котла и организовал беспримерно-громадную волну цунами. Говорят, метров до двухсот высотой. Это ж как её можно было измерить?! До двухсот! Это если поставить стоймя два футбольных поля во всю их длину. Чуть ниже, правда, той башни для прыжков на резинках, что в Гонконге. Но и без башни этой – вполне прилично… Вот такая волна… И всё было бы ничего, если бы не близлежащий Юлин Крит. На него-то волна и накатила. И закатала в пепел всю минойскую цивилизацию. Напрочь! С культом быка, с ее лабиринтами, дворцами царей и хибарами простых рыбаков. Потом ещё здесь и землю трясло… Всем досталось… Поговаривают, что это и была та самая платоновская Атлантида, которую до сих пор… Вот и мы с Юлей… Катастрофа! Это, возможно, и был тот всемирный Потом, о котором все только и знают, что судачить на каждом углу. Все острова Эгейского моря оказались под водой, досталось и Криту и грекам материка, докатилась волна и до Египта… Собственно, всё Средиземноморье накрыло… А здесь-то как раз и блаженствовал весь древний мир, сибаритствовал в этом раю, эпикурействовал, так сказать… Вот цунами и оказалось всемирным. Потом это назвали Потопом.
И вот мы с Юлей решили… По следам волны… Если мы строим свою Новую Атлантиду, то нам просто нельзя не знать, как там всё было. Никак нельзя! Память о том времни здесь просто зарыта в камни, в скалы, в пепел тех времён. И вода, естественно, помнит каждую минуту того кипения…
Вот мы и набросились со сканером на эту память!
Иначе – никак нельзя!
Здесь каждый росток, каждый листик помнит…
Каждая рыбёха несёт в своих генах…
А как же!
Недаром же сегодня все носятся с этой генетической памятью. Дээнка, дээнка, дээнкааа… Задолбали этой дээнкой!
Но от неё ж никуда не деться!
Вот и мы с Юлей…
И когда дело было сделано…
- Едем же, - настаивает Юля, - ты обещал, обещал!
Я уже весь выбился из сил. Не легкое это дело – добывать эту генетическую память из рыб, крабов, из рачков-паучков, из планктона… Из камня и пепла…
Добыли-таки!
У меня руки дрожали, уходила земля из-под ног…
Но когда наутро встаёшь, выспавшись, открывешь глаза и видишь её, стоящую на цыпочках у распахнутого настежь окна, всем своим стройным телом тянущуюся к яркому солнцу, мир снова кажется раем.
- Едем, едем! – не отпускает меня Юлия.
- Ладно, - соглашаюсь я, - только ради тебя.
- Ради-ради, - прыгает Юля и как ребёнок хлопает в ладошки.
Ради этого стоит жить!
- Камеру берём? – спрашиваю я.
- А как же!
Остров Христиани – вот наша цель!
Плыть отсюда катером - часа два.
Вперёд!
Не понимаю, зачем нам камера!
- Ну как же, - возражает Юля, - как же без камеры?!.
Она без неё, как без рук!
К вечеру, рассчитываем мы, мы запросто вернёмся в отель.
Что ж - вперёд!..
Полный штиль! Ну, почти полный. Во всяком случае, волнение не такое уж сильное, чтобы наш катерок испытывал какие-то трудности… Юля на носу!.. Надо видеть нашу Юлю на носу стрелой летящего катера по водам Эгейского моря. Или Критского. Критского, конечно, Критского! Родного Юлиного моря!
Ветер в ушах!..
Натужный шум движка…
Далось нам это совершенство!
Нам удаётся найти место, чтобы удачно причалить.
И вот под ногами уже камни Христиани…
Этот остров-крохотулечка, судя по справочнику, является самым крупным из всех «Христианских» островов!
Мы просто резвимся как дети, как угорелые…
Вы видели резвящихся в воде детей в ослепительный полдень Средиземного моря? Или Эгейского? Или даже Критского!.. Ничто, ни солнце, ни небо, ни море, ни даже эти неприступные камни, чем-то схожие на склон террикона, ничего нехорошего не предвещали…
Прибой, как прибой… Хотя волны уже шумели и пенились, набрасываясь на камни… Но не злые, высокие волны… Мирные и спасающие от жары…
Я и нырнул в такую… Набегающую… В очках, с трубкой в зубах…
Да мне это море – ха! - по колено! С трубкой в зубах!..
Ласты я не стал надевать. Спасаться от акул? Так их тут днём с огнём не сыщешь. А вся эта мелочь пузатая не стоит и выеденного гроша. Гроша выеденного! Дельфины? Если вдруг какой-то сюда и заявится, думал я, мы запросто договоримся…
Итак, я поднырнул… Напитав легкие христианским воздухом Средиземноморья… Я с наслаждением отдался во власть прохладной волны, которая с безмерной, надеюсь, радостью приняла мое смелое тело в свои ласковые обьятия, увлекаясь моей смелостью и увлекая меня подальше от ощерившихся прибрежных камней. Спасибо, милая! Не хватало мне только брякнуться со всего этого водного размаху об эти камни! Я расстался с этой мыслью так же легко, как с потерянным центом. Дыхание подпирало, кислород кончался, надо было выбираться наружу, и я легко вынырнул. Углекислоты набралось довольно много, и я с наслаждением выдул её в трубку вместе с водой – ффф-ух!. И глубоко вдохнул!
Господи, какое блаженство! Просто набрать полные легкие морского кислорода и… жить!
Теперь – кроль!
Трубку – в плавки…
Шум прибоя уже позади. Я оглянулся лишь для того, чтобы махнуть Юле рукой, мол, пока-пока, и поплыл что было сил… Кроль есть кроль. Техника кроля проста, как палец, если ты знаком с этой техникой, если ею владеешь. Изучать же её по книжке – людей смешить: надо смело бросаться в воду!
Гребок левой, гребок правой, лицо в воде, вдох с поворотом головы из-под правой подмышки… Вот и вся техника! Ноги – тоже мотор… Плывёшь себе… Пока хватает дыхания… Качаясь на волнах… Смотришь в воду, которая темнеет с каждым гребком, и когда она становится черной, как ночь, переворачиваешься на спину… И дышишь сколько душе угодно, и любуешься белыми редкими высокими, как Эверест, облаками, белым, ослепительно белым и слепящим, как электросварка, задиристым солнцем – знай наших! Болтаешься как… как ленивый хмелеющий поплавок, не пугаясь той темноты, которая под тобой и которую ощущаешь каждой фиброчкой своего смелого тела, каждой клеточкой…
Абсолютное блаженство, ага…
Никакие Пирамиды даже в голову не идут!
Только волны, только волны, то ты наверху, то снова проваливаешься в яму, волна за волной… Лежишь, плюясь Средиземным морем то влево, то вправо, когда вдруг волна накрывает с головой… Когда наверху гребня волны – ощущаешь себя царём моря, Нептуном или Посейдоном, или как там их, этих местных… Нерей, Океан, Протей… Мне бы ещё тиару на голову, царскую корону, а в руки трезубец – царррь!..
Я даже не оглядываюсь на берег, хотя Юля вполне могла бы быть мне царицей! Посейдонихой! Или царевной…
Пригласить? Пригласить Юлю царствовать вместе со мной я не решаюсь: мало ли что может в море случиться. Вдруг заблудшая какая акула… Или кит, или кит!..
Солнечные блики… Слепнешь не только от бликов, но и от царских владений. Боже, им же конца не видно!.. Правда, в это царское черное логово, что разверзлось под самим тобой, смотреть мне не хочется. Я не трус, но зачем же… Нет, не хочется… Мне вполне хватает и надводного тёмно-синего мира с белыми, как чаячий пух, кружевами, исчезающей, как мыльный пузырь, снежнобелой, как снега Килиманджаро, холодной пены!
Вполне!..
Впору ликовать!..
Мне захотелось даже, чтобы Юля донырнула сюда или доплыла…
Мысль о Юле повернула мою голову лицом к берегу. Юлю я не увидел, только цветистый зонтик, под которым она, видимо, пряталась от палящего солнца. Её кожа не терпит загара. Я помахал острову и качающемуся на волнах раскрашенному граффити катерку – всем привет! А кому ещё? Вон тому, одинокому, как и я деревцу?
В ответ – ни ни-ни…
Ни-ни так и ни-ни! Не орать же ором, побеждая шум прибоя, чтобы Юля меня услышала
Шум прибоя едва доносился… Это даже не шум уже, признал я, а какой-то гул: ууупп, ууупп…
Я оглядел горизонт, где небо сливалось с морем… Может, парус какой забелеет. Или белый-белый, как айсберг, теплоход-пароход… Пусто! Хорошо хоть Юля рядышком – родная живая душа. Вот тебе и одиночество!
Тишина абсолютная! Точно такая, как абсолютный ноль! Если не брать во внимание этот гул.
Хоть бы чайка какая… уронила пёрышко…
Правда, ветерок… Кажется, ветерок… Вот только, кажется, разве что слабый ветерок…
Даже самолёты здесь не летают.
Целых полчаса абсолютного одиночества! Если не целый час!
Блаженство! Спасибо, море, спасибо, Крит и Христианис!.. Юля-таки молодец! Спасибо, Йййюююууушенька!..
С одиночеством, вскоре решаю я, надо расставаться, как с деньгами – легко и непринуждённо.
Что ж! Снова минуты три сумасшедшим кролем. Чтобы согреться. Затем брассом… Трубку в зубы и к берегу. Легко и вальяжно… Царь! Очки можно поднять на лоб, да и трубка уже не нужна. Я сую её в плавки сбоку…
Водные качели, полный кайф…
Я плыву…
Юлина голова выглянула из-за камня. Юля махнула мне рукой, я тоже её поприветствовал и она, как потом оказалось, продолжила читать своего Шри Шримад Бхактиведанты Нараяны Госвами Махараджа.
Сил у меня было полно! Я мог бы повернуть снова в бескрайнее море, но мне было лень закусывать трубку, надевать очки… Я мог просто лежать на спине, пока Юля не дочитает своего Махараджа. Мне не хотелось разрушать и её одиночество. Вот я и болтался в воде, как…
Шевеля только ногами…
Медленно подплывая…
Качаясь, как в гамаке…
И вот уже – рукой подать…
Я завис поплавком в надежде нащупать дно, но его не было. Зато откат волны бережно вернул меня снова в море… Что это значило? Ничего особенного! Надо было со следующей волной рвануть снова к берегу. Я рванул, но дна не было, и новый откат уже новой волны повторил действие предыдущей. Что ж!.. Значит, я мало ел каши. Следующая моя попытка тоже не увенчалась успехом. А до берега уже можно было по-настоящему дотянуться рукой. Но не ногами. Дна по-прежнему не было и в помине. Значит, - берег крут. Я, входя в воду, прыгнул с камня, и вот теперь осознал и это – берег крут. Ага, значит так… Не звать же Юлю на помощь! А кого звать?! Да и нужна мне ваша помощь! Дыхание, правда, участилось, но сил в жилах было ещё предостаточно! Предостаточно для чего? Я даже рассмеялся, подумав, что не смогу выбраться на берег. Смех смехом, а волны, одна за одной игрались со мной, как кошки с мышонком.
Надо отплыть от берега, лечь на спину, отдохнуть. Главное – восстановить дыхание!
Лежу!
Небо, бездонное небо!
А вот и самолёт!
Ну и забрался!
Белое блестящее перышко, белое как чаячий пух! И – ни звука!
Лежу, любуясь…
Вокруг белые буруны-буруны… Я заметил, что их стало больше, и они чаще и чаще роились вокруг меня… белые-белые, исчезающие так быстро, что не успеваешь даже глазом моргнуть.
И этот гул, этот гул… Волна за волной, волна за волной… Будто эти волны выполняют свою работу… Как на конвейере: ууупп… ууупп…
Раздышался. Значит, снова в бой! Вот сейчас я тебя и возьму!
Бой с прибоем, как с тенью!
Первую и вторую волну пропускаю… Третья, вот она третья…
Я просто весь закипаю, напрягаю все свои мышци и мускулы, весь свой пыл, всю свою мужскую отвагу – вперёд!..
И опять эта третья волна, смеясь, смывает меня в свое ликующее море. Как дерьмо с унитаза! Надо же!..
И следующая попытка – безуспешна.
Никогда ещё вода, всегда так легко протекающая сквозь пальцы, теперь не была таким свирепым моим врагом! Восстала против меня! Встала дыбом, как конь!.. Чем, собственно, я ей не пришёлся по вкусу?
Ни единой мысли, зачем я здесь!
Ну, уж не, так дело не пойдёт…
Я как раненый зверь набрасываюсь на четвёртую и на пятую, и на шестую… Захлёбываясь и хлебая… Хлебая и хлебая… И потом уже сбиваюсь со счёта, и потом уже понимаю, что тону, что тону, что все силы кончились, что никаким усилием воли и никаким напряжением напрочь выхолощенного этими ненасытными волнами моего смелого тела, мне не…
Вы хоть раз в жизни тонули?
Тот, кто испытал это хоть один раз…
Никогда ещё я не испытывал такого жуткого страха!
Кричать?!. Звать на помощь?!..
Мысль о Юле стала последней…
Я и закричал, но никто уже крика моего слышать не мог.
Да, и ещё одна мысль меня рассмешила – я иду в царство Нептуна! Царь!..
Больше мыслей не было…
Были только глаза…
Её глаза… О, Господи, какие это были глаза!... Я провалился в них, как в Царство Небесное… Как вознёсшийся в Небо Иисус…
Она держала меня за руку…
Мы шли по влажному серому песчаному дну, по бокам были громады бушующей водной стихии – вода стояла с обеих сторон стеной, как во время цунами, мы шли, держась за руки, по узкому проходу, шириной только в два наших тела, а по бокам были высокие до самого неба, водные стены, зелёные как бутылочное стекло, сквозь которые я видел всю толщу волнующейся воды, где косяками ходили золотые рыбки и золотые и жёлтые, и красные, и серебристые, и скаты, и морские коровы, и морские звёзды с ежами, и дельфины парами, и акулы, и даже, кажется, был один кит… Я как бы попал в Дубайский аквариум, тот, что… Нет, мы шли как сквозь ту самую, расступившуюся перед нами, прореху в водах Красного моря, которая привела тех евреев в ту их землю обетованную…Домой… Ну, вы знаете эту историю с исходом евреев из плена. А вверху было белое небо, даже не белое, а какое-то слегка фиолетовое, звонко-нежно-фиолетовое, бесконечно высокое, просто безмерно, усеянное пшеном белых, как подснежники, звёзд, а её рука была в моей, но было ясно, что не я её веду сквозь эту толщу воды по тонкому коридору, а она, а она ведет и ведёт меня, и идём мы куда-то вверх-вверх, поднимаясь всё выше и выше, смело и уверенно приближаясь к этому небу с белым пшеном, не я, а она тянет меня за собой, как щенка на поводке, будто я маленький-маленький, а она – мой поводырь…
Дама с собачкой!
- Смелее, - говорит она, - не бойся…
Вот-вот: голос, голос… Я узнал этот голос! Этот низкий сухой скупой режущий голос: «не бойся…».
Будто я такой уж трусливый.
Таким голосом, подумал я, можно замораживать воду. И воду, и воздух, и небо, и море…
Мне показалось, что я покрываюсь изморосью.
А пахнет она - небом…
Кто-нибудь знает, как пахнет безмерно высокое, слегка фиолетовое и с белыми такими, белыми как та Афродитова пена, звёздами небо?
Да никто!
Некоторые любопытные рыбёшки иногда выпрыгивали из этой водяной стены, словно пропрыгивали сквозь стекло, падали под ноги и беспомощно трепыхались у наших ног, и тогда она (я не знал, как мне её называть!) наклонялась, бережно брала рыбку и возвращала дурёху домой, в воду, пронзая стену воды рукой по самый локоть…
Акулы были ручными, но мне нечего было им дать: руки были навек пусты.
Да-да, этот запах… Я даже вдохнул глубоко, чтобы насладиться этим запахом… Я его узнавал-узнавал…
Никто другой не смог бы его узнать.
Вот так шаг за шагом мы и преодолевали этот водный коридор, всё глубже дыша и не уставая, подъём не настолько был крут, чтобы чувствовалась одышка, и мы молча, я за нею, идём и идём, и идём аж пока не выходим на берег, камни которого просто впиваются в мои нежные ступни… Больно аж!..
- Вот и всё, - сказала она, улыбнувшись, - живи...
Живи!..
- Что, – спросил я, чумея от избытка воздуха, - что ты сказала?!
Живи!..
Она великодушно разрешала мне жить! И едва у меня восстановилось дыхание, я тотчас заорал:
- Тыыыыы…
Само собой разумеется, что у меня не было слов, чтобы хоть как-то скрасить свою потерянность, свой позор.
- Тыыыы… - снова взвыл я.
Она, улыбаясь, стояла передо мной совершенно нагая, но я не мог любоваться её наготой. Ничем! Я не мог любоваться ни этой божественностью линий и черт, ни этими, слегка растянутыми в добродушной улыбке губами, ни этими по-детски сочными, пунцовыми щеками, ни настороженным чутким носом, крылья которого, едва шевелясь, заботились о свободном дыхании, ни этим высоченным без единой морщинки умным лбом, ни этими роскошными огненно-рыжими, казалось, ниспадающими тяжёлыми слитками червоного золота, волшебными волосами…
И я не мог не вспомнить этот её дурманящий пряный запах этих рыжих волос. Я забуду эти глаза, эти плечи, эти руки и… Эти… Мне никогда не забыть этот запах этих волос…
Конечно же, моя первая мысль, как только я пришёл в себя и увидел её, была о Тине: так вот ты какая! Та, моя, придуманная мной Тина, была точь в точь как и эта. Но эта… Да было одно большое огромное «но»! Как она, моя Тина могла бы удерживать эти тонны живой воды, как Тот Бог, который вёл евреев домой? Как?!. Или, скажем… Или… Да, было ещё много разных «или», которые не признавали её моей Тиной. Ну, и самый простой вопрос: «Почему ты голая, совсем голая?». Я даже не пытался искать на него ответ. Голая, голая… Нет-нет – нагая! Совершенно нагая, как та Маха или Афродита, или Венера… Или Олимпия, или даже как Психея…
Как Ева!...
Одним словом – богиня. Богиня! А какая же богиня будет прятать себя…
Никакая!
Мне казалось, что я даже расслышал ее голос: «Кожа – лучшая из одежд». Мне не казалось: я слышал! И её кожа была свидетелем этой божественной красоты.
И если всё это только сон, то я же знаю, что я не спал! Иначе, как бы я мог чувствовать тепло её локтя, когда она вела меня, как покорного телёнка сквозь… Как я мог не видеть этих плеч, этих белых её ягодиц, когда я смотрел себе под ноги, наступив на какую-то жёсткую ракушку или какой-то моллюск… Как я мог не чувствовать запаха огня этих пряных, совершенно сухих рыжих, развевающихся на ветру волос… (Мелькнула совершенно дикая мысль: надо бы выдернуть из этого рыжего водопада пару струек - хоть две-три волосинки – её геном!).
От этих вопросов ум лился из черепа, как из лейки вода.
И это всё несмотря на то, что глаза мои были пропечатаны её взглядом, связаны, сцеплены, скованы… Выжжены её зеленовато-абрикосовым взглядом. Она просто обездвижила меня этим взглядом, пришпилила к зеленому сукну гербария. Да, я чувствовал себя какой-то редкостной стрекозой… Или бабочкой…
Я знал, что она вся из кожи, из этих плеч, этих рук, этих ног…
Её маленькие, как у девочки груди, топорощились уплощёнными пирамидками, конечно, без каких-либо острых граней, этакими упругими живыми приплюснутыми пампушками, ослепительно молочно-белыми грибоподобными выпуклостями, плавно вздымающимися в такт дыханию и увенчанными нежно-розовыми, едва вызревшими ягодками малины – славными сладкими сосками, угнездившимися в эпицентре нежно-палевых ореолов. И спрятанных до поры до времени в смугловато-розовых складочках-тайниках чувственной кожи, надёжно утаившихся от чужого взгляда, но и готовых по первому требованию сочно вызреть и исполниться тугими страстными нераспустившимися бутонами навстречу…
Моим губам?..
По какому такому требованию?
Ясно по какому!
Чем наполниться-то?
Ясно же чем: жаждой ожидания прикосновения моих губ, моих жарких губ… Утолением этой жажды…
Тут ведь спору нет – моих губ… Утомлённых жаждой…
Тот, кто жил этим ожиданием, не может не знать…
Я – жил… Я – знаю…
…водоворот пупка так и втягивал, так и втягивал
Она стояла передо мной на расстоянии двух-трёх шагов, но я не осмеливался к ней подойти. Даже мысль о том, что я могу приблизиться хоть на дюйм и не дай бог прикоснуться к этому божественному телу, пугала меня, пугала…
Её лоно…
Ослеплённый, совершенно слепой, я смотрел ей прямо в глаза, но видел, я видел…
Только лоно…
Вы бы знали, как это видеть и знать…
Мука Мунка в его «Оре»!
Ни единой мысли, никаких надежд… Я просто ослеп…
Слепой от ярости и абсолютного бессилия, переполненный злой силой безнадежной беспомощности, я пытался что есть силы кричать, проорать ей своё мужественное «да кто ты такая, чтобы так…?!!!». У меня и мысли не мелькнуло рассыпаться перед ней в благодарностях! Ведь если бы не она, не её надежная рука…
Вместо ора – лишь хрип, сиплый хрип… сип простуженного сыча…
Но я всё-таки просычал:
- Ты-ы-ы-ы-ы… Тина-а-а-а-а?..
И услышал лишь свое сиплое – на-а-а-а-а-ааа…
- На, - сказала она, - держи…
- Что это?
На ладони её правой руки я успел рассмотреть какой-то керамический осколок точь-в-точь, как…
- На!
Острый взгляд её зелёновато-апельсиновых глаз поразил меня, пронзил напрочь.
Я не шевельнулся. Этот роковой взгляд…
- Почему роковой? – спрашивает Лена.
- Таких глаз в мире насчитывается до трёх процентов. И я не знаю, почему они считаются роковыми.
- Держи же!
Она сама взяла мою руку и вложила в мою ладонь этот самый осколок.
«Что это?» - хотел спросить я, но не выдавил из себя ни звука.
Наконец, она улыбнулась. И всё вокруг засветилось, засияло и заискрилось… В сто тысяч солнц!.. Света!.. Света!.. Света было так много, что я просто ослеп!..
Слепой от неизбывного счастья, вдруг нахлынувшего я… яяя… Бывает же такое – счастье чересчур… просто навал этого счастья… я…
Йййаааа…
Когда я открыл глаза…
Вы и представить себе не можете, какое это всенебесное счастье просто открыть после черной ночи глаза… Едва-едва приоткрыть веки и сквозь дрожащие ресницы рассмотреть блеск белого, как голова Эриннии солнца…
Когда я открыл глаза…
Я лежал ничком на колючих камнях… Труп трупом… Только шум прибоя и свирепый солнечный свет, бритвой режущий свет, выедающий…
Я прикрылся от него рукой, как от удара…
Где я, кто я, что я?..
- Га! – крикнул я и сел.
- Наконец, – воскликнула Юля, - наконец мы проснулись! Так можно и… Вставай, милый, нам пора. Почему ты весь голый?..
О, как же я несказанно обрадовался!
- Юшка, ты?!.
- А ты думал кто?!. Обрадовался…
Мне стыдно было смотреть ей в глаза.
- Ты всё видела?
- Конечно! У меня ж есть глаза! Разлёгся тут на камнях, как Рахметов на гвоздях. Ты бы ещё соли подсыпал. И перцу! Почему ты весь голый?
Какой соли, на каких гвоздях? Я тонул, я тонул!..
- Я тонул! – крикнул я. – Ты видела?!!
- Конечно! У меня ж есть глаза!
Да ты, милая, мне не веришь! Издеваешься!..
- Йуушка, - говорю я едва слышно, - не шути так… Ты, и вправду, не видела?
- Что я должна не видеть? Как ты тут упал у меня за спиной? Рухнул, как мешок с… Расплющился на камнях, как блин на сковородке… Просто разлился… И тотчас задрых… Я не могла до тебя достучаться: ты был недостучаем. Голый весь…
Невероятно!
- И ты ничего…?
- Ничего! Собираемся! Видишь – уже штормит. Прикрой срам хоть.
Да уж, вижу. И не только вижу, - слышу: гуууп… гууууп…
Я не знал, как я спасся!
Я встаю, беру Юлю за руки, не замечая своей наготы, смотрю ей в глаза:
- Стой! Молчи! Видела? Ты всё видела?
- А то!
- Ты снимала меня? И меня и всё это?!
- А зачем бы я брала камеру?
Я крепко сжимаю её запястья, так крепко, что она кривится от боли.
- Рест…
Она смотрит на меня испуганными глазами.
- Больно… Что это?...
Теперь мы смотрим на этот осколок керамики, который мне подарила Тина.
- Не знаю, - говорю я, - Тинин подарок…
- Понятно, - говорит Юля.
Забросить его куда-подальше, решаю я. В море! И не решаюсь.
Но Юле не до моей керамики: я, кажется, поранил ей руку.
- Извини, - говорю я, - я не хотел.
Юля молчит, слизывая кровь с запястья.
Я не отступаю:
- Ты видела, видела?
Она кривится от боли.
- Говори, - прошу я, шипя.
Теперь её слёзы.
Деспот, садист, я сжимаю её кисти до хруста собственных пальцев.
Юля не произносит ни слова. Она просто молчит, убитая моим зверством. Не поднимая глаз, не пытаясь освободить руки, отдавая себя во власть моим пыткам. Жертва садизма!..
Теперь я бинтую ей руку.
Принимая во внимание Юлин испуг, я рассчитывал добиться признания. Не добившись от неё ни слова, ни шевеления, я отпускаю её… И прихожу в себя. Боже – голый весь! Левая ладонь теперь – как фиговый лист Адама. А в правой – эта самая Тинина погремушка. Надо же! Это ведь тоже свидетельство того, что Тина….
Стоп, стоп…
Мне не стыдно, я просто в шоке…
- Послушай, - я пытаюсь всё-таки выяснить: тонул я или не тонул? И была ли она свидетелем моей слабости!
Она теперь смотрит на меня с испугом и подняв обе ладони, отстраняется от меня. Как от огня.
Но я же точно знаю, как я плыл, как я пытался победить эту волну… И первую, и вторую… И потом десятую, и двадцать седьмую… Я помню, как я считал эти волны, как я считал свои попытки и силы, каждую силочку, чтобы победить эти злые беспощадные волны…
Я же помню, я же не полный дурак!
И вот же – эта Тинина штучка! Угораздило же меня ее острым краем поранить Юлину руку! Её бугор Венеры! Надеюсь, это никак не скажется на наших отношениях.
И когда уже не осталось сил…
И когда я уже шёл как камень ко дну…
Я же не дурак, не дурак!
- Но ты её видела, видела?! – наседаю я.
- Рест, ты рехнулся. Я тебя боюсь…
- Значит, тоже видела!
Было уже часов семь вечера.
- Мы не доберемся домой… Где твоя трубка, очки? Надень плавки…
АААААаааааааааааааааааааа…
Впору бы сдохнуть!
- На, прикройся хоть, - Юля суёт мне свою косынку. И не забудь вон там свои ласты.
- Ладно…
Она разговаривает со мной как с больным.
- Камеру хоть возьми…
Мы добираемся домой до темна… Когда мы уже лежим рядышком, наевшись и напившись вина, вспоминая наш вояж на Христиани, смеясь и подтрунивая друг над дружкой, мол, а ты так и не искупнулась, а ты, мол, так и не утонул, я нависаю над нею всей своей громадной громадой и, уперевшись колючим взглядом в её блестящие счастливые оливы, произношу:
- А ты, а ты, тоже мне… Не бросилась в воду меня спасать!
- Я б тебя там и притопила, - смеясь, говорит Юля. – Чтоб знал, знал…
Мы просто хохочем наперебой… Затем я решаюсь на последний шаг:
- Но ты видела?..
- А то, - говорит Юля, - вылитый Адам!
Судорога перехватывает дыхание и я конвульсивно дёргаюсь. Всем телом.
Юля высвобождается из моих железных объятий, садится поотдаль и, обвив колени руками, произносит:
- А я ведь, и правда, тебя стала бояться. Я таким тебя никогда не знала.
Теперь тишина. Пауза.
- И сейчас боюсь… У тебя и мысли Адамовы – дикие. Адамьи…
Это же не ответ! Я добиваюсь лишь одного – видела? Ты видела, ту, кто меня вывел на берег, вызволил из пучины, спас, спас от неминуемой смерти, спас и сказал мне – «живи»?!.
Видела или не видела? – вот и весь вопрос! Ты слышала её беспримерное «живи!»? А её эта керамическая штучка, так напоминающая Жорину… Вот же она, вот же!..
- Никого я не видела, - говорит Юля, - ни тебя, ни чёрта, ни бога! Ты скажи, кого тебе надо, чтобы я увидела и я признаюсь, наконец, чтобы ты оставил меня в покое.
«Её!» – хотел крикнуть я, но не крикнул. Я и сам толком не знал, кто она, Та, кто высвободила меня из штормящего водного плена, выхватила из объятий той роковой волны.
Очередной мой мираж?
- Прости, - говорю я, - просто прости. Пожалуйста. Это у меня…
И рассказываю очередную историю о том, как «я плыл и тонул, и на берег выбрался к счастью…».
Юля лишь качает головой.
О той пресловотой Тининой штучке я уже молчу. Мало ли что я мог в беспамятстве схватить пальцами на том берегу!
Когда две недели спустя, уже будучи дома, я спрашиваю Юлю, каковы же результаты нашей рабочей поездки на тот памятный островок, она с присущей ей пунктуальностью выкладывает на стол распечатки – вот! На белых листках бумаги аккуратненько и подробненько, как того и требуется, представлены точные цифры активности поля, расшифровки генетической памяти и камней, и песка, и того самого одинокого деревца, и даже прибрежных вод с рыбками и планктоном… и даже памяти вулканического пепла из сорокаметровой глубины, собственно, всего того, за чем мы туда и ездили, я слышу только её:
- Вот!..
- И ничего больше? – спрашиваю я.
Надеясь, что в ауре этого островка найдётся хоть какой-то, не поддающийся объяснению, изъян-артефакт.
- Куда уж больше? Этого нам вполне хватит, чтобы не только…
- И никаких…?
- Никаких!
- Но ты же сама видела! – тупо настаиваю я.
- Рест, ну ты точно с приветом! Я не желаю больше…
И я ещё раз примирительно прошу прощения.
Почему она всё ещё качает головой?
- Правда, - говорит Юля, - там, где ты барахтался в воде перед тем, как выйти на берег, твоя аура с полчаса была красной как рак, как хорошо проваренный рак…
- Правда?!.
- Правда-правда, - Юля смотрит на меня удивлённо, - чему ты так радуешься? И ещё там…
- Что?! Что ещё?!.
Я хватаю её обеими рукам за плечи, крепко сжимаю: что ещё?!
- Пусти, - злится Юля, - сумасшедший!
- Прости, Юль, прости… Что там было ещё, скажи, будь добра, скажи…
Юля дёргает одним плечиком, затем другим. Садится в кресло.
- Ничего особенного…
Она снова качает головой.
- Было ещё фиолетовое пятно… Рядом с твоим красным. Но я не придала этому никакого значения. Пятно как пятно, примерно с твой рост… С женской талией посредине. А на голове – две большие яркие золотистые точки. Как глаза. Я подумала – артефакт, сбой поля, накладка какая… Не могла же там рядом с тобой быть какая-то женщина! Или акула. С женской талией и глазами как две звезды!
- И тыыы…?
- Конечно! Я вычистила твою ауру от этой грязи… Можешь посмотреть – ты чист, как тарелка из мойки!
О, Матерь Божья!..
Больше я Юлю ни о чём не спрашиваю. Значит, значит…
Её «вычистила от этой грязи…» меня укокошило!
Мысль о том, что уже невозможно восстановить «эту грязь» и хорошенько её изучить повергла меня в абсолютное уныние. Юля, Юлечка, милая моя Юшенька, что же ты натворила своим стремлением к чистоте?! Вот уж воистину: Юля – чистюля…
Весь день я хожу потерянный. Что если Юля права, и вся эта фиолетовая «грязь» с двумя звёздами во лбу всего лишь искривление или раздвоение моего биополя. Такое ведь на каждом шагу в нашем деле случается.
Лучше бы она мне об этом не говорила!
Я, конечно, все эти дни помню о Боге: «Слышал благую весть? Бог есть!». В это-то я точно верю: Бог есть! Эх, если бы Он смог дать мне…
Неужели снова мираж, очередной мираж?
Но я (я не перестаю себя убеждать), я же собственными руками ощущал тепло её цепких пальцев, собственными ушами слышал её «живи!», собственными глазами видел её влажные длинные рыжие волосы со сверкающими и усеянными внизу, как кайма бисера, каплями-бусинками Средиземного моря… Падающими и вновь рождающимися у меня на глазах… А затем – совершенно сухие, пахнущие, пахнущие так, так что…
И, конечно, эти глаза, эти сумасшедше-медово-ореховые глаза…
Вы когда-нибудь видели белую, как подвенечное платье невесты фарфоровую пиалу, до краёв наполненную густым янтарём прозрачного, как слеза Ярославны, свежесобранного майского мёда… пиалу, на дне которой изумрудом искрятся зелёные сочные веточки дурман-травы?..
Бедные вы мои… Вы не видели…
Вы не пили этих сладких сладостей, не облизывались, истекая слюной…
Бедняги…
А я – пил…
Жадно. Взахлёб. Немо и в абсолютнейшей тишине.
Слышно было только как завидовал мне Нептун. Шумно держа наперевес свой трезубец.
А я пил и пил этот мёд, пыхтя и давясь, и боясь не напиться всласть…
Жадный… До этих ореховых глаз в этих фарфоровых безукоризненно белых белках…
Утопая в них… Задыхаясь и задорно смеясь от непомерного счастья, вот так, с кондачка, даже не за понюшку табака, рухнувшего вдруг на меня…
Я видел, я видел… Я же не слепой!..
Мираж?
Таких миражей не бывает.
Жаль – коньяк кончился.
Да! А осколок!..
Я не знаю, зачем я задаю эти вопросы:
- Но ты уверена, что эти гены принадлежат именно той культуре…?
- Вне всякого сомнения!
- И что, возможно, атланты…?
- Вполне…
Потом Юля скажет, что хорошо бы проверить это ещё раз… С этими атлантами надо быть начеку.
Снова отправиться на этот сказочный остров? Нет уж, увольте… Но, как ей, той островитянке, так запросто удалось развести эти воды? И если бы не она… Да о чём, собственно, разговор? Точно так, как и тогда в той пустыне, она пришла мне на помощь и вот я… Если бы не её рука…
Почему она всегда голая?
Или она не знает стыда?!.
О стыд, какой стыд до сих пор не знать, что есть люди, не испытывающие никакого стыда!
Они - как боги!.. Они и пахнут, как боги… Звёздами…
«Фиолетовая грязь!» - надо же такое придумать!
Мысль о Тине не пришла даже в голову…
Ей-то какой резон спасать меня?
Голой…
И почему Юля не прокрутит мне те кадры, что успела заснять своей камерой? Да, почему?
«Фиолетовая грязь»!
Сделать это тайком самому?
Или всё-таки пойти к своему психоаналитику?
Жаль, что так и не удалось вырвать у той, своей спасительницы хоть небольшой клок её рыжих волос, хоть волосинку. Вот уж я бы забрался в её геном, разложил бы по полочкам все её эрэнки, дээнки, все митохондрии и рибосомки… Вычистил бы до йоточки эти её Авгиевы конюшни… Вот уж я бы… Уф!...
Юлька – зараза!..
Эх, как жаль, как жаль, что… что…
Жаль, конечно, и мои новые фирменные («Speedo») очки. Что касается трубки, то у меня есть запасная. И бог с ними, с плавками… Не жалко!..
- Постой, постой , - просит Юля, протягивая к моему левому плечу свою правую руку, - не шевелись, пожалуйста!
В чём дело?!
- Что это? – теперь спрашивает Юля, коснувшись своими пальцами моего плеча.
Я тоже, свернув шею и кося глаза, с удивлением пытаюсь рассмотреть своё плечо. А Юля уже бережно двумя своими чуткими пальчиками снимает с плеча золотую ниточку волоса и, найдя его начало, начинает методично наматывать его себе на указательный палец:
- А… бэ…вэ…
Я смотрю на неё, смотрю во все свои оба глаза.
- … жэ… зэ… и…
Я тоже включаюсь в изучение алфавита:
- …о… пэ… рэ… сэ… тэ!
- …эс, - говорит Юля.
- Что «эс»?
- …тэ-э-э-эээ…
Это «тэ-э-э-эээ» мы произносим уже вместе.
- …ууу, - гужу я дальше паравозиком.
- Нет никакого «у», - говорит Юля. – Есть только «тэ»! Таня, Тоня, Тамара…
Мы молча смотрим друг на друга, она спрашивает:
- Кто?
- Что «кто»?
Она бережно снимает волос с пальца и кладёт это золотоволосое колечко снова мне на плечо.
- Таня, Тоня, Тамара? – снова спрашивает Юля, пристально всматриваясь в мои глаза.
- Какая Тоня, какая Тамара?! – возмущаюсь я.
- Тебе лучше знать, - говорит Юля.
Само собой разумеется, что мысль о Тине не приходит мне даже в голову. Единственное, о чём я печалюсь: неужели нет в этом золотом колечке, прожигающем калёным железом мое хилое плечико и так яростно требующем своего бриллиантика, неужели нет в этом божественном волоске его na4ala-na4al – волосяной луковицы? Не может же быть, чтобы не было!
Есть! Конечно, есть!..
Эта печаль меня радует!
Ух, и доберусь я, золотая моя Тинико, до твоего генома!
Что тогда запоёшь, милая моя?
Уф!..
- Слушай, - спрашиваю я потом, - а что ты мне читала, ну, помнишь… из ноутбука? Кто это был?..
- Но правда – тонко?
- Ну, так… По-моему не совсем…
- Правда-правда, - возражает Юля, - там – правда…
Я вижу, как эту чью-то виртуальную компьютерную правду думают Юлины глаза.
- Юлька, - вдруг ору я, хватаю её под мышки и кружу, кружу по паркету, кружу и кружу, чуть не падая!..
- Сдурел что ли?..
Сдурел!
- Надеюсь, тебе не скучно со мной так, как с Той… компьютерной? – спрашиваю я.
- С тобой соскучишься…
Но как, думал я, как она, Та, вся совершенно лишённая всяких одежд, могла удерживать эти немыслимо лазурные стены живой воды, когда мы шли с нею совсем рядышком рука в руке, продираясь сквозь эти водные хляби как Ева с Адамом сквозь кущи своего Рая, с каждым шагом приближаясь к тем белым звёздам на бледно-фиолетовом небе с белым-белым весёлым солнцем, дающем своим белым светом надежду на новую жизнь?
Как?..
На новую…
Я думал и думал…
Почему голая до последней ниточки, до последнего волоска?
Как Венера Милосская!
Потому что Богиня?
Я думал и думал…
И ещё этот её осколок… Точь-в-точь, как и та самая, что…
Тинина?..
Где же он? Куда я его задевал?
Ага, вот!..
Ну-ка, ну-ка!.. Сейчас мы тебя поисследуем…
Где моя лупа?!!




Я до сих пор не знаю, как расценивать факт клонирования Жорой Христа. Что это – вызов, отчаяние или твердая уверенность в себе? Жора, при его напускной вялости и нарочитом равнодушии ко всему, что вокруг него происходило, нередко готов был на поступок, поражающий своей новизной и значимостью. И его решительно невозможно остановить, если он вбил себе в голову достичь цели. Чем больше я размышляю о его поведении в тот решительный час, тем больше убеждаюсь в его правоте. Клонирование Христа – цель достойная, архиважная цель. Эта идея многие годы таилась в наших умах. Ведь из всех великих Он один Великий, единственно Великий. Он недоступно и непостижимо Велик! Поэтому-то Жора и взял в осаду эту идею. Она томила наши души, но никто из нас не осмеливался что-либо предложить по части ее осуществления. Клонировать Самого Иисуса? Но как?! Разве мы вправе, разве нам дозволено? Жора осмелился.
- Мы должны протиснуться через это Иисусово игольное ушко, - заявил он, - Ad augusta per angusta! (К высокому через узкое! лат).
Он отчаянно жаждал стать архитектором новой жизни.
- Обустроить жизнь, изменив мироустройство – вот достойная цель! Мы живем по законам плоти, страсти и, по сути, - по законам греха. А ведь время от времени законы нужно менять, не правда ли? И теперь сущность любого, так сказать, «человеческого» закона должна составлять никакая не политическая целесообразность, но би-о-ло-ги-чес-кая. То есть природная, если хочешь – божественная. Мы, как Буриданов осел, мечемся между двумя вопросами – «иметь» или «быть». А ведь главный вопрос жизни давно уже сформулирован: «To be or not to be?» («Быть или не быть?», англ.). Сейчас крайне важно воцарить в миру справедливость! Еще в четвертом, кажется, веке твой любимый Блаженный Августин сказал, что государство без справедливости — это банда разбойников. А сейчас какой век на дворе?
Жора кивнул, мол, отвечай: какой? Я тоже кивнул, мол, знаю.
- То-то, - сказал он и продолжал, - и вот что я еще заметил: сейчас в мире какая-то дурная мода на посредственность! Чем ты дурнее, серее, площе, чем ты богаче и жирнее, тем больше ты привлекаешь к себе внимание. Так, правда, было всегда, но сегодня посредственность прям аж так и прёт, так и прёт… Как… Как … Запрудила жизнь, заполонила… И не понимать этого, медлить…
Он воистину понимал: промедление сейчас смерти подобно! Он не терял ни желания, ни надежды и был твердо уверен в правоте своих действий! Это казалось ему достойным высшей славы. Каждый из нас мог бы это сделать, ведь в наших клеточных культурах поддерживалась культура клеток с геномом Иисуса. Когда мы с Юрой были в Иерусалиме, Жора, вероятно, уже принял решение.
- Мы не должны, - сказал Жора, - бинтовать себя различными предрассудками и условностями. Мы должны либо изменить себя, либо исчезнуть. История онемеет, если мы не наберемся мужества.
Мне вдруг показалось, что сама судьба в долгу перед Жорой. А иначе, зачем же она одарила его этой тягой к Небу? Он верил в судьбу и теперь ждал от нее преображения. А как же можно изменить себя, как не через Иисуса? Почему без согласия с нами? Мы бы его отговорили? Или препятствовали? Мы бы просто-напросто мешали. Думаю, что к этому выводу пришел и Жора.
- Знаешь, - как-то признался он мне, - я не знаю человека, которому от меня ничего бы не было нужно.
Я не помню, к чему он это сказал, но меня это возмутило.
- А я?!.
Жора скупо улыбнулся, обнял меня, прижимая к груди, а затем, выпустив из объятий, сказал:
- Тебе же я нужен весь, целиком. Как наживка тунцу.
Он продолжал улыбаться, но глаза его были грустными. Это была не добрая, но и не злая улыбка, мне приходилось видеть ее, когда ему нездоровилось, или не все шло по намеченному плану, или просто рушилось… Втайне я полагал, что интуиция его не подведет, и мы достигнем-таки своей цели.
- Понимаешь,- сказал Жора,- пока что Иисус, увы – Единственно Совершенный Человек. Определенно: Единственный!.. Ecce Homo! (Вот Человек! лат.).
- Не могут же все стать богами!
- Но каждый может встать и идти по Его Пути. Разве сегодня не ясно, что среда, то, что нас окружает, убивает каждый геном, каждый ген. Начиная от какой-то там бледной спирохеты и заканчивая нами с тобой. Нас жгут, травят, топят в таком дерьме повседневности, что удивительно, как мы до сих пор еще живы. Люди сегодня живут так недолго, потому что мир, в котором они живут, агрессивен. Это враг всякой жизни. Жить просто вредно! Вот, где работает обратная связь! Чем агрессивнее окружающая среда, тем меньше у жизни шансов реализовать свой геном. Она, эта безжалостная среда, как корова языком, просто слизывает, точнее сжирает всю добродетельную феноменологию, оставляя в геноме только пороки, способные ей противиться, выживать – алчность, гнев, корысть…
Жора на секунду задумался, затем:
- И вот что еще важно понять: Земля – живая!.. Она как может, всеми своими силами противится деяниям этого ненасытного чудища - Человека производящего – Homo faber… И потребляющего… Жрущего-жрущего…
Ему совсем не нравился ни портрет этого человечества, ни его проект.
- И ведь нет выбора: ее единственные рычаги самооздоровления – молнии, пожары, землетрясения, вулканы, цунами, смерчи… Это нам только кажется, что все эти смертоносные вздохи бесчисленными жертвами устилают землю… Нет! Это так живая Земля сбрасывает со своих плеч непосильную ношу человеческих нагромождений, созданных для услады своей сытой и стареющей плоти, да! Жить надо проще, проще: «Naturae convenienter vive» (Живи согласно с природой, лат.). И даже еще проще… А мы, жадные, все силы свои тратим на загребание… Поэтому и живем по короткому циклу: 60 – 70 лет. А могли бы…
- По сто…
- Если создать условия для абсолютной реализации геномов…
- Это будет…
- Рай!
- Интересно, сколько жил бы Иисус, став пророком в своем отечестве и не будучи распят соплеменниками?
- Его геном в наших руках и мы можем…
Жора не стал развивать эту тему. Ему надоело нас убеждать, и он просто плюнул на нас. Он позволил это себе из любви к совершенству! Потому-то он в эти дни был так безучастен! Пирамида без Иисуса его больше не интересовала. Определенно. А ведь и в самом деле жизнь в Пирамиде зашла в тупик. Мы просто повторили историю человечества, историю цивилизаций. Спрессовали, стиснули, сжали, как пружину. И Лемурию, и Атлантиду, и Египет, и Грецию, и Израиль, и Рим и даже глобализацию спружинили. А потом – Содом и Гоморру! Все, что было создано человеком, им же и разрушено. Пружина бабахнула!.. Оглянись – видишь: разруха кругом… Всё горит, рушится, трещит по швам, сыплется… Кричит, плачет, киснет, воняет… Ад… Суд пришёл… И мы сами его притащили.
Путь к совершенству посредством уговоров и даже угроз оказался не по зубам человеку. Оказалось, что единственное его спасение – гены Бога.
- Слова, - сказал тогда Жора, - вода… Просто чушь собачья! Без этого жизнь умрет на Земле. Нам позарез нужна хромосома Христа… Да, поголовное преображение…
Своим «позарез» он просто резал меня без ножа.
Он так и сказал: «Хромосома Христа»! Он так и сказал: «Поголовное преображение».
- Твое человечество с его хромыми и горбатыми хромосомами нужно…
- С какими, с какими хромосомами?
- С хромыми и горбатыми, - спокойно повторил Жора, - нужно выжигать каленым железом. Шаг за шагом, человечика за человечиком. Каждого…
Это был вызов, бомба!.. Это был шок!.. Затем он снова перешёл на Христа.
- Вот Он придет к нам,- тихо проговорил Жора,- сядет на завалинке, улыбнется и…
Ни в одной книжке я не читал, чтобы Иисус когда-нибудь улыбался, хотя улыбку Его я легко могу себе представить.
- Вот Он придет и только улыбнется,- повторил Жора,- я не шучу. И коль скоро нашим с тобой геномам все-таки удалось просочиться сквозь миллионолетия и преодолеть беспримерные барьеры и тернии, то нам с тобой и вершить это преображение! Тебе, мне, Юрке, Крейгу, Тамаре, Юльке, твоей Анюте, Стасу и Виту, и… Всем нам!
Мне так хотелось подбросить Тину в Жорин огонь, но я промолчал.
- И он о ней так и не вспомнил? – спрашивает Лена.
Ага… Как же!
- И если мы этого не сделаем…
Жора умолк, глядя вдаль. И тут случилось нечто такое!...
- О, Господи, - вдруг выкрикнул он, вскинув обе руки к небу, - смерти прошу!..
Я остолбенел.
- Не откажи, Господи!..
- Ты-ы-ы-ы-ы-ы-…
Я не знал, что предпринять, просто закаменел, тупо уставился на него, не в состоянии выдавить слово. Жора опустил руки, улыбнулся, сделал шаг ко мне:
- Не откажи, - повторил он, помолчал секунду и добавил, - не для себя прошу…
Я готов был броситься на него с кулаками!
- И как ты думаешь, - спросил я, - когда же, наконец, на земле воцарится то, чему ты отдал лучшие свои годы?
Жора посмотрел на меня с искренним удивлением.
- Когда?
- Ну, примерно, - настаивал я.
Жора улыбнулся, почесал за ухом, затем:
- Могу точно сказать, - произнес он, - в ближайшие полтора миллиона лет.


Суетливые папарацци окружили Жору плотным кольцом, от фотовспышек слепли глаза, протиснуться не было никаких сил, в небе появились вертолёты с тросами, на которых висели корреспонденты с камерами наперевес…
Даже Юля, ага, даже наша Юлия тоже… Представляешь… Виснем вися… Как перезрелая… Как заря запоздалая… Озаряя весь этот…
Несколько раз эти вертолёты сталкивались и валились с неба как спелые груши: бац!... Прямо в толпу… Крики, ор, глаза в ужасе выпадали из орбит… Люди гибли сотнями, тысячами…
Рок!..
- Но что же Иисус?
- Рёк свои проповеди под тальянку, танцуя вокруг костра.
- Какого костра?
- Жориного… Все бросили ему по горящей спичке… Представляя его то Жанной д’Арк, то Джордано Бруно, то какой-то ведьмой…
Это был истинный молот ведьм…
- Ладно, едем! – говорит Лена.
- Понимаешь, - говорю я, - Жорино распятие стало спусковым крючком для развития событий такого масштаба, каких свет ещё не видел. Сработал эффект домино. Как только качнулась и завалилась первая клавиша…
- Какая клавиша?
- Ну, эта самая доминина… В её роли выступил какой-то африканец, молодой парень, ну ты помнишь эту историю…
- С африканцем?
- Да. Всё началось с Иисуса. Как только он оперился, тот же час заявил: «… я буду судить!..». «Да кто ты такой, чтобы судить?!» - возмущался Жора. Вот и допрыгался.
- Иисус, что ли?
- Жора! Твой Жора… Вместе с тем африканцем. Как только африканец прознал… Ну, ты помнишь эту первую волну возмущений… Полетели головы… Эти американцы, конечно, вбросили спичку…
- Ну, ты и нагородил! – возмущается Лена.
- Иисус сам рассказал, рассказывала Юля, - продолжаю я, - что полилось через край… Люди вышли на улицы и пошло-поехало, сперва в Африке, затем в Европе и в той же Америке… забурлила Россия, даже Индия и Китай… Волна за волной… Турки… Кровь лилась ручьями… Реки крови… Да что кровь – лились головы… Стелились по земле… Катились кубарем… Как большие кокосовые орехи, а лысые – как арбузы…
Хуже всего было то, что…
Это были настоящие псы Вавилона…
- Стоп! – говорит Лена, - остановись!..
У меня потемнело в глазах, качнулась под ногами земля…
- Сядь, - приказала Лена, взяв меня за руки, - помолчи…
- Да-да… Спасибо…
Я укладываюсь на топчан и тотчас засыпаю.
Затем вечером:
- Никто не знает, - говорю я, выспавшись, - что будет зимой, в том самом декабре, о котором только и знают, что галдят все газеты, все телепрограммы, все парикмахерши и продавцы селёдки…
Тот декабрь прошёл незамеченным, и вот только сегодня, сейчас…
- Я выключаю диктофон, - говорит Лена, - на сегодня хватит.
- Понимаешь, - говорю я, - когда Архимед попросил…
- Все вы тут Архимеды! Вам только дай точку опоры – вы землю перевернёте!
Всё это привело к тому, что
- Я полагаю, - говорит Лена, - что пришла пора спросить очевидцев.
- Каких ещё очевидцев, – говорю я, - весь мир стал свидетелем!
- Правда ли, - говорит Лена, - что как-то вдруг, вдруг… в одночасье… и на обоих полушариях, как только забрезжил рассвет, в движение пришло…
Мне трудно всё это представить.
- Я думаю, - говорит Лена, - пришло время взглянуть в лицо фактам. Расскажи про Жору.
- А я о ком рассказываю?
- Ни о ком! Так… сяк… Мерзость какую-то. Расскажи про Жору… Ну как его… Подробненько… Жору уложили на крест… Дальше… Что дальше-то?..
- Обычное дело: Жору уложили… Да нет! Он сам уселся на крест… Улёгся уже – руки в стороны… В желтых спортивных трусах… Голый!..
- Ты сам-то видел?
- Ну как я мог видеть? Юля рассказывала. И она же сняла всё кинокамерой… Крупный план и… Гвозди… Это ужас какой-то: гвозди… Сперва кисти рук прикрепили к перекладине скотчем. Не пойму до сих пор, зачем нужны были эти сизые кованые гвозди. Сперва руки, затем ноги… скотчем… обе к стояку… Жора морщился, что-то говорил, подсказывая, как это лучше сделать…
- Кто крепил-то? – спрашивает Лена.
- Ушков. Старательно… С Чергинцом Валерочкой… Там ещё усердствовали Авлов с Переметчиком, кто-то ещё… Люська, Светка… Кривясь и тихо голося… Попискивая…
Журналисты не давали ни проходу, ни продыху… Лезли всей свой биомассой, сверкали фотовспышками…
- Ты рассказывал уже…
- Да. Затем-таки решили обмотать всё тело скотчем – так надежнее. Начали с лодыжек… Крест приподняли над землёй… как байдарку… и мотали, мотали… Голени, коленки, бёдра… И так аж до шеи… Затем каждую руку от плеч до кистей… Примотали, как приклеили, прилепили к кресту… Жоре трудно стало дышать, он просто возопил немо: вы что, мол, не видите – нечем дышать!.. Распороли скотч вокруг груди… Так – лучше, так – легче… Дыши – не хочу!..
- Что же Жора?
- Кивнул благодарно. И наблюдал за всем этим действом, так сказать, свысока…
- Крест установили?
- Да нет пока… Пока лежал на песке…
- Как же «свысока»?
- Так.
- Затем…
- Все лезли с советами: здесь – так, а здесь – вот так… Не перетягивай!... Не зажимай!... Жора только кивал с благодарностью… Улыбался…Вяжите-вяжите… Крепко!... Не то… Не то… Никакого сопротивления. Глаза синие-синие… Улыбающиеся. Будто распятие для него – очередная забава… Игра… И тут ещё эти папарации:
- Скажите, Георгий…
- Считаете ли вы?..
- А ты не находишь, что?...
Кто-то и в самом деле ему «тыкнул» и Жора не послал того куда-подальше. Все вдруг тотчас и осмелели:
- Ты до сих пор надеешься, что твоё распятие?...
- Жор, зачем весь этот спектакль?
- Тебе пива дать?..
Ушков гнал всех приставал прочь, прочь…
Жорино интерьвью…
Наталья молчала.
- …истинно говорю тебе, - рассказывала Юля, - это был театр, весь мир – театр, и мы в нём были актёры, шекспировцы и мольеровцы, островсковцы и даже маркзахаровцы и эти, конечно, и наши михалковцы и мирзоевцы, и… все экраны были залиты лучшими фильмами лучших режиссёров – спилбергами, тарковскими, кустурицами и кончаловскими, михалковыми, феллини и люками и даже учителями и… да-да, рассказывала Юля, фестивали кино и в Берлине, и в Каннах, и по всему побережью Средиземного моря и по другим морям и океанам, Тихому и Атлантическому, начиная с Индийского и кончая Северным Ледовитым, танцы и смех, слёзы радости даже на самом Северном полюсе Земли, и на Южном естественно, на самых высоких и каменистых, свободным от снега его вершинах, даже при минус шестьдесят семь и даже ниже, и на глетчерах, на этих ползучих глетчерах всей Гренландии, с риском для жизни на глазах у испуганных белых медведей и моржей и тюленей, у молчаливых и изумлённых пингвинов…
Радость!..
Юля рассказывала…
- Она была свидетелем всей этой свистопляски? – спрашивает Лена.
- Ага! На своём биплане?
- Ага… С Ваней Карнауховым!
- С Лёшкой!
- С Лёшкой?! Пусть даже с Лёшкой! У неё махонький такой одноместный… Они вдвоём как-то втиснулись и облетали вслед за слухами, которые ширились, ширились по планете, как… как… Летели как стаи саранчи, как пыльные, но не пыльные, а светлые снежные бури, как смерчи, смелые и уверенные в победе, как накаты…
Набат!...
Юля рассказывала…
- Иии…
- Все симфонические оркестры мира просто высыпали на побережья… И кто во что горазд… Словно соревнуясь… Музыка, музыка… Волшебная музыка, а рядом рок, рэп… Рэпали так, что земля ходуном ходила…
Ось дала крен…
- Какая ещё ось?
- Земная… Поползли полюса…
Люди сбрасывали с себя одежды, вытанцовывая, ходуном ходили, многие раздевались догола, возмущалась Юля, предаваясь соитию, как животные… Как скоты…
-… и Жора, - говорит Лена, - тоже…
- Да, он тоже был возмущён всем этим… Но когда стали вонзать гвозди в ладони… Молотком!.. Дынн… Дыннн..
Просто мурашки по телу… Ушков никак не мог установить… Ой, это надо было видеть! Славик просто весь трясся… Как листик осиновый… То один возьмет гвоздь, то другой, то этот примерит, то тот… Умора просто! Жора не мог сдержать улыбки, глядя на него, сперва улыбки, затем начал злиться… Гул гудом стоял вокруг: каждый советовал, подсказывал, попрекал… Кто-то молил, мол, давай уже побыстрей выбирай, а Авлов даже стал отталкивать Славу от Жоры, мол, дай я сам, я сам, раз ты такая размазня, но Ушков уцепился, просто прилип к Жоре – нет! Только я, только я… должжжжен!.. Шипел он. Только он, Слава Ушков взял на себя этот гегемонический труд – вбить Жоре гвозди!.. Только я… А как же! Как же я… И если не я…
- Дай! – сказал тогда Жора, и зашевелил пальцами левой руки.
Он словно струны перебирал… На арфе. Точно хотел вызвать звон этих струн к жизни, Орфей… Словно…
- Дай! – приказал он Славе ещё раз, и его длинные пальцы Орфея снова неистово зашевелились, заплясали в поисках струн.
- Что? – тупо глядя сквозь свои круглые потертые очки, спросил Слава.
Он не понимал, что он должен дать Жоре. Ведь у Жоры, в его понимании, всё уже было – деньги, признание, слава, крест… Что ещё нужно для счастья?
Слава терялся в догадках.
- Гвозди, - сказал Жора и кивнул бровью на кастрюлю с гвоздями.
- Как? – Слава, не понимая, замотал головой.
- Насыпь, - сказал Жора и пальцы его левой руки застыли в ожидании. Каждому было ясно: Жорина ладонь, никогда ни у кого ничего не просившая, теперь просто выпрашивала подаяния – гвоздей… Как милостыню.
Это стало понятно и Славе. Он выгреб своими кургузыми пальчиками горсть сизых ощетинившихся гвоздей и тотчас бросил их в Жорину ладонь. Как угли! Будто эти гвозди были только что из-под молотка кузнеца, будто они ещё шипели, выдернутые из воды в бочке, шёл даже пар… словно…
- Ужас, - говорит Лена. – Как можно…
- И вот тут-то, - продолжаю я, - нет-нет… Это надо было видеть! Я постараюсь, я попробую… Но боюсь, что…
- Что?..
- Рассказать об этом…
- Не бойся, - говорит Лена, - ничего не бойся.
- Ты как Тина, - говорю я. – Она тоже…
А ведь и в самом деле: рассказать то, что… О том, как… Это же - такая история! Поэма! Ода! Где Овидии, Петрарки, Шекспиры?!.
Иуды – отдыхают!
- Не тяни, - говорит Лена, - смелее…
- Хм!.. Не толкай, - прошу я, - я и так еле держусь на ногах. Стою на краю, видишь!
- Давай, давай, - подталкивает Лена, - это твой край!
И, что называется, толкает меня – лети!
В пропасть Жориной ладони…
- И вот, - говорю я, набираясь смелости, - ладно… И вот…
Я не знаю, как это пересказать.
- …сперва, - говорю я, - Жорин мизинец вместе с большим пальцем взяли первый гвоздь…
- Как это? – спрашивает Лена.
- Я пробовал потом дома. Сам. И знаешь…
- Как так взяли? – снова спрашивает Лена.
- Я не помню, чтобы Жора когда-нибудь держал в руках скрипку. Или гитару. Или балалайку… Помню, как он бережно прятал Юрину скрипку в футляр, когда нужно было её сохранить от полиции…
- Продолжай, - говорит Лена.
- Так вот… этот первый гвоздь в мгновение ока оказался вдруг между указательным и безымяным… Шляпка у ногтей, остриё – в ладонь… Ловкость рук, вернее Жориных пальцев! Да-да, - ловкость, ловкость! Жорины пальцы – это, знаешь ли… Я ведь видел их каждый день, каждый божий день… В работе… Помнишь, как Бог Своими Божественными Перстами, творя чудо рождения Адама… Михельанджело как никто другой изобразил этот миг… Ну ты знаешь…
- Знаю, - кивает Лена.
- На века! Навеки! Ты видела, какой это непомерно тяжкий, непосильный и невероятно нежно-радостный труд – созидание… Сотворение… Мира. По сути ведь мира! Через Адама. Так вот…
- Сравнил, - говорит Лена.
- Жорины пальцы…
- Рест, ты…
- Пальцы творца… Если хочешь… Да!.. Ты пойми… Нет-нет, ты всё-таки слушай, слушай…
Теперь я молчу.
- Наверное-таки ловкость, - говорю я затем, - но и надёжность!.. Уверенность в том, что вырваться из цепей этих чудотворных пальцев никогда и никак невозможно. Цепкость, да! Даже если они напрочь раскрыты, расправлены, распростерты. Фишка в том, что…
- Фишка?
- Цимус в том…
- Рест, скажи по-русски.
- Загогулина, - говорю я, - в том, что…
Тииинн… Тиииннн…
(Тинка!..)
- В чём же?..
- Гвозди пели – тиннннн…
- Жуть!..
- Он только скосил глаза на свою левую руку: больно, мол… Все глаза мира уставились на его лицо! Кровь… горячая Жорина кровь брызнула вдруг так роскошно и крепко, так старательно… оросив всех вокруг… как шампанским, как победительным шампанским победителя автогонки, шипя и печатая и печатая, словно клеймя Жориным клеймом… Всех! У меня до сих пор на футболке те кровавые крапинки, точно…
- У тебя?!. – Лена просто ест меня взглядом.
- У меня, - говорю я, - а что?.. На футболке… Показать?
- Но…
Я достаю футболку из сумки:
- Вот, смотри…
Я тычу футболку с красными пятнышками Жориной крови прямо под нос Лене.
- Рест, ты в своём уме?
- Да, - твёрдо говорю я, - в чьём же ещё?
- Нооо…
- Лен, я не конь!
- Но… ты… был… свидетелем…
Лена умолкает и вопросительно смотрит на меня, не мигая. Приходится признаваться:
- Ну не то чтобы… Все телекамеры мира, понимаешь, это… как бы это тебе… Это как эмпатия – ты как бы сам участвуешь… Силой воображения и преображения… Понимаешь?..
- А футболка?..
- Что?
- А Жорина кровь? Значит, ты был не только…
- Что?
- Но соучастником!
Да знаю, я знаю! Не только, не только! Но я пока в эту тайну не хочу посвящать даже Лену. Не то она… Не то мы… Нет-нет! Не теперь, не сейчас!..
- Ну, каким соучастником! – говорю я, - просто… Просто я…
Просто я не готов сейчас об этом рассказывать – скоро рассвет! Хотя бы часок-другой вздремнуть до того, как…
- Дорасскажу в Турее, - мирно произношу я, - давай спать.
И уж какой же тут сон?!.
Тииинннн…
Звон на весь мир…
(Тинка – вот ведь где соль…).




Инка, я успел это заметить, еще раз обернулась и махнула мне рукой, как бы извиняясь, за то, что она оставила меня одного, но я сделал вид, что уже не смотрю в их сторону. На небе – ни облачка. Истинное блаженство! Меня просто распирало от одной только мысли о том, что сделано. А тут еще – небо, слепящее солнце, песок, свежесть моря… Это был Индийский океан. Или какое-то прибрежное море, переходящее в океан. Было утро, но уже жарко. Легкий ветерок, я заметил, подул легкий освежающий ветерок – редкость в этих краях в такую пору.
Мое ликование было бескрайним! Я сожалел лишь о том, что нет рядом Юли, улетевшей в Москву по каким-то срочным делам.
И о том, что Тине так и не удалось…
Несколько раз у меня даже судорогой перехватывало горло. Так бывает: ты не в состоянии сдерживать собственных эмоций, тебя просто несет… Впору ором орать! Мысленно я перенесся в Сокольники и пожелал Юле приятных снов. Я едва сдерживал себя, чтобы не закричать во все горло, и, чтобы не уронить себя в собственных глазах и не сорваться на крик, я побежал трусцой… К горизонту. Меня догнала Аня: «Привет!.. Я с тобой!..». Пожалуйста! Отлив был необычно-далеким, вода отошла более, чем на километр, нам кто-то сзади кричал (я оглянулся) и махал руками, рядом никого уже не было, но мы продолжали бежать к воде, Аня отстала, а я, стягивая с себя на ходу футболку, бежал уже по влажному песку, а затем, подпрыгивая и стягивая с себя шорты, бежал и бежал, пока не выбился из сил, а затем шел быстрым шагом к воде, чтобы бухнуться в воду и затем плыть и плыть что есть мочи… Я плыл и плыл, задыхаясь уже и думая о том, что пора, наконец, снова возобновить утренние пробежки и взять в руки ракетки, о которых с этими навуходоносорами и цезарями забыл и думать. Вокруг – ни одной головы. Аня осталась на берегу. Никто не отважился заплывать так далеко. Плавать я умею, и страха никакого не было. Ни о каких акулах или там осьминогах в этих местах никогда не говорили. А что еще могло меня остановить?! Я плыл до тех пор, пока не стал задыхаться, дна давно уже не было под ногами, я не видел его и, когда открыл глаза под водой, то увидел, что там была стихия воды, привычная зеленоватая толща воды, пронизанная солнцем, ставшая родной. Она не могла испугать (я видел ее довольно часто), но мысль о том, чтобы сил хватило на обратный путь, остановила меня, я поплыл к берегу. Сил хватило, и я снова почувствовал дно под ногами… Аня стояла на берегу и приветственно махала руками. Не хватало воздуха! Я шел по песку, обходя обнажившиеся и успевшие подсохнуть розовые рифы, медленно брел, тяжело дыша, фух!.. Завтра же, решил я, возобновлю утренние пробежки. Жора утром не любил ни бегать, ни есть, сова есть сова, он всегда спал почти до обеда. Мы бегали без него – я, Инна, Ната, Аня, Стас… Юра же с нами тоже не бегал, он садился на шпагат, а в позе лотоса мог сидеть часами. Стойку на голове он делал в белых груботканных льняных штанах и всегда старался, чтобы штанины, казавшиеся измятыми жестяными трубами, не обнажали его белые волосатые икры. Как ему это удавалось – одному Богу известно. Ушков, когда прилетал к нам в гости, нередко тоже выходил на берег и отдавался во власть своей вращательной гимнастике. Он вращал всем, чем только было можно. И он был в восторге от восхода солнца. А закат его раздражал. Он никогда не дожидался заката.
Иногда с нами бегали и наши навуходоносоры и эйнштейны…
Я искал глазами того, кто махал мне, казалось, руками, это был какой-то мужчина, он был в шортах с кривыми черными тонкими ногами, и смешно было смотреть, как он махал длинными черными руками, как крыльями маленькой ветряной мельницы. Его нигде не было. Вообще берег был непривычно пуст… Только Аня меня дожидалась. И махала, призывно махала руками, и прыгала, прыгала…
Ах, как жаль, что Тина не смогла…
Когда потом я смотрел любительские кинокадры, я видел себя, устало бредущего по мелкой воде и не подозревающего, что сзади в сотне метров от меня… Кто-то снимал меня кинокамерой с неблизкого расстояния, я казался небольшим черным пятнышком с малюсенькой головой и спичечными ручонками, едва движущимся на фоне серого песка. Это был я, я и Аня. Как потом оказалось, снимали не нас, а то, что было за моей спиной. Я оказался случайно в кадре. Но это был я, а за мной… Оторопь берет! Я уже видел искаженное ужасом лицо Ани, но недоумевал: что случилось?! Когда я оглянулся на нарастающий шум, вода уже грозно нависла над нами мутно-зеленой накатной стеной.
Аня бросилась ко мне, обвив шею руками:
- Voila tout… (Вот и все, фр.) - вот и все, что мне удалось расслышать в этом беспощадно жутком навале стихии.
В тот же вечер эти кадры облетели все страны мира. Все люди мира видели, что я в шаге… что у меня нет… что мне не устоять… Это был всевселенский вздох сожаления и бессилия: никто ничем мне не мог помочь.
Я видел перед собой залитый солнцем белый берег, стену изумрудной растительности, бездвижные опахала пальм, их частые темно-коричневые кривые стволы, словно ножны сказочных сабель. Ни Стаса, ни Инны нигде не было, не было никого, кто мог бы привлечь мое внимание. Эх, нет и Тины! Вот бы она удивилась моим способностям крутануть на песке сальто с разбега! Ага!
Вскоре я восстановил дыхание и теперь брел уже по подсохшему песку, обходя розовые рифы, удивляясь лишь тому, почему до сих пор на пляже никого нет. Был, как сказано, выходной день, и обычно к нам на остров приезжало множество разных гостей. С утра все они спешили на пляж. Среди зарослей и пальм то тут, то там виднелись, высвеченные ярким солнцем, синие крыши отдельных строений. Ни страха, ни каких-либо тревожных ощущений я не испытывал. С чего бы?!. Только любопытство: где же все? Я ни разу не оглянулся. Что я мог там, сзади, увидеть? В моих ближайших планах был завтрак, затем мне хотелось обсудить с Жорой и Юрой завтрашний день, затем – Аня, может быть, Слава Ушков, который так и не поверил в завершение строительства Пирамиды («Пирамиды не будет и быть не может!»), но на звонок отозвался и прилетел. Чтобы воочию убедиться: Пирамиды не будет! Он придавал мало значения духометрии и не верил в нее. Как, ну как можно измерить дух?! Дребедень какая-то! А уж жить без денег!!! Об этом и речи быть не могло. В этом они с Витом держались друг друга.
Итак, я брел себе, размышляя…
Думая о Тине…
Волна была такой силы… Бедный Йорик!..
Я не успел испугаться, только обернулся на нарастающий шум. Испуг был погребен этим серым вероломным валом, я просто задохнулся от страха, видимо, инстинкт заставил меня вдохнуть и тотчас меня пронзило ощущение абсолютной беспомощности, словами этого не передать, я завис, но сознания не терял. Бывали мгновения, когда я падал, как в яму, летел, словно это были качели, мчался вниз в ожидании удара о дно, но удара не было, меня вертело в этом вихре воды, как Богу было угодно и, когда вдруг кожей я почувствовал воздух, я открыл глаза и мне снова удалось глубоко вдохнуть, я успел совсем рядом заметить верхушки пальм, но и только, и опять провалился, меня снова накрыло водой, а я, будь что будет, открыл под водой глаза…
Я не успел даже удивиться, мол, а ты кто такой?!. Кто такая?!! Жалкое, жадное тупое серое, не знающее ни слова ни по-русски, ни по-английски, ведущее себя просто по хамски, мокрое, как мокрица, как какой-то слизняк, мутное, слепое чудовище! Да ты… Да я… Да ты знаешь, кто я такой?! Я был бесконечно возмущен: как ты смеешь?!. Эта мысль мелькнула в моем мозгу лишь на мгновение. В самом деле: какая-то там вода, обычное Н2О, сочившееся всегда, как вода сквозь пальцы или уходящее просто в песок… Я никогда не знал силы воды, никогда не испытывал на себе ее мощи. Иногда меня настигал ливень, я как-то было даже тонул… Я, конечно, видел всякие там репортажи о ее вероломстве – сносило дома, мосты, слышал о жертвах… Но никогда не был в ее власти... А ты кто такая?!. Она меня не то что не заметила, она обратила на меня внимания не более, чем на собачью кучку, просто плюнула на меня. Все эти рваные мысли молнией сверкнули в мозгу, и тут же их сменили мысли о прошлом, о том, что было в моей жизни значительного и никчемного. Точно так, как это описывается в книжках: мальчик на велосипеде, живые родители, моя несравненная бабушка Саня, что-то из школы – лампочка, как я однажды разбил лампочку, и в классе стало темно, что-то еще, молнией, вспышка воспоминаний, Оля, затем Таня, кажется, Рия и целая вереница лиц, а затем наши клоны, клоны, колонии клонов… Все в цвете (мне всегда снятся лишь цветные сны). А потом – свет, безжалостный слепящий белый свет во все глаза, море света, и я снова вдохнул.
Я был в шаге от Бога!.. И Аня тоже…
- Ты видел Аню?
- А потом был ад… Ададад… да-ад… Неожиданно, высверком молнии воскресивший мечту снова жить среди книг и цветов… В ту минуту самым страшным же было - не знать под ногами земли. Я же…
- Ты плачешь?
- То, что Богом дано – не отвертишься… Назови мне того, кто ушел от судьбы! Да никто! Неизбежность судьбы – вот промысел Бога. Для кого-то это и предназначение…
Смешно было даже думать о каких-то там телодвижениях, о каких-то усилиях по спасению с моей стороны, о какой-то помощи со стороны… Нигде не было никаких сторон. Мрак, гул, ад и страх, жуткий страх… Страх сковал мое тело…
Ничего другого не оставалось, как только молиться и отдать себя в руки Бога. Ведь и эта волна, и я в ней – Его воля, Его промысел. Она – проявление нашего с ней Бога, живое Его воплощение.
Мы остались наедине. Чушь, конечно, собачья, несусветная чушь. Это я сейчас все придумал и всем так рассказываю, что мне доставляло немалое удовольствие чувствовать себя в ее сумасшедшей власти, представления не имея, где верх, а где низ, где восток, а где запад, где дно, а где небо, где рай, а где ад, ад везде, всюду ад, только ад… Но еще большее удовольствие, рассказываю теперь я, мне доставляли те считанные мгновения, когда вдруг голова, да глаза и нос, и, конечно же, рот, рот, да рот, только губы, две рыбьи губы оказываются вдруг, о, какое это счастье! вырываются на единственный миг из воды, на одно лишь мгновение, на один только блеск молнии, на такую лишь долю времени, когда ничего невозможно успеть, ничего в этой жизни, а лишь только схватить, уцепиться зубами, всей своей жизнью, ее еще жарким остатком, ухватиться за воздух, откусить от его бесконечного неба, отгрызть, да отгрызть его малую толику, кубик, гран, жаркий жадный свистящий глоток… О, какая это несказанная Божья милость, Его милая щедрость!.. Потом - снова пучина волны… Где верх, где низ?.. Абсолютная тьма, ад. Хоть бы лучик света…
Не знаю, как мне удалось зацепиться за сломанный пальмовый ствол, (может быть, это была десница Бога!), я завис, уцепившись обеими руками, ногами же… Мои ноги так и не нашли опоры до тех пор, пока скорость воды не упала. И лишь потом я смог ухватиться за ствол дерева… Но я мог дышать и открыть глаза, круглые от ужаса, мог орать сколько было сил, из страха, конечно, и одна только мысль сверлила мой мозг: удержаться!.. Мои пальцы просто въелись, вгрызлись в этот спасительный сук, как челюсти бульдога в горло врага. Когда пришло понимание того, что случилось, я все еще орал, словно меня резали. Потом понял, что меня некому слышать. Так что толку орать на весь мир! Аню я увидел…
- Аню?!
- Мимо меня неслись кровли крыш, окна, кресла и сломанные кровати, плыли, задрав кверху ноги и кувыркаясь столы, деревья и джипы, какие-то бочки и ящики, какая-то змеями извивающаяся одежда, чемоданы и сумки, яркие пляжные зонты и даже отломанное крыло двухместного самолета… И люди, и люди, они, кто был еще жив, цеплялись за все, что было на плаву, их головы еще были над водой, как кокосовые орехи, а мертвые, те кто был уже без признаков жизни, просто… Аня была…
- Аня?..
- Все они проносились мимо, безвольно плывя среди всякого хлама, я старался на них не смотреть, не искать среди них знакомых, кто-то, несясь в метре от меня, тянул ко мне руку, эти молящие о помощи, полные страха, еще живые глаза, а какой-то таец оказался на спине проносившегося мимо, видимо, замешкавшегося слона, хоботом пытавшегося ухватиться за мою пальму… А Аня…
- Что «Аня», что «Аня»?!
- Это был ад!..
Все вокруг куда-то неслось, спешило… Антаманское море пришло в каждый дом…
Это была водная «Герника», воплощенный «Крик» Мунка…
Я на собственной шкуре узнал, что такое бульдожья хватка. У меня даже мысли не мелькнуло, чтобы расслабить пальцы, они были под водой, и я не чувствовал боли. Чтобы отцепить, отковырять меня от ветки, спасателям пришлось применять металлический уголок.
Я не знал, куда меня отнесло. По всей видимости, я был среди первых, подхваченных волной, и когда зацепился за пальму, находился от берега далеко. Мимо плыло все, что смогла в своей жадности и жестокости одолеть вода. И безмерно много людей, бесконечное множество... Словно их всех специально собрали и, отмывая в огромной ванне, как какие-то там овощи, готовили для засолки. Люди просто кишмя кишели… Я не искал среди них знакомых и находил. Сперва я узнал чью-то кофточку с большими красными маками. Она облепила мертвое тело, и маки не казались такими яркими. Вчера вечером я видел эти маки совсем рядом живыми, под ними была живая атласная кожа… Среди тел были и живые головы, стриженные и с мокрыми обвисшими волосами, абсолютно черными или длинными русыми… И глаза, глаза… И эти, полные немого крика глаза. Таких глаз, переполненных страхом, я никогда в жизни не видел. Никакого крика я не слышал, все уже откричало и было погребено в беззастенчиво-веселом смеющемся шуме воды. Мысль о том, что мои новые шорты, оставшиеся на берегу, могут плыть где-то рядом, меня рассмешила. Пронеслась, покачиваясь, как бакен, искусственная матка, за которую успели уцепиться двое. Я заметил только их затылки. Мне удалось узнать еще одного – нашего садовника-мексиканца. По его цветистой красно-зеленой футболке…
Единственное, что меня радовало: слава Богу, что её не было рядом…
Тины…






… и дед на секунду замешкался…
- Что, – спросил внук, - что ты ищешь, деда?
Старик не ответил, только ласково прижал внука к плечу. И продолжил рассказ:
- Бог создал людей свободолюбивыми, сильными, гордыми. Он дал им всё, целый мир, чтобы жить в нём счастливыми. И бессмертную душу…
Костёр догорал… Тлеющие угли ещё ярились алыми проблесками под слабыми порывами мягкого, как ладонь девушки, вечернего бриза. Было тихо так, словно на Земле начиналась новая жизнь.
- А дальше, дедушка? – тихо спросил мальчик.
- Дальше?.. Слушай дальше. Людей не заботила их бессмертная душа. Они больше пеклись о теле. В погоне за химерой телесного бессмертия они стали смешивать несмешиваемое – жабу и ласточку, секвойю и крокодила, крота и розу… И когда у них получилось, и появились первые уродцы, они взялись за себе подобных…
Мальчик вздохнул и прижался к деду. Он давно знал эту сказку наизусть. Но всегда надеялся на другой конец. А дед продолжал свой неспешный рассказ. Редкие вспышки освещали его лицо. Густые усы и борода скрывали огромный лягушачий рот, напоминавший улыбку Гуинплена.
Холодало.
Старик поправил одеяло, сползшее с покрытых крупной темной чешуёй, плечиков внука…
- А дальше? – в надежде прошептал мальчик.
Дед задумался…
- Дальше…
Дед помолчал…
- Нам пора, - наконец произнёс он. И стал собираться…
У него не было других слов.


* * *

Ну вот…
- Всё?..
В это невозможно поверить!..
- Всё!...
Это – непостижимо!..
- А что, - смачно обгладывая куриный окорочек, - говорит Кирилл, - хорошо мы тут
наколупали… Се-э-э-э-рррриал получится что надо!... Нин, плесни…
- Слушайте, а ведь какие мы молодцы! – прыгая и размахивая руками, восклицает Светка, - мы такое осилили! Такую глыбище возвели! Пи-ра-ми-да Чуича! Все фараоны отдыхают!..
- Всё-всё, - говорит Леша Карнаухов, - хватит прыгать, конец! Кончились наши лампочки… Быстренько, быстренько грузим всё в автобус… Надо ещё успеть на футбол. Как-никак суперкубок мира…
Юра кивает – надо!..
- По этому поводу, - говорит Амир, - надо бы устроить нам пир!
Тинка фыркает:
- Пир?!
Лёсик соглашается:
- Во время чумы?!
Юля улыбается.
- Да, - уверяет Амир, - пир! А что? Разве мы не постарались?
Аня радуется:
- Мы постарались… Мы преуспели… Наша Пирамида…
Пир Амида…
- Хватит пирамид, - говорит Жора, - дайте пива…
Наталья не может сдержаться:
- Жжжорка-а-а-а-а!..
Юля не может сдержать слёз:
- Хватит света… Выключайте «Юпитеры»!


К О Н Е Ц