КИКИМОРА

(шишимора, в восточнославянской мифологии «злой» дух дома, маленькая женщина-невидимка)


Тусклый свет от лампочки над железными дверями, скрыт туманностью табачного дыма. Не выключаясь, висит над головой лунным диском — день и ночь. Кто бы знал, какая это тоска целыми днями валяться на жестких нарах и любоваться засохшими продуктами жизнедеятельности клопов и тараканов, за годы «прописки» в киевском следственном изоляторе. Корпуса СИЗО, здесь имеют особые названия. Самый старый корпус называется «Катька» — он временно стал моим домом. Железные двери иногда лязгают подобно затвору автомата, в показавшейся амбразуре «кормушки», появляется пухлое, красное от водки лицо местного «вертухая» с галичанским акцентом. Мне до сердечных колик хочется съездить по этой сальной роже чем-то тяжелым, но чувство собственного достоинства, да и воспитания, полученного в детстве, мешают мне быть без башенной. За отвратительной и наглой физиономией труженика следственного изолятора может скрываться воистину добрая и светлая душа, а то и счастливая весть. По всем признакам протекания беременности у моей маман, я должна была родиться пацаном, и я появилась на свет именно в тот день, который в народе называют Покрова. Это не тогда, когда снег накрывает землю белым покрывалом, а тогда, когда бывший генсек Леонид Ильич Брежнев, уже собрался отойти в мир иной, чтобы оставить советский народ на растерзание мирового империализма и советского пофигизма. В то самое время мой папа, будучи старшим лейтенантом, и командиром роты, имел неосторожность прокомментировать этот факт среди своих сослуживцев. А всего через пару дней, в кабинете командира полка, он лишился звезд, которые слетели с его погон, словно осенние листья под легким порывом ветра. То ли на радости моего рождения, то ли с горя лишения звания, отец тогда изрядно выпил. После чего достав из-под брачного ложа ружье, где в любви была я зачата, он стал палить в воздух Германии, под песню Льва Ошанина:

«И снег, и ветер, и звезд ночной полет. Меня мое сердце в тревожную даль зовет»…
Уже через минуту дежурный по части в компании двух крепких солдат из развед-роты скрутил моего пьяного отца и «новоиспеченного» лейтенанта и грубо бросил на холодный пол камеры полковой гауптвахты. Воистину тогда слова из этой песни стали для всей нашей семьи пророческими. Уже через месяц его сольного «концерта» на плацу, оказались мы в самом дальнем гарнизоне в тревожной дали самого Дальнего востока, где и снег, и ветер, и звезд ночной полет были для нас, в отличие от благополучной Германии уже в полном объеме.

Ой! Простите, я же забыла представиться! Зовут меня Кира Комарова. На сегодняшний день, когда я решила написать мемуары, мне исполнилось…. Возраст женщины вопрос не этический…
Друзья зовут меня просто «Кикимора». На это прозвище я вовсе не обижаюсь, а даже горжусь им. Оно благозвучно и вполне ярко, точно и красочно отражает мою тонкую женскую организацию.

Первое, что мне запомнилось в семейной командировке — был высокий бетонный забор воинской части с колючей проволокой. За забором просматривались белые от снега сопки, а на них розовые пятна цветущего уже в марте багульника. И все это на фоне бесконечно бирюзового неба.

Каждое утро под окнами нашего дома Ян Френкель своим томным и глухим голосом пел про старый вальсок. Полторы тысячи солдат в полосатых майках ВДВ бегали под эту песню, утаптывая выпавший за ночь снег, превращая его за каких-то несколько минут в накатанную дорогу. В детский сад мне ходить не довелось — его в нашем гарнизоне просто не было. Не было — и все! Мать хозяйничала на кухне возле чугунной плиты, творя кулинарные изыски из убитых моим отцом диких животных и птиц, которые водились в дальневосточной тайге в огромных количествах.

Как сейчас помню, с самого детства моими игрушками были патроны. Патроны в нашем доме были везде. Я укладывала их спать, повязывала им всякие бантики и финтифлюшки, пела им песенки и всегда считала, что это мои пупсики, которые почти каждый день дарит мне мой добрый папа. Так и проходило мое детство среди мужчин и их военного мира, который с детства отпечатался в моей душе, гипертрофированной заботой и служением Родине.

Постепенно -постепенно, и я, из милой зеленоглазой девчушки с бантиками превратилась в настоящего мальчугана с короткими рыжими волосами в вельветовых штанах коричневого цвета с одной лямкой через плечо, как у знаменитого Карлсона, которого судьба почему-то забросила на крышу. Первое мое знакомство с мужчинами произошло, когда мне было всего семь лет.

Шляясь, как-то бесцельно в районе полкового стрельбища, я наткнулась на трех мальчуганов моего возраста. Спутав меня с таким же, как они пацанами, ребята решили «прописать» меня по заведенной в гарнизоне традиции. Результатом этой «прописки» для них стали разбитые носы, да ссадины на детских физиономиях. Пока до них дошло, что я девчонка, они уже успели по несколько раз напороться на мой кулачок, удар которого с пяти лет поставил мой папа, который был командиром разведывательной роты десантно-штурмовой бригады.

Так я и влилась в компанию ребят, которые приняли меня как своего «парня», несмотря на мои первичные половые признаки. Время шло. Я росла. Ссадины и шрамы на моем теле, полученные от мужских игр в войнушку, индейцев и рыцарей заживали на мне как на собаке, а характер закалялся подобно стали, про которую когда-то писал Николай Островский.

— Кирочка, у папы завтра тревога, и он, доченька, на два месяца уезжает в летние лагеря. Ты, в пионерский лагерь по путевке поедешь с подружками, или с папой на полигон?

— Ура, я с папой! — вопила я от восторга, тут же бросалась собирать свои вещи в солдатский вещевой мешок, в который летели стреляные гильзы, детские пистолеты и мои девичьи наряды, пошитые мамой из военного камуфляжа.

Не дожидаясь, когда утром в двери позвонит посыльный солдатик с вестью о тревоге, я ставила на плиту чайник, и садилась на стул, поджав под себя ноги, замирала в ожидании, когда он закипит. Я слышала, как в комнате, где спали родители, звенит звонок будильника и уже через несколько секунд отец, шаркая замшевыми тапочками, выходил на кухню. Он закуривал сигарету, и после первой глубокой затяжки спрашивал:

— Ты что, Кира, не спишь?

— Я с тобой на полигон, — отвечала я, и мое девичье сердце колотилось, словно у кролика, которого в эту секунду гипнотизировал удав.

— Кира, это же не пионерский лагерь, там у тебя не будет подруг. Там солдаты, занятия, тактика, стрельбы.

— Я хочу, хочу, хочу тактику, кросс и стрельбы! — орала я, и слезы катились по моим щекам.

Тут же следом за отцом, накинув на себя халат, на кухню выходила мать, чтобы приготовить нам завтрак. Она, несмотря на мой жуткий упрямый характер, старалась переубедить меня, но я стояла на своем и, закатив истерику, почти всегда добивалась своего.

Спрятавшись в комнате, я прикладывала ухо к двери и подслушивала, как отец с матерью разговаривали полушепотом, стараясь еще до восхода солнца решить мою нелегкую детскую судьбу.

— Саша, ну она же девочка, ей еще тринадцать лет. А там грязь, пыль, солдаты, которые ругаются матом. Кем она вырастет!?

— Я понимаю, что с парнем было бы легче, но она же хочет этого сама… Ничего — поживет в командирском кунге. В наряд по кухне будет ходить. Через неделю домой запросится.

Я слышала их разговор, крутила на двух руках дули и уже рядилась в камуфляж, чувствуя, что мать вот-вот выбросит белый флаг «капитуляции», а я услышу заветные слова:

«Делай, Кира, как знаешь, но только потом не верещи, что хочешь домой».

— Делай, Кира, что хочешь, только потом не верещи, что тебе надоело и ты, хочешь домой…

Я в ту же секунду бросалась на шею матери и целовала ее щеку, которая так вкусно пахла ночным кремом для лица. Потом целовала отца, чувствуя всем сердцем, что он сам хочет, чтобы я была с ним рядом, ведь он так хотел сына, и мне приходилось его заменять.

В эту минуту в двери уже звонил посыльный солдатик и заветная команда:

«Товарищ капитан, три двойки!» — переводила уже нас с отцом в полную боевую готовность. Мы хватали наши «тревожные чемоданы» и бежали к КПП полка, за воротами которого уже прогревались моторы боевых машин десанта. В то утро, когда я впервые окунулась в суету армейских будней, счастливей меня, наверное, на свете никого больше не было.

Впервые, сидя под броней боевой машины десанта, я удивленно смотрела в триплекс и радовалась, глядя, как в куске стекла, восходит красная заря моей новой жизни. В шлемофоне послышался голос отца:

«Батальон вперед!» — и БМДешка дернувшись, загрохотала гусеницами по бетонным плитам и уже через пару сотен метров мягко побежала по песчаной проселочной дороге в сторону далекую от нашего военного городка.

Я, захлебываясь от восторга, выбиралась на броню, и, вцепившись обеими руками в холодную сталь боевой машины, весь марш до учебного центра торчала из люка башни, наслаждаясь красотами дальневосточной тайги. Все для меня тогда было близким и до глубины кишок родным. И даже тот солдатский смех, который я слышала над собой после трехчасового марша, был для моей тонкой женской организации приятным комплиментом.

— Кира, ты что, всю дорогу из башни торчала? — спрашивал меня отец.

— Ага! — отвечала я ему, еще не подозревая, что это значит. Отец подводил меня к зеркалу заднего вида на автомобиле и показывал странное существо, покрытое дорожной пылью.

Я смотрела на свою физиономию и почему-то в те минуты испытывала странное душевное наслаждение. Я тогда была похожа на настоящего солдата, прошедшего самое горнило войны и это мне очень-очень нравилось.

Летний отдых в военно-полевом лагере был для меня настоящим раем. Здесь не было мамы, которая целыми днями жарила котлеты или пялилась в трюмо, расписывая свое лицо косметикой, как индеец племени «деловаров», вступивший на тропу войны. Не было занудных подруг, у которых все разговоры сводились к конфетам, тряпкам и мальчикам, что почему-то не обращали на них никакого внимания. Здесь был только отец в полевой форме, перетянутой портупеей. Я вспоминаю его пушистые пшеничные усы, которые так приятно щекотали мне по утрам щеку, когда он целовал меня, а я, прикидываясь спящей, сопела в крашеную стенку кунга. Он тихонько уходил на службу, а я тут же вскакивала с солдатской кровати, одевалась в свой камуфляж, и, умывшись, уже через пару минут, бежала в солдатскую столовую, чтобы получить свою порцию продовольственного пайка.

— Привет, Кикимора! — говорил мне прапорщик Радченко. — Сегодня на завтрак каша гречневая с тушенкой, чай и хлеб с маслом — кушать будешь!?

— Буду, — отвечала я и усаживалась за офицерский стол в ожидании завтрака. Уже через минуту начальник столовой приносил мне миску каши, обильно политую подливой из солдатской тушенки, хлеб, на котором лежала шайба масла и кружку вкусного солдатского чая, от которого всегда исходил странный аромат. Он садился напротив и с умилением и удивлением наблюдал, как я трескаю за обе щеки сытный солдатский завтрак.

— Тебе еще не надоело здесь?

— Не-а! Мне нравится…

— Тут же у тебя нет ни подруг, ни друзей? — спрашивал прапор.

— Дядя Петя, а на хрена они мне нужны? У меня много друзей в папкином батальоне.

— Тебе разве интересно с ними?

— Еще как! — отвечала я с набитым ртом. — Мне вчера солдаты взрывпакет подарили. Так я его в болото бросила. Жабы от взрыва в разные стороны разлетелись. Жуть, как мне интересно!

— Тебе, Кирочка, нужно было пацаном родиться, а не девкой.

— Это, дядя Петя, у природы надо спрашивать, почему она мне не приклеила то, что у мужиков между ног болтается. Да мне и так хорошо!

— Да, Кира, будь ты парнем, из тебя бы получился классный вояка.

— Мне, дядя Петя, ничего не мешает и в женском теле стать солдатом. Я сама этого хочу, и меня никто не переубедит.

— Да, это твое дело, — вздыхал прапорщик, и забрав пустую миску, уносил ее со стола.

День за днем я тогда привыкала к военно-полевым условиям спартанской жизни и полноправно вливалась в воинский коллектив, став настоящей «дочерью полка».

А почему бы и нет!? Сыновья же полков были, а разве мы, девчонки, хуже? В свои 13 лет я такое вытворяла на полигоне, что даже взрослые офицеры, сослуживцы моего отца иногда приводили меня в пример вновь призванным новобранцам.

Однажды мой отец проводил занятия по учебному метанию гранаты. Один из молодых солдат настолько боялся бросить гранату, что никакие уговоры, ни страх получить два наряда вне очереди не могли заставить юнца выполнить приказ. И тут отец позвал меня, чтобы я, девчонка, показала этим взрослым остолопам, что это совсем не страшно.

Я не боялась гранат. Они ведь были похожи на крашеные в зеленую краску пасхальные яйца, и мне казалось, что они также безобидны, хотя и громко лопаются.

— Кира, ты хочешь гранату бросить? — спросил меня отец.

— Хочу! — восторженно отвечала я, и смело шагала на огневой рубеж. К тому времени я уже умела это делать как заправский солдат прослуживший установленный срок.

Тут же схватив гранату, я выдернула чеку, и швырнула ее за бруствер, как когда-то учил меня отец. Граната грохнула, и черная гарь облачком поднялась над полем.

В тот день, потрясенные моей ловкостью и смелостью, ни один солдат не мог отказаться бросать гранату, а слух о моем бесстрашии прокатился по всей бригаде.

Я просто ликовала и это была та радость, которую невозможно описать ни в одной книге. Теперь утром отец больше не уходил из кунга бесшумно, словно мышь. С утра он орал:

— Подъем! Выходи строиться на зарядку!
Я вскакивала с кровати, прыгала в свою униформу и пулей вылетала вслед за отцом, принимая уже его правила игры. Там, по пояс обнаженные десантники уже бегали по спортгородку, крутились на турниках и брусьях, наливая свое тело силой и ловкостью.

При виде меня даже заядлые курильщики и сачки (как звал их отец) бросали сигареты и лезли на турники, чтобы понравиться мне.

Мое присутствие на этих сборах стало настоящим праздником для отца. Десантники, глядя на меня и мое усердие к познанию военной науки, с каждым днем менялись, стараясь делать это лучше. Я, словно детонатор, заводила весь этот воинский коллектив, и уже после трех недель моего пребывания в лагере, чувствовала к себе совсем другое отношение. Я была не просто вольно определившимся бойцом, я тогда впервые почувствовала себя тем священным знаменем, за которое вполне мог умереть каждый солдат, которыми командовал мой отец.

— Кирочка, на охоту поедешь? — спросил меня отец и бросил на кровать автомат.

— На охоту? С настоящим автоматом?

— Да, на кабанов… Тут местный председатель колхоза просил малость пострелять. Кабанье стадо каждую ночь выходит на посевы и вытаптывает будущий урожай. Хочу посмотреть, как далась тебе мужская наука.

Взяв в руки «калаш», я в ту минуту даже прослезилась. Ведь впервые отец говорил со мной не как с дочерью, а как со своим другом, с которым он прошел огонь, воду и медные трубы.

УАЗик плыл по дорожной пыли средь соснового бора в сторону близлежащего колхоза — «Путь Ильича». Это был самый ближайший населенный пункт к учебному центру, в который по ночам бегали солдаты в самоволку.

Председатель, пухленький лысый мужичок встретил нас около правления колхоза. Увидев военную машину, он прямо ринулся навстречу, держа вытянутой руку, словно памятник Ленину, стоящий перед сельским советом.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие шефы! — сказал он и, схватив отца за руку, стал трясти ее, словно это была ветка от яблони.

— Вы, Александр Сергеевич, как раз вовремя. У нас в столовой уже и ужин готов, и графин в холодильнике потом покрылся. Гуляш по-венгерски с тушеным картофелем…

— Погоди, Иванович, не торопи коней. Осмотреться нужно, провести рекогносцировку, а уж потом можно будет и поужинать, — сказал отец с присущей ему деловитостью и добавил.

— В машину садись, покажешь дорогу на твои знаменитые посевы. Председатель запрыгнул на заднее сиденье. Увидев меня с автоматом на коленях, он на какое-то время опешил, застрял в дверном проеме, одновременно стараясь закрыть за собой дверь, которая билась об его широкий зад и отскакивала обратно.

— Здрасьте, — сказала ему я и слегка подвинулась к замполиту капитану Скворцу, который уже начинал смеяться, видя, как раскорячился председатель.

— Здрасьте, — ответил «пончик», и развернувшись, уселся. Он достал носовой платок и, вытерев лысину, сказал:

— Ну и парилка! Давай, Сергеич, в сторону Разбегаевки. Там у нас озимые засеяны, вот и повадились кабаны колоски драть. Зерно же восковой спелости. Соком налито, аж лопается.

Солдатик нажал на газ, и УАЗик, вновь подняв пыль, покатил в сторону Разбегаевки, где, по словам председателя, водилось знаменитое на всю округу кабанье стадо.

— Каждую ночь, каждую ночь свиньи травят посевы. Что мы только не делали. И соляркой поливали, и чучела ставили, ничего, суки, не боятся. Вы бы хоть хряка завалили, может быть, стадо ушло бы в другой район?

— Ты, Иваныч, не суетись. Сейчас приедем, определим их тропы. Сделаем засады на деревьях, а уж потом будем поглядать, как говорят одесситы.

— А девочка с вами? — спросил он, уставившись на меня.

— Ты, Иваныч, познакомься — это Кира, моя дочка.

— Валентин Иванович, — представился председатель.

— Кикимора! — ответила я боясь рассмеяться этому потешному дядьке прямо в лицо.

— Как? — переспросил председатель и вытер потное лицо платком, который он постоянно держал в руке.

— Кикимора, — ответила я, и не выдержав, захихикала.

— Не слушай её, Иваныч, дочку Кирой зовут, а фамилия — Комарова. Вот одноклассники и дразнят ее кикиморой. То есть Кира Комарова. Ну, понимаешь, такая у нее аббревиатура.

— А-а-а! — пропел председатель. — А я было подумал….Тут, Сергеевич, направо, там через ручеек и мы на месте, — сказал председатель, так и не договорив, что он думает по поводу моей клички.

УАЗик переехал через ручей, который был по щиколотку и, поднявшись на горку, остановился. Перед нами предстала великолепная картина. Желтое пшеничное поле простиралось почти до самого леса, который подступал к нему с трех сторон.

— Фу, приехали! — сказал председатель и выскочил на улицу. Следом за ним вылезла и я, ни на минуту не упуская из рук боевого оружия.

— Короче, Сергеевич, стадо приходит оттуда, — сказал председатель и показал в сторону смешанного леса. — Там болото, вот оттуда и идут, эти сволочи. А здесь я следов не видел.

Отец достал бинокль и стал рассматривать колхозные посевы, изучая обстановку, словно это была передовая.

— Вон там, где три березы сходятся вместе, нужно засидку сделать.

— Так уже сделаны, Михеич постарался. Он у нас охотник старый, свое дело туго знает.

— Так пусть бы твой Михеевич и стрелял, — сказал отец.

— Михеич!? Михеич не может. Во-первых, он стар, а во-вторых, лицензия на это дело нужна, а кто ему лицензию летом даст?

— А что нам лицензия не нужна? — спросил отец, закуривая.

— Вам — нет! Вы — вояки, а это уже организация. Я, как председатель, имею право нанимать организацию для отстрела стада.

— Ну, ты, Иваныч, и хитёр, ну и хитер!

— А что, Сергеевич, с меня за урожай райком партии знаешь, как спросит? Мне лучше за диких свиней ответить, чем за срыв плана. Ты же знаешь, — сказал «пончик».

— Да знаю! — ответил отец. — Так говоришь, засидки уже готовы?

— Готовы! Вон там. Там. И вон там, где три березки на краю поля. Как ты и просил, сделали три штуки.

— Кира, — подозвал меня отец.

Я подошла и встала рядом.

— На бинокль и посмотри. Вон там, где стоят три березки — будешь ты сидеть. Там, на деревьях, сделаны такие засидки и лестница набита. Залезть сможешь?

— Смогу, — ответила я уверенно. — Мы с капитаном Скворцом сядем там и там, чтобы огонь вести от леса. Стрелять только тогда, когда кабаны выйдут на поле, понятно?

— Понятно, — ответила я, и необыкновенное чувство гордости наполнило мою грудь, будто кто-то неизвестный открыл баллоны с воздухом.

— Ну что, Иваныч, теперь поехали ужинать?

— Да, пора, Александр Сергеевич. Девчонки наши, наверное, уже заждались, да и столы накрыты, — сказал председатель, и вновь вытер лицо платком.

Мы вновь погрузились в машину, и уже через несколько минут пути подъехали к колхозной столовой.

На крыльце в белых халатах сидели три толстые поварихи. Одна курила, а две другие щелкали семечки, выплевывая шелуху прямо на крыльцо. Первым из машины выскочил председатель, и в мгновение ока направился к крыльцу, чтобы обматерить любопытных работниц общепита еще до нашего подхода. Поварихи привстали со своих насиженных мест и не спеша, шевеля объемными бедрами, двинулись в столовую.

— Кира, оружие с собой, — сказал мне отец, накидывая на плечо свой автомат.

— Мы вышли из машины и направились следом за председателем, уже скрывшимся за дверями столовой, над крыльцом которой висел кумачовый плакат с броской надписью:

«Как поешь — так и поработаешь!»
В столовую я вошла следом за папой. Десяток столиков, застеленных белоснежными льняными скатертями, благоухали чистотой. В углу возле окна два стола были сдвинуты вместе. На стенах помещения красовались агитационные плакаты, отражающие всю важность коммунистических планов в подъеме сельского хозяйства моей великой Родины.

— Присаживайтесь, — сказал председатель, указывая на накрытые столы. Отец повесил автомат на вешалку, которая была рядом с нашим столом и, потерев руки, сказал:

— Люблю повеселиться, особенно пожрать!
Он подошел к рукомойнику и, помыв руки, вытер вафельным полотенцем. То же самое проделали и все остальные. Как только мы расселись, с подносом в руках показались две поварихи. Тушеный картофель. Кастрюля гуляша по-венгерски из телятины источала запах свежего укропа и паприки. Огурцы, красные помидоры, зеленый лук перекочевали на стол, создавая вид законченного натюрморта.

— Ты, Кирочка, основательно подкрепляйся, целую ночь придется просидеть на дереве. Нам же неизвестно, когда кабаны выйдут на поле, — сказал папа, подкладывая в мою тарелку куски ароматного мяса. — Кушай, дочка, кушай!

Взяв в руку ложку, я набросилась на еду. Я не могла пропустить такого праздника живота. Солдатская кухня, хоть и была вкусной, но за полтора месяца моего пребывания в учебном центре прилично надоела. Отец иногда и подкармливал меня гражданскими продуктами, но все это было не то.

— Ну что, Александр Сергеевич, выпьем по соточке за успешную охоту? — спросил председатель, поставив на стол граненый запотевший графин с мутноватой жидкостью. — Хлебная, тройной очистки.

— Давай, Иванович, наливай! — сказал отец. Мужчины, кроме солдата-водителя, выпили, закусывая водку малосольными огурчиками местного засола, после чего накинулись на мясо. Поварихи, скрестив руки, подперли свои объемные груди, стояли около окна раздачи, с удовольствием созерцая, с каким аппетитом мужики поглощают угощение. Глядя на них, я почему-то тогда подумала:

— «Боже, неужели, когда я стану взрослой, я буду такая же толстая и некрасивая, как эти буренки?»

В этот момент пища встала мне в горле. Запив сытный ужин томатным соком, я привстала из-за стола.

— Кира, команды окончить прием пищи не было, — сказал отец и сурово посмотрел на меня. Я вернулась за стол, слегка обидевшись, и взяв в руки ложку, стала без всякого интереса ковырять ей овощной салат. Я была сыта, и мне до ужаса хотелось встать, но дисциплина, которую прививал мне отец, на данном этапе была не просто необходимостью, она была законом, который я не имела права нарушать.

— Сергеич, а если после охоты кабаны вновь придут на поле? — спросил председатель.

— Я, Иваныч, завтра пришлю саперов, они периметр вашего поля заминируют сигнальными минами.

— Ты что, Сергеич, а как люди подорвутся? — спросил председатель.

Папа откусил огурец и спокойно ответил, не отрываясь от процесса жевания:

— Для людей, Иваныч, это безопасно... Сигнальные мины — это типа фейерверка. Звук и двенадцать выстрелов в воздух ракетами. После такого шока кабаны навсегда эмигрируют в соседний район.

— Ну, тогда таможня дает добро. А дочка тоже с тобой будет?

— Кикимора стреляет лучше многих солдат. Моя закалка! Не девчонка, а настоящий диверсант в юбке! Правда, юбки она не носит, все в камуфляж рядится, — сказал папа, поглядывая на меня.

Как ни странно, но он был прав. Я не любила юбки с оборочками и платьица с бантиками. Мне всегда нравились штаны и кроссовки, в которых я чувствовала себя довольно комфортно. Отец вытер салфеткой рот и сказал:

— Окончить прием пищи! Выходи строиться!
Замполит и солдат-водитель, услышав команду командира, встали и вышли из-за стола.

— Сергеич, погоди. Девчонки наши вам тормозки приготовили. Ночь будет длинная, может, подкрепиться захотите? — сказал председатель и раздал каждому по пакету, в котором лежали хлеб, вареные яйца, сало, огурцы. Выйдя на крыльцо, папка и капитан Скворец закурили и присели на лавочку, которая стояла возле столовой.

— Значит так, если мы что убьем, то будь готов!

— Да я, Сергеич, сегодня спать не лягу. С вами же такой охотник едет! — сказал председатель, кивком головы указывая на меня.

— Настоящая богиня охоты Диана.

— Ты зря, Иваныч, так плохо думаешь. Кира, когда подрастет, любому солдату или охотнику нос утрет, потому, что в ней есть азарт. А это немаловажный фактор.

Вечерело. Несмотря на поздний час, солнце еще высоко висело над горизонтом, вытягивая тени в длинные стрелы. Измученные за день кровососущими насекомыми, колхозные стада потянулись в сторону ферм и частных домов, взбивая придорожную пыль. Отец отсчитал мне десять патронов и спокойно сказал:

— Не спать… Стрелять, Кира, только в то, что видишь… Ни в коем случае не стрелять на звук!

Прослушав курс производственной безопасности, я накинув автомат на плечо, пошла через поле в сторону трех березок, на которых располагалась охотничья засидка. Председатель был прав, все пшеничное поле было прямо вспахано кабаньим стадом. По всем признакам видно, что здесь не просто кормились дикие свиньи, здесь был праздник желудка. Голые стебли с ободранными колосками были заломаны. Земля вспахана так, будто на этом месте разворачивался настоящий танк. Поднявшись по лестнице на засидку, я подстелила под себя армейский бушлат и устроилась так, чтобы мне было удобно.

С этого места мне открылся прекрасный вид. Желтые пшеничные поля были слегка окрашены багрянцем заходящего за горизонт солнца. На фоне стрекота цикад, до моего слуха стали доноситься и звуки моторов, которые на колхозных фермах перекачивали молоко вечерней дойки в большие алюминиевые бидоны. Еще было довольно светло, когда я услышала за своей спиной треск валежника. Отдельное похрустывание веток постепенно стало сменяться настоящим топотом, который сопровождался ужасным сопением и повизгиванием свиней. Впервые в жизни я услышала звуки настоящих диких свиней, и они почти не отличались от звуков, исходивших из колхозной свинофермы. На какое-то мгновение я оторопела, увидев, как мимо моего скрадка, на колхозное поле вывалил целый батальон диких животных. Впереди, сопя как паровоз, вышел седой и горбатый вепрь, который даже своим видом наводил на меня настоящий ужас. Впервые я испугалась, но холодная сталь автомата придавала мне небольшую уверенность.

Стараясь не шуметь, я подтянула к себе «калаш», и сняв его с предохранителя, направила ствол в сторону цели. Как раз в это самое время к моему скрадку, на расстояние всего каких-то десяти метров, подошла дикая свинья. Я даже почувствовала запах, исходящий от этого дикого животного. Она хватала колосья целыми охапками, и закусив их зубами, срезала, набивая желудок зерном. В ту минуту я возненавидела их. Я представила, сколько труда советских людей было положено в этот урожай. Мне почему-то сразу представились пустые полки в хлебных магазинах, и моя мама, которая застыла перед ними в полной растерянности. Поймав голову свиньи в прицел, я медленно, чтобы не сорвать спуск, нажала на курок. Грянул выстрел. Я увидела, как трассирующая пуля прочертила огненную линию от меня до кабана, и впилась ему в район хребта. Свинья упала, как подкошенная. Другие кабаны на мгновение застыли испуганные звуком выстрела. Быстро изменив цель, я поймала в прицел фигуру другой свиньи, и вновь нажала на спуск. Вновь грянул выстрел, и уже другой кабан, подкосив ноги, уткнулся рылом в землю.

В доли секунды колхозное поле опустело, а лес наполнился таким шумом, будто по нему мчались не кабаны, а целое стадо слонов. За грохотом выстрела я даже не услышала, как на другом краю поля по кабанам стрелял папа, и замполит со смешной фамилией Скворец.

Тут я увидела, что совсем рядом от меня, на поле лежат два больших кабана. Один из них еще дергался в агонии. Вскинув автомат, я нажала на спуск. Вновь грянул выстрел, и черное тело дернулось и в тот же миг замерло.

— Папа, — заорала я, что было сил — я их убила…