Ангел во плоти и святой узник (По мотивам дилогии Ж. Санд о Консуэло) Глава VI. Некоторые правила Ордена Невидимых. Изменники среди братьев. Наказание Альберта Рудольштадта за промах на грани краха

Согласно положению Ордена, каждый из братьев и сестёр тайного союза, закончив своё дело в том или ином городе, за несколько дней до отъезда должны были посетить почтовое отделение для получения письма с указаниями о месте и времени начала исполнения дальнейших обязанностей, возложенных на них старейшинами на основе прошлых заслуг, из которых следовали степень доверия и уровень серьёзности задания, что предстояло выполнить. При избрании конкретного члена общества Невидимых для осуществления того или иного поручения основное внимание уделялось правильности и чёткости воплощения в жизнь предыдущего задания, предписанного видением того светлого будущего, о котором грезил каждый из создателей и последователей масонского общества.

За каждым из призванных нести святую миссию к той дате и времени, когда поборнику справедливости предстояло прибыть во дворец короля или графскую резиденцию с тайной целью посредством вначале любопытных, занимательных, полушутливых разговоров, раз за разом приобретающих всё более философское, глубокое и предметное содержание вкладывать в сердца великих мира сего вечные истины, отправляли наблюдателя, выбранного из числа масонов, живших в том же городе. Адепту, уполномоченному претворить в жизнь часть грандиозного замысла, имя этого человека сообщалось заранее — во избежание непонимания, напрасной тревоги, и, как результат, ненужных контактов, способных привлечь внимание верховной власти и вызвать подозрения. При случайной встрече взглядов ни первый, ни второй не должны были выдать себя, сделав вид, что совершенно не знакомы друг с другом. Но, как может понять наш любезный читатель, всё это предполагалось лишь при подтверждении кристальной честности намерений исполняющего небесную волю на земле.

Второй служитель ордена присутствовал рядом, имея своей первой и главной целью выявление предателей, что нарушают святые клятвы союза, создавая тем самым препоны, отсутствовавшие изначально и тысячекратно усложняя работу тайного общества. В таких случаях, слыша (и эта роковая неизбежность, глубоким разочарованием, кинжалом вонзаясь в сердце с самых первых слов, нежданно горько сокрушала душу верного приверженца светлых идей — даже если это происходило уже не в первый раз в работе праведного адепта — что встречалось, к великой печали всех собратьев тайного союза, ужасающе часто — ещё раз доказывая, что немногие натуры способны выдержать искушение властью, богатством и роскошью), что беседа начата в абсолютно ином, отличном от сути святых устремлений тайного ордена русле и инициатор её преследует корыстные, эгоистические интересы, нередко осмеливаясь предпринять попытку вступить в лживый сговор с самим императором, отважившись прибегнуть к двойному лицемерию — раскланявшись перед властителем империи, рассыпавшись перед ним в самых высоких комплиментах и похвалах, нижайше прося разрешения «украсть» собеседника на несколько коротких мгновений, наблюдатель заговаривал с изменником под видом старинного друга, которого разыскивал уже давно — с тем, чтобы поведать какую-то ошеломляющую новость и что это не терпит отлагательств по причине необходимости скорого отбытия — и уводил клятвопреступника в укромный угол, где происходил приблизительно следующий диалог.

В праведной ярости, с глазами, сверкающими гневом, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, верный служитель братства Невидимых изрекал:

— Иуда! С этих пор наши двери закрыты для тебя навсегда!

Предатель же, разумеется, ничуть не испугавшись подобного «приговора» и, конечно, не удивившись, хладнокровно, не скрывая насмешки, отвечал:

— А мне большего, в сущности, и не надо было — я просто воспользовался возможностью проложить себе дорогу — туда — так сказать, повыше. Теперь осталось немного усилий — и я буду вхож в эти коридоры власти в любое время дня и ночи. И ты мог бы не предупреждать меня — по твоему взгляду и речи я понял, что пытаться договориться — а я хотел было — дело безнадёжное. Они промыли тебе мозги, внушив свои дурацкие идеи. Ты такой же как они. Не знаю, почему, но вначале я сомневался в этом — мне казалось, что ты им просто подыгрываешь — уж слишком самозабвенно ты клялся на крови и кланялся всем этим верховным провидцам. Мне больше нечего делать в вашем сумасбродном кукольном театре. Глупые святоши, у вас же ничего не получится. Морочите головы власть имущим какими-то детскими сказочками. Да вы сами как дети малые. Неужели вы действительно верите в то, что таким образом приблизите наступление рая на всей земле? Надо быть просто сумасшедшими, чтобы кучкой религиозных фанатиков замыслить преобразование политики целых стран и как итог всего мира! В этом мире никогда не будет равенства, как его нет и в природе — это и есть законы бога — тебе ли, изучившему столько наук, получившему прекрасное образование, не знать этого! Что они с тобой сделали?! Это же самое настоящее мракобесие — ад, рай, бог, дьявол, расплата за грехи — тьфу ты… Я точно знаю одно — за место под солнцем, за лучшую жизнь, за блага нужно воевать, не жалея никаких средств! Признаться честно, я никак не могу понять, почему все они вас так боятся…

— Что ж, если действительность для тебя именно такова, как ты говоришь — судьба накажет тебя.

— Что?! — с нескрываемым смехом отвечал отступник. — Да ты посмотри на то, как живут все эти монархи — все связи в их руках, лучшие врачи и повара в их распоряжении, самые именитые женщины падают к их ногам — пусть те и недостойны всего этого! Да, безусловно для того, чтобы заполучить и удерживать всё это — нужны ум, некоторая доля хитрости, бдительности и немалая доля смелости. Но вы же ломаете какую-то дешёвую комедию, не обладая ни одним из вышеназванных качеств. И вы идёте на смерть — но, помилуйте — ради чего? Стоит ли оно того? Строите из себя святых мучеников, чтобы потом почитать друг друга! Да, эти власть предержащие, должно быть, не намного превосходят по разуму и вас самих — испугаться дешёвого карнавального спектакля! Что ж, тем проще будет обвести этих коронованных болванов вокруг пальца. Я же бы на их месте до поры до времени забавлялся, слушая эти причудливые сплетения слов, а когда надоест — просто отлучил бы от двора — как придворного шута. А если ты говоришь о том, что ждёт меня там, на небесах — то это россказни, которыми запугивают маленьких неразумных детей, коими вы и являетесь. Там ничего нет! И мне вас искренне жаль — жить в таком жутком страхе до конца своих дней!

Служители вечных истин всегда были готовы к тому, что кто-то из их соратников может, явив своё истинное лицо, оказаться по другую сторону баррикад. Они принимали эту неизбежность стойко и продолжали идти вперёд по священному пути — с гордо поднятой головой и пламенными сердцами.

— Я прекрасно вижу, что мои слова сейчас не способны проникнуть сквозь чёрную завесу порока, что застлала твои глаза и я не пытаюсь тщетно донести до тебя их смысл. Иди же и делай, что хочешь, но впредь не приближайся к нашему священному дому ни под каким предлогом. Отныне ты не с нами. Ты будешь лишён всех званий, твоя казённая одежда и все выданные принадлежности будут изъяты у тебя в кратчайшие сроки и все документы будут аннулированы. А судьба справедлива и её око зорко. Каждому воздастся по деяниям его. Рано или поздно ты убедишься в этом. Господь справедлив.

— В этом мире нет справедливости, а есть лишь сильные и слабые. А ещё есть такие как вы — ни те и ни другие — глупцы и идиоты. Да и что вы можете сделать? Вы же даже не имеете права проклясть меня. Благодаря собственным же законам, восхваляющим человеколюбие. Ведь вы — , — при этих словах он засмеялся в полный голос, — борцы за мир во всём мире. Господи, вы не представляете, как же жалко и смешно вы выглядите. И мне уж точно больше не нужны ваши разноцветные тряпки, обсыпанные блёстками и обвешанные мишурой. Ещё не поленились найти портных среди своих же — чтобы те — вообразить только — безвозмездно! — пошили костюмы в соответствии со всеми этими бесчисленными рангами и званиями, придуманными от нечего делать. Так забирайте же на здоровье.

— Всё сделает господь. Но уже не нашими руками. Ты можешь мне не верить, не воспринимать мои слова всерьёз, но нет законов выше небесных.

И с этими словами их пути расходились навсегда — нечестивец, смеясь, возвращался обхаживать короля, а праведный последователь основателей Ордена Невидимых спешил к дому старейшин, живших в этом же городе, неся горькое известие.

Временами в таких диалогах приходилось участвовать и Альберту — в силу того, что его очень часто избирали наблюдателем — как одного из самых опытных, внимательных и проницательных адептов тайного союза. После подобных происшествий глубокая печаль сокрушала сердце его. Но он напоминал себе о том, что, даже если на этой тернистой дороге не останется никого, кроме двух вечных странников, упрямо не впускающих в свои души отчаяние — кроме него и Консуэло — если все остальные лишатся веры, устав видеть, как многие из тех, что, проходя обряд посвящения, объявляли себя истинными учениками древних заветов, при первой же возможности обнаруживают свой настоящий облик — и оставят путь деятельного служения добру и правде, сделавшись отшельниками, что, укрываясь в пещерах, всё же не перестают молиться о спасении мира, но теперь выходя к людям лишь тогда, когда нужна была еда или одежда и зарабатывая на новое платье игрой на музыкальных инструментах — они рука об руку, плечом к плечу по-прежнему будут следовать этой священной дорогой. Да, они будут принуждены прилагать во много раз больше усилий, чтобы изменить мир, но их сердца будут наслаждаться этими подвигами, и вскоре вокруг них начнут собираться новые единомышленники, наделённые ещё большими мужеством и терпением к ударам судьбы. Они начнут всю историю заново.

Им обоим никогда не доводилось посвящать желающих сделаться неофитами, хотя и Альберт и Консуэло были свидетелями бессчётного числа повторений обряда. В эти моменты он безотчётно вспоминал, как глазам его избранницы представали многовековые надписи на стенах, говорящие о муках тех, кто пострадал за веру, орудия средневековых пыток, клок седых волос, оставшийся на стальном шлеме, о том, как она, стоически, бледнея всё сильнее с переходом в каждый зал, но не отворачивая и не опуская взгляд, вынесла всё, и лишь в конце, не выдержав силы собственного сострадания, упала без чувств прямо в его руки. Каждый раз, когда очередной новообращаемый оказывался в последнем помещении, где лежали и стояли, словно в залах музея, но не защищённые стёклами — так, что можно было свободно касаться их — подлинные принадлежности самых жестоких инквизиторов, живших многие столетия назад, на лезвиях которых, если вглядеться пристальнее, можно было различить следы запёкшейся крови — пальцы Альберта — в особенности, если это была молодая девушка, внешне похожая на его возлюбленную — такая же смуглая и миниатюрная — непроизвольно судорожно сжимались в крепкий замок, а всё существо замирало и время будто останавливалось, и свет мерк перед его глазами. Если в то время рядом с ним находилась Консуэло, не занятая по долгу службы в другом городе или стране — а в этих случаях она всегда сидела по его правую руку — переживания становились почти невыносимыми, и он на мгновение плотно смежал веки и опускал голову на сцепленные пальцы, и тогда она тихо клала свою ладонь на его плечо — как бы напоминая, что сейчас это происходит не с ней, что она уже не такая, как те, что сейчас пришли за божественными откровениями, не та юная и хрупкая ученица, только постигающая азы священной мудрости — и он вновь поднимал взгляд, продолжая наблюдать за тем, как ещё одно пылкое сердце вбирает в себя начала всех сакральных начал, готовя себя к беспримерным подвигам. Многие из прекрасных юных дам, самоотверженно решивших отдать себя святому служению, подобно избраннице Альберта, как ни старались, собирая всю свою силу воли, также не могли устоять на ногах, когда их взглядам являлись свидетельства безжалостных истязаний и чудовищных казней, и нередко он сам бежал, опережая всех, чтобы успеть дать юной девушке избежать жестокого удара о холодные плиты каменного пола. Он собственноручно приводил каждую из них в чувство, видя на её месте Консуэло и обращаясь так же бережно, укладывая на кровать, приготовленную исключительно для этих случаев, и, когда те приходили в себя — внимательно всматриваясь в их глаза — дабы убедиться в том, что это был всего лишь обморок, что более никакая опасность не грозит её всё ещё таким хрупким, не окрепшим до должной степени сердцу и нервам, и после помогал встать и, не отходя слишком далеко, сопровождал потом в течение всего оставшегося дня. (Консуэло всем сердцем хотела бы раз и навсегда избавить Альберта от этих ненужных мук, но она знала, что её присутствие при этих ритуалах в силу полученного ею самой высшего градуса — требовалось непреложным Уставом Ордена — перед которым все были равны.)

Все эти мысли невольно заставляли сердце Альберта биться чаще и испытывать всё заново — так, что остальной мир переставал существовать словно погружая в то, кажущееся уже таким далёким прошлое — ведь с тех пор минуло уже так много лет…

Иным случаем, когда наблюдатель обязан был вмешаться в ход беседы своего собрата с властителем королевства или империи, была нежданная, не замеченная вовремя степень прозорливости самодержца, что, заподозрив неладное, начинал задавать вопросы, дать ответы на которые первому сподвижнику, не выдав себя, уже не представлялось возможным — несмотря на все старания выставить свою персону в нужном свете. Тогда второй соратник, лихорадочно размышляя, выстраивал в собственном разуме ответы, могущие отвести дамоклов меч, так внезапно нависший над головой его преданного собрата. Если это ему удавалось до того момента, когда всё уже было потеряно и вследствие невольно допущенной фатальной ошибки император немедленно вызывал стражу, на всех балах и приёмах находившуюся в каждой зале и та, не оставляя путей отступления, хватала несчастного, и теперь исполняющему возложенный на его плечи небесами святой долг не на что было уповать кроме милости в виде скорой смерти, ибо заключение в самый худший каземат — кишащее крысами и наполненное нечистотами подземелье — где узники часто умирали в тяжких муках от загадочных болезней, которые никто даже и не думал пытаться лечить — сами опасаясь заразиться и не суметь исцелиться — в то время было ужаснее геенны огненной (и то же самое — но ничтожным сроком позже — ждало и совиновника, в тот день спешившего к главам ордена затем, чтобы сообщить трагическую весть и предупредить остальных сподвижников об усилении мер предосторожности — несмотря на устрожение конспирации — нередко это был лишь вопрос времени) — то, играя роль всё того же старого друга и изображая удивление от неожиданной приятной встречи, второй член ордена, быстро подходил к беседующим, и, осыпав любезностями венценосную особу, объяснял своё появление в столь лестном обществе живым интересом к предмету диалога и выражал покорнейшую просьбу удовлетворить желание высказать свои скромные воззрения, касающиеся поднимаемого вопроса. Как правило, подоспевшему на помощь сподвижнику удавалось повернуть беседу в необходимом направлении, и тогда разговор продолжался уже в "приятной компании трёх собеседников". И теперь второй адепт, оказавший эту неоценимую услугу своему соратнику, конечно же, не мог более таиться от глаз монаршей особы и обязан был продолжать виртуозно исполнять свою роль до конца дней, либо же до наступления того дня, когда силы добра и равенства одержат свою победу в борьбе двух извечных стихий, порождённых человеческой волей.

— Ты спас меня. Ты спас всех нас. Я в неоплатном долгу перед тобой, — с горячей благодарностью, уже при встрече на собрании в Главном доме говорил после пережитого смертельного страха разоблачения и неминуемого падения всего ордена первый адепт своему соратнику.

— Лучшей наградой для всех нас станет триумф священных истин на всей земле, что приближаем мы каждым своим шагом. И, даже если мы при жизни своей не увидим этого святого торжества — я верю в то, что на небесах нам будет даровано благо лицезреть деяния наших преданных собратьев и ликование их праведных сердец.

Никаких иных прав вмешиваться в ход выполнения задания наблюдатель не имел. Во всё остальное время — когда каждая фраза исполнителя и каждый ответ короля вели к намеченной цели — этот человек лишь смотрел за происходящим со стороны, всё время находясь где-то неподалёку.

И, если тем, за кем осуществлялось наблюдение, был Альберт Рудольштадт, то второй собрат, долгом службы вынужденный присутствовать рядом в качестве своеобразного надзирателя, испытывал смешение неловкости по причине осознания собственной невозможности сравниться с этим удивительным человеком по таланту красноречия и глубине мысли, что, казалось, была бесконечна и открывала всё новые, неизведанные горизонты при каждой новой беседе с облечёнными властью людьми и безмерной гордости и радости от счастливой возможности дышать одним воздухом с этим праведником, отмеченным поцелуем бога.

Но, кроме всех вышеописанных рисков, существовала и ещё одна, пусть и ничтожная в среде этих людей, несущих святые идеалы вероятность — оплошности самого верного адепта, когда тот мог вдруг, ни с того ни с сего, отвлекшись на свои мысли, начать путать слова, молчать невпопад и испытывать страх в обстоятельствах, могущих вызвать его лишь у человека, неподготовленного к подобного рода деятельности — неофита или вовсе непосвящённого. И тогда первому собрату не оставалось ничего иного кроме как бессильно, с горьким замиранием сердца, со слезами, застывшими в глазах, словно окаменев, наблюдать за тем, как, будто пленённый, сбитый с толку какой-то неведомой дьявольской силой, его прежде такой смелый, решительный и уверенный в себе соратник превращается в полную противоположность самому себе, медленно, неотвратимо, шаг за шагом собственными руками разрушает всё, на создание чего было потрачено столько времени и напряжения.

Властитель, чьи глаза в буквальном и переносном значениях открывались на правду всё шире и шире с каждой неловкой фразой несчастного адепта, не понимающего, что же внезапно с ним случилось, чего он так сильно испугался — ведь, как правило, если всё шло согласно плану — бояться было нечего — невольно выдающего собственные цели, а значит, и предназначение всего союза — в конце концов кричал:

— Стража! Окружить, схватить этого человека и бросить его в каземат! Это враг государства! Как только закончится этот приём — я лично займусь им!

Далее происходило то, о чём уже было рассказано нами выше. Оба соратника были обречены.

И тем горше было видеть происходящее тому адепту, что последовал во дворец короля за Альбертом. Вместо наслаждения и радости второй сподвижник испытывал чувства, близкие к смертельному ужасу — думая, что, быть может, великий дар этого великого ясновидца и оратора в конце концов с равной разрушительной силой обернулся против него и орден теперь лишился своей главной опоры, своей души, своего фундамента. Но всё же, присутствуя при этой беседе до конца, наблюдатель, к своему огромному облегчению понял, что это было лишь временным затмением, вызванным, быть может, крайним утомлением. И с последним отчасти нельзя было не согласиться — Альберт работал больше всех, его сердце непрестанно горело жаждой победы священной правды над греховными устремлениями, живущими в душах тех, кто держал в своих руках власть над империями. Но они оба теперь понимали, что тому, кто выказал столь недопустимое поведение при исполнении священного долга, не избежать надлежащей расплаты.

Однако вернёмся же к настоящему времени.

Альберт Рудольштадт, назвав вымышленное имя, что присваивалось каждому из членов тайного общества, стал ждать, когда работник принесёт ему один-единственный конверт довольно внушительного объёма — где кроме всех необходимых инструкций находились ключи от секретного укрытия и деньги, что также высылались каждому служителю братства по истечении срока исполнения обязательств в границах определённого города, которые должны были обеспечить существование в течение времени, отведённого для реализации поставленной задачи, с которой он прибыл в ту или иную резиденцию — но этот человек вернулся, держа в руках вместе с ним стопку сразу из нескольких — тонких, невесомых, изящных, изготовленных из другой, более дорогой и красивой, но одновременно не бросающегося в глаза благородного постельного, почти белого цвета тонкой бумаги — они не могли принадлежать никому иному, кроме его преданной соратницы — он всегда узнавал их по этому неземному, едва уловимому оттенку.

«Господи, наконец-то. Консуэло...», — пронеслось в его мыслях, и Альберт, склонив голову и опустив глаза ещё ниже — чтобы не выдать сильных чувств, объявших его, едва скрывая счастливое волнение и невыразимое облегчение, испытываемые в эти мгновения, которые он едва мог вынести, но стараясь сдерживать себя, удалился слишком быстрой походкой, чем заставил работника задержать на себе несколько удивлённый, чуть смятенный и непонимающий взгляд. Но вскоре, проводив Альберта взглядом до двери, тот забыл об этом несколько странном посетителе, в последнее время столь часто заходившим с одним-единственным вопросом и получавшим на него отрицательный ответ, и вновь вернулся к своим повседневным обязанностям.

Да, почтовое отделение в XVIII веке порой было единственной нитью, соединявшей возлюбленных, родителей и детей, людей, связанных давней крепкой дружбой, живущих на разных концах земли, и их работники не раз видели в этих стенах искренние слёзы, что, пряча за длинными и тонкими тёмными ресницами, украдкой проливали юные леди, убегая скорее к себе домой, чтобы там судорожными движениями кое-как вскрыть конверт специальным ножом, предназначенным только для этого и наконец прочесть пламенное признание в любви или жестокие слова о расставании, и слышали глубокие, хотя и отрывистые вздохи молодых людей, полные сильных чувств и их почти такие же быстрые, однако, надо отдать должное, более сдержанные удаляющиеся шаги, но всё же глазам работников этих учреждений подобные сцены представали не настолько часто, чтобы раз и навсегда привыкнуть к этому. Чаще это были люди с невзрачной, незапоминающейся внешностью и привычной аристократической манерой держаться, не имевшей среди её обладателей почти никаких отличий, похожих друг на друга подобно манекенам. Альберт же, стремившийся слиться с этой яркой безликостью светского общества и делавший это мастерски, ибо без малого три десятка лет, прожитых среди атмосферы воплощённого безликого жеманства все эти привычки не могли не проникнуть в самое его существо и не принести теперь неоценимую пользу — тем не менее привлекал внимание большей непосредственностью чувств, сквозившей во всех его движениях — даже не показывая толком своего лица, разговаривая тихим, несколько изменённым голосом и стоя в ожидании абсолютно неподвижно (хотя в этой неподвижности в ожидании ответа о наличии для него корреспонденции Альберт был подобен натянутой струне, грозящей вот-вот порваться, выдавая тем самым свою непохожесть на остальных представителей высшей знати, и все окружающие — те, кто стоял в очереди вместе с ним, и те люди, что выдают письма — ощущали это на каком-то незримом уровне).

Едва придя в своё убежище, Альберт, рискуя заставить кучера кареты, что должна была приехать за ним в течение ближайшего часа, нервно ожидать собственного выхода — ибо отрезок времени, когда границу между Чехией и Германией можно было пересечь наиболее безопасно, был чрезвычайно короток — всё же успел быстро, но вместе с тем очень внимательно прочесть в первую очередь все послания от Консуэло, и только после этого — письмо от главного старейшины ордена. И вот что писали главные лица тайного общества:

«Глубокоуважаемый Альберт, мы приветствуем вас от имени всех старейшин. Как и всегда, мы надеялись начать это письмо с глубочайших признательности и благодарности. Получать известия о ваших новых свершениях отрадно для наших сердец, другого от вас мы не ожидали никогда, но, увы... Первое, что мы вынуждены выразить вам — крайние непонимание, растерянность и горькое разочарование. Вы расстраиваете нас и погружаете в глубокие раздумья. Столько лет безукоризненного служения... Что случилось с вами? Мы всегда могли положиться на вас и потому сделали равным самим себе — самым высшим из нас. Но вы превзошли своим духом и это звание. Мы доверяли вам самые решающие беседы. И вот, теперь... Где ваши собранность, сосредоточенность и ясный ход мысли? Что случилось в вашей жизни, что заставило вас забыть о деле, которое вы же сами прежде всех нас — но перед всеми нами — так непоколебимо твёрдо, торжественно и громогласно, во всеуслышание объявили целью вашей жизни, поставив его в один ряд с беззаветной любовью к вашей многоуважаемой всеми нами избраннице — о нашей общей миссии? В предстоящей беседе с вами мы надеемся получить ответы на каждый из этих вопросов. Надеюсь, что вы понимаете, что за один-единственный вечер, одним махом вы едва не уничтожили всё то, что так точно и скрупулёзно выверялось и выстраивалось в течение нескольких месяцев, и потому неизбежно должны понести наказание за ваш проступок, что таковы наши правила и законы. Не нам вам объяснять последнее — вы имеете беспрепятственный доступ ко всем документам и уставам нашего общества. Но, принимая во внимание вашу безупречную репутацию, уважение, которое вы по праву заслужили среди адептов и авторитет вашего мнения в самых важных вопросах, суровость расплаты будет максимально смягчена — но лишь до приемлемой степени. И первое, что вы должны знать уже сейчас — мы понижаем градус вашего посвящения на два ранга — в порядке наивысшего исключения. Но если вы с честью справитесь с последующим поручением, которое нам пришлось в изменить срочном порядке — то ваше доброе имя и репутация будут полностью восстановлены. Далее сообщаем дату и место нашей встречи — ... С уважением, ...».

Как и было описано нами ранее, невзирая на жестокие промахи, допущенные Альбертом, к письму прилагались указания по выполнению следующего задания, назначенного после беседы со старейшинами, немного денег (т.к. в силу собственной аскетичности, касающейся еды и условий места временного обитания по окончании исполнения каждого задания он всегда имел при себе как минимум половину неистраченных средств), адрес конспиративной квартиры и ключи от неё.

Да, он ожидал, знал, что после той непростительной слабости, когда чувства взяли верх над его самообладанием, его неизбежно постигнет наказание, соответствующее тяжести вины и тому высшему уровню, на котором был совершён проступок, и он был готов к этому, был готов смиренно вынести всё, что ему скажут и согласиться — ибо эти люди будут правы в каждом своём слове.

Но теперь, держа путь в ранее назначенное Консуэло для встречи временное обиталище, несмотря на уже почти постигшее его справедливое наказание, Альберт ощущал неземное, райское, божественное счастье, хотя перед взором его души то и дело мелькали духи тьмы, порой застилая взор.

Но одно он знал наверняка — теперь, имея все силы, очень быстро сможет реабилитировать себя — выполнив то ближайшее задание, что было ему поручено.