Mi Buenos Aires querido

В восьмидесятых, которые теперь, по прошествии времени, кажутся бесшабашными и сумасбродными, я оказался вновь в далекой Аргентине. Это были гастроли нашего Большого балета в театре Колон, и я, молодой бойкий переводчик, благодаря дружбе с аргентинским импресарио, уже в третий раз попал в выездную обойму.
В первую же поездку, еще два года назад, мне довелось познакомиться в театре с гардеробщиком. В перерывах между рутинной работой на сцене и за кулисами, интервью, пресс-конференциями, когда невозможно было удрать из театра (что, ко всему, очень не поощрялось начальством), я слонялся по закоулкам этой многоэтажной громадины – культурного эпицентра Буэнос-Айреса.
У выхода всегда сидел гардеробщик – не знаю, зачем. В Аргентине стояла почти тридцатиградусная зима. Днем столица плавилась, красное потное солнце роняло раскаленные капли на мостовые, плотный воздух истерически дрожал над асфальтом. Вечером же прохладный бриз выдувал из домов и офисов разморенных портеньос(1) в бары и рестораны. Элита устремлялась в театры. Да, пару десятков кейсов и даже один зонтик сдавали в гардероб. Их вежливо принимал пожилой, в очках с роговой оправой, с неровной сединой и кривыми подагрическими пальцами, хромой грузный человек. Одет он был не как истый портеньо в январскую духоту – блекло-желтую рубаху, небрежно заправленную в черные брюки, – а с неким изыском, где-то неожиданным для его возраста. Модная в те времена сорочка с голубыми «огурцами» и удлиненным воротником, на шее ситцевый платок в черно-белый горошек, джинсы. И было в его лице нечто неуловимо славянское.
Однажды он окликнул меня по-русски, мы познакомились. Виктор неохотно рассказывал о себе, но было понятно, что это эмигрант ох-хо-хо какой давней волны. По-русски он говорил медленно, подбирая слова, иногда вставлял мутантов с испанскими корнями и русскими окончаниями. С аргентинской легкостью мы на третьей минуте перешли на «ты». Портеньос считают, что если младший упорно «выкает», то хочет подчеркнуть разницу в возрасте. А старыми себя считать здесь любят немногие.
Несколько раз я задерживался поболтать. Он рассказывал о театре и давал практические советы, куда сходить в городе, когда удастся оторваться от труппы и особенно от наших «серых лошадок» в штатском. Когда никто не слышал, я рассказывал ему о нашем застойном житье-бытье. Он опускал глаза и замирал. И никогда не задавал вопросов.
Во второй приезд я привез Виктору в подарок бутылку водки. Он был счастлив до слез, вслух читал этикетку и поглаживал на ней гостиницу «Москва». А в выходной свозил меня в Ла-Боку – старый портовый район с мощеными улочками и легендарными тангериями.
Заведение едва открылось после сьесты, мы пили пиво и смотрели на парочку не проснувшихся еще танцоров, чье ленивое неаккуратное танго больше напоминало репетицию. Именно тогда я впервые услышал вживую песню Карлоса Гарделя и щемящие, цепляющие стоны неразделенной любви бандонеонов:
Mi Buenos Aires querido
cuando yo te vuelva a ver,
no habrá más penas ni olvido. …(2)
И по выходе, торопясь успеть на корпоративный банкет в гостинице и сказать невинное «здрастье» нашим людям в штатском, я уже напевал по дороге запомнившееся с первого раза:
El farolito de la calle en que nací
fue centinela de mis promesas de amor,
bajo su quieta lucecita yo la vi
a mi pebeta luminosa como un sol (3).
И вот теперь в третий раз я ступил, а вернее, вывалился без сил из самолета после 22-часового перелета, на благословенную землю пампасов, гаучо и танго. Едва устроившись в гостинице, направляюсь в театр Колон по уже хорошо знакомой и почти родной авениде 16 Июля и напеваю Mi Buenos Aires querido… А мимо чадят такси и автобусы, полные хронопов, фамов и надеек (4).
Виктор, оказывается, уже не работает, его отправили на пенсию. А я пластинки ему привез… Но на третий день гастролей он явился, прихрамывая сильнее прежнего, нашел меня в гримерной примы, где я переводил ее очередные жалобы на «невыносимость» бытия в номере люкс пятизвездочного отеля, чьи окна, к несчастью, выходили в скучный парк, а не на веселый фонтан в бассейне, и т.п. Опытный седовласый импресарио терпеливо кивал, пытаясь шутить. Я выкручивался с переводом, старательно копируя интонации патрона. Виктор учтиво потоптался и, когда мы остались одни, наконец, спросил, куда бы я хотел съездить в выходной.
А я приехал в этот раз не то чтобы с вдребезги разбитым сердцем, но с осколком мерзкого свинца, уж точно. Накануне по-дурацки, почти по-латиноамерикански закончился мой «кровавый» роман. Человек, к которому я был неравнодушен и с которым строил планы на близкое и далекое будущее, перед самым отъездом объявил о своей предстоящей свадьбе. Особенно меня раздражало и задевало, что «девочка была не просто из хорошей семьи», но дочкой известного кинорежиссера, и мой друг приносил наши отношения в жертву меркантильным интересам. Его волновало положение в обществе, социальный статус, что скажут родственники и коллеги… Он боялся не вписаться, выпасть из привычного круга. Мажор! Я сознавал пошлый мелодраматизм ситуации и бесился от бессилия что-либо изменить. При этом он предлагал иногда тайком встречаться, но не сейчас, мол, пусть утихнут слухи и улягутся подозрения, пусть этот душный мирок примет его в новом качестве, пусть пыль осядет… Тьфу. Впервые в жизни я хлопнул дверью.
Эту свою неудачную историю любви я вылил фонтаном на Виктора, как больной, ищущий спасения от гипертонического криза в кровопускании. Он был замечательным слушателем – молчаливым, понимающим, не перебивающим неуместными вопросами и не дающим глупых советов. Лишь изредка кивал в знак сопереживания или отводил задумчивые глаза, окунаясь в свой загадочный личный опыт. Виктор стал для меня тем воображаемым мудрым отцом, которому я посмел открыться, как никогда не позволял себе быть откровенным с отцом родным.
Чтобы отрешиться от этой истории, как от дурного сна, еще в самолете я погрузился в томик Кортасара, и теперь шальная мысль вербализовалась сама собой.
– Виктор, вот ты наверняка читал «Выигрыши» у Кортасара…
– Что-то таких не припомню.
– Ну, это в нашем переводе. Постой…, кажется, Los Premios в оригинале.
– А-а-а, Los Premios, ну конечно, – он похлопал меня по плечу.
– Так вот, во время событий, если помнишь, корабль долго стоит на Ла-Плате, неподалеку от берега, огни Буэнос-Айреса видны. Ты не представляешь, где то место?
– Знаю. Ты хотел бы туда съездить? Перфектно, поедем.
В выходной мы встретились в центре. Своей машины у Виктора не было. На субте(5) мы доехали до конечной станции. Оказалось, что не только из экономии. Пробки в Буэносе уже тогда напоминали нынешние московские, причем каждая четвертая машина была черно-желтой бричкой марки Falcon. В пригороде Виктор взял такси, и мы потянулись через заторы в пампу.
Мелькали высокие заборы кантрис – утопающих в свежеполитой субтропической зелени скоплений загородных домов городского среднего класса. Иногда в расщелинах этих изумрудных холмов вспыхивали зеркальные осколки Ла-Платы – мутной пресной реки, наплевавшей на законы физической географии и разлившейся в бескрайний эстуарий. К сожалению, даже в жару в районе мегаполиса никто не купался, потому что Ла-Плата давно превратилась в сточную канаву Аргентины, куда полноводные Парана и Уругвай несли химикаты с полей и промышленные отходы. Большинство портеньос отдыхало в курортном Мар-дель-Плата на океаническом берегу или в уругвайском Пунта-дель-Эсте. Народец со счетами в банке предпочитал отлетать на бразильские копакабаны, Карибы или на историческую родину – в Европу. Страна эмигрантов, где даже родившиеся здесь, под Южным Крестом, поколения чувствовали временность своего положения и мечтали оказаться в Севилье или Неаполе, да хоть в горной деревеньке с маслинами, лишь бы под лапой Большой Медведицы. В разговорах часто так и сквозила временность их пребывания здесь. Будто когда-нибудь они вернутся на родину. Так, за рассказом Виктора, мы и добирались до местечка на пустынном крутом берегу, пока он не сказал таксисту, многозначительно глядя на меня: «Здесь!»
Парило. Подернутое белесой дымкой солнце ошметками сусального золота рассыпалось по воде. Вдали скользила длинная трудолюбивая баржа, а вокруг нее мелькали белыми парусами стайки яхт. Виктор снял шейный платок и стал тяжело спускаться по ступенькам пологого склона, поросшего кустарником с маслянистыми листьями. Мы вышли к маленькому ресторанчику с выносными стульями под пестрым тентом. Нестерпимо захотелось пива. Хозяин за стойкой дружески, как с неслучайным клиентом, поздоровался с моим спутником.
– А откуда ты знаешь это место, Виктор?
– Не могу похвастать, что был на короткой ноге с Кортасаром, но все же крутились мы с Хулио по молодости в одном мирке.
– Так ты был знаком с самим Кортасаром?!
– Да, представь, мой юный друг, именно в этом ресторане мы сидели в компании за одним столом.
– И это он сказал тебе, что «Малькольм» стоял здесь? – как наивен я был.
– Хулио очень не любил разговоров о том, что правда в его текстах, а что вымысел. Да и был ли «Малькольм»? – он хитровато улыбнулся.
Худощавый черноглазый юноша-гарсон плавно поставил на стол пару холодных бокалов. Клетчатая рубашка, точеный сицилийский профиль, обгрызенные ногти – вылитый Фелипе из «Выигрышей». Я было начинал чувствовать себя Раулем, провожая его смелым взглядом, но Виктор, усмехнувшись, отвлек меня и повел рассказом далеко, очень далеко, так что я даже не взглянул на Фелипе, когда тот подносил жареный арахис.
– Эх, сейчас бы волжскую тараньку!.. – протянул Виктор с мечтательным видом, но быстро переменил тему. – Видишь ли, земляк, я часто здесь бываю. Памятное это место для меня, – начал он и достал сигару, хотя раньше я не видел его курящим. Предчувствие значительности дальнейшего повествования меня не обмануло.
– Здесь я познакомился с женщиной.
– С твоей первой женщиной?
– Увы, с последней.
– Она была, конечно, необыкновенно хороша?
– Не то слово.
– Блондинка с голубыми глазами, пышным бюстом и жеманной улыбкой, как любят истые портеньос? – попробовал я съехидничать.
– Она была польской еврейкой. Блестящие, черные, как силезский уголь, волосы, зеленые, подернутые дымкой, как беловежские леса, глаза, ресницы в полщеки.... Это провокация, а не глаза! Вот бывает взгляд, который останавливает прохожих, когда люди неосознанно поворачиваются вслед, когда даже старых знакомых в дрожь бросает при случайной встрече. Когда добровольно тонешь в болоте, забыв о механизме самосохранения… Матовое, с голубыми прожилками на висках, лицо, маленький, почти прямой нос и чувственно-нежные розовые губы. У нее была привычка упрямо закусить верхнюю губу…. А тело – пантеры. Стремительная, как горная река в Карпатах. Полтеатра сбегалось смотреть, когда она делала батманы…
– Так она была балериной?
– Не просто балериной. А примадонной театра Колон! В приснопамятные сороковые... – затуманенные глаза Виктора, казалось, уплыли за горизонт. Но неожиданно он повернулся ко мне. – Паула Котловска, может, слышал или читал?
Я не настолько хорошо знал историю балета, тем более аргентинского, и помотал головой. Больше не перебивал.
Родители Паулы эмигрировали в Аргентину сразу после Первой мировой. Состоятельная еврейская семья, отец был профессором медицины Виленского университета. В Буэнос-Айресе он имел огромную практику, потом, овдовев, уехал с новой женой в Мендосу. Сначала Паула училась в балетной школе в Буэнос-Айресе, у русских педагогов. Потом стажировалась во Франции, Германии и Америке. По возвращении стала солисткой Колона.
Публика валом валила на Паулу Котловску. После эфемерных фифочек с рюшами, лица и позы которых выражали лишь одно чувство – страх не сорвать фуэте – на сцене вдруг появился необузданный вихрь! Струящееся тело анаконды, высокие цепкие прыжки расчетливой кошки, экспрессивная грация и чувственность каждого жеста магнитом влекли поклонников.
– Ты видел, как в нашем театре после спектакля публика топчется в очереди у кабинки на центральном входе, где прима дает автографы? А после выступлений Паулы очередь тянулась метров на сто по улице Пеллегрини, а цветы ей помогали выносить в лимузин четверо человек! – Глаза Виктора горели, как у балетного фаната, кричащего «браво» во время поклонов. После ностальгической паузы он продолжил:
– Так вот, как-то на одном богемном пикнике за городом, на этом обрывистом берегу, мы и познакомились с Паулой. Шел 1944-й… Этого ресторана тогда здесь еще не было, до обрыва стелился сочный лужок. Я уже работал в театре, гримером, мы подружились с Паулой, и я был поверенным во многих ее делах, особенно сердечных…
В то время у Паулы был любовник. Звали его Гюнтер, и он являлся не самым высоким чином в германском торгпредстве. Всю войну немцы делали огромные закупки зерна, мяса и масла в нейтральной Аргентине. Вообще, немцы были в чести. Правительство Перона наживалось на этих поставках, как еврейские менялы при дворах итальянских вельмож. А еще и пол-Англии кормили. Денег в стране тогда было, как песка в мутной Ла-Плате. По уровню жизни Аргентина вышла на третье место в мире. Но в сорок четвертом янки с англичанами дожали-таки хитрого лиса Перона, и он разорвал все отношения с Германией и даже формально объявил ей войну.
Когда я впервые увидел рядом с Паулой Гюнтера, аж в глазах потемнело. Он был в элегантном плотно облегающем фигуру мышином мундире вермахта. Фуражка с высокой тульей, обильная металлическая бижутерия. В глаза била кокарда со свастикой и «крылышками», на груди несколько крестов. Бесшумные хромовые сапоги блестели и отливали педантизмом. Казалось, что нацистская униформа, безупречная по стилю, была создана не для устрашения, а для разного рода шоу, презентаций, спектаклей, кинофильмов, водевилей, карнавалов и кабаре, – не для войны, а для праздника и сексуальных игрищ. Она слишком красива и театральна, она почти непристойна и порнографична.
Но внешность его была не такой плакатно-арийской, как обычно представляют немцев. Темные волосы, римский нос, впалые щеки, карий глаз – поскольку он был один, то казался огромным, – и черная повязка на другом. Узкие, всегда бледные кисти с полированными ногтями на длинных пальцах, аскетичная худощавость тела, выше среднего рост. Лишь тонкие губы и жесткий подбородок с треугольной ямкой выдавали в нем тевтона. А на самом деле родом Гюнтер был с юга, из Баварии.
Так вот, вместо того, чтобы вернуться по приказу в рейх, он остался в Буэнос-Айресе. В тридцатые Гюнтер воевал в Испании, на стороне Франко, служил военным летчиком. Там выучил испанский. Потом побывал на восточном фронте, был тяжело ранен, лишился глаза. С тех пор носил черную повязку поперек лица и кличку в богемной среде Черный Глаз. Вся его семья погибла в Гамбурге во время английских бомбардировок. Так что возвращаться ему особо и некуда было, тем более что к нацистам он изначально относился более чем прохладно.
Второй раз я увидел Гюнтера на Рождество. Они с Паулой выходили из кино, она была непривычно просто одета, лицо под вуалью, я не решился подойти. Он был в штатском и с бородой, узнать его было почти невозможно. Поскольку нацистская агентура продолжала действовать в стране, Гюнтер скрывался. Как я потом узнал, жил немец в маленькой квартирке на окраине, адрес которой знала только Паула.
А зимой сорок пятого у Паулы появился новый интимный друг. Звали его… Владимир. Типичный тверской мужик, широкая кость, светло-русые волосы и голубые глаза. Тогда ему было что-то слегка за тридцать, как и Гюнтеру. У Владимира судьба тоже сложилась не просто – время было такое.
Он происходил из семьи старых большевиков. Отец погиб в гражданскую. Владимир окончил артиллерийское училище, с отличием. В тридцать седьмом был направлен в Испанию военным советником. По возвращении его заслали в отдаленный сибирский гарнизон. Жена декабристкой быть не захотела, ехать за ним отказалась и осталась в Москве. Разошлись. В тридцать девятом пошел добровольцем на финскую. Подорвался на мине, получил орден. После госпиталя старые друзья отца помогли устроиться в дипакадемию.
И вот, после академии, в сорок третьем, его направляют помощником военного атташе во вновь открывшееся посольство в Уругвае. Конечно, сыграло роль знание испанского. Служба в посольстве Владимира тяготила. Там царила затхлая атмосфера безделья, чинопочитания и стукачества, каждый шаг был подотчетен. Его окружали сплошные липиды(6) – так тебе понятнее? – Виктор изобразил улыбку и подмигнул, продолжив после паузы.
Но в Монтевидео он пробыл не больше года. В сорок четвертом дошли вести о смерти матери и о гибели на фронте любимого брата. Владимир был сломлен. В один хмурый день над Ла-Платой он купил билет на белый пароход и оказался в Буэнос-Айресе. С Аргентиной у СССР тогда еще не было дипотношений. Вскоре Владимир получил вид на жительство и устроился поначалу рабочим сцены в нашем театре, где мы и познакомились.
Фелипе с неловким грохотом поставил на стол очередную пару кварт(7) пива и бросил на меня осмелевший взгляд. В черных глазах я увидел проказливых чертиков, и в другой обстановке, пожалуй, решился бы на флирт.

– Ты не проголодался, мой юный друг? – спросил Виктор и вдруг спохватился. – А ты настоящую парную говядину из пампы и не едал ведь! – Он повернулся к Фелипе и перешел на уличный язык портеньос. – ¿Què tenìs hoy, che, a la parilla? ¿Bife de lomo, de chorizo? Traì dos, por favor. Este ruso nunca probò carne verdadera(8).
Виктор подмигнул обрадованному вниманием гарсону и, казалось, едва не хлопнул его по заднице, задавая темп.
– Так, а что Паула? Она познакомила Владимира с Гюнтером? – не терпелось мне продолжения.
– Какое-то время встречалась с ними по очереди. Гюнтера она обожала, проводила с ним выходные за городом или в его квартирке. А Владимир оставался для будней. Русский мужик в своей необузданной, неприкаянной силе будил ее воображение. Она любила властвовать и приручать, но только не слабых.
В первую же ночь с Владимиром она привязала его к кровати. Сладкая пытка заключалась в том, что ему, возбужденному до каления, доступ к телу был заказан. Она танцевала вокруг, колко дотрагиваясь пальцами до обнаженных частей его тела, потом наклонялась и приказывала ласкать языком грудь, затем небольно стегала плетью и требовала покусывать соски. «Сильнее! Еще сильнее!» Наконец, она села верхом, туго перетянула ему шею крепдешиновым шарфом, и впервые поцеловала, на бешеном скаку. Это был жесткий, болезненный поцелуй, кровь сочилась из его губы. Звериный, судорожный рык пумы с ее всепроникающими когтями…. А потом была милость госпожи: она яростно зализывала раны жертвы.
– И все это она тебе рассказывала?!
Виктор задумчиво потупил взгляд.
– У нее просто не было больше друзей. И подруг никогда не было.
– Да уж, наслышан о женской дружбе. У Гиляровского, кажется, в «Москве и москвичах» есть замечательный пассаж. Владелец магазина шляпок на Кузнецком рассказывал: не было случая, чтобы дамы заходили покупать шляпку без подруги и чтобы не спрашивали ее совета. И он не помнил ни единого случая, когда бы подруга давала верный совет.
Виктор улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня, стоит ли, мол, продолжать. Я встрепенулся и всем своим видом выказал неподдельный интерес.
– Итак, ей скучен был традиционный секс. Появлялись все новые СМ-аксессуары, она без устали придумывала новые игры. Гюнтер воспринимал это с восторгом, подыгрывал ей с удовольствием. Владимир же – сперва настороженно, с неохотою, стыдом и рефлексиями. Однако эта женщина обладала столь магической притягательностью и так умела повести за собой, едва ли не на поводке, что даже веревки сами вились по ее игривому приказанию. – Виктор сделал паузу, не спеша прикурил сигару.
– Так-так, я уже догадываюсь. После двух виртуозных pas de deux последовал блестящий pas de trois. Ну же, Виктор, не томи. Я прав? – Прочие догадки я отложил в дальний, потайной уголок моего разыгравшегося воображения.
Хозяин взгромоздил на край стола большую парилью – раскаленную жаровню. На ней шипела пара огромных лаптей мяса, толщиной с два пальца. Фелипе поставил перед каждым тарелку, покрытую листом салата, с дольками помидор и горсткой оливок по краешку, – такой вот типичный псевдогарнир, не мешающий чувствовать вкус лучшего в мире парного мяса. Лопатками мы сами должны были переворачивать свои bife, а затем готовые, по нашему вкусу – кто-то любит с кровью, кто-то, как я, хорошо прожаренный – класть на тарелку. Прямо таки тающие ломтики говядины легко и податливо отходили от пугающего своим размером бифштекса.
– Ну, так как они познакомились?
С чувством дожевав мясо и отхлебнув пива, Виктор наконец взял новую сигару.
– А проще не бывает. Паула заехала в estudio на Кальяо, где тогда обитал Владимир, и пригласила на новоселье в свой новый дом в Мар-дель-Плата. Тогда было модно среди состоятельных портеньос иметь второй дом в курортном городке. Когда сели в кремовый опель Паулы, Владимир спросил:
– А много гостей будет? И как ты меня представишь?
Она загадочно улыбнулась и завела машину.
– Ты будешь самим собой. И таким, каким ты мне нравишься, – властно сказала она, лайковой перчаткой чиркнула о его подбородок, наклонилась и провела языком по уголку его губ. – Еще будет один человек, которого я люблю, и которого предстоит полюбить тебе.
Владимир уже знал, как не выносит его королева, когда ей не вовремя задают вопросы. Она недавно научилась водить и вся сосредоточилась на езде, поигрывая клаксоном и распугивая зазевавшихся пешеходов.
Вечером подкатили к розовому двухэтажному особняку, утопавшему в буйстве магнолий и тамарисков. В окнах первого этажа мерцал свет. Уже в палисаднике была слышна песня на немецком, доносившаяся из глубины дома. На визг тормозов – а Паула не умела иначе – навстречу вышел высокий сухопарый молодой человек в черном атласном халате и домашних туфлях. Когда свет фонаря упал на его бледное лицо, Владимир узнал немца и отшатнулся.
– Гюнтер, – протянул на удивление теплую руку одноглазый немец.
Так они познакомились. Это было в апреле сорок пятого. В Берлине догорали последние бои, а по окну особняка скользили последние лучи догорающего южного солнца…
– Много слышал о вас, Владимир. Хоть и сам я в гостях, но чувствуйте себя как дома, – забавный немецкий акцент и его смущенная улыбка если не сняли, то смягчили напряжение.
Владимир сдержанно поздоровался и отошел к патефону с замершей пластинкой. Паула была непроницаема. Лишь стремительная загадочная улыбка, временами набегавшая на ее зеленые плутовские глаза и быстро прятавшаяся в гуще ресниц, располагала к зыбкому равновесию светских развлечений. Она одарила Гюнтера торопливым поцелуем в щеку и отошла к зеркалу. Ей очень шли крепдешиновое платье цвета пыльной травы с подбитыми плечиками и ожерелье черного жемчуга. Потом она поднялась наверх.
Гюнтер принес бутылку красного и поставил на столик три бокала. Двое мужчин, едва скрывая любопытство, ревниво разглядывали друг друга. Владимир вертел в руках шеллаковую пластинку с желтой сердцевиной, пытаясь прочесть немецкие надписи.

– Вы знаете Цару Леандер? – Осторожно спросил Гюнтер. – Вы знаете немецкий?
– Нет, к сожалению, хотя в школе учил когда-то. – Владимир поставил пластинку, опустил иглу и повернулся. – Не возражаете?

Сквозь шипенье послышалось Irgendwo, Irgendwann Fängt Ein Kleines Märchen An…(9) Мелодия была томной, сентиментальной, голос настолько низкий, что далеко не с первых слов было понятно, что поет женщина. Гюнтер тихо подпевал, в паузах поднося к губам бокал.

– Очень похоже по стилю на Марлен Дитрих, – заметил Владимир.
– Да, соглашусь, что-то есть. Во всяком случае, после бегства Марлен из рейха Цара прочно заняла ее место. Песни Цары немецкие солдаты поют в окопах. Пели…
Владимир вспомнил, что перед ним как бы враг и, по крайней мере, соперник. Он поежился и отошел к камину, проклиная легкомысленность Паулы, которая оставила его наедине с немцем, и вообще, зачем она сюда его привезла. Но Гюнтер и не думал менять светский тон и продолжал:
– Она, кстати, шведка. Вы никогда не видели ее фильмов? – Владимир пожал плечами. – Почти двухметрового роста! Воистину культовая певица третьего рейха, любимица фюрера, будь он проклят. Ей бы не в водевилях сниматься, а у Лени Рифеншталь! – у Гюнтера сквозила ирония, не понятная тогда его русскому визави.
– Это она на обложке? – Безразлично спросил Владимир, беря в руки конверт.
– Да, я бы не назвал ее красавицей. Но эта певица переживет себя, вот увидите.
– Она мне уже нравится.
В этот момент на лестнице раздался цокающий звук шпилек Паулы. Она спускалась, закутанная в шиншилловое манто. На ней была черная блестящая юбка и нацистская фуражка. Угольно-черная помада на губах. Черный хлыст в руке. Она подошла к камину и, повернувшись к Гюнтеру, произнесла тем жестким, не терпящим возражений тоном, который предвосхищал обычно ее эротические фантазии и был прелюдией к любовным играм:
– Нальют мне вина в этом доме?
Гюнтер наполнил бокал и сделал шаг в ее сторону с протянутой рукой. Но Паула, закусив верхнюю губку, подняла хлыст к его подбородку.
– Не так я тебя учила, швабский ублюдок!
Немец поспешно поставил бокал на столик, сбросил халат и туфли, оставшись на белом мраморном полу босиком и в одних трусах. Затем установил полный бокал на волосатое предплечье и медленно приблизился. Так же, не сводя глаз с бокала, он опустился на колени перед госпожой и смиренно склонил голову.
Паула резким движением взяла бокал – рукой, придерживавшей манто. Мех соскользнул на пол, и она осталась обнаженной до пояса. Маленькую белую грудь очерчивали черные подтяжки, раздваиваясь в области сосков и туго их обхватывая. Шею плотно облегал кожаный ошейник с металлическими шипами.
Госпожа отпила несколько глотков, взмахнула хлыстом и потребовала музыку. Остолбеневший от увиденного и завороженный, Владимир бросился заводить патефон. Irgendwo, Irgendwann…
Паула подошла к нему, одарила долгим пристальным взглядом, взяла его лапищу в свои ручки и больно укусила запястье. Затем, обернувшись к Гюнтеру, почти выкрикнула:
– Смотри, собака, как я буду танцевать с победителем!
Это был медленный фокстрот, холодный и яростный одновременно. Вдруг неожиданное па: когда, кружа в танце, они приблизились к стоящему на коленях немцу, Паула несильно ударила хлыстом по его спине. Гюнтер молча поднялся, подошел и положил руки на плечи обоих. Танец в обнимку продолжался, тройной фокстрот. Тонкие французские духи госпожи перемешались со свежим запахом новизны – одеколон таинственного раба начинал волновать вконец потерявшегося Владимира.
Потом был ужин на террасе, наполненной душным ароматом магнолий. Прислуживал Гюнтер – в немецком кителе на голое тело… На столе стояла парилья, почти такая же, как перед нами...
Виктор кивнул на остывшую жаровню и крикнул позабытому было Фелипе, чтоб тот нес дежентив и счет, а также вызвал такси. Потом он повернулся к столу, а меня вдруг потянуло на размышления.
– Нацистская униформа, которая подчеркивает, даже выпячивает мужественность, как это ни странно, заставляет усомниться в мужских достоинствах ее обладателя, тебе так не кажется, Виктор? Есть в этом нечто карикатурное, надувное. А мы на это покупаемся, как бандерлоги перед немигающим взором Каа, когда, раскрыв рот, впитываем незнакомую, чужую, враждебную эстетику, развивая ассоциации, рожденные ею: музыка фрицев, садизм, холодная жестокая эротика, изощренная и извращенная чувственность, соблазнение и очарование трагической предрешенностью, поэтика распада и разложения, смерти, наконец.… Ты видел «Ночного портье» Лилианы Кавани? А "Гибель Богов" Висконти?
– Фильмы? Я давно в кино не был.
– Но то, что ты рассказываешь, так похоже на фильм! И все пронизано той же эстетикой берлинского декаданса начала тридцатых, с Марлен Дитрих на пьедестале... Впрочем, дальше-то что было? – Я одернул себя за несвоевременные комментарии.
Подъехал традиционный Falcon. Виктор опрокинул рюмку ликера и тепло попрощался с хозяином. В такси он был не слишком разговорчив и задумчиво смотрел в открытое окно, пока машина петляла среди холмов и пока не скрылась из вида Ла-Плата. То ли я перебил его ностальгическое настроение рассказчика, то ли он глубоко окунулся в свои воспоминания, то ли мешало присутствие таксиста, но вывести его на продолжение потрясшего меня рассказа никак не получалось. Виктор небрежно-вежливо болтал о гаучо, пампе, винах, аргентинском мясе и матэ. Надежда блеснула, когда такси остановилось у его дома, и он пригласил к себе на парагвайский чай – матэ.
В сумраке тесноватой гостиной, заставленной обшарпанной антикварной мебелью в колониальном стиле, я разглядывал переплеты книг и многочисленные безделушки, пока Виктор возился на кухне. Наконец, он вошел с резным подносом, на котором стоял пузатый сосуд с зауженным горлышком из высушенной и выдолбленной тыквы – калабаса, из которой торчали слегка изогнутые серебряные трубочки – бомбильи. Матэ показался сначала непонятно-горьким, и я попросил сахару, но Виктор с видимым удовольствием потягивал горячий напиток и попутно учил меня правильно его пить. Так не терпелось узнать финал истории, однако хозяин, казалось, всемерно его оттягивал, если вообще не жалел о том, что поведал мне ее.
Тогда я стал усиленно нахваливать экзотический напиток и, пытаясь вернуть разговор в более интересное для меня русло, хитро спросил:
– Виктор, а матэ ведь не вчера придумали. В сороковые его уже пили?
– Ну, парагвайские индейцы гуарани знавали эти целебные веточки с незапамятных времен.
– А ты в Парагвае был?
Он насупился и задумался, будто я снова задел в нем потайные струны, и, казалось, колебался, стоит ли рассказывать об этом. Закурив трубку, он вдруг резко спросил:
– Ты хочешь знать, чем закончились отношения троицы?
– Ну конечно…
– Они так и жили втроем, примерно полгода. Когда у Паулы бывали перерывы между спектаклями, они съезжались в Мар-дель-Плата и проводили счастливые дни и ночи в красно-черных тонах в розовом особняке. Но иногда, особенно когда она уезжала на гастроли, Гюнтер и Владимир встречались наедине. Сначала между ними возникла в некотором роде солидарность рабов при общем обожании своей госпожи. Это как у фанатов, которые восторженно обмениваются впечатлениями об общем кумире. Они охотно ей подчинялись, ублажали предмет своего поклонения, хотя тень ревности и набегала иногда на голубые глаза Владимира. Однако правила игры здесь устанавливал не он, и эти правила были приняты безоговорочно.
Постепенно он все больше чувствовал духовную близость с Гюнтером, его чувство локтя, и эта дружба не замедлила перерасти в физическую близость. «Я хочу почувствовать то, что она испытывает с тобой», – однажды коротко сказал Гюнтер, глядя в глаза, и приложил руку Владимира к своим губам.
Паула об этом знала и даже поощряла. Она любила наблюдать за их сексуальными играми и лишь требовала всякий раз большей откровенности и раскованности. Она показала им альтернативу семейной жизни, и теперь торжествовала, видя в учениках воплощение своих безумных идей.
…Катастрофа случилась перед Рождеством. Она, как обычно, лихачила на своем «Опеле», мчалась из города в розовый домик… Не смогла затормозить вовремя перед набережной, и машина, протаранив парапет, упала в реку. У Паулы не могло быть паллиатива, поэтому - насмерть. Никто не удивился.
Виктор тяжело поднялся, достал из бара бутылку водки и стопки, налил.
– А что стало с русским и немцем?
– Гюнтер продал свое маленькое агентство недвижимости, и они с Владимиром перебрались в Парагвай. Обоим не хотелось оставаться в городе, который покинула их госпожа, их богиня. Им также не хотелось досужих разговоров за спиной, в которых столь поднаторели истые портеньос.
Тогда в Парагвае было много немецких беженцев, и они смешались с эмигрантской толпой, чтобы начать новую жизнь. Гюнтер купил мастерскую по ремонту велосипедов в местечке на краю Гран-Чако. Владимир ему помогал, на жизнь хватало. По праздникам ездили в театр Асунсьона… Умер Гюнтер ровно десять лет назад – сердечный приступ, до ближайшей больницы было километров сто по плохой дороге.
– А Владимир?.. – вырвалось у меня, хотя уже подступило ощущение нелепости вопроса.
Виктор, сгорбившийся еще больше, тяжело встал и прошел в спальню. Оттуда он вскоре принес потрепанный конверт со старой пластинкой и подошел к патефону. Руки его дрожали, он с трудом доставал запиленный диск. И я уже знал наверняка, какая музыка сейчас прозвучит…

----------------------------------
(1) Жители Буэнос-Айреса по отношению к остальным аргентинцам.

(2) «Мой Буэнос-Айрес любимый,
когда я вновь тебя увижу,
не будет больше ни забот, ни печали…» (пер.с исп. автора)

(3) «Фонарь на улочке, где я родился,
гарантом был моих любовных клятв,
в его недвижном свете я увидел
мою малышку, и ослеп от солнца». (пер.с исп. автора)

(4) Персонажи рассказов Х. Кортасара.

(5) subte (исп., жарг.) – подземка (метро Б.-Айреса).

(6) Персонажи романа Х. Кортасара «Выигрыши».

(7) cuarta – мера объема жидкостей в Аргентине, равная 0, 594 л.

(8) «Что у вас сегодня, парень, из жареного? Бифштекс из вырезки, как всегда? Тащи два. Этот русский еще настоящего мяса в жизни не ел» (исп., аргентинский вариант).

(9) «Начинается маленькая сказка…» (нем.)
















Mi Buenos Aires querido


В восьмидесятых, которые теперь, по прошествии времени, кажутся бесшабашными и сумасбродными, я оказался вновь в далекой Аргентине. Это были гастроли нашего Большого балета в театре Колон, и я, молодой бойкий переводчик, благодаря дружбе с аргентинским импресарио, уже в третий раз попал в выездную обойму.
В первую же поездку, еще два года назад, мне довелось познакомиться в театре с гардеробщиком. В перерывах между рутинной работой на сцене и за кулисами, интервью, пресс-конференциями, когда невозможно было удрать из театра (что, ко всему, очень не поощрялось начальством), я слонялся по закоулкам этой многоэтажной громадины – культурного эпицентра Буэнос-Айреса.
У выхода всегда сидел гардеробщик – не знаю, зачем. В Аргентине стояла почти тридцатиградусная зима. Днем столица плавилась, красное потное солнце роняло раскаленные капли на мостовые, плотный воздух истерически дрожал над асфальтом. Вечером же прохладный бриз выдувал из домов и офисов разморенных портеньос1 в бары и рестораны. Элита устремлялась в театры. Да, пару десятков кейсов и даже один зонтик сдавали в гардероб. Их вежливо принимал пожилой, в очках с роговой оправой, с неровной сединой и кривыми подагрическими пальцами, хромой грузный человек. Одет он был не как истый портеньо в январскую духоту – блекло-желтую рубаху, небрежно заправленную в черные брюки, – а с неким изыском, где-то неожиданным для его возраста. Модная в те времена сорочка с голубыми «огурцами» и удлиненным воротником, на шее ситцевый платок в черно-белый горошек, джинсы. И было в его лице нечто неуловимо славянское.
Однажды он окликнул меня по-русски, мы познакомились. Виктор неохотно рассказывал о себе, но было понятно, что это эмигрант ох-хо-хо какой давней волны. По-русски он говорил медленно, подбирая слова, иногда вставлял мутантов с испанскими корнями и русскими окончаниями. С аргентинской легкостью мы на третьей минуте перешли на «ты». Портеньос считают, что если младший упорно «выкает», то хочет подчеркнуть разницу в возрасте. А старыми себя считать здесь любят немногие.
Несколько раз я задерживался поболтать. Он рассказывал о театре и давал практические советы, куда сходить в городе, когда удастся оторваться от труппы и особенно от наших «серых лошадок» в штатском. Когда никто не слышал, я рассказывал ему о нашем застойном житье-бытье. Он опускал глаза и замирал. И никогда не задавал вопросов.
Во второй приезд я привез Виктору в подарок бутылку водки. Он был счастлив до слез, вслух читал этикетку и поглаживал на ней гостиницу «Москва». А в выходной свозил меня в Ла-Боку – старый портовый район с мощеными улочками и легендарными тангериями.
Заведение едва открылось после сьесты, мы пили пиво и смотрели на парочку не проснувшихся еще танцоров, чье ленивое неаккуратное танго больше напоминало репетицию. Именно тогда я впервые услышал вживую песню Карлоса Гарделя и щемящие, цепляющие стоны неразделенной любви бандонеонов:
Mi Buenos Aires querido
cuando yo te vuelva a ver,
no habrá más penas ni olvido. …2
И по выходе, торопясь успеть на корпоративный банкет в гостинице и сказать невинное «здрастье» нашим людям в штатском, я уже напевал по дороге запомнившееся с первого раза:
El farolito de la calle en que nací
fue centinela de mis promesas de amor,
bajo su quieta lucecita yo la vi
a mi pebeta luminosa como un sol3.
И вот теперь в третий раз я ступил, а вернее, вывалился без сил из самолета после 22-часового перелета, на благословенную землю пампасов, гаучо и танго. Едва устроившись в гостинице, направляюсь в театр Колон по уже хорошо знакомой и почти родной авениде 16 Июля и напеваю Mi Buenos Aires querido… А мимо чадят такси и автобусы, полные хронопов, фамов и надеек4.
Виктор, оказывается, уже не работает, его отправили на пенсию. А я пластинки ему привез… Но на третий день гастролей он явился, прихрамывая сильнее прежнего, нашел меня в гримерной примы, где я переводил ее очередные жалобы на «невыносимость» бытия в номере люкс пятизвездочного отеля, чьи окна, к несчастью, выходили в скучный парк, а не на веселый фонтан в бассейне, и т.п. Опытный седовласый импресарио терпеливо кивал, пытаясь шутить. Я выкручивался с переводом, старательно копируя интонации патрона. Виктор учтиво потоптался и, когда мы остались одни, наконец, спросил, куда бы я хотел съездить в выходной.
А я приехал в этот раз не то чтобы с вдребезги разбитым сердцем, но с осколком мерзкого свинца, уж точно. Накануне по-дурацки, почти по-латиноамерикански закончился мой «кровавый» роман. Человек, к которому я был неравнодушен и с которым строил планы на близкое и далекое будущее, перед самым отъездом объявил о своей предстоящей свадьбе. Особенно меня раздражало и задевало, что «девочка была не просто из хорошей семьи», но дочкой известного кинорежиссера, и мой друг приносил наши отношения в жертву меркантильным интересам. Его волновало положение в обществе, социальный статус, что скажут родственники и коллеги… Он боялся не вписаться, выпасть из привычного круга. Мажор! Я сознавал пошлый мелодраматизм ситуации и бесился от бессилия что-либо изменить. При этом он предлагал иногда тайком встречаться, но не сейчас, мол, пусть утихнут слухи и улягутся подозрения, пусть этот душный мирок примет его в новом качестве, пусть пыль осядет… Тьфу. Впервые в жизни я хлопнул дверью.
Эту свою неудачную историю любви я вылил фонтаном на Виктора, как больной, ищущий спасения от гипертонического криза в кровопускании. Он был замечательным слушателем – молчаливым, понимающим, не перебивающим неуместными вопросами и не дающим глупых советов. Лишь изредка кивал в знак сопереживания или отводил задумчивые глаза, окунаясь в свой загадочный личный опыт. Виктор стал для меня тем воображаемым мудрым отцом, которому я посмел открыться, как никогда не позволял себе быть откровенным с отцом родным.
Чтобы отрешиться от этой истории, как от дурного сна, еще в самолете я погрузился в томик Кортасара, и теперь шальная мысль вербализовалась сама собой.
– Виктор, вот ты наверняка читал «Выигрыши» у Кортасара…
– Что-то таких не припомню.
– Ну, это в нашем переводе. Постой…, кажется, Los Premios в оригинале.
– А-а-а, Los Premios, ну конечно, – он похлопал меня по плечу.
– Так вот, во время событий, если помнишь, корабль долго стоит на Ла-Плате, неподалеку от берега, огни Буэнос-Айреса видны. Ты не представляешь, где то место?
– Знаю. Ты хотел бы туда съездить? Перфектно, поедем.
В выходной мы встретились в центре. Своей машины у Виктора не было. На субте5 мы доехали до конечной станции. Оказалось, что не только из экономии. Пробки в Буэносе уже тогда напоминали нынешние московские, причем каждая четвертая машина была черно-желтой бричкой марки Falcon. В пригороде Виктор взял такси, и мы потянулись через заторы в пампу.
Мелькали высокие заборы кантрис – утопающих в свежеполитой субтропической зелени скоплений загородных домов городского среднего класса. Иногда в расщелинах этих изумрудных холмов вспыхивали зеркальные осколки Ла-Платы – мутной пресной реки, наплевавшей на законы физической географии и разлившейся в бескрайний эстуарий. К сожалению, даже в жару в районе мегаполиса никто не купался, потому что Ла-Плата давно превратилась в сточную канаву Аргентины, куда полноводные Парана и Уругвай несли химикаты с полей и промышленные отходы. Большинство портеньос отдыхало в курортном Мар-дель-Плата на океаническом берегу или в уругвайском Пунта-дель-Эсте. Народец со счетами в банке предпочитал отлетать на бразильские копакабаны, Карибы или на историческую родину – в Европу. Страна эмигрантов, где даже родившиеся здесь, под Южным Крестом, поколения чувствовали временность своего положения и мечтали оказаться в Севилье или Неаполе, да хоть в горной деревеньке с маслинами, лишь бы под лапой Большой Медведицы. В разговорах часто так и сквозила временность их пребывания здесь. Будто когда-нибудь они вернутся на родину. Так, за рассказом Виктора, мы и добирались до местечка на пустынном крутом берегу, пока он не сказал таксисту, многозначительно глядя на меня: «Здесь!»
Парило. Подернутое белесой дымкой солнце ошметками сусального золота рассыпалось по воде. Вдали скользила длинная трудолюбивая баржа, а вокруг нее мелькали белыми парусами стайки яхт. Виктор снял шейный платок и стал тяжело спускаться по ступенькам пологого склона, поросшего кустарником с маслянистыми листьями. Мы вышли к маленькому ресторанчику с выносными стульями под пестрым тентом. Нестерпимо захотелось пива. Хозяин за стойкой дружески, как с неслучайным клиентом, поздоровался с моим спутником.
– А откуда ты знаешь это место, Виктор?
– Не могу похвастать, что был на короткой ноге с Кортасаром, но все же крутились мы с Хулио по молодости в одном мирке.
– Так ты был знаком с самим Кортасаром?!
– Да, представь, мой юный друг, именно в этом ресторане мы сидели в компании за одним столом.
– И это он сказал тебе, что «Малькольм» стоял здесь? – как наивен я был.
– Хулио очень не любил разговоров о том, что правда в его текстах, а что вымысел. Да и был ли «Малькольм»? – он хитровато улыбнулся.
Худощавый черноглазый юноша-гарсон плавно поставил на стол пару холодных бокалов. Клетчатая рубашка, точеный сицилийский профиль, обгрызенные ногти – вылитый Фелипе из «Выигрышей». Я было начинал чувствовать себя Раулем, провожая его смелым взглядом, но Виктор, усмехнувшись, отвлек меня и повел рассказом далеко, очень далеко, так что я даже не взглянул на Фелипе, когда тот подносил жареный арахис.
– Эх, сейчас бы волжскую тараньку!.. – протянул Виктор с мечтательным видом, но быстро переменил тему. – Видишь ли, земляк, я часто здесь бываю. Памятное это место для меня, – начал он и достал сигару, хотя раньше я не видел его курящим. Предчувствие значительности дальнейшего повествования меня не обмануло.
– Здесь я познакомился с женщиной.
– С твоей первой женщиной?
– Увы, с последней.
– Она была, конечно, необыкновенно хороша?
– Не то слово.
– Блондинка с голубыми глазами, пышным бюстом и жеманной улыбкой, как любят истые портеньос? – попробовал я съехидничать.
– Она была польской еврейкой. Блестящие, черные, как силезский уголь, волосы, зеленые, подернутые дымкой, как беловежские леса, глаза, ресницы в полщеки.... Это провокация, а не глаза! Вот бывает взгляд, который останавливает прохожих, когда люди неосознанно поворачиваются вслед, когда даже старых знакомых в дрожь бросает при случайной встрече. Когда добровольно тонешь в болоте, забыв о механизме самосохранения… Матовое, с голубыми прожилками на висках, лицо, маленький, почти прямой нос и чувственно-нежные розовые губы. У нее была привычка упрямо закусить верхнюю губу…. А тело – пантеры. Стремительная, как горная река в Карпатах. Полтеатра сбегалось смотреть, когда она делала батманы…
– Так она была балериной?
– Не просто балериной. А примадонной театра Колон! В приснопамятные сороковые... – затуманенные глаза Виктора, казалось, уплыли за горизонт. Но неожиданно он повернулся ко мне. – Паула Котловска, может, слышал или читал?
Я не настолько хорошо знал историю балета, тем более аргентинского, и помотал головой. Больше не перебивал.
Родители Паулы эмигрировали в Аргентину сразу после Первой мировой. Состоятельная еврейская семья, отец был профессором медицины Виленского университета. В Буэнос-Айресе он имел огромную практику, потом, овдовев, уехал с новой женой в Мендосу. Сначала Паула училась в балетной школе в Буэнос-Айресе, у русских педагогов. Потом стажировалась во Франции, Германии и Америке. По возвращении стала солисткой Колона.
Публика валом валила на Паулу Котловску. После эфемерных фифочек с рюшами, лица и позы которых выражали лишь одно чувство – страх не сорвать фуэте – на сцене вдруг появился необузданный вихрь! Струящееся тело анаконды, высокие цепкие прыжки расчетливой кошки, экспрессивная грация и чувственность каждого жеста магнитом влекли поклонников.
– Ты видел, как в нашем театре после спектакля публика топчется в очереди у кабинки на центральном входе, где прима дает автографы? А после выступлений Паулы очередь тянулась метров на сто по улице Пеллегрини, а цветы ей помогали выносить в лимузин четверо человек! – Глаза Виктора горели, как у балетного фаната, кричащего «браво» во время поклонов. После ностальгической паузы он продолжил:
– Так вот, как-то на одном богемном пикнике за городом, на этом обрывистом берегу, мы и познакомились с Паулой. Шел 1944-й… Этого ресторана тогда здесь еще не было, до обрыва стелился сочный лужок. Я уже работал в театре, гримером, мы подружились с Паулой, и я был поверенным во многих ее делах, особенно сердечных…
В то время у Паулы был любовник. Звали его Гюнтер, и он являлся не самым высоким чином в германском торгпредстве. Всю войну немцы делали огромные закупки зерна, мяса и масла в нейтральной Аргентине. Вообще, немцы были в чести. Правительство Перона наживалось на этих поставках, как еврейские менялы при дворах итальянских вельмож. А еще и пол-Англии кормили. Денег в стране тогда было, как песка в мутной Ла-Плате. По уровню жизни Аргентина вышла на третье место в мире. Но в сорок четвертом янки с англичанами дожали-таки хитрого лиса Перона, и он разорвал все отношения с Германией и даже формально объявил ей войну.
Когда я впервые увидел рядом с Паулой Гюнтера, аж в глазах потемнело. Он был в элегантном плотно облегающем фигуру мышином мундире вермахта. Фуражка с высокой тульей, обильная металлическая бижутерия. В глаза била кокарда со свастикой и «крылышками», на груди несколько крестов. Бесшумные хромовые сапоги блестели и отливали педантизмом. Казалось, что нацистская униформа, безупречная по стилю, была создана не для устрашения, а для разного рода шоу, презентаций, спектаклей, кинофильмов, водевилей, карнавалов и кабаре, – не для войны, а для праздника и сексуальных игрищ. Она слишком красива и театральна, она почти непристойна и порнографична.
Но внешность его была не такой плакатно-арийской, как обычно представляют немцев. Темные волосы, римский нос, впалые щеки, карий глаз – поскольку он был один, то казался огромным, – и черная повязка на другом. Узкие, всегда бледные кисти с полированными ногтями на длинных пальцах, аскетичная худощавость тела, выше среднего рост. Лишь тонкие губы и жесткий подбородок с треугольной ямкой выдавали в нем тевтона. А на самом деле родом Гюнтер был с юга, из Баварии.
Так вот, вместо того, чтобы вернуться по приказу в рейх, он остался в Буэнос-Айресе. В тридцатые Гюнтер воевал в Испании, на стороне Франко, служил военным летчиком. Там выучил испанский. Потом побывал на восточном фронте, был тяжело ранен, лишился глаза. С тех пор носил черную повязку поперек лица и кличку в богемной среде Черный Глаз. Вся его семья погибла в Гамбурге во время английских бомбардировок. Так что возвращаться ему особо и некуда было, тем более что к нацистам он изначально относился более чем прохладно.
Второй раз я увидел Гюнтера на Рождество. Они с Паулой выходили из кино, она была непривычно просто одета, лицо под вуалью, я не решился подойти. Он был в штатском и с бородой, узнать его было почти невозможно. Поскольку нацистская агентура продолжала действовать в стране, Гюнтер скрывался. Как я потом узнал, жил немец в маленькой квартирке на окраине, адрес которой знала только Паула.
А зимой сорок пятого у Паулы появился новый интимный друг. Звали его… Владимир. Типичный тверской мужик, широкая кость, светло-русые волосы и голубые глаза. Тогда ему было что-то слегка за тридцать, как и Гюнтеру. У Владимира судьба тоже сложилась не просто – время было такое.
Он происходил из семьи старых большевиков. Отец погиб в гражданскую. Владимир окончил артиллерийское училище, с отличием. В тридцать седьмом был направлен в Испанию военным советником. По возвращении его заслали в отдаленный сибирский гарнизон. Жена декабристкой быть не захотела, ехать за ним отказалась и осталась в Москве. Разошлись. В тридцать девятом пошел добровольцем на финскую. Подорвался на мине, получил орден. После госпиталя старые друзья отца помогли устроиться в дипакадемию.
И вот, после академии, в сорок третьем, его направляют помощником военного атташе во вновь открывшееся посольство в Уругвае. Конечно, сыграло роль знание испанского. Служба в посольстве Владимира тяготила. Там царила затхлая атмосфера безделья, чинопочитания и стукачества, каждый шаг был подотчетен. Его окружали сплошные липиды6 – так тебе понятнее? – Виктор изобразил улыбку и подмигнул, продолжив после паузы.
Но в Монтевидео он пробыл не больше года. В сорок четвертом дошли вести о смерти матери и о гибели на фронте любимого брата. Владимир был сломлен. В один хмурый день над Ла-Платой он купил билет на белый пароход и оказался в Буэнос-Айресе. С Аргентиной у СССР тогда еще не было дипотношений. Вскоре Владимир получил вид на жительство и устроился поначалу рабочим сцены в нашем театре, где мы и познакомились.
Фелипе с неловким грохотом поставил на стол очередную пару кварт7 пива и бросил на меня осмелевший взгляд. В черных глазах я увидел проказливых чертиков, и в другой обстановке, пожалуй, решился бы на флирт.

– Ты не проголодался, мой юный друг? – спросил Виктор и вдруг спохватился. – А ты настоящую парную говядину из пампы и не едал ведь! – Он повернулся к Фелипе и перешел на уличный язык портеньос. – ¿Què tenìs hoy, che, a la parilla? ¿Bife de lomo, de chorizo? Traì dos, por favor. Este ruso nunca probò carne verdadera8.
Виктор подмигнул обрадованному вниманием гарсону и, казалось, едва не хлопнул его по заднице, задавая темп.
– Так, а что Паула? Она познакомила Владимира с Гюнтером? – не терпелось мне продолжения.
– Какое-то время встречалась с ними по очереди. Гюнтера она обожала, проводила с ним выходные за городом или в его квартирке. А Владимир оставался для будней. Русский мужик в своей необузданной, неприкаянной силе будил ее воображение. Она любила властвовать и приручать, но только не слабых.
В первую же ночь с Владимиром она привязала его к кровати. Сладкая пытка заключалась в том, что ему, возбужденному до каления, доступ к телу был заказан. Она танцевала вокруг, колко дотрагиваясь пальцами до обнаженных частей его тела, потом наклонялась и приказывала ласкать языком грудь, затем небольно стегала плетью и требовала покусывать соски. «Сильнее! Еще сильнее!» Наконец, она села верхом, туго перетянула ему шею крепдешиновым шарфом, и впервые поцеловала, на бешеном скаку. Это был жесткий, болезненный поцелуй, кровь сочилась из его губы. Звериный, судорожный рык пумы с ее всепроникающими когтями…. А потом была милость госпожи: она яростно зализывала раны жертвы.
– И все это она тебе рассказывала?!
Виктор задумчиво потупил взгляд.
– У нее просто не было больше друзей. И подруг никогда не было.
– Да уж, наслышан о женской дружбе. У Гиляровского, кажется, в «Москве и москвичах» есть замечательный пассаж. Владелец магазина шляпок на Кузнецком рассказывал: не было случая, чтобы дамы заходили покупать шляпку без подруги и чтобы не спрашивали ее совета. И он не помнил ни единого случая, когда бы подруга давала верный совет.
Виктор улыбнулся и вопросительно посмотрел на меня, стоит ли, мол, продолжать. Я встрепенулся и всем своим видом выказал неподдельный интерес.
– Итак, ей скучен был традиционный секс. Появлялись все новые СМ-аксессуары, она без устали придумывала новые игры. Гюнтер воспринимал это с восторгом, подыгрывал ей с удовольствием. Владимир же – сперва настороженно, с неохотою, стыдом и рефлексиями. Однако эта женщина обладала столь магической притягательностью и так умела повести за собой, едва ли не на поводке, что даже веревки сами вились по ее игривому приказанию. – Виктор сделал паузу, не спеша прикурил сигару.
– Так-так, я уже догадываюсь. После двух виртуозных pas de deux последовал блестящий pas de trois. Ну же, Виктор, не томи. Я прав? – Прочие догадки я отложил в дальний, потайной уголок моего разыгравшегося воображения.
Хозяин взгромоздил на край стола большую парилью – раскаленную жаровню. На ней шипела пара огромных лаптей мяса, толщиной с два пальца. Фелипе поставил перед каждым тарелку, покрытую листом салата, с дольками помидор и горсткой оливок по краешку, – такой вот типичный псевдогарнир, не мешающий чувствовать вкус лучшего в мире парного мяса. Лопатками мы сами должны были переворачивать свои bife, а затем готовые, по нашему вкусу – кто-то любит с кровью, кто-то, как я, хорошо прожаренный – класть на тарелку. Прямо таки тающие ломтики говядины легко и податливо отходили от пугающего своим размером бифштекса.
– Ну, так как они познакомились?
С чувством дожевав мясо и отхлебнув пива, Виктор наконец взял новую сигару.
– А проще не бывает. Паула заехала в estudio на Кальяо, где тогда обитал Владимир, и пригласила на новоселье в свой новый дом в Мар-дель-Плата. Тогда было модно среди состоятельных портеньос иметь второй дом в курортном городке. Когда сели в кремовый опель Паулы, Владимир спросил:
– А много гостей будет? И как ты меня представишь?
Она загадочно улыбнулась и завела машину.
– Ты будешь самим собой. И таким, каким ты мне нравишься, – властно сказала она, лайковой перчаткой чиркнула о его подбородок, наклонилась и провела языком по уголку его губ. – Еще будет один человек, которого я люблю, и которого предстоит полюбить тебе.
Владимир уже знал, как не выносит его королева, когда ей не вовремя задают вопросы. Она недавно научилась водить и вся сосредоточилась на езде, поигрывая клаксоном и распугивая зазевавшихся пешеходов.
Вечером подкатили к розовому двухэтажному особняку, утопавшему в буйстве магнолий и тамарисков. В окнах первого этажа мерцал свет. Уже в палисаднике была слышна песня на немецком, доносившаяся из глубины дома. На визг тормозов – а Паула не умела иначе – навстречу вышел высокий сухопарый молодой человек в черном атласном халате и домашних туфлях. Когда свет фонаря упал на его бледное лицо, Владимир узнал немца и отшатнулся.
– Гюнтер, – протянул на удивление теплую руку одноглазый немец.
Так они познакомились. Это было в апреле сорок пятого. В Берлине догорали последние бои, а по окну особняка скользили последние лучи догорающего южного солнца…
– Много слышал о вас, Владимир. Хоть и сам я в гостях, но чувствуйте себя как дома, – забавный немецкий акцент и его смущенная улыбка если не сняли, то смягчили напряжение.
Владимир сдержанно поздоровался и отошел к патефону с замершей пластинкой. Паула была непроницаема. Лишь стремительная загадочная улыбка, временами набегавшая на ее зеленые плутовские глаза и быстро прятавшаяся в гуще ресниц, располагала к зыбкому равновесию светских развлечений. Она одарила Гюнтера торопливым поцелуем в щеку и отошла к зеркалу. Ей очень шли крепдешиновое платье цвета пыльной травы с подбитыми плечиками и ожерелье черного жемчуга. Потом она поднялась наверх.
Гюнтер принес бутылку красного и поставил на столик три бокала. Двое мужчин, едва скрывая любопытство, ревниво разглядывали друг друга. Владимир вертел в руках шеллаковую пластинку с желтой сердцевиной, пытаясь прочесть немецкие надписи.

– Вы знаете Цару Леандер? – Осторожно спросил Гюнтер. – Вы знаете немецкий?
– Нет, к сожалению, хотя в школе учил когда-то. – Владимир поставил пластинку, опустил иглу и повернулся. – Не возражаете?

Сквозь шипенье послышалось Irgendwo, Irgendwann Fängt Ein Kleines Märchen An…9 Мелодия была томной, сентиментальной, голос настолько низкий, что далеко не с первых слов было понятно, что поет женщина. Гюнтер тихо подпевал, в паузах поднося к губам бокал.

– Очень похоже по стилю на Марлен Дитрих, – заметил Владимир.
– Да, соглашусь, что-то есть. Во всяком случае, после бегства Марлен из рейха Цара прочно заняла ее место. Песни Цары немецкие солдаты поют в окопах. Пели…
Владимир вспомнил, что перед ним как бы враг и, по крайней мере, соперник. Он поежился и отошел к камину, проклиная легкомысленность Паулы, которая оставила его наедине с немцем, и вообще, зачем она сюда его привезла. Но Гюнтер и не думал менять светский тон и продолжал:
– Она, кстати, шведка. Вы никогда не видели ее фильмов? – Владимир пожал плечами. – Почти двухметрового роста! Воистину культовая певица третьего рейха, любимица фюрера, будь он проклят. Ей бы не в водевилях сниматься, а у Лени Рифеншталь! – у Гюнтера сквозила ирония, не понятная тогда его русскому визави.
– Это она на обложке? – Безразлично спросил Владимир, беря в руки конверт.
– Да, я бы не назвал ее красавицей. Но эта певица переживет себя, вот увидите.
– Она мне уже нравится.
В этот момент на лестнице раздался цокающий звук шпилек Паулы. Она спускалась, закутанная в шиншилловое манто. На ней была черная блестящая юбка и нацистская фуражка. Угольно-черная помада на губах. Черный хлыст в руке. Она подошла к камину и, повернувшись к Гюнтеру, произнесла тем жестким, не терпящим возражений тоном, который предвосхищал обычно ее эротические фантазии и был прелюдией к любовным играм:
– Нальют мне вина в этом доме?
Гюнтер наполнил бокал и сделал шаг в ее сторону с протянутой рукой. Но Паула, закусив верхнюю губку, подняла хлыст к его подбородку.
– Не так я тебя учила, швабский ублюдок!
Немец поспешно поставил бокал на столик, сбросил халат и туфли, оставшись на белом мраморном полу босиком и в одних трусах. Затем установил полный бокал на волосатое предплечье и медленно приблизился. Так же, не сводя глаз с бокала, он опустился на колени перед госпожой и смиренно склонил голову.
Паула резким движением взяла бокал – рукой, придерживавшей манто. Мех соскользнул на пол, и она осталась обнаженной до пояса. Маленькую белую грудь очерчивали черные подтяжки, раздваиваясь в области сосков и туго их обхватывая. Шею плотно облегал кожаный ошейник с металлическими шипами.
Госпожа отпила несколько глотков, взмахнула хлыстом и потребовала музыку. Остолбеневший от увиденного и завороженный, Владимир бросился заводить патефон. Irgendwo, Irgendwann…
Паула подошла к нему, одарила долгим пристальным взглядом, взяла его лапищу в свои ручки и больно укусила запястье. Затем, обернувшись к Гюнтеру, почти выкрикнула:
– Смотри, собака, как я буду танцевать с победителем!
Это был медленный фокстрот, холодный и яростный одновременно. Вдруг неожиданное па: когда, кружа в танце, они приблизились к стоящему на коленях немцу, Паула несильно ударила хлыстом по его спине. Гюнтер молча поднялся, подошел и положил руки на плечи обоих. Танец в обнимку продолжался, тройной фокстрот. Тонкие французские духи госпожи перемешались со свежим запахом новизны – одеколон таинственного раба начинал волновать вконец потерявшегося Владимира.
Потом был ужин на террасе, наполненной душным ароматом магнолий. Прислуживал Гюнтер – в немецком кителе на голое тело… На столе стояла парилья, почти такая же, как перед нами...
Виктор кивнул на остывшую жаровню и крикнул позабытому было Фелипе, чтоб тот нес дежентив и счет, а также вызвал такси. Потом он повернулся к столу, а меня вдруг потянуло на размышления.
– Нацистская униформа, которая подчеркивает, даже выпячивает мужественность, как это ни странно, заставляет усомниться в мужских достоинствах ее обладателя, тебе так не кажется, Виктор? Есть в этом нечто карикатурное, надувное. А мы на это покупаемся, как бандерлоги перед немигающим взором Каа, когда, раскрыв рот, впитываем незнакомую, чужую, враждебную эстетику, развивая ассоциации, рожденные ею: музыка фрицев, садизм, холодная жестокая эротика, изощренная и извращенная чувственность, соблазнение и очарование трагической предрешенностью, поэтика распада и разложения, смерти, наконец.… Ты видел «Ночного портье» Лилианы Кавани? А "Гибель Богов" Висконти?
– Фильмы? Я давно в кино не был.
– Но то, что ты рассказываешь, так похоже на фильм! И все пронизано той же эстетикой берлинского декаданса начала тридцатых, с Марлен Дитрих на пьедестале... Впрочем, дальше-то что было? – Я одернул себя за несвоевременные комментарии.
Подъехал традиционный Falcon. Виктор опрокинул рюмку ликера и тепло попрощался с хозяином. В такси он был не слишком разговорчив и задумчиво смотрел в открытое окно, пока машина петляла среди холмов и пока не скрылась из вида Ла-Плата. То ли я перебил его ностальгическое настроение рассказчика, то ли он глубоко окунулся в свои воспоминания, то ли мешало присутствие таксиста, но вывести его на продолжение потрясшего меня рассказа никак не получалось. Виктор небрежно-вежливо болтал о гаучо, пампе, винах, аргентинском мясе и матэ. Надежда блеснула, когда такси остановилось у его дома, и он пригласил к себе на парагвайский чай – мате.
В сумраке тесноватой гостиной, заставленной обшарпанной антикварной мебелью в колониальном стиле, я разглядывал переплеты книг и многочисленные безделушки, пока Виктор возился на кухне. Наконец, он вошел с резным подносом, на котором стоял пузатый сосуд с зауженным горлышком из высушенной и выдолбленной тыквы – калабаса, из которой торчали слегка изогнутые серебряные трубочки – бомбильи. Мате показался сначала непонятно-горьким, и я попросил сахару, но Виктор с видимым удовольствием потягивал горячий напиток и попутно учил меня правильно его пить. Так не терпелось узнать финал истории, однако хозяин, казалось, всемерно его оттягивал, если вообще не жалел о том, что поведал мне ее.
Тогда я стал усиленно нахваливать экзотический напиток и, пытаясь вернуть разговор в более интересное для меня русло, хитро спросил:
– Виктор, а мате ведь не вчера придумали. В сороковые его уже пили?
– Ну, парагвайские индейцы гуарани знавали эти целебные веточки с незапамятных времен.
– А ты в Парагвае был?
Он насупился и задумался, будто я снова задел в нем потайные струны, и, казалось, колебался, стоит ли рассказывать об этом. Закурив трубку, вдруг резко спросил:
– Ты хочешь знать, чем закончились отношения троицы?
– Ну конечно…
– Они так и жили втроем, примерно полгода. Когда у Паулы бывали перерывы между спектаклями, они съезжались в Мар-дель-Плата и проводили счастливые дни и ночи в красно-черных тонах в розовом особняке. Но иногда, особенно когда она уезжала на гастроли, Гюнтер и Владимир встречались наедине. Сначала между ними возникла в некотором роде солидарность рабов при общем обожании своей госпожи. Это как у фанатов, которые восторженно обмениваются впечатлениями об общем кумире. Они охотно ей подчинялись, ублажали предмет своего поклонения, хотя тень ревности и набегала иногда на голубые глаза Владимира. Однако правила игры здесь устанавливал не он, и эти правила были приняты безоговорочно.
Постепенно он все больше чувствовал духовную близость с Гюнтером, его чувство локтя, и эта дружба не замедлила перерасти в физическую близость. «Я хочу почувствовать то, что она испытывает с тобой», – однажды коротко сказал Гюнтер, глядя в глаза, и приложил руку Владимира к своим губам.
Паула об этом знала и даже поощряла. Она любила наблюдать за их сексуальными играми и лишь требовала всякий раз большей откровенности и раскованности. Она показала им альтернативу семейной жизни, и теперь торжествовала, видя в учениках воплощение своих безумных идей.
…Катастрофа случилась перед Рождеством. Она, как обычно, лихачила на своем «Опеле», мчалась из города в розовый домик… Не смогла затормозить вовремя перед набережной, и машина, протаранив парапет, упала в реку. У Паулы не могло быть паллиатива, поэтому - насмерть. Никто не удивился.
Виктор тяжело поднялся, достал из бара бутылку водки и стопки, налил.
– А что стало с русским и немцем?
– Гюнтер продал свое маленькое агентство недвижимости, и они с Владимиром перебрались в Парагвай. Обоим не хотелось оставаться в городе, который покинула их госпожа, их богиня. Им также не хотелось досужих разговоров за спиной, в которых столь поднаторели истые портеньос.
Тогда в Парагвае было много немецких беженцев, и они смешались с эмигрантской толпой, чтобы начать новую жизнь. Гюнтер купил мастерскую по ремонту велосипедов в местечке на краю Гран-Чако. Владимир ему помогал, на жизнь хватало. По праздникам ездили в театр Асунсьона… Умер Гюнтер ровно десять лет назад – сердечный приступ, до ближайшей больницы было километров сто по плохой дороге.
– А Владимир?.. – вырвалось у меня, хотя уже подступило ощущение нелепости вопроса.
Виктор, сгорбившийся еще больше, тяжело встал и прошел в спальню. Оттуда он вскоре принес потрепанный конверт со старой пластинкой и подошел к патефону. Руки его дрожали, он с трудом доставал запиленный диск. И я уже знал наверняка, какая музыка сейчас прозвучит…

----------------------------------


1.Жители Буэнос-Айреса по отношению к остальным аргентинцам.
2.«Мой Буэнос-Айрес любимый,
когда я вновь тебя увижу,
не будет больше ни забот, ни печали…» (пер. с исп. автора)
3.«Фонарь на улочке, где я родился,
гарантом был моих любовных клятв,
в его недвижном свете я увидел
мою малышку, и ослеп от солнца». (пер. с исп. автора)
4.Персонажи рассказов Хулио Кортасара.
5.subte (исп., жарг.) – подземка (метро Б.-Айреса).
6.Персонажи романа Х. Кортасара «Выигрыши».
7.cuarta – мера объема жидкостей в Аргентине, равная 0, 594 л.
8.«Что у вас сегодня, парень, из жареного? Бифштекс из вырезки, как всегда? Тащи два. Этот русский еще настоящего мяса в жизни не ел» (исп., аргентинский вариант).
9.«Начинается маленькая сказка…» (нем.)