Златые купола над Русью. Книга 2

15. Война продолжается
На женской половине княжеского дворца, в большой просторной горнице с высокими резными столбами, сидели полукругом мастерицы-вышивальщицы: молодые, средних лет, старухи, все как одна из знатных дворянских да боярских родов - простых девок аль баб и близко бы сюда не подпустили. Склонились мастерицы над пяльцами, трепетно выполняли каждая свою работу: за малую ошибку шло строгое наказание. Средь них в высоком мягком кресле с позолоченными резными подлокотниками - на византийский манер, сидела и великая княгиня Соломония. Как и все женщины того времени коротала она дни напролет своей затворнической жизни за пяльцами, время от времени перемолвившись каким словом аль фразой с иными мастерицами золотых нитей. И то: красиво получалось золоченные узоры, переплетались дивными рисунком вышитые ветви да листья, цветы и райские птицы с пышными хвостами, а бывало иной раз, за пяльцами на темном бархате создаст белая девичья рука святой образ: изукрасит его твердой золотой нитью, камнями-самоцветами, и отправят потом сию дивную работу в храм какой иль церковь. А, бывало, сядут мастерицы за тяжкую работу изготавливать новые кафтаны для стрельцов или праздничное одеяние для государя: тут уж целыми днями шьешь да вышиваешь, боишься какую-либо оплошность учинить - за то сам Василий Иванович строго спросит. А вышивальщицы на Руси - самые искусные! За их работами иноземцы съезжаются на Москву со всего мира, щедро одаривают за рукоделие. Да и как не быть русским женщинам лучшими мастерицами, коль сызмальства, с самих отроческих лет, обучаются они у матерей, бабушек, теток, старших сестриц этому искусству, всю свою скромную душу возложив на алтарь золотого сукна, оттого и выходят такие дивные картины, что свою бурную страстную натуру отпускают на волю только лишь во время работы, а сами покорно остаются под властной рукой отца или мужа.
Соломония вышивала на черном бархате дивный сад, вплетала в нити белый жемчуг; кому потом достанется ее труд, не ведала: перейдет ли он по наследству другому государю или же отправится в дальний путь к заморскому правителю, дабы там затеряться в пыльных сундуках - трудно сказать? Руки плели дивные узоры, а мысли государыни были далеки от того, что ее окружало. Горько плакало ее сердце, умирающей птицей металось в груди, кровоточило от понесенной несправедливости. С тех пор как на Русь прибыл пан Глинский со всем добром своим и племянницей, Василий совсем перестал ступать на порог почивальни жены, словно не и было Соломонии рядом, словно и не прожили они столько лет вместе. Всякий раз, как княгиня неистово пыталась постучаться в его дверь, князь бывал либо на соколиной охоте, либо занятый делами, либо проводил время с маленькой, но рослой не по летам Еленой Глинской. Сия забава могла быть понятна, как желание Василия хоть на миг, но окунуться с головой в мир ребяческих забав за неимением у самого детей, но пристальный взгляд Соломонии приметил, как глядел на отроковицу государь и вопреки всему - даже самой себе, испытывала к девочке скрытую, злорадную ревность, понимая, что через десяток лет Елена станет взрослой девицей, а она превратится в старуху.
Соломония, занятая своими мыслями, как сильнее потянула нить, чем требовалось, и в миг уколола себе палец. Алая капля крови упала на золотую вышивку. Княгиня зажала палец во рту, останавливая кровь, больно ей было и обидно. Иные мастерицы, прилежно склонившись над работой, затянули песню, девичью, нежно-грустную, исходившую из их грудей:
Ой, кабы я голубицей
За семью замками сидяше,
Под родительской рукой не смея
На мир людской взглянуша.
Коли бы отец разрешише
Меня на волю отпустише,
Я бы ласточкой вспорхнуша
И во чисто поле убежаша
Не допета осталась песня грустная, в неволе и покорности рожденная. Что-то случилось в дальнем углу горницы. Одна из мастериц вдруг неведомым, каким-то страшно-пронзительным криком заголосила, упала на пол, по ковру заметалась, переворачиваясь с одного бока на другой, кокошник свалился с ее головы, волосы растрепались. Другие девицы и жены ринулись к ней, в страхе завопили, закружились по комнате, не зная, что делать. А та все по полу катается и кричит, кричит по-страшному, сдирает кожу на своих щеках до крови, стучит ногами. Старая боярина выступила вперед, призвала из соседней комнаты двух рослых, сильных холопок, приказала им связать несчастную, увезти вон. И долго еще раздавался душераздирающий крик в коридорах, но когда все стихло, мастерицы устремили взоры свои на Соломонию. В тот миг, когда на одну из женщин напала падучая болезнь, государыня в страхе сжалась в кресле, руками дернув, словно защищаясь, задела станок. Повалились пяльца на пол, рассыпался белый жемчуг. Прижала Соломония белые руки к груди, в страхе даже не перекрестилась, и так сидела все то время. А когда посмотрели на нее боярыни да боярышни, горько заплакала, не понимая от чего. Ринулись девицы и жены к ней, упали на колени, стали вытирать ей слезы, в заботе своей целовали ее белые руки. Самая старшая боярыня земно поклонилась в покорности княгине, молвила:
- Прости нас, государыня, холопок твоих непутевых. Сия жена супруга боярина Парамона Никитича Твердова, понесла было ребенка да вскорости скинула его, а после сталось с нею неладное, нападает на нее подчас болезнь падучая. От горя все то, от горя. Не серчай на несчастную, горсударыня ты наша.
- Скинула... дитя..? - в забвении, словно сквозь сон, вторила Соломония и что-то больное кольнуло ее в сердце, и испытала она только ей одной понятное чувство тревоги. Затряслась всем телом и вновь разразилась плачем, закрыв лицо руками.
Ринулись к ней все девицы и бабы, упали на колени, кланялись до пола. Старая боярыня грузно опустилась в ноги княгини, поцеловала край ее сапога, остальные, заливаясь слезами, словно рабыни касались государевых сапог своими губами, целовали края подола ее сарафана, в унижении своем заглаживая вину пред ней. А главная боярыня тем временем отвела одну из мастериц в сторону, грозно вопросила:
- Кто велел звать блаженную во дворец государева?
- Н-не ведаю, - заикаясь от волнения, ответила девица.
- А кто затянул песню первой? Аль тоже не ведаешь?
- Да как не знать, боярыня. Пелагея Дмитриевна, дочь боярина Дмитрия Ивановича Семенова, первая принялась за пение, ну а остальные подхватили за ней.
- Десять плетей Пелагии, чтобы иным вдругорядь неповадно было. А теперь ступай, - грозно сказала старшая боярыня, нахмурив густые, черные брови.
- Слушаюсь, боярыня, - молвила девица, радуясь, что может уйти из-под строгого взора старухи.

Василий Иванович в пустой большой светлице играл с Еленой Глинской, подле них бегал маленький пушистый котенок, то и дело норовил залезть на стол и стащить что-нибудь. Лена брала котенка на руки, прижимала его к себе, ласково гладила, приговаривая: "Хороший, хороший". А государь глядел на девочку своими большими карими очами, улыбался, чувствуя, как сердце его наполняется каким-то нежным, добрым чувством. Многие, не только он сам, примечали перемены в его лице, когда ему удавалось хоть мельком, но взглянуть на маленькую Елену, и оттого непонятным казались всем эти перемены.
- Поди сюда, Аленушка, - призвал панну Василий.
Девочка опустила котенка на пол, приблизилась к великому князю, с улыбкой без доли покорности взглянула на него. Государь приблизил ее к себе, посадил на колени и до его носа донесся чистый легкий аромат ее великолепных локонов.
В дверях показалась старица Исидора: широкая, в длинной черной рясе, лицо серое, глаза прищуренные, недобрые. Перебирая четки, старица без зова вошла в горницу, не поздоровавшись, усмехнулась, спросила:
- Я вижу, государь наш уже нашел замену Соломонии?
Великий князь при ее пристальным взором как-то весь съежился, не мог даже приказать ей убираться из дворца. Заместо этого отпустил Елену со словами:
- Иди, поиграй в своей светлице, - и когда девочка удалилась, спросил Исидору, - язвить пришла? Некуда свой яд деть?
- Я думала, великий князь умеет сдерживать себя.
- Зачем пришла? Чего тебе надобно в моем доме? - воскликнул Василий, переходя на крик.
Исидора без дозволения уселась подле него, гордо разместившись в кресле, и перед ней князь почувствовал свою беспомощность.
- Пришла я, дабы просто увидеть тебя, братец мой. А тут гляжу, ты занят другим.
- Почему ты так не любишь Соломонию? Что она сделала тебе такого? - поняв ее намек, вопросил государь.
- Потому что она не любит тебя, а иначе подарила бы тебе наследника!
Что-то больное кольнуло Василия. То, чего он так боялся многие годы, подтверждались словами старицы, и чувствовал он в них неуловимую, но понятную ему правду.
- Не говори того, чего не следует, ведьма! А иначе я собственными руками вырву твой лживый язык, - руки государя сами приблизились к горлу Исидоры, но он в последний миг пересилил себя, отвернулся, нервно зашагал по комнате.
- Я желаю, дабы ты узнал правду... - начала было она, но Василий не дал ей договорить, воскликнул:
- Но я не желаю ничего знать! Ничего! Убирайся вон. Вон! - крик князя привлек рынду, тот робко заглянул в комнату и сразу же вышел, боясь государева гнева.
- Как скажешь, княже, - с поклоном ответила Исидора спокойным голосом и вышла из светлицы, притворив за собой дверь.
Василий продолжал стоять на месте, глядя ей вслед. Сейчас он ненавидел ее и тайно, хоть и греховно, желал ей смерти. Что сталось с Исидорой? Ведь она никогда не была такой. Неужто власть так меняет людей, забирая у них сердце и крупицы любви? И тут ясно стало ему: враги окружают государя не только на поле брани, но и в самой Москве.
Где-то вдалеке пробил большой вечевой колокол, за ним вторили другие поменьше. Наступил час обедни.

Когда-то еще до начала вторжения в пределы Литовского королевства, Василий Иванович приказал выгнать из Грановитой палаты боярина Ивана Берсеня-Беклемишева, дав указ впредь не показываться тому на государевы очи. Но минуло время. Первые порывы ярости и обиды улеглись, сгладились под грузом новых, сложных забот. Да, ему удалось на сей раз воротить Смоленск, покорить литовские города-крепости Мстиславль, Кричев и Дубровны. Казалось, вот счастье, так долго дожидавшееся своего часа, вот поворот в новой судьбе государства. И кто мог помыслить, что оскорбленный пан Глинский посмеет предать его, великого князя? Михаила Львовича удалось схватить и заточить в клеть. Но тут пришла еще одна недобрая весть - теперь уже из Литвы: бравые полководцы Булгаков и Челяднин начали распри меж собой, этим порешили воспользоваться жители Смоленска, чьи сердца еще оставались непокоренными, дабы вновь перейти под тяжелую руку Сигизмунда. Но явил Господь милость для Василия Ивановича: Шуйский через доверенных людей прознал об измене и жестоко покарал предателей, после их казни тела мятежников были повешены на крепостную стену в назидание и устрашения ради. Литовский пан Острожский, прознав о сей расправе, поспешил прочь от Смоленска и в тот миг на помощь Шуйскому пришли из Москвы свежие силы ратников.
В своей полутемной келье Василий преклонял голову пред святым Образом, возносил благодарственную молитву за дарованную победу над одним лишь городом, ради которого было пролито столько крови. Литовцы побежали, поджав хвосты, ныне же настал черед обратить взор свой на южные степи, примыкающие к Черному морю. Некогда крымский хан Мухаммед-Гирей, также как и его отец, был союзником Московского государства, сдерживая натиск воинственных турков и время от времени беспокоя Литву набегами на южные рубежи. Минуло время, война меж Сигизмундом и Василием затянулась на несколько лет, и тогда Мухаммед-Гирей, сын собаки, порушил установленный союз с Московией и заключил мирный договор с Сигизмундом. Вовлеченный в войну за Смоленск, великий князь, кажется, позабыл о предательстве крымцев и никто не ведал, какие тайные замыслы вынашивал все то время Василий. Вот тогда-то и вспомнил государь о боярине Иване Никитиче, простив все вины его.
С опаской ступил Берсень-Беклемишев в государевы палаты, не мог и взглянуть в грозные очи великого князя. Не ведал боярин, для чего и почему вспомнил о нем Василий Иванович. Неужто казнит?
Василий находился один в палате, всем прислужникам и рындам приказав выйти вон. Иван Никитич огляделся по сторонам, боязно окинул взором сидящего князя и сам, того не ведая, земно склонился перед ним, коснулись пола длинные рукава опашня. "Сам убьет аль спрятал для сего тайного убийцу?" - в единый миг пронеслось у него в голове. Но Василий оставался спокойным, ни единый мускул не дрогнул на его темном, нерусском лице, большие карие глаза словно посмеивались над страхом Ивана Никитича, который стоял весь бледный, со склоненной непокрытой головой.
- Призвал я тебя пред свои очи, боярин, не для твоего посрамления. Позабыл давно вины твои, вспомнил все те заслуги, что оказывал ты нашей стороне. С сего дня ты вновь под моею милостью.
- Благодарю, великий княже! - только и мог ответить боярин и вновь склонился перед государем, чуть ли не бил пол челом.
- Погодь кланяться, не для пустого раболепия призван ты, но дел важных. Слыхал: крымский хан поддался на уговоры Жигимонта супротив нас?
- Как не слышать, государь.
- Всем ведомы твоя ученость и дела посольские. Настало время вновь тебе идти в степи и от моего имени говорить с Мухаммед-Гиреем.
- То большая честь для меня.
- На тебя, боярин, большая ответственность: сможешь перетянуть хана на нашу сторону, пожалую тебя новыми вотчинами и возведу в мои окольничие. Ежели дело обернется супротив нас, на милость мою не рассчитывай.
Иван Никитич молча слушал приказ государя и ясно ощущал холодную испарину по всему телу. Понимал, что от исхода этого посольства зависит его жизнь, а дома у него сын да дочь-красавица; кто позаботится о них, если хан прогонит его? Не помнил он, как добрался до дома. Вылез из колымаги и тяжелой походкой направился к красному крыльцу. Тут уж боярина окружили дворовые: помогли взобраться по ступеням, в сенях опашень сняли, разули. К нему радостно подбежала дочь тринадцати лет: высокая, белокожая, коса длинная каштановая, а очи большие, прекрасные так и горели ясным огнем.
- С возвращением, батюшка, - молвила девица и трижды поцеловала в щеку отца.
- Недюжится мне, Катенька, мочи нет, - ответил Иван Никитич, впервой не желающий видеть любимой дочери.
- Ох, да что же так? Может, лекаря позвать? - все не унималась красавица.
- Уснуть бы мне да чтобы не мешал никто, - сказал Иван Никитич и тут же приказал слугам растопить баню и приготовить почивальню для сна.
Когда минуло лето с жаркими, душными днями и ночами, большое посольство во главе с боярином Берсенем-Беклемишевым выступило из Москвы и двинулось пыльной дорогой на юг. Медленно продвигался боярский кортеж. Иван Никитич дорогою отсиживался в крытой колымаге, изнуряясь от бездействия и жары. Иной раз выглядывал в окно возка, а впереди - на сколько хватало глаз, стлалась ровная, неизменная степь с уже пожелтевшей, сухой травой. Кое-где на холмах возвышались обрушенные временем и сменой ветров древние курганы - памятники давно позабытым героям, живших в этих краях сотни или тысячи лет назад, а ныне их имена стерлись во временах человеческой истории.
Бывало, иной раз из-под копыт лошадей выбегали тарбаганы или с криком вылетала какая-нибудь птица. А потом все стихало в мерном величии степи и перед глазами вновь стлалась знакомая, одинаковая картина.
Лишь однажды, когда посольский кортеж подошел к берегам мутной речушки, дабы дать коням отдых и самим напиться прохладной воды, из камышей с гиком налетели всадники, окружили посольство. Ратники, приставленные для охраны, только хотели было обнажить клинки, дабы обрушить их на головы разбойникам, как из колымаги, тяжело дыша, вылез Иван Берсень, оглядел неведомых всадников. Один из них в широких красных шароварах, черных высоких сапогах, с загорелым обветренным лицом, на котором красным полумесяцем обозначился шрам, вытер бритую голову с чубом платком, строго спросил:
- Вы кто такие?
- Нет, это кто вы? И по какому праву вы окружили нас? - вопросом на вопрос возразил боярин.
- Меня зовут Илья Степанко, я атаман этих казаков! - незнакомец саблей махнул в сторону своего отряда из числа семидесяти человек.
- Ежели ты православный, то лоб перекрести. А я боярин Иван Никитич, я посол к великому хану от государя нашего Василия Ивановича.
- Прости, боярин, сразу не признали, - Степанко слез с лошади, за ним остальные казаки, подошел к Ивану Берсеню, взмахом руки склонился перед ним, выпрямившись, перекрестился по-православному.
Всадники распрягли коней и, стреножив, отпустили щипать траву. Казаки расположились отдельным лагерем, иной раз подозрительно поглядывая в сторону московитов. В котелках ратники варили кашу, для боярина отдельно приготовили свиные ребра, налили вина. Иван Никитич трапезничал отдельно от остальных, подле него находился Илья-атаман не для праздных разговоров, но дельного совета ради.
- Опасности подвергаешь себя, боярин, - ответил Степанко, - слишком мало охраны с тобою, если налетят разбойные люди, не отобьетесь.
- И что нам делать? Назад поворачивать? - вопросил Берсень, не переставая жевать мясо, запивая вином.
- Как говорится: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Так уж и быть, возьмусь я быть вашим проводником, а молодцы мои станут охранять ваш обоз. Доведем до предела крымского государства, никто вас не тронет. Только, боярин...
- Говори.
- Нет мне веры татарам, уж мы, казаки, ни один год с ними воюем. На хитрость и коварство они горазды! Видишь этот шрам? - атаман приблизил лицо к костру, осветил правую часть ее. - Эту отметину мне оставил один агарянин, когда мы отбивали своих людей, полоненных в рабство. Во век не забуду той битвы. Как вспомню крымцев, кровь вся в жилах закипает от гнева и мечты об отмщении за пролитую кровь православную!
Говорил Степанко быстро, резко, и лицо его со сдвинутыми к переносице густыми бровями стало злым.
На степь надвигалась ночь. В темном чистом воздухе к безлунному небу вздымались ввысь искры от костров да неподалеку ударялась мелкими волнами о песчаный берег река.
Без труда преодолели оставшийся путь московское посольство и примкнувшие к ним казаки. Атаман Степанко провел московитов тайными, лишь ему ведомыми тропами, минуя большие проезжие дороги. У границ крымского ханства распрощались. Боярин Берсень щедро одарил казака, а тот был счастлив и за подарки, и за оказанное доверие. Далее степь сменилась пологими холмами и низкими горами. Дорога шла все вверх и вверх, и вскоре кортеж двинулся по серпантину, чувствуя себя неловко средь непривычных голых скал. Когда до Бахчисарая оставалось немного вёрст, путникам все чаще и чаще стали попадаться мелкие селения, примкнувшие к горным подножиям точно гнезда орла. Мимо кортежа чинно проходили караваны верблюдов, крестьяне на ослах либо пешком, держа в руках кетмень или охапку хвороста. Женщины и девушки при виде чужеземцев томно прятали лица и торопились скрыться за калитками. Иван Никитич изредка поглядывал из окна колымаги на крымских крестьян, но ни разу не приметил на их лицах злобы аль враждебности - только лишь праздное любопытство.
Через несколько дней посольство прибыло к воротам Бахчисарая - столице тогдашнего крымского ханства. Иван Никитич выглянул из окна колымаги, оглядел узкие пыльные улицы, высокие частоколы, из-за которых виднелись верхние ярусы домов с плоскими крышами да утопающие в цветущих виноградниках сады. Выехали на главную улицу, тут стало заметно просторнее. По обочинам торговцы раскинули свои лавки: восточный базар всегда поражал разнообразием - здесь можно было купить все: от простой булавки до конской сбруи, усыпанной яхонтами, от мешочка сахара до иноземной рабыни, чья стоимость тягалась с ценой породистого арабского скакуна.
Из одного глинобитного дома с высокими узкими оконцами вышла молодая женщина с кофейной смуглой кожей, одетая в шелковые шаровары и тонкую полупрозрачную вуаль. Подбежав к одному дородному рослому купцу в пышной чалме, красавица что-то сказала ему, затем потянула за руку. Купец, огладив черную бороду, откинул концы покрывала и, цокая, довольно улыбаясь, осматривал оголенную пышную грудь красавицы, затем вместе с нею скрылся в том доме.
- Тьфу ты, пакость какая! - в сердцах плюнул боярин Берсень, наблюдая за блудницей и купцом, в душе ему явно стало тоскливо и отчего-то боязно в этом чужом, иноземном городе. Подняв глаза, он желал было увидеть златые купола Успенского собора и перекреститься, но заместо православного храма на голубом небосклоне отчетливо вырисовывались белые высокие минареты мечети.
Посольский кортеж остановился подле дворца, навстречу ему выступил молодой мужчина в алом халате, поклонившись, сказал:
- Мы рады вашему приезду, государевы послы. Позвольте спроводить вас в дом, отведенный для таких важных гостей.
Молодой татарин бегло говорил по-русски, самолично обустроил послов, Ивану Никитичу как главному отвел отдельную комнату, богато убранную персидскими коврами и диковинными цветами. Устав с дороги, боярин отказался от угощения и сразу же заснул, укрывшись под теплым одеялом на пуховых подушках. Спал он долго. Пробудился утром следующего дня, сквозь сон и явь различая звук бегущей в арыке воды в саду. Комната была наполнена сладковатым ароматом и это его сильно разозлило.
- Антип! - громко призвал он своего помощника.
В комнату с поклоном вошел мужчина лет двадцати восьми, высокий, стройный, с красивым светлым лицом, поклонился, вопросил:
- Хорошо ли почивал, боярин?
- А, - махнул рукой Берсень, громко зевая, - одеваться пора да во дворец.
- Час еще ранний, Иван Никитич, время есть. Может, велеть баньку приготовить? Есть и у них тут такая, хамам зовется.
- Давай приказывай, - боярин недовольно огляделся, сказал себе под нос, - все здесь нерусское, срамота одна.
Через два часа, умытый и причесанный, в самом лучшем кафтане, Иван Никитич собрался выезжать, слуги его раболепно помогли взобраться в возок. Только ямщик взял было вожжи, как к воротам посольского дома верхом на коне подъехал татарин, что вчера встречал их. Подойдя к возку, он поклонился, не теряя своего достоинства, проговорил:
- Господин посол, изволь ехать верхом к великому хану. Это приказ.
- Что все это значит? - недовольно вопросил боярин.
- Прошу, посол, следовать за мной. А вот твой конь, - татарин указал на высокого черного жеребца под дорогим седлом.
Делать нечего. Кряхтя и понося в душе всех крымцев, Берсень-Беклемишев пересел на лошадь, за ним строем двинулись ратники и охрана из числа татар. Иной раз с раздражением поглядывая украдкой на посыльного татарина, Иван Никитич шептал себе под нос:
- Где это видано, чтобы бояре ездили у всех на виду аки холопы?
Из-за угла к нему выбежал мальчонка лет восьми в изодранном халате, стоптанных башмаках, лицо отрока было темным и грязным, в раскосых серых глазах не было ни робости, ни страха. Ухватив Берсеня за край кафтана, мальчик прокричал:
- Тата, дай; тата, дай!
Брезгливо одернув полу кафтана, боярин закружился в седле, воскликнул:
- Изыди, басурманин окаянный!
Посыльный от хана подал знак своим людям, те толкнули ребенка и что-то грозно сказали ему. Один из воинов кинул ему монету, мальчик поднял ее и довольный убежал прочь.
Послы подъехали к ханскому дворцу, окруженного со всех сторон толстой стеной. Ворота, окантованные позолотой, со скрипом отворились и Иван Никитич ступил на вымощенную камнем тропу, прямо ведущую во дворец. Весь окруженный большими и малыми постройками сад утопал в роскоши зелени, диковинных цветов и высоких кипарисов, в середине сада бил фонтан, а позади него находилась беседка, увитая виноградной лозой. Смотрел на сию роскошь боярин, про себя отмечал с досадой, что на Москве народ не додумался до украшения подворья своего. Ввели боярина во дворец, провели длинными коридорами. Везде стояла ханская стража, никого постороннего не допускала до покоев хана. Наибольшее число стражников стояло там, куда вел коридор в запретную зону - на женскую половину, где обитали прекрасные жены и наложницы повелителя, тоскливо коротая дни напролет в темном гареме.
Ивана Никитича провели в главный зал, где поджидал его прихода Мухаммед-Гирей. Боярин, позабыв о своем чине, как-то осунулся, робко склонив голову перед ханом, боясь даже взглянуть на крымского государя. И вновь почувствовал он удушливый аромат сладкий благовоний, впервой ощутил приторный дым кальяна и от табака у него закружилась голова.
Мухаммед-Гирей сидел на низком троне, утопая в подушках, хитро щурил черные раскосые глаза. Иван Никитич взял себя в руки, проговорил:
- Великий хан! Милостью своею государь наш Василий Иванович шлет тебе дружеский поклон и подарки, - голос его дрожал, а сам он понимал, в каком униженном положении оказался перед лицом басурман.
Хан слегка улыбнулся, что-то сказал толмачу, тот перевел:
- Великий хан, да благословит его Аллах, рад видеть посла московитов у себя дома и готов с честью держать переговор.
Боярин просветлел лицом - начало было положено. Знаком приказал Антипу вносить подарки, Антип вышел из зала и вскоре слуги привнесли за ним ларцы, полные золота, ткани, серебряную утварь и многое другое. Княжеские подарки складывали перед ханским троном и солнце весело играло на золоте и драгоценных камнях. Мухаммед-Гирей равнодушно взирал на дары московского государя - куда больше он получал от короля Сигизмунда, когда тот подбил его на предательство.
- Великий хан. Сие дары наш государь Василий Иванович прислал тебе как заверение нашей дружбы. Наши царства долгие годы были союзниками супротив общих врагов, - Берсень-Беклемишев сказал то, что было ему велено.
- Кто наши общие враги? - через толмача вопросил хан как о чем-то неважном, поигрывая чётками.
- Литвины, казанцы, ногайцы, та же Порта. Только совместными усилиями мы одолеем их. Казанцы враги и нам, и вам. Сегодня они идут на наши города войной, а завтра пойдут на вас...
- Московский государь воюет с казанским ханом?
- Войны нет... пока. Но на границе наших царств неспокойно. Кто может ручаться за завтрашний день?
- Что же хочет передать нам московский посол?
Иван Никитич поднял голову, взглянул на хана, уже не чувствуя никакой робости, молвил как на духу:
- Государь наш желает видеть тебя, хан, своим союзником как было заповедано его и твоим отцами! И просит тебя отложиться от ляхов, разорвав союз с Сигизмундом. И тогда объединенными армиями мы разобьем старых врагов и направим клинки за море, в сторону Османской империи!
Мухаммед-Гирей перестал щурить глаза, пристально взглянул на посла, ответил:
- Твой государь замыслил слишком многое. На это требуется время, много времени. То, что казанцы враги нам всем - в том ты прав, посол. А теперь ступай, отдохни. Тебя позовут за ответом.
Боярин понимал в душе - это был отказ, но маленький лучик надежды все же теплился в его сердце. В посольский дом из дворца прислали много снеди, вина, медовые пирожные: специально для Ивана Никитича хан преподнес шелковый халат и шаровары - для второго посещения дворца. Берсеня-Беклемишева окружили заботой, любой его каприз тотчас исполнялся, но все равно здесь было что-то не то.
Так прошло четыре дня. Вестей из ханского дворца не было. Томимый ожиданиями, Иван Никитич часто выходил из дома, бродил по саду под пристальным взором ханской охраны, потом возвращался в дом, скучая и в тоже время тревожась. Однажды ранним утром, как только в мечетях завершилась первая молитва, к послу прибыл от Мухаммеда-Гирея знакомый татарин-сопровождающий, имя коего Тарик-бек, привез с собой в сумах подарки от хана: красный халат, темные расшитые чаруки -и все это Берсеню-Беклемишеву. На прощание Тарик-бек молвил:
- Завтра пополудни за вами приедут, великий хан, да продлит Аллах его дни, имеет ответ к князю московитов.
Вечером Антип готовил одеяние боярину к завтрашней встречи, с завистью разглаживал атласную материю халата, цокал языком.
- А что? Щедр хан к нам, вон подарки какие дарит, плов да сласти всякие каждый день вкушаем.
- Нашел чему радоваться, - досадно, без доли радости возразил Антипу Иван Никитич, - за каждую съеденную халву хан с нас три шкуры сдерет. А ежели откажет в просьбе, так хотя бы живыми до дому добраться.
- Господи, спаси и сохрани, - Антип перекрестился, оставив халат на подушках.
В условный час подъехал боярин ко дворцу, его провели длинными тропами и ввели не через главный, но черный вход - как слугу. У Берсеня подкосились ноги: а что, если нож в спину и... Об этом даже думать не хотелось и без того претерпел он унижения.
В главной зале поджидал его Мухаммед-Гирей в окружении главного визиря, векиля, беков и имамов. Недобро посматривали татары на посла и понял он, что зазря государь питал надежду на крымцев. Хан вперил черные глаза на боярина, хитро прищурился, сказал:
- Ты пришел за ответом, посол, так слушай! Твой господин жаждет мира со мной, дабы совместными усилиями одолеть врагов, однако до вас я заключил союз с польским королем Сигизмундом и посему не могу нарушить этот договор. А казанского хана мои воины разобьют без чьей-либо помощи. Если и попросим у кого подмоги, так у султана Османской империи, а не у неверного князя, - Мухаммед-Гирей поднял указательный палец вверх, добавил, - запомни слова мои, посол. Так и передай своему господину!
Визирь приблизился к боярину, передал ему два свернутых пергамента - один на русском языке, другой на татарском - ответ Василию Ивановичу.
Ни живой ни мертвый воротился Берсень-Беклемишев в посольский дом, приказал спешно собираться в дорогу: осознал, что находиться в Бахчисарае опасно, и в тоже время помнил наказ князя, что в случае неудачи отправит его на плаху. Оказавшись между двух огней, боярин срывал гнев на своих людях, досталось от него даже верному Антипу.
- Быстрее, быстрее собирайтесь! Одежду только не помните, холопы! - метался по посольскому двору Иван Никитич, смотря, как слуги укладывают рундуки в колымагу.
Покинул русский посол пределы крымского ханства. Вопреки собственным чувствам, торопился домой. Воротился на Москву в начале ноября, когда первый снежок покрыл мокрую от дождей землю. Кто в том миг мог ведать, чем отплатят русским крымские татары?