Точка "Немо"

Иногда так трудно поверить в то, что всё случается к лучшему, и все испытания – это дар свыше, посланный для того, чтобы сделать человека лучше и сильнее. Я не верю в это. Да и не верил никогда. Эта теория всегда казалась мне красивой сказкой для самоуспокоения, выдуманной несчастливыми людьми. Я любил рассуждать здраво и смотреть на жизнь не сквозь призму розовых очков. Да, получалось больно, страшно, несправедливо, но я хотя бы не тешил себя ложными надеждами. Мы с моим другом были в этом схожи. Но он всё равно умудрялся оставаться светлым человеком, а от меня, казалось, исходил сплошной негатив. Мой друг Юрий не сильно задумывался над всякими философскими вещами. Он просто делал свою работу. Он оставался верен своему долгу – долгу солдата и самоотверженно защищал Родину, не требуя у судьбы ничего взамен.
Недавно я увидел его портрет на билборде по дороге на работу. И резко вдруг резануло осознание того, что моего друга больше нет. Так страшно осознавать, что это навсегда. Что его не будет ни через десять, ни через двадцать лет – никогда. И мне так хочется рассказать его историю во всеуслышание. Так пусть же она звучит набатом. Пусть она вдохновит тех, кто ещё только готовится встать на этот сложный путь – путь служения Родине, ибо нет дела благороднее этого!
Тогда мне показалось, что всё его лицо светилось на портрете, а особенно выразительными были глаза, будто смотревшие в самую душу. Жаль, никто этого не замечал. Люди спешили на работу и по своим делам, и даже не обращали внимания друг на друга, куда уж на героев войны на билбордах. И никто даже не догадывался о том, что все они живы, живее всех живых, и вынуждены лицезреть этот позорный образ жизни своих бывших современников из другого мира.
Я не осуждал людей, ведь у большинства из них было полно забот, но чисто с моральной точки зрения, им бы не помешало разок поднять голову, оторвать взгляд от своих мелочных бытовых проблем, чтобы хотя бы знать своих героев в лицо.
В последующие разы по дороге на работу я старался всё же как можно реже смотреть на портрет героя, потому как на глаза мне сразу же начинали наворачиваться слёзы от жгучей несправедливости. Он прожил достойную жизнь, хоть и короткую. Единственное, о чём можно было жалеть, так это о том, что он не оставил после себя наследников. Так уж получилось. И это печально. Потому как такое случается сплошь и рядом. Благородные, достойные мужчины, пожертвовавшие собой, редко продолжают себя. Они верны долгу, Родине, и всё, что касается личного счастья для них второстепенно, оттого и гены геройства, если таковые существуют, не передаются далее. Зато всякий сброд, вроде алкоголиков, наркоманов и бездельников плодится, как мухи, засоряя общество и направляя его на путь деградации. А вдруг что случится, спасать потом весь этот биомусор в большинстве приходится таким, как мой друг.
Возможно, я рассуждал до жути цинично и высокомерно. Я не был Господом Богом, не мне было судить, кому жить, а кому умереть, но вопиющая несправедливость, коснувшаяся моего друга, просто бесила меня. Почему он не выжил? Почему такие, как вышеперечисленные неугодные обществу элементы, продолжат себя, а его род вынужден будет прерваться?
Юра говорил, что он всегда был сосредоточен лишь на службе и отодвигал личную жизнь на последний план. С самого детства он грезил о карьере военного, и уже тогда был полон решимости следовать долгу солдата до конца. Уже в таком юном возрасте он понимал, по крайней мере, рассматривал такую возможность, что когда-нибудь ему придётся пожертвовать собой, поэтому он сделал это без малейших колебаний.
Юрий был сыном пограничника. Он родился на Дальнем Востоке. С детства его окружали военные, да и он сам, с пятого класса уже надев погоны кадета, вряд ли смог бы свернуть с этого Пути. Он стал его призванием. Я был глубоко благодарен родителям Юрия, которые воспитали его настоящим Воином, настоящим Мужчиной, верным своему долгу. Я гордился им, как собственным братом, сыном, отцом. И вместе с тем сердце моё охватывала горечь при мысли о том, что прожил он так мало.
Юра начал своё образование в морском военном корпусе, а после поступил в гвардейское высшее воздушно-десантное командное училище на отделение подготовки офицеров морской пехоты. После выпуска его отправили служить на Северный флот.
Когда в соседней стране нацисты пришли к власти и практически развязали Третью мировую войну, Юрий не остался в стороне. Хотя к тому времени он уволился в запас. О причинах он сказал мне коротко: ему надоело терпеть самодурство начальства, которого вдоволь хватало на флоте. Да и к тому же он чувствовал сильнейшее эмоциональное и психологическое выгорание, устав бороться с тупостью некоторых вышестоящих сослуживцев.
Да, он был парнем с несгибаемой волей и твёрдым характером, который не привык ни под кого прогибаться и плясать под чужую дудку. Тогда ему просто нужно было сделать перерыв, отвлечься на другую деятельность, чтобы через время вернуться в строй с новыми силами.
Он уволился, и на гражданке занялся бизнесом. Но вернуться обратно на флот ему было не суждено. Грянувшая война не оставила выбора. Юра явился в военкомат и вызвался ехать воевать добровольцем. В военкомате ему обрадовались и предложили командовать десантно-штурмовой ротой. Однако она была сформирована из только что мобилизованных неопытных бойцов, и вести их «на убой» мой друг, конечно, отказался. Вместо этого он отправился в эпицентр разгорающегося военного конфликта самостоятельно, где был принят на службу командиром роты мотострелкового батальона.
Враг сразу же прознал о выдающемся командире. Благодаря его грамотному командованию, отваге и выдержке, противники несли большие потери.
Юрий погиб спустя сорок дней после поступления на службу, закрыв собой взрыв мины, чем спас жизни своих сослуживцев. Он говорил, что эти полтора месяца показались ему десятком лет. Он вспоминал самые тяжёлые дни наступления, которые, как он выразился, слились для него в один сплошной день, будто исчезли ночи. В перерывах между перестрелками он «гулял» по тылам противника, наводя ужас на врагов.
В ту зиму и половину весны стояли сильные морозы, как обычно и бывает, когда усиленно работает артиллерия. Но никто из его сослуживцев, прибывших на службу ранее, ни разу не заболел. На войне, вообще, редко болеют из-за стресса. Организм мобилизует все силы и не даёт вирусам и бактериям атаковать себя. Ближе к середине весны стало легче. Противник стремительно отступал, оставляя город за городом, но до окончательной победы было ещё далеко.
В мае, в один солнечный ясный день, незадолго до моего дня рождения, Юра вошёл в один из посёлков для зачистки его от врагов-неонацистов, и там встретил свою смерть.
До последнего вздоха он самоотверженно защищал Родину, людей, идеалы, за которые шли воевать и восемьдесят лет назад, во время Великой Отечественной Войны, и теперь, во время незримой Третьей Мировой, которую предпочитали не замечать и называть другими именами.
Юра остался образцом мужественности, силы духа, отваги, он следовал долгу офицера до последнего, оставаясь защитником правды и справедливости в этом хрупком мире живых. Он погиб, чтобы жили мы. Он и десятки таких же храбрых бойцов погибали каждый месяц, если не день, чтобы мы не просто жили, а спали спокойно по ночам, находясь в глубоком тылу. Я бы с радостью отдал кому-нибудь из них свою жизнь, ведь мне она была не нужна, но Бог распорядился иначе и послал мне иную судьбу.

***

Бить артиллерией было нельзя: эти ублюдки прикрывались мирным населением. Заняли шесть домов. Первые, вторые, третьи этажи. Жильцов, которые не успели уехать, либо которым просто некуда было бежать, выгнали в подвалы, где они были вынуждены сидеть без воды и еды часами. Высовываться во двор было опасно, ведь неизвестно, на кого нарвёшься. Как и во время немецкой оккупации, врагу могло не понравиться твоё пальто, либо выражение лица, либо, ты мог вызвать какие-то дурные для него ассоциации, и он мог за это просто пристрелить тебя, как скот. Мёртвых хоронили в воронках от взрывов прямо во дворах.
В основном остались пожилые тётки, бабки, деды, но изредка в воспоминаниях мелькали и довольно молодые люди и дети... О Боже, дети! Чумазые, голодные и холодные они сидели в подвалах, с широко распахнутыми от ужаса глазами, ожидая, когда «дяди» наверху кинут пакет с объедками.
Город был полностью обесточен из-за обстрелов. Артиллерия врага вырубила ТЭЦ, поэтому в квартирах не было ни света, ни воды, ни отопления. Как назло весна в тот год выдалась холодной и сырой, поэтому даже в подвалах было прохладно.
Нацики мародёрствовали, разоряли квартиры, рыская в поисках съестных запасов и наживы. Если ничего не удавалось найти, они психовали, начинали ломать мебель и выбрасывать её в окна. Как рассказывал Юра, во дворах тех домов, которые он зачищал, творился хаос. Они были завалены обломками мебели, окровавленным тряпьём и бинтами вперемешку с трупами домашних животных, которые уже никто не убирал и не хоронил.
Я ощущал невыносимо скребущий душу ужас, маявшийся где-то на задворках подсознания. И это был не страх собственной смерти. Жизнь никогда не была мне дорога. Я боялся, что нас возьмут в плен. Я прекрасно знал о том, как относились в плену к нашим военным. Был наслышан о пытках, побоях, отсутствии медицинской помощи раненым, да, банально, об изнурении военнопленных голодом. Каждому давали пригоршню сырой гречки раз в два дня, не разрешали шевелиться, били, заставляли, якобы, каяться на камеру за то, что они «вторглись» в чужую страну. По сути же, разве должно им было каяться за то, что они самоотверженно, стойко защищали рубежи своей Родины и спасали мир от нацистской заразы, расползающейся из некогда цветущей страны?
Но плен... Не знаю, кто сдавался в плен. Точнее, не сдавался, а попадал. Наверное, лишь те, кто терял бдительность от сумасшедших физических и психологических перегрузок. Большинство же даже спали с зажатыми в руках гранатами, чтобы, если что... Либо засыпали с дулом автомата под подбородком, чтоб если вдруг неонацисты прорвут оборону, и всё будет предрешено, выстрелить себе в голову, только не попадать в плен к врагу, потому как там ждал настоящий ад. Он существовал. Он всегда существовал лишь на Земле. А те, кто верили в его существование после смерти, ничего не знали о жизни. Каждый из нас прошёл через свой личный ад индивидуальной тяжести. Ну а рай на Земле, как оказалось, не был предусмотрен.
В тот раз моему другу повезло: зачистка прошла более-менее легко. Завязался бой, в ходе которого весь отряд неонацистов был уничтожен. А почти через месяц моего друга не стало. Сила, отвага и смелость, к сожалению, не спасли его от смерти. Но я знаю: он ни о чём не жалел. В отличие от меня. Я жалел о его смерти, как и о смерти сотен таких же славных, отважных воинов, которые пали, чтобы защитить Родину. Я же не сделал для них ничего, для них живых. Воевать меня не взяли по состоянию здоровья, поэтому, единственное, что мне оставалось, чтобы помочь им, это записывать их истории.
Но я отвлёкся, хотя планировал рассказывать всё по порядку.
В то время шли сильные холодные дожди. Ничего не цвело. Из грязной земли, покрытой размокшей жижей, торчали лишь хилые голые деревца. Город, больше похожий на кладбище с полуразрушенными скелетами многоэтажек, наводил жуткое уныние, даже притом, что перевес сил был на стороне наших военных.
Юра чувствовал себя уверенно, это я боялся за него. Дождь хлестал, как сумасшедший. Намокло всё. И продрогло: бойцы в непромокаемой форме, БТРы, танки – они лениво ползли по изъеденной железными гусеницами земле, и будто живые, сопротивлялись от того, что их подняли в такую рань и погнали вперёд. Город вдали застыл сизо-серым маревом, будто покрытым сверху частицами сажи.
К обеду дождь прекратился. Рота поделилась на три части для зачистки. Командир взял с собой десяток крепких бойцов и отправился в самое пекло.
Твари прикрывались мирными жителями. Так просто было не подступиться. Две бессонные ночи прошли незаметно за составлением плана. Юра ощущал, что у него открылось второе, третье, четвёртое, пятое дыхание... Как и у его сослуживцев. Были те, кому пришлось гораздо хуже, чем ему: голодным полураздетым людям в подвалах, которых неонацисты держали в заложниках, которых он шёл освобождать.
По улицам текли потоки грязной воды, собираясь в канавах и уродливых рытвинах, оставленных тяжёлой боевой техникой. Юрин отряд бесшумно скользил меж надгробий-многоэтажек, направляясь в самое сердце замершего в ужасе города.
Нет, ещё не в нём мой друг встретил свой новый Путь. В другом месте. Каждый раз, когда я вспоминаю о войне, в моё сознание врывается одна и та же страшная картина, обрывающая в моём сердце последние нити равновесия и спокойствия.
Это произошло внезапно. И он будто мысленно, сквозь пространство, время и смерть приказывал мне отвернуться, но я не отворачивался, зная, что не имел морального права это делать. Нет, я смотрел, смотрел сквозь глаза, залитые его кровью. Я весь был покрыт ею с ног до головы, а он, как ни странно, нет, либо мне так казалось.
Он лежал на земле, на серо-буром ковре пожухлых трав. Вокруг словно не разливалась яркая цветущая весна, а стояла промозглая осень. На мертвенно-бледном, холодном лице моего друга застыло выражение умиротворения, пересохшие ледяные губы были чуть приоткрыты, руки безвольно раскинуты в стороны. Его сослуживцы, которые приходили в себя и поднимались с земли, были для меня тенями, я не различал ни их лиц, ни фигур. Только Юра уже подняться не мог, вернее, в том понимании, которое подразумевают люди.
Кто-то из солдат с криком кинулся к нему, меня, словно бесплотного духа, откинуло назад. Образ друга заслонили тела, и он будто растворился в тумане. В своих воспоминаниях я вернулся в тот дождливый полдень на подступы к истерзанному городу, куда держал путь Юрий.
Хотелось закричать ему «Стой! Не иди туда!», но я понимал, что даже будь у меня такая возможность – воздействовать на прошлое, он бы всё равно не остановился. Не для того он отправился на эту войну. Он не мог остаться в стороне, спокойно наблюдая за тем, как гибнут люди в соседней стране, и отвратительная нацистской чума расползается по земле, захватывая всё новые территории. Нет, Юра был не таким. Такие, как он, держали на своих плечах весь мир и никогда не думали отступать. Не жаловались, принимая для себя лишь один путь – путь служения Родине и людям.

***

Дети в подвале устали ждать. Они уже смирились с тем, что их никогда не спасут. И нацисты если будут особо голодны, возможно, съедят их заживо. И как раз настал момент, когда они находились на грани от этой черты. Непоправимое они уже совершили, оставалось совершить то, что окончательно убило бы в них последние остатки человечности. Я не понимал, что превратило их в таких монстров.
Следующее моё воспоминание – перестрелка. Нацистов выбивали из дворов. Юра пригибался, чтоб не попасть под пули, стрелял в ответ, кидал гранаты в окна, потом, когда всё вроде затихло, перебежал на другую точку. Противник снова открыл огонь. Моему другу не впервой было терпеть сумасшедшие физические и психологические перегрузки. Это я терялся, не успевая следить за его действиями. Всё происходило слишком быстро. Осколки и крупная пыль секли лицо будто розгами. Я словно был обнажён. На мне не было толстой военной формы, подвески с боеприпасами. Не понимаю, как мой друг вёл меня в бой. Иногда мне казалось, что моё пребывание на фронте в качестве военкора было иллюзией, и что я по-прежнему находился в своей маленькой пустой квартире на отшибе большого города и испытывал кромешное одиночество. В бою, как, впрочем, и в мирной жизни, каждый одинок, каким бы слаженным не было отделение, рота, батальон... В душе каждый всё равно находится один на один с врагом.
Когда ответная стрельба прекратилась, мой друг и ещё несколько бойцов ворвались в подъезд. Послышались крики. Когда я вбежал следом, трое чудовищ в человеческих обличьях, стояли на коленях с руками за головой. Кто-то попытался бить их ногой в лицо, но Юра остановил. Хотя, я бы на его месте не останавливал. Но мой друг был слишком человечным, слишком мягким, слишком добропорядочным...
И размышляя, откуда берётся зло в мире, я бы сказал, что один из путей его появления – бездействие добрых людей. Конечно, я не имел в виду своего друга. Он-то как раз и не бездействовал, отправившись в чужую страну, чтобы остановить зло, пока оно не перешагнуло рубежи нашей Родины. Но сколько осталось там, в нашей стране, так называемых, «диванных» бойцов, «кухонных» революционеров, которые вроде и были добрыми людьми, но только и могли, что просиживать зад у себя дома и критиковать ведение боевых действий с мыслью: «Авось, пронесёт, авось это дикое, бесформенное зло пройдёт мимо, и его остановит кто-то другой, но не я».
«Не остановит. Так не получится. Беда коснётся каждого, если мы не сплотимся». – Хотелось сказать им. – «Ибо то, с чем мы столкнулись, имеет просто катастрофические масштабы».
Такие люди, как Юрий, это понимали, поэтому и вступали в добровольческие батальоны и отправлялись на войну.
Одного из трёх упырей кто-то, не сдержавшись, грохнул. Оставшихся двоих отправили в лагерь для военнопленных, хотя никто не мог гарантировать, что они доедут живыми. Но Юра, по крайней мере, приказал их не трогать, чтоб впоследствии их можно было обменять на наших военнопленных.
Машина только успела отъехать, как раздался оглушительный свист, а затем передняя стена дома напротив рухнула, как подкошенная. Клубы пыли заполнили всё пространство широкого двора. Повсюду валялись выбитые стёкла. Получили прилёт, хотя не должны были. Неонацисты отступили. Отступили давно. Кто же оказался таким неугомонным?
Тремя днями ранее, на подступах к городу, мой друг принял тяжелейший бой, унёсший жизни трёх его сослуживцев. В итоге удалось уничтожить несколько единиц бронетехники врага и более двух десятков живой силы, но это бы не вернуло назад товарищей. В плен никого не брали. Из той роты остался лишь один выживший. И ему удалось сбежать. Юра помнил те страшные, налитые кровью глаза, смотрящие на него из-под покрова темноты. Мой друг стоял в каком-то странном оцепенении и не мог навести дуло автомата на эти жуткие нечеловеческие глаза, будто они загипнотизировали его подобно взгляду змеи. Юре тогда казалось, что и зрачки, нацеленные на него в упор, стали вертикальными, и само тело врага, скрытое ночным мраком, было покрыто отвратительной змеиной чешуёй. Он мотнул головой, и наваждение исчезло, а из зарослей колючего терновника послышались возня и хрип. Мой друг ещё смог бы догнать врага и добить его либо взять в плен, но почему-то... отпустил...
В ту же минуту за спиной раздался оглушительный грохот. Это сдетонировали заряды в подбитом танке. Юра сорвался с места и побежал к месту взрыва, чтобы удостовериться, что никто из его подчинённых не пострадал.

***

Тогда, в зачищенном от нацистской чумы дворе у меня промелькнула мысль, показавшаяся абсурдной, но Юра сказал, что это правда. Реальность, слой за слоем, вскрывалась передо мной, тогда я видел те же змеиные глаза, что и мой друг, скрывшиеся в темноте, а затем будто снова вынырнувшие из неё, на расстоянии пятидесяти километров. Враг как-то выследил тактическую группу моего друга и ударил именно в то место, где шла зачистка. Хотя, я ещё мог списать всё на случайность, если б поблизости не работало целых восемь таких отрядов для зачисток.
Солдаты тут же заняли оборонительные позиции, наводчики принялись искать координаты для ответного огня. Гражданские снова попрятались в подвалы.
Я знал ответ, как и Юрий теперь уже знал, только не мог понять, зачем, к чему эта бессмысленная месть на последнем издыхании. Змеиные глаза ещё долго будут стоять передо мной. Его позывной мой друг узнал случайно. «Змей». Почему-то Юрины сослуживцы решили звать его личного врага именно так – «Змей». Может, они сами и придумали ему такое прозвище, а на самом деле его позывной был другим. Неизвестно. Но кроме меня и моего друга его никто не видел. И я стал думать, что его, быть может, и не существовало вовсе... Хотя, нет, Змей, точно, существовал. Пусть не физически, но как коллективный отравленный разум всех тех, против кого воевал мой друг.
После освобождения ещё нескольких дворов Юрий получил приказ прекратить зачистку и выдвигаться на северном направлении. Ему передали координаты вражеских позиций. Но он на полпути повернул обратно на юг, куда вела его интуиция. Ему не давал покоя Змей. Я бы советовал ему плюнуть на него и сосредоточиться на первоочередной задаче. Хотя... Возможно, его интуиция не ошибалась. Да и его личный враг вряд ли б отстал сам. Так что... Иного пути у него просто не осталось. Любая дорога вела его именно в ту точку невозврата, в которой произошло необратимое. И с самого детства Юра не мог свернуть на какую-нибудь другую, окольную тропу, ведь всё, почти всё предрешено, и финал известен с самого начала. Только не нам. Мы, как безмолвные зрители, сидим перед экраном, на котором крутится наша собственная жизнь, не в силах изменить исход, который известен лишь режиссёру. Выбор – лишь иллюзия, искусно обёрнутая в этикетку случайностей и личных предпочтений. На самом деле никто ни над чем не властен. В наших силах лишь досмотреть этот фильм до конца, либо уйти с сеанса.

***

На фронте я постоянно чувствовал спиной чей-то взгляд. Пронзающий, обжигающий душу, будто личный враг моего друга был повсюду, и следил теперь не только за ним, но и за мной.
Возможно, Змея и не существовало на самом деле, это чутьё привело Юру в то место, где он был нужен больше всего. Тот бой запомнился мне лучше остальных.
Вместе с бойцами добровольческого батальона мой друг и его сослуживцы взяли в кольцо 105-ю бригаду. Ту, самую зверскую, солдаты которой безжалостно расстреливали пленных и издевались над мирными жителями. Но Змея в ней не оказалось. Из выживших осталось только тринадцать чудовищ. И их число стремительно сокращалось. Никто не собирался лечить ублюдков, и они просто тихо подыхали от ран. По-любому, их всё равно ждала смертная казнь.
Враги пытались прорваться небольшими группами, но по их бронетехнике нанесли удары Гиацинтами, что лишило их возможности разомкнуть кольцо. Несколько дней бушевали чудовищные грозы, расчерчивавшие небо розово-красными гигантскими молниями. Когда вой взбесившейся стихии смешивался с грохотом артиллерии, становилось жутко. Мне казалось, что я попал в самый настоящий ад, хоть и знал, что его не существует. Единственное, что меня тогда утешало: то, что всё это делалось не зря.
Мой друг похудел, отрастил бороду, стал намного меньше улыбаться. Но я всё равно запомнил его таким, каким он предстал передо мной на фото после присяги во время поступления в училище. Девятнадцать лет – так мало, но в свои девятнадцать он был крепче духом, чем большинство в сорок.
Передо мной мелькали вспышки взрывов, и пули прошивали тела насквозь, но я чувствовал себя словно бесплотным духом, сопровождавшим Юрия в его непростой миссии. Откуда-то у меня возникла железная уверенность, что со мной ничего не случится.
Юре показалось, что среди дыма, в самый разгар битвы, мелькнули, будто наваждение, красные, налитые яростью глаза, и блеснула мерзкая чешуя его личного врага. Мой друг пальнул в ту сторону очередь из автомата, но там никого не оказалось.
– Ты гоняешься за призраком, – шепнул я ему. – Это дух врага, а не реальный человек.

***

Погоня за Змеем продолжалась.
Нацисты отступали, и по их позициям был нанесён авиаудар, унёсший жизни приблизительно 1500 солдат. Однако в городе оставалось ещё около полутысячи противников, которых требовалось как можно скорее ликвидировать.
Штурмовые отряды заходили в город, чтобы выдавить оттуда врага. Но это оказалось не так просто сделать. Там засели ублюдки из 150-го нацбатальона, который, наряду со многими, подобными ему, славился своей жестокостью.
Ещё один город-призрак с полуистлевшими скелетами многоэтажек, навевал уныние. Там уже почти никто не жил, и, тем не менее, за него шли кровопролитные бои. На миг я словно воспарил ввысь и увидел его с высоты птичьего полёта. Передо мной простёрлась красно-бурая безжизненная земля и застывший труп города на ней. То, что сделали с некогда цветущим краем нацистские ублюдки, не подлежало прощению.
За несколько лет противником была создана сеть подземных коммуникаций и складов, хорошо защищённых от авиаударов. Нацисты, будто крысы, ползали в подземельях, встретиться со своим врагом лицом к лицу у них не хватало духу. Они горазды были только предавать, бить исподтишка, в спину, и позорно бежать с поля боя. Работало много снайперов, что усложняло зачистку.
Внезапно я оказался в самом эпицентре сражения. Наша артиллерия накрыла позицию врага, но огонь продолжался. Среди дыма, огня и хаоса невозможно было понять, откуда стреляют.
Истребители с сумасшедшим воем, нагнетающим леденящий кровь ужас, промчались над головами. Послышалось два взрыва, после которых наконец-то наступила тишина.
Мой друг с несколькими сослуживцами шагнул вперёд, в клубы едкого тумана, состоящего из пыли и микрочастиц человеческой крови. Крупная группа нацистов продолжала скрываться в подземных помещениях завода, куда не могла достать ни артиллерия, ни авиабомбы, лишь человеческое существо, охваченное справедливой местью и чувством долга.
Я слышал, будто сквозь вату, звуки выстрелов и крики. Я затыкал уши, но звуки всё равно проникали в мою голову сквозь кости черепа. Я упал на истерзанную землю и видел вход в преисподнюю сквозь кровавую пелену. Возможно, у меня была лёгкая контузия.
Контузия, наверное, была самым страшным ранением, которое можно получить на войне. Ведь после её самых тяжёлых форм человек превращался в овощ и терял рассудок. Можно было потерять руку, ногу, зрение, слух, но при этом остаться здравомыслящим человеком, способным и дальше работать, чего-то достигать, двигаться к своей цели, пусть и с некоторыми ограничениями. Потеря же рассудка означала конец всему. Умственно неполноценный человек становился непригоден для социальной жизни. Мне рассказывали о случаях тяжёлой контузии, после которой люди больше не могли собрать свои мысли, попросту теряли способность думать, сосредотачивать внимание, общаться. Я вздрогнул, представив себе эти ужасы.
Входом в преисподнюю являлась тяжёлая двухстворчатая железная дверь, ведущая в складские помещения завода, находящиеся на минусовых этажах. Наши бойцы вырезали из неё кусок, чтобы можно было проникнуть внутрь. Их встретил огонь, но к счастью, никто не пострадал: сказывался высокий профессионализм и значительный боевой опыт Юриных сослуживцев.
Время для меня растянулось на вечность. Я ждал, когда вернётся мой друг, и, не дождавшись, шагнул за ним следом. В ту же минуту выключилось красноватое аварийное освещение. Меня окутала липкая, пропахшая кровью, мгла. Несколько мгновений я шарил руками по стенам, абсолютно ослепнув в темноте, а затем, когда глаза привыкли к мраку и силуэты коридора начали проступать передо мною, медленно пошёл вперёд, слыша лишь отдалённые отголоски перестрелки, чьи-то вопли, грохот, стуки и… скрежет. Невыносимый, выворачивающий душу наизнанку скрежет, будто кто-то пытался ободрать краску с труб. Я представил себе невидимого врага либо, наоборот, союзника, который в приступе бессильного отчаяния, находясь на грани смерти, царапал на металле одному ему известные слова. Может, это были последние слова любви самым близким людям, либо проклятья тому, от руки кого он пал, или просто предостережение… предостережение от подобной участи.
Говорят, что, если войну можно избежать, то нужно попытаться избежать её любым путём, ведь в ней нет ничего хорошего. Война калечит миллионы судеб. Но эту войну мы избежать не могли, ведь на кону оказалось существование и безопасность нашей Родины.
Звуки становились громче. Я будто против воли делал шаги, приближавшие меня к чему-то, чего я не хотел видеть.
В темноте все мои потаённые страхи стали так осязаемы. Я буквально мог к ним прикоснуться рукой. Стены стали больной изъязвлённой кожей какого-то чудовища или гигантского человека. Они отражали мой панический страх перед болезнями. А липкая чешуя омерзительного чёрного змея покрывала собою трубы в коридоре. Она символизировала мой страх перед врагом, самого врага, с которым я не мог справиться, с которым так отчаянно боролся Юра, и его дело продолжили другие. Он сделал так много в отличие от меня.
Воздуха перестало хватать. Горло сдавило невидимыми тисками, будто на него кто-то наступил. Я пытался вырваться из удушающей тьмы, проснуться от кошмара и вдруг почувствовал, как кто-то схватил меня за плечо. Я инстинктивно обернулся, уже готовясь нанести удар, но увидел лишь лицо своего друга, освещённое фонарём.
– Не стоит ходить по одному, – просто сказал он. – Освещение скоро должны дать. Ребята уже занимаются этим. Но всё равно даже при свете лучше не ходить в одиночку.
– Где все? – растерянно спросил я. – Ты один?
– Ты отстал. Я отправился на твои поиски. Зачистка ещё идёт.
Друг повёл меня обратно к выходу, но каким-то другим путём. Мы прошли мимо большого технического зала, стены которого оказались забрызганы кровью. Два огромных прожектора били откуда-то сверху. Должно быть, они работали от генераторов. В центре зала валялись тела. Только тут я заметил едва ощутимый запах смерти. Сладковато-тошнотворный невидимый туман висел в воздухе, пропитав собою стены коридоров.
– Дальше! – скомандовал Юра. – Не надо тут задерживаться.
Тела, в беспорядке валявшиеся на полу, меня не шокировали и не испугали. Напугал меня запах, которого я никогда в своей жизни, слава Богу, не слышал и не представлял, каким он мог быть. Я не знал, что он настолько жуткий.
Я послушно зашагал следом за другом, но ужасная картина продолжала стоять у меня перед глазами. Сзади до нас донеслись звуки выстрелов и голоса. Я остановился и оглянулся назад, в темноту, где брезжил слабый свет.
– Тебе нужно на воздух. Идём!
Не дожидаясь моей реакции, друг схватил меня за предплечье и повёл дальше. Вскоре спасительный свет забрезжил вдали. Сквозь вырезанную дыру в двери било яркое весеннее солнце, но мне в его лучах почему-то мерещился кровавый отсвет.

***

Абсолютно бессмысленными трупами было завалено всё поле аж до самого горизонта. И хоть мне теперь кажется, что картина в моих воспоминаниях слишком преувеличена, записи в моих дневниках говорят об обратном. Эти записи словно водят меня по кругу. И каждый раз я возвращаюсь в то место – место, где всё закончилось и вновь началось – теперь уже по-настоящему.
Весь день, предшествовавший тому, в котором произошло непоправимое, противник пытался прорвать оборону 165 дивизии. Нациками было предпринято несколько атак тактическими группами при поддержке боевых машин, но, ни одна из них не увенчалась успехом. Наша артиллерия проработала ровно сутки, не смолкая ни на секунду. После дня и ночи непрерывного грохота, наверное, можно было сойти с ума, но Юра держался молодцом. Позиции удалось сохранить, и мы продолжили продвижение вперёд.
Мой друг был невесел, но старался этого не показывать. Предчувствовал. Всё предчувствовал. На самом деле мы все знаем, когда уйдём. Я с самого детства понял, что, как бы мне не хотелось сбежать поскорее, проживу я лет восемьдесят, а может, и того больше.
Мы ехали, сидя верхом на заляпанной грязными брызгами БМПшке, в компании Юриных сослуживцев и духов павших врагов, кровью которых была пропитана земля под гусеницами.
– Юр, давай остановимся? – попросил я.
– Ты боишься?
– Нет, но мы снова гонимся за призраком. Зачем? «Змея» не существует.
– Ты опять за старое. Какая разница: есть или нет? Я должен исполнить свой долг до конца. – Коротко ответил мой друг и больше не проронил ни слова до самого города. Он был зачищен наёмниками, и в нём мы смогли перевести дух, чтобы затем снова отправляться в наступление.
На западе, за невысокими холмами, поросшими дикими кустарниками, стояло крупное формирование нациков, занявшее несколько посёлков. Их срочно нужно было оттуда выбивать, ведь они прикрывались мирными жителями и держали их в заложниках. Только действовать нужно было очень аккуратно. Дома, вернее, то, что от них осталось, представляли собой жалкое зрелище. Но в каком бы они не были состоянии, за них всё равно следовало бороться. За каждый из них.
Боже… Я ведь это уже рассказывал! Но мои воспоминания, как и дневниковые записи, не отпускают меня и водят по кругу.
Мне запомнилась одна странная, самая продолжительная ночь в моей жизни. Мы заночевали в одном здании с противником. Нацисты укрылись на третьем этаже и обрушили лестничные пролёты. На контакт они не шли. Все требования сдаться игнорировали. Короче, продлевали свою агонию.
Если б у меня было право голоса, я бы с ними не цацкался, а просто дал бы по зданию из чего-нибудь тяжёлого, чтобы окончательно вычистить эту мразь с несчастного клочка земли, на котором стоял дом. Но… нельзя, не по уставу, не было приказа и т. д. В общем, мы просто сидели и ждали, пока они подохнут с голоду или перестреляют друг друга. На сдачу никто не надеялся.
За ночь они не сдались и не сдохли. Продолжали ждать свою смерть.
– Мы теряем время! Мы тупо теряем время! – жаловался кто-то из группы. Но приказа продвигаться дальше по-прежнему не было, как и устранять противника.
Время тогда тоже будто закольцевалось, как и мои воспоминания. Я вдыхал слишком холодный для весны воздух и пытался понять, как убедить друга побыстрее покончить с врагами. Весь день они молчали. К вечеру, правда, двое из них вышли в окно с интервалом в несколько минут. Сами или им помогли – мне было всё равно. По скромным подсчётам там оставалось ещё около двадцати упырей. И мой друг как раз получил распоряжение.
– В общем, расклад такой: если к полуночи не сдадутся, то… накрываем.
– Наконец-то! Два дня попусту потеряли! – с досадой сказал я.
– Но мы должны были дать им шанс – мы не звери.
– Зато они – хуже зверей! – со злостью ответил я. – Они не заслуживают ни единого шанса!
Добрым был Юрка, а я, по-видимому, злым. Оттого он ушёл так рано, а я вынужден был волочить свой крест ещё неизвестно сколько.
– Все заслуживают шанса на жизнь. – Спокойно ответил мой друг.
Самообладанию Юры мог позавидовать даже монах, это я до сих пор исходил праведным гневом и не мог успокоить свою душу, будто принял на себя все мытарства друга. Хорошо, пусть так. Я готов был маяться вместо него, ведь не зря же Высшие Силы оставили мне жизнь в том аду, хоть я и не воевал.
«Что же случилось дальше?» – спросите вы.
Они сдались.
Когда это произошло, я шокировано смотрел на Юру, ещё не до конца веря в происходящее. Как сейчас, я помню момент сдачи в плен наших врагов, которых он, найдя в себе силы, пощадил. И это было правильно и достойно уважения. Именно так и никак иначе мог поступить офицер нашей армии – армии, в которой на первом месте стояло главное, то, что отличает человека от всех остальных нелюдей – человечность.
Наши солдаты активно оказывали медицинскую помощь врагам, в то время как неонацисты безжалостно расстреливали раненных. Причём, даже своих! Верх жестокости и морального уродства!
Им закинули верёвки. Они спустились по ним. Все скрюченные, скукоженные. Думали, наверное, что их тут же грохнут либо начнут издеваться. Судили по себе. Я не сдержался и плюнул одному из них в лицо. Даже противно было прикасаться, чтобы избить. А их… Их накормили, перевязали им раны и отправили в лагерь для военнопленных, чтобы потом обменять на наших.
Мне вновь стало противно. Я со злостью грохнул кулаком по стене. С неё осыпалась штукатурка с каплями моей крови из разбитых костяшек.
– Ну не бесись! – участливо сказал Юра. – Слушай, если б я дал тебе автомат, ты бы сам их лично перестрелял? Смог бы?
– Смог! – рассержено ответил я, но кому я врал?
Мой друг присел возле меня и положил руку мне на плечо.
– Знаю, я – злобный, малодушный человечишка…
– Прекрати так о себе говорить. Это не так. Ты просто слишком непримирим и принципиален. У тебя есть только чёрное и белое. А жизнь многогранна. Стопроцентных святых нет, как нет и стопроцентных грешников.
– Всё равно, они не заслуживают этой жизни, которую ты им дал!
– Ну, ещё неизвестно, что их ждёт, и как они ею распорядятся…

***

Юра как-то рассказывал, что после того, как он окончил службу, он поселился в Подмосковье, в живописном старинном городке с чудесной природой и размеренным укладом жизни. Мой друг занялся бизнесом и раз или два в неделю ездил в Москву на электричке, чтобы встретиться с поставщиками либо подписать какие-нибудь бумаги. Остальную работу он выполнял удалённо.
В воспоминаниях я увидел его как-то раз в задумчивости сидящим у реки. Он смотрел на водную гладь, жуя какую-то травинку, и о чём-то усердно размышлял. Наверное, уже тогда он знал своё будущее, не мог не знать, и то, как сложилась его дальнейшая судьба, не стало для него неожиданностью. Он готовился к этому последнему бою всю жизнь, всю жизнь шёл к нему, как к заветной цели, ведь, по сути, это то, к чему в глубине души стремится каждый воин, ставший на путь служения Родине. К последнему бою, который будет означать конец борьбе. Но Юра никогда не сдавался, и сдаваться не собирался. Под этим последним боем я подразумевал окончательное завершение войны – неважно, какой: зримой ли или той, что каждый из нас ведёт внутри себя.
Юра был очень светлым человеком, распространяющим вокруг позитивную энергию. Глядя на него, хотелось жить. Глядя на него, возникала уверенность в том, что у этого мира ещё не всё потеряно, и пока в нём существуют такие люди, как мой друг, он будет стоять и никуда не денется. Глядя на своего друга, я снова начинал верить в правду и справедливость, в то, что есть какая-то высшая цель нашего существования на Земле. А потом обращал свои мысли на настоящее, на то, что творилось вокруг, какая тупая, злобная, бесформенная сила пыталась отнять у меня, у всех нас нашу Родину, и сказка рушилась. Приходило резкое понимание того, что этот бой будет вечным, а покоя никому из нас, ныне живущих и почивших, не видать нигде: ни в мире мёртвых, ни в новом воплощении, ни в альтернативной реальности, если таковая существует.
Я понял, что само понятие борьба даже не синоним, а равно понятию жизни, что без борьбы последняя просто не может существовать и не имеет никакого смысла. Ведь, даже заглянув внутрь себя, можно увидеть, как бесчисленное множество бактерий борются за существование в нашем организме, чтобы он продолжал функционировать без сбоев, триллионы атомов каждое мгновение преодолевают непосильную тяжесть энтропии, чтобы мы с вами могли жить дальше и оставаться теми, кем нас сотворила Природа. И это удивительно, ведь, не борись за жизнь все эти микроскопические частицы Божественной Мысли, и Человека бы не существовало… Он был бы кем-то или чем-то другим…
В тот момент, когда я вернулся домой, в свою пустую холодную квартиру на отшибе, мой друг уже был далеко, в метафизической точке Немо, в зоне недосягаемости, максимально отдалённой от всех живых, но мне почему-то казалось, что он совсем рядом. И он был рядом. Он оставался в памяти тех, кому был дорог, тех, кого спас и защитил от несправедливости, тех, для кого слово Родина – не пустой звук… Для меня он остался верным другом и образцом для подражания, до которого я, к сожалению, не дотягивал. Единственное, чем я мог гордиться, это дружбой с ним, и тем, что оставался рядом до конца, хотя теперь, спустя время, мне кажется, я преувеличиваю свою значимость. Она – ничто, по сравнению с тем, что он сделал для нас. И я никогда не устану благодарить его за это.