Лишь бы не было войны

Лишь бы не было войны.
.. «Лишь бы не было войны»,- с издёвкой произнёс незнакомый молодой человек, произвольно втиснувшись в нашу беседу о предстоящих выборах. Его товарищ, тоже молодой парень лет 20 от роду, одетый в модные джинсы и цветастые кроссовки, оторвался от своего смартфона, и, неумело напустив на лицо озабоченную гримасу, в тон первому повторил: « Да, лишь бы не было войны». Они переглянулись и засмеялись. В это самое время к остановке подъехал автобус. Сопровождаемые насмешливыми взглядами молодых людей, мы поднялись в салон автобуса. « Что это так развеселило наших попутчиков?»,- спросил я своего приятеля. «Думаю, они показывают, что мы с тобой, дружище, как и всё наше поколение, с их точки зрения безнадёжно устарело», - ответил он. «Видимо у современной молодёжи совсем иное представление о войне?» - продолжил он. «Книг, написанных участниками и свидетелями той войны, они не читают, поэтому войну они знают виртуальную, игрушечную, киношную. Почти никто из них не может даже мысленно представить себе всех людских страданий, которая несёт большая война. Да, что они, а мы-то разве знаем, какие испытания готовит современная война? Только представь наш красавец- город без тепла, воды, электричества; разрушенный и засыпанный радиоактивной пылью. Согласись, что и мы не можем глубоко представить всё, что обязательно обрушится и на тех, кто живёт в городе, и на тех, кто живёт в деревне; и на молодых, и на старых? Разве мы знаем, как придётся выживать! Может в деревнях выжить будет проще, но и это - большой вопрос».
«А может молодые не хотят бояться?»- спросил я. «Им хочется веселиться, ездить по всему свету, отдыхать, любить, радоваться… Война никак не вписывается в их планы. Может они гонят от себя всякую мысль о войне, как невероятную?». «Война никогда не вписывалась в планы нормальных людей»,- продолжил мой приятель. «Когда я в детстве приставал к отцу с расспросами о войне, он не хотел ничего вспоминать, но каждый раз повторял: « Нет, сынок, в войне ничего хорошего: адский труд, голод, холод, вши, боль, грязь, кровь, унижения, смерть… ». Я вспомнил, что и мой отец, прошагав от Сталинграда до Вены, не любил рассказывать о войне.
Семья жила в своём доме в большом селе, расположившемся в пойме реки Кама, в двух километрах от райцентра и в ста километрах от Казани. Отказавшись в 1933 году вступать в колхоз, отец лишился сразу и земли, и инвентаря для её обработки. Отобрали коня и всю домашнюю живность. Местные «борцы за социализм в деревне» заодно прихватили из дома всё наиболее ценное: инструмент, одежду, часть посуды. Забрали даже одеяло, которым был укрыт годовалый ребёнок. Отца предупредили на будущее, что он не может заготавливать сено и пользоваться пастбищами на колхозных угодьях. Других угодий в селе не было. Убитая горем мать, беременная вторым ребёнком, опустившись на лавку, смотрела глазами полными слёз и вопрошала: « Как же теперь мы будем жить?» Отцу «повезло» больше других, таких же бедалаг: его не выселили из дома и не отобрали небольшой приусадебный участок. В один момент из крепкого крестьянина-середняка он превратился в бедного родственника, которому нужна была помощь во всём. Сначала они хотели уехать из села, но поразмыслив, отказались от этого. К концу года мать должна была родить второго ребёнка, кроме того в семье была ещё Евгения, девочка пяти лет от первого отцовского брака. Работы в селе не было, и отец устроился в соседнем населённом пункте плотником. У него в селе жила только сестра, другие родственники или разъехались, или не дожили до этой поры. Заработка не хватало, но он был потомственным рыбаком. В выходные дни брал свой долблёный челнок, собственноручно изготовленные сети и отправлялся на одно из бесчисленных озёр, лежащих в пойме реки. Ловить рыбу не запрещалось никому, - рыбы хватало всем. Так и стали жить, сводя концы с концами. К концу года мать родила девочку, которую назвали Шурой. Евгения помогала матери как могла. Она любила малышей. Весной первенец тяжело заболел и умер.
Отправляли на фронт первую волну молодых, крепких мужчин всем селом. Плакали не только родные и близкие, но и те женщины, которым ещё предстояло проводить своих детей, мужей, родных, кормильцев. Малые дети как-то испуганно держались за своих матерей, а подростки не бегали и нее шалили как обычно, а молча брели по краям толпы. Толпа медленно двигалась по центральной улице от сельского совета до самой околицы. Там мобилизованных построили в колонну, а дальше их повели в райцентр, в котором находился военкомат. Так повторялось несколько раз, пока сельский почтальон не стал приносить похоронки. Село как-то сразу притихло и напряглось. Люди стали бояться почтальона и утренних часов, когда почти каждое утро то в одной стороне села, то в другой внезапно раздавались пронзительные крики, плач и причитания по очередному убиенному. Призывать на войну стали по - другому: повестки вручали одному- двум мужчинам, которые самостоятельно должны были прибыть на призывной пункт.
Отец знал, что рано или поздно придёт и его очередь и старался сделать по хозяйству всё возможное: украдкой накосил сена для единственной козы и сложил его на сеновале, где-то раздобыл мешок ржи, насолил и навялил рыбы. Каждый раз, возвращаясь с работы, он в сумке приносил, то соль, то спички, то несколько больших кусков сахара, то пакет крупы. В сельский магазин товары стали завозить всё реже, а к декабрю магазин и совсем закрыли. Теперь за покупками надо было ходить в районный центр. Отец очень переживал, что дров во дворе хватит только на осень. Дрова всё село заготавливало в лугах, когда замерзали озёра, и сильные морозы сковывали их топкие берега; когда появлялась санная дорога, по которой колхозники на лошадях вывозили летом заготовленное в лугах сено.
У матери на руках оставались три дочери: полутора, восьми и тринадцати лет. Не далеко от нашего дома жили её престарелые родители: мать, старенький отец и две дочери - мамины сёстры. Одна из сестёр – Елизавета перед самой войной вышла замуж. Мужа забрали на войну в числе первых. Сёстры работали одна вахтёром, другая уборщицей в соседнем селе на молочно-консервном комбинате, который выпускал сухое молоко. Жили, как и большинство людей в то время, не богато. Моя мать приходила к ним, изредка просила Елизавету купить молока для детей. Молоко, не прошедшее контроль, продавали в заводском буфете. Теперь она плакала от неизбежной разлуки с отцом, от страха перед надвигающимися событиями, от неизвестности. Вопрос «Как выжить?» - стал для неё главным. Её старались утешить, как могли: « Ну, что ты, Анна, может и война-то скоро кончится», - говорили родители. « Разве это первое для нас испытание? Пережили же как-то голод в двадцать втором году. Даст Бог, снова не умрём. Надо будет,- за детьми присмотрим. Пусть младшенькая-то Тоня совсем у нас живёт». Дома же она старалась держаться бодро, чтобы ни отец, ни дети не увидели её страха и подавленности.
Наступил сентябрь. В огороде была выкопана картошка, убраны овощи. Отец в выходной день снял с чердака оконные рамы, которые устанавливались на зиму, подремонтировал их и вставил в окна. Однажды, проводив утром в школу старшую дочь Евгению и среднюю Александру, мать посмотрела в окно. «Батюшки, никак почтальонша идёт к нам?»- вырвалось у неё. Она набросила на плечи платок и выскочила во двор. У ворот уже стояла почтальон. «Анна, вам повестка. Иди, распишись в получении»,- и протянула листок бумаги. Дома, держа бумагу дрожащими руками, она прочитала, что отца забирают на войну, и что через три дня он должен прибыть с самого утра в райвоенкомат. Отец с работы пришёл вечером. Известие он выслушал спокойно. Это была его вторая война. В двадцатые годы он воевал на Кавказе. Теперь ему было 39 лет. Он медленно закурил самокрутку и молча вышел во двор, оставив плачущих жену и детей в доме. Оснований для слёз было предостаточно: редкая семья, отправившая на войну мужчин, не получила к этому времени похоронку или извещение о том, что их защитник пропал без вести.
Проводили отца тихо, без застолий и причитаний. Пришла его сестра Анастасия, тоже проводившая в конце июля своего мужа, пришли родственники матери, соседи, вели разговоры о войне, о том, что придётся «хлебнуть горя». Мать сразу ввела в доме режим экономии: даже керосиновую лампу зажигали вечером только на два-три часа, а то и вообще сидели при свете лампады, что горела перед иконами. Так делали многие, от чего дома в селе с вечера казались какими-то не жилыми, тёмным и неприветливыми. Перед сном мать подолгу молилась, беззвучно шевеля губами. В своих молитвах она просила Бога спасти и сохранить мужа и своих детей; дать ей сил и здоровья пережить выпавшие испытания. Как прокормить, обогреть и одеть троих детей она не знала.
Сентябрь был дождливым. Только в октябре выглянуло солнце, и всё село как по команде занялось засолкой капусты. Капусты заготавливали много. Щи варили часто, капусту ели с картошкой, тушили с мясом, пекли пирожки. Ещё, когда отец был дома, он подготовил две дубовые кадки. Они стояли в погребе, чистые, покрытые куском брезента. Всю оставшуюся работу впервые матери надо было выполнить одной, и это её пугало. Шура с Евгенией помогали, как могли. Маленькая Тоня тоже была здесь: то пыталась грызть очищенные ей капустные кочерыжки, то играла с козой, которую специально не выпустили на улицу, то сидела на лавочке, а коза с удовольствием грызла капустные листья из её маленьких рук.
Работы было много. Кочан сначала освобождали от зеленых листьев, потом его разрубали и удаляли кочерыжку. В большом деревянном ящике специальными горбушами как можно мельче рубили капусту, вёдрами переносили в погреб, а там вместе с натёртой морковью и солью укладывали её в кадушки, и всё это повторялось до тех пор, пока обе они не были заполнены почти до краёв. Плотно утрамбованную капусту в нескольких местах протыкали заостренным колом, сверху застилали большими капустными листьями, а на них клали деревянные круги и тяжёлые камни - гнёт. Последние вёдра укладывались затемно с фонарём. От усталости и голода ныло всё тело. Девчонки, не переставая, грызли кочерыжки. Маленькая Тоня спала в доме. Коза улеглась прямо возле горки капустных листьев и дремала.
В селе до войны не было ни радио, ни радиоприёмников. Новости приходили из райцентра и передавались из уст в уста. О том, что наши войска отступают и несут большие потери, произносили в полголоса. Любое письмо с фронта вызывало интерес всех, у кого там кто-то воевал. Иногда в село возвращались искалеченные войной мужчины. Их жалели вместе с их домашними. Первым вернулся без левой ноги на деревянном протезе Алексей. Его дом стоял не далеко от нашего, а моя мать дружила с его женой Натальей. У них была одна девочка тоже двух лет от роду. Мать пошла узнать, как Алексей чувствует себя и не видел ли он отца. Народу в доме Алексея набралось много, но к удивлению собравшихся Алексей, хоть и выглядел худым и постаревшим, был совершенно счастлив, что живым вернулся домой. Когда его спрашивали: »Как там?» Он коротко отвечал: «Там ад!». Его ранило в первом же бою, и он остался жив только потому, что в этот раз немцев не пропустили, а его со жгутом на ноге быстро отправили в госпиталь. Иначе его бы или застрелили немцы, или он умер бы от потери крови.
Снова зарядили дожди. Похолодало. Временами шёл мокрый снег. Похоронка пришла к маминой сестре Елизавете. Убили её мужа. Детей у них не было. Елизавета очень тяжело переживала смерть мужа. Младшую сестру Ксению послали от завода рыть траншеи. По селу стали ходить нищие. Они становились перед окнами дома и молились. Им иногда выносили то кусок хлеба, то варёную картошку, то ещё что-нибудь. Они с благодарностью принимали всё, низко кланялись и шли дальше. Голод медленно подбирался к селу, но пока ещё не были съедены старые запасы, не все домашние животные были забиты. Особенно трудно становилось тому, у кого на руках было много маленьких детей, больные старые родители, да и своё здоровье подводило. Подростки постарше начали перекапывать убранное колхозное картофельное поле, а дети помладше попытались собирать колоски на скошенном ржаном поле, но их очень быстро прогнали с полей, а родителям пригрозили тюрьмой и штрафом. Напуганные репрессиями предыдущих лет, когда по любому доносу людей по ночам увозили без суда и следствия, они боялись всего. Только в октябре колхозникам выдали по двести граммов зерна за трудодень и небольшую сумму денег. За год набралось в среднем по мешку зерна на человека, но и этому люди были рады. Выдали и за тех, кто ушёл на фронт, включая погибших и пропавших без вести. Заработала ветряная мельница. Мельник, худой высокий старичок, не отказывал никому и в этот раз не брал муки за помол. Мать на тележке отвезла мешок ржи, а назад привезла муку и сумку отрубей, которую мельник настоял забрать. Мать в такие минуты радовалась сама и учила радоваться детей. «Ничего, - бодро говорила она, - проживём, нам Бог поможет».
В доме закончился керосин, а ближайшая керосиновая лавка была в райцентре, в двух с половиной километрах от дома. В ближайшее воскресенье мать проснулась рано, истопила печь, приготовила еду и перечислила всё, что предстояло сделать Евгении и Шуре в её отсутствие. Она наказала старшей дочери хорошенько смотреть за маленькой Тоней, взяла 10 литровый бачёк под керосин, повязала платок так, что за спиной получился «рюкзак» для других покупок, и пошла в райцентр. По небу плыли низкие тучи, ощущался лёгкий мороз. Сначала она зашла на рынок и удивилась, как выросли цены. Соль украдкой продавали стаканом, спички связкой по 10 штук. Растительное масло, мясо, мука подорожали почти в три раза. Отдельно стояли женщины, которые предлагали шерсть с домашних овец, поношенную одежду и прочую всякую всячину. Матери удалось купить растительного масла и сала. В соседнем магазине, куда она зашла купить хозяйственного мыла, полки были заставлены дорогими консервами дальневосточного краба, завезёнными ещё до начала войны, овощными консервами и прочими дорогими товарами. Стояла очередь. Сахара не было. Новинкой были продукты по коммерческим ценам. Это были те же продукты, только по цене в полтора- два раза дороже. Мать купила килограмм пряников для детей, хозяйственного мыла, пшена и упаковку чая по коммерческой цене.
Керосиновая лавка работала, но керосина не было. Его обещали подвезти только после обеда. Народ не расходился, очередь росла и росла. Разбившись по два- три человека люди обсуждали последние новости. Новости были не весёлыми. Немцы приближались к Москве. На фронт стали забирать тех, кого по разным причинам не брали раньше. В райцентр привезли много эвакуированных детей, которые остались без родителей. Поползли слухи, что Ленинград взяли немцы, что армия под Москвой разбита, что Москву защищать некому, поэтому вокруг Казани строят оборонительный рубеж… Из разговоров было ясно, что война затягивается, и ждать её быстрого окончания не стоит.
Керосин привезли только в два часа. Очередь вытянулась на добрую сотню метров. Мать стала волноваться об оставленных дома детях.
Вернулась она, когда стемнело. Дети с нетерпением ждали её, а Евгения дважды выходила на дорогу посмотреть - не идёт ли она. Уставшая и проголодавшаяся мать сняла с плеч поклажу, расстегнула верхнюю одежду, присела на табурет и взяла на руки Тоню. Малышка обхватила её ручками и прижалась к ней, Шура обняла мать и стояла, прижавшись к ней сбоку, а Евгения радостная, что, наконец, мать вернулась, как старшая, отчитывалась о своей работе. Маленькая Тоня на мгновенье выпрямилась: « А ты что принесла нам? – спросила она. «Пряников»,- ответила мать. Дети заулыбались, а Тоня нетерпеливо полезла к лежащей на полу поклаже.
Зима в том году наступила рано. Озеро, на берегу которого стояло село и из которого женщины вёдрами на коромыслах носили воду, покрылось крепким льдом. Пока не нападало много снега, мать решила истопить баню и постирать бельё. Баня стояла в конце огорода подальше от построек. Она была срублена из крепких дубовых брёвен, наполовину была вкопана в землю и по крышу завалена землёй. Так было сделано для того, чтобы баня была тёплой. Попасть в предбанник, можно было, спустившись по ступеньками. Зимой баню сильно заметало снегом. Печь в бане топилась по-чёрному. Дым выходил через открытую дверь и небольшое окно под самым потолком. Полог, лавки и пол перед помывкой тщательно вымывались. Вода стекала в яму под пологом. На следующий день после стирки белья воду тщательно вычерпывали и уносили. Баня была просторной. Справа возле входа стояла кадушка с холодной водой, а в углу напротив такая же кадушка с горячим щёлоком. Кадушку заполняли кипятком, а потом в неё высыпали заранее приготовленную золу. Вода становилась «мягкой». Такой водой было хорошо не только мыться. Щёлок был горячим и на следующий день, тогда им и стирали бельё. Работы с баней было много, и занимала она целых два дня. Особенно тяжело было носить с озера воду. Матери помогала Евгения. Шура занималась с маленькой Тоней. Мыться начинали, когда смеркалось. В бане горел фонарь. Было жарко так, что детей мыли, сидя прямо на полу.
В начале декабря от отца пришло письмо. Мать, увидев почтальоншу, побледнела, ожидая худшее. «Не пугайся, Анна, тебе письмо с фронта»,- успокоила она мать и подала заветный треугольник, а вот соседке твоей похоронка. Убили её Фёдора. Мать заплакала. Она дружила с соседкой. У неё была большая семья: два сына подростка, четыре дочери, старенькая мать. Старшей из дочерей Надежде было девять лет, она была подругой Шуры. Иногда утром Надежда прибегала к нам с металлической банкой и просила у матери уголёк. Тут же скороговоркой она выкладывала последние новости. Мать из растопленной печи клала ей в банку несколько красных углей и предупреждала быть осторожной. Надежда бегом бежала домой и от этих углей растапливали печь. Так соседка поступала, когда заканчивались спички. Фёдор был работящим мужем. Матери было жаль и Фёдора, и соседку. Она решила вечером навестить её. Отец в своём письме писал, что идут сильные бои, что война закончится не скоро. Он спрашивал: удалось ли смолоть рожь, есть ли дрова, не голодаете ли? Он посоветовал разбирать плетни, которыми был огорожен участок, и топить ими печь. А ещё отец просил прислать ему махорки, что лежала в мешке за печкой. Табак он растил сам на огороде. Это было красивое по пояс высотой растение с зелеными большими листьями и небольшими цветками в форме колокольчиков. Цвет отец непрерывно срывал, оставляя его только на нескольких растениях для семян. В августе растения выдергивали и сушили под крышей сарая, а потом специальной резкой измельчали, складывали в тканевый мешок и хранили в сухом месте. Мать отложила все дела, связала отцу тёплые «двойные» варежки, носки, сшила большой кисет для махорки, упаковала махорку, сверху положили письмо, которое писали всей семьёй целую неделю и, в котором не было ни жалоб на жизнь, ни уныния. Мать в таких случаях всегда говорила: «Нам на головы бомбы не падают, и по нам не стреляют». Посылку она обшила материей, сходила в райцентр на почту и отправила её отцу. Вечером, когда уложила детей спать, она присела возле стола и, застыв, долго сидела неподвижно. Горела лампадка, едва освещая иконы, В доме было тихо и темно. Очнувшись от этого забытья, она встала и, с трудом распрямив спину, тихо промолвила: «Как же я устала!»,- но дети уже спали и не слышали её слов.
Мать умела из шерсти с домашних овец вязать не только носки и варежки, но и красивые белые шарфы с различным рисунком. У неё были все приспособления для этого, изготовленные отцом ещё в первый год совместной жизни. Сначала шерсть перебирали, удаляя из неё: «казарочки, колосок, чёрненький волосок», потом пряли из неё нитки на приспособлении, которое называлось «колесо». Напряденную шерсть с помощью мотовила перематывали в мотки, стирали, снова перематывали теперь уже в клубки, а из них на спицах вязали нужные вещи. Шарфы стирали в тёплой мыльной воде. Для этого брали душистое туалетное мыло, чтобы шарфы «хорошо пахли». Пока мокрый шарф не остыл, его натягивали на «пяла». Для этого каждый зубец шарфа одевался на свой гвоздь, обмотанный шерстью. Платки высыхали, становились пушистыми и красивыми. Искусству вязать платки она решила научить дочерей, видя в этом единственную возможность заработать деньги и выжить в сложившейся обстановке.
В декабре кончились дрова. Стали разбирать и жечь плетень со стороны соседского огорода. В доме стало прохладно, особенно по утрам. Спали на печи. Пришлось печь топить дважды. Надо было отправляться в луга за дровами. У отца для этих целей были сделанные его руками лёгкие, но вместительные сани с широкими полозьями, которые глубоко не проваливались даже в рыхлом снегу. Одной идти было страшно. Прошли слухи, что потревоженные войной волки переместились в нашу местность. Мать договорилась с сестрой Ксенией и в её выходной отправились за дровами. Сначала они шли по селу, потом по накатанной санной дороге, но на Берёзовой гриве свернули и пошли по рыхлому снегу к зарослям из чернобыла и кустарников. Застучал топор, но уже через час руки не поднимались ни у той, ни у другой. Промучившись ещё пару часов, они всё-таки нарубили дров и вынесли их к дороге, а уж там уложили всё на сани и вдвоём потянули внушительный воз домой. Этих дров вперемешку с плетнём должно было хватить до Нового года.
Всю обратную дорогу мать думала, как же прожить эту зиму? Деньги заканчивались. Козу надо было сохранить, она к весне принесёт козленка и начнёт давать молоко, а вот пять кур придётся зарезать: кормить их скоро будет нечем, да и на одной картошке с капустой с малыми детьми не проживёшь. И опять вставал вопрос: «Где взять денег на самое необходимое»? Продавать из одежды было нечего: оставшуюся от приданого одежду отобрали ещё в тридцать третьем… Надо выбрать время да навязать девчонкам носков и варежек, а Евгения-то в прошлом году сама себе вязала и носки, и варежки. Везти санки даже вдвоём становилась всё тяжелее, а идти было ещё не близко. По селу шли, когда уже стемнело.
Декабрь был очень снежным и морозным. Однажды Евгения пришла из школы и заявила, что больше в школу не пойдёт. На вопрос: «Что случилось?- она ответила: «Мне моих 6 классов хватит. Всё равно придётся бросить учёбу не сейчас, так потом; да и валенки мне стали малы, ноги трёт и мерзнут. Научи меня, мама, вязать. Навяжем шарфов, продадим и купим новые валенки». От матери она слышала, что выгоднее всего вязать шарфы: шерсти на них идёт мало, а стоят они дороже других изделий. Женщины и девушки зимой их охотно носят. Дальше медлить было нельзя. Весной шарфы будут не нужны. Дождавшись ближайшего выходного, мать пошла на базар в надежде купить шерсть, пока не разошлись все деньги. Ей повезло, но пришлось долго торговаться. В татарской деревне, из которой пришла продавщица, овцы были в каждом дворе, но шарфы никто не вязал. Деревня находилась в пяти километрах от села. Мать расспросила продавщицу, где её, при случае, можно будет найти, познакомилась и обещала наведаться к ней. В магазине она купила туалетного мыла и банку густого повидло, чтобы дома можно было испечь детям сладкий пирог. Тоню утром она отвела к бабушке. Её надо было забрать на следующий день; она начинала хныкать и проситься домой.
Головной болью были дрова. Морозы всё крепчали, а запас дров уменьшался на глазах. Сестра Ксения привезла домой воз берёзовых дров от завода. Вдвоём с Елизаветой они подрядили соседских подростков распилить их и поколоть. На заводе они получали хоть и мизерную зарплату, но регулярно. У матери и таких денег не было, и она вынуждена была рассчитывать только на луга и на добрых людей. Однажды, положив валенки Евгении в сумку, она пошла к Алексею. Он после фронта работал в колхозе в мастерской, где изготавливали и ремонтировали сани, телеги и конскую упряжь. В колхозе почти ничего не платили, но он не мог сидеть дома. Алексей и Наталья были известными мастерами. Наталья шила под заказ простую одежду, а Алексей был известным мастером на все руки. Даже с протезом он, на удивление другим, выполнял почти любую работу. Мать шла попросить Алексея растянуть валенки. Дома у него были всякие приспособления. Её встретили очень приветливо, угостили чаем. Алексей интересовался, что пишет отец с фронта, как она справляется с тремя детьми? Мать всё рассказала: и о том, что отправила отцу посылку, и о том, что Евгения бросила школу, и о том, что собирается заняться вязанием шарфов, и о том, что кончаются дрова. Алексей взял валенки и пошёл в свою домашнюю мастерскую, а Наталья продолжила разговор. По секрету она посоветовала матери зайти к её родственнице Валентине, которая тоже начала вязать шарфы. «В колхозе- то ничего не платят,- вот она, чтобы как-то выжить со своими детьми, и занялась этим делом». Алексей скоро вернулся. Странно его было видеть, ковыляющим на протезе. « Держи, Анна, свои валенки. А насчёт дров я поговорю с парнями». Он имел ввиду шестнадцати- семнадцати летних подростков, которые работали в колхозе, а зимой на лошадях подвозили корма на колхозные фермы и крутились возле его мастерской. «У тебя махорка-то осталась?» «Осталась»,- сказала мать. «Вот дашь им стакана четыре махорки, да накормишь с устатка, так они к тебе сами следующий раз прибегут».
Валентина жила рядом. Всю дорогу мать думала, где весной она посадит табак, чтобы не занимать хорошую землю. Табак был неприхотлив. Алексей подсказал ей, что махоркой можно расплачиваться за работу, а в случае чего её можно будет просто продать.
Валентина была дома. Мужа на фронт она проводила в августе и осталась с двумя детьми и свекровью – женщиной не старой и очень трудолюбивой. Свекровь работала дояркой в колхозе. Это она подсказала Валентине заняться вязанием шарфов. Строгие требования и постоянный надзор не позволяли свекрови не только взять домой молока, но и выпить его на работе хоть один стакан. В соседнем селе доярку судили за один стакан молока. Когда мать завела разговор о шарфах, Валентина спросила, от кого она узнала про её шарфы, но не обиделась. Она знала мать и доверяла Наталье. Женщины договорились в канун Рождества поехать за тридцать шесть километров в город Чистополь. Там по выходным были большие базары, и там спекулянты тайно скупали шарфы оптом. Валентина рассказала, что в райцентре, куда в прошлый раз она вынесла свои первые шарфы на продажу, торга не было, а, вдобавок, к ней прицепился милиционер, пытаясь задержать её и отобрать шарфы, обвинив в спекуляции.
Мать начала учить детей вязать шарфы. Они и раньше видели, как это делается: для себя в каждой семье пряли шерсть и вязали носки, варежки, а вот шарфы умели вязать совсем не многие. Прежде всего, мать строго настрого наказала детям, чтобы они никому ничего не рассказывали, даже если кто-то будет расспрашивать. Она боялась властей, а ещё больше местных прислужников, готовых донести, оболгать, злорадствовать. По вечерам окна в доме завешивались тканью, чтобы снаружи никто не смог заглянуть внутрь избы. Днём, когда было светло, все вчетвером садились и выбирали из шерсти «казарочки, колосок, чёрненький волосок». Тоня смешно брала маленькими пальчиками соринку и бежала к матери показывать, какая она хорошая помощница. Потом по очереди шерсть чесали. Пряла сама мать. Пробовала прясть только Евгения, Шуре не хватало роста, зато она мастерски перематывала нитки в мотки. Вязать у Шуры тоже получалось и быстрее, и лучше других. Под Новый год усилились морозы. Шура в школу не ходила, - объявили каникулы. В этот год ёлку не наряжали и новогодний праздник в школе не устраивали. Перед Рождеством мать с Валентиной поехали в Чистополь. У матери в сумке было пять шарфов. Вернулась она затемно уставшая, голодная в морозном инее. Тоня была у бабушки, а Евгения и Шура нетерпеливо и испуганно ждали мать дома. Присевши на лавку, она обняла их и тихонько промолвила: «Продала! Купила мяса на Рождество». Девочки запрыгали от счастья. Только сейчас мать обратила внимание, что в доме было прохладно. Надо было снова идти за дровами. Подростки, о которых говорил Алексей, не появлялись. Ксения в этот раз не могла помочь. Идти надо было одной.
Компанию ей составила соседка, чей дом стоял с противоположной стороны улицы. Она пошла с сыном, десятилетним подростком. У них были сани, полозьями у которых были детские лыжи. Эти лыжи Александру (так звали подростка) сделал его отец, который сейчас воевал где-то на Севере. Александр уговорил женщин идти в ближайшие заросли хвороста, что буйно росли не далеко от дома на другом берегу озера. Летом там было так вязко, что даже колхозные коровы не приближались к этому месту. От мороза и ветров снег по пути не проваливался, но стоило только приблизиться к зарослям и мать, и соседка провалились по пояс. Снегу было так много, что пришлось оставить сани и пробираться вглубь зарослей, где снег был рыхлым и не таким глубоким. Сначала пришлось протаптывать и прорубать дорогу. Хворост был сырым и без сухого плетня вряд ли бы стал гореть в печи. Промучившись добрых три часа, женщины нарубили хвороста и, помогая друг другу, медленно двинулись в сторону своих домов. Дома были не далеко. Их было хорошо видно.
Рождество был любимым праздником жителей села. Мать часто вспоминала, как широко и богато праздновали Рождество, когда жили своими крестьянскими хозяйствами! Какие готовили угощения! Как дружно взрослые ходили в гости к родителям! Какие устраивали катания на лошадях! Как часто пели песни! По традиции большинство свадеб играли после Рождества. И даже потом, не смотря на отчаянную пропаганду, бедность и давление со стороны местных властей, большинство сельчан праздновали не Новый год, а Рождество. К нему готовились. Каждая хозяйка заранее думала, чем порадует своих детей. Какие угощения, пусть скромные, но приготовит на праздничный стол. Война перечеркнула всё!
На Рождество мать наварила большой котелок мясных щей, натушила картошки с мясом и испекла сладкий пирог из ржаной муки с повидло… Даже чай за праздничным столом они пили настоящий. Они и не догадывались, что самые трудные времена только начинаются.
Что не год и не два протянется эта ужасная война, убивая и калеча отцов, мужей и женихов. Что отправлять будут на фронт семнадцатилетних подростков, большинство из которых домой не вернётся. Что Шуре не в чем будет ходить в школу, и она её бросит. Что будут сожжены все плетни и заборы, вырублены все деревья и кусты в окрестностях села, а матерям и подросткам придётся ходить за дровами далеко за Берёзовую гриву. Что у всех поголовно появятся вши и борьба с ними превратится в проблему. Что маленькая Тоня, каждый раз спрашивая мать: « А ты что нам принесла?»- однажды воскликнет, сложив ручонки на груди: «Ай, муки! Муки!» Что будет неурожайным 1943 год и совсем перестанут колхозникам выдавать на трудодни зерно, картошку и деньги. Что кончатся у людей все запасы продовольствия и деньги, и будут они есть лебеду, цветы клевера, жёлуди и мякину… Что будут идти на фронт из тыла письма, написанные из последних сил, в которых матери и жёны будут прощаться со своими защитниками (мужьями и сыновьями) перед тем, как принять голодную смерть. Что малые и старые в семье Фёдора, все восемь человек, распухнут от голода, простятся друг с другом и лягут на лавки умирать, и только случайно зашедший родственник спасёт их от голодной смерти измельчённым жмыхом, украденным на колхозной свиноферме с риском сесть в тюрьму…
Вот и я говорю: «Лишь бы не было ни очередной войны, ни новой революции!»