Сны заплутавших дорог

Тяжел ноябрьский промозглый воздух, давит небо холодными туманами, прижимает к земле, к перепревшим дырявым листьям, кучами погребенным в серой грязи. Дуют навстречу ледяные ветра с севера. Всё труднее и труднее прилетать сюда. Давно надо было подаваться прочь, от этой вязкой сырости, пронизывающей крылья до костей, от мелких моросящих дождей, насквозь пропитавших нежные перья, на юг, на горячий желтый песок, на море, играющее солнечными бликами, в вечное царство свободы и света. Эх.. Зачем всё, зачем? Кто бы ответил? Кто бы вразумил? Кто бы, наконец, посадил её в клетку, запер крепко накрепко и увёз отсюда раз и навсегда? Э-э-эх…
Её окатило привычной волной сырости. Невыносимо, как в омут нырнула.
Впереди показались поросшие мхом полусгнившие редкие деревья, между ними дрожал, прерываясь маленький огонек костра. Пора было идти на снижение.
Качнулась, окатив дождем холодных капель, задетая ею случайно мокрая еловая ветвь. Ну вот, как назло! Мало ей будто испытаний? Так недолго и разболеться. Нужно подлететь поближе к огню, хоть немного подсушить перья. Она опустилась на старый рассохшийся пень, оглянулась… Никого. Странно. Где же он?
- Привет, птица Говорун. Давно тебя не было.
Она вздрогнула. Снова осмотрелась, пытаясь прищуренными подслеповатыми глазами разглядеть что-то в сгущающихся сумерках. Ей показалось, что один из больших серых валунов слегка шевелится.
- Лесничий?
- А я уж думал, совсем позабыла про меня.
- Я тоже так думала… Ты совсем слился с пейзажем. Как твоя рука?
- Неважно.
- Неважно? Болит? Рана загноилась? - она всполошилась, взмахнула крыльями.
- Неважно, что с моей рукой.
- А что же тогда важно? - спросила она с вызовом.
- Важно, чтобы ты всегда была весела и жизнерадостна, а твои птенцы не огорчали тебя.
- Тебе нравится глупить? Не понимаешь, что может начаться гангрена и руку придется ампутировать? Что ты вообще засел на этом болоте? Посмотри на себя: зарос, борода до пят, штаны линялые, колени обвисли, сапоги текут, старый грязный плащ, карманы вырваны… Ты так потеряешь всё!
- Для того, чтобы что-то потерять, надо что-то иметь. У меня ничего нет, - ухмыльнулся он.
- Очередная глупость.
- Прилетела, чтобы упрекать?
- Я не упрекаю. Я взываю к твоему разуму.
- И что, откликается?
- Нет.
- Ну, на нет, как говорится, и суда нет. Чай будешь?
- Зеленый?
- Конечно. Всегда ждет тебя. Замерзла вон, трясешься вся. Возьми одеяло.
- А ты?
- Разберусь сам.
Он закутал её теплым шерстяным одеялом, взял на колени, легонько провел большими шершавыми пальцами по перьям.
- Вот и чай, пей.
- Какой аромат! Ты еще что-то туда добавил?
- Конечно. Эстрагон для аромата, дымянку, чабрец и ромашку, чтобы не заболела, мяту, мелиссу и хмель, чтобы перестала мучить меня упреками.
- Коварен.
- Да. Особенно насчет дымянки, - он прижал ее крепче к груди, - Согревайся скорее. Давай на огонь смотреть. Любишь?
- Что?
- Смотреть на огонь?
- Может быть… А какова должна быть длительность просмотра, чтобы попасть под определение любви?
- Слишком долго и витиевато изъясняешься. Просто смотри на огонь, без болтовни. Он завораживает.
Она послушно уставилась немигающим взглядом на то, как горячие языки облизывают подмокшие березовые сучья.
- Жадный, - промолвила она через какое-то время, - всё старается поглотить… Чудовище.
- Чудовище… Злое, беспощадное. Змий-дракон. А с другой стороны, смотри, конница наступает. Кто кого?
- У тебя тут целое сражение, Лесничий, - рассмеялась она, - кино смотреть не надо.
- Понимаешь это, да?
- Что?
- То, что нужно, есть, здесь, сейчас, на этом месте. И это счастье. Не за которым гоняешься впустую. А настоящее, которое тебе даруют свыше просто так. В малом… И это не означает, что оно менее ценно, вовсе нет…
Она прикрыла глаза, с благодарностью впитывая подаренные Лесничим тепло и уют, сердце её билось ровнее, она заснула. Ей снилось напоенное ароматами лучезарное лето, яркое солнце, пронизывающее своими вездесущими лучами, лес, заставляя его светиться изнутри бесчисленным количеством солнечных зайчиков, веселое птичье разноголосье. По тропе навстречу ей идет улыбающийся Лесничий, протягивая горсть лесной малины. И ощущение… – это дом, который она так давно искала, всю свою жизнь. Заглядывала, гуляя по улицам в чужие окна, представляя большую дружную семью, собирающуюся по вечерам под большим зеленым абажуром, чтобы поделиться новостями, веселый детский смех, запах свежих пирогов. Дом, где её любят, ждут, где о ней позаботятся. Куда хочется лететь аж с самого края света. И не важны усталость и боль в натруженных крыльях: либо долететь, либо умереть.
Утром заметно похолодало. Усилившийся ветер раскидал по опушке остатки погасших углей. Вчерашние иллюзии растаяли без следа. Ветер пронизывал до костей, но из-под одеяла вылезать всё-таки пришлось. Опять моросил дождь, Лесничий поодаль сгребал в кучи опавшие листья.
- Лесничий! С ума сошел? Тебе больше заняться нечем?
- Это в смысле наведения порядка?
- Порядок? Здесь? На болоте?
- Да, здесь. Неясны твои волнения. Или ты у себя в гнезде не прибираешься? Нужно прикрыть дымянку, неизвестно какая зима будет, корешки еще совсем слабенькие…
- Господи, какая дымянка? Какие корешки? Ты не пробовал понять, что отсюда уходить когда-то надо.
- Куда уходить? От себя все равно никуда не денешься. Это всего лишь география.
- Но, Лесничий, мы все хотим для себя лучшего. Это нормальная человеческая позиция. Мы мечтаем о большем. У тебя вообще была когда-нибудь мечта, Лесничий?
Он прислонил грабли к стволу засохшей сосны, сел на землю, обхватил руками голову.
- Лесничий, ау, ты жив? – спросила она через несколько минут, - Спишь?
- Нет, - произнес он, наконец, - Задумался немного. Ты спросила, была ли мечта? Была, давно, в прошлой жизни, наверное.
- И как у тебя всё было, в той жизни, не расскажешь?
И вновь тишина. .. Какой-то фанатичный паучок на раскачивающейся на ветру осиновой ветке пытался склеить обрывки своей паутины…
- Это было… - произнес он, наконец, - Точно не помню год… девяноста какой-то… или… Неважно! Это БЫЛО. Гроза, разрывающая потемневшее небо на части, вой ветра, плачущее небо, ведра льющейся с небес воды, и вдруг, ОНА… Вышла из подъезда, улыбнулась, и всё прекратилось. Солнце выглянуло из-за туч. Она свершила чудо.
- Она? Кто?
- Видение, Сон, Чудесный сон, Мечта.
- Как её звали?
- А так и звали… Такое было у неё имя.
- Странное… Да…ладно. И что было дальше?
- А дальше… Она подошла ко мне и спросила, не видел ли я красный Ferrari, какие-то её друзья должны были приехать. Я сказал, что не видел. Мы познакомились. Я сказал, что живу здесь рядом, совсем недалеко, и мы соседи. Она обрадовалась. Я пригласил её как-нибудь зайти, она пообещала, оставила свой телефон…
- Какая она была?
-Юная, прекрасная, как свежий персик: гладкая нежная кожа, волнистые волосы, черные, как уголь глаза, и… веснушки.
- Веснушки? В них можно найти прелесть?
- Еще какую…В ней удивительным образом сочетались очаровательная непосредственность ребенка и сексуальность уверенной в себе молодой женщины, нежный детский смех, удивление на милом личике и глубокий вырез декольте, не оставляющий для мужчины никаких сомнений и раздумий.
- Хм. Какая поэзия… Однако, в мире бывает много других декольте.
- Нет, милая. Декольте может быть только одно. Другие просто не видишь.
- Что ж, хорошо. И что было дальше? Она пришла к тебе в гости и…
- Я не позвонил.
- Почему?
- У меня были дела, работа, экзамены на носу…
- Дымянка, - подсказала птица.
- Можно и так сказать, - согласился Лесничий, - В общем, была «дымянка», которая…
- Которая продолжалась…
- Которая продолжалась почти год. А потом… Я разбирал старые бумаги и наткнулся на её телефон. Случайно. Меня только что сократили на работе. Так хотелось неодиночества… живого, теплого участия… и эти несколько цифр... Я позвонил. Мы поговорили… так мило. Я спросил, как у нее дела. Она стала приходить к нам вечерами… - Лесничий замолчал. Стоя на коленях перед кострищем, он тщетно пытался раздуть искру из мокрых насквозь вчерашних углей, - Совсем бумаги не осталось, последняя вот, из блокнота, сейчас займется… Ах, чтоб тебя! - воскликнул он в сердцах, и бросив не желающую зажигаться спичку, - И спички отсырели. Подожди, сухие принесу.
Лесничий, кряхтя, поднялся и побрел к своей хижине.
Застывшее ноябрьское небо поднатужилось и, разорвав свою однообразно-серую гладь, ухмыльнулось узенькой полоской голубизны. Через нее каким-то образом просочился одинокий солнечный луч, и теперь изумленно оглядывался, недоумевая, как это он так провалился в это унылое царство седеющей мглы.
- О-о, смотрю, распогодилось, - радостно произнес вернувшийся со спичечным коробком Лесничий, - Просушит немного, лучше будет гореть. Сейчас, подожди, грибов нажарим, я запасся, насушил…
- А дальше что?
- Дальше? – переспросил он, - А что ты хочешь? На опушку можем сходить, там красивый вид от трех сосен на дорогу открывается.
- Ты не понял меня. Я спрашиваю, что было дальше с твоей Мечтой? Она стала приходить вечерами и…
- Мы разговаривали, шутили, смеялись. Я ждал этих встреч, сгорая от нетерпения, я летал, как на крыльях в предвкушении их, я считал часы, минуты. Я видел ее в окно, как она приближалась, зажмуривал глаза и начинал обратный отсчет секунд. Меньше на десять, шесть, одну… И сердце отчаянно билось, и замирало, и бил гонгом в уши дверной звонок. Она входила. И в темной прихожей становилось светло, будто зажигались одновременно тысячи свечей. И музыка играла внутри меня, и хотелось петь и кричать от радости. Она была для меня всем: воздухом, которым я дышал, музой, которой я вдохновлялся, неземной богиней, Венерой, моей несбыточной Мечтой.
Я смотрел на нее и не мог налюбоваться, я искал ответы в её черных, как смоль глазах, ну хоть немного, хоть самую малость, интересен ли я тебе, смилуйся, дай мне надежду. Но не было в них дна, в этих глазах, не разглядеть в них истинных чувств и сомнений.
Он замолчал, тщательно перемешивая на сковородке грибы с луком, а перемешав, направился к ручью, сполоснуть ложку.
-Эй, птица Говорун, лети-ка сюда. Покажу чего, - послышался вдруг со стороны ручья его голос.
Она подлетела, уселась рядом.
- Что?
- Смотри, облака отражаются в ручье, их будто гонит волной.
- Ну, да… Интересно.
- Красиво, да? От воды свет преломляется и подсвечивает отражение облаков, они переливаются разными цветами. Фантастическая картина. Были бы бумага и кисти… Часами можно любоваться…
- Часами любоваться на то, как облака отражаются в воде? Господи, на что у тебя уходит жизнь, Лесничий? – она тяжело вздохнула.
- На какую суету не тратят время люди, конец у всех одинаков, птица Говорун.
- Руководствуясь такими принципами можно вообще не рождаться.
- Не ты режиссер своего рождения, дорогая. Уж это тебе точно неподвластно…
- Конечно, она не могла догадаться обо всём, - продолжил он свой рассказ, - Откуда ей знать, какой на самом деле я, она слышала лишь ту ахинею, которую я позволял себе вложить в ее драгоценные уши.
- Ты не рассказал ей? Не рассказал о своей любви?
- Нет. Мы редко оставались наедине, она приходила с подругой и… у нас тоже было много народу. Говорить что-то в этом роде было бы неуместно.
- Говорить о любви неуместно?!! Умирать каждый день и не говорить об этом более уместно?! Боже, куда мы катимся…
- Я был старше её на много лет, а она… совсем девочка. Я только закончил институт, ни хорошей работы, ни перспектив… Что я мог ей предложить? Глупо… Нельзя жить только своим эгоизмом.
- Хорошо, альтруист, что же было дальше?
- Дальше?.. Дни шли за днями. Я видел, как она расцветает, превращаясь в прекраснейшую из женщин, я любовался ею, впитывал в свою память её образ, её прекрасные плечи, гордую посадку головы, роскошные волосы, чувственные губы, глаза – черные агаты.
Почему-то она охотно встречалась со мной. Мы гуляли… Она даже как-то приезжала ко мне сюда. Раньше это место было цветущим садом. Я понимал всё. Понимал и принимал, провожая её на свидание с другим. Конечно, я знал – эта роза не для меня, счастье уже то, что я мог хотя бы, находясь рядом, хоть изредка насладиться её чудным ароматом.
- И это так тебе легко давалось?
- Нелегко, - ответил он после небольшой паузы, - Ревность все равно разъедала меня, подтачивая силы. Я стал раздражаться. Даже сорвался как-то на неё. За что себя ненавижу. Изменить ничего было нельзя, и я понял, что мне нужно уходить…
- И ты ушел…
- Да. Я приезжал всё реже и реже. Потом совсем перестал.
- А она? Как она отреагировала на твой уход?
- Она звонила иногда, спрашивала как у меня дела, я её качеством своих «дел» не разочаровывал, мы, поговорив, через некоторое время клали трубки и… Как-то раз она пригласила меня встретиться. Признаюсь, я был обескуражен. Зачем? Словно снежная лавина с гор, сорвалась надежда, понеслась вниз, набирая силу и всё сворачивая на своём пути. А вдруг?!! У меня словно выросли крылья.
- Как у меня?
- Больше. Я летел на эту встречу, подхваченный попутными ветрами, расправив плечи, с горящими взором, словно грамотно выставленный опытным матросом, спинакер. Я представлял себе неизвестно что. Но…
- Что? Продолжай.
- Она угостила меня чаем, показала свадебные фотографии… Я не понимал, зачем я здесь. К счастью, нашлось спасительное неотложное дело. Я ушел.
- Просто ушел и всё?
- А что должно было быть?... Я ощущал себя мёртвым. И это было самое необходимое на тот момент ощущение - предел, хуже быть не может, и именно оно помогло мне выжить. В этом случае любая хоть мало-мальски позитивная вещь является единственной соломинкой, благодаря которой когда-то всё же сможешь выбраться.
- Вы больше не общались?
- Зачем? Она счастлива, я знаю… У неё птенцы, как и у тебя. Не от меня…
- Вы могли и дальше быть друзьями.
- Мы не ссорились. Просто… с такой предысторией мне трудно говорить о легкости дружеских отношений. С моей стороны.
- Но она-то об этом не знает!
- Сомневаюсь, что ей это необходимо знать. Через столько-то лет. Вряд ли она обо мне вспоминает.
- Достаточно того, что вспоминаешь ты! Счастье не падает с небес. Его нужно завоёвывать, добиваться, идти вперёд!
- Я своё уже отходил. Знамя потерялось.
- Ну, рой тогда себе могилу!
- О-о, куда тебя понесло, птица Говорун. Рой сама, если тебя что не устраивает. Я умею довольствоваться малым.
- Ну и довольствуйся, дурак! А я не собираюсь!
- Я тебя и не принуждаю.
- Ненавижу тебя! – она горько зарыдала.
- Ну-ну, ладно, не плачь, - он нежно провел рукой по перьям, - прости, если я обидел.
Она резко взмахнула крылом, сбрасывая его руку.
- Нормально уже! – сказала она, всхлипывая.
- Вот и отлично.
- Ты понимаешь, что могло быть всё совсем по-другому, если бы ты хоть раз набрался смелости и сказал? Твоя дорога могла изменить направление!
- Куда? Не понимаешь, что данность не изменить? Есть то, что есть. Допустим, я ей сказал, она повстречалась бы со мной какое-то время и, после, жалея меня, пристроила в хорошие руки какой-то своей подруге, с которой я бы не смог порвать, потому что познакомила нас ОНА, и которую я бы впоследствии возненавидел и спился. А потом, когда она, наконец-то со мной развелась, вернулся бы сюда и жил бы, как сейчас живу, только с убитой печенью.
- Слишком низкого о себе мнения. У тебя много талантов.
- Допустим, я её очаровал своими талантами, как ты это называешь. Я жил бы страхом, что когда-то моего таланта будет недостаточно, чтобы поддержать её интерес, она разочаруется, оставит меня, я сопьюсь и уеду туда, где мы имеем счастье сейчас с тобой беседовать. Такая женщина, как алмаз, многое нужно бросить к её ногам, чтобы удостоиться её.
- Ты бы добился многого. Когда находишься рядом с птицей высокого полёта – сам стремишься взлететь выше, и постепенно набираешь высоту.
- А если бы ураган сломал крылья? Я потерял бы всё, и конец пути был бы тем же.
- Не рискуя, ничего не добьешься, и, не вкусив плодов тяжелого труда, не оценишь сладость победы.
- Не нужно много сахара, чтобы почувствовать вкус, нужны чувствительные рецепторы.
- А зачем же тогда ты, Лесничий, поднимаешь голову наверх и смотришь на птиц? Смотри на муравьев под ногами, раз твои рецепторы со всем справляются.
Лесничий ничего ей не ответил. Некоторое время они молча смотрели на костер, ярко пылающий в сгустившейся вечерней мгле.
- Иди спать, птица Говорун, поздно уже, - произнес он, наконец, тихо.
Она встала, побрела не спеша к хижине. Было уже совсем темно. У входа она оглянулась. Лесничий неподвижно сидел у костра, его силуэт возвышался на фоне звездного неба, как гора.
«Неподвижен и вечен» - промелькнуло у неё в голове. Усилившийся ветер сорвал с осины последние листья, закружил, они летели по темному небу, словно стая летучих мышей.
Утром ручей сковала ледяная корка. Лесничему пришлось разбивать её ломом, чтобы набрать воды для чая.
- Привет, птица Говорун, чай пьем?
Она не ответила. Нахохлившись, чтобы сохранить под перьями остатки тепла, оглядывала застывающую землю.
- Ну, я заварил, а ты как хочешь.
- Слушай, Лесничий, а ведь я была влюблена в тебя в девяносто каком-то, - призналась она вдруг.
- Да ну! Серьёзно, что ли? – он присел рядом, заглянул ей в глаза, - А почему не сказала?
- Не сказала… А если бы открылась, как думаешь, смог бы полюбить меня?
- Не знаю… А сейчас любишь?
- Не знаю… Надо же, какой месяц противный, этот ноябрь, вроде только проснулись, а уже луна снова на небе.
Луна, словно кисейная барышня, боясь намокнуть под начинающейся моросью, натягивала и натягивала на себя облачную пелерину. Хотелось крикнуть ей, что есть мочи, туда, на небо: «Да скинь ты с себя этот хлам»! И тогда бы, может, предстала она в новом обличье, румяная, нагая, июньская, разгоряченная знойным летним воздухом, подмигнула бы задорно, и выросли бы до небес чудесные дворцы с висячими садами, закружили бы в воздухе ароматы пряных трав, зазвенел бы он птичьими голосами…, либо, наоборот, провалилось бы, уже, наконец, это болото в тартарары вместе со своей безысходностью…
- О чем думаешь, птица Говорун?
- Думаю, завтра снег пойдет, надо собираться, а то лететь тяжело будет.
- Да, уже зима на носу…
Костер разгорелся, стал совсем высоким, и щедро запускал вверх быстрые искры. Они поднимались к облакам и гасли, замороженные холодными осенними тучами, в недрах которых притаились и следили за всеми сверху, посмеиваясь, озорные первые снежинки. Все внизу казалось им ничтожным и глупым: страсти и обиды, обещания, никому ненужные, неинтересные. Так, короткие вспышки маленькой жизни. Скоро они забудутся. И природа, укрывшись чистым белоснежным одеялом, погрузится в спокойный счастливый сон, чтобы весной возродиться вновь.