Момент и эпоха в «Дневнике» Ю. Иванова

Ю. Иванов. Дневник № 1. Тринадцать лет одиночества

https://wplanet.ru/index.php?show=text&id=39455


1
Дневники, письма, мемуары, так называемая исповедальная проза – жанры, обреченные на реализм. По определению. Разумеется, их можно имитировать или пародировать, накарябать романтический дневник или абсурдистские мемуары, но это уже будет нечто другое, blended, а не single molt. В лучшем случае. В худшем – засахаренный перец чили. Что-то вроде фантастического детектива, каковой (детектив как он есть), опять же по определению, не может быть фантастическим. Смесь может оказаться неповторимой на вкус – это да (бр. Стругацкие. Отель «У погибшего альпиниста»). Но тут всё решает мастерство повара или винокура, а не хромающие жанровые определения. У виски blended свои достоинства. Остальное – дело вкуса.
Эпистолярный жанр («Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина – самый яркий, наверно, пример) практически совпадает с дневником – с той только разницей, что имеет конкретного адресата, пишется кому-то, не себе и не для себя, но временной (с ударением на -о) дистанции между событием и его отображением, как и в дневниках, в письмах нет или почти нет. Как правило. Исключения его (правило) только украшают.
Исповедальная проза и мемуары в качестве адресата имеют любого, кто удосужится погрузиться. От отображаемого события текст мемуаров отделён временем. Ни днями, ни неделями – годами. С исповедальной прозой в этом смысле немного сложнее – в основном за счёт расплывчатости жанрового определения.
В мемуарах часто врут. Кому охота, может почитать воспоминания Павла (Савла) Судоплатова и убедиться, что эта жестокая, бездушная скотина, готовая сапоги вождю лизать, был (-а) ангелом во плоти, святым великомучеником, не запятнавшим белых одежд своих. Если верить автору, само собой. Если не знать или хотя бы не подозревать правду.
В мемуарах часто и не врут, но и не договаривают (Евгения Гинзбург. Крутой маршрут). В жизни много таких вещей, о которых не хочется вспоминать, а тем более рассказывать. Забыть не получается – получается только молчать. Даже самые непреклонно правдивые авторы отличаются этим (Н. Никулин. Воспоминания о войне).
В исповедальной прозе не врут (либо врут не специально), иначе она незамедлительно прекращает быть исповедальной. И наоборот, если мемуары максимально правдивы (насколько это вообще возможно), то от исповедальной прозы они могут отличаться разве что заявленным жанром и заданной композицией, линейностью времени. Это можно отнести и к «Крутому маршруту» Евгении Гинзбург, и к «Воспоминаниям о войне» Н. Никулина, и к мемуарам генерала Петра Григоренко, а из более ранней, совсем уж забытой литературы, к пронзительным «Горестям и скитаниям» М. Г. Савиной. Это sui generis дневники, только дистантные, написанные из будущего, но присущую дневникам линейность времени свято хранящие. Масштабирование его (времени), правда, другое, чем в дневниках.
Всё. Молчу. Если каждого, кто не забыл, что такое книга, попросить повспоминать прочитанное, список дневников и мемуаров получится длиннющий. Не говоря уж о том, что на каждого Георгия Данелия (Безбилетный пассажир) в другом языке и другой культуре найдётся свой, ничуть не хуже, Луис Бунюэль (Смутный объект желания). И тогда уж вовсе ни конца списку литературы для внеклассного чтения не будет, ни края.
Патриотическим полудуркам (по запоздалости реакций они уже вчера напоминали заику Калаида из «Второго нашествия марсиан» бр. Стругацких – социальная фантастика в форме дневника, кстати), им надо незамедлительно духоподъёмные частушки строчить (cito!), прям терпежу нет никакого, того и гляди, в штаны намочат, а к ним с каким-то там ещё списком для внеклассного чтения лезут. Тьфу!

2
Но всё-таки что-то внутри тяжело шевелится, чему лучше бы не рожаться. Ну, так только если, в качестве лирического отступле… Господи, что это я говорю, не было же никакого отступления. Ещё бегством назвал бы. В качестве панической – тьфу, извиняюсь, организованной, конечно же, а не панической – организованной лирической перегруппировки. Лирического жеста доброй воли – так тоже можно.
Это, конечно, снова только имена, номинации, которые, увы, большинству из самого (в давно прошедшем завершённом времени, в плюсквамперфектуме) читающего народа ничего не скажут. Но всё равно.
Смотрите (так теперь к месту и не месту говорят, чаще не к месту), существуют (слава Создателю и создателям) тексты (очень много таких текстов) лирически-документального жанра (дневникового и мемуарного), написанные самыми разными известными и неизвестными (чаще неизвестными) авторами.
Глянем наугад (или почти наугад) на кого-нибудь из самых весомых: Иван Бунин (Окаянные дни), Иван Шмелёв (Солнце мёртвых), Борис Савинков (Конь блед). Походу (чуть не забыл вставить это важное слово) люди из одного времени, разного положения в социуме и разных убеждений, но, смотреть объективно, и разного уровня мастерства писатели. От заоблачно высокого к исключительно достойному и далее к достойному постольку поскольку.
К чему эти примеры и в чём тут хитрость. В том, что время, события и взгляд на них очевидца делают текст интересным. Сами. Собственно писательское мастерство (смешно было бы сравнивать в этом смысле Бунина и Шмелёва с каким-то там ещё Савинковым) может не иметь первостепенного значения. От свидетельских показаний художественность вообще не требуется.
И это, кстати, срамных из-кожи-вон-патриотичных частушечников могло бы порадовать: мы, мол, тоже свидетельствуем, так что и от нас ничего такого не требуется. Нет, детишки и старикашки. Не питайте иллюзий. Свидетельствуете вы только о собственной беспросветной тупости, о тёмной хмари в том месте, где должны быть мозги, а это нечто совсем другое, никакого отношения не имеющее ни к документальной, ни к художественной литературе.

3
Теперь махонький кусок исповедальной прозы от автора. Тут такое дело: чтение «Дневника» Ю. Иванова подталкивает. Это как три-четыре рюмахи накатить – обязательно потянет пооткровенничать. В ответ.
В моей электронной книжке, не считая переводов научно-популярной литературы, которую и на родном-то языке скудными гуманитарными мозгами понимаешь дай бог если наполовину, только две книги на русском: «Записные книжки» князя Петра Андреевича Вяземского и «Дневник» Ю. Иванова. Остальное на английском.
Никакого отношения к теперешнему повальному отторжению русской культуры это не имеет. Ни, тем более, к полубезумному обвинению достойных писателей в том, что они были имперскими. Какими они ещё могли быть? Ну, дело хозяйское. Не хотите имперских – можете попробовать насладиться «Подлиповцами» Ф. М. Решетникова. Если только в имперскость всё упирается, гневным осуждальщикам должно понравиться. Правда, его тоже Фёдором Михайловичем звали. Осадок неприятный, понимаю.
Современная российская постсоветская культура – это да, другое дело. Но лично я её не отторгал – просто не касался. Той, что наверху, по крайней мере. Чтоб отторгнуть – надо сначала в неё пусть не погрузиться, но хотя б ноги в этом вонючем болоте намочить. А зачем? Скользко, мерзко, в кроссовках коричневая жижа хлюпает, а, не приведи бог, засосёт – совсем оглупеешь.
Но Юрий Иванов – другое дело. Самородок. Бывают камни с изъянами, которые маскировать приходится (дыры в малахите окрашенной чёрной тушью эпоксидкой заливать, к примеру). А у самородков не изъяны, у них своеобразие. Чего не бывает, так это двух одинаковых самородков. Одинаковыми бывают депутаты госдумы, да и там не у всех один и тот же диагноз. Хотя лечение будет одинаковым, но тут уж что уж. Как-то так уж.
И не каждый предмет надо ровно красить – только испортишь. Всё белое хорошо в больницах и моргах. Ещё в казармах всякую неровность стараются устранить, особенно перед приездом генерала. Пожухлую траву – и ту красят.
А нас когда-то напрягли косить ее лопатами. Шанцевым инструментом. А генерал, гадство, на чёрной «Волге», как тогда было престижно, другой дорогой проехал. Мы так старались, красотищу навели на стрельбище, просто загляденье. От ужина до заката старались, от котлов с мясом до тьмы Египетской. А он даже не глянул. Не сука он после этого?
Не, вы как хотите, а мне такого не надо. Не в том смысле, что такого генерала не надо, а в смысле – такого генерала и всего, что вокруг него минимум на двести вёрст, за исключением, может быть, природы, которую, впрочем, тоже всю засрали. А жалко. Иногда она, природа, мне снится, совсем не засранная, но кусок исповедальной прозы тут, к сожалению, кончается.

4
В предельно кратком предисловии к «Дневнику (2009 – 2022)» Ю. Иванов приводит два основания появление текста (вернее, текстов). Первое: мысли, с которыми одному не ужиться, и нужно рассказать. Второе: если не поделился, не рассказал, не опубликовал, то «получается, что и жизни-то никакой у меня не было. Не согласен». И – тоже деталь немаловажная: дневник – это я сам.
Да, я слегка перевираю, переставляю, но, в сущности, мысли-то это как будто бы не сложные, и [неумная девушка – ред.], которой пришлось расстаться с каким-нибудь (даже не знаю, как это слово правильно писать) инстаграмом (и проверять неохота), могла бы, заливаясь слезами, сказать примерно то же самое.
Но тут есть нюанс, не сразу заметный. Инстаграмная дива с силиконовыми губами может напрягаться до старости лет, и количество подписантов, смотрельщиков, лайкеров и комментаторов будет регулироваться естественной убылью её ровесников. Доживи она (что вряд ли) до девяноста юных годочков (не поумнев ни на гран), рискует остаться совсем без лайков. Некому будет рассказать про боли в печени, трясущиеся руки, непроизвольное ночное мочеиспускание и утренние запоры. Ужас. Не расскажешь – получается, будто бы этого не было. Не согласна.
Но дело даже не столько в этом. Вопрос – кто и зачем будет пересматривать и переслушивать её прошлые откровения. Ну, ещё недельной давности – возможно. Месячной – тоже есть шанс. Мог ведь кто-то месяц в психушке пролечиться или запоем промучиться и всё самое интересное в этой жизни пропустить. Сколько ни будь у неё миллионов болванов-подписчиков, а интерес к прошлогодним откровениям этой [глупой девушки – ред.] будет (наверняка уже есть) нулевым. Сегодня – да. Лайкаем, комментируем, отвечаем на комментарии, лайкаем ответы. Нормальному человеку это уже сегодня покажется бредом непереносимым, полунормальный может догадаться, что всё это бред, уже назавтра или через неделю, полудурок и через месяц не догадается – просто потому, что забудет, что там было в жизни этой [неумной девушки – ред.] месяц назад.
И ещё я не понимаю, зачем внутреннему редактору каждый раз заменять тупую клюшку неумной девушкой. Но ладно, бог с ним.
У Ю. Иванова всё по-другому. И я, между прочим, ему завидую.
Недавно смотрел старый американский боевик, в котором индейские духи охотно болтают с агентом FBI. Он индеец-полукровка, ничего в индейской жизни не понимающий. И настоящий индеец, шериф резервации, ему завидует и даже как будто бы сердится. Понимаю. Он завидует самородку, которому за просто так всё свыше валится. За нехрен нахрен. Money for nothing.
Причина моей зависти та же. С Ю. Ивановым охотно болтают духи. Просто чтоб вы понимали: в том, что жизнь хранится в тексте и оживает каждый раз, когда текст читают, был убеждён автор, фактически заложивший основу европейской если не морали ХХ века, то поведенческих принципов, стереотипов, Луи Пиранделло. По его следам прошлись Макс Фриш (Назову себя Гантенбайн), Кобо Абэ (Человек-ящик), Фридрих Дюрренматт потоптался (Поручение, или О наблюдении наблюдателя за наблюдателями). Всех не упомню, да и задачи такой нет.
Чей дух болтал с Ю. Ивановым, я не знаю. Сам он об этом угрюмо молчит. Но почитайте первую новеллу «Дневника» и рассудите здраво: кого из авторов должно вспомнить, если зовётся она (новелла) «Москва – наблюдения провинциала». Из самых известных. В викторине, уверен, больше половины отвечальщиков вспомнили бы Владимира Гиляровского. Ну, кто его знает. Может быть, и витал его дух где-то в сторонке. Но он был деятельный мужчина. При жизни. А позиция Ю. Иванова (в этой новелле) – позиция наблюдателя. И – так, между делом будь сказано – тонированное стекло автомобиля, внутри которого посиживает наблюдатель, подобный оператору Маттиа Паскалю из романа Луи Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль», выполняет роль маски. Как тёмные очки у Макса Фриша в вышесказанном романе, как коробка (ящик) у героя Кобо Абэ.
Не, маска – это не просто так (Из-под таинственной холодной и так дале). Это инструмент изменения мира. И поведение мошенника, которым любуется Ю. Иванов, очень характерно. Позорная гнида хочет знать, что там, внутри. Хочет, чтобы маску сняли, чтоб тонированное стекло опустилось. Чтоб его мошеннический мир, не приведи бог, не изменился.
Это не дух Гиляровского, нет.
Не, вы почитайте, новелла того сто́ит. Жизнь этого самого мошенника и его соратников, тоже мошенников, вся основана на [обмане – ред.]. Но этот ублюдок хочет знать правду. И в том министерстве, куда заезжал Ю. Иванов, наверняка то же самое, только с ароматами парфюма, без костылей, лохмотьев и синяка под глазом. А министерские охранники бдят – потому что хотят знать правду. На чём там жизнь основана - сами понимаете.
Это даже не одна эпоха, а сразу много. «Говорить правду легко и приятно» – с известной стилистической натяжкой этот булгаковский постулат мог бы сообщить Павел Власов Ниловне (М. Горький. Мать). «Сила в правде» (пресловутый всем известный «Брат») - он же мог бы сказать ей же, и даже стилистически ничо никуда натягивать не надо. Боже, как всё это [надоело – ред.].
Казалось бы, и Ю. Иванов, уже в предисловии к «Дневнику», тоже взыскует правды. Слово то же, а пропасть между ним и министерскими работниками, между ним и мошенниками такая же непреодолимо глубокая, как между ним и [глупой девушкой – ред.] с силиконовыми губами.

5
У меня в мыслях нет заниматься пересказом – желающие могут сами почитать. Написано мастерски.
Пересказывать нет, а интересный (мне, во всяком случае) момент не помянуть не могу. Насчёт духов. Если те решили, что Ю. Иванову можно что-то безнаказанно диктовать, то разочарование их постигло. В mainstream направления, начатого Луи Пиранделло (шлюзы открыл он), отгородиться от внешнего мира означало создать свой. Маска, коробка, ящик – средство его (мира) изменения. Видишь то и так, что и как хочешь увидеть, называешь себя Гантенбайном – и отвяньте, принимайте таким, как мне хочется, чтоб меня принимали. В этом будет гуманизм как он есть.
У Ю. Иванова ящик, коробка не орудие обретения свободы, а средство ее подавления, аналог тюремной камеры. Тебя туда впихивают и тебя тебе навязывают таким, каким хочется необоримой внешней силе. Согласен – будешь доволен. Не согласен – удушат.
«Сбой» зовётся эта новелла, хотя она и не новелла вовсе, а рассуждение, жанр которого я затрудняюсь определить. Дневник, если коротко. Ярко написано, при всей мрачности картины. То, что текст 2010 года, и меня принудило вспомнить: именно тогда у меня на бывшей родине потребовали внутренний паспорт, чтобы оформить какой-то, не помню какой, документ. Документ я таки оформил, в другом месте, но что правила поменялись, что меня снова хотят записать в крепостные (с пропиской и всем к тому прилагающимся), почувствовал остро. «Меня унижают, вот что обидно» (Ю. Иванов. Дневник. Унижение. Август 2010). И больше там не был. Не. И всего вероятней, не буду. Отвык от крепостного состояния.
В общем, ощущения сходные. Не говоря о простом – всё, что написано Ю. Ивановым о Ярославле, можно отнести и к бывшему родным автору (мне) Екб. И, к гадалке не ходи, к любому из городов необъятной страны.
Помещение этой самой небъятной страны в коробку (ещё и не то будет) представляется закономерным продолжением процесса. А лапидарное до пошлости «за что боролись, на то и напоролись» уже сегодня (хотя и позавчера было не рано) можно писать большими буквами на рекламных щитах, или, как теперь говорят, билбордах.
«Ещё не гадко, а уже грустно быть русским». Не, это не из "Дневника" Ю. Иванова цитата. Не, и не из меня. Это XIX век, первая его половина, почти уже двести лет назад. «Старая записная книжка, часть 3» кн. П. А. Вяземского. Прикиньте, какой скачок совершили – теперь уже и гадко тоже. Если ты, конечно, не тупоголовый патриот-частушечник, не инстраграмная дива с силиконовым ртом, не министр и не московский мошенник.

6
Не могу удержаться, чтоб не заметить: ещё одного писателя (теперь и писателем-то зваться стыдно) Ю. Иванов мне своим «Дневником» напомнил. Да, да, имперского. Заманали. Н. С. Лескова. То, что даже и человеку начитанному первым приходит в голову «Левша» - это прям трагедия какая-то. «Соборяне», «На ножах» (этот роман при советской власти числился в запрещенных) – понимаю, читать поленитесь, так что поверьте на слово: в романах Н. С. Лесков постоянно сбивался на публицистику. Да, был мастером описания, неоспоримым, но без публицистики прям никак у него не получалось писать. Вскипало.
Не, у меня и в мыслях нет сравнивать таланты и раздавать медали. Я к тому, что публицистика внутри романов Н. С. Лескова всё ж таки не утрачивала художественности. К примеру, в «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевского вставные новеллы – неоспоримо хороши. А собственно публицистические рассуждения больного (он ведь был не здоров, реально) человека, раздражение на всё и вся, шовинизм (только мы хорошие, все кругом говно) слабы, беспомощны, подойдут разве что для патриотов-полудурков.
Но даже и хороших публицистов возьмите. Есть один, которого я слушаю постоянно. Но! Положим, я пропустил его передачу (как теперь говорят, стрим) вчера. Это самое вчера для меня рубежное, пограничное. Вчерашнюю передачу (ладно, пусть стрим) я ещё могу послушать. А позавчерашнюю – смысла не вижу. За два дня мир успел поменяться, зачем мне эти исторические хроники? Я, не дай бог, не сравниваю приличного публициста с инстаграмной силиконовой тёлкой – я таких ни сегодня, ни послезавтра слушать не готов, [скачи – ред.] оно в рот конём. Но увядание актуальности даже самой страстной публицистики – правило. Не то чтобы совсем без исключений, но вообще-то, совсем без.
И я не знаю, можно ли считать публицистическую составляющую «Дневника» Ю. Иванова собственно публицистикой. Ну, разве что с натяжками, оговорками. Тут, конечно, дело ещё и вкуса читательского, и опыта, который либо узнаётся и отзывается, либо нет.
Я, к примеру, [болт – ред.] бы забил на РПЦ. Они за мной гоняются? Насилуют? Чего бы я стал рассуждать о гомосексуалистах, если те за мной не гоняются и насилуют? Я не гомофоб. Я даже не атеист (курс научного атеизма в советские времена отбил всякую охоту доказывать недоказуемое). Но опять же, это из разряда совпадения или несовпадения личного опыта. Стал бы я говорить с монашкой о сексе? На кой оно мне сдалось? Не хочешь трахаться – отвали.
А что созвучно, то, даже при видимой бессмысленности (такие метафоры не редкость), в тупик ставит, слегка ошарашивает. «Год человека – это мешок с макаронами» (Ю. Иванов. Дневник. Макароны). А у меня в старом, на ладан дышащем компьютере хранится (или хранился, выяснять не полезу) бесформенный кусок текста, который прямо так и начинался: люди – это пельмени.
Может, духи и мне чего-нибудь нашёптывали? Хотя бы один какой-нибудь, любящий поиздеваться.

7
У Ю. Иванова хватает сил рассказывать такое, о чём я (о себе) рассказывать не могу, а когда вспоминаю (сказать правду, вообще не забываю), хочется поплакать. Тихо, чтоб никто не видел, подвывая и всхлипывая. Не буду врать, что завидую этой его (Ю. Иванова) способности рассказывать то, чем сам поделиться ни с кем не могу. Просто констатирую: у меня такой способности нет. Не могу – и всё. Никак. И захотел бы – ничего бы не вышло.
- Тэ-э-эк, - скажет теперь изнывающий от летней жары пузатый читатель, почешет лысину под белой панамой, отхлебнёт «Боржоми» из гранёного стакана и поморщится. Нагрелось «Боржоми». – Видать, этот самый Ю. Иванов есть существо безгрешное.
Увы, дяденька, нет. Грешное, да ещё какое. Несёт такую пропагандистскую [ерунду – ред.] про Америку и американцев, что теряешься. Видать, телевизора насмотрелся, а делать этого никак нельзя. Всё равно что после водки пить портвейн.
Но это ведь тоже часть портрета. Дикая, перекошенная морда, но, увы, в ненормальных условиях нормальная (всё от нормы зависит). Это часть портрета, без которой он был бы неполным.
У меня, к примеру сказать, никакая сеть закусочных не вызовет тяги к обобщениям. Ни одна вообще. Ни кашерная, ни халяльная. Никто из Макдональдса за мной не гоняется и изнасиловать не пытается. Хотя и жалко – девчонки там встречаются о-го-го. Присылают ли рекламу, даже и сказать не могу, потому что всю рекламу сразу выбрасываю. Может, раза три за долгую жизнь я Макдональдсом пользовался, когда путь так пролегал, что надо было автобус дождаться, а есть хотелось. Ни гнева, ни восторга он у меня не вызвал. Ни страстного желания повторить, ни вялого желания осудить. А к сети KFC тоже надо как-то эмоционально относиться? Они же наших беззащитных наивных цыплят убивают!!! Руки прочь от наших кур!!! И ножки Буша пусть себе забирают, негодяи.
Впрочем, теперь-то уже не убивают, куры вздохнули свободно, расправили крылья, но улетать пока не рискуют. Улетишь – а там тебя съедят. А тут нет. Тут будут холить и лелеять, дадут спокойно умереть от старости и только потом ощиплют и продадут. Со слезами притом.
Словом, бред (о сети закусочных), который даже в шутку как-то не воспринимается, но – это важно – честно отражает реальность. Ну, такая вот она там. Такой момент, такая эпоха.
И, кстати сказать, эпоха, при всём явном застое, всё же не статична. И человек меняется. У Ю. Иванова в «Дневнике», как аккорды ритм-гитары, повторяется мотив старения. Человек может говорить или не говорить о себе: я старею – ничего от этого не изменится. Не всякий и не всегда говорит о себе: я мудрею. Но – по результату – по последней пронзительной новелле «Страсти по жи-ши» отчётливо видно: да, совсем мудрый стал. Опять, наверно, с ним духи поговорили.
Разумеется, это не гарантия от стремительного оглупления – тоже ведь дело момента, эпохи, обстоятельств. А мы во всём этом. Остаёмся собой, но меняемся. Держимся.
До конца.