О психастеническом мироощущении А.П.Чехова (в связи с рассказом "Черный монах"). М.Бурно

В чем же существо психастенического склада? Прежде всего - в слабой, вяловатой чувственности, мешающей, при всей психастенической мыслительной реалистичности, непосредственно, живо, естественно воспринимать мир и самого себя в отчетливой красочности (в противовес, например, чувственно-истерическому Бунину или сангвинически-синтонному Мопассану). Блеклая чувственность с неловкой, рабски-тревожной неуверенностью в своих чувствах психологически понятно соединена в психастенике с компенсаторной склонностью к тревожному анализу-размышлению о себе и мире и с внешне скромной одухотворенностью.
<...>
Тоска по одиночеству характерна для психастеника (независимо от таланта и профессии) именно потому, что лишь наедине с собою он приходит в себя: ослабевает тревожное переживание той неестественности (напрягающее его на людях), яснее становится собственное чувство-отношение к происходящему с ним в жизни, и он, соскучившийся по себе самому, по самым близким ему людям, успокаивается в сравнительной душевной свободе, тревожась, однако, что кто-нибудь чужой может нарушить это его ощущение свободы-самособойности. А если в тишине спасительного одиночества он еще имеет возможность творить, то это еще более усиливает радость встречи с собою до светлого вдохновения. Из всего этого нетрудно вывести свойственное психастенику мироощущение.
<...>
В рассказе "Черный монах", в размышлениях-переживаниях душевно заболевшего Коврина ясно видится психастеническое мироощущение самого Чехова. Галлюцинаторный монах говорит Коврину о "вечной правде", а магистр психологии Коврин, не верующий в вечную жизнь, бессмертие людей, не может понять, зачем людям "вечная правда". Ему, однако, приятно слушать, что цель вечной жизни, как и всякой жизни вообще, "наслаждение в познании", и он, Коврин, - "один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими" и служат "вечной правде" своими мыслями, намерениями, посвященными "разумному и прекрасному, то есть тому, что вечно".

Что же касается душевного нездоровья, которое все время реалистически отмечает у себя Коврин в беседе с монахом, воспринимая монаха как галлюцинацию, то здоровье, нормальность, по мнению монаха, это то скучное, с чем надо идти в стадо. Последнее есть "сокровенные мысли" и самого Коврина, поскольку все это он способен, как и прежние высказывания монаха, по-своему - духовно-материалистически - переложить- преломить. Так и сам Чехов перекладывал-преломлял, аранжировал по-своему духовно-религиозное в духовно-реалистическое, например, в рассказах "Студент" и "Архиерей". И Чехов уточняет в "Черном монахе", как именно Коврин понимает бессмертие: если бы Магомета лечили от "экстаза и вдохновения", "то после этого замечательного человека осталось бы так же мало, как после его собаки".

Кстати, способность довольствоваться и слабыми надеждами на долгую жизнь своего "Я" после смерти в душах хотя бы нескольких людей (быть может, даже каких-нибудь чудаков в будущем) более или менее смягчает-успокаивает страх смерти и не выдающихся, но психастенически достаточно сложных наших пациентов. Основаниями для этих надежд могут быть: опубликованная творческая статья, даже неопубликованная самобытная рукопись, которую, может быть, будут когда-нибудь читать, акварельный пейзаж для правнуков и т.п. Таким образом, для Коврина, как и для Чехова, важно остаться для людей после себя своим земным "Я", а не в ином измерении, не бесформенным духом, не частицей Мировой души.

Для него мало просто радовать лишь сейчас живущих людей садовым творчеством, "роскошными цветами, обрызганными росой", как делает это его хмуро-синтонный тесть Песоцкий. Но, в отличие от Чехова, Коврину пока не удалось, как и сам это понимает, выразить в творчестве свое "Я" до реалистического бессмертия. Все более полно охватывающее Коврина психотическое пара-френное (сказочное, с переживанием своего величия) расстройство религиозного содержания, как это бывает в психиатрии, побуждает его к одухотворенному творчеству.

Но это сказочное творческое вдохновение стали лечить-приглушать; во всяком случае, врачи и близкие не помогли клинико-психотерапевтически глубинной стихийно-целебной психотической работе его души, организма, и наступил общий (и телесный тоже) упадок. Но все же напоследок психозу удается лечебно убедить умирающего Коврина, в соответствии с тайными желаниями философа, в том, что он - бессмертный гений.

В последние мгновения жизни слабеющий Коврин лежит на полу возле большой лужи крови у своего лица, но "невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо" и "черный монах шептал ему, что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения". И это также прекрасно по-чеховски перекладывается-преломляется духовно-материалистически в том смысле, что жизнь человека, оставившего себя в своих творческих произведениях для будущих поколений, после смерти только еще разворачивается по-настоящему.

Смерть творца становится и для него самого торжественным, светлым переходом в бессмертие. Так нередко случается, что писатель, по обстоятельствам жизни, сам осознанно-отчетливо, уже не как автор, а просто как человек, переживает то, что переживали прежде герои его произведений. И, возможно, Чехов, знавший в ту ночь, что сейчас умрет, также ощутил эту торжественную радость. И, прежде чем выпить предложенный доктором традиционно прощальный бокал шампанского, улыбнулся жене "своей удивительной улыбкой, сказал:"Давно я не пил шампанского..."" Потом "покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда..."(О.Л.Книппер-Чехова, "А.П.Чехов в воспоминаниях современников", 1960). На лице умершего Коврина "застыла блаженная улыбка". И Ольга Леонардовна смотрит наутро "на прекрасное, успокоившееся, как бы улыбающееся лицо Антона Павловича, словно понявшего что-то".

Полностью - здесь
http://magazine.mospsy.ru/nomer1/burno1.shtml