ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО ЦИЦЕРОНА

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО ЦИЦЕРОНА,
или
СЦЕНЫ ИЗ РИМСКОЙ ЖИЗНИ

Маленькая пьеса для чтения


Действующие лица:

Цицерон, Марк Туллий – оратор, горький пьяница, редко приходящий в сознание
Цезарь, Гай Юлий – феномен, всё делает одновременно, именно поэтому за действительностью следить не успевает
Катилина, Луций Сергий – малопьющий, чем и вызывает глубокую антипатию
Помпей, Гней (Магн) – труслив, оттого всегда в панцире
Камень Демосфена – потёртый булыжник склеротически-серого цвета
Весталки – зрелые девки

Действующие морды:

Красс, Марк Лициний – очень авторитетный, носит красную тогу**
Первый Сенатор – солидный пожилой флегматик, самоуверенный до тошноты
Второй Сенатор – среднего возраста сангвиник, всезнайка
Третий Сенатор – молодой, во всё сующий нос холерик
Цензор – маразматик с хорошей реакцией
Брут, Марк Юний – юный, но подающий большие надежды висельник
Гуси – галдящая стая ходячей пищи

Бездействующие:

Призрак Отца Гамлета – в простыне вместо тоги – по невежеству, потому как не отсюда
Спящая (наст. Фабия Летаргина* Санкта) – мало кто её видел, да и не стоит
Народ – всегда с огромными от зрелищ глазами
Сенаторы
Какие-то Люди
Стукачи Цезаря (они же – Телохранители Красса)
Слуги
Гетеры
Мужик



ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Всяческие домыслы, инсинуации, а также поиск прототипов среди современников автор отвергает с гневом, но не без сочувствия.



* Смотри Необходимый комментарий
** Смотри Примечания для троечников

ПРОЛОГ

Грустные от воздержания Весталки** подходят к ложу Спящей. Цезарь, на правах Великого Понтифика, подглядывает из-за угла. Немного повеставшись, Весталки удаляются.
Крадучись входит Катилина. Нависнув над Спящей, вздыхает и томится. Решившись, прикасается к ней и резко отпрядывает.

Катилина. Не может быть! Живая! Ну я вам покажу! (Уходит, потрясая кулаками.)
Цезарь появляется из укрытия.
Цезарь. Кому это «нам»? (Тянет носом воздух.) Однако уже попахивает. Да какое попахивает – воняет! Как же всё у нас в Риме воняет!


СЦЕНА ПЕРВАЯ

Храм Согласия. Заседание сената. На председательском месте сидит Цезарь. Он одновременно просматривает бумаги, пьёт из амфоры не закусывая, одним ухом слушает попеременно подходящих Стукачей, другим – Сенаторов. Большинство присутствующих дремлют. На трибуне откуда-то снизу появляется Цицерон, заспанный и небритый.

Цицерон. С позволения Гая Юльевича, я начну. (Катилине) Квоускве тандем абутере, Катилина, патиентия*… ик! Проклятье! С утра всё-таки надо закусывать.
Цезарь. Марек, не отклоняйся!
Цицерон. Да уже прошло. Я по-свойски, ладно? (Катилине) Сергеич, наш светлейший (кивок в сторону Цезаря) прознали, что ты, как мудак последний…
Цензор. (просыпаясь) Вето!**
Цицерон. Понял, понял. Как эм-у-дэ-а-ка законченный… посмел взглянуть, да мало того – облапать наше божество и вдохновенье, наше единственное чудо света, нашу яблоню в соку, то есть нашу драгоценную святую покойницу. (Цезарю) Ваше-ство, я верно излагаю?
Цезарь мычит что-то утвердительное. Катилина же всё это время в отсутствии: чешет щёку и рассматривает потолок.
Значит так, Сергеич, человек ты понимающий, непьющий опять же, историю знаешь, поэтому не обижайся. (Орёт.) Вон из города, богохульный искуситель!
Катилина отрывается от потолка, сверкает глазами в сторону Цицерона, делает «вилы» пальцами и говорит «у!». Цицерон прячется за трибуну. Катилина удовлетворённо цыкает, за трибуной что-то падает. Некоторое время оттуда слышится бульканье и лёгкое позвякивание. Цезарь отвлекается от бумаг.
Цезарь. Марек, ты же на работе!
Цицерон. (из-за трибуны) Хомо сум* – ик – и ничто человеческое – ик – прямо скажем – ик – не присуще!
Цезарь. Что же один-то булькаешь?
Цицерон встаёт в трибуне, заметно приободрённый, но почему-то ещё более небритый.
Цицерон. Я во всякий триумвиратах** не участвую, ибо по стольку, по скольку там на душу, так я сам себе того в три раза душевней.
Цезарь. Понял, Помпей, брезгует Марек нашей компанией.
Помпей ворочается, громыхая латами. Говорит с характерным после взятия Иерусалима** акцентом.
Помпей. Так шо с того? Или мы себе третьего не найдём? Взять хоть Красса…
Ропот в зале.
Сенаторы. Не поминайте всуе!
Цезарь. И правда, Гней, ты бы того, можно сказать, а то гляди, ненароком…
Помпей. А то я не понимаю! Но таки обидно – он нас не уважает.
Цицерон. Ты, Гнеюшка, не обессудь. С Гай Юличем я бы ещё куда ни шло. Но твой выговор картавый - ик – он меня до рвоты доводит.
Помпей. (вскакивая) Шо? Ага, щас! На горе Арарат зреет красный виноград.
На половине фразы Цицерон ломается пополам, Помпей удовлетворённо садится.
Цезарь. Гней, ты не прав!
Цицерон поднимается, утираясь краем тоги.
Цицерон. Цензора!
Помпей. (вскакивая) Мало тебе? Ехал грека через реку…
Цензор. Вето!
Помпей. (оборачиваясь) Шо вдруг?
Катилина. (одёргивая Помпея за тогу) Помпей, не глупи: он же ничего кроме «вето» не знает.
Цензор. Вето!!!
Помпей. Нет, пусть он скажет!
Цензор. Вето, вето, вето, вето…
Цезарь. Заткните его кто-нибудь.
Катилина бросает в Цензора пустой амфорой, попадает. Цензор затыкается. Тут же в зал входят Какие-то Люди, вешают на стену заряженный арбалет.**
А по какому, можно сказать, праву?..
Какие-то люди. (разводя руками) Законы драмы.
Цезарь. (Цицерону) Слышь, законник, когда это успели?
Цицерон. Х-харон его знает! В этом бардаке…
Цензор. Вето, вето, вето…
Цезарь. Опять заело.
Летит следующая амфора. Цензор затихает. Какие-то Люди уходят; Цезарь, проводив их глазами, переводит взгляд на арбалет. Что-то не стыкуется в его голове, и только шёпот подбежавшего Стукача возвращает его к реальности.
Ладно, пусть висит. Есть, можно сказать, не просит.
Цицерон. Кстати о закуске!
Сенаторы просыпаются, вскакивают, горланят, машут руками не по делу.
Сенаторы. Обед, обед…
Цезарь. Перерыв!
Зал пустеет. Оставшись один, Катилина подходит к арбалету, ослабляет тетиву, но стрелу оставляет на месте.
Катилина. Законы драмы, законы драмы… В задницу ваши законы!
Цензор. (издалека) Вето, вето, вето…
Звук разбиваемой амфоры.




СЦЕНА ВТОРАЯ

Плотно отобедавшие Сенаторы заполняют зал, поглаживая бархатные животики. Осоловевший Цицерон еле добирается до своего места.

Первый. Фалернское** сегодня тепловато.
Второй. Есть такое. Надо бы им вставить, но ведь икорка, а сёмужка замечательная…
Первый. Жить можно.
Третий. Скажите, отцы, откуда у них авокадо**? Я его только у Красса и пробовал.
Первый. Крассу эту авокаду финикийцы** возят. Чартерами.
Второй. Между нами: управляющий у него ворюга – свет не видел, чистый азиат. Он их нашему повару и втюхивает.
Первый. И Красс терпит?
Второй наклоняется к коллегам, озирается, переходит на шёпот.
Второй. Говорят, жена этого управляющего… (Дальше ничего не разобрать.) А ей только того и надо. Вот такие дела. (в полный голос) Красс – человек авторитетный.
Третий. Очень авторитетный!
Первый. Но в целом – кормёжка уже не та.
Третий. Я не жалуюсь. Хотя, говорят, что при Сулле…
Второй. У-у, при Сулле! При Сулле – знаешь, как нас кормили! На убой! Ну… всяко при нём бывало.
Первый. Не жаловал Сулла нашего брата.
Второй. Не будем о грустном. От этого язва бывает.
Третий. Я тут одним ушком, случайно… Вроде как мы Катилину пока переносим… Так что же теперь?
Первый. Расскажут, никуда не денутся.
Второй. И то – какая наша забота? Голосуй – и по домам.
Первый. Верно. Нам себя беречь надо. Мы люди государственные.
Третий. Нравится мне эта работа!
Усаживаются с каменными лицами.
Цезарь. Отцы, если вы ещё помните, мы тут обсуждали вопрос о нашей, можно сказать, распрекрасной. Есть мнение пока её отложить, поскольку завтра снова выборы, а мы опять не готовы. Подходим, прямо говоря, с пустыми руками! У коллеги Цицерона есть что-то сказать на эту тему. Марек, давай! Попросим!
Сенаторы одобрительно молчат. Цицерон бормочет себе что-то под нос и на приглашение никак не реагирует. Его пытаются привести в чувство, впрочем, безуспешно.
Первый. Сдал наш Марек.
Второй. Да уж. Бывало, после седьмой до трибуны доползал. И как говорил, как говорил! Все уже разойдутся, а он всё говорит, говорит…
Первый. Было время.
Цицерона всё-таки выволакивают на трибуну, хлещут по щекам, брызжут водой в лицо. Он бодрится и делает вид, что всё в порядке.
Цицерон. Римляне! Сограждане! Друзья!**
Цезарь. Марек, это не твоя реплика!
Как-то сразу и целиком появляется Призрак Отца Гамлета. Цезарь отмахивается рукой, как бы разгоняя дым.
Ну вы, отцы, и надышали! (Призраку) Эй, ты, бесплотный, иди давай отсюда! Ты из другой оперы.
Призрак. Не из оперы, а из трагедии…
Призрак медленно растворяется в воздухе.
Цезарь. Неладно что-то в нашем… Глюк на глюке!
Цицерон на трибуне уже пьёт что-то из амфоры.
Что?! Опять?! Кто позволил?
К Цезарю, как по команде, подбегает Стукач, шепчет.
(Помпею) Гней, в конце концов! Если ты ещё раз будешь не прав, я тебя так иммунитета лишу – на аптеку всю жизнь!..
Помпей молчит, смущённо потупясь. Цицерон допивает и валится на пол без чувств.
Эх, Марек… (Слугам) Отнесите докладчика на место.
Слуги несут Цицерона. Тот начинает петь «Ой, мороз, мороз»**, путая латинские и греческие слова, сбивается, засыпает окончательно уже на месте.
Поскольку оратор наш, можно сказать, несколько переусердствовал, вы, надеюсь, не будете возражать, если я сам изложу?
Сенаторы. Не будем. Излагайте.
Цезарь. Речь, отцы, о выборах. Демократия, будь она неладна! Полагаю, желающих завтра покинуть это, можно сказать, помещение среди нас нет?
Сенаторы. Нет, нет таких.
Второй. Хорошо сидим!
Третий. И кормят почти как у Красса!
Сенаторы в унисон шикают на Третьего.
Цезарь. Вы, молодой человек, у нас недавно, вам старшие товарищи объяснят… Итак, отцы, у нас родилась мысль.
Аплодисменты в зале.
Спасибо. Так вот, чтобы народ нас не забыл, нас, можно сказать, избранников своих и отцов, чтобы увидел, как мы о нём… ну, заботимся и так далее, у нас тут есть… (Роется в бумагах.) Мы тут заготовили проект… Так я вам всё читать не буду…
Сенаторы. Не надо! Мы вам доверяем.
Цезарь. Вот! (Водит пальцем по листку, бормочет.) В целях дальнейшего, в неустанной заботе… Кто это писал?.. Невзирая на происки, во имя нации, мудрые законодатели, вокс попули* – глас божий… Ага! Вот, предлагается! От имени и во имя нации: снизить на завтра на один день розничные цены на хлеб и хлебобулочные изделия, равно как и на муку всех сортов… А помимо этого: в честь торжества демократии и во имя её завтра непосредственно во время выборов устроить праздничное народное гуляние с умерщвлением трёхсот гладиаторов львами и тиграми на главной арене столицы… Да, умерщвление тоже во имя нации. И прочее, так, по мелочи. Ваше мнение, отцы?
Второй. (громким шёпотом, на ухо Первому и Третьему) Безумье! Кто это придумал?! Что они делают!
Третий. А что – нормальный закон, перед каждыми выборами…
Второй. Да Красс вчера все хлебные лавки в городе скупил!
Первый. Всё, докаркались.
В зале появляется Красс. При полнейшей тишине проходит к трибуне. Цезарь начинает заискивающие телодвижения.
Цезарь. Марку Лициньевичу наше почтение.
Красс. Ша! Братаны, я не в курсах, шо у вас тут за базары, а на базаре базары конкретные. Вы шо, в натуре? Какая падля, бля, такую пургу метёт, шоб фраерам хлеб на халяву хавать? Братва, бля, будет шухер! Вы меня знаете!
Сенаторы. Знаем, Лициний Уранович!
Красс. (смягчаясь) Отож так, шоб без понтов мине. Всё, завтра приду – проверю. Пока шуршите.
Красс уходит под бурные аплодисменты, переходящие в овацию.
Сенаторы. Слава Крассу! – Навеки слава!
Красс уже ушёл, а аплодисменты длятся ещё какое-то время.
Цезарь. Отцы! Мы тут, можно сказать, погорячились. И вот наш великий современник и даже, можно сказать, соотечественник решительно остудил, прямо скажем, некоторые разгорячённые головы…
К Цезарю подходит Стукач, шепчет.
Тут поступило интересное предложение. В свете происходящего и думая, так сказать, о будущем, о благе народа, есть мнение оставить изложенный выше текст постановления, заменив только в нём слова «снизить завтра на один день» на следующие: «Повысить в два раза с завтрашнего дня».
Как считаете, отцы?
Первый. (после некоторого молчания, означавшего, вероятно, работу мысли) А почему в два раза?
Второй. Правильно! Правильно! Нечего им! Зажрались, понимаешь. Предлагаю – в три раза!
Сенаторы. Верно! Правильно! В десять! Так им и надо! Ура!
Цезарь жестом успокаивает не на шутку разошедшихся сенаторов.
Цезарь. Других предложений нет?
Третий мнётся, вскакивает, садится, наконец решительно встаёт.
Третий. У меня предложение. Можно? Вот. Предлагаю в тексте вместо слов «повысить в три раза» записать так: «Увеличить на двести процентов».
Цезарь. (задумчиво покрутив пальцами) Молодец! Можно сказать, голова! Это ведь чтобы народу была доступней, понятней наша забота. Научный подход, так сказать. А, отцы! Какая смена растёт! Наше будущее.
Третий садится, краснея. Сенаторы гудят вразнобой.
Первый. Из молодых да ранний.
Второй. Далеко пойдёшь.
Цезарь. Итак, голосуем. Кто за предложенный проект, с учётом внесённых поправок?
Все кроме спящего Цицерона поднимают руки.
Единогласно. Спасибо, отцы, за проделанную, можно сказать, работу.
Сенаторы. Не за что. Не стоит. Вам спасибо.
Цезарь. Заседание закрыто. Прошу всех на ужин.
Сенаторы Встают. Цицерон рефлекторно поднимает руку, тогда его замечают и выносят вместе со всеми.




СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Цицерон просыпается на берегу Тибра. Тоска в душе его и кривизна в лице, всё существо его влечёт куда-то подлечиться. Пройдя лишь несколько шагов, он падает, споткнувшись, в лужу. Встаёт, принюхивается.
Цицерон. Ну народ! Отливают где стоят. Весь город загадили. Весь мир загадили!
Грозит кулаком небесам. Те не остаются безучастными. Возле упомянутой лужи обнаруживается мирно спящий квирит*, а подле него две, очевидно полные блаженства, амфоры. Не поблагодарив небеса и стараясь не разбудить квирита, Цицерон умыкает сокровище, причём содержимое одной из амфор вливает в себя уже на бегу. Отбежав достаточно далеко и достигнув первого удовлетворения, он замедляет шаг. Заря разбухает в полнеба.
О, Аврора, музис амика.* Хороший знак. Вперёд, Цицерон! Народ ждёт тебя с распростёртыми… с ушами, что ли? Именно с ушами! Квоускве… Надо же, как назло вся латынь из головы вылетела. Лаборемус!* Труд – источник вдохновенья.
Идёт очень медленно, прихлёбывая и бормоча не вполне уверенно.
Арс аманди эст модус вивенди.* Хабент суа фата-моргана либелли.* Ляпсус мунди.* Конечно, ляпсус мунди!
Оживляется, говорит всё громче и прихлёбывает всё чаще.
Мала верба цито крескит – мама вербу ситом крестит.* Лупус нон мордет люпум – лупа лупу не мордует.* Мементо мори – не забудь умереть!*
Допивает, опрокидывает амфору, убеждаясь, что та пуста.
Сик транзит…* И всё-таки ин вино веритас,* а кто не понимает!.. (совершенно воодушевлённо) Карфаген должен быть разрушен!*
С восторгом бросает амфору о прибрежные камни; та, разумеется, вдребезги. Он вдруг тускнеет, опадает, как парус без ветра, начинает прихлёбывать из другой амфоры.
Ну, и кво ты вадис?* Конец-то всем известен – делириум тременс,** горячка белая. Де-ли-ри-ум тррре-менс! Тьфу! А-а, варварский язык! Угораздило же меня с моим умом и талантом! То ли дело Греция! Какие люди! Вот, хоть Гомер этот: и ничего вроде особенного, видимость одна, слепота куриная, а как изъяснялся, подлец!
Стаёт в позу.
«И море, и Гомер, всё движется…»
Шатается, едва не падает, ловит рукою воздух, садится на камни.
И вот Гомер молчит. Какие люди – и те…
Поднимает из-под ног булыжник, тупо его разглядывает.
Скажи мне, камень Демосфена,
зачем язык мой слаще хрена,
но горше редьки? На хрена
мне эта видимость дана?
Что моя тайная свобода,
когда перед мурлом народа
двух слов не свяжешь с бодуна!?
Камень Демосфена шмыгает носом, вздыхает, говорит с хрипотцой.
Камень. Алкоголизм… Хоть имя дико,
но мне оно ещё ласкает…
И время то напоминает,
когда он из небытия,
ничтожного, призвал меня.
Да-да, ласкает нюх и зренье
и, кажется, шестое чувство…
Цицерон. Какие чувства у тебя?
Ты камень! Хуже чем полено.
Камень. Э, нет, служивый! камень – да,
но не бесчувственная чурка –
Булыжник Свыше Вдохновенный!
Персона грата!*
Цицерон. Погоди!
Когда ж сумел ты вдохновиться?
И кто тебя?..
Камень. Вопрос законный.
Послушай исповедь мою!
Цицерон. Я весь внимание.
Камень. Пою
дела давно минувших дней…
Я молод был тогда, я лучше,
я чище был. Среди камней
других ничем не выделялся:
лежал себе на берегу,
скучал, под солнцем раскалялся,
а по ночам, поймав волну,
шуршал тихонько на луну
да помаленьку истирался…
Уныло жизнь моя текла.
У дальних родственников наших,
у глины или, там, стекла
всё интересней: то ли чашей,
то ли бутылкой, то окном –
их жизнь со смыслом протекает.
Ну, век недолог – но о том
у нас в родне не поминают,
поскольку…
Цицерон. Слушай, а нельзя
поближе к делу?
Камень. Не спеши!
Терпение – оно, служивый,
замена мудрости. С меня
песок уж сыплется, как видишь,
однако я не тороплюсь…
Ну вот опять! Что ты наделал!
Все рифмы от меня сбежали.
Где их теперь искать прикажешь?
Нет уваженья к старикам
у современной молодёжи.
Ну, бог тебя простит. О чём, бишь,
мы тут беседуем с тобой?
Цицерон. О вдохновенье. Как случилось,
что стал ты…
Камень. Свыше вдохновенным?
Цицерон. Вот именно.
Камень. Ну, этот просто.
Повадился к нам как-то в гости
ходить какой-то Демосфен.
Любил, видать, уединенье,
природу, там, а может – стен
не выносил: болезнь такая,
клаустрофобия, слыхал?
Цицерон. Слыхал, слыхал! Не отвлекайся!
Камень. Ну вот. Конечно, приносил
с собою амфору, закуску,
чин-чинарём…
Цицерон. Не может быть!
Камень. А как ты думал! Без поллитры
ораторы на брег не ходят.
Цицерон. Сам Демосфен – и в одиночку?
Камень. Зачем, бывало, и с гетерой,
а то с двумя, но это редко,
всё больше сам. Разложит, сядет,
приложится разок-другой
и начинает: песни, сказки,
реченья разных мудрецов,
преданья старины глубокой,
Гомера, слышь-ка, наизусть!
Я, почитай, с тех репетиций
его и вызубрил. Не хочешь
из Одиссеи строчек триста?
Цицерон мотает головой, как лошадь.
Ну, нет так нет, хозяин барин.
О чём я? Да! Так вот однажды,
заговорившись, размечтавшись –
не помню точно, врать не стану –
он, обмишурившись, меня
в рот положил. Такого чувства
ни до, ни после я не знал!
Такое воодушевленье
мной овладело! Вкус и запах,
и осязанье тёплой плоти,
и моря шум, как из ракушки,
и солнце, как со дна колодца,
всё в тёмных крапинках, и небо
бездонной синевы, и зубы,
с развалинами Трои схожи –
всё это вместе в миг единый
нахлынуло… О Демосфен!
Ты дал мне семь неверных чувств!..
Цицерон. Постой, постой! Откуда семь?
Пять чувств лишь есть у человека.
Камень. Когда б ты знал, какие тайны
заключены в камнях прибрежных,
ты не судил бы столь спесиво,
а в душу камня заглянул
и там увидел…
Цицерон, словно действительно заглянув в эти бездны, роняет обслюнявленный булыжник, валится на спину, ударяется головой, просыпается. Над ним стоит Красс и сквозь зубы плюёт через него, стараясь попасть в валяющуюся рядом амфору.
Цицерон. О, ваше высокопредпринимательство!
Приподымается, потирая затылок.
Красс. Опять нажрался, поц.
Цицерон. Тебе не понять, смертный. Это диоси… диосини… вакхическое отношение к жизни. Великий смысл!
Цицерон поднимает палец, как бы указуя направление этого смысла, и попадает им в амфору; ползёт к ней на коленях, заглядывает, расстраивается, заискивающе смотрит на Красса.
Тёзка, одолжи на лечение заслуженному политработнику.
Красс. Ты шо, в натуре, за лоха меня держишь? Отдавать как будешь?
Цицерон. Отработаю. Вот те крест** – отработаю! Любой закон, там, речугу где толкнуть… Не первый же раз!
Красс. Ша! Не ёрзай, фраер. Ходи со мной, там посмотрим.
Цицерон встаёт, поднимая и обтирая амфору.
Брось, дурила!
Цицерон. Это ж тара! Святое дело.
Красс. Брось, говорю. Перед людями противно.
Цицерон. А я за тебя покрасс-снею.
Красс. (поворачиваясь и говоря уже на ходу) Хрен с тобой. Тока топай сзади и не жмурься.
Цицерон. (убегая за Крассом на цыпочках) Авокадовый мой! За тобой хоть в Сибирь!**


СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ

Форум. Праздничная толпа в самом пёстром её варианте. Стайками мелькают гетеры. То и дело народ расступается, пропуская нобилей** со свитами. За угол с нетерпением на лицах заходят озабоченные квириты всех возрастов и выходят оттуда с печатью довольства на том же месте. Цицерон бродит в толпе, подходя то к одному, то к другому; в неровном общем гуле слышны его отдельные фразы.

Цицерон. (одному) А тигры чьи, а гладиаторы? Так он и дал, из своего личного зверинца, от сердца оторвал… А, это – это за углом, но только когда проголосуешь. (другому) Сколько должен?
Лезет за пазуху, достаёт несколько монет.
Остальное после выборов. Да не пропей смотри! Там, за углом, бесплатно. (третьему) Ты меня уважаешь?.. Так он и ставит! Где, где – за углом. И нашим всем передай! (четвёртому) Конечно, что за житьё без баб!.. Сколько гетер!? У тебя… не лопнут? Ладно, вечером подойдут… Какие алименты, что ты! Им и так полгорода… Наливают? За углом. (пятому) Книжечку издать? Да запросто, на раз!.. Это за углом. Конечно, тоска. Конечно, мировая скорбь… Ты помнишь, за кого голосовать-то?
Цицерон хватает следующего, им оказывается Катилина.
Катилина. (стряхивая руку Цицерона) Популярствуешь?
Цицерон. Ага, электорат склоняю. Хочешь, тебя склоню?
Катилина. За кого на этот раз?
Цицерон. За него. (тычок пальцем в небо) Но это – тссс…
Катилина. И почём теперь агитаторы?
Цицерон. Ты меня не оскорбляй! Там, за углом, всем наливают.
Катилина. Пить тебе надо меньше.
Цицерон. (сокрушённо) Это да. Но как!? Нельзя в этой стране. Только глаза откроешь – воры воруют, пройдохи торгуют, дураки управляют. Шлюх развелось! Вон, погляди! А электорат безмолвствует и пьёт. Вир бонус эст квис?* Кто без греха? Да вот хоть бы ты: ну скажи на милость, на кой сдалась тебе эта мумия?
Катилина. Эко вас зацепило! Я бы тебе объяснил, будь у тебя хоть одна извилина трезвая.
Цицерон. Снова оскорбляешь. А я к тебе с душой…
Катилина. Ладно, попробую. Только в позу не ставай. Я хочу её разбудить.
Цицерон. Кого?
Катилина. Фабию, свояченицу твою.*
Цицерон. (после паузы, во время которой на лице его отражается то мысль, то её отсутствие) А говорили, что ты непьющий. (приобнимая Катилину за талию) Сергеич, ну, плебс-то – бог с ним, но мы с тобой знаем, что она вовсе не спит.
Катилина. (отстраняясь) Это ты так думаешь. И эти твои братья по разуму, избранники народные. Когда она… того – ты же недели две лыка не вязал. Напрягись: откуда ты взял, что она умерла?
Цицерон. У-у, столько лет прошло!
Катилина. Три месяца.
Цицерон. Правда? Всего-то? Как время стоит!
Катилина. Вспоминай!
Цицерон. Ну, помню, закрытое заседание было. Жрецов собрали… они потом вечером ставили… Решили так: если не дышит – значит, мёртвая, а если не пахнет и не разлагается – значит, чудо. И все дела: постановили считать святой, а народу сказать. что спит. Пускай языки чешут, им всё равно обо что.
Катилина. «Не дышит, не пахнет»… А почему она тёплая, никто не подумал? Асклепий вас забодай! Вот, короче говоря, знаешь, что это такое?
Показывает Цицерону флакон, висящий на шейной цепочке.
Цицерон. Что? Яд, конечно, что ещё у тебя может быть.
Катилина. Спирт. Особенный, носопырный, что ли, не помню. Халдеи** подарили. Говорят, мёртвого поднимет.
Цицерон. Вечно эти семиты!.. Сергеич, поверь моему богатому опыту: мёртвого спирт, спору нет, поднимет, но вот разбудить им кого-нибудь – это утопия.
Катилина. У меня не столь богатый опыт, поэтому – поглядим.
Цицерон. Погляди, погляди… А ну как я на тебя трибунов** натравлю? За кощунство. Не поверят, думаешь? Поверят! Меня народ любит? Любит. А тебя нет, поскольку ты от него оторванный.
Катилина. Любит, говоришь? То-то я всегда думал: почему и девок и политиков зовут одинаково?
Цицерон. Как это?
Катилина. Публичные.
Цицерон. В смысле? (сообразив) Да что ты вообще! Да кто ты такой! Да я отец отечества!* Да я…
Катилина. Ну тебя к Церберу! Шут гороховый!*
Уходит.
Цицерон. (вдогонку) Медике, кура те ипсум!..* Ушёл, удалился, бежал!*
Цицерон пытается зацепить очередную жертву, но не успевает – к нему подходит Красс с табуном клиентов угодливоликих и целой сворой телохранителей.
Красс. Ну шо, сказочник, бычьё строится?
Цицерон. (лезет целоваться) Тёзка, золотоносный ты мой! (прикладываясь к золотой цепи на груди у Красса) Мне бы ещё чарочку – я кого хочешь построю.
Катилина. (отпихиваясь) Отлезь, чмо! Всё оплочено. Пей, но шоб лохи не шуршали!
Красс уходит. Вытянув шеи, как борзые, прихвостни устремляются за ним.
Цицерон. Слава Крассу! Все на выборы! Ура! (потухает) Не могу больше. Уеду. В деревню, к чёрту, в глушь, в Тускулум!*
Цицерон снова ныряет в толпу. А народное ликование всё слышнее, и оживлённый электорат за углом уже не умещается, и восторженные крики, доносящиеся со стороны Амфитеатра,** свидетельствуют об очередной победе зверя над человеком.


СЦЕНА ПЯТАЯ

Храм Согласия. Разумеется, те же Сенаторы. Они довольны, но слегка уморены этим суматошным днём. Опоздавшие подходят к доске объявлений, ищут себя там, как абитуриенты, и с безразличным видом рассаживаются по местам.

Первый. Утомляют меня эти выборы.
Второй. Да уж. Недоработано у нас тут. Стихийность вся эта. Народ какой-то. И то подумать, отцы, мы, мы должны спрашивать у них согласия на то, чтобы мы были теми, кто мы и так есть! А кем ещё мы можем быть? Голова у рук не спрашивает.
Первый. Выходи к нему, говори ему что-то, народу этому. Голос-то не казённый.
Третий. Но согласитесь, отцы, в этом есть и свои приятные стороны. Звери эти, гладиаторы – радости-то, радости сколько! А кровищи – ух!
Первый. Молод ты ещё.
Второй. Каждый раз одно и то же. Надоест этот зверинец – хуже жены.
Третий. Как это – хуже? Мне моя не надоела.
Первый морщится, а Второй смеётся.
Второй. Узнаешь ещё, жизнь длинная. (меняя интонацию на интимную, Первому) Гетеры опять цены подняли.
Первый. Ну?! Это уже ни в какие ворота!
Второй. Вот и я о том же: теперь всё подорожает.
Сидящий перед ними Помпей оборачивается заинтересованно.
Помпей. Таки я вам скажу, шо гетеры у нас распоясались.
Второй. Там и распоясываться недолго.
Смеются.
Третий. Кстати, отцы, тут один мой знакомый подсчитал, он весь день там просидел, так он говорит, что гладиаторов было не триста, а двести восемьдесят, а мы ведь закон принимали…
Второй. (нервно перебивая) Кстати, это некстати. (покровительственно) Тебе, вьюнош, надо старших слушать, тогда не будешь глупых вопросов задавать.
Третий. (обижаясь) Почему сразу глупых? Он действительно подсчитал…
Второй. Эх, молодёжь! Учишь вас, учишь… Этих двадцать Красс при себе оставил, попридержал: не всё же добро разбазаривать, можно и с пользой употребить. Лавки надо кому-то охранять? И благодеяние опять же – они ему теперь до гроба преданы. Понимать надо такие вещи!
Третий. Но они же государственные!
Первый и Второй. (смеясь) Конечно, государственные! А какие же ещё!
Многоумная беседа отцов нации прерывается, поскольку в зал входит на удивление трезвый, грустный и бесцветный Цицерон. Опустив голову, он идёт к трибуне, как сомнамбула, опоминается, проходит к своему месту, садится. Тут же появляется бодрый сияющий Цезарь.
Цезарь. Радостно видеть знакомые лица. Поздравляю вас, отцы, выборы все мы пережили, можно сказать, без потерь.
Аплодисменты.
Последняя формальность.
Достаёт запечатанный конверт.
Наши авгуры несколько задержались, можно сказать, с подсчётом. Так кто же будет первым среди равных в этом зале?..
Как бы интригуя, медленно открывает конверт. С лица его при этом не сходит самоуверенная ухмылка.
Итак…
Тут глаза его округляются, а лицо наоборот вытягивается.
Что это? Это что такое?
Вертит бумажку, оглядывает её со всех сторон.
Как же так?
Берёт себя в руки, тяжёлым взглядом обводит зал.
Кто это сделал? Кто это тут наагитировал?
В зале, как удавленник, повисает тишина. Цицерон встаёт, вздыхая так, что слышно, прижимает руку к сердцу.
Цицерон. Гай Юлич, ты понимаешь, я ведь ни в одном глазу…
Гнев Цезаря, найдя себе объект, обрушивается, как стена. От вопля дрожит потолок и сыплется штукатурка.
Цезарь. Ты! Урод! Алкаш безмозглый! Последнюю извилину пропил! Вырожденец недоделанный! Грекофил вонючий! Ты знаешь, что я с тобой!..
Цицерон. (оправдываясь, как пристыженный мальчишка) Не хотел я, Гай Юлич, ей-богу, ни в одном глазу… Кто же знал!
Цезарь. (переходя с вопля на хриплый крик) Мозги твои гнилые! Да ты знаешь, кто ты!? Ты шлюха, Цицерон! Просто шлюха! Дешёвая политическая блядь!
Цицерон. Ну, не такая уж дешёвая.
Тут Сенаторы, очнувшись, снова начинают галдеть не по делу.
Сенаторы. Что случилось? Что он сделал? В чём он виноват? Почему такой крик? В этом священном месте! Как вы смеете! А дешёвая – это сколько?
Цензор. Вето, вето, вето…
Первый. Мы хотим знать. Пусть председатель нам объяснит.
Цезарь. Да не председатель я больше! Понятно!?
Сенаторы в растерянности.
Третий. А кто же тогда председатель?
Цезарь. (показывая бумагу, говорит – как плюёт) Марк! Лициний!! КРАСС!!!
Слышен чей-то истерический смешок и общий скрип туго проворачивающихся мозгов. Когда они наконец проворачиваются, встаёт Помпей.
Помпей. (Цицерону) Почему ты не сказал своей маме, шоб она тебя не рожала?
Тут уж все набрасываются на Цицерона, вызывая в нём, однако, странную реакцию: он выпрямляется, задирает голову, делает грудь колесом и вообще превращается в стоячее достоинство.
Сенаторы. Ты рехнулся совсем! Что ты себе позволяешь! Да ты кто такой вообще!? А дешёвая – это сколько?
Цицерон. (сквозь галдёж) Это я кто такой? Да вы сами кто такие! Я – да я могилу Архимеда нашёл!** Я Верреса разоблачил…
Помпей. Этот Веррес тебе ещё икнётся.
Сенаторы. Ты против кого пошёл! Против лучших людей! На кого язык поднял! Да скажите же наконец, сколько сегодня дешёвая!
Цицерон. Это вы-то лучшие? Я – отец отечества! Меня народ уважает! Да я памятник уже практически. Да, я – памятник себе!
Помпей. Шлимазл** ты, а не памятник.
Цицерон. Ах так, вот так вот, да? Обзываться, да?
Цезарь. Слушай, слушай, что о тебе коллеги думают!
Цицерон. А вы… (Цезарю) А ты… А я Брута позову!
Цезарь. (опешив) Ну, Марек, это уже ниже пояса.
Цицерон. Ниже пояса у настоящих мужиков…
Цензор. Вето!
Цицерон. Сам знаю!
Сенаторы. Он ещё огрызается. Нагадил – так отвечай!
Никто не замечает за этим содержательным спором, как в зале появляется Красс. Некоторое время все продолжают сквернословить и плеваться, но заметив Красса – затихают. Красс подходит к председательскому месту.
Красс. А ну-ка ша мне тут! (Цезарю, не глядя на него) Слазь!
Цезарь встаёт, шатаясь. Сенаторы отводят глаза, стараясь не встретиться взглядом ни с ним, ни с Крассом. Как пьяный, Цезарь медленно выходит из зала.
Сенаторы. Гай Юлич! Куда…
Красс. Ша, я сказал. (усаживаясь) Не хватает нам, братаны, культуры дискуссий. Вы шо, на моего кореша наехали? Всей толпой? А ну теперь по одному!
Становится очень тихо, и в этой тишине прорастают звуки, доносящиеся с Форума: треск разбиваемых статуй и посуды, обрывки песен, смех потаскух и – плотнее прочего – пьяные возгласы, в которых отчётливо можно разобрать только слово «хлеба!».
И на будущее: кто рыпнется на этого (пальцем в Цицерона), может себе сразу статую заказывать.** Короче, теперь всё будет по-новому. Есть среди вас такие, которые мне не должны?** Нет таких? Так от, шоб было понятно, - этот мне уже не должен.
Цицерон. (с обожанием) Тёзка, да я за тебя теперь…
Красс. Ша, не напрягайся. И тока так теперь: я председатель или как?
Сенаторы. Председатель. Конечно!
Третий. (неуверенно) Слава Крассу…
Красс. И шоб обращались ко мне как положено, а то, в натуре, обидно: я уже чисто вот какой, а где ко мне уважение?
Не позволив Крассу закончить его тронную речь, в зал очень громко вбегает один из Стукачей Цезаря, красный, запыхавшийся, в порванной тоге.
Стукач. Хозяин! Марк Лициньевич! Бунт! Отцы! Народ с ума сошёл!
Сенаторы. Что? Как? Почему? Что им ещё надо?
Помпей. А здесь есть запасной выход?
Красс. Кончай базар! Ша! Я сказал или нет? Пошли с пролетариями побазарим.
Сенаторы толпой устремляются к выходу, толкаются и вообще хамят. Зал пустеет и выглядит неубедительно.


СЦЕНА ШЕСТАЯ

Сенаторы на ступенях храма Согласия. Форум запружён кричащим, плачущим, пьющим, дерущимся и празднозевающим народом. Ясно, что крики «хлеба!» отнюдь не аберрация слуха.

Красс. Алё, вы, быдло опущенное, шо за разборы?
Стукач. Хозяин, вы бы помягче, Народ, он грубости не понимает, не любит, не терпит…
Цицерон. Это он один на один не терпит, а в массе… Тёзка, чего тебе бояться? Ты с кем угодно поделиться** можешь, кому угодно рот заткнуть… (Сенаторам) Приведите сюда кого-нибудь.
Третий. Я мигом.
Цицерон. Только трезвого!
Третий спускается к толпе, выволакивает из неё какого-то человека, поднимается с ним наверх. При ближайшем рассмотрении человек оказывается бородатым Мужиком в лаптях и тулупе. Он всё время вертит головой, как бы пытаясь заглянуть себе за спину.
Цицерон. Какой у нас народ колоритный!
Красс. Ша! Какие проблемы, братан?
Мужик. (замерев и втянув голову в плечи) Не местные мы, не разбираемся.
Цицерон. (Третьему, шёпотом) Ты кого привёл?
Третий. (тоже шёпотом) Вы же просили трезвого…
Красс. Так шо, братуха, нет проблем – нема базара? А шо тогда за буза?
Цицерон. Тёзка, он нездешний.
Мужик. Я пойду, что ли?
Цицерон. Иди, иди!
Цицерон разворачивает Мужика, толкает его в спину. Тот едва не падая бежит вниз, натыкаясь на идущего навстречу Цезаря.
Цезарь. (издалека, перекрывая рёв толпы) Этого ты хотел, Красс? Получай!
Красс. Шо такое? Это мне?
Цезарь. (приближаясь к Крассу) Всех опоил, да? Гуляй, плебеи, нам не жалко! Но похмелье наступит – тебя же первого сожрут, гад! Никуда ведь ты, скотина, не денешься!
Красс. Ты на кого, бля, хвост поднимаешь, сявка!
Цезарь. Да на тебя, на тебя, ублюдок!
Сенаторы. Объясните же наконец, что происходит!
Помпей. Таки да, о чём это гвалт?
Красс. (Стукачу) Брута сюда, тока быстро!
Стукач исчезает.
Цезарь. Все, все вы своё получите!
Цицерон. Гай Юлич, дорогой, чего они хотят?
Цезарь. Жрать они хотят. Весталок они хотят.
Цезарь указывает рукой на только-только разгорающийся в отдалении пожар.
Сенаторы. Храм Весты! Наша бесценная!
Цезарь обводит Сенаторов смачным кукишем.
Цезарь. Вот вам ваша бесценная! Она с Катилиной сбежала. Народ говорит: «Мы тоже хотим», - а весталки по углам прячутся, целок корчат. Вот их и выкуривают.
Сенаторы. Какое кощунство! Кто допустил? Как это можно! Почему, почему, почему?
Цезарь. Потому! Перепились все. Халява! И без закуски, да целый день – все до зелёных чёртиков. Вот этого благодарите. Ворюга! А теперь они жрать хотят. А весь хлеб у него!
Помпей. Марк Лициньевич, может быть, вы дадите им хлеба?
Цицерон. Тёзка, самое время поделиться. Тот самый случай…
Красс. С кем? С этим быдлом?
Помпей. (прячась за спину Цицерона) И как можно быстрее…
Народу, видно, надоела эта болтовня, он двигается на Сенаторов. Звуки, издаваемые при этом, ясно дают понять, что «хлеба!» может легко превратиться в «мяса!».
Народ. Жрать давай! Громи! Бей! На Палатин! Хлеба! Грабь награбленное! Хлеба! Не хотим больше зрелищ! Бей!
Цицерон. У нас людоедства давно не было?
Второй. Никогда не было.*
Цицерон. Сейчас будет. Все назад!
Сенаторы в панике бросаются обратно в Храм. И вот когда за последним уже готова захлопнуться дверь, с арбалета, висящего на стене, срывается стрела и медленно-медленно, с сознанием собственного достоинства пролетает над головами Сенаторов, вылетает на площадь и, как бы немного подумав, попадает в шляющегося без толку Гуся. Несчастная птица умирает без мучений. Искра сознания, пробежав по первым рядам бунтовщиков, воспламеняет всю толпу.
Народ. Еда! Пища! Гуси! Лови гусей! Гони гусей! Жарь священную птицу!
Народ бросается ловить праздношатающихся, но решительно ни в чём не виноватых тварей. Учуяв перемену в настроении Народа, Сенаторы робко выходят наружу.
Цицерон. Отцы, а не объявить ли нам гуся спасителем отечества?**
Сенаторы. Правильно! Отличная мысль! Памятник гусю! Памятник!
Первый. Закон надо принять. Всё по закону.
Цицерон. Конечно, куда же мы без закона. Но это завтра. А сейчас надо не дать угаснуть этому порыву. Тёзка, у тебя ведь есть ещё в закромах?
Красс. Не вопрос, всегда нацедим.
Цицерон. Вот и ладненько, пошли кого-нибудь. (громко, на всю площадь) Вина! Всем вина! Красс угощает! Слава Крассу!
Народ и Сенаторы. Навеки слава!

Всеобщее ликование продолжается. Прекрасен бардак в лучах предзакатного солнца! Сенаторы воссоединяются с Народом. Пьяные и радостные Весталки из последних сил и уже в шутку убегают от симпатичных и разудалых квиритов, на бегу срывая с себя одежду. Третий Сенатор, со взором горящим, в первых рядах догоняющих. Цицерон, как тамада, мелькает в толпе с огромной амфорой на плече, наливает всем подряд и говорит дурацкие тосты. Красс пьёт брудершафт с Помпеем. Цензор, не вынеся впечатлений, спит под рострами. Веселье поднимается и опускается волнами – в такт выносимым на площадь бочкам с вином.
Смеркается, и никто не замечает, как несколько человек во главе с Брутом окружают покинутого на ступенях храма Согласия Цезаря.
На Рим опускается большая, тяжёлая ночь.



НЕОБХОДИМЫЙ КОММЕНТАРИЙ

Летаргина – искаж. от лат. Letargicus – «Одержимый сонной болезнью»

Квоускве тандем абутере, Катиилина, патиентия... – лат. Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? – «Доколе, Катилина, будушь ты злоупотреблять нашим терпением?» Начало Первой Катилинарии, речи Цицерона против Катилины, произнесённой перед Сенатом
в 63 г. до Р.Х. Всего известных Катилинарий четыре.

Хомо сум… - от лат. Homo sum: humani nihil a me alienum puto – «Я человек: считаю, что ничто человеческое мне не чуждо» (Теренций)

Отцы – лат. Patres (Patres conscripti) – официальное обращение к римским сенаторам

Вокс попули – лат. Vox populi (vox dei) – «Глас народа – глас божий»

Квирит, квириты – лат. Quirites – официальное именование полноправных римских граждан

Аврора музис амика – лат. Aurora musis amica – «Заря – подруга Муз»

Лаборемус! – лат. Laboremus – «Потрудимся!»

Арс аманди ест модус вивенди – компил. от лат. Ars amandi («Искусство любви») и Modus vivendi («Образ жизни»)

Хабент суа фата-моргана либелли – некорректный каламбур от лат. Habent sua fata libelli («У книг свои судьбы») и итал. Fata-morgana («Мираж, марево»)

Ляпсус мунди – лат. Lapsus mundi – букв. «Ошибка мира»

Мала верба цито крескит – каламбур от лат. Mala herba cito crescit («Сорная трава споро растёт») и Verba («Слова, молва»). «Перевод» Цицерона – бессмысленное звукоподражание.

Люпус нон мордет люпум – лат. Lupus non mordet lupum – «Волк волка не убивает» (ср. русское «Ворон ворону глаз не выклюет»). «Перевод» Цицерона – глупое звукоподражание.

Мементо мори! – лат. Memento mori – «Помни о смерти». Перевод Цицерона грамматически вполне возможен.

Сик транзит… - лат. Sic transit (gloria mundi) – «Так проходит мирская слава»

Ин вино веритас – лат. In vino veritas – «Истина в вине» (ср. русское «Без поллитры не разобраться»)

Карфаген должен быть разрушен – лат. Carthago delenda est (в различных источниках передаётся по-разному). Античные авторы (Плутарх, Плиний Старший и др.) утверждают, что Катон Старший (Марк Порций Катон, цензор в 184 г. до Р.Х.), о чём бы ни высказывался на заседаниях Сената, неизменно заканчивал свою речь требованием разрушить Карфаген, столицу главного в те времена соперника Рима в Средиземноморье. Карфаген и был разрушен в 146 г. до Р.Х.

Кво вадис? – лат. Quo vadis – («Камо грядеши?)

Делириум тременс – лат. Delirium tremens

Персона грата – лат. Persona grata – «Желательная личность» (рус. прибл. «Шишка на ровном месте»)

Вир бонус эст квис? – лат. Vir bonus est quis – «Кто является добрым гражданином?»

Фабия – реальное лицо, сестра жены Цицерона, весталка, совращённая Катилиной

Отец отечества – лат. Pater Patriae – помпезный титул Цицерона после раскрытия им заговора Катилины

Шут гороховый (о Цицероне) – лат. Cicero – «горох». На удивление точно.

Медике, кура те ипсум – лат. Medice, cura te ipsum – «Врачу, исцелися сам!» (Здесь: «Сам дурак!»)

Ушёл, удалился, бежал - лат. Abiit, excessit, evasit, erupit – «Ушёл, удалился, ускользнул, вырвался». Из начала Второй Катилинарии.

Тускулум – лат. Tusculum – Тускул, область недалеко от Рима, где находилось имение Цицерона Тускулан. Правильное ударение – Т`ускул или Т`ускулум.


Систему государственной власти и политические коллизии периода упадка Республики (1-я половина I в. до Р.Х.) см. в любых серьёзных учебниках истории Др. Рима.



ПРИМЕЧАНИЯ ДЛЯ ТРОЕЧНИКОВ

Весталки – жрицы богини Весты, теоретически – девственницы

Красная тога – красную тогу в период Республики носили только императоры, т.е. граждане, за особые заслуги перед государством получавшие империй; купить империй было невозможно.

Вето – кроме всего прочего, цензоры действительно следили за общественной нравственностью и благонадёжностью, но никакого «права вето» у них, разумеется, не было.

Триумвират – букв. «Троемужие» (ср. русское «На троих»); Первый Триумвират составили Цезарь, Помпей и Красс.

…После взятия Иерусалима – Помпей взял Иерусалим в 63 г. до Р.Х. Обрезать его не обрезали, но напугали крепко.

Арбалет – анахронизм, конечно, но не ружьё же на стену вешать!

Фалернское – очень хорошее вино. Говорят.

Авокадо – римляне его не знали, как и многих других экзотических вкусностей, не страдая, впрочем, авитаминозом.

Финикийцы – почище современных «челноков»; жили преимущественно торговлей, не брезговали и пиратством.

Римляне! Сограждане! Друзья! – торопится Цицерон, но предчувствует, как всякий искренний алкаш. И читайте Шекспира, в конце-то концов!

«Ой, мороз, мороз» - что пели римляне в подобном состоянии, наукой не установлено.

Делириум тременс – многие пили, многие пьют, но делириум тременс в конце далеко не у всех!

Вот те крест! – анахронизм, отсебятина; римлянин поклялся бы, например, Геркулесом.

За тобой хоть в Сибирь! – Цицерону уместней было бы сказать «на Лемнос» или «на Патмос», но нам Сибирь и ближе и понятней; а то ничего себе ссылка у римлян была – на острова в субтропиках!

Нобили – патрицианско-плебейская знать; никакого отношения ни к А. Нобелю, ни к премии его не имеют, хотя знамениты были не менее нынешних нобелиантов.

Халдеи – семитский народ, о котором в Риме рассказывали всякие небылицы; халдеи этими суевериями не без выгоды пользовались.

Трибуны (Народные трибуны) – избранные народные вожди и ораторы, пустобрехи; у политиков была альтернатива: становиться трибуном или претендовать на должность, т.е. заниматься делом.

Амфитеатр – место боёв гладиаторов и вообще всяческих безобразий массового характера.

…Могилу Архимеда нашёл (Цицерон) – истинная правда, нашёл, когда был квестором на Сицилии.

Шлимазл – идиш, ругательное, обидное; анахронизм.

Статую заказывать – то же, что у нас «гроб заказывать», но гораздо эстетичнее.

…Которые мне не должны? (Крассу) – почти правда: у Красса в должниках были очень многие, сенаторы в том числе.

Поделиться… - подлинная мысль Цицерона, считавшего, что вору и взяточнику нечего опасаться, если он уже наворовал столько, что способен поделиться с кем угодно.

Людоедства… никогда не было – было, но преимущественно в форме поедания гладиаторов дикими животными.

Гуси – гуси вообще-то спасли Рим, но несколько иначе и значительно раньше.



ПРИМЕЧАНИЕ ДЛЯ ОТСТАЮЩИХ

Если вам нужно ещё что-то пояснять – вам это уже не поможет.