Поминки постмодернизма

Недавно bad boy российской публицистики Александр Невзоров заявил, что современные школьники не читают Толстого, потому что у русской классики кончился срок годности. Это вызвало большую ажитацию: сотни тысяч просмотров поста и сотни репостов.

Кажется, это было в точку.
То есть в один из знаков препинания глобальной пунктуационной системы.
Только срок годности (способность вызвать катарсис) кончился не у русской классической литературы. Похоже, он кончился у литературы вообще.
И у живописи. И у музыки.

Как он кончился, например, давным-давно у скульптуры, - после античности и Рима уже никто, от Мухиной до Мура, не мог сравниться во влиянии с Фидием.
Роль тех или иных искусств вообще сильно связана с историческим временем. Живопись вызывала огромный резонанс в Италии Возрождения, затем в Европе Серебряного Века, оказавшегося для живописи закатным. Сегодня никакой Салон Отверженных не способен вызвать скандал, который всегда есть прыщ на стыке внимания и влияния.

Все запреты, которое искусство нарушало (его мотор – революция, застой в искусстве обличен как пошлость), все крепости и баррикады взяты. Я бы сказал, искусство – это форма культуры 2.0, то есть перехода от религиозного сознания (культуры 1.0) к постклерикальному.

«Сотворение мира» Гюстава Курбе открыто, как и изображенная на нем женская промежность, любому ребенку, приведенному родителями в Орсе. Автопортреты мастурбирующего Эгона Шиле есть во всех его альбомах. Никакого шока, поскольку любой ребенок западной цивилизации знает про человеческое тело и половую жизнь не меньше, чем знали Шиле и Курбе. Вероятно, даже больше.
Примерно то же случилось с литературой, музыкой, театром.

«Крейцерова соната» потрясала, потому что в условиях восприятия секса как греха всем была знакома мука запретного: с нелюбимым потому, что дико хочется, а больше не с кем. Но все, греша, помалкивали, и, помалкивая, грешили, а Толстой десакрализировал грех: он его типизировал.

В начале перестройки на концертах композитора Ханина случались стычки – возмущенные против восхищенных, как на премьере «Парада» Сати – просто потому, что СССР был морозильной камерой классики. Сейчас никого не пробить ни «Струнно-вертолетным квартетом» Штокхаузена, ни сожженными партитурами Ханона, в которого превратился Ханин.

Искусство перестало захватывать, подобно чуме, континенты. Кончились времена, когда «все» сходили с ума по Достоевскому, или Хемингуэю, или Набокову. «Он в свитерке по всем квартирам висел, с подтекстом в кулаке, теперь уже другим кумиром сменен, с Лолитой в драмкружке», - это последний отчаянный всплеск, усиленный пустотой советской изоляционистской бочки.

А на Западе был постмодернизм – вовсе не новое направление, или стиль, или философия, а поминки в доме покойного, когда собравшиеся перераспределяют барахло и поминают усопшего, нередко со смехом, кажущимися чужакам диким.
Вопрос не в том, что школьники больше не читают «Анну Каренину», потому что проблемы женщины, ушедшей от мужа, больше нет. Вопрос в том, что слово (то есть дело) художника вообще перестало потрясать. Оно стало вопросом глубоко частных пристрастий: «Мне последний Пелевин не нравится». – «Просто ты не умеешь его готовить…»

На тему десакрализации слова (то есть вычитания из него смысла божественного промысла, дела Бога) у философа Александра Секацкого есть дивная лекция «Почему скоморохи и паяцы захватили власть над миром». Секацкий напоминает, что прежде художников («скоморохов и паяцев») слово принадлежало жрецам, и вера в силу сакрального слова была такова, что жрец словом мог убить. Да-да, Иисус Навин, «словом останавливали солнце, словом покоряли города».

А потом слова отошли от священников к художникам, потому что стало ясно, что Бог не создавал Земли за 6 дней, в 7-й устроив шабат, а потом слово ушло от художников, потому что выяснилось, что художники тоже ни черта не знают.

К кому перешла их функция?
Давайте для простоты изо всех видов искусств ограничимся литературой.
С начала года я прочитал 55 книг, из них 22 – «художественных» и 33 – non-fiction. Несколько художественных («Квартал» Быкова, «Питерские каникулы» и «Завод «Свобода» Букши) были очень хорошими, а «Приглашение на казнь» и «Камера обскура» Набокова (которых я раньше не читал) – замечательными, но ни одна «художка» не потрясла. А вот среди non-fiction потрясли и Ханна Арендт, и Дик Свааб, и Элвин Тоффлер, и Нассим Талеб. А несколько книг – от второго тома «Истории российского государства» Акунина до «Капеллана дьявола» Докинза - оказались очень, очень полезны. Я сначала подумал, что дело в качестве «художки». То есть что Водолазкин с «Лавром и Елизаров с «Библиотекарем» не годятся в Маркесы.

Стал перечитывать Маркеса. Не действует! Открыл любимую некогда «Фиесту» Хемингуэя. Уф, как же слабо сделана… Боюсь перечитывать Сэлинджера, над которым рыдал. Но спросил студентов. Вообще мимо них!
Я к тому, что паззл потрясения стал складываться из других кусочков. Потрясение идет не через эмоцию, а через информацию, через знание.

Срок годности литературы кончился, наступило время научно-популярной литературы. Потому что кончился, на самом деле, наш срок годности на восприятие искусства как чего-то сверхценного. Как перед тем кончился срок годности на восприятие слов священника. Искусство сегодня – либо один из старомодных вариантов развлечения (как театр), либо финансовый инструмент, способ сбережения капитала (как живопись).
Вот почему соотношение non-fiction к fiction в моем чтении год от года возрастает в пользу первого.

У меня нет надежной статистики – иначе я писал бы не этот текст, а диссертацию, – но, похоже, такое не со мной одним. Марат Гельман читает только non-fiction. Александр Иванов, глава Ad Marginem (издававшего Сорокина, Лимонова, Прилепина) говорит, что «художку» больше выпускать не будет.

Возможно, это наше возрастное, но, возможно, речь о возрасте человечества. Религия больше не дает опоры, художественное описание страданий отца Сергия больше не увлекает, - зато мы теперь знаем многое о роли теменных долей мозга в проявлении религиозности, и оторваться не можем от «Мы – это наш мозг» нейробиолога Дика Свааба.

Наука, включая эпистемологию, науку о познании – вот что теперь такое общее дело, объединяющее народы и континенты: у нас захватывает дух от использования перспектив айфона и экстракорпорального зачатия. Мы окружены культурой 3.0, где куда меньше церкви и искусства.

Искусство сегодня – вроде пристрастий в одежды. Миллион писателей пописывает, миллиард читателей почитывает, - но вторые на электронные книги тратят мало денег, первые вследствие того же мало зарабатывают; впрочем, благодаря интернету вторые перемешиваются с первыми.

У литературы кончился срок годности для общественного служения, у нас кончился срок годности для восприятия искусства как сверхценностей; аминь.
http://dimagubin.livejournal.com/190923.html

Не соглашусь с автором поста, тем более с Невзоровым.

Литература не умерла. она стала камерной, как и потребность в театре. То есть сузился круг потребителей литературного творчества под экспансией интернет-технологий, электронных СМИ.

Чтение литературы, особенно в бумажном варианте стало уделом немногих, как и прослушивание симфонической музыки или посещения балета, посещение художественных галерей, музеев.

Всё это является непрерывным процессом осмысления, казалось бы, бессмысленного -- смертного существования человека. Это только на первый, поверхностный взгляд -- "Сизифов труд" у творцов культуры и искусства.

Они творят культурный код нации, территорию смыслов существования человека и человечества, создающих и определяющих мировоззренческую навигацию и культуру поведения конкретного общества и отдельных индивидов.

"Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит".

Хоть и мимоходом сказано, но гениально схвачена суть пребывания нас в "подлунном мире".

Писатели и поэты –- эти «десакрализованные жрецы», как лоцманы способны обозначать путь между Сциллой и Харибдой в бурном житейском море.

Поэтому литература не «исчерпала свой срок годности» даже в эпоху постмодернизма, когда «всё смешалось в доме Облонских».
К ней, особенно к классике, обращаются всякий раз для осмысления прожитого и определения будущего.