РАССКАЗЫ, НАВЕЯННЫЕ КАРЕЛОМ ЧАПЕКОМ

РАССКАЗЫ,

навеянные Карелом Чапеком

ЖЕНЩИНА В ДОМЕ

В прошлом году у моего знакомого пана Гавличека внезапно исчезла жена.


Знакомство наше шапочное. Как иначе можно расценивать несколько случайных встреч с супругами Гавличковыми на светских раутах у некоего Градомысла, разбогатевшего на продаже воздуха и потому швыряющего деньги на ветер с таким азартом, что поневоле возникало желание вычислить места их возможного падения.


К первому серьёзному испытанию в качестве следователя по особо важным делам я отнесся с пылом новобранца, не ведающего, что творит, но уверенного в благоприятном исходе. Изучив заявление потерпевшего, и, сочтя возможным начать расследование именно с него, я рисовал в воображении захватывающий интеллектуальный поединок с человеком, обреченным на моральное поражение. Но вместо стареющего ловеласа, гордящегося красавицей женой, как тыловой штафирка боевым орденом, передо мной предстал жалкий, словно потерявший ошейник пёс, человечек, озабоченный к тому же не столько пропажей, сколько желанием очиститься от возможных подозрений со стороны правосудия.



– Что же получается, пан Гавличек, – сурово произнес я в надежде пробудить к добру и милосердию эту мёртвую душу, – пропала женщина, жена, мать ваших детей…


– Мы, Хвала Господу, бездетны,– буркнул он.


– Что не избавляет вас от ответственности за её судьбу. Пока вы хлопочете об алиби, женщину, возможно, убивают или, хуже того, насилуют.


– Её убьёшь, – оживился пан Гавличек, – её изнасилуешь!


– Что вы имеете в виду? – насторожился я.


– Ничего, кроме того, что сказал.


– Раз вы уверены, что жене вашей не страшны ни чёрт, ни дьявол, стало быть, нет и причин для беспокойства. – Я демонстративно отложил заявление, встал из-за стола, обогнул по кривой, с тревогой следившего за моими перемещениями, Гавличека, и принялся наблюдать в зарешетчатое окно, как распоясавшаяся весна провоцирует женщин к неуёмному обнажению. – Рано или поздно супруга вернется в ваши объятия живой, здоровой, ни в чём не виноватой – и, как знать, ещё более желанной. А похититель, если предположить, что таковой не домыслы досужего ума, наверняка, горько раскаивается в содеянном. Вывод ясен, / я выдержал многозначительную паузу, заставив Гавличека вспотеть от напряжения /, благополучие вашей семьи зависит не от моих следственных действий, а от вашего терпения.


И тут дар речи обрел потерпевший.


– Видите ли, уважаемый пан Моравчик… Прошу прощения, пан следователь… Я обратился именно к вам, а не к другому, в надежде на сочувствие и понимание. Интересующая нас обоих проблема не представляется мне столь однозначной. Хотя в молодости многое видится в розовом свете, хочется верить, что вы сумеете возвыситься над некоторыми, бесспорно справедливыми, постулатами вашей профессии ради столь редкой нынче мужской солидарности.


– Нельзя ли поконкретней?


– Холостяку, мечтающему о семейном очаге, нелегко даётся понимание, что женщина в доме, пускай и ангел, непосильная нагрузка на мужскую психику. Впрочем, вы человек умный, другим не доверяют столь высокие должности, и сами сумеете разобраться, что к чему.


– Немедленно прекратите, пан Гавличек! – потребовал я. – Лесть представителю власти при исполнении им служебных обязанностей, равносильна подкупу и чревата для вас непредсказуемыми последствиями.


Гавличек забеспокоился, заторопился. Едва за ним закрылась дверь, я помчался домой и объявил пани Гавличковой, успевшей распаковать свои вещи и придать берлоге холостяка вид комнаты в семейном общежитии, что ей придется вернуться к мужу.


– И как отреагировала она? – полюбопытствовал я.


– Слезами и угрозами. Угрозами и слезами.


– Но вы им не поддались… Угадал?


– Припомнив, какие надежды связывал потерпевший с исчезновением супруги, я подавил в себе всякую сентиментальность, к которой, по правде говоря, считаю себя склонным. Надо ли, думалось мне, умножать число несчастных мужей, и без того составляющих большую часть населения земли?


– А что супруги Гавличковы?


– Смирились, полагаю, с неизбежным. Утверждаю сие предположительно, поскольку с той поры мы не видались. Богач Градомысл оказался во всех отношениях подозрительной личностью, а посему я избегаю общения с ним. В моем положении неразборчивость в знакомствах ничего, кроме ущерба деловой репутации, принести не может.


ПОТОП


Франтишек Грендл, в отличие от своего однофамильца Иеронима Грендла, скончавшегося в прошлом году от передозировки спиртного и, по слухам, удостоенного высшей благодати, неплохо чувствует себя на этом свете, судя по тому, что обитаясь как раз над моим жилищем, заливает меня всякий раз, когда принимает ванну в компании с очередной потаскушкой


Не подумайте, будто Грендл – молодец с горящими цыганскими глазами, бровями вразлёт, стальной, будто банковский сейф, грудью и прочими неизбежными атрибутами совращения. В действительности столь тусклую, невзрачную личность не разглядеть в толпе даже в солнечный день, но женщины по нему сохнут, и я готов засвидетельствовать под присягой, что на пятый этаж без лифта взбиралась сама Милена Рострова, та самая Миленка, чьи откровенные изображения на глянцевых обложках известных журналов, коими забиты полки газетных киосков, воспроизводятся с единственной целью, ублажить ненасытную мужскую похоть. Можно только догадываться, что творилось в тот вечер в ванной комнате пана Грендла, коль скоро я вынужден был до самого утра откачивать воду пожарным насосом.


Откровенно говоря, женщины выше моего понимания. Я дважды пытался жениться и оба раза был осмеян, как если бы намеревался совершить нечто предосудительное, тогда как к услугам моего мучителя – любая и каждая. Только и жди, когда на голову обрушится смытый водным напором потолок вместе с любвеобильным соседом и его плакатными красотками.


Трудно объяснить, что заставило меня вступить с этим типом в переговоры. Было бы проще вызвать его на дуэль, но я решил дать ему шанс, помня, что путём полюбовных сделок и компромиссов решаются вопросы войны и мира даже между государствами, а уж нам, малым сим, как говорится, велит здравый смысл. Посему, попридержав накопившееся раздражение до худших времен, я обрядился во фрачную пару, нацепил галстук-бабочку и, прихватив шампанское, отправился в лежбище новоиспечённого Дон Жуана на переговоры.


Неохотно, со скрипом, дверь приотворилась, и предо мною предстал пан Грендл в костюме… Адама. Из-за его плеча, светясь любопытством, выглянула проказливая мордашка юной особы, как вы, наверное, догадались, в костюме…Евы. Как прикажите поступить в такой ситуации человеку моего положения, возраста и принципов? Уйти, не объяснившись? Притвориться, что ошибся дверью? Настучать в полицию нравов? По счастью, хозяин избавил меня от необходимости трудного выбора. Разглядев шампанское, он просиял, как внезапно вспыхнувший уличный фонарь, и с возгласом: «Добро пожаловать к нашему шалашу!», бесцеремонно втащил меня в прихожую и захлопнул за мной дверь.


Оставалось подчиниться насилию приличий и обстоятельств. Последовало взаимное представление: «Габриэлла, познакомься, пан Вейцик, сосед». – «Пан Вейцик, позвольте представить Габриэллу, спутницу моей беспутной – ха-ха-ха! – репутации. Пришлось поцеловать «даме» ручку. В ответ она присела в книксене, совершенно как застенчивая гимназистка, что навело меня на мысль о скромности, могущей послужить женщине заменой самых изысканных нарядов.


Путаясь в словах, как в чужой одежде, я рассыпался в извинениях, оправдываясь тем, что визит мой случаен, вызван чисто техническими причинами и, по возможности, будет сведен к минимуму. Смысл сказанного вряд ли дошел до Грендла и его легкомысленной подружки, разглядывающих меня так, как если бы я был диковинной птахой, залетевшей по недоразумению в воробьиное гнездо. Уж очень необычным показалось им моё оперение. Грендл счёл нужным поспешить мне на выручку, изобразив дело так, будто в его доме равноправие между одетыми и обнаженными гарантируется законами гостеприимства.


– Будем выше предрассудков, любезный сосед, – кротко сказал он. – Наличие или отсутствие одежд целиком зависит от убеждений индивидуума, навязывать которые ему не вправе никто. Но и вы не можете отрицать, что явились на этот свет не во фраке, потому, что не сыщется такой наивный, который бы в это поверил.


Убедить меня в чём угодно не представляет труда. Я и на выборах голосую за самых сомнительных кандидатов, не в силах противиться их красноречию. А потому не рискнул полемизировать с очевидным фактом, что родился нагим, как яйцо, а фрачную пару приобрёл сравнительно недавно по случаю юбилея пана директора Стробула, впервые за годы беспорочной службы удостоившего меня приглашением на святое для каждого муниципального служащего торжество. С тех пор, пояснил я, фрак для меня вроде талисмана, любая попытка посягнуть на который будет воспринята мною как личное оскорбление.


Судорога смеха, непонятно чем вызванного, сковала тощие чресла пана Грендла, а Габриэлла, визжа от восторга, повисла на мне, как обезьяна на лиане, нашёптывая признания, никогда прежде мною не слышанные. Впервые на моей памяти молодая красивая женщина общалась со мной без видимых признаков отвращения и даже, как мне показалось, испытывая известное удовольствие. Не привыкший к столь бурному проявлению чувств, я окончательно утратил волю к сопротивлению, позволив вовлечь себя в самый пошлый, какой только можно вообразить, фарс.


Это означало, что мы втроем / Грендл, Габриэлла и я / оказались в ванной при очевидной двусмысленности происходящего. Вопреки лелеемым мною принципам, я вынужден был расстаться с одеждой, кроме, разумеется, фрака, увы, не столь безукоризненного, как на юбилее пана директора. Одна рука по инерции сжимала горлышко опорожненной бутылки из-под шампанского, другая — божественную грудь Габриэллы, Габи, как она позволила себя называть, несмотря на бурные протесты пана Грендла.
 
 
Мы весело плещемся, вода перетекает через края ванны, и я, преисполненный самодовольства, представляю, как там, внизу, она хлещет сквозь потолочные перекрытия к вящему ужасу некоего типа с ржавой бородкой и косящими глазками. При этом его бессилие столь очевидно, что, не умея сдержать злорадства, яростно шепчу: «Так тебе, дураку, и следует»!


БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ БАЛ


Нет ничего проще, чем обмануть женщину. А если, к тому же, сама рада обманываться, в помощи ей многие видят свою благородную задачу и цель.


Бесспорно, грубая, топорная работа здесь неуместна, хотя женщина, в особенности влюбленная, верит любой чепухе. Но опытный обманщик-сердцеед, зная, что именно на чепухе легче всего споткнуться, ведёт свою игру тонко, как партию в бильярд, и кладёт шар не в ту лузу, где ожидают его увидеть и соперник, и зрители.


В этом смысле весьма показательна история Игнация Стручки, многолетие которой не ослабит её в моей памяти, даже в том случае, если память начнёт давать перебои, как это уже случается с сердцем.


Припоминаю, что этот самый Стручка меньше всего походил на матерого афериста и донжуана, хотя и располагал для этого всеми данными. Был он ловок, красив, строен, прекрасно одевался, но мягкие манеры и задумчивый взгляд делали его больше похожим на учёного или поэта, живущего в обособленном от всего человечества мире. Надо ли добавлять, что не он влюблял в себя женщин, а они влюблялись в него, а наиболее навязчивые даже умудрялись женить его на себе, хотя, если верить его утверждениям, стремился обходиться «малой кровью», стараясь брать только то, за чем шёл, хотя не упускал возможности взять больше того, на что надеялся.


Подтверждение тому история с Геленой Суковой, одной из многих его жертв, но немногих решившихся обратиться в полицию, а когда, во исполнение долга, явился к ней, чтобы снять показания, застал в чём мать родила, ибо, в полном смысле слова была обобрана до нитки.


Пани Сукова относилась к числу тех женщин, у которых всё в прошлом, даже будущее, хотя её пышные формы звали к любви, как взывает крепостная стена к солдатской доблести, соблазняя взять приступом. Понятно, что о моих впечатлениях пани Сукова вряд ли могла догадываться, поскольку работа следователя, требующая известного артистизма, приучает сдерживать свои чувства там, где у другого они рвутся наружу, словно пар из котла.


По словам пани Суковой, она познакомилась с подозреваемым в ограблении на благотворительном бале для сбора средств в пользу обездоленных матерей-одиночек. На том бале Стручка был едва ли не главной достопримечательностью. Так, по крайней мере, утверждала потерпевшая, она же свидетельница. Кто он, и откуда взялся в нашем околотке, пани Сукова не знала, а спросить не решалась, опасаясь дать повод городским кумушкам, только и ждущим подходящего случая, нанести ущерб её вдовьей репутации. Поэтому вынуждена была ограничиваться наблюдениями, не подозревая того, что за ней тоже наблюдают, а наблюдатель — ни кто иной, как предмет горячей её заинтересованности.


Короче, последовало приглашение на вальс, а там и на все последующие танцы, так что в опытных руках кавалера почувствовала себя молодой и красивой, за что и была безмерно ему благодарна. По окончании бала Стручка пошёл её провожать. Был тёплый летний вечер, незаметно перешедший в такую же ночь, равно, как иллюзии быстро переходили в надежды. Идти домой не хотелось, считая неудобным при первом же знакомстве приглашать кавалера к себе, к тому же ночью. Но судьба потворствует желаниям, а не добрым намерениям. К тому же кавалер безумолку сыпал комплиментами, как священник цитатами из Святого Писания, чем окончательно вскружил ей голову. Головокружение перешло в лёгкий обморок с тяжёлыми последствиями, и пани Сукова, так и не решив печалиться или радоваться, вырвала у совратителя обещание поступить с ней по-джентльменски, коль скоро свершившееся не оставляет за ним пространства для манёвра, а за нею — возможности сохранить, если не уважение общества, то хотя бы своё целомудренное обличье.


Чутьё подсказывало пани Суковой, что следует соблюдать осторожность, но решив, что больше, чем отдала, взять с неё уже нечего, а среди претендентов на её тело, правда немногих, не было ни одного равного Стручке, решила ковать, раскалившееся до предела желание, пока не остыло.


Слушая незамысловатую исповедь оскорблённой и обманутой вдовицы, не уставал удивляться женской логике, противоречащей очевидному и верящей в невероятное. Казалось бы, у неё не было другого выхода, как метать против авантюриста громы и молнии, тогда как на самом деле готова была на компромисс в любой форме, в любое время дня и, само собой, ночи. К сожалению, для меня такой возможности не существовало, ибо в мои обязанности входила не любовь к ближнему и, следовательно, потакание чувственным прихотям обезумевшей самки, не обращавшей внимание даже на то, в каком виде предстала передо мной, а поимка преступника. Но как? Фотографию и отпечатки пальцев он после себя не оставил, а описание, со слов потерпевшей, было столь эмоциональным, что полагаться на него следовало соблюдая все меры предосторожности и здравого смысла.


К каким только уловкам ни прибегал я в своих попытках выйти на искомый след! И хотя время от времени меня посещали сладостные предчувствия, но неожиданные всходы, ими приносимые, почти сплошь оказывались сорняками. Нельзя же счесть удачей два-три случая обнаружения мелких воришек, вопреки всем моим стараниям, так и не сумевших припомнить за собой никаких других компрометирующих фактов.


И вдруг меня осенило, раз пани Сукова попалась на крючок мошенника на благотворительном бале, то не исключено, что очередную свою попытку поймать удачу, совершит там же и тем же способом. Хотя, на первый взгляд, такое предположение может показаться глупым, но все мы склонны к штампам, принесшим нам удачу. И жулики, в этом смысле, не исключение. Им лень придумывать что-то новое, если старое ещё не исчерпано до конца. Однако надеяться на следующий такой бал в нашем городке не приходилось в обозримом будущем. Тот, кто нужен мне и моей визави / прикрылась бы, что ли! / вряд ли добровольно позволит нам приблизиться к себе на достаточное для поимки расстояние. Но ведь будут другие балы в других городах, где разини, подобные пани Суковой, отдадут последнее, дабы заполучить первое, что приходит им в голову при встрече с отвечающим их вкусам мужчиной.


Однако, когда я обратился с этой идеей к своему непосредственному начальству, меня, наверняка, заподозрили в желании пошиковать и покутить за счёт скудных сумм, выделяемых на содержание полиции, а потому отнеслись к ней соответствующе, и я начал даже опасаться, что при очередной пертурбации, столь частых в нашей организации, окажусь главным кандидатом на увольнение. А потому просто обязан был поторопиться не столько в интересах пани Суковой, сколько в своих собственных.


Я отправился в городскую библиотеку и некоторое время усердно просматривал свежую прессу, пока в одной из пражских газет, обнаружил объявление о бале, тоже благотворительном и с той же целью облегчения участи матерей-одиночек. Будь я на месте устроителей, заставил бы этих «матерей» трудиться не столько в постели, сколько на отведённом им рабочем месте, дабы у них не оставалось ни сил, ни желания помыслить о плотских радостях, но с другой стороны, эти грешные создания и балы, им посвященные, в какой-то мере способствуют борьбе с преступностью, и, тем самым, оправдывают в моих глазах своё существование.


Из-за опоздания пригородного поезда, я попал на бал в самом его разгаре, и, купив изрядно дорогой билет, оказался в шумной и пьяной толпе, лучшим доказательством того, что буфет работает с полной нагрузкой, а это означало, что бал удался. И, тем не менее, я был близок к разочарованию, ибо, сколь бдительно ни вглядывался в толпу, необходимое искомое не обнаруживалось. Так что, по мере того, как веселье, вызванное заботами о матерях-одиночках, близилось к печальному для меня финишу, ничего, кроме сожаления о бездарно потраченном времени и деньгах, не занимало мои мысли и чувства. Однако же, следуя принципу, редко меня выручавшему, «всё может случиться даже тогда, когда кажется, что ничего случиться не может», я не покинул помещения, а примостившись неподалёку от выхода, принялся «просвечивать» намётанным глазом дефилирующую толпу.


И не ошибся. Моё внимание привлекала, проходящая мимо, откровенно любезничающая пара. Причём любезности рассыпал молодой человек, а дама, отнюдь не блиставшая молодостью, с радостью, словно масляными красками выписанной на её лице, внимала услышанному. Хотя любезник не в точности соответствовал описанию пани Суковой, явно приукрашенному, но отнес это к издержкам её эмоциональности, не упустив возможность похвалить себя за несомненный успех, зная, что всё равно никто другой меня не похвалит.


И, тем не менее, разволновался до такой степени, что почувствовал, как холодеют ноги и дрожат руки. Стараясь не упустить пару, незаметно последовал за нею, удостоверившись к тому же, что поведение проходимца, в описании пани Суковой полностью соответствовало действительности. А когда аферист со своей жертвой направились в лесополосу, понял его намерения и возможные действия, что и заставило меня пресечь их самым решительным образом.


Кем я показался спутнице Стручки, провидением или привидением, не стану гадать. Сам же Стручка, когда я окликнул его, чтобы сообщить об аресте, лишь беспомощно развёл руками, как бы говоря, такова судьба всех великих начинаний, если за исполнение их берётся неудачник. А когда женщина, явно недополучившая то, чего ожидала, набросилась на меня с яростью львицы, он сказал: «Матильда, дорогая, успокойтесь. Этот человек знает больше, чем вы, а посему не вступайте с ним в пререкания». И подставил мне кисти рук, на которых тотчас захлопнулись наручники.


После чего я с арестованным отправился на вокзал, и тот же пригородный поезд, на котором приехал, неторопливо тащился в обратную сторону, где, предположительно, меня ожидал маленький рабочий триумф, выражающийся в скупых похвалах и обещаниях, никогда не исполняющихся. Была уже поздняя ночь. Я смертельно устал. И хотя, дремавший возле станции одинокий таксист, мог бы, конечно, доставить нас в полицейский участок, но сама мысль провести остаток ночи за составлением протокола и объяснительной записки, необходимой для оправдания самовольно предпринятой операции по задержанию преступника, казалась мне невыносимой. К тому же моя холостяцкая квартира была совсем рядом, и я не видел ничего предосудительного в том, что преступник переночует у меня, тем более, что собирался накормить его ужином или, если быть совсем точным, завтраком. Пока я занимался несвоевременной стряпнёй, Стручка развлекал меня рассказом о себе, не будь я при исполнении, наверняка, вызвавшем у меня слёзы. Хотя, в принципе, ничего нового: тяжёлое детство, желание быть, как все, исполнить которое мог, став тем, кем оказался. Замечу, проныре нельзя было отказать в даре слова. После сливовицы Стручка задремал, а я, устав бороться со сном, сдался на милость победителя. О результатах этой борьбы узнал утром, проснувшись в пустой комнате с наручниками на... ногах. Ключа от них не было, Стручка, скорее всего, забрал его с собой и по дороге выбросил.


Размышляя о незавидном своём положении, а, главное, о возможных его последствиях, не заметил, как вошла пани Сукова, на сей раз не в том виде, в котором застал при знакомстве. Она протянула мне ключ, а когда освободился, сказала:


– Вы, наверняка, заметили, что этот чёртов Стручка способен на многое.


– Он допрыгается, – пообещал я.


– Напрасно вы на него сердитесь. Он повинился за случившееся и пообещал вернуть взятое, и, – добавила она смущённо, – даже обещанное.



– И вы, после случившегося, готовы выйти за него замуж?


– Женщина обязана находится в состоянии полной боевой готовности, если, конечно, не махнула на себя рукой.


– А когда это произойдёт, не сообщил?


– В самое ближайшее время.


– Всё равно не успеет, потому что прежде попадёт в тюрьму.


– Куда торопиться? Не лишайте его возможности оправдаться передо мной. Тем более, что его единственное при этом условие, забрать заявление в полицию.


– Интересно, под каким предлогом?


– Надеюсь, вы поможете его найти.


– Любое объяснение будет истолковано не в вашу пользу. Вы готовы отвечать?


– И отвечу! – гордо сказала пани Сукова. – Но его оставьте в покое. В кои веки человек обнаружил добрые намерения, так вам, полиции, обязательно хочется помешать их осуществлению.

Борис Иоселевич