Распродажа

Распродажа
Наталия Семенова

Прошедший год немало сделал для ликвидации «белых пятен» в нашей истории. Начали просачиваться сведения и о нарушениях в культурной политике, музейной в частности. Впервые можно гласно сказать о позорных распродажах иcтopико-xудожественных ценностей в 20-30-е годы.
Россия традиционно торговавшая пенькой и кормившая хлебом Евро¬пу, картины, напротив, покупала. С достопамятных времен известна единст¬венная значительная. распродажа, бывшая скорее безрассудной акцией со стороны Николая I, нежели коммерческим пред¬приятием: в 1854 году благодаря санкцио¬нированному монархом аукциону эрмитаж¬ных картин на рынок было выброшено бо¬лее, тысячи полотен.
Однако если во время «николаевской» чистки Эрмитажа, ставившей задачу освободить музей от второстепенных произведений, из собрания исчез не один десяток первоклассных вещей по небрежности вы¬сококвалифицированных экспертов, то при «сталинской», наоборот, шедевры, вычища¬лись, исключительно планомерно.
Необходимость распродаж обосновыва¬лась в наш век просто: произведение ис¬кусства не может быть достоянием одной страны, владелицы, ценность шедевров неизменна и не зависит от их местонахож¬дения. Полученные средства позволят нам в кратчайшие сроки преодолеть отсталость и построить социализм: исторический про¬гресс неизбежен, пролетарская революция завоюет мир, и «все наше к нам вернется». Окончательно эта идея начала вопло¬щаться, в жизнь практически одновремен¬но со свертыванием нэпа. В 1928-м, за год до наступления «великого перелома», правительственным решением негласно отменялся декрет, запрещавший вывоз и продажу за границу «предметов особого художественного и исторического значе¬ния», принятый осенью 1918 года. Гор¬дость и достояние нации превратились в рыночный товар.
Звание «первый покупатель» по праву принадлежит главе Иракской нефтяной компании и страстному коллекционеру Галусту Гюльбенкяну, чья художественная коллекция в Лиссабоне на сегодняшний день по-прежнему остается одним из лучших частных музеев мира. При посредничестве созданной в 1925 году «главной конторы госторга по скупке и реализации антикварных вещей» — «Антиквариата» — агенты Гюльбенкяна отобрали для своего патрона первые эрмитажные вещи, в том числе «Благовещение» нидерландского мастера XV века Дирка Баутса. Вслед за этой сделкой, принесшей нам 54 тысячи фунтов стерлингов, в Берлине, несмотря на протесты со стороны немецких деятелей культуры и русской эмиграции, прошел второй аукцион произведений искусства из советских музеев.
Очередная партия картин для коллекции Гюльбенкяна была отобрана и продана в 1930 году: «Портрет Елены Фоурман» Ру¬бенса, «Портрет Титуса», «Портрет ста¬рика» и «Александр Великий» Рембрандта, «Меццетен» Ватто, «Урок музыки» Терборха, «Купальщицы» Ланкре, а также ста¬туя Дианы Гудона. Все сделки, совершав¬шиеся в абсолютной тайне с обеих сторон имели сложную, многоступенчатую процедуру, начинавшуюся с отбора, про¬верки и наблюдения за упаковкой вещей в Ленинграде, кончавшуюся вторичной эксnepтизой в Берлине.
Открыв беспредельный советский худо¬жественный рынок, Гюльбенкян тем не менее вполне осознавал аморальность со¬вершаемых сделок. Сохраняя дружеские отношения с председателем Госбанка, бывшим торговым представителем СССР во Франции Г. Л. Пятаковым, он не раз предостерегал его, а в его лице и Советское правительство о последствиях, которые бу¬дут иметь предпринимаемые ими акции в том случае, если станут достоянием широ¬кой гласности. Распродажа национального достояния, способная, по его мнению, по¬дорвать престиж правительства в глазах своего народа, кроме нравственно-этиче¬ских, имела непосредственные экономиче¬ские противопоказания. С одной стороны, продажа второстепенных вещей не могла дать действительно солидных сумм для фи¬нансирования экономики (из-за чего и при¬шли к выводу, что выгоднее торговать ше¬деврами), а с другой — поразивший Евро¬пу и Америку экономический кризис, «ве¬ликая депрессия» ежемесячно снижали цены на рынке, и на художественном в том числе. Впрочем, падение цен в 1930— 1932 годах больше чем вполовину по отно¬шению к уровню 1928 года не приостановило энтузиастов-бизнесменов из Наркомата торговли.
Слишком много и часто писавший Пята¬кову, давний знакомый наркома внешней торговли А. И. Микояна Гюльбенкян был выведен из игры. Его место занял министр финансов США Эндрю Меллон, семья ко¬торого контролировала гигантский капитал. Оценивавшиеся раньше фунтами стерлин¬гов шедевры стали измеряться долларами.
Несмотря на секретность, в которой держались покупки Гюльбенкяна, сведения о них докатились до нью-йоркской антикварной фирмы «М. Кнодлер и К°», с помощью которой, по словам американских историков искусств, для Меллона под покровом тайны было устроено «несколько наиболее фантастических художественных приобретений из всех, когда-либо имевших место в истории». За один год, с апреля 1930-го по апрель 1931-го Меллон купил двадцать одну эрмитажную картину, заплатив за все шесть с половиной мил¬
лионов долларов (по тогдашнему валют¬ному курсу равнявшихся 12 миллионам рублей). Поразителен даже не подбор полотен, явно сделанный понимающим советчиком, а безразличие и покорность, с которыми продававшие разоряли собрание. Из 5 эрмитажных картин Рафаэля ушли две, из двух Тьеполо — одна; ушли и бывшие в единственном экземпляре, «коренные» эр¬митажные Боттичелли, Перуджино и Ван Эйки, представленные работами обоих братьев — Яна и Хуберта. Случай с Рем¬брандтом являлся исключением: полотен великого голландца действительно было «слишком» много — 42: в избытке оказа¬лись Ван Дейк и Рубенс, но ведь Халс, Шарден, Веронезе и Веласкес исчислялись далеко не десятками.
Желание состоятельного покупателя иметь ту или иную картину становилось законом для тех, от кого зависела судьба бесценных полотен. Картины добывали лю¬быми способами. «Венера перед зерка¬лом» Тициана, только что переданная Эр¬митажем Музею изящных искусств и укра¬сившая в 1930-м его залы, с легкостью бы¬ла снята со стены и в апреле 1931-го про¬дана Меллону в придачу к «Мадонне Альба» Рафаэля. Она ушла за океан за 1 166 400 долларов. А новая гордость будущего ГМИИ имени А. С. Пушкина — Тициан — за полмиллиона. Всего на выруч¬ку от двух картин можно было купить у Форда аж несколько десятков или даже сотню-другую тракторов!
В 1930 году распродажи достигли сво¬его апогея. Вслед за державшимися в тай¬не покупками Гюльбенкяна и Меллона на¬чались публичные акции вроде распрода¬жи на ежегодном весеннем Лейпцигском аукционе, давшем чистый доход более од¬ного миллиона долларов. Однако подобная сумма складывалась в первую очередь за счет количества выброшенных на рынок картин и гравюр. К 1931 году, как и пред¬полагал Гюльбенкян, цены упали еще впо¬ловину. Но на весеннем аукционе опять распродавались рисунки и гравюры XVIII века из московских и ленинградских музеев, а вместе с ними и мосоловская коллекция офортов Рембрандта и голландской школы — гордость отдела гравюры и рисунка Музея изящных искусств.
Пошли с молотка и ценности ленинград¬ского Строгановского дворца-музея: 256 предметов, в том числе работы Кранаха, Рембрандта, Рубенса, Рейсдаля и Ван Дейка, разошлись в течение трех дней на аукционе Лепке в Берлине в мае 1931 года чуть больше чем за полмиллиона долларов. Тогда же были проданы бюсты Вольтера и Дидро французского скульптора Гудона. Бюст Дидро недавно фигурировал на проходившей в ГМИИ имени А. С. Пушкина выставке «Век Просвещения» с пометкой в каталоге: «куплено на аукционе Р. Лепке». В каталогах многих музеев мира легко можно обнаружить данные о прежнем ме¬сте хранения шедевров, украшающих ныне большие и малые собрания. География их довольно обширна: диптих Хуберта Ван Эйка в музее Метрополитен в Нью-Йорке. «Триумф Нептуна и Амфитриты» Пуссена в Филадельфийском художественном музее. «Христос и самаритянин» Рембрандта в Художественной галерее Тимкен в Сан-Диего, «Пир Клеопатры» Тьеполо в Нацио¬нальной галерее Виктории в Мельбурне. «Концерт» Платцера 8 Национальном гер¬манском музее в Нюрнберге.
Московские музеи в целом пострадали меньше ленинградских. Не надо забы¬вать, что Ленинград вообще был в особой немилости «гения всех, времен и народов» и за свое проклятое царское прошлое, и за славное рево¬люционное. Впрочем, и Музей изящных искусств, обложенный данью со стороны «Антиквариата», борясь и сопротивляясь, год за годом поставлял картины в анти¬кварный магазин на Тверской, 26, за что ему полагалось 20 процентов от продаж¬ных сумм. Ежегодно музею приходилось изымать из своих фондов от ста и больше картин.
В 1932 гаду настала очередь работ французских импрессионистов и постим¬прессионистов из собраний С. И. Щукина и И. А. Морозова, объединенных в Музей нового западного искусства. Но, как это ни странно звучит сегодня, когда Ван Гог продается больше чем за 50 миллионов, на покупку полотен Дега, Пикассо, Сезанна европейские антиквары шли неохотно. Их пугали не цены, бывшие предельно низкими, — от 6 до 50 тысяч, а волновала сама возможность легализа¬ции приобретенных картин. Ведь жив был еще С. И. Щукин, находились в эмигра¬ции морозовские наследники. Поэтому из предложенных к продаже «Антиквариатом» в начале 1933 года через постоянных бер¬линских посредников девяти полотен были проданы только два: «Ночное кафе» Ван Гога и «Портрет - жены художника» Се¬занна, которые сегодня благополучно осе¬ли в американских музеях.
Наступивший 1933 год оказался пере¬ломным не только для европейской исто¬рии. С приходом к власти Гитлера Рапальский договор 1922 года, по которому Германия признавала Советский Союз и, соответственно, национализацию частной собственности, перестал соблюдаться, «Антиквариат» лишился единственного места заключения торговых сделок (по¬скольку другие страны изначально отказа¬лись от позорной роли посредника). Это в свою очередь (а не известная ныне за¬писка Сталина, будущему академику И. А. Орбели) положило конец массовым рас¬продажам сокровищ из советских музеев. По иронии судьбы, не по своей воле пре¬дохранившая наши музеи от разорения в 1933-м, гитлеровская Германия уничто¬жила и вывезла все возможное в 1941-м.
Завершила же «первую музейную пятилетку» продажа Синайского кодекса, по¬даренного в свое время Александру II» и хранившегося в Публичной библиотеке. Синайский патерик, остающийся по сей день «самым полным и самым древним текстом Нового завета», был куплен Бри¬танским музеем за полмиллиона долларов. Хотя «американский король букинистов» А. С. В. Розенбах предлагал го¬раздо большую цену, советская сторона уступила его «научному учреждению, поль¬зующемуся во всем мире заслуженно вы¬сокой репутацией». Поэтому, как считает кое-кто из современных ученых, подобный «патриотический шаг» сделал нам только честь.
«Колоссальное напряжение сил и огром¬ные финансовые трудности», вынуждав¬шие прибегать к распродажам историко-культурных ценностей, к середине 30-х не ослабели. Однако с потерей рынка сбыта на Западе произведения искусства начали уходить непосредственно из СССР, несмотря на официально действующий, но фактически отмененный запрет вывоза предметов особой ценности. В москов¬ских антикварных и комиссионных магази¬нах западные дипломаты скупали уникаль¬ные предметы старины. В роли поставщи¬ков выступали музеи и сами владельцы, вынужденные расставаться с семейными реликвиями. Произведения искусства и драгоценности тысячами сдавались в торгсины в обмен за возможность «отовари¬вания» в валютных магазинах, бывших спа¬сительными в условиях, карточной систе¬мы и уже тогда вожделенными.
В 1934 году на европейский рынок вы¬плыло большое количество работ придвор¬ного ювелира Карла Фаберже, а в Нью-Йорке открылась Хаммеровская галерея. В 1935 году в ней прошла выставка «150 лет русской живописи», составленная из произведений, купленных в СССР, и в 1939-м — «Выставка русских императорских сокровищ из Зимнего дворца. Цар¬ского села и других царских дворцов», с которой иконы распродавались, например, от 3500 до 95 долларов за штуку. Снос церквей и уничтожение памятников древ¬нерусского искусства сделали скупку икон, художественных произведений культового и светского назначения обычным явлени¬ем. Но если в Хаммеровской галерее ико¬ны и вещи из царских, апартаментов поку¬пали жены американских миллионеров то американский посол Дж. Девис делал это непосредственно в Москве. В роковой 1937 год ему удалось приобрели вещи высочайшего класса. Его коллекционер¬ской деятельности покровительствовало Советское правительство. Девису помогли отобрать 23 иконы XVI—XVIII веков из Третьяковской галереи, Чудова монастыря и Киево-Печерской лавры. А уже caмостоятельно на советские рубли он и его жена покупали в затоваренных антикварных ма¬газинах живопись, драгоценности, сереб¬ряные и золотые предметы, фарфор и, ко¬нечно, непревзойденные изделия Карла Фаберже.
В 1935-м закрылись торгсины. В 1937-м вслед за полосой массовых репрессий на¬чал опускаться железный занавес и при¬ток иностранцев в столицу прекратился. В 1938-м негласно отмененный запрет вывоза произведений искусства за границу был восстановлен.
Война нанесла советским музеям огром¬ный урон. Но крупнейшие коллекции бла¬годаря самоотверженности музейных со¬трудников, принуждаемых долгие годы подчиняться спущенным сверху инструк¬циям грабить собственные собрания, были спасены. Даже в период активной борьбы с космополитизмом, формализмом и абст¬ракционизмом картины не выставляли, на¬долго погребали в запасники, отсылали в провинциальные музеи, но не продавали. Живопись XX века все больше росла в цене. Особенно дорогим стал русский авангард, оказавшийся неожиданно пре¬красным подарком «нужным» людям и вы¬годной формой обмена. К счастью, поло¬тен Малевича и Кандинского, о которых не раз уже писали, обладавших высокой валютной стоимостью, успели подарить и обменять совсем немного.
Последние 70 лет формирование наших музеев идет исключительно за счет внут¬реннего художественного рынка. Покупки на Западе путем всенародной подписки, к которым взывает социально активизировав¬шаяся общественность, невозможны в си¬лу неконвертируемости советского рубля. Зато западные коллекционеры чувствуют себя на нашем художественном рынке вольготно. Изменилась только сфера их интересов. Цены на старое западное ис¬кусство и искусство конца XIX — начала XX,. века, на которое не находилось поку¬пателей в 1932-м, теперь выросли боль¬шем чем на 1000 процентов. Стоимость русского авангарда тоже исчисляется мил¬лионами. Живопись советских художников 60—70-х годов, сохраняющих за собой наименование «неофициальных», также не дешева, но более доступна.
Пока что для многих из нас «неофици¬альное искусство» последних десятилетий только примета времени. Его роль в це¬лостной картине искусства XX века еще не определилась. Нельзя окончательно сказать, какие имена уйдут в небытие, а какие останутся в золотом фонде культу¬ры. Но прошлое учит нас быть осторожными. Невольно вспоминаются загадочные русские Щукин и Морозов, покупавшие Матисса и Пикассо, еще не слишком жа¬луемых на родине. И по сей день фран¬цузы не стесняются сокрушаться и пора¬жаться собственной художественной сле¬поте.
Советский авангард, который только со¬бираются покупать наши музеи, уже жи¬вет иной жизнью. Не в контексте воспе¬тых Ильей Кабаковым коммунальных квар¬тир, а на стенах престижных европейских галерей и дорогих апартаментов. Ибо сегодня искусство там, на Западе, оконча¬тельно сделалось самой выгодной формой помещения капитала, показателем благо¬состояния и принадлежности к определен¬ному классу.
Мы включаемся в международный ры¬нок; в казну идут проценты от валютных сделок. Мастерские модных художников опустели, круг их почитателей вышел за рамки друзей и знакомых. Но не пора ли задуматься над тем, что результатом всего происходящего у нас на глазах будет изъятие, безвозвратная потеря определенного пласта нашего искусства, еще до конца не понятого и не познанного...
Литературная газета, №49(5219), 7 декабря 1988 г.