Оркестр цвета пурпурной малины

Глава 1
«Начнём с простого»
— С каждым человеком надо разговаривать в формате его бреда
Цитата из сериала «Джеральд и так далее»
Начнём с простого.
«Язык как таковой, не важно саксонский он или немецкий, английский или русский – имеет в любом случае ряд своих недостатков. Для меня самый большой недостаток моего языка – то, что он слишком неточный. В нём невозможно сформулировать максимально точное объяснение даже в малой степени абстрактного понятия. Эта неточность меня бесит, она не даёт мне нормально существовать.
Бесит меня то, что суть языка, заложенная в моей голове, подобно ничуть не сложному механизму, не даёт мне точно описать что-то даже в малой степени неоднородное. Это всё равно что пытаться описать цвет в книге – это невозможно! Это не имеет ни малейшего смысла, чёрт побери!
Ну всё, хватит для начала абстрактных рассуждений. Всё равно описывать аморфность – то же самое что играть в бильярд ногами.
Многогранность и аморфность – самые ужасные пороки чего-либо. Неточность в чём-то – наиболее сильный недостаток любого существа. Яростно взываю к вам за тем, чтобы вы избавились от этого. Нужно быть острым, как квадрат, отстраняясь максимально всеми усилиями от людей, которые подобны овалу. В своё время Господин Джеральд установил этот порядок, и я буду следовать ему, как следовали тому мои предки. Сама суть нашей реальности, в которой я существую, заключается в том, чтобы стремиться к конкретности.
Мне страшно думать, что в будущем мои предки будут писать о чём-то, что выходит за рамки разумного, будут писать откровения, романсы и фломансы, как это сейчас модно за границей. Помнится мне, это называют «Романтизмом».
Ну так и вот. Сказал вначале я, что начну с простого, но в итоге пришёл к излишнему усложнению. О, Боже, опять я усложняю! Вот видите – в этом и заключается порочность. Не будьте такими, как я, упрощайте всё и на моём примере учитесь тому, какими быть нельзя.
Меня зовут Ричард Р. Рональди, я замысловат и ужасно старомоден, я высок и крайне худ, мой рост 198 сантиметров, вес 58 килограмм, цвет настроения – ярко-ярко пурпурный, род деятельности – кукла.
Небо извергало яростно свои ужасные детища, и самовлюблённая земля играла с нами, как со льдом в стакане окоченевшего виски. В тот день весь мир нёсся в на первый взгляд ужасном и замороченном потоке дождя и кажущихся пурпурных молний, и лишь я тогда мог различить в творящемся беспределе спокойствие, подобное раю.
Капли падали закономерно медленно с неба, исчерченного полосами белого и красного оттенков. Мой родной и захламлённый город Лирн – место, где встречаются горизонты, как в чёрный дыре на «пороге событий» летит пространство восвояси. Билеты сюда называют «билетами в один конец», а людей, попавших сюда и застрявших навеки в паутине беспредела, уже заранее называют «мёртвыми» и «покинувшими землю».
Город Лирн, в котором я живу и о котором пишу, по моему скромному мнению является максимально грязным городишкам, который только можно представить. Грязь здесь прилипает к каблукам и усложнённым замысловатым украшениям, к фасадам зданий и даже к растениям и цветам, которым и так живётся хуже, чем людям. Ночи здесь начинаются рано и, как правило, сопровождаются приходом туманного и бьющего по шапке дождя. Этот чёртов город не просто избивает тебя морально, сталкивая лицом к лицу с ужасными людьми – он ещё и бьёт тебя своими мокрыми лапами, избивая вместе с тобой и каждого жителя.
Странно, но ни разу не видел я в продаже здесь зонтиков. Возможно, что это я просто настолько неудачлив, что за всю свою шестидесятилетнюю тёмную жизнь я не встретил их в продаже… но как-то мало верится, не так ли?
Вернёмся в реальность. Я шёл среди двухэтажных зданий, довольно старых, к слову говоря. Хочу установить сразу время, вы не против? Конечно, вряд ли эта рукопись увидит свет, а если у увидит, то будет уже сильно изменённой и переиначенной руками какого-либо малолетнего графомана. Ну что же, делать нечего! На дворе сейчас 18 век, год говорить не буду, так как это не имеет смысла.
Я вышел из своего дома рановато. Мой дом довольно непригляден, он угловат и вытянут ввысь, в нём помещается около 6-ти квартир (с учётом того, что дом всего 10 на 10 метров). У него странная конструкция, такие обычно рисуют на абстрактных картинах. Таких домов в Лирне большая часть. Мне даже кажется иногда, что они со временем изменяют свою форму под стать своим владельцам. Словно живой организм он постепенно перестраивается, становясь то тонкими, то толстыми, то высокими, то страшными. Или, может, это просто играется моё воображение со мною?
По новенькому увесистому телевизору, который перешёл ко мне по наследству от покойной бабушки, попалась мне однажды передача о моде. Какой-то стилист с выражением лица а-ля «я гениален» рассказывал о том, что: «Вертикальные линии и строгие контуры помогают более чётко подчеркнуть высокий рост, будь то мужчины или женщины». Посему в тот злополучный день я был одет в длинное чёрное пальто в белую вертикальную полоску. На мне была косая широкая шляпа с поникшими полами, но я всё же старался улыбаться. В тот день я даже улыбался больше обычного.
Ступая в грязь в дырявых ботинках, прошёлся я по двору, игнорируя убивающий дождь. С полов шляпы стекали капли, вся картинка вокруг представлялась мне какой-то слегка пурпурной что ли. У меня, похоже, есть некоторый дефект глаз. Всё в этом мире в моменты апатии или радости начинает представляться мне пурпурно-малиновым, цветом пурпурной клубники. В то время как прохожие бежали от дождя и жаловались на чёрное небо, мне же оно казалось хоть и тёмным, но отдающим розоватым оттенком. Оно прямо-таки пахло им!
Непередаваемое чувство радости наполняло меня, мне было смешно смотреть на людей, что боялись столь счастливого дождя.
В таком странном настроении и начался мой день.
Глава 2
«Больше пурпура»
Немного слов о моей работе. Она… очень своеобразна. Господин Джеральд – мой начальник – наказал мне особо о ней не распространяться, но я всё же считаю важным поведать об этом пусть и столь узкому кругу лиц.
Отсчёт времени для моего существования начинается с того момента как я вступаю в офис. Открывая оледеневшую ручку двери, душа наполняется жизнью. Хоть мне и не нравится эта работа, хоть мне и не всласть заниматься этим немного бесчеловечным занятием, о котором даже рассказывать больно, я осознаю, что хоть кому-то она приносит пользу. Пользу не в обычном понимании (опять неточность языка), а пользу душевную. Работая, я управляю судьбами, играю людьми, беру власть над ними в свои руки, используя рычаги, сильно отличные от угроз или, Боже упаси, насилия. О да, о насилии чуть позже.
Но об этом чуть позже.
Моё появление в офисе сопровождается возгласом: «Господин Рональди идёт!», и множеством торопливых шажков по всем этажам. Мне кажется иногда, что я чума, что входит внезапно, заражает всех своим мнимым ужасом и уходит, оставляя за собой несчастье, да и только. Но что ж поделать, такой уж я человек! Как там сейчас модно говорить? «Принимай себя таким, какой ты есть».
Офис как обычно был грязным. Моя секретарша – Жизель, женщина, умом недалёкая, сразу спохватилась и подбежала ко мне. Выглядит она довольно интересно: на ней ярко-розовая юбка, цветные каблуки, которые она, возможно и много вероятно, покрасила обычной акварелью, подобно работам далёкого будущего (о да, я знаю, к чему в итоге всё придёт, не удивляйтесь). Блузку обычно она носит цвета, идентичного её волосам – такого себя баклажанного или, скорее, грубо-зелёного. Выражение лица вечно грустное, худая вся до невыносимости, смотреть больно. Помнится мне, в тот день она сказала мне вот такую фразу, из которой родился диалог:
— Добрый день.
— Ещё только утро, Жизель, не торопи события, — перебил я её. Голос у меня хрипит постоянно из-за того, что говорю я крайне мало. Можно считать, что своим ответом я оказал ей почесть.
— Доброе утро, мистер Рональди, — исправилась она. — Ужасная погодка, не правда ли?
— Ох, ты сильно заблуждаешься…
— Я сегодня шла в офис и промокла до нитки! Я слышала, что в соседней Германии продают такое изобретение, которое позволяет скрыться от небесной воды… как же оно называется там?
— Зонтик. Натянутая кожа на палке.
— О да, выглядит как сплюснутый леденец! — с крайне глупым лицом сказала она. — Не могу понять, почему бы не начать продавать их у нас, я бы заняла очередь с самой ночи.
— По-моему, — отвечал я, вешая пальто, которое явно глуповатая Жизель зачем-то отдала мне обратно в руки, — эти «леденцы на палочке» не продают у нас, потому что есть вероятность, что они попадут в руки такой как ты, Жизель.
— А!
— Б, болтунья, — сказал я яростно. Разговоры с женщинами – как отдельный вид самоистязания. Ты словно бы играешь в упрощённые шахматы голым и с связанными руками, одно неловкое движение, и ненароком наступишь на мину зарождающегося неравноправия или, Боже упаси, обычной тупости. В данном случае, сработал второй вариант. — Я в кабинет. Распорядись отделу, чтобы в скором времени принесли мне письма, сегодня я допоздна.
— Но вы же всегда работаете допоздна! — снова глупо заметила она.
— Тебе стоило бы радоваться тому, что в разговоре с тобой я сказал на одно слово больше, чем обычно.
— А!
— Б, болтунья. Сделай мне чай кофе и работай. Живо. Господин Джеральд будет недоволен. И пришли мне Итана, как только он появится, а то его нет на рабочем месте.
С этими словами я ушёл. Утро прошло как обычно. Можете сказать мне, что я был груб, но это совершенно не так. Я обращаюсь с Жизель точно так же, как обращался бы с любым другим человеком, даже с животными или кошками. Есть лишь два существа, к которым я отношусь уважительно, а все остальные – лишь плоды несуразности и усложнённости, которые, как я уже сказал, нужно избегать. Я живу так с тех самых пор, как мерла моя бабушка и не чувствую никаких усложнений. Мир прост и нету смысла усложнять отношения с людьми лишними любезностями. Мы все в малой степени, но куклы. Мы все играемся друг с другом, и лишь новорождённые дети живут по-иному.
В воздухе, осквернённом людским дыханием, витает пыль, подобная живому существу. Она вздрагивает в пространстве, сжимая абстрактное тело, аморфно принимая различные формы. В ушах позвенькивает мелодия далёкая и отдалённая, давно забыл я её суть и предназначение того, зачем и с какой целью она поселилась в моей голове. Оркестр, собранный из несуществующих инструментов, из людей, лица которых окрашены пурпуром, играет вечно и бесконечно. Не могу описать в тексте (опять неточность языка) закономерности воображаемого играющего творения. Она яростна, она вызывает в сердце агонию, она играет, а не звучит. Стройна она, и образ этой мелодии похож на образ высокой красавицы с глазами, смотрящими в душу и руками длиннее ног. Все её черты лица и внешности угловаты и остры, от нарастания до завывания, от игривости до апатии – эта мелодия в одно мгновение проходит все моменты человеческой жизни. Этот оркестр в моей голове означает, как по мне, саму жизнь жизни, основу мироздания, заключённая в простой набор звуков.
За все те 30 лет, которые я прожил практически в полном одиночестве, я стал замечать кое-какие закономерности в своём собственном мышлении. Открывая ручку двери в кабинет, не перестаю я об этом думать. Вот моя комната, вот стол по центру, за ним пыльное стекло, а за ним скрытое под тёмным небом солнце, а дальше леса, поля, где-то там витает дух свободы и мир. На столе стоит печатная машинка, от которой так и веет загадочностью. А, точно, вы же так до сих пор и не знаете, кем я работаю!
Рядом с печатной машинкой возвышаются четыре стопки писем от разных людей, от многих веет душою, от некоторых – лишь запах бумаги да дорогих чернил. Есть в моей работе, всё же, что-то привлекательное. Буквально секунду назад я писал о том, что она приносит пользу – возможно, так оно и есть.
Но что же. Как такого названия у моей профессии нет. Меня называют то крысой, то мошенником, то дураком, то извращенцем, то просто писарем и бедным человеком. Некоторые называют куклой, но это слово, скорее, более применимо к женскому лицу, чем ко мне. Моя деятельность заключается в том, чтобы отвечать на письма, получателями которых являются умершие, смертельно раненые или же вовсе просто очень богатые люди. Да, это подло, возможно. Мне просто жалко людей, которые не в состоянии пустить письмо на тот свет, которого, к слову, нет. Они пишут письма покойным, а их получателем становлюсь я, отвечаю так, чтоб было поправдоподобней, и отправляю обратно.
Ну всё, теперь вы знаете, кто я. Давайте, скажите мне, что я сумасшедший. Ну же, чего вы ждёте? Ставлю весь женский род на то, что кто-нибудь сейчас из вас промолвил тихо: «Сумасшедший. Зачем это делать? Извращенец. Садист». Ну что же, думайте как хотите.
Поэтому я и не хочу, чтобы кто-либо знал об этом, ведь, знание о тебе в мозгах других – страшнее чем родиться без лица.
Всё равно я умру сразу же после того, как напишу последнее слово здесь.
Меланхолично я уселся в кресле. Посмотрел в крохотное зеркальце над дверью. «О, Боже», - пронеслось в голове. Страшное подобие человека без глаз и губ, с скулами и беспричинно-страшным выражением лица. Только такому как я и работать здесь, не так ли? Хех…
Всего в моей работе есть не так уж много принципов. По сути, мне надо лишь сидеть да строчить ответы, но и здесь есть своя система. Каждое письмо имеет при себе пометку. Есть красные, жёлтые и зелёные. Красные – мёртвые, жёлтые - находящиеся на грани жизни и смерти, а зелёные – проплаченные. С них-то я и получаю доход. В наше время (не знаю, как мои предки будут делать в будущем) многие люди, превозносясь в мыслях своих над остальными, начинают забывать о том, что у них есть семья. В какой-то момент им надоедает просто отвечать на письма, и они обращаются в наше издательство, а если точнее, то ко мне. Конкретно меня они не знают в лицо, но работаю всё равно лишь я. О да, как много слова «Я».
Не буду размышлять на моральные темы, устал. Лучше подумайте над этим сами.
Время 8:25, через пять минут начало рабочего дня. Жизель как раз вовремя зашла ко мне с двумя кружками (чаем и кофе), молоко она уже добавила в чай. Я отпил немного чая и налил в ту же кружку кофе. Перемешал. Получилось идеально.
8:30.
Пока что всё нормально. Резко в офисе стало тихо и спокойно, но это не на долго. Ни один день не проходит без его прихода. Каждый раз, когда я начинаю писать письма, начинаю работать, приходит он. Я тяжело вздохнул, недавняя радость сменилась на жалкое подобие страха. Резко всё стало темнее, и спокойствие, которое я ранее мог уловить в хаосе, ушло от меня, глаза трезвые украла паника.
Пока к письма нельзя притрагиваться. Это закон. Сначала должен прийти он. Я тихо и аккуратно, дрожа всем телом и отстранив веру в лучшее, приближая разум к грядущему, потянулся рукою к ручке нижнего ящика стола. Никто кроме меня не может его видеть.
В ящике лежит телефон. Его ручка бледна как лицо умершего, бриллианты украшают его, от него веет спокойствием, но оно обманчиво. Я знаю, что этот телефон врёт! Звучит странно, но всё именно так. Кажется, что ручка его холодна, что он не одушевлён и что он – лишь набор проводов и механизмов, но на самом деле в нём таится хаос. Он не пурпурный, он серый и бледный, он не грязный, а чист до такой степени, что в нём видно моё бледное отражение. На ручке жутким почерком написано «Совершенный Виски». Ну всё, хватит описаний.
Поднимаю трубку, приближаю я конец. Время ускоряется в ту же секунду, и кажется, что рай рухнет на меня с небес и, обломив землю, опустит меня в адский котёл. Умиротворение забыто, эмоции заменены страхом, и томительное ожидание. Что-то сразу после того, как я взял трубку, появилось за дверью. То чувство, когда ты не видишь, а чувствуешь, что кто-то есть. Но кто? – я сам не знаю.
О, Боже, что за бред! Не описать словами страх, не описать эмоции, какой же недостаток.
Раздался протяжный скрипучий звук, словно черти пищат в котле. Облилось всё пурпурной краской, воображение сошло с ума. В моменты эти, в моменты того, как он является, не чувствую я ног и рук. Приоткрылась дверь, и взору моему явился кто-то. Ни жук, ни зверь, ни Бог. Человек -да, вроде, тоже нет.
Он чёрно-белый, выше меня, одет в бездонно-ужасного цвета длинное пальто с высоким воротником и острыми плечами. Волосы у него белые, как бритвы, и в нависшей темноте казалось мне, что сейчас они блеснут в пространстве, и не останется уж никого. Ухмылка на его лице ужасна.
Но продолжался страх недолго. Это было лишь первое впечатление.
— Ри-и-ичи, день добрый, — сказал он приятным голосом, ласкающим вдохновение. Зависть загорелась.
— Ещё только утро, не выдумывай, Виски.
— Да ладно тебе, не будь таким серьёзным, — он подошёл прямо к столу, возвышаясь до потолка как чёрно-белая статуя.
— Я не серьёзен.
— А какой ты? Злой?
— Нет, просто очень старый.
— Тебе всего лишь 38, не так уж и много.
— Больше. Мне 60.
— Не ври.
— Не вру.
Молчание. Разговоры с этим существом, с этим человеком, с этой тварью – ещё один вид самоистязания, помимо разговоров с женщинами.
И зачем я его позвал? Вы тоже, наверное, задаётесь этим вопросом. Если честно, ответа на него я не знаю. Наверное, мне просто нравится делать непонятные вещи, промокать под дождём и мешать кофе с чаем и молоком. Некоторые скажут, что в этом суть гениальности, но, всё же, как тупость не назови, тупостью быть от этого она не перестанет.
Думаю, стоит познакомить вас поближе с этим персонажем. Зовут его Виски, мы работаем вместе. Можно сказать, что он мой коллега. О себе рассказывает он крайне редко, ни разу не видел я того, чтобы он одевал что-либо помимо своего чернильного цвета пальто. Черты лица его идеальны. Понимаю, идеал у каждого свой, но лицо Виски столь совершенно, что, как мне кажется, оно идеально даже самого мироздания. Глаза у него глубокие и пустые, такое чувство, что он ни о чём не думает, никакие мыслительные процессы не протекают в его замысловатом мозгу. В его натянутой ухмылке угадывается насмешка, иногда она дрогнет, и чувствую я в его выражении лица мимолётную жалость. Он жалеет меня? Зачем?
Ну так и что же.
Молча я стал доставать письмо из жёлтой стопки. Обычно я работаю вместе с Виски, если точнее, таково правило. За 30 лет моей работы я ни разу не садился за печатную машинку без него. Это закон. Работа моя такова, что нужно подстраиваться под характеры чужих людей, а одному это делать сложновато. Ну, по крайней мере, я и не пытался работать без Виски.
Меланхолично и спокойно я достал оранжевое письмо.
— О, святые Исусы… — пробормотал Виски, заметив то, насколько письмо пришло потрёпанным.
— В христианстве Исус только один. Если не ошибаюсь, это одно из воплощений христианского Бога.
— Слушай Ричи, а с каких это пор ты успел стать атеистом?
— С тех самых пор, как стал подрабатывать могильщиком, — косо взглянув на Виски, увидел я непонимание в выражении его лица. Не хочу развивать эту тему. — Ну ладно, начнём.
— Нет-нет, мне всё же интересно. Ты успел за то время, пока мы не виделись, устроиться на кладбище?
— Не неси бред, я атеист. И вообще, не тяни время, Виски. Сегодня нам нужно ответить на 85 писем.
— Ого, рекорд!
— Да, — меланхолично пропел я и продолжил. — На другом конце Лирна, в правобережной части, идиоты устроили митинг, и теперь придётся отвечать на письма, которые им и предназначались…
— А разве это не идёт наперекор твоим суждениям о власти? — Виски любит провокации. Бесит.
Я ответил:
— Ты же знаешь, что я отвечу. Будь они за Господине Джеральда или нет, передо мной все равны.
— Заговорил как библиописец.
— Нет, я просто очень старый и мудрый.
Аккуратно, стараясь оставить ценную бумагу (в будущем старую потрёпанную бумагу я использую для написания писем, чтобы они казались правдоподобнее) вскрыл я конверт. С трудом стал разбирать первые буквы фамилии:
— Марк Сайд пишет из какого-то пригорода Москвы…
— Имя не шибко похоже на русское, — сказал Виски, отвлекая. Я взглянул на него косо, мол, не мешай мне, и он сразу добавил. — Ладно-ладно, не перебиваю.
— Так вот, молодой человек пишет девушке по имени Милена… Тут написано… — я краем глаза заглянул в справочные материалы к письму, которые раздобыли мои коллеги. Обычно к каждому письму прилагается записка с краткой информацией о погибшем, о его внешности и о том, как он умер. В этот же раз (что бывает довольно редко) приложили потёртую фотографию умершей. — Тут написано, что девушка молода, владела маленькой булочной лавкой у северного моста. Если не ошибаюсь, той, в которой я раньше покупал хлеб и джеральд-кыстыбышку. Вот, посмотри на фото.
— М-да, неплоха девица. Парень у неё, ведь, матрос?
— «Работает в Росси в области развивающегося кораблестроения», — поправил я его, — но это не суть важно.
— Очень даже важно. Мне нравилось смотреть на её личико, когда она открывала крохотное окошко булочной. Щёчки у неё, как у хлебушка, — странно заметил он. — Даже жалко, что её парнем оказался какой-то эмигрант из России…
— Российской Империи.
— О да, извиняюсь.
— И ещё. Виски, нас с тобой не должны волновать их отношения. Мы работаем, а не романтизируем.
— Кто бы говорил, тебе же самому интересно. Давай после того, как закончим, пойдём на «общий склад», — так называется место, где храниться информация о всех наших клиентах, — и разузнаем поподробнее?
Вот так всегда. Мы ещё даже не начали читать письмо, а он уже строит морды. Виски совершенно не ценит мёртвых, своими словами он их оскорбляет. Я говорил это ему не раз, так что не подумайте, что я просто сижу здесь и терплю. Он не слушает меня, не слушает моих рассуждений и домыслов, он в принципе никого не слушает. Это существо определённо подходит идеально под термин «тварь».
Я закрыл надоедливую тему и вслух начал читать:
— Ну так вот. «Привет. Пишу тебе быстро и скоро, — я пишу текст без ошибок, но в настоящем письме ошибок было больше, чем белой шерсти на арктическом медведе, — для начала и скорее хочу сказать тебе, что люблю тебя яростно. Передаю привет так же от мамы с папой. Учить их грамоте вовсе невозможно. Появилось у нас новое чудо – газета бесплатная. В ней написали, что в Лирне или в его окрестностях происходят большие восстания. Как там твой бизнес, не загнулся ли? А то знаю я, какие непогоды на Родине случаются. Ты всё же будь аккуратнее. Ходи почаще к дяде Джону и, если не трудно, лишний раз принеси ему чего-нибудь съестного, любовь моя. О плохом писать не буду. Пока, люблю тебя». Точка.
— О, святые Исусы, какая романтика!
— Пацану, судя по приложению, всего 20. Если не ошибаюсь, он уехал из Лирна на заработки в Россию, закончив какой-то местный институт. Не понятно только, что там делают его мама с папой, судя по письму, они не грамотные.
Виски усмехнулся и вставил колкое словечко:
— Вы очень догадливы, мистер Рональди.
— Заткнись, Виски. Вчера ещё мы с тобой читали письмо от незадачливого полковника, лишившегося работы, он ещё писал своей дочке, которую, будучи на службе, отправил сюда учиться, — письмо это было помечено зелёным, что означает, что заказчик заплатил деньги за мои услуги и сейчас находится в полном здравии. Полковник писал своей дочке, которая, видимо, разбогатела в Лирне на продаже одноразовых капюшонов от дождя (да и такие бывают) и просто решила забыть о своём отце. Вспомнил же я это письмо по другому поводу. — Помнишь, он рассказывал ещё, что в России цари и царицы такие романсы устраивают и такая «яростная грызня», — процитировал я, — ведётся средь русского народа, что жить просто невозможно.
— И зачем же он тогда туда поехал?
— Ну, может, не подозревал об этом. Молодой, кровь кипит. Захотел ощутить на себе русский холод и увидеть хоть что-то, кроме дождя. А, родителей взял, наверное, потому что те просто увязались вместе или уже там жили. Кто знает. Никто не отменяет того факта, что у них в семье просто «папой» и «мамой» принято называть какого-то другого. «Это всё равно не наше дело», —заметил я и внезапно осознал, что хочу прикурить.
Время ещё только 9, спешить с письмами нету особой нужды. Всё равно успеем, так что можно и поболтать, хоть собеседник у меня и не очень. На улице один поток ветра гнался за другим, и рассмотреть эту игру природы можно было, наблюдая за падающими каплями дождя. Я достал сигару, спички, сунул в рот свёрток табака, ощущая каждой складкой губ хоть и неприятный, но столь долгожданный «вкус». В скором времени зажёг я спичку, и одиноко в пространстве затлела сигарета томным пламенем сгорающей души. О, Боже, как же долгожданно.
— Ну ладно, — сказал я, пододвигая машинку, отдающую холодным напряжением. — Давай, Виски, диктуй.
— А почему я? Попробуй сам.
— О нет-нет.
— Почему? Не хочешь брать на себя ответственность?
— Нет-нет-нет-нет, — настаивал я. Пусть лучше Виски будет диктовать, он-то лучше разбирается в людях, чем я. Он совершеннее. —Диктуй.
— Ну ладно, как скажешь.
Я приложил пальцы к затейливым кнопкам. Вставая на путь графомана, ощущаю я, словно выхватываю у могильщика его лопаты и готовлюсь начать похоронную процессию. И временной поток начинает искривляться, и пространство становится ватным, окружающие меня существа становятся больше, в воображении всплывают пурпурные облака тумана.
— «Марк, как долго я ждала твоего письма», — сказал Виски, пародируя женский голос. — «Ты худ уже наверное и болен, работа у тебя не из лёгких. Иногда испытываю я стыд за то, что ты – работаешь, а я просто сижу, пеку и стою на кассе целыми днями. Мы с девчонками решили поднять цену на 3 дже. Это немного, но доход заметно вырос. Живу хорошо, как можешь заметить. Отослать денег тебе не могу, так как могут украсть или так и вовсе обвинить тебя во взяточничестве. Мало ли что могут сделать русские. У нас говорят, что могут начать реформу в почтовом отделении, так что лучше письма не присылать…
— Зачем ты так говоришь, Виски? — спросил я, остановив машинку на слове «не присылать». — Хочешь, чтобы он ей вообще ничего не отвечал?
— Ну, так, ведь, намного легче. Согласно правилам издательства, если заказчик, будь он даже умерший, не получает писем больше месяца, его определяют как…
— «Окончательно покинувшего нас» или ОПН, это я лучше тебя знаю.
— Ну вот, раз знаешь, пиши. На одно письмо меньше будет.
— Не будет! — яростно крикнул я. — Это ломание сердец, а не поддержание любви.
— Мнимой любви, прошу заметить. Наша работа сводится не к тому, чтобы поддерживать чужие отношения живых и мёртвых вечно, а к тому, чтобы мягко и плавно привести людей к осознанию факта того, что дорогой им человек мёртв, Ричи. Ничто не вечно, друг мой.
— Я знаю, что ничто не вечно. Вечны лишь характеры и гении, но, как по мне, слишком нагло с нашей стороны вот так брать и убивать этих людей окончательно! — я всплеснул руками, не в силах написать и слова больше на этом чёртовом листке, застрявшем в машинке. Возмутительность момента меня взбесила. Любовь, что пылает между молодыми людьми так долго, любовь, что, как говорят некоторые, тема вечная и беспристрастная, сейчас готова покинуть их. Это похоже на сцену из романа. Я видел много подобных писем, я видел много любовных открыток и даже писал самостоятельно ответ, но именно сейчас я не могу совершить этот грех. — От этого письма так и несёт искренностью, я её чувствую, вот она!
Я указал ему на конверт и на письмо. В моих больных глазах они переливались радугой и играли цветами. Конверт искрился, а письмо яростно пылало. Возможно, что это лишь моя фантазия придумывает образы, но всё же, смотря на эти кривые буквы, на слова, полные ошибок, видел за ними человека, мужчину, влюблённого искренне, и мечта которого угасает.
Я как могильщик, как долбаный дурак, вызвавшийся на бесполезную должность. Я словно бы зарываю поглубже тело мертвеца в памяти истории, оставляя на поверхности лишь могильную табличку, портрет, иллюзию того, что он всё ещё жив, что где-то на этом свете живёт он, какой-нибудь А. В. – воин, умерший с честью, который сражался за свою родину и умер в братской могиле, а его родственники, поникнув душою и умерев верой, пишут ему, несуществующему, и каждое письмо от него – что-то фантастическое, абстрактное, ужасное.
Не удивляйтесь тому, что мы с Виски так долго работаем над одним лишь письмом. Это такая же работа, как, к примеру, изготавливать детали самолётов на войну. Каждый винт и болт, закрученный неправильно, может привести к падению самолёта или остановке танка, а это, в свою очередь, поведёт за собой ряд других событий.
Виски смотрел на меня, как на дурака. В итоге он, лишившись дара речи, просто закрыл лицо ладонью и со словами:
— Ладно, делай что хочешь. Хоть иди в дом к Жизель и стриги её сфинкса, я не против, — и кивнул рукой.
Я и написал так, как хотел. Переписал всё то, что уже было заготовлено и просто вместе незадачливого «не присылать» написал о том, что девушка купила себе новые носки, что она любит Марка и что она – настоящая принцесса Египта. В общем, написал то, что пришло в голову, хоть Виски и показалось это бредом.
Затем девять писем подряд были от какого-то безумца-рабовладельца из Америки. В Нью-Йорке 23 африканца убили около десятка белых, но их остановили. Жуть берёт, читая подобные письма. Сейчас же он пишет своей бывшей жене, которая уехала от него, увидав только его жестокость, и просит у неё поддержки. Мол, грустно ему и стал он беден. Виски просто промолчал. Жена его умерла во время родов, а ребёнок, по всей видимости, родился чёрным. В этом нет ничего плохого, я лично нейтрально отношусь к любому цвету, будь то настроения или кожи, но, если судить по ситуации, что царствует в мой время…
И вот так каждый день. Столько страшной информации проходит сквозь меня. Всё стекается каким-то чудом в Лирн. Как я уже сказал, это грязное ведро мусора так и притягивает к себе несчастья, а главным распределителем говна, стекающего сюда, являюсь я. Ну что же, всё равно никто кроме меня этим не займётся.
Я уже курил третью сигару.
— Как много писем с красной пометкой, это просто кошмар, куда только мы катимся в своей смертельной колеснице? — спросил я, беря в руки очередное красное письмо.
— Кто знает, — сказал Виски, доставая из кармана флягу с, кто бы мог подумать, виски. Меланхоличность читалась в выражении его лица, в пустых глазах, усталых веках и потускневших жемчужных волосах. — Грядёт что-то, друг мой.
— И не говори. «Грядёт грядущее». Мне кажется, Виски…
— М?
— Мне кажется, — сказал я уже тихо, — мне кажется, что скоро случится что-то такое, после чего я окончательно сойду с ума, друг мой.
— С чего это ты вдруг?
Повисло молчание. Никогда ещё не чувствовал столь большой апатии.
— Виски, ты единственный, кто понимает то, как трудно заниматься этим…
— Да не особо. Мне не трудно.
— Ну, ты это ты. Виски, меня вводят в ступор эти красные столбцы писем, они словно облиты кровью. Друг мой, мне снятся сны, в которых играет мелодия, подобная тюремному оркестру, они облиты кровью. Я устаю. Беря в руки письмо, я чувствую, как ослабеваю. Это как работать на кладбище, закапывая трупы раз за разом. Руки устают, а страшный яростный дождь льёт на меня так, что валит с ног, втаптывая в грязь. Это ужасное чувство, Виски.
— Друг мой, сочувствую тебе. Но прими факт – ты сам желаешь этой работы. Ты можешь просто уволиться, уехать из Лирна и жить где-то в горах, в спокойствии. Тебя никто не заставляет.
— Я знаю. Но я, ведь, буду чувствовать вину перед теми людьми, которых я оставил без ответов. Для них, как мне кажется, мои письма – это как лестница в небеса, как путь к счастью, без них они не могут жить. Друг мой, я чувствую, что схожу с ума. Я как будто стою под дождём на краю пропасти, а позади меня плотина, которой достаточно лишь дать причину, она пустит на меня весь осточертевший поток грязи и навоза, который в итоге смоет меня до столь глубоких глубин, что никто, даже ты не сможешь вытащить меня из этого ужасного сна. Друг мой, Виски, я говорю это искренне.
— Да-да-да, я верю. На твоём лице и так всё написано.
Я заглянул в его глаза и увидел в отражении их своё побелевшее от страха лицо. Как у мертвеца кожа почти не впитывала света, она была бледна и натянута, скулы выдавались вперёд, а волосы редкой соломой свисали со лба. Я не видел своих глаз, они словно скрылись, впали. Или же это моё воображение не позволяло мне увидеть свой же взгляд, чтобы я окончательно не невзлюбил себя?
Страх – черта, которая стала проявляться во мне недавно. Раньше я жил, не ведая его. Я словно существовал просто в мире, жил как-то свободнее, не имел определённой цели (впрочем, я и сейчас не особо различаю ориентиры). Раньше для меня страхом являлся, к примеру, замеченный в пакете муки таракан или же пробежавшая по обочине крыса – что-то такое единичное, разовое, но теперь я боюсь самого будущего. Мне страшно, что мне всё это надоест и я уйду в абстрактность окончательно, отдавшись порокам человечества и потерявши едино образность, угловатость своего сегодняшнего характера.
Нужно работать.
Время 17:39, скоро конец рабочего дня. Мы с Виски читали письмо от какого-то меломана, пишущего своей музе любовные записки (его муза разбилась прямо на сцене, когда выполняла поход по канату). Неожиданно в дверь постучали.
Виски сразу же встал, поправил воротник пальто и зашёл мне за спину, как тень, возвышаясь надо мной. Я спросил:
— Кто это?
— Мистер Рональди, меня зовут Итан Раилер. Жизель просила занести к Вам кексики и какой-то свёрток.
Я с ухмылкой обернулся к Виски, тот тоже не мог сдержать улыбки.
— О, Боже, опять этот дурак. Скажи честно, Ричи, зачем ты принял его на работу?
— Я… если честно, я беру на работу всех, кто живёт со мной в одном дворе.
— Но так же не безопасно! — Он скорчил смешную гримасу. — Вот выйдешь ты раздетым на балкон, и сразу пойдет шептун между работниками…
— Зачем мне выходить на балкон? — спросил я логично. — У меня в принципе в квартире нет балкона!
Тем временем Итан за дверью снова постучал:
— Так мне можно войти или нет?! — крикнул он, и я его впустил.
Дверь отворилась. Перед нами предстало молодое несуразное и необученное нечто. Пацан, только стукнуло 18, и сразу утроился на работу. Низенького росту и носит рубашку, ярко светящуюся томным светом, будто бы жёлтый уличный фонарь. Волосы покрашены в зелёный, почти как у Жизель. Поверх несуразного облика накинут невесть откуда раздобытый избитый судьбою тяжёлой пиджак коричневатого оттенка. Образ его скорее можно представить, если на бумаге описать фееричную слегка вытянутую и приплюснутую загогулину, мысленно пририсовав к ней мелкие детали и раскрасив. Я в принципе стал замечать, что жители Лирна одеваются так, словно идут на маскарад. Какой-то фейерверк из конфетти в чёрном океане по имени «Грязь».
Неловко он зашёл, потоптался на месте. В одной руке он держал свёрток с, по-видимому, письмами. В другой же нёс тарелочку с небольшими сухими кексами.
— Молодец, Итан, — сказал я, изымая то, что он принёс.
Я сразу опрометчиво стал раскрывать свёрток и на глазах у Итана начал раскладывать письма по стопочкам. Зелёные – в одну колонку, красные, в другу, жёлтые в третью. Во время этого процесса Виски внезапно дотронулся до моего плеча и прошептал тихо:
— Ричи, пацан всё ещё здесь.
Я поднял глаза и увидел, что Итан взаправду всё ещё стоит посреди кабинета передо мной, тупым взглядом наблюдая за моей работой. Внезапно он спросил:
— Господин Рональди?
— Что? Если что-то не понимаешь, спрашивай, мы же, ведь, коллеги, а коллеги должны помогать друг другу.
— Спорим, что Вы это посмотрели по «Джеральду»?
— Да, именно, — без колебаний, с явной гордостью в голосе сказал я. Виски и Итан почему-то сухо посмеялись. — А что? В чём проблема-то?
— Я хочу спросить, мистер Рональди.
— Спрашивай.
— Вот Вы постоянно складируете у себя в кабинете огромные стопки писем, но… зачем они Вам? Вы их воруете и читаете? — он улыбнулся, обнаглел. — Вы извращенец?
Я почувствовал, как Виски за моей спиной валится со смеху, для меня же в этом не было ничего смешного. Я разозлился, я был взбешён! О, Боже, мой же подчинённый упрекает меня за мою же работу и называет меня извращенцем! Я и так с ними сколько лет уже в няньки играю, премии каждый год выписываю. Секретарша моя, небось, уже устала считать суммы, которые я трачу на то, чтоб им работалось комфортно, а сам сижу в сухо обставленном кабинете с одним лишь столом, шкафом, да деревянным креслом с подушкой! И я ответил озлобленно, но сдерживая себя:
— Скажи, Итан, ты получаешь достойную зарплату?
— Да.
— ТЫ получил премии в прошлом месяце? Так же, как и все, не меньше?
— Нет.
— Ну так скажи на милость, на кой чёрт тебе нужна информация о том, зачем эти письма идут именно ко мне? На кой чёрт ты обзываешь меня извращенцем? Будь на моём месте кто-либо другой, тебя бы уже лишили половины зарплаты и премий на будущие полгода! — он съёжился, и я заметил, как его ноги медленно продвигаются к выходу, а сам он уменьшается. — Пошёл вон!
— Да-да…
Не прошло и секунды, как он, пятясь боком, скрылся за дверью и, когда уже почувствовал себя сокрытым от моих глаз, крикнул:
— Господин Джеральд, — так зовут нашего владельца агентства, — просил Вас зайти к нему по окончанию работы!
— Я зайду к нему, не переживай. А вот ты беги уже отсюда!
И захлопнул дверь.
Вот об этом я и говорил. Как только люди начинают догадываться, появляются подозрения, наступает черёд вот таких вот стычек. С того момента, как я стал работать здесь, число работников, которые были убиты неизвестным, резко подскочило. Не скажу, что это странно, скорее, это закономерно. Я не люблю людей, которые узнают обо мне слишком много. Возможно, и вы.
Напоследок перед закрытием главы, пока я окончательно не потерял рассудок и рассказ не ушёл со мной в беспамятство скорое, расскажу Вам о одном письме, которое в будущем станет причиною моего заключения.
Время 22:00. На очереди была 17 сигарета и 78 письмо из теперь уже 93. Это какое-то невообразимое количество. Мир взаправду сходит с ума. Читая письма, я вижу то, насколько играет ненависть в сердцах. Одни за Господина Джеральда, другие против, третьи за зарождающийся феминизм, набирающий обороты даже в нашем грязном захолустье. Весь мир одинаков, везде рано или поздно произойдут определённые общественные процессы, и пусть кто-то говорит, что течение общественных мнений незакономерно, плюйте ему в лицо. Всё в этом мире просто и поддаётся однообразности! Ничто не может быть уникальным! Ничто! Каждый считает, что его мнение особенное, но я, читая эти письма, вижу, что они ни на миллиграмм не отличаются от таких же полсотни людей, сердца которых я уже прочёл. Взрослые думают, как дети, думают, что они серьёзные, что они уникальные. Смешно.
Схватив письмо с верхушки зелёной стопки (проплаченные письма), был я удивлён. Помните, я рассказывал о письме полковника своей богатой дочери, продающей одноразовые капюшоны? Теперь же мне оно попалось вновь.
Не я один был удивлён, Виски тоже. Крайне редко встречаются письма от одних и тех же отправителей одним и тем же людям. Как правило, как сказал Виски, мы просто сводим ответом всё к тому, что люди просто смиряются с правдой и остаются с реальностью наедине, а дальше их судьба уже «не наше дело».
Открыв письмо, я удивился ещё более.
— Ну же, мне даже интересно, — поторапливал меня Виски, когда я с интересом разглядывал письмо.
— Нет-нет, это не может быть ошибкой, — начал я. — Томас Раилер, деревня Шинковка, Россия. Всё точно так же, как и в прошлый раз. Интересно, — распечатал конверт. Сразу стало ясно, что текст писал образованный человек, красивым почерком, вырисовывая каждый крючок. — «Дорогая Энни, снова пишет тебе твой старый дед. Ответом своим прошлым ты меня не очень порадовала. Стала ты говорить намного суше, явно отупела в этом своём Лирне. Скучаю по тебе невыносимо, скажу честно. В прошлом письме я попросил тебя приехать к нам, с псом своим хоть распрощаться, а то он умер без тебя, а до кончины своей безмолвной даже слова, лая не проронил. Тоже скучал. Знаешь, я уже стал думать о том, что это вовсе и не мне ты пишешь, что какой-то мужчина говорит за тебя, хотя, наверное, это лишь бредни старика. В любом случае, люблю тебя как дочь, как жену и как любовь, как жизнь люблю тебя. Скучаю. Рассказывай о себе побольше, старик волнуется. Пока, до скорого письма, но, видимо, не до скорой встречи. Не так ли, Энни?»
И наступила Тишина. Слишком много вопросов разом возникло к этому письму. Мало того, что в моём воображении казалось оно мне алым, словно было облито кровью, а текст начертан словно языком болью, оно было пропитано силой. Сквозь письмо этот человек словно рассмотрел меня – никому не известного, скрытого всеми способами за ширмой безнаказанности.
В воображении я сразу представлял себе образ этого человека. Сильный, старый, больной, но стойкий мужчина в военной форме, с множеством наград, с мудрыми глазами, смотрящими в глубь сути дела, умеющего отбрасывать ненужную мишуру, которую пускают в глаза такие шарлатаны как я. Куда ты смотришь, друг мой, в кого? Сквозь это письмо ты хочешь убить меня, итак убитого? Зачем?
Виски недолго находился в раздумьях. Внезапно он соскочил с места, лишь успел я заметить блеснувшую перед глазами белую искру. Виски выхватил из рук моих письмо, сжал его, не снимая ухмылки с лица, и стал рвать так яростно, что ошмётки бедной бумаги разлетались фейерверком ужасным.
— Что ты делаешь? — я попытался остановить его, но было уже поздно. Весь пол был усыпан ошмётками письма.
— Что Я делаю? — безумно переспрашивал Виски. — Я просто избавляюсь от лишних проблем.
— Разве я разрешил? Ты нарушил закон, Виски! Есть правило, нельзя уничтожать чужие письма! Они в сто раз ценнее, чем твоя грязная душа!
Виски усмехнулся:
— О, вот это ты зря. Наши души едины, друг мой, и сделал я это по твоему желанию. Ты часть меня…
— Нет это ТЫ часть меня, знай своё место, Виски! — я ударил кулаком по столу – предпринял единственную возможную меру. — И как теперь отвечать на письмо? Ты об этом подумал?
Тут Виски застонал, схватился за голову и демонстративно пропел:
— О, святые Исусы, какой же ты тупой… — он резко взглянул на меня, в глазах его читалось оскорбление. Самое яростно оскорбление, которое только можно представить. — Именно об этом я и думал, Ричи! Лучше просто не отвечать на письма от таких догадливых стариков!
— Но… если мы не ответим, то человек на том конце будет волноваться. Представь себе боль от томительного и бесконечного ожидания. Он, ведь, всё равно напишет вновь, так что какой в этом смысл? — я не понимал тупость в нём, а ему казалось, что тупость рождается во мне.
Он промолчал. Иногда я задаюсь вопросом, что творится в его пустой голове, какие процессы протекают там? Вряд ли он приходит ко мне из-за того, что просто хочет приятно провести время или поработать на благо других. Тогда зачем ему всё это? У меня есть привычка задавать вопросы, осознавая, что никто не даст мне нормального ответа.
В итоге я, тяжело вздохнув, взял чистый лист, вставил его в машинку и собрался уж было писать по памяти.
— Диктуй, — приказал я Виски.
— Нет. Если тебе надо пиши сам. Я не буду диктовать ответ на письмо, которое сам же разорвал.
— Диктуй, Виски.
— Пиши сам, Ричи.
В тот раз я был бессилен. В моём понимании, я не могу написать чего-то без помощи Виски. Это невозможно даже в представлении.
Критикуя его и обзывая всеми способами, убрал лист и печатную машинку. На сегодня с меня хватит».
Время 22:17.
В пустом кабинете сидит потерянный человек. Он один. На столе возвышаются стопки полностью идентичных писем, в дальнем углу за дверью валяются комки исписанной бумаги.
За окном бушует непогода, и сквозь сырые окна проникает лунный свет, отбрасывая тень больного. Внезапно Ричард Рональди поднялся с кресла, бормоча что-то. Его глаза направлены куда-то в сторону, а руки сами, интуитивно двигаются. Пихая в узкий чемодан стопки писем, он всё бормочет и бормочет.
Этажом ниже, в кабинете его секретарши Жизель, играет мимолётная, закадровая Флоренская музыка. Жизель Танцует вместе с Итаном некультурное и странное подобие вальса. Оба болтают о мелочах, и каждый прислушивается к малейшему шороху, который доносится сверху, из кабинета их начальника.
Серость будничного дня слилась с ночной иллюзией, образуя жуткое, томное, сковывающее чувство.
Мистер Рональди сложил всё в чемодан. Встал с кресла, хрустя рано постаревшими костями, одел полосатое пальто, обращаясь визуально в высокое, безличное чудо, изрыгаемое матерью-судьбой для того, чтобы наводить хаос в городах, подобных Лирну, или же для того, чтобы воссоздать порядок.
Внезапно мистер Рональди остановился у самой двери, вспомнил что-то, вышел из кабинета, поспешно закрывая за собой дверь на ключ. «Никто не войдёт, никто не узнает», - бормочет он. Зрачки бегают в страхе, и страх этот вызван призрачным ощущением грядущего. «Грядущее грядёт, грядущее идёт», - бормочет мистер Рональди, поднимаясь вверх по лестницам.
Лампочки сверкают мимолётно, несутся поезда, и чей-то голос, подобный хаосному предвещению, бормочет и бормочет. Мистер Ричи поднимается на третий этаж. Ему приходится пригибаться, чтобы не задеть головой потолка. Как безразличная стена, бормоча, поднимается он. От его чёрно-белого пальто не отскакивает свет, ступени трещат, предвещая.
Поднявшись вверх, Ричард Рональди открывает дверь, облитую золотом, окрашенную в прозрачный, всем телом дрожа и пугаясь, бормоча одновременно.
— Доброй ночи, Господин Джеральд, могу я войти? — робея спрашивает он.
— О да, Ричи, конечно.
Ричард Рональди ликует. Он входит в богато уставленный кабинет. Бормочет:
— Вы меня вызывали?
— О да, Ричи, да, — повторяет он. — Как жизнь?
— Очень хорошо!
— Так и знал. У тебя всегда всё хорошо, — слышится треск огня, и одиноко вспыхивает сигарета, предвещая. — Слушай, я тут хотел бы у тебя спросить кой-чего.
— Спросить?
— Ой, нет. Попросить. Знаешь, Ричи, ты давно работаешь у нас, и я давно уже заметил, что ты человек не из простых. Секретарша твоя постоянно приходит ко мне и жалуется на то, что с тобой невозможно работать. Ты постоянно что-то бормочешь. Ещё ребята из отдела перехвата говорят, что ты сильно странный…
— Нет.
— Ох, — рассмеялся он. — Я знаю, что нет. Глупцы всегда жалуются на гениев, верно?
Ричард Рональди пугливо молчит.
— Кхм-кхм, ну ладно. Вообще я позвал тебя к себе не за этим. Опять же, я бы хотел тебя попросить об одной просьбе. Я давно заметил, что персонаж ты интересный, а также заметил то, что люди, работающие с тобой, за редким исключением оказываются в больнице, а затем в земле. Интересная закономерность?
— Нет.
— Да. Так вот. Я бы хотел, чтобы ты написал книгу о себе, о своей работе, к примеру. Когда ты в первый раз пришёл к нам в агентство и сам попросил о том, чтобы я дал тебе возможность отвечать на чужие письма, уже тогда я понял, что ты особенный. Можешь написать рассказ о себе, о своих мыслях, обо всём. Конечно, стоит бы избегать лишних подробностей. Ну что же?
Ответ был очевиден.
Глава 3
«Синий-синий-синий дом в поле том»
«Грядущее идёт, грядущее грядёт, но в каком обличии явится ко мне оно, неизвестно.
На днях я прочитал одну интересную книжку, называется она «Похождения Господине Джеральда в Вене». Интересное чтиво. Рассказывается о том, как наш управленец ездил в загородный город. О том, что в морских городах не хватает питья, что леденящий холод пронизывает тамошние земли. Аж дух захватывает.
Читая подобное, осознаёшь, что Лирн, наверное, не самый плохой город. Как минимум, начинаешь понимать, что в нём есть своя изюминка, у него есть своё дыхание, а народная масса легко различима и не составит труда отличить коренного жителя Лирна от обычного приезжего на заработки беднягу или сбежавшего из соседней страны крепостного крестьянина.
Хоть мне это не нравится, хоть я и стараюсь отстраняться от подобного, мне всё же в некоторой степени нравится черта, присущая моим «коллегам по городу». В то время как улицы окрашены в чёрный, а небо играется с нами как с земными рабами, они – другие, отличные от меня люди – стараются выделиться яркостью в своём наряде. Люди в Лирне не гуляют по улицам- они плывут, скользя по чёрной грязи, словно бы маленькие яркие кораблики в чёрном море.
Проснулся я рано, и сразу столкнулся с уже знакомым чувством. Что-то грядёт, но что? С каждым днём ощущаю я, что отстраняюсь всё дальше от здравого рассудка. Вчера ночью я заходил к Господину Джеральду (не нашему градоначальнику, а к моему боссу). Он попросил меня написать книжку, которую вы сейчас читаете. Хотя не знаю, может, я просто пишу всё это куда-то в «никуда»? В детстве читал произведение Жмоголя «Записки сумасшедшего». Получилось у него довольно коротко, но бреда написал с размахом.
Квартирка моя обставлена скромно. Нужно избегать плавных линий и стремиться к строгости, повторю вновь. В спальне моей стоит гигантский телевизор. Если я не ошибаюсь, то только в Лирне продают телевизоры, во всём остальном мире о подобном даже не знают. Старая кроватка, окна, заплесневевшие обои ярко-ярко пурпурного цвета. Мне кажется, что с каждым новым днём, с каждым новым письмом я всё больше ощущаю, что предметы вокруг меня начинают окрашиваться в цвет, подобный цвету пурпурной малины. О, Боже, опять неточность языка! Какой смысл вообще описывать цвет в литературе? Если бы назвал пурпур чёрным, от этого что-то бы изменилось? Ответ – нет! Я сам говорю, что нужно всё упрощать, и сам же в своей книге пишу о цвете!
— Бред, — вымолвил я сурово.
Вышел из спальни, прошёлся на кухню. Удивительно, но изнутри крохотный мой домик кажется намного больше.
Как обычно заварил себе кофе, смешал с холодным чаем, залил молоком, прокипятил ещё раз и выпил. Божественно. Напиток, достойный повелителя людских сердец.
Вышел с кружкой на балкон… Стоп, какой её к чёрту балкон? Извините меня, читатели. Сами понимаете, то, что напечатано на машинке, уже не исправить. Надеюсь, в вашем остроугольном будущем машинки будут маленькие, не будут греметь, а слово можно будет убрать, не портя общий вид.
Как-то незаметно в ушах начинает играть музыка. Теперь она не идёт плавно, а как-то вскакивает, переливается. Это фортепиано? Нет, звук фортепиано поверхностный, а этот так и вырывается из груди, вырывает органы, скручивает кости. Сердце начинает биться в такт или музыка в такт сердца.
Одев пальто и шляпу и взяв чемодан, вышел из квартиры. Даже не стал запирать на ключ. Я и свой кабинет никогда не запираю, наверное.
В подъезде. В моём подъезде редко встречаю людей. Лишь доносятся постоянно звуки из квартиры выше. Как будто крысы с тараканами водят хороводы, а девицы-паучихи распивают рицин.
Назову свой дворик «гетто-двориком». Не знаю, придумали ли уже такое слово, а если нет, то я стану его первооткрывателем.
И почему всё такое яркое? Небо пылает розовым, дома фиолетовые, а земля… Земля – сущий кошмар, бездна. Даже солнце не пускает на неё своих розовых лучей. Я посмотрел в калитку и увидел там группу молодых людей. Все они были разодеты в чёрные накидки, а их лица сияли алым пламенем. Это ангелы? Нет, это уже слишком даже для меня. Раз Бога нет, нет и ангелов, верно?
— И долго он ещё? — спросил один из ангелов у другого.
— Да нет, наверное. Итан написал в письме, что будет ровно в 7:30.
— А сейчас сколько? — подходя к ним, всё больше начинали угасать их лица. Это точно были не ангелы, наоборот, они стояли в кругу как безбожные сатанисты. Ну или как обычные люди.
— Сейчас 7:29… О, а вот и он!
Внезапно два человека обернулись ко мне, и я увидел, что это были обычные люди, которые, видимо, состоят в одном кружке раз одевают одинаковые чёрные накидки.
— А, что? Я? — переспросил я у них.
Один из них. Тот, кто был грубее с виду, отмахнулся, мол, «уйди в строну» и прокричал:
— Да не ты, уродец!
— Это вообще-то отец Итана, — шёпотом сказал другой, но я расслышал.
— Что? Чей я отец?
Тот, кто обозвал меня, нагнулся к другому, пошептался с ним.
— Да это не его отец, не неси чепухи, — говорил грубый. Я просто остановился и наблюдал за, как мне казалось, комичной сценой.
— Да он-он, — отвечали ему. — Худой, старый – вылитый мистер Джон.
— Ну да, я мистер Джон, а что? — внезапно для себя же крикнул я. — Что Вам надо от Итана. От моего сына? — неуверенно добавил. — А, точно! Я видел Вас по телевизору. Вы же те самые идиоты, что разгромили здание окраинного управления в левобережной части! Вы одни из них!
В ту же секунду заметил я испуг в их лицах. Именно из-за таких, как эти люди, мне вчера пришлось отвечать на 90 с лишним писем, которые предназначались людям, убитыми руками их дружков.
Вот так совпадение, как случайна жизнь. Наткнулся на убийц в своём дворе, а затем ещё и узнал, что Итан с ними заодно или же пока что вникает в их грязный водоворот ненависти, который они разжигают. Лучше жить в дерьме, чем воевать!
Они устроили митинг! А если и не они, то их дружки! Такие же черти, как они. Ужасные создания, подобные крысам и даже ниже их. Идти против Господина Джеральда – позор, а они этого даже не стыдятся. Как-то само вырвалось у меня:
— Вы Ричардисты! — крикнул я и ткнул пальцем.
— Ну и что?
— А то! — я поднял руки в небо и заорал ещё громче. — Эй, люди, смотрите все сюда!!! Вот они – возможные ваши убийцы!!! Дети ярости, адские чёрные черти!!!
Я посмотрел на выражение их лиц. У того, кто был покультурнее, стоял справа там малец, оно было пропитано долькой страха. Он смотрел и на меня, и поднимал взгляд вверх, к окнам домов. У того, кто был посмелее, и кто обозвал меня, в выражении лица, в угле улыбки, видна была усмешка и ликование. Он так же смотрел в окна домов.
Я поднял глаза вверх, туда, куда они смотрели, и увидел около десятка людей, наблюдавших за нами. Я сразу понял, что они сумасшедшие. Они обзывали меня и восхваляли смелых юношей, осмелившихся обозвать старика. Ха-ха, сарказм хоть и порочен, но в некоторых моментах забавен. Так забавен, что хоть сейчас иди и прыгай с крыши.
Да что за чертовщина?
— Ладно, пойдёмте, — сказал тот, кто был с виду культурнее. — Зря ты обозвал этого старика. Посмотри на него, он словно готов тебя сейчас зарезать.
— Да ладно тебе! Ради благого дела и толпы посрамиться честью не жалко, — отвечал ему другой.
— Да пошли, Марк! — повторил он. — Итан сегодня, похоже, не придёт.
— Валите отсюда, детища тварей! — сказал я и направился к ним, сжимая в руке ручку чемодана.
Тот, кто был культурнее, схватил своих дружков за накидки и потащил насилу. В отличие от них, он понимал, чем это всё могло закончиться. Пусть, читая письма Ричардистов, я отношусь к ним как к обычным людям, в жизни же готов я наказать их. Унизить. Облить грязью.
Но люди с балконов… Стоп, каких ещё балконов! Люди из окон всё ещё наблюдали. И не понять мне было, взглядом своим теперь оскорбляют они меня или же их – детей иуды.
Куда катится мир, куда плывут корабли. В бездонной пропасти на краю мироздания случится конец человеческой эпохи и пропастью этой станет алчность и самолюбие, которое в один момент достигнет такого апогея, что, возможно, даже сотни таких могильщиков как я не смогут справиться. Дети обзывают стариков, устою, как черепахи поддерживавшие мир веками, рушатся из-за молодых. Вот поэтому-то я и не люблю детей, они другие, они не любят старое, они не понимают простой мысли, которую закладывали нам с рождения родители и которая теперь уходит в закат, становясь призраком прошлой культуры. Всё старое в любом случае лучше нового, потому что оно, как правило, проверено на опыте если не одного, так миллионов. Как-то грустно стало мне после этого, чувство грядущего возросло вновь.
Быстрым шагом потопал я в офис. Подавленный и огорчённый, полный философских абстрактных рассуждений о неминуемости конца.
Но я был удивлён – не было дождя. Почему-то мне было даже жалко, что в тот день не было моего холодного компаньона. Обычно он встречает меня, когда я иду на работу и провожает оттуда же.
Все люди были разодеты в костюмы, цвета карнавал. Такое чувство, что сейчас какая-нибудь старуха, что шла мимо меня в баклажановом платье и с бирюзовыми серьгами в ушах, сейчас возьмёт под руку кого-то и пустится в пляс. Казалось мне, что дед, одетый во всё малиновое, идущий без обуви лишь в серых колготках, начнёт показывать фокусы всем на обозрение, а затем вместе той самой бабкой начнёт отчеканивать русский казачок.
И так я дошёл до офиса, наблюдая за людьми, за их походкой, жестами и лицами.
Снова встретила меня моя секретарша Жизель. Ужасная женщина. Притащила на работу своего лысого сфинкса, которые ей, если не ошибаюсь, привезли богатые родственники из стран, от нас отдалённых. В тот день волосы у неё были сиреневые, и аромат лаванды от них распространялся по всему этажу.
— Доброе утро, Жижа… — сказал я рассеянно. До сих пор не отошёл от встречи с малолетками.
— Жижа? Мистер Рональди, это уже слиш…
— Да-да, прости. Я хотел сказать, доброе утро, Жизель.
— Да нет! Вы специально.
— Ничуть не специально!
— Вы врёте.
— Разве я тебе когда-нибудь врал, Жижа?
— Жизель! — всплеснула она руками. — Вот видите, вы соврали! Вы делаете это специально!
— Это тебя оскорбляет?
— Ещё как!
Я посмотрел на неё косо. Никогда не понимал, почему женщины обижаются, когда их обзываешь. Они должны терпеть.
— Они должны терпеть, — случайно сказал я вслух.
— Что я должна?!
В ответ я лишь пробубнил устало одно слово: «Женщины», и скрылся на лестнице, даже не оборачиваясь и не снимая с себя мрачного облика и пальто.
Все пытаются выказать своё мнение, критины. Пытаются разрушить древние устои, свергнуть Господина Джеральда, бороться за права, увеличивать меньшинства… Как по мне, древние устои на то и древние, потому что надёжные и не сломаются под натиском фактов.
На лестнице столкнулся я с Итаном. Даже не стал перекидываться с ним словом, по моему взгляду и так понятно, что в моих глазах он ниже плинтуса. Связываться с Ричардистами – о, не видал я занятие более постыдного и беспричинного. Но кой чёрт его туда занесло.
Я знаю его отца. Он живёт вместе с Итаном в квартирке на третьем этаже. Его зовут Мистер Джон, но я люблю его называть Джоном-старикашкой из-за присущей ему манеры выпендриваться, ходить в ярких костюмах на старости лет, жить вместе с сыном, долго жить – всего этого не должно быть в человеке, чей возраст переваливает уже за 60. Вот посмотрите на меня – я соответствую всем нормам Лирнского старика, хожу в пальто, говорю мало, шучу редко, работаю, груб, немного мудр. Почему бы всем не быть такими?
Время 8:30, а я только вошёл в кабинет. Снял с себя пальто и шляпу, стал раскладывать письма по стопкам, которые забрал по дороге сюда их хранилища.
— Раз, два, три, десять, 20… — стал пересчитывать я. — Двести двадцать пять…
Какой кошмар. Что же такого произошло за ночь?
Я поспешно выбежал из кабинета, спустился вниз к бухгалтеру. Бухгалтером у нас называют тётушку Лену – хорошую такую бабушку. Как по мне, именно такой должны быть все бабушки. Она пухленькая, миленькая, маленькая. Сидит себе в кресле и работает на старости лет, тренирует мозг цифрами. Одевается как полагает, никаких излишних цветов. Мы с ней – единственные старики во всём офисе, так сказать, сидим здесь уже давно и успели пустить корни.
— Добрый день, Леночка.
— О, мистер Рональди, давно Вы не заходили в моё захолустье! — так она называет свой кабинет, который находится в самом конце коридора.
— М-да. Слушай, сегодня пересчитывал письма. Набралось 225.
— Ох, какой кошмар!
— Согласен. Я «Джеральда» сегодня не смотрел, так что пришёл спросить у тебя. Что такого сегодня приключилось?
— Ой, а я даже не знаю… — она стала вспоминать, и её взгляд устремился куда-то влево и вверх. — Слушай, Ричи, — она немного замешкалась, — я же могу называть Вас Ричи?
— Не желательно бы.
— Ой, извините, мистер Рональди. Слушайте, мистер Рональди, а зачем Вам вообще эти письма? Когда я в прошлый раз у Вас спрашивала, Вы так и не ответ…
— НЕ ТВОЁ ДЕЛО!
— Ой, извините, — ничуть не испугавшись извинилась она. Уже привыкла.
В дверь за моей спиной постучали. Я отошёл в сторону. Из-за двери донёсся знакомый голос Итана:
— Можно войти, Госпожа Лена?
Как же всё удачно складывается. Лена дала утвердительный ответ, и в кабинет ввалился Итан, как обычно одетый в кофту цвета фонаря и пиджак. Что меня взбесило, так это то, что на его руке висела чёрная накидка, в которой он, по всей видимости, шёл по улице.
Яростью налилось моё сердце. Как же я хочу его ударить! Как же мне хочется унизить его! За то, что он посмел примкнуть к людям, хотя нет, к тварям, которым только и дело есть, что убивать ради своих воздушных замков.
Как только он увидел меня и выражение моего лица, коленки у него так и задрожали. Я схватил его за воротник, выхватил у него чёрную накидку и, тыча ею в его рыло, стал выговаривать следующие слова:
— Итан!
— Мистер Рональди?
— Итан! — повторил я. — Что это такое, а?! Что наделали твои дружки сегодня ночью?! Сегодня я пришёл на работу и увидел 225 писем! Двести двадцать пять!
— Вы несёте бред, Вы сошли с ума, мистер Рональди!
— Ричи, успокойся! — крикнула Лена.
— Лена, во-первых, я не Ричи, а мистер Рональди, — сказал я, одним глазом косо посматривая на неё, а другим смотря в душу к Итану, который был не в состоянии даже вырваться из моих рук. — Знаешь ли ты, что он – член группы людей, из-за которых умерли все эти люди!
— Мистер Рональди, хватит, — сказал Итан. — В правобережном Лирне сегодня ночью произошло мощное землетрясение!
— По-твоему, столько человек умерло от какого-то землетрясения?
— Ещё Лирнское озеро резко вышло из берегов и затопило часть центрального Лирна.
Я почувствовал, как чьи-то женские руки оттаскивают меня назад. Это была Лена. В ярости я и не заметил, что она уже встала и стала разнимать нас. Но даже так я продолжал воинствовать, я держался за его грязный воротник вора до последнего, хватался за волосы с призывом: «Это всё ты! Из-за тебя у меня теперь столько работы! Из-за таких как ты все беды!»
В итоге Лена разняла нас кое-как и, что было смело и не свойственно ей, решительно пригрозила мне:
— Мистер Рональди, имейте честь. Вам 38 лет и Вы начальник, вы не вправе так обращаться с подчинёнными. Бедный мальчик просто одел плащ, чтобы не промокнуть под дождём!
— Там нет дождя, я сам только с улицы. Эта скотина оделась так для того, чтобы поддержать своих братьев – выродков!
— Посмотрите в окно, мистер Рональди! — она указала на окно позади себя.
Сквозь оконные разводы, различал я рассечённое разногласиями небо и падающих его водяных отродий. Что же это я делаю? Я же сам говорил, что не люблю спорить, сам только что шёл по улице и не видел этого злосчастного дождя. А Итан, может, сейчас стоит и обзывает меня, что это я безумный выродок, а не он. И не стар я, с чего я взял, что мне 60? Мне всего-то 38!
Какой кошмар, какой же бред! Куда качусь я вместе с миром в своей ужасной колеснице. Меня обзывают и отчитывают мои же подчинённые, а я испытываю такой стыд, который не испытывал с рождения.
Итан и Лена были в замешательстве. Я молча развернулся лицом к выходу, посмотрел лишь раз с высоты своей на Итана, извинился перед ним и вышел.
Зашёл я в кабинет и вернулся к своим 225 письмам. Будто бы на свидание приплёлся. Я даже не помню, приходил ли Виски или нет. О да, точно, он пришёл! Вот только мы с ним почти не разговаривали. Он молчал, и я молчал.
И что же это на меня нашло?
В итоге оказалось, что больше половины писем пришло вовсе из англии. Там взорвался какой-то крупный завод, стали писать каким-то Лирнским производителям за помощью, а тут грянуло землетрясение, и дело с концом. Знаю, звучит бредово, но даже такое случается. «Случайности не случайны», - сказал какой-то великий человек, и будет прав.
Закономерности правят миром, не Бог. Сложно представить, как человек докатился до того или иного состояния души. Вот я, к примеру. Как я докатился до столь низкой низости, что вынужден был извиняться перед подчинённым?
Незаметно пролетели часы. Я даже не помню ни одного письма, которое попалось мне. Даже те письма из Англии представляются мне смутно. Не видел я в них, в отличие от прошло дня, того яростно окраса, тех чувств, которые вкладывают люди в письма. Эти графоманы писали письма с жаждой денег в душе, а не с жадной любовью, с которой, к примеру, вчера обращался Марк к Милене. Люди черствеют.
Читал письмо одного экономиста на этой неделе. Он говорит, что развитие капитализма способствует какому-то там другому развитию, но, как по мне, капитализм – одна из ступеней к становлению ужасного будущего. Наступит эпоха, когда не будет мира, когда такого слова как гармония будет людьми забыто, доброта станет пороком. Думаю, веков так 2-3 пройдёт, и установится новый мир. Хотя нет, второй ад.
Но это уже мои абстрактные догадки. Пишу я эти строки с грустью, не удивляйтесь.
Когда мы с Виски закончили на 100-ом письме, я резко встал и сказал:
— С меня хватит!
— Уже? — переспросил Виски. — Обычно ты работаешь до 10-ти, а сейчас время всего-то… — посмотрел на часы, — двадцать ноль-ноль.
— Мне надоело читать эти строки от бездушных графоманов. Аж противно.
— Кто бы говорил.
— Не насмехайся, Виски, — сказал я, упаковывая оставшиеся 25 писем в чемодан.
Неожиданно зашёл Итан. Приветствовал я его недружелюбно, хоть и пытался казаться спокойным. Он принёс ещё с десяток писем. Они так и заплесневели в моей руке в моём воображении – настолько было противно брать их, настолько тяжелы были они.
— О, свят архангел Гавриил, какой кошмар… — вымолвил я, пихая принесённый свёрток писем. — Виски, куда мы катимся в своей чёртовой колеснице?
— Ты это ещё вчера говорил в это же время.
— Да. С каждым днём убеждаюсь в своих суждениях. Сама природа говорит человечеству, что пора бы заканчивать. Я один не могу всего этого вынести. То какой-то теракт в центре, то землетрясение с наводнением, то агрессия животных в зоопарке! Почему я один должен слушать всё это? Почему именно я?
— Потому что кроме тебя никто этим не займётся, — логично отвечал Виски.
— О, нет-нет-нет, — тараторил я, захлопывая чемодан, подобно крышке гроба. — Я схожу с ума, это точно. Ещё один толчок, и я… — я улыбнулся. — И я пойду резать людей на Голливудском мосте.
— Не говори так, — сказал Виски с явным упрёком. — Я понимаю, шутка шуткой, типо «грядущее идёт грудщее грядёт», но не стоит говорить о себе так жестоко.
— Жестоко? — переспросил я.
— Да, — он тоже встал, выдохнул. Обычно люди вздыхают лишь в фильмах и литературе, но сейчас он вздохнул по-настоящему. — Ричи, надо любить себя, жалеть. Я тебе уже который год говорю – не хочешь, не работай. От того, что ты уйдёшь, ничего не изменится.
— Да я и так, как мне кажется, скоро уйду.
— Да ладно! — воистину удивился Виски.
— Я сказал наверное! — повторил я формулировку. — Я редко ошибаюсь, и мне кажется, что так всё и произойдёт. И когда я уйду с поста куклы, когда произойдёт то самое «грядущее, которое грядёт», наступит настоящий конец Лирна.
Виски с секунду стоял и смотрел на меня. Лишь в тот момент в глазах его блеснуло отражение души. Исковерканной, замудрённой, усложнённой до крайности души, в которой бушует непогода и играет страстная мелодия.

Глава 4.1
«Грядущее»
— Не благодаря терпению, а благодаря нетерпению народы добиваются свободы.
— Ложь.
Цитата из сериала «Джеральд и так далее…»
Эту главу, наверное, можно назвать концом введение. Я больше не могу. Я пишу этот текст окровавленными руками, и моя душа кровоточит яростно. Мой рассудок, он! Он улетает от меня. Как птица в небе представляю я как падаю с небес ночных на земную грязь бездонную, и во мраке ада скоро найду я свой котёл. Рано уже каяться. Читайте.
Отсчёт времени моих воспоминаний начинается с того момента, как я вышел из офиса. Была ночь, темнее которой быть не может. Лишь одна полоса звёзд пускала пугающе вразброс холодный свет. Казалось мне всё гнетущим, пришёл Бог, который приходит в Лирн ночью, когда Солнце закапывает себя в могиле под названием «горизонт». Этого Бога зовут Затемнение. Он является лишь в такие города, как Лирн, в города, где ночью наступает тишина, где лишь ветер качает одинокие вывески почти пустующих всегда трактиров и баров, магазинов одноразовых капюшонов от дождя и прочей бесполезности.
Мы с Виски договорились встретиться в баре «Красный лебедь» - место недалеко отсюда. У Северного моста.
Я старался идти по улицам скрытно, словно прячась от чего-то. Те 225 писем до сих пор стояли стеной в моём мозгу, мешали здраво мыслить. Несколько раз я падал в грязь. Моему взгляду словно мешала эта ужасная цифра «225». И когда я прятался от этой мысли, виляя между переулками, подобно полосатому ужу, она преследовала меня.
Я знал, что именно в тот день ко мне явится то долгожданное «Грядущее», и я не ошибся. О, как же я хочу сейчас, чтобы тот день оказался сном! Мои руки увядают, силы покидают меня, кто-то идёт ко мне, и этот «кто-то» займёт моё место, и тогда вы будете читать не записки от старого и немного доброго Ричарда Р. Рональди, а кого-то другого. Бегите от этого текста, ибо я знаю, что дальше будет лишь сущий бред!
У самого Северного моста наткнулся я на булочную, в которой работала одна из героинь моих писем. Милена – бывшая жена Марка. Всё никак не могу забыть то письмо, что пылало в моих руках. Я взглянул на одинокую будку, размером пару на пару метров, окрашенную в пурпурный, сделанную из заржавевшего почему-то дерева. Когда-то я покупал здесь хлеб, булочки в праздники, а теперь что? Грустно мне смотреть на реальность после писем. Она кажется мне ещё более мрачной и удручающей.
Я помню, что устало махнул на эту будку и весь левобережный Лирн рукой и повернулся лицом к каменному мосту, который приведёт меня в правобережную часть реки Лирнка. М-да. Оригинальности географам не занимать.
Но вдруг я остановился. Я слышал чей-то голос. На секунду мне показалось, что это зовёт меня Виски, но в следующую же секунду в голосе незнакомца я разобрал не присущую голосу Виски хрипоту. Это был какой-то старик, взывающий к помощи.
Я оглянулся и понял, что зов идёт откуда-то из-под моста, прямо подо мною. Особо не раздумывая, я прыгнул в набережной, к изгибающемуся разбитому и размытому берегу, где чего только не было, увидел я под мостом знакомую мне фигуру.
— О, Ричи, добрый день! — внезапно по-свойски обратился он ко мне.
Кто он? Я его не помню!
Это был старик намного старше меня, ниже меня, маленький и худой. Кода морщинками и в каких-то квадратиках и нездоровых овалах. Седина, но не жемчужно-яркая, как у Виски, а старческая седина, как небо после сильного ливня в Лирне. Глаза как зеркало были пустые, и видел я в них лишь своё столь же немощное, как и его тело, отражение.
Я ничего даже не ответил. Я сам даже не понял, зачем я в принципе спрыгнул под мост. Этот старик быстро подошёл ко мне, словно знал, что я обязательно спрыгну и пожал мне руку.
— Здравствуйте, мистер… — неуверенно начал я. Кто же это такой?
— Мистер Джон, — он заметил непонимание в моём выражении и, улыбаясь, прибавил. — Помнится мне, однажды ты назвал меня Джоном-старикашкой. Я отец Итана.
«Джон-старикашка. Нет, не может быть», - подумал я. Я помню отца Итана и помню, что называл я его прилюдно Джоном старикашкой, но человек он был намного жилистее, чем это жалкое подобие на что-то живое. Я знаю, что Джон – папа Итана и живёт вместе с сыном. Он приходит к нему каждый раз в дом на четвёртый этаж в 17 квартиру. Я следил за ним на досуге, когда становилось скучно. Но я не разу не заставал его в таком странном месте, под Северным мостом в грязи и людском ужасе.
— Эх, Ричи, а всё-таки ты мрачен, — внезапно сказал он. — Я ждал тебя здесь, знал, что ты работаешь в этом агентстве и что перейдёшь через этот мост. Ты уж меня извиняй.
Какой грязный человек! Следил за мной, а теперь извиняется. Строит мне улыбки и косо подмигивает мне, какие жалкие попытки вызвать прощение! Но что-то было в нём, что-то больное. Видимо, «Грядущее» к нему уде пришло.
Он усадил меня на какую-то деревяшку, присел рядом, кряхтя и бормоча. В небе внезапно вспыхнула сухая молния, предвещая.
— Друг мой, — начал он. — Мы, ведь, друзья, Ричи?
— Нет, я тебя почти не знаю, — честно ответил я.
— Твоя прямолинейность просто какая-то сумасшедшая, ха-ха! — и зачем он рассмеялся? — Ты уж меня извини, что пришлось поймать тебя на этом мосту, причины были большие.
— И какие?
— М? — переспросил он. — Прости, Ричи, я плохо слышу.
— Какие были причины?
— Ну… — замешкался он. — Я… я стар, понимаешь. Я намного старше тебя. Жить мне тяжело и больно.
— Я-то тут при чём?
— Ты… Ну ты же… — внезапно он замешкался. — Мне стыдно тебя о чём-либо просить, ведь, как ты сказал, мы знакомы слишком мало, но мне кажется, что… Для таких, как мы с тобой, даже такое мимолётное знакомство можно считать дружбой, верно?
Мы виделись с ним всего пару раз. Во мне появилось жгучее желание идти. Он сравнивает меня с собой, какой ужас. Неужто я настолько страшен, что вровень даже ему?
— Ну ладно, — ответил я.
— Я случайно узнал, что ты работаешь в этом агентстве. Когда я стоял в очереди за булочной…
— Вы про ту, которая закрыта сейчас?
— О да. Царство небесное девушке-хозяйке безымянной, прекрасная была девушка, — отошёл он от темы и пустил взгляд далеко в небо. — Ричи, когда я узнал, что ты работаешь в агентстве, мне пришла одна идея. Раз так совпало, что ты мой друг, — «Бедный-бедный человек, с чего ты взял, что мы друзья? Неужто хочешь попросить взаймы и сбежать?» - промелькнула мысль в моей голове. — Ты же мой друг? — по-детски спросил он.
— Ну да.
— Хах… Пожалей ты старика, — он стал поспешно доставать что-то из кармана старого пиджака, плечи которого были в два раза шире него. — Мой сын, он работает вместе с тобой, ты знаешь… Он просто ещё ребёнок, бедный ребёнок. Он метается меж двух огней, ты на него не дави из-за меня, ладно? — он продолжал старательно доставать какой-то большой свёрток. «225» …
К страху моему, он достал свёрток с письмами. Первым моим желанием было закричать. Уж думал я, появилась у меня на мгновение мысль, что хоть с этим человеком смогу я отойти от бумажный страстей и чёрствой крышки гроба с лопатой поверх всего наложенной, но нет! И здесь убогие письма! Но, может, я ошибаюсь. может, эти письма не мне, и он их достал просто так? Нет! Он протянул их мне со словами:
— Друг, я никому другому в этом мире не могу доверять больше, чем тебе. Ты хоть и мрачен, но вижу я, по-старчески вижу, что ты добр. Пожалуйста, помилуй старика, — он схватил меня за кисть и насилу положил свёрток в руки. Мне стыдно было что-то прекословить. — Я скоро умру. Я пообещал ребёнку, ой, пообещал Итану, что уеду путешествовать. Ну, понимаешь… Итан давно уже копил деньги на то, чтобы отправить меня куда-нибудь поездить, ха-ха! — и зачем он смеётся? Уж думал я, что не случится ничего хуже, но ошибся. Он достал из кармана свёрток с хрустящими деньгами и мелочью и протянул его мне, так же насилу вложил в руку. — Считай, что это плата.
— За что?
— Я хочу, я умоляю, чтобы ты писал Итану во время моего отъезда.
— Ну так пишите ему сами!
— Дурак ты, Ричи! — сказал он и посмеялся, пошутил. — Извини меня, старческий юмор, ха-ха! Я умирю, Ричи. Я чувствую, как смерть идёт ко мне, она грядёт! — С его словами грянуло небесное негодование. Грядущее, что пришло к нему, было ужасно. В его взгляде я видел отражение затухающего огня жизни, чей-то неведомый малый дух и просьбу последнюю, просьбу утопающего в небе. — Бери письма, умоляю.
— Нет! Джон, я не могу. Извините меня, но мне уже противно видеть эти письма.
— Да пожалей ты старика! — взмолился он.
— Джон, пойми, мы оба стары, я понимаю тебя. Отдавая эти письма мне, ты обрекаешь сына на страдания. Просто умри, умри и улети, ты всё равно будешь вместе с Итаном. Дети на то и дети, чтобы в один момент увидеть смерть своих родителей и либо умереть вместе с ними, либо стать ещё сильнее!
— Откуда ты знаешь, что в следующую же ночь он не окажется в петле?! — внезапно спросил он. — Всё, Ричи, не спорь. Тебе ведьт этого труда не составит. Я верю, что ты честный человек, что ты меня не обманешь!
— Мистер Джон!
— Всё! — крикнул он.
Письма… даже здесь они преследуют меня! Я ничего толком не успел предпринять, как Джон-старикашка резко встал, посмотрел на меня мимолётом, сверкнула вновь искра, слилась с небом седина. Как сумасшедший, в предсмертном порыве безысходности он даже не додумался со мной попрощаться. Не снимая с себя пиджака, он прыгнул в воду и поплыл куда-то. Куда? На дно, ища дорогу в небеса?
Что за сумасшедший человек! И с таким-то угораздило судьбе меня свести.
— Джон! Эй! — крикнул я с своего берега, задыхаясь.
А он всё плыл и плыл. Река была как сумасшедшая, горная, ужасная. Волны накрывали его седую голову, которую только и видно было в маленьком океане буйства бездны. Не видно было дна, свет молний отражался на гребнях волны, сливаясь цветом ярким с пеной. Мне казалось, что эти волны, река сама хотела поглотить бедного старика, лишь бы окончить его предсмертные метания. Внезапно, когда очередная волна накрыла его корабль на серых парусах, он внезапно всплыл вновь, оказавшись прямо по центру реки, развернулся ко мне и прокричал, захлёбываясь и умоляя:
— Я плыву, друг мой! Я плыву! — я вновь накрыла волна, он покачнулся, но всплыл вновь. — Я свободен! Ричи, позаботься об Итане! Обещай мне!
— Обещаю!
Но тут вновь хлестнуло безумие волны, серый корабль покачнулся, и я, стоя на краю грязного брега, смог лицезреть картину сумасшедшего утопающего.
Безмолвно он увял, как увядает множество подобных, ушедши из жизни, мало что он изменил. Лишь оставил мне гниющие в моём воображении письма и свёрток с деньгами.
Я даже не пытался больше докричаться. «Умер и умер», — думал я. Засунул в итак набитый чемодан письма, деньги запихал в карманы пальто, взглянул на часы: о нет, опаздываю! Виски уже должен быть в баре!
И поскакал. Больше в тот день об этом старикашке я так и не вспомнил.

Глава 4.2
«Грешники»
— Неточность. Что такое грех?
Ричард Р. Рональди
Нет сил писать о небе. Оно просто было чёрным, была ночь, не было луны и звёзд, цари ночные, похоже, ушли надолго и сели играть в карты, раз не следили за порядком на земле.
Мы с Виски сидели в баре «Красный лебедь» как раз спустя пару десятков минут после того, как Джон-старикашка испарился в речных безумных волнах. Чтобы не захламлять мозг, я просто решил об этом забыть. Убить воспоминание сложно, точнее, невозможно.
Красный лебедь – интересное местечко. О да, вспоминаются мгновение жизни, проведённые здесь. Тёплый свет и музыка из граммофона, вальс одиноко пробегающих крыс, искрящиеся бутылки позади бармена. Бармена, к слову, зовут Майклом – молодой человек, разгадавший тайну лёгкий денег, смотрит на своих посетителей как на коров, которые сами пришли к доярке.
Мы с Виски (да простит меня госпожа тавтология) сидели за столиком в самом дальнем углу у окна, которое выходило прямиком на улицу, в одном из концов которой находится злополучный Северный мост.
О, Виски был в своём репертуаре: такой интересный, разговорчивый. Он пил вдвое больше меня, а бокал с виски появлялся в его руке буквально из ничего. Просто магия какая-то, сущий беспредел воображения. Тёплый свет отражался от стекла, искрилось всё, пурпурным цветом окрашивался алкоголь. «Это не к добру», - подумал было я, но в то же мгновение плюнул на незадачливую мысль.
В баре было тихо, на удивление, умиротворённо. Никого нет, уже утро, рассвет не поспевает за цифрами, время летит в колеснице скоротечной, а я плавал в пространстве, окружённый думами.
Я знал, что грядущее придёт. Оно было неизбежно. Но где оно? Что это будет, что явиться ко мне? Будет ли это зверь, человек, случай, страшное безумство, случайность или вовсе хворь, болезнь или внезапная и мучительная смерть? Что-то должно было меня найти, грешника.
Я решил, что солью в эту воронку алкоголя всё, что было в кармане. А было не так уж и много! Я попросил чего-то странного. Вроде как, моим желанием было смешать красное вино с виски или виски с шампанским… Не помню, попросил ли я добавлять в эту смесь молока, вроде как, нет.
Майкл – бармен – даже не удивился. Только двинул своими завитыми усами да сверкнул хитрой улыбкой. Я бываю здесь каждую неделю, так что он меня знает хорошо, тем более, такого клиента как я сложно забыть.
Пока бармен ушёл мухлевать, и из-за стойки до нас донёсся звук разливающихся ручьёв наслаждения, я спросил у Виски, варя в мозгу странные мысли:
— Ты веришь в Бога?
— А? — не ожидал он от меня такого вопроса. — Ты же знаешь, я верю в то, что веришь ты. Мы едины.
— Это всё понятно, — сказал я, как вдруг мне показалось, что между мной и Виски что-то блеснуло, что-то пурпурно-розово-малиновое пронеслось меж нами, вскружилось, прошлось по всему немногочисленному народу в баре и вновь улетело в окно.
— Что понятно?
— Понятно, что мы едины, — он удивился, — но если бы ты мог решать сам, поверил бы ты в Бога, в то, что всех нас будет ожидать наказание?
— Знаешь, Ричи, — сказал он, готовясь допивать остатки. — Как по мне, Бога как чего-то всевышнего нет. Бог – в душе!
— О, как философично.
— Кто бы говорил, — отвечал он. — Бог в душе – это какие-то личные установки, правила. Например, нельзя убивать, нельзя пытать, нельзя лгать, воровать. Каждый – Бог над самим собой.
— А как же наказание? Вся теория библии строится на том, что Бог накажет нас, а пока мы живём, должны терпеть Господне и людские испытания, лишь бы там, — я указал пальцем в потолок, — нас не настигло наказание ещё более мучительное. Вечное?
— А наказанием каждому живому послужит совесть или закон, — ответил он почти сразу. — Если же ни то, ни то не сработает, то наказанием ему будет одиночество, — он улыбнулся. Видимо, сам порадовался тому, что смог сказать красиво и философично.
— А если одиночество не настигнет?
Виски посмеялся. Он всегда считал меня за дурака, играется со мной.
— О. Боже, Ричи, какой же ты тупой!
— Ну говори же.
— Если человека не настигнет совесть, его настигнет закон. Если человека не настигнет закон, его настигнет одиночество. Если его не настигнет одиночество, то тогда его обязательно настигнет закон! В обществе всегда найдётся крыса, которая разузнает о тебе больше положенного и всё расскажет, — с секунду он сидел, закинув ногу на ногу и наблюдая за тем, как золотистые капли стекают по гранённым стенкам рокса. Обдумав всё, он добавил, даже не взглянув на меня. — Наказание неизбежно.
Бармен принёс напиток для меня. На вкус оказался шикарен. Шипучий, горький, сладкий, малиновый, со льдом, пурпурного цвета.
Устало и от нечего делать, я поставил чемодан на стол. Тот грянул от тяжести. Уголком взгляда я заметил, как бармен пристально и исподтишка следит за нами, его широкие брови выглядывали как два куста торчали из-за барной стойки, а хитрые глаза пронизывающе и заинтересованно застыли, наблюдая.
— Эх, люди-люди, на что Вам интерес дан? — спросил я вслух кого-то, точно не Виски.
Я даже не стал разбирать по стопкам, просто высыпал все 250 с лишним писем на стол так, что многие из них даже не поместились на узком столике, за которым, как мне кажется, никто ещё не устраивал похороны. Первооткрывателем быть всегда заманчиво.
На улице гремела непогода.
Я открыл первое попавшееся письмо молча, без прелюдий. Не посмотрел ни на фамилии, ни на имена, ни на печати, просто разорвал рукой верхнюю часть и вытащил злосчастный лист дорогой бумаги. Прочёл, мельком пробегая по словам:
— «Любе, как бы тебе сказать? Я изменил тебе…» ну здесь ничего интересного… «О, помилуй! От тебя уже столько дней нет вестей! Я боюсь, что у тебя тоже есть любовник или, упаси Господне, любовница!», — я прикрыл лоб рукой, не понимая головой, какой вообще человек мог бы такое написать. — Ох, какой же бред!
Виски с интересом наблюдал.
Точно так же я открыл следующее письмо, прочёл, пробегая галопом сквозь многие слова:
— «…и тут, друг мой, взрыв! Я как подлетел в небеса, ба-бам! Бу-бум! Ох уж эти женщины, ужасные создания! Пресмыкаются, не так ли?» и снова ничего интересного… «Их нужно бить, бить-бить-бить, бить!»
Откинул и это письмо от извращенца, взял другое:
— «Шаврам, эти Родные идиоты совсем не ценят своих. Я бегу в Лирн… Извини меня за такую внезапную новость. Никто не хочет меня признавать! А и впрямь, зачем лечить людей бесплатно если можно делать такие ценники на услуги, чтобы людям пришлось брать кредиты и тем самым вести народ на поводу и долгов?» бла-бла-бла… — я прочитал примечания к письму. Некий «Шаврам», которому и отправлялось письмо, был убит во время теракта в Северо-восточном мединституте имени Джеральда.
— Ричи, зачем ты это читаешь в таком месте? Мне кажется, ты привлекаешь слишком много внимания своими криками, — мизинцев он указал на бармена и прочих.
— Я просто хочу ещё раз убедиться в том, что… — с минуты я молчал, не притрагиваясь даже к напитку, — что оно неизбежно.
— Это, всё, конечно, хорошо, но…
— ЧТО ХОРОШЕГО?! — вскричал я, пустив с окончанием крика в пространство столь удушающую тишину, что даже мухи и непогода за окном замолкли, испугавшись. Впервые заметил я, как Виски вздрогнул.
Вы можете подумать, что я вскричал, потому что алкоголь затмил мой разум, но нет! Я полностью видел себя, чувствовал и понимал всё, что происходит и я намеренно стремился к ускорению бегущего грядущего. Ну вот оно, оно уже рядом!
Я знал, что следующее случится. К нам подошёл Майкл, видимо, не сумевший усмирить любопытство. Он подкрался незаметно, боязно, осторожно. Встав прямо рядом со мной, он сказал:
— Добрый день, мистер Рональди… — добродушно начал он, льстя. Майкл всегда кастет в заднем кармане брюк, в кармане пиджака однажды я заметил блеснувшее дуло револьвера, а над стойкой висит ружьё.
Он не глупец, далеко не глупец, и потому или по какой-то другой причине мне тогда захотелось размозжить ему череп. Закопать, растоптать, немного, но вжиться в роль могильщика. Выхватить бы из его кармана револьвер, подтянуть за галстук и выстрелить в упор, чтобы мозги как бомба расплавились внутри и вылетели с обратной стороны под давлением.
А Майкл всё продолжал:
— Скажите, а чем Вы занимаетесь?
— Тебе какое дело? — спросил я, и в помещении резко стало темнее.
— О, нет-нет, Вы дурного не подумайте. Просто я заметил, что Вы сидите один и… — он запнулся, смотря мне в глаза. Чего же он испугался?
— И снова меня не замечают… — сказал тихо Виски, глядя на нас, — пора бы тебе призадуматься над этим, Ричи.
Я метнул в сторону Виски небольшое оскорбление, Майкл в это время тоже посмотрел на соседний от меня стул, но не различил я уверенности в его выражении лица, в зрачках, наоборот, рассмотрел я какое-то прикрытое непонимание, негодование и зарождающийся страх.
— В каком смысле один? — переспросил я его, разрушая молчание.
Он молчал.
И дальше на меня словно снизошёл дух чёрта. Взметнулись грани горизонта, расплакались звёздные моря и океаны так, что небесная кора, не вынося грядущей тяжести напряжения, треснула напополам и вспыхнула, подобно райскому единственному лучу, который Бог направляет в ад, лишь бы грешникам было милее. Пурпурным цветом озарился мир мой, и я, обуздав крылатых дочерей мира, вознёсся надо всеми в миг, и в столь же краткое мгновение упал. Под моими ногами стирались понятия, мне показалось, что я – ведущий мира, как я на крыльях всемогущества взлетаю, лечу, парю, убиваю!
И нет никого, ничего, что могло бы мне противостоять. Я – тот единственный, тот прекрасный, страстный, зловещий, мудрый, опасный, великий и просто совершенный я! О да, венец творения, сущий Карс, людское рвение ничто, старания ничтожны! В моей голове проносилась моя жизнь, смерть людей, чужих и своих, всех! Я видел письма, изорванные в клочья, бумаги, события, миры, небеса, поля и бриллианты.
Этот человек – Майкл, хотя нет - событие! Оно было тем самым грядущим! Он стоял передо мной, и в убийстве его души я видел своё будущее, свой конец. Я не был пьян, и не был затуманен мой взор – наоборот, я видел мир таким, каков он есть! Видеть будущее – и есть способность видеть мирскую суть, я знал, что в смерти таится грядущее, что я должен совершить поступок, и после совершённого моя жизнь окрасится иным цветом. Не пурпурным, я верил в это, цветом!
Я взметнулся к нему мгновенно, даже страх не успел волной прокатится по всем частям его плешивого младенческого лица, схватит, сжал в руке его галстук и выхватил из его кармана револьвер. О да, какой прекрасный момент, данный мне на то, чтоб я испытал истинное наслаждение. Тёплое дерево ручки оружия, согретое телом грешника, и я, готовый закопать всех прочих своей лопатой под названием убийство.
— ПО-ТВОЕМУ Я ОДИН?! — спросил я его вновь, теперь уже иначе, еще более яростно. Связки напряглись и чуть не разорвались от моего вскрика. — ЗА ОДИНОЧЕСТВОМ НАКАЗАНИЕ, ТАК?! ПО-ТВОЕМУ, Я ДОСТОИН НАКАЗАНИЯ?!
— Ч-что Вы несёте?
— Тихо! — приказал я и не двусмысленно намекнул ему, ещё сильнее прижав холодный ствол к лбу. — ДА ЗДРАВСТВУЕТ НЕБО!
И я, не задумываясь ни на мгновение, выстрелил, вышиб мозги, как и планировал. Зачем? – мне просто того хотелось. Я безумен, я пьян – нет, я тактичен и мир мой открыт так явственно, как никогда в жизни. О да, грядущее пришло, оно уже здесь! Я чувствовал, как моё нутро переполняется им, как мои мозги переваривают сами себя, и где-то внутри меня образуется что-то иное, другой Ричард Р. Рональди!
Виски что-то там пролепетал, вспыхнул яростью, попытался меня остановить, но сила, что вспыхнула во мне ещё ярче его ярости, сбила его с ног. Жестокость, что лилась из меня, была столь неописуема, что ночные цари, собрав свои пожитки, уезжали поскорей, а к ним на смену бежали яркие солнца лучи.
В баре началась суматоха. Немногочисленный люд заорал единогласно, все стали валиться в дверь, но у того дня были свои планы. Я расстрелял каждого, кто был там. Сухо и спокойно. И пусть Виски упрекал меня, я был доволен. Кровью окрасились манжеты, одинокие дыры от пуль было трудно разглядеть на окровавленных стенах, лампы тухли, увядая подобно цветам.
Я схватил свой чемодан, так же испачканный кровью обвинённых и сложил туда лишь письма Джона и парочку тех, от которых, как мне казалось, исходило хоть что-то, отдалённо напоминающее чувства. Я юыл красным ангелом, меня переполняло чувство грядущего, которое уже стало переходить в мыслительный оргазм, соединяющийся с воображением и образующий прочие чувства, которые вам – людям, отдалившимся от правды – не понять.
Я наплевал на всех, на людей, на письма. Тех несчастных людей, которых я забрал с собой в чемодане, просто повезло родиться в родимым пятном под названием «душа».
И НЕ БЫЛО ПРЕКРАСНЕЕ ЧУВСТВА!
Я вышел, открыв дверь пинком и, даже не дожидаясь Виски, ушёл в пространство. Грядущее пришло, грядущее нашло меня наконец-то в кой-то веки.
Не разжимая руки, с револьвером и чемоданом, в ало-чёрно-белом пальто, в шляпе и с чувством выполненного долга я окончил свой день. Но где-то в глубине себя я видел себя же – утопающего в небе, в серебристых объятиях безумства и в ужасающем думу страхе.
Я словно бы стоял на краю обрыва, а позади меня рушилось нечто, которое, исчезнувши окончательно под давлением воображения, родило из себя потоки грязной массы, которая, устремляясь ко мне, не грохотала и бурлила, а безумствовала и скрежетала, подобно стальным прутьям. Вода смыла меня с края высоты, и я полетел вниз, но почему-то казалось мне, что внизу меня не ждало нечто противное, а, скорее наоборот, доброе и захватывающее. Таким был вкус безумства мимолётный.

Глава 5
«Начало»
— Между мной и сумасшедшим разница только одна: сумасшедший думает, что он в своем уме, а я знаю, что я не в своем уме.
Первая настоящая цитата. Сальвадор Дали
Как пришёл домой, не помню. Я словно бы блуждал средь множества пространств, воздух в которых напоминал желе, а руки мои тряслись, плавали, как и я.
Помнится, бабушка однажды сказала мне: «Терпи и скрывайся». Она постоянно это повторяла, постоянно говорила мне, чтоб я терпел, она была сильно верующая, и в убеждениях её строго стояла мысль о том, что истинное счастье станет доступно нам лишь после того, как мы вытерпим все боли людские. Какой же бред, не так ли?
После того дня я осознал, что нету смысла терпеть. Нужно драться, бежать туда, где нет порядка, отличаться от серой массы, ведь я особенный! Как же хорошо стало мне после того, как в сознание моё вошла, выбив двери, эта мысль!
Очнувшись дома (дроги я не помнил), не смог заснуть. Столько мыслей, подобно червям, копошились в черепной коробке. Разъедая меня, они буквально выползали наружу в виде образов.
В коридоре я видел разбросанные на полу полицейские машинки, из которых выбегала целая орда безногих полицейский с дубинками и рогатками. На кухне, когда я хотел съесть парочку яиц перед работой, на меня накинулась стая собак, у которых вместо ворсинок шерсти были свёрнутые в трубочку письма. Они лаяли так свирепо, в глазах горел огонь. Они кричали мне: «Грешник!» А я отвечал: «Я особенный грешник!»
Как наркозависимый, после полученного наслаждения, окрас мира сменился тёмным негодованием вселенной. Неужто Богом уготована мне была судьба убить, а затем мучиться в воображаемых муках?
Я отгонял прочь эти мысли. Нельзя позволять проникать в мою голову вере – она смягчает людей, она делает их отличными от других. «Бежать, бежать от аморфности! Стереотипы – моё спасение», - думал я.
Я носился по квартире из комнаты в комнату, продолжалось это около двух часов. За мной по пятам бежала леди с раскрашенным лицом, голая, без нижних рёбер, а прямо впереди убегал от меня мужчина в пальто, смокинге, шляпе, с чемоданом. Женщина то и дело настигала меня, хваталась своими плешивыми руками, своими прикосновениями внося в мою душу что-то такое иное, чему нет описания (опять неточность языка!). А мужчина впереди так и отдалялся, он был теперь недосягаем.
В какой-то момент всё исчезло. Было время 7:30, мне нужно идти на работу.
Я не переставал удивляться всему. Стены были окрашены в пурпурный, словно кто-то в мгновение перекрасил их. Я прижимался к ним лицом, нюхал, рвал – зрение не приходило в норму. Наоборот, цвета словно с каждой секундой становились всё более и более насыщенными. От осознания этого становилось страшно.
Я решил бежать. Схватил чемодан, прочие принадлежности, выше, но и подъезд был розово-пурпурным! Меня затягивало мысленно в эти цвета, сложно было отвести взгляд, ведь, в моём понимании именно этот оттенок самый идеальный.
Я шёл и постоянно оборачивался: «Нет ли там голой женщины?» Я постоянно ощупывал себя так, что со стороны казалось, будто у меня чесотка. И почему мне видится, словно эта женщина внутри моего тела, словно она вытеснила из меня что-то, что заставляло мою душу держаться, вытеснила саму основу убеждений?
А я говорил вам, что женщины опасны…
Прохожие смотрели на меня. Вам кажется, что взгляду в этом тексте я уделяю слишком много внимания, но, поверьте, это самое важное. Достаточно лишь посмотреть на человека, находясь на сантиметр выше, как внезапно у вас поднимается самооценка, а у жертвы резко понизится. Устройство глаз столь гениально, столь интересно, бесконечное множество вариаций, углов. Сейчас же все проходящие мимо меня черти смотрели как-то пусто. Не оскорбляли, не поддерживали, не верили – абсолютно ничего. Пустой взгляд, в котором отражается лишь дальний отголосок интереса и капля презрения.
Я пришёл на работу. Как обычно Жизель, грязь, немного людей – всё как обычно.
— Доброе утро, мистер Рональди! — сказала Жизель. — Какая же сегодня ночка опасная выдалась! Фух!
Я насторожился. Непроизвольно пальцы сжались в кулак.
— Что случилось? Отключили холодную воду?
— Ой, нет, — сказала она рассеянно. — Вы, видимо, иногда забываете о том, в какое время мы живём. Я домой вообще из колодца воду таскаю, какая ещё «горячая» и «холодная»!
— Да-да-да, заткнись уже, — пока она не завопила о том, что я её оскорбил, я быстро спросил. — Так что случилось-то?
— Мистер Рональди, кошмар творился! Выстрелы, выстрелы! Я забилась дома под кровать и не вылезала всю ночь.
— Так вот почему ты такая тупая утром, — она вновь хотела завопить, но я был быстрее. — В принципе, ты всегда такая.
— Какая?
— Тупая! — крикнул я напоследок и удалился.
Какие ещё к чёрту выстрелы? Она живёт в совершенно противоположной стороне от Северного моста, невозможно, чтобы она слышала что-либо из бара. Если она узнает что-то об этом, придётся убить и её. Придётся убить всех, кто узнает об этом. Мне уже не привыкать.
В руках чувствовалась тяжесть, меня тянуло к земле, каждая вновь пришедшая на перрон сознания мысль доставляла мне всё больше и больше физических трудностей. На кончиках пальцах словно маленькие гири, такие противные на ощупь, от них даже веяло вывернутыми кишками и взбитыми ложкой мозгами.
На втором этаже меня вновь встретили маленькие полицейские машинки и сами полицейские. Почему-то мне показалось, что они были больше. Теперь заместо чувства грядущего, меня стало преследовать наказание.
Как снежный ком катятся мысли. Как же тупо устроено наше сознание.
Я зашёл в кабинет. Ужасное чувство. Такое противное и гадкое, не ощущаю прежнего умиротворения находясь здесь. Даже стол и златая печатная машинка оттягивают дурманом давящим, а письма как были мне противны, так и остались. Если раньше мог я различить хоть в некоторых из них хотя бы оттенок чувств, теперь же я осознал банальную мысль: все они одинаковы. Будь то письмо рабовладельца из Америки или тупого, но верующего священника или любовной пары – всё одно и то же. Всё это не к добру, но в чём причина? Черствеет мир или черствею я, лишаюсь с каждым мгновением глаз?
— Банальщина, — вымолвил я.
Время 8:30, Виски пришёл как обычно. Мы стали разбирать письма.
И почему мне казалось всё столь плоским? После вчерашнего мир стал слишком инородным, он словно худ и беден, нету в нём прежней изюминки.
В красной стопке вновь лежало письмо Марка Милене. Но где же, где же то сладостное и противоречивое чувство любви, которое я испытывал ранее? Я стал беден на эмоции? Какой абсурд. Я задаю вопросы куда-то в пространство, осознавая, что сам же знаю на них ответ.
Читая письмо, я старался вызвать его вновь – это чувство. Это сложнее, чем вспомнить лицо давно умершего. Где цвета, где они? Они исчезли! Вместо буйство красок и огня от прежнего письма, от этого же я ощущал лишь монотонную пурпурную пошлятину.
— «…, я люблю тебя!», — прочитал я последние строки и, резко уставши, развалился в кресле. — Как скудно. Банальщина.
— Ого, — удивился Виски. Он раскуривал табак и читал откуда-то взятую газету. — Ты меня приятно удивил.
— Приятно? — переспросил я. — Что приятного в том, что я потерял видение?
— Ты про своё особенное видение писем? — улыбнувшись, отвечал он. — М-да, даже жалко. Я буду явно скучать по твоим интереснейшим монологам о любви и «страданиях от тягостного ожидания».
Я молча наблюдал за ним. Эта скотина делает вид, словно ничего и не было. Я всматривался в его лицо, оно уже не казалось мне совершенным. Виски словно постарел, кожа его стала ещё более бледной, ушла ухмылка, сменившаяся редкой улыбкой. Возможно, это была лишь иллюзия, но я чувствовал в нём редкое вину, взгляд уже не был направлен в мою сторону, он старательно прятал его от меня, читая газету.
Следующее письмо было от полковника по имени Томас Раилер. И снова не было огня в нём. Письмо с тем же самым текстом, что и в прошлый раз. Этот человек словно просто наделал дубликатов и отправляет нам каждый день. Я вскрыл конверт с некой досадой, как это обычно бывает, когда достаёшь из погреба картошку, а она оказывается вся гнилая.
Я прочёл вновь:
— «Дорогая Энни, снова пишет тебе твой старый дед. Ответом своим прошлым ты меня не очень порадовала. Стала ты говорить намного суше, явно отупела в этом своём Лирне. Скучаю по тебе невыносимо, скажу честно. В прошлом письме я попросил тебя приехать к нам, с псом своим хоть распрощаться, а то он умер без тебя, а до кончины своей безмолвной даже слова, лая не проронил. Тоже скучал. Знаешь, я уже стал думать о том, что это вовсе и не мне ты пишешь, что какой-то мужчина говорит за тебя, хотя, наверное, это лишь бредни старика. В любом случае, люблю тебя как дочь, как жену и как любовь, как жизнь люблю тебя. Скучаю. Рассказывай о себе побольше, старик волнуется. Пока, до скорого письма, но, видимо, не до скорой встречи. Не так ли, Энни?», — отложив письмо в сторону, я закрыл лицо руками и пролепетал. — Да этот старик и этот мир просто издеваются!
— Ой-ой-ой, не горячись, — отвечал Виски, продолжая делать вид, словно ничего и не было. Подло, очень подло, чёрт возьми! Ещё вчера он дрался, пытался остановить меня бушующего, а теперь, улыбаясь, строит из себя крутого. — Этот старик уже давно понял, что к чему, он нас раскусил. Думаю, он просто сделал запрос на дубляж парочки писем и теперь ради проверки шлёт их к нам.
— К нам? Может, к ней?
— Нет, именно к нам. Русские умные.
На оба письма мы так и не ответили. Виски сидел в газете, я отвечал на письма. Всё шло словно сошедши с рельс. Я думал, что по приезду грядущего, оно возьмёт нас с собой с перрона и увезёт в дальнее плавание рельсовое, но всё иначе. Мои глаза, мои руки, тело, голова – всё иное.
Это просто какой-то бред. Я схожу с ума? Если и так, нужно что-то делать. Самое главное в проблеме – понять, откуда она. И за этим я обратился к Виски:
— Что молчим? — спросил я.
Взглянув на меня исподлобья и словно ожидая некого подходящего момента, Виски ответил, сжавши меня взглядом в воображаемые тиски:
— Ну и ну… — отбросив белую чёлку, он положил газету, которую он читал, передо мной и пальцем указал на 45 строчку. Средь разнообразных слов, читалось: «В баре «Красный лебедь» у Северного моста было убито 5 человек… Возможно большое число жертв… По предварительным данным, случившееся дело рук Ричардистов». — Ну, как тебе?
— Зачем ты мне это показываешь? Это же устроили Ричардисты.
— РИЧИ, ТЫ ДУРАК ИЛИ ПРИТВОРЯЕШЬСЯ?! — спросил Виски прямо. Никогда не видел я его настолько озверевшим, моментально вышел из образа. Как лезвие блеснули белые волосы, я даже не успел вздохнуть. Виски оказался подле меня по другую сторону стола, схватил за плечи. — Это ты всё устроил, а не Ричардисты! А я тебя останавливал, наказанием тебя пугал! Скажи спасибо Небу, что ты до сих пор не сидишь за решёткой!
— Ты буквы на меня не повышай! Знай своё место, Виски!
Он разгорячился ещё более, своим ответом я лишь подлил масло в огонь. Этот день сходит с ума и заставляет людей следовать его примеру! Не знаю, почему, но его слова представлялись мне в виде текста, который словно выходил ручьём из его губ. Такое странное зрелище! Строки сами змеёй тянулись, согласно интонации, искажались, менялся их цвет. От такой нагрузки воображения болела голова.
— Я вышибу из тебя всю ту дурь, что завелась в твоей башке! — сказал он перед тем, как совершить задуманное. — Сделаю то же, что делал и раньше, и ты станешь прежним! Я обещал тебе, Ричи! Во имя Неба!
Взметнулись ураганом стопки писем, подобно белым птицам. Кружась в водовороте, они обрушились на нас. Их было много, очень много! Бесчисленное множество однообразных вариаций одной и той же лести, Виски рассыпал их, сбил меня со стула так, что я с силой ударился об пол.
В мгновение мне показалось, что разрывается потолок и видно чёрное исполосаное небо, звёзды. Вариации однообразности, порочности и беспредела. Столь малый мир в одном моменте. Но тут же я вернулся на землю. Виски прижал меня ещё сильнее, бело-чёрным облаком навис он надо мной, ударил со всего размаху.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Дарую тебе зрение, тупица! — сказал он.
И снова вскружились письма. Как крылья летали они за спиной Виски. Мир искажался под давлением фантазии, подобно тягучему желе стены плавились, многострадальные письма кружились, напоминая аморфную пыль, что в множестве летает в кабинете. Как живой организм, единое целое, выстраивались они в образы: человек на коне, машины, дети, старухи, птицы, облака – они были всем. Он выхватил из множества 6 несчастных и ткнул ими мне в лицо со словами:
— Вот! Полюбуйся на плоды своих суждений!
Земля провалилась подо мной в прямом смысле, и дальше начался полный хаос. Мы с Виски падали в водовороте, снизу было небо, а сверху земля. Я был чёрным орлом в шкуре змеи, а он белым хорьком в шкуре орла, сжимавшего в своих когтях меня – змею. Летя вниз, мы отдалялись от земли, от настоящего и летели в воображение. Фантазия буйствовала. Ничто более не могло её сдержать.
Внезапно мы с силой ударились о землю. Громом обрушалась птица и добыча.
Оркестр теперь вновь иной по звучанию. Скажу единожды, эпичный! Воистину эпичный оркестр играл, и не было равному звучанию нигде в этом мире. Такой томительный, выжидающий, предвещающий, наказуемый – все чувство момента олицетворял он!
Я раскрыл глаза. Руки соприкасались с холодной и мокрой травой, падали капли одинокого дождя, а небо однородное, такое, какое обычно бывает в фильмах на похоронах, правило нами под нами.
Оглянулся. Улицами и кварталами прямо на траве стояли надгробные плиты. Я был даже ниже умерших. Я не задавался вопросом о том, как я здесь оказался, ведь, уже всё понял.
Виски встал, меня прижал ногой к земле. Он тыкал мне в лицо теми шестью письмами, выговаривая:
— Читай! Читай имена, Ричард Р. Рональди! Это приказ!
— Не указывай мне!
За моим ответом полетел пинок в живот. Я скорчился от боли.
— Читай! — повторил Виски с лицом, полным ярости. Я не слышал звуков, видел лишь картинку и буквы.
— Зачем тебе это надо? Пусти, Виски!
Он снова ударил меня и с большей, ещё более яростной яростью втоптал в грязь ногой. Разлетелись брызги, письма не намокали. Дыхание перехватывал холод, горло сжалось в агонии, и не было позора большего в моей жизни. Виски был непобедим, зачем ему всё это надо? Ушёл бы прочь, взлетел, обратившись письмом или каплей, убрав из моей жизни хотя бы одну навязчивую занозу. В его движениях читалась ярость, решимость, скрытый подвох, желание. Он не избивал меня до смерти, жалея. Он словно хотел довести меня до максимально низшего состояния, опустить, а я, повинуясь воле самолюбия, не позволял ему.
— Ты сам просил меня, я дал слово! — вновь Виски поднёс к моему лицу письма. — Читай!
Я повиновался. Теперь отчётливо, воистину страшным почерком в бланке «Получатель» было написано: «Майкл Миров». Майкл? Неужто бармен, который умер первым? Доставучий ублюдок!
— Зачем ты показываешь мне письмо, предназначавшееся какому-то ублюдку? — спросил я и тут же получил ответ.
— Помнится мне, ты говорил, что мёртвых надо уважать, нет? Неуважение порочно, так вроде?
— Что?
Схватив меня за волосы, одной рукой он поднял меня, как пыль. Я не мог сопротивляться. Виски подтащил меня по размывающейся грязи к одной из надгробных плит, прямо через место, под которым лежал труп, носом в камень тыча, приказал:
— Читай!
Я ужаснулся. На плите было написано: «Майкл Миров», и прочие цифры. Мир окатился взрывом в тот миг. Я не мог с собой совладать и вскричал на весь могильный город.
— Ты убийца всех этих людей и тебе теперь отвечать на письма, шедшие к ним! — сказал Виски, довершая симфонию. — Одно наказание пройдёт мимо, другие два уже грядут. Получай плоды своих действий, Ричи!
Он показал мне остальные письма. Джон, Фин, Рон, Селеста, Майкл, Лира – все. Все шесть были здесь, в земле подо мной. Я видел как письма, так и то, что с ними следует. Во всём виноват я, во всём! О чём я думал, когда убивал их просто так?! Или же не просто так? Верно! Они сами виноваты в этом! Майкл слишком интересовался моей работай, а другие даже если и спали, могли услышать об этом и разболтать. Я лишь защищал свою честь!
Цвета игрались, небо было фиолетовым, трава пурпурной, а могилы! Могилы чёрные как смоль, как бездна, как грязь.
И Виски, он тоже виноват! Он не смог остановить меня, как и не смог поддержать! Даже сейчас он мучает меня – невинного – понапрасну.
— Я не виноват в их смерти!
— А кто тогда?
Виски не хотел заканчивать раскрытие моральной стороны вопроса. Ему хотелось хорошего, по его мнению, конца. А я? Обо мне кто-либо думал? Ведь, не просто ж так я убивал! Я ждал, я ждал грядущее. Как это иногда бывает, когда люди долго ждут, они сами идут к цели.
Я указал в ответ пальцем на письма, на Виски, опустив себя. Как говорят мудрецы, Богу вера не нужна. Им нужна невинность. Если человек невиновен, нет смысла его варить в котле – бульона хорошего не получится. Я тощ, немощен и худ, я невиновен и ужасен – я претендент на место средь апостолов, но при этом Я же сейчас вынужден терпеть всё это!
Лились рекою оскорбления. Я не слышал звуков, видел лишь буквы, водопады предложений синего окраса, красного, восклицательного цвета. Таких цветов в жизни не видал, сквозь душу пролезая, они обвиняли меня, топили как котёнка в мешке, душили как рыбу на солнце.
Виски хотел меня ударить вновь, но одумался. Его рука впервые дрогнула, он думал, мысль вошла, аккуратно повернув ручку в его склад решений и выборов. «Всё верно, именно так, отойди, улети отсюда», — думал я, приказывая ему. Не прося, а именно приказывая.
— Ты понял меня, Ричи? — спросил он. Порывы холодного урагана, который вдалеке от нас сносил дома, настигли нас. Воистину эпично поднимался подол его пальто, чернокрылая ворона, спасительная, думающая, а не эмоционально живущая. Он был тогда и только тогда великолепен.
— Да-да, Виски, — я тоже встал, протянул ему руку.
Он сверил меня взглядом, склонив голову набок. Покачал головой, и вместе с его движения закачалась земля, я, повалился горизонт.
— Говоришь, благими намерениями выстлана дорога в рай? И то верно, — сказал он пнув камень. — Но не вижу я в том, что ты творишь, ничего благого. Я понимаю, что хорошие поступки и даже убийство двусмысленны, но даже в таком роде происшествии я вижу лишь одну сплошную бесполезность. Ты будешь мучится годами, и бесполезные решения будут преследовать тебя.
— Ложь.
— Как хочешь. Я не вижу смысла в том, что разрушает человечность: эмоции, ложь, усложнения, так что не могу понять, почему ты так отзываешься о моих словах, — он взглянул краем глаза на часы. — Ладно, Ричи, я сделал всё что мог. Варись с самим собой, размышляй о философии, работай, бросай работы, пока остальные будут бежать мимо тебя. Пока.
И он исчез.
На следующее утро я уже поливал горячей смесью подножие дома Макла Мирова. Как я нашёл его дом? – это нетрудно, достаточно лишь посмотреть адрес получателя. Я проследил за его домом недолго и, вроде как, кроме него тут никто не живёт. Я находился примерно на 15 улице с востока, если считать с конца, в самом конце, у фонтана затонувших котят. Среди вариаций нищеты, его дом выделялся неплохим задором. Он не имел на своём виде покосившейся крыши и окон, поваленного забора и прочих атрибутов разрухи. Сразу видно, что здесь жил человек, который разгадал тайну лёгких денег и которому отныне суждено покоиться в веках.
Было время ночь – не опять, а снова. Ночью народная масса уходит в сонный дрейф либо пьяный экстаз, и лишь малая часть человеков остаётся верна сознанию.
Я разбрызгивал жидкость с таким рвением, с которым обычно ученик прячет шпаргалки от учительницы. Так скоро и профессионально, словно занимался этим всю жизнь. Чуть мутная вода отражалась от света единственного фонаря, звездой падающей замирая на досках. Деревянный дом словно ждал своего конца, своего грядущего. Иногда я даже отпрыгивал от этого дома, потому что мне казалось, что сейчас он встанет на свои бревенчатые лапы, достанет деревянными руками револьвер и так же, как и я в своё златое мгновение, застрелит меня. Но этого так и не случалось.
Разбрызгивая скорый конец, я осознал единственный плюс того, что ко мне пришло грядущее – второе грядущее более ко мне прийти не может, так что теперь я и впрямь могу делать всё, что захочу.
Воздух был свежим, запаха я не чувствовал. Дышалось легко и без напряга – примерно так, как зачастую бывает после сильного дождя. Грудь наполнялась им, вздымалась яростно, а руки, двигаясь вновь интуитивно, достали из кармана пальто спички.
В свете угасающей луны очертания дома были еле различимы – от этого желание их просветить воспылало во мне ещё сильнее. Если кто-то и увидит это – пускай, мне нету смысла сожалеть.
Я чиркнул чёрной головкой о спичечный коробок, и одиноко запылало пламя, которое словно хотело, желало стать сильнее и мощнее, найти друзей во мраке ночи, а я ему помог. Спичка словно сама выпрыгнула из тисков и внезапно стала ещё более яркой. Чёрный дом Майкла сгорал быстро, мои усилия даром не прошли. Такие же бревенчатые дома, что располагались по другую сторону улицы, к сожалению, не пострадали. Как это часто бывает, умирающему никто не поспешил на помощь, оставшиеся в сторонке дома как зрители в кино с завораживающим видом, с блеском в окнах-глазах наблюдали, но бесшумно стояли. Из пламенного облака не вылетало звуков – вылетали огненными силуэтами буквы: О, Г, О, НЬ.
Подобно злорадному ангелу жилище иуды играло с воздушными массами, искажая вкруг себя иллюзионно пространство так, что дом словно бы выскакивал из общего окружения, находился как бы на «переднем плане». Осознавая и переосмысляя одно понятие за другим, я чувствовал, как мои руки, до сей поры казавшиеся мне тяжёлыми, становились лёгкими как пёрышко, но всё более приходило чувство того, будто бы они запачканы в какой-то смолистой жидкости. Не отрывая глаз от действа, я лизнул мизинец за самую крайнюю подушечку и почувствовал на языке солоноватый вкус.
Я меланхолично наслаждался. То, что я ощущал и что заставило меня такое предпринять не было тем, что обычно испытывают маленькие депрессивные девочки лет 16-18 – нет! Это было моё личное иное восприятие. Переосмысление. Зачем же слышать, если можно читать то, что ты хочешь? Зачем чувствовать, если можно наслаждаться даже без этого?
В тогдашнем моём состоянии я думал, что это конец и что продолжения быть не может. Как бы корабль моя жизнь всегда шла волнами. Есть что-то, что толкает меня вперёд, любое дуновение и всё, на том есть и продолжение, и я уж было думал, что нового толчка не последует. В моём «Непотопляемом» кто-то сделал пробоину, и дно медленно всасывает меня.
Но неожиданно к дому подбежала она – девочка в розовом платье.
Глава 6
Допустим, что это правда.
Многоликий хор, именно многоликий, а не многоголосый. Загадочный и задумчивый он наполнял нас: меня, огонь, полыхающий дом, небо и девицу в розовом платье.
Столь маленькое и хрупкое создание – сущая простота и доброта, миловидность – одним словом, ребёнок внезапным розово-ярким облаком появился откуда-то слева. Она была боса, и её ноги словно не шли, а скользили, мягкие детские пяточки проскальзывали по грязной земле, как бы крошечные парусники. Чёрные волосы стаей вновь прилетевших надоевших грачей летели в недо-рассвете недо-свете пламени. Она была стройна, но не худа, лица её не мог заметить. Плавно, будучи падающей лентой, девочка парила в пространстве, манипулируя временем в моём воображении как в самом сладостном сне. Тот момент, когда одно мгновение растягивается на ещё сотни подобных ему и обращается в остановленный момент, в ходе, нет, в мгновении которого можно рассмотреть каждую складку, каждую деталь.
Но кто она? Словно сошедшая с письменных строк, нет, просто со строк. Она была такой неестественной для окружающей её хрупкое создание нищеты, что, казалось бы вырезав её отсюда, всё встанет на свои места. Я понимал, что её не должно тут существовать, но при этом же чувстве было ещё одно. Я будто бы умолял её остаться в этом мгновении, застыть, дать ей полюбоваться, но, к моему и, надеюсь, вашему сожалению, у времени течения были другие планы.
Красной падающей розой она подбежала к пылающему строению и стала кидать в него камни. Зачем? Затем, поняв бессмысленность этого, она подбежала к луже, зачерпнула чуть мутной воды и стала брызгать ею на огонь, но ничего не помогало. Зачем? Из её рта извивающимся стеблем стали вырастать слова, складывающиеся в предложения:
— Нет! Нет-нет-нет! Этого не может быть!
Она плеснула водой в последний раз, оглянулась, не замечая меня, и ринулась к домам через дорогу.
— Эй! Люди! — она взяла камень и бросила в окно наблюдавшего за картиной дома, добавив. — Ответьте! Пожар!
Но вместо ответа камень, что она бросила, кто-то кинул обратно и чуть не попал прелестному созданию в лоб. Она стала метаться во все стороны, что-то бормоча. Крохотные буквы и слова кружились вокруг неё и издалека я не мог и прочитать.
Она заплакала. Я решил действовать. Маленькая и слабая, ничтожная, заплакав, она ещё больше уменьшилась. Слёзы катились градом, пламя почти съело дом.
— Девочка, что случилось? — спросил я на расстоянии 5 метров. Мысленно я уже предполагал, что буду делать, если она вдруг решит убежать. Если побежит к домам – я пущусь в погоню и поймаю её до того, как она залезет в чьё-либо окно, а если прямо от меня, то мне не составит труда схватить её за волосы. — Эй!
— А? — она повернулась впервые лицом. Но почему-то и так я не мог его увидеть. Какая-то дымка скрывала его, но при этом я определённо знал, что за этой непонятной ширмой скрывается что-то настолько прекрасное, какое я в жизни своей не видал. — Ой, неужто человек? — сказала она сомнительно, оглядев меня с головы до ног.
— Ну да.
— Да что же вы стоите?! Живо! Зовите полицию, пожарных!
— Зачем?
— Пожар!!! — она крикнула.
С секунду я мерил её взглядом. Истинная девочка, истинно в розовом платье. Она просто появилась и просто решила оповестить всех о пожаре, она была эмоциональна и даже слишком. Но мне это нравилась. Эмоции – то, что дополняет меня, она была полной моей музой, хоть и ребёнком. Уже тогда я понял это.
Она продолжала пищать и указывать на огонь.
— Какое дело тебе до этого пожара?
— Как какое?! Дядь, да ты больной! — она ткнула в меня пальчиком. Как мило. — А что если заденет другие дома?
— Где-то поблизости находится твой дом?
— Нет! Но зачем спрашивать?! Нужно бежать и тушить его!
— Не нужно.
— А-а-а-а! — завопила она.
— Б, болтушка. Скажи, а где тогда твой дом?
— Не твоё дело, дядь! — она попыталась набрать воды и вновь плеснуть в огонь, что было бессмысленно изначально, поэтому я сразу схватил её за нежную ручку, чтоб лишний раз она не запачкалась.
— Пошли лучше ко мне домой.
— Пожар!!!
— Тихо, — я было схватил её за волосы, но одумался. — Нет смысла сообщать об этом. Тебе так нравится тратить силы на других? Самоотвага порочна, поэтому-то героини и умирают.
Она замерла как вкопанная, в её глазах творилось такое буйство, которое даже мне полностью не упасться описать (какая же неточность!). Сначала пустота, который в момент заполнил страх, подобно нахлынувшей монотонной волне – она испугалась меня. В скором времени она сузила веки, и блеснула искра. Она уже не пыталась вырваться из моих тисков, стала ещё более хрупким и ещё более розовым облачком. Она взглянула на пожар, в левом верхнем уголке её зрачка загорелась пылающая звезда, затем потухла. Что-то да в ней и происходило, мы оба явно думали и катили свои мысли в одном такте и ритме, хоть я и был явно старше её, страшнее и грубее, отличнее.
— Дядь, а как тебя зовут? — спросила она.
— Меня зовут Ричард Рональди, будем знакомы, моя юная принцесса, — ответил я.
По пальто она взобралась мне на плечи. Старческая моя спина с трудом выдержала такую нагрузку, я словно бы почувствовал, как пару позвонков разошлись, тут же сошлись и в итоге сломались. Но я стерпел, царевна повелевала мной на моих плечах, и от этого я был почему-то горд собой. Сейчас, в момент, когда дописываю я строки эти, мне приходит осознание того, что я был явно как бездомный пёс, нашедший хозяина (хозяйку) и отныне начавший ходить с гордо поднятой головой и в ошейнике.
Сзади нас горел дом, девка розовая веселилась на моих плечах. Вся жизнь моя состоит из подобных очень обычных и очень банальных моментов. Я даже завидую иногда людям, жизнь которых наполнена… жизнью? Я словно бы делаю что-то, и это «что-то» застывает в моём сознании, как я люблю выражаться, «в моменте», а то, как я пришёл к этому моменту, меня как-то не особо волнует.
Вообще это маленькое отступление от моей жизни было напечатано лишь для того, чтоб впредь не удивлялись вы тому, как я пишу. Уверен, в будущем все будут писать иначе, ведь, как мне кажется, с течением поколений должен меняться стиль. Должны меняться размеры и охваты событий. Если же такого не наблюдается, то вы, мои дорогие дети моих правнуков, явно делаете что-то не так.
Хотя, возможно, это всего лишь бредни старика. Я же сам говорил, что всё должен упрощать, а теперь, поехав крышей, окончательно перестал этому следовать. Нудно всё усложнять! Нет. Упрощать! Но упрощение – деградация, нет, деградация – усложнение! Кидаясь понятиями, приходим к заключению, но заключение, как правило, в корне своём представляет случайный выбор из нескольких вариантов.
Как выяснилось в ходе нашего разговора, девочка в розовом платье была сильно больна, как она выразилась сама, страшной болезнью. Она, как описывала она же себя, сейчас просто зацвела и в скором времени потухнет. Она называет эту болезнь Мемозой (не волнуйтесь, никого скрытого смысла в этом слове нет). Будто в бурлящем котле внутри её маленького тельца играет недовольство тысяч и тысяч клеток, все они единогласно не дружат меж собой, и, опять таки как сказала она, скоро окончательно разругаются и устроят такой бунт, который не выдержит никто: ни сердце, ни тело, ни разум.
После таких слов я ринулся ещё быстрее к дому. Сама судьба уготовила мне шанс искупить грехи Виски, совершённые им, за него. Ботинки залипали в грязи, но я бежал, кто-то хотел меня остановить, земля держала меня и говорила, посылая мне в изображение пурпурные слова предупреждения. Но нет!
Она другая, девчушка была иная, отличная от прочих, долгом моим в тот момент стало её спасти от огня, от пурпурных молний, от тягостной болезни, о которой я толком ничего и не знал. Помнится мне, ещё тогда, когда я бежал, надрывая дыхание, мне в черепушку пришла идея, что то, что я делаю – ничто иное как очередной и резкий всплеск эмоций, который в скором времени пройдёт, но при этом же я не мог этому взрыву противостоять. Бежать-бежать-бежать!
Перелистнув страницу, оказался я уже в подъезде. Тогда он почему-то был заполнен множеством народа. Бродягами, если точнее. Все она собирались где-то наверху, залазили на крышу. То же самое происходило и в соседнем подъезде, на крыше бродяги в чёрных мантиях (чёртовы Ричардисты!) компанией иудейской расселись, а главный свиристель их – тот, кто обозвал меня позавчера, лепетал громче и противнее всех. Но у меня не было времени отвлекаться, хотя желание и было.
Мы с девочкой вломились в квартирку, очень сухо мною обжитую. Пурпурные стены, потолки, малиновый коридор – сухо, но чисто, мило. Я словно бы всю жизнь подбирал цвет обоев именно для того, чтобы пустить сюда своё новое розовое облачко.
Помню, как мы завалились спать прямо на пороге, я же служил подушкой для розовой девочки. О да, как же скучна моя жизнь! Нам было невмоготу снимать обувь и верхнюю одежду, поэтому мы дружно заснули в столь обычном положении.
Глава 7
«Самая скучная глава»
— В искусстве сказать что то новое может лишь тот, кто достаточно необразован, чтобы не знать, что все уже сказано.
Габриэль Лауб
— Зачем ты взял меня к себе, дядь? — спросила меня девочка поутру.
— Затем, что у тебя не было дома.
— А с чего ты взял, что у меня нет дома?
— Почему?
— Да, почему?
— Потому что я так решил и всё на этом.
Проснувшись поутру, я оставил девочку у порога, а сам решил сходить на работу и забрать чемодан с письмами. С того момента, как из офиса Виски затянул меня на кладбище, чемодан так и лежал там. Ещё и пальто своё забыл, будь Виски этот проклят.
Мне пришлось топать в назойливый дождь тогда в то время, когда даже само слово «топать куда-то» вызывает отвращение.
Думаю, за то время, как я топаю за чемоданом и обратно, девка помереть не успеет.
На работе снова встретила Жизель. Ей кажется, что она высокая и стройная, но на самом деле всё не так. Она мелкая как фасоль, а своё пузо прячет под чёрно-зелёным остроугольным платьем и тугим корсетом. Такое чувство, словно женская мода сошла или сходит с ума. Сначала одежда была нормальная, затем стали делать широкие подолы, а теперь на кой-то чёрт стали надевать несчастные дохленькие колготки, юбки и огромные шубы только до пояса. Какой в этом смысл, если половина тела всё равно мёрзнет?
— Женщины… — сказал я, проходя мимо неё и забирая с вешалки пальто.
— Сам такой! — истинно тупо ответила она.
Обхлопывая себя по карманам, обнаружил, что исчезли все деньги. Причём исчез и конверт с деньгами, который мне дал Джон-старикашка, будь ему тепло в аду поземном. Ну ладно, с кем не бывает.
Затем по пути, разгоняя массы подчинённых как чума, прошёлся к кабинету Итана, которого там не оказалось. Наверное, старательно тратит деньги, которые своровал у меня. Хотя, даже если так, это всё равно его деньги, пусть даже мне и неприятно это осознать, потому что он Ричардист чёртов.
Из кабинета захватил чемодан с письмами и ушёл. Хотя нет!
Я зашёл к секретарше Леночке. В этот раз застал её с очками и ещё раз убедился в том, что с каждым днём всё более и более я ненавистен среди сотрудников. Взгляд у Леночки был такой, словно накануне я обворовал её дом, угнал всех слуг в своё рабство и лишил её всего полагающего.
— Добрый день, Лен-н-н-на, — недоверчиво начал я. — Я к тебе ненадолго.
— Ага. Я б тебя и не пустила, если бы Ваше Высочество решило остаться у меня на час попить чаю, — она сделала «жмяк» губами так, как это обычно делают работницы самых старых банков Лирна.
— А ты мне не дерзи тут!
— М-да? И что будет? — она оторвалась на секунду от печатной машинки и вновь прыснула в меня презренным взглядом. — Убьёшь что ли?
— Ладно. Ответь мне на один вопрос, мне очень надо.
— М-да? — опять сказала она. — Ну говори-те, мистер Рональди.
Я хотел было сказать, но зазвонил телефон. Леночка извинилась, взяла трубку. «Алло… Да-да, привет, Лена. А… Как поживаешь? Как здоровье твоё, солнышко? — её лицо исказилось в солнечной улыбке. — Понятно, что ничего непонятно. Ну ладно. Ладно. Всё. Не буду отвлекать больше… Да нет-нет, я уж так только, всё у меня хорошо, как обычно. Сегодня домой пораньше, да, отпустят. Давай, солнышко, пока-пока. Пока-пока». Она хлопнула трубкой, держа на своём лице мимолётную улыбку.
— Внуки уж, не обращай-те внимания, мистер Рональди, — сказала она культурно и раздражающе, очень раздражающе и неуважительно. — Какой вопрос ещё раз?
— Ты не знаешь, где тут самая ближайшая кафе? — я с трудом выговорил последнее слово.
— Психбольница?
— Магазин.
— Психбольница? — упорно говорила она. — Ну… Не знаю, зачем Вам, но, — она призадумалась и указала куда-то, чуть левее от окна. — Вон там вроде. Да-да, смотри-те. Грязненькая такая крыша, зданьице мёртвое.
В окне средь грязненьких домов через пару улиц я заметил крышу красивого многоэтажного пурпурного здания. Как маяк спокойствия оно маячило в океане - то, что мне нужно. Но почему эта старая карга назвала этот райский островок таким словом, как «психбольница»? Совсем сдурела?
Она с усмешкой поглядела на больницу, затем косо на меня. На секунду мне показалось, что она одумалась, но это было лишь видение.
— А зачем Вам туда, мис-тер Рональди?
Прошло около десяти минут, и я вышел. В сером офисном коридоре уже не было слышно блеяния старой надоедливой карги, если точнее, этот мир его более никогда не услышит.
Я вышел из офиса с чемоданом писем и в полосатом пальто. В течение разговора с девочкой в розовом платье, я понял одно – чтобы её вылечить, нужны лекарства. Она больна ужасно, и нету смысла тянуть я её лечением. Если судьба уготовила мне столь приятную и исключительно случайную (а может и нет!) встречу, значит, я обязан что-то предпринять. Эта встреча – мой новый толчок к жизни, мотивация. Я чувствую то, как я раскачиваюсь в пространстве туда-сюда, всё вокруг меня начинает приходить в движение. Люди быстрее, машины быстрее людей, облака от силы трения растирают в пламя небосвод, пурпурный цвет заполняет собой беспризорные разноцветные пустоты, идеализируя Лирн всё более и более.
Я представлял себя в различных мгновениях спасения девочки в розовом одеянии. Я представлял себе то, как я вместе с компанией людей (о которых вы ещё узнаете) ношу на руках розовое облако своё и то, как она мягко приземлится здоровыми ножками на землю, то, как мы вместе будем гулять, играть и жить не среди бумажных стволов, а по-настоящему живых лесов.
Но перед тем, как притворить всё это, мне нужен был один лишь человек. Слишком мало персонажей было в этой истории – увы! Жизнь такова моя. Уверен я, что в рассказах будущего будут писать о множестве людей и о том, как они меж собой переплетаются, а я буду писать так, как мне нравится. Чем меньше будет людей, тем менее шанс того, что кто-нибудь из них окажется лжецом.
По пути домой я свернул в один из переулков, попав тем самым будто в новое измерение. Из пурпурных стен перешёл я в коридоры мрака. Лестницы, перила без ступенек, окна, за которыми кирпичная стена – тот мир, где мне более всего некомфортно. Романтики романтизируют подобные вариации ничтожества, я же не вижу в этом ничего нормального. Что хорошего в плотных бетонных загашниках, земляных насыпях, поедающих дома? Да это ж бред!
Я прошёл до самого конца, остановился у единственной двери. Она была белой и покрытой склизкой серой смолой. Такое чувство, словно бы владелец того, что скрывается за дверью, сделал всё возможное, чтобы к нему никто не вошёл.
Костлявыми костяшками постучал. Послышались шаги. Не буду таить, человек, что сейчас появится, мне знаком давно. Ещё с детских времён, когда бабушка была жива, мы были косвенно вместе.
— Драчир! — крикнул я.
— Ай-ай-ай, иду, — послышался с той стороны приглушённый голос— Знаком голос твой неужто мне? Это и…
В глазке прорезался свет, послышались ключевые обороты, и дверь отворилась. На пороге оказалось нечто.
Человек, ниже меня ростом, пухлощёкий, но с палковидными руками и ногами. Телосложение человека, у которого словно бы в теле что-то куда-то не туда идёт, путается и в итоге всех этих перебросов почти никуда кроме головы и живота не поступает. Глаза вовсе не мужские, более женские, большие. Он очень модный человек, я бы даже сказал, слишком. Силуэтом он скорее напоминает фиолетового цвета кувшин: обтягивающие фиолетовые джинсы, какая-то невероятно модная куртка, обтягивающая снизу и свободная сверху, острые плечи и сиреневый стоячий высоченный воротник с зазубринами.
— Вы невероятны, друг мой… — начал он с натяжной голливудской улыбкой.
— Здравствуй, Драчир.
— Да-да, проходи пожалуйста. Уверен я, что судьба твоя трудна, раз ты наведался ко мне. Чай? Кофе? Мартини? А! Точно, ты же не пьёшь!
— Ладно.
— Да будет счастье твоей матери, — неожиданно выпалил он так, что я оцепенел. — Ну ладно, проходи. Я уже всё-всё подготовил. Мои верные друзья рассказали мне о том, что ты идёшь.
Он взял меня под руку и провёл внутрь. Противного зелёного цвета стены сжимали его комнату. Вместо окна была плотная стальная решётка, диван малиновый стоял, повернувшись к ней лицом, был также столик, второй столик и ещё одно кресло. Небольшая картина а-ля абстракционизм украшала лысину комнаты с одной стороны, с другой была кухонька.
На столиках уже были подготовлены по три кружки разного цвета и запаха напитков.
— Что ещё за верные друзья? — спросил я его, входя вторым.
Он сел в кресло и схватил себя за уши, плотно зажмурил большие глаза и странным голосом, улыбаясь, сказал:
— Вот эти!
— Ладно.
Небольшая предыстория, чтоб вы понимали концепцию ситуации. Мистер Драчир – мой друг ещё со школы, как я уже сказал. Не сказать, что знакомы мы были хорошо, но, как опять-таки уже говорил, дружили косвенно. Обычно каждое воскресенье он писал мне странные письма, которые в последнее время я даже не доставал из ящика, так что они у меня скопились. Но сейчас мне ужасно срочно понадобилась его помощь – никто кроме него не в состоянии оказать мне услугу.
Всю нашу встречу он с довольным видом любезничал. Как кувшин его воротник постоянно крутился там да сям и был настолько высок, что зачастую задевал потолок. Более странной одежды я не встречал даже в Лирне.
— Мистер Драчир…
— Ой, друг мой, можешь называть меня просто Дра-чир, — по слогам сказал он. — Думаю, для таких людей, как мы, наши отношения можно считать братскими.
— И то верно, мистер…
— Ай-ай! — он покачал указательным пальцем. — Без «мистера», мистер Рональди.
— Ладно.
— Отличная сегодня погодка, не правда ли? Идеальный день. Как тебе мой новый костюм? Лучше прежнего? Я тоже так считаю. Воротник сам приделывал, мне мои верные друзья подсказали, — говоря это, он дёрнул себя за мочки ушей. — И да, почему ты мне не писал ответы? Я не обижаюсь, просто мне кажется, точнее, мои верные друзья мне сказали, что у тебя было время ответить. Ты похудел? Проголодался? Кушать хочешь? Есть-пить? — он пулей встал и стал вразнобой открывать кухонные шкафчики. — Есть курица, рыба, свинина, яйца, костюмы, вода, мартини, чай, кофе будешь? О да, будешь. Кто же в наше время кушать не хочет…
— Драчир, давай ближе к делу, — сказал я, похлопав пальцами по чемодану.
— О да, дело-дело, — он снова встрепенулся и направился к креслу, сел, сделал наигранное важное лицо, закинул ногу на ногу. Высокий воротник выглядел как корона из розового золота. — Мы же все тут очень важные… я тебя слушаю
— Мне нужны люди, чтобы устроить кое-какое дельце.
— Дело…
— Да дело, — сказал я и достал из кармана карту. Если честно, я даже не думал, что она у меня есть, интуиция. Я развернул её, карандашом на ней были расчерчены дороги, нарисованы пустые машины, домики. Недалеко от того места, где мы сидели, было нарисовано крутой формы здание с загадочной и так и отдающей едким запахом названием «Аптека». — Вот оно.
— Ты хочешь купить аптеку? Я знал одного такого человека, ничем хорошим это не закончилось.
— Ты про Сар Алка́ша? — он был нашим одноклассником.
— О да… да. Цитату его помню я: «Пока отличник думает, троечник делает!» Так зачем тебе покупать аптеку? Бабушка неужто вышла с Введенского кладбища? Нужны или тебе препараты?
— Мне лично ничего не нужно, и я не собираюсь покупать аптеку… — я хотел спокойно договорить, но Драчир, едва заметив пробел в моей фразе, вновь понёсся в словесный вальс.
— А что тогда? Всегда для таких как мы есть альтернатива забыться и уйти в мир розово-пурпурных пони, — он снова схватился за мочки ушей и улыбнулся, зажмурившись. — В аптеке есть много хорошего и плохого, но для кого оно там лежит, раз не для тебя? Есть у тебя кто-то на стороне, ичиР?
— Я просто украду из аптеки всё возможное, — на моё удивление, моему ответу он даже не удивился.
Он перекинул ногу на ногу, испил чаю. От него так и веяло странностью, посему именно к нему я и пришёл. Он не был как Жизель, как Итан, как та, да будет котёл ей адский, старуха. Он был иной, хоть и тупой.
В каждом его даже мелком движении, будь то палец, моргание и прочее, была наигранность. Он просто и полностью отдавался каждой клетке и части тела, что, казалось, сделай он движение своё ещё более яростнее, рука или палец просто разорвутся от нагрузки.
— О да, раньше был ты бабушке послушен, а теперь внезапно решил пойти воровать? Один? — спросил он.
— С тобой.
— Мной со?! — по привычке сказал он наоборот. Он снова схватился за мочки ушей, что-то пробубнил и пролепетал, постоянно меняя интонацию. — Мои верные друзья мне шепчут, ты что хорош.
— Что я хорош?
— О нет, именно «ты что хорош», — он крайне странно ещё раз зажмурился, отпустил наконец мочки ушей и уже спокойным тоном сказал. —Я, в принципе, согласен. Как видишь, — он указал на комнату, — мало что имеется у меня, терять я… ничего я и не потеряю. Ты, конечно, интересно сделал, что пришёл ко мне внезапно, ни письма ничего… Да ты дурак! — выпалил он. — Ты хочешь, чтобы я сию секунду встал и…
— Не сию секунду, мне просто нужно твоё согласие.
— Согласие, да? На что? На то, чтоб я рискнул всем этим, — он снова указал на комнату, но уже с другим тоном, — без какой-либо вязкой причины? Ричи, конечно, и в школе был ты странный, просил меня сделать ради тебя невесть что…
— Но ты же соглашался, ведь, мы же друзья.
— Соглашался я? О да, не спорю. И не спорю я, что мы друзья, опять-таки, для людей, нам подобных, наши отношения можно считать дружбой… — он с умным видом одной рукой схватился за подбородок, другой замахнулся и сжал мочку левого уха. — М-да, друзья мои. Неожиданно.
В итоге он согласился. Воистину, странное создание. Он с виду сложный, а внутри столь же простой, как я. Всем бы быть такими, на самом деле святыми.
Драчир обязался достать мне откуда-то друзей. Как выразился он, на большое дело нужны большие и в прямом смысле ужасно тупые люди. Если честно, не люблю, когда человека называют тупым, а особенно за глаза. Говоря «тупые люди», он словно бы оскорбил чуть больше половины всех людей на земле. Это, само собой, не страшно, но и грех на душу Драчир, считай, наложил просто так.
Я читал в библии, что за любое лишнее слово последует наказание. После этого, помню, боялся говорить, а потом, впустив в голову осознание, решил, что наказание хоть и будет за оскорбления, но точно не «там». «Там» ничего нет, а здесь, на больной земле, нам сама судьба пропишет хороших тумаков.
Вернёмся. Драчир проводил меня до самого выхода из своего чёрного квартала, и мы условились, что встретимся через два дня у магазина «Бабочка» у Южного моста.
Идти домой было сложно. Несчастные пару сотен метров пурпурного окраса казались моим ногам безвыходной ловушкой. Меня что-то оттягивало от дома, а моё стремление, таившееся в груди, еле-как могло подавить эту во многом разумную странность. «Ну ничего, — думал я, — девочка в розовом платье наверняка меня ждёт! Не зря же она пришла в мою судьбу, не просто ж так она явилась. Что-то произойдёт, что-то снова должно произойти!» — как наркозависимый, ощутив однажды грядущее, я хотел ощутить его вновь. Вот только наркоман живёт от дозы до дозы и может раз остановиться, ему могут связать руки и ноги, заклеить рот, но со мной такого не произойдёт. Если меня свяжут и начнут душить, я всё равно получу и от этого наслаждение, ведь, что б не произошло обычного, оно явно принесёт мне удовольствие. Я понял это после прошлого раза и более не хочу этого же отрицать.
Я надеялся, что, пришедши домой, встречу Виски, так как уже начал забывать его прелестное лицо, но его не оказалось. Но, к моему ещё большему счастью, меня встретило исключительно МОЁ розовое нечто.
Тогда она была чуть иной, чем раньше, но всё равно прекрасной.
— Привет, дядь, — сказала она, пнув меня по ноге. Зачем? – не имею ни малейшего понятия, но, если ей того захотелось, значит, так оно и должно быть.
— Привет-привет.
— Куда ходил?
— На работу, — отвечал я послушно, снимая пальто. Разулся, по-старчески кряхтя.
— А ещё куда?
— А вот этого тебе знать не надо.
— А я хочу!
— Много хочешь, жен… — я поправился, — девочка.
Звёздочкой она замельтешила передо мной на фоне чёрных ковров и пурпурных стен. Мы прошли по коридору и вышли в кухню. Размером кухонька моя не вышла, да и красотой мало чем может похвастаться. Цвета здесь играют более не аппетитные, созданные для того, чтоб сесть и ничего не съесть. Чуть синеватые, но далеко не небесные стены, гарнитур, состоящий из шкафа, ящика прогнившего для овощей и фруктов и корзинка пустая для яиц, стол с стульями (что идеально, двумя).
Отчётливо помню, как с потолка сыпалась пыль.
Пурпурная звёздочка, летя, остановилась посреди кухни. Ручкой она прошлась по кромке стола, по стулу и недоверчиво посмотрела на меня. Я подумал, что, возможно, она голодна, посему спросил:
— Кушать хочешь, окисленная медь моя?
— Какое ужасное сравнение. Окисленная медь вообще-то зеленоватая, — с заумным видом съязвила она. — Ну да, кушать хочу… Но здесь?
— А где ж ещё?
Я интуитивно полез в корзину для яиц, но ничего там не нащупал. Затем взглянул в стоящий на полу ящик для овощей. Я не брезгую есть из него, хоть он и прогнил, а в трещинах виднеется что-то белое и жуткое. В ящике, обидевшись друг на друга, лежали именно вещи: морковка с скрученным позвоночником, два яблока с черно-белыми пятнами, три мёртвых листа капусты и свекла. Прямо по свекле стекало сырое яйцо с скорлупками, видимо, пришедшее сюда из дыры в корзине, ещё одно чуть треснувшее яйцо лежало в самом углу.
— Яйца хочешь? — спросил я.
— Да… нет.
— Да? — сказал я, едва поймав первое слово. — Да, моя бабушка каждое утро жарила мне яйца. Хочешь, историю расскажу? Однажды она сделала мне яичницу, завернула её как бы в рулет и запихала внутрь зелень, — говоря это, я держал в руках лист отчасти живого салата и яйцо, но лицо девочки никак не менялось, скорее, всё более становилось каменным и непонимающим. — Она пока мне её накладывала, я ей подножку подставил. Случайно. А она упала от этого, но при этом так рассмеялась. Потом оказалось, что из-за того, что она так сама упала, у неё позвоночник чуть-чуть не так как надо искривился. С кем не бывает! Но омлет, однако, был вкусный. Она затем всё же встала и, не снимая улыбка, положила мне его.
Я ожидал её реакции, но не дождался. Наверное, она была настолько приятно шокирована моей занимательной историей, что лишилась дара речи.
Уже оживлённо я кинул ей на стол треснутое яйцо, а сам аккуратно достал свёклу, по которой стекало разбитое. Девочка продолжала строить из себя непонимающую. Её локоны будто в воде плавали, платье, уже подчиняясь гравитации, свисало со стула, на котором она крайне боязно уселась. Она боялась почему-то, была сильно иная, чем вчера. В свете солнца она не отражало тени, её тело было якобы плохо прорисованным персонажем без особо красиво начерченных черт.
— Ешь, — указал я ей.
— Как?
В ответ я поднёс свеклу ко рту, вдохнул. Как Ева, в библейском сюжете съевшая яблоко, я стоял в заманчивой позе, выставив одну ногу, другою подпирая тело, руку свободную я эстетично приложил ко лбу, а другой рукой поднёс свеклу ко рту и лизнул. Сырое яйцо на вкус идеально без соли. Идиоты просто усложняют процесс. Сам вкус этого блюда не в том, что его приятно есть, не в том, что оно полезно, а в самом процессе. Если в моём представлении нынешнем необычность-обыденность, то я делаю всё настолько «обычно», что прочие удивятся тому, насколько странно они жили до сих пор.
Девочка моя была почему-то шокирована. Я думал, мой поступок её не удивит, ведь, она же другая, она не должна удивляться тому, что кто-то просто делает всё по-другому, не так ли?
На улице выглянуло солнце, и в его лучах розовое платье исказило свой цвет и стало менее лицеприятно, контрастность чуть-чуть снизилась, и этого природного исправления хватило для того, чтобы вызвать во мне отвращение.
Она сказала:
— Ой нет-нет-нет, этого не может быть, — бубнила она, пробегая взглядом и в панике. — И как это я здесь оказалась? Припёрлась в дом к какому-то сумасшедшему… Ой-ой-ой, дядь, нет. Скажи, дядь, ты же нормальный, да? Ты же сейчас по приколу сожрал это долбаное сырое яйцо или ты на всём серьёзе сейчас будешь доказывать мне, что это нормально?
— Это нормально, — ответил я спокойно и молча затем указал на чуть треснувшее яйцо перед ней.
— Да ты дурак! Дурак-дурак-дурак! Ты издеваешься?! — внезапно вскричала она, встала на стул и, тыча пальцем и взглядом то в меня, то в яйцо, говорила. — Я не буду это есть! Ты меня не заставишь! Где это видано, чтоб нормальные люди жрали падаль?
— Но я же не заставляю тебя съесть мёртвого петуха и выпить прокисшее молоко? В чём проблема?
— И впрямь! В чём же проблема? — она пылкая спрыгнула на пол и, негодуя, стала расхаживать по комнате. — Посмотри на это, что это? — она указала на клочки порванного ковра под собой. — Это будто бы не квартира, а вход в преисподнюю! Сюда только трупа не хватает для полной картины! А знаешь, что? Я поняла. У тебя в мозгу такой же капец творится, летают там барашки да дракончики, а про реальную жизнь ты и вовсе забыл. Слушай, а, может, я просто уйду? Сбег отсюда? — она подошла к окну. — В этом сраче даже таракан не выживет! Тебе же лучше, а?
— Никуда ты не уйдёшь.
— Уйду!
— Села на место, ЖИВО!
— Нет!
Я в два прыжка подошёл к ней, она лишь успеа дрогнуть, плечи её съёжились. Я схватил её за прядь волос, сильно-сильно потянул, девка же лишь секунду сопротивлялась, а затем покорно пошла на поводке из своих же волос и уселась на стул.
— Ешь! — сказал я.
Ещё несколько минут на неё накатывали приступы депрессии. «Женщины всегда так – воют по пустякам. Что такого в том, что я её насильно заставляю есть, насильно заставляю сидеть дома, насильно в принципе привёл её сюда? А хотя нет! Она сама пришла со мной, сама захотела такой участи! И кто из нас после этого садист? Я над тобой или ты над самой собой, ничтожество?» - думал я.
В итоге она робко схватилась за яйцо, прошла пальцем по трещине, а затем надавила. Не буду описывать в подробностях то, что происходило дальше. Опишу лишь то, что я говорил ей в тот момент:
— Ты меня пойми, — сказал я ей спокойно, пока она очень-очень медленно и аккуратно выпивала содержимое скорлупки. — Я хочу для тебя только и только хорошего. Ты больна, тебе нужно кушать.
— С чего ты взял, что я больна?
— ЕШЬ! — крикнул я. — С того, что ты выглядишь больной, слишком красивой. Я взял тебя к себе домой для того, чтоб стала ты нормальной.
— По твоим меркам быть нормальной – значит, есть всё сырое и жить в квартире, сотканной из говна и палок?
— ЕШЬ! — снова крикнул я. И только попробуйте вы – читатели – решить, что я издевался над ребёнком. В моём слегка нормальном восприятии она нуждалась в помощи. Она была слишком красива, и я хотел сохранить эту временную красоту, сделать её вечной и нормальной. Пусть это и похоже на мысль сумасшедшего – я знаю, что это так, но и при этом что я могу с собой поделать? — Я люблю тебя больше, чем кто-либо другой. Я буду заботиться о тебе…
— Что-то плохо у тебя это получается.
— Ешь! Следующую вечность ты будешь спать на этой кровати, будешь есть эту еду, — я указал на кровать в спальной и на еду в ящике, — и помни – всё это для твоего же блага.
Девочка доела и выкинула скорлупку и щель между стенами на улицу. Затем я отвёл её в свою спальню и закрыл её там, предварительно закрыв все окна и щели. Пусть только попробует сбежать – ей же самой худо будет.

Глава 8
«Грачи прилетели»
Следующее воспоминание.
Я закрыл дверь в квартиру и вышел в мрачный свет, одетый ярче прежнего. На мне было малиновое пальто с низким сзади и выдающимся на концах стоячим воротником. Белые полосы горизонтально исчерчивали его, ноги одеты были в тёмно-зелёные штаны с вертикальной белой полоской. На голове была шляпа, у которой я накануне отрезал заднюю часть козырька, грудь закрывали три одетых друг на друга футболки по порядку: синяя, зелёная индийского оттенка и фиолетовая над всеми. Был босой. В руках держал тот же чемодан, тяжёлый от бремени.
Каждый звук, каждый цвет в момент своего появление расчленялся на сотни своих же вариаций и волнами расходился во все стороны. Поворачивая ключ в замочной скважине, характерный щелчок, который издавался при этом становился намного более многогранным, в звуке угадывался как рокот поезда, как трель птичья, так и стук зуба о зуб и в итоге треск доски, ломание грифеля карандаша и много-много всего.
От каждого шага по сырой лестнице подъезда как круги по воде расходились цветные овалы, волна проходила по стенам, к потолку, с потолка на землю, возвращалась в исходное положение и затухала. Затем при следующем шаге вновь разливалась палитра, даже голова раскалывалась, в мозгу появлялось чувство лёгкой эйфории от происходящего.
В моих планах было сделать нечто.
На улице была иная ночь, облитая безымянным светом солнца. Как рыболовная сеть или как глаза у мухи небо было чёрного цвета и было плотно засеяно отдельными друг от друга группами маленьких солнц, которые пускали на землю точные лучи, которые словно бы выжигали поверхности, создавая иллюзию того, словно бы я иду по лесу, где вместо стволов – солнечные лучи.
Я прошёлся к дому Итана (он находится через дом от моего) и закинул в почтовый ящик письмо, накануне мной написанное. Пока шёл, решил его перечитать: «Привет, Итан. На письме нет моей подписи и имени, но ты должен знать, что это пишет тебе твой дед. Сейчас я нахожусь в России и здесь довольно интересно. Оказывается, от Лирна до России не так уж и далеко! Я и моргнуть не успел, как оказался на месте. Температура здесь запредельная, дождя нет, трава зелёная! Зимой, говорят, здесь самое тёплое время, так что я приехал вовремя. Всё у меня хорошо. Со здоровьем тоже пойдёт. И ещё: отправляй письма вот по этому адресу: «…». Там мой старый знакомый возьмёт их и отправит уже в нужные руки. Пока, удачи».
Написал письмо, особо не думая. В России я ни разу не был, поэтому написал какую-то вроде как правдоподобную фигню. Адрес указал и вовсе левый, чтоб потом не возится с изъятием писем из отделения почты.
С отвращением оставил письмо и вышел со двора. Мне нужно работать.
Мимо проходили разные люди – все вариации усложнённости. Курят, пьют, играют в карты на ходу, какой в этом смысл, скажите мне? Какой смысл в нашем существовании? Пока я направлялся к месту назначения, я останавливал разных людей и спрашивал у них: «Зачем ты живёшь?» И все убегали от меня, думая, что я сумасшедший. А сумасшедшие они! На этот вопрос каждый человек должен отвечать, как только его спросят! Это правило, закон, тебя разбуди посреди ночи с этим вопросом- ты должен сразу ответить. Одна женщина ответила мне в итоге что не знает, другой сказал, что живёт ради выпивки и прочего.
А нужно жить ради других. Если каждый будет считать себя дополнением другого, а не самостоятельным созданием, то рано или поздно общество станет настолько дружным, что уйди один, распадётся всё. Или я не прав? Или я чего-то не понимаю? Вариации лицемерия – все эти люди. Живут ради выпивки, ради денег, ради себя, а нужно же жить ради других. Моя бабушка жила ради меня, я существовал ради писем, которые приносят успокоение другим, а теперь живу ради благополучия моей розовой девицы.
У Западного моста я поймал каретку, отдал водителю последние деньги и указал ему ехать к самой окраине. Мы ехали долго, Лирн огромен. Дома-дома-дома и все пурпурные. Отделкой разные, бедностью единые, цветом схожие. Люди бежали навстречу и попутно, и я, сидя в бричке, наблюдал за ними и старался двигать ногами с ними в такт, делать такое же выражение лица, плавно двигать руками так, словно бы я шёл по улице.
Карету разрезали солнечные стволы, мир казался мне таким обычным, но и таким странным. Волнами расходились звуки, кругами плавали цвета. Меня затягивало куда-то в бездну, к грядущему.
Мы подъехали к железнодорожному вокзалу. В место, где, как правило, у людей начинается новая и заканчивается старая жизнь. Я сошёл на аккуратную дорогу, устланную камнем. Вокзал стоял одиноко, недалко от него стояла стена леса, из которой прорубались железнодорожные артерии, а с другой стороны, виднелся старый Лирн.
Я указал водителю ждать и за это обещал доплатить ему. Краски перестали играть, решета из ночи и солнца было меньше, и сердце чувствовало приближение скорого рассвета. Небо начинало светлеть, а пятна солнца начинали темнеть.
Моё малиновое пальто развевалось на ветру, длинный воротник закрывал лицо по нос, грязные уже жирные волосы спутанными бесформенными комками трепыхались как грязное тряпье, тощее тело пропускало сквозь себя лучи, и на землю падала лишь редкая тень от одежды.
Я прошёлся по дороге пару метров, приветствовал охранника в мундирчике и оказался внутри. По своей сути, вокзал мы таким же, как и Лирн. Железные балки подпирали деревянную крышу и были соединены проволокой от подобных мне негодяев. Поездов не было, было три пустые платформы, четвёртая почему-то была отдельна от всех и была огорожена красивым забором, за которым доносился очень отдалённый грохот.
Я громко прошёлся по перрону, ветер дул со стороны леса, что странно. Впервые за долгое время я ощутил дольку спокойствия и тишины. Но мне это не понравилось. Я захотел большего, захотел жизни.
Прошедши до скамейки, я повернулся лицом к лесу, топнул ногой, остановился в чуть эпичной позе, как корабль наклонил корпус и крикнул:
— Виски!
Никто не отозвался. Только охранник покачнулся, но не обратил внимания. Его дело охранять вход, а не следить за порядком внутри.
Я сделал пару шагов и вновь крикнул:
— Виски! Я знаю, что ты здесь!
И снова никто не отозвался. Тогда я положил чемодан н лавку, открыл его и оглядел письма. Все чёрствые, склизкие, ничуть не яркие, скорее, бесцветные и убогие. И искривил губу, покопался в письмах через силу. Среди них было письмо Марка, письма убитых, даже письмо от внуков моему бухгалтеру Лене. Пустые, вес их не больше грамма.
Я взял открытый чемодан, поднёс его к путям, роняя письма, а затем, остановившись на секунду у самого края перрона крикнул:
— Виски!
Вновь никто не ответил. Тогда я высыпал все письма прямо на рельсы и без зазрений совести кинул туда же пропахший мёртво бумагой чемодан. Как стая грачей они – письма – уселись на железные рельсы и расположились на шпалах. Все смотрели на меня как на покинутого, но я же мысленно отвечал каждому письму язвительным словом.
— Виски! — вновь крикнул я и, наконец, получил ответ.
Действуя на опережение, я потянулся к своему плечу, и в то же мгновение чья-то ледяная рука коснулась моего плеча. Я схватил этого «кого-то» за кисть, лишившись страха, и услышал знакомый, успокаивающий и идеальный в звучании и интонации голос:
— М-да, Ричи, в этот раз трюк не прокатил, — сказал Виски за спиной и вырвал свою руку из тисков.
Я обернулся – никого не оказалось. Он был словно везде. Я пытался поймать его взглядом, но не мог его догнать, хотя мне казалось, что ещё миллиметр, и мой взгляд больно воткнётся в него. Но нет.
Наступила тишина, затих ветер. Письма засверкали бело-жёлтыми точками, подобно глазам.
Затем кто-то толкнул меня в живот, я покачнулся. Затем ещё раз, холодная рука схватила прядь волос и потащила к лавочке. Затем подножка, я упал, ударился о землю. Пинками меня дотолкли до лавочки, закинули как мешок с мясом на неё и, наконец, отстали.
Я смотрел в темноту, в которой торчали светлые солнечные стволы, рассвет близился.
— Ха-ха-ха-ха-ха! — рассмеялся я. — Виски, да ты просто ничтожен! Ничтожество ты, Виски! — кричал я вполне нормально. — Бьёшь меня, не зная нормального языка! Тупой бездарь! А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Больной!
— Больной? Уверен? — ответил он мне.
Зажегся свет, и я увидел тёмно-белый силуэт. У самого края, на моём прежнем месте стоял Виски в величественной форме, кое-чем изменившийся с прошлой нашей встречи. Высокий он стоял в длинном чёрном пальто, которое мёртвым грузом свисало у земли, белые волосы растрёпаны и не зачёсаны, а в глаза вместе привычной пустоты теперь пробилось тёмное пятно и белая точка. Глаза казались более живыми и настоящими, под ними еле виднелись тёмные сонные круги, скулы явно выражались вперёд от худобы.
Он, сгорбившись, смотрел на меня, а затем, задав свой вопрос, посмотрел на письма, что прятались под ним, и спросил:
— Зачем ты это сделал?
— По-другому ты бы и не появился, крыса, — сказал я, улыбаясь.
— Ну хорошо. Тогда зачем я тебе внезапно понадобился? — он говорил спокойно, но устало. Что-то так сильно измотало его, что ноги еле-как справлялись с тяжестью тела.
— Да хотел снова посмотреть на твоё лицо, Виски.
Он, не проронив эмоции, указал на своё лицо пальцем левой руки и спросил:
— Насмотрелся? — он негодовал.
— Н-нет, — ответил я. — Виски, я пришёл для того, чтобы поговорить…
— Ты назвал меня больным, ничтожеством и бездарем. Какие к чёрту разговоры?
— А ты ударил меня в живот и зачем-то избил, — я указал на место рядом. — Виски, давай поговорим.
Он тяжело вздохнул, согласился на разговор, но садится рядом не захотел. Он остался там, где стоял, солнечные стволы обходили его со всех сторон, его силуэт выглядывал среди них, воистину, эпично и грозно.
Я закинул ногу на ногу, закурил. Не знаю, каковы на вкус настоящие сигареты, но эти горчили. Я недолго думал о том, с чего начать наш диалог, который, скорее всего, надолго не растянется.
— Как думаешь, Виски… — начал я спокойно. Не хочу, чтоб наша встреча переросла в нечто, как это было в прошлый раз. — Жизнь… Она идёт к усложнению или к упрощению?
— Ты задавал мне этот вопрос уже много-много раз, — отвечал он.
— Да знаю я, не будь занудой. Просто ты единственный… единственное существо, с которым я могу об этом поговорить. Этот вопрос волнует меня сильнее, чем что-либо.
— Как по мне, усложнения как такого в принципе не существует. Точнее, сам термин «усложнения» слишком неточный, чтоб использовать его. По своей сути, жизнь – это просто всё новое и новое переосмысление одного и того же понятия, а это сложно назвать усложнением.
— А как насчёт того, чтобы считать усложнением то, что в жизни со временем появляются всё новые и новые люди, появляются всё новые и новые слова, общество усложняется, добавляются новые сферы, новые, блин, характеры, — я на секунду вспыхнул от этого. — Все в наше время стараются казаться сложнее, вместо того, чтоб просто делать.
— Думая об абстрактных понятиях, мы никуда не придём, — ответил мне Виски серьёзно и, к слову говоря, абстрактно. — Возможно, что лишь для тебя усложнение это плохо. Ты не думал, что это двигатель прогресса, что если бы мы не делались сложнее, что если б наше общество не обрастало всё новыми и новыми понятиями, то рано или поздно мы бы просто застыли в мёртвой точке и вскоре наступил конец нам всем. Конец от простоты?
— Да какой смысл от этого прогресса, от этого тупого усложнения, если всё равно это приносит лишь несчастья. Вся эта система, созданная людьми просто так, отношения, эмоции – всё это лишь заморочки. Конца от простоты точно не будет, а вот конец от того, что все мы настолько сильно запутаемся в созданной нами же системе – очень даже возможен. Точнее, он будет, если всё так и оставить.
— Ты просто параноик.
— Я?
— Да, ты, — вновь отвечал Виски.
— Вообще-то такие параноики, как я, спасают таких идиотов, как ты!
— Какие громкие слова.
Виски вздохнул, рассвет всё шёл к нам с востока, со стороны леса, но был ещё не на столько близок, чтоб дотянутся до нас. Мы всё ещё были в ночи средь солнечных стволов.
— Ты так и не ответил мне, зачем ты вывалил эти письма? Сейчас приедет поезд и сделает их едиными с землёй, — сказал Виски.
— Я хотел, чтобы ты показался.
— Это не ответ, Ричи! Я знаю – твои мозги ещё не настолько прогнили, чтобы вот так выкидывать чужие мысли, — он сощурил левый глаз и подозрительно добавил. — Или же я ошибаюсь?
Я рассмеялся от его тупости. Босой ногой я пнул острый камень, кровь полилась из большого пальца, ноя не почувствовал боли. Мои ноги и я всем телом держался словно бы на плаву, покачиваясь из стороны в сторону.
— Возможно. После нашей прошлой встречи я взаправду открыл глаза, Виски, — отвечал я ему. — Я вижу то, насколько эти письма ничтожны. Все они прогнили, Виски, об этом я хотел с тобой поговорить. Ранее я пытался скрыть от себя же тот факт, что я схожу с ума, что я вижу мир иначе, что эти письма – порождения живущих в нас наигранностей и похоти, что я – дурак… Но теперь, Виски, я вижу правду. Я вижу мир по-настоящему и мне не скучно жить, ведь…
— Ведь грядущее уже пришло, — на опережение попытался сказать Виски, но ошибся.
— О нет-нет! Виски, друг мой…
— Я тебе не друг!
— Да ладно тебе, — ответил я, кривя голосом, — грядущее только-только идёт.
Виски тяжело вздохнул. Вновь посмотрел на лежавшие под ним письма без малейшего желания их поднять. Рассвет близился.
— Виски, а ты знаешь, что…
— Что у тебя появилась безымянная подружка?
— О да! Да, — я был безмерно рад, что Виски об этом знает. Мне всегда радостно, когда кто-нибудь сам узнаёт о моей прелестной куколке. — Но она не безымянная!
— А как её зовут?
— Девочка в розовом платье, — с уверенностью ответил я.
— Хах, наивный ребёнок без малейшего намёка на здоровые мозги, — ответил Виски, улыбаясь криво. — Людей так не называют.
— А как людей называют?
— Странный вопрос. У людей есть имена, есть фамилии. Если у неё этого нет, значит, она не человек.
— А кто тогда она? Да я ради неё жизнь готов отдать!
Виски снова посмеялся, покачнулся и посмотрел в сторону леса, сощурившись и, не отрывая взгляда, ответил:
— Жизнь, говоришь? Не бросайся такими громкими фразочками. Никто не в состоянии отдать за кого-то свою жизнь! Особенно ты, Ричи. Ты же знаешь, что она не человек и прекрасно понимаешь, что рисковать свободой, а то и жизнью, грабя просто так к чёрту никому не сдавшуюся аптеку – тебе дороже. Ставлю сто душ девственниц, что ты в самый ответственный момент свинтишь, забрав как утешительный приз какой-нибудь сироп.
— Что ты говоришь? — в пламени я встал с скамьи.
— А следующей твоей фразой будет: «Ты слишком плохо меня знаешь, Виски!»
— Ты слишком плохо меня знаешь, Виски! — от такого поворота у меня встал ком в горле. — Эта девочка – она и есть грядущее, я в это верю!
— И что? Украинцы тоже верили, что Крым их будет.
— Значит, мало верили.
— Нет! Это значит, что вера – лишь надежда, а надежда – удел идиотов. Ты придумал для себя какую-то фигню под названием «грядущее», рассуждаешь о жизни так, словно прожил сотню лет и объездил весь мир! Выкидываешь письма, не задумываясь о последствиях! Ты придумал свой собственный наркотик под названием «ненормальная мысль» и веришь в то, что этот наркотик толкает твою жизнь и твою судьбу. Да это же бред, Ричи.
Виски повернулся ко мне и указал рукой в сторону леса. Оттуда, наконец, на нас надвигался солнечный диск как жаркая стена. В пробеле между армией стволов шла железная дорога, по которой, грохоча, к нам ехал поезд долгожданный. Лишь в тот момент мне стало страшно. Я взглянул на письма, на Виски, на его карающий взгляд, на всё. Поезд, грохоча, сотрясал землю, взвывал ко мне, посылая волны цвета и звуков различными мотивами. Еловый лес словно стал едиными зелёно-чёрным упругим желе, которое, вибрируя, искажало небо над собой.
— А вот и поезд, что делать будешь? — спросил меня Виски, купаясь в лучах восходящего солнца.
А и впрямь? Что делать? Когда я вываливал эти чёртовы письма, в моей голове и мысли не было их спасать, ведь, они же бесполезны, они же глупы, ничтожны, противны мне! Если кинусь к ним сейчас, то кем я буду после этого? Слабаком, который не устоял и не отбил свою же точку зрения или же стану героем, спасшим чужие души? Я же сам говорил, что нужно жить ради других, а так получается, что я лицемер? Да я противен самому себе. Этот поезд, приносящий удовольствия и раздумья, мы встретимся ещё раз вновь, но сейчас ты – самое ужасное, что только можно себе представить.
Пока мои мысли неслись, Виски продолжал говорить:
— В прошлый раз я не смог открыть тебе глаза, но теперь… Теперь я дам тебе выбор, Ричи, — он говорил громко, чтоб перекричать несущийся волнообразный ветер и грохот поезда. — Ты пришёл сюда не просто так, ты услышал мой призыв, а значит, ты сам захотел исправления себя же. Пока ты размышляешь о своей чёртовой философии, эти люди, — он указал на письма под собой, — лежат на рельсах как в очень плохом вестерне. После нашей встречи я хотел прийти к тебе домой и забрать её, но раз такое дело…
— НЕТ! НЕ СМЕЙ, ВИСКИ!
— Раз такое дело, я даю тебе выбор. Или ты стоишь сейчас на месте, и твоя куколка останется при тебе, или ты спасаешь их, — он вновь указал на письма, — и я в это время иду и забираю её. Выбор тупой, но выбор этот остаётся за тобой. В любом случае от твоего выбора ничего не поменяется, разве что совесть мучать будет. Хотя… её у тебя и так нету, не так ли?
— Не неси…
— «Не неси чепухи, Виски!» - скажешь ты.
— …чепухи, Виски! — послушно продолжил я.
Поезд был уже близко, я чувствовал ветер, что толкал он к нам, чувствовал людей, машиниста – всех. В голове проносились и те, кто лежал сейчас на рельсах. Среди них была Лена, тот самый россиянин, бабушки и дедушки, Ричардисты, военные, задавленные куклы, любовные пары, дипломаты и рабовладельцы, американцы, русские, англичане – судьба их всех была в моих руках. «Ничего не изменится», - сказал Виски, но это же бред! Эти люди, они нуждаются во мне, но! Но-но-но! В то же время перед глазами всплывала девочка в розовом платье, наша с ней необычная и короткая встреча. Я был с ней каких-то несчастных 20 страниц, жил ради неё все 7998 слов, произнёс её имя больше сотни раз! Так мало, она как наркотик, я заставлял её есть, заставлял сидеть дома, спать со мной (увы, но это не попало в текст!) лишь для того, чтоб полюбоваться на неё в разных вариациях. Извращенец? Нет! Искусствовед!
Её локоны, шейка, глазки, запах, цвет её платья, сама аура и её присутствие рядом со мной вызывали во мне эйфорию, но и лишится этого! А что, если Виски блефует?
— Я не блефую, — тут же ответил Виски, угадав время появления во мне подобной мысли. — Ладно, Ричи, пока.
— СТОЙ! НЕ ИДИ К НЕЙ!
— Всё в твоих руках.
Он стал медленно исчезать, и за его испаряющимся силуэтом выглядывал как ворон, летящий с кладбища, поезд. В тот миг я всё решил.
Я понёсся красно-алым пёстрым гепардом к письмам, свалился вниз с перрона, ощущая босыми ногами негодование земли от надвигающегося грядущего. Перед мной была куча воробьёв – писем, и среди них я решил лишь выбрать лучшее. Письма любовников, банкиров - людей, чьи мысли о деньгах канули в лету. На спасительный корабль я забрал лишь немногих. Те письма, от которых хоть немного веяло жизнью, в которых были нотки эмоций, мысли, простоты, любви хотя бы немного страстной.
Всего набралось восемь воробьёв – писем. В моём воображении они щебетали, пищали, выкидывая в воздух хвалебные птичьи фразы. Я улыбнулся, сжал их поближе к сердцу и на миг разглядел в них краски. Письмо от Томаса Раилера Энни вновь воспылало и зацвело, скупая любовная записка окрасилась пурпурным и окропилась водой и на концах загорелась жгучим пламенем.
Но тут я очнулся, повернул голову налево и увидел поезд, в мотивах которого явно не было остановиться. Мощным светом фар он ослепил меня, затуманил взгляд, как врата в рай он нёсся на меня, затягивая в светлый монотонный мир. Он издавал порывистые взывающие звуки, которые расходились на сотни подобных, разливались волнами, били по ушам как волны о скалы. Пространство искажалось под давлением реальности и воображения, и на границе этих двух всплывавших передо мной миров разглядел я истину, которая прячется за ними…

Глава 9
«То, что никогда не оканчивается»
Сколь ничтожна была бы моя смерть, умри я тогда! Как смешно бы было следователям, когда они б увидели странно одетого бедняка, раздавленного поездом и с сжимавшего в лапах чьи-то чужие письма… Но этот вариант событий мы оставим до следующего раза.
Раз владычица-Богиня закономерностей позволил картам сойтись так, что сердце моё колышется по сей день, значит, так и должно быть. Возможно, где-то в другой реальности я уже лежу в земле и уже моё тело пронизывают хитросплетения червей.
Я смог выжить благодаря удачи. Кто-то плотно схватил меня за рукав и потянул наверх, интуитивно я одной рукой вскарабкался на перрон, другой сжимая письма, которые уже успел помять. Спустя буквально секунду, палач уже свершил казнь.
На всей скорости, не думая и тормозить, поезд раздербанил письма в клочья. Под силой воздуха они взметнулись, накрыли его птичьей белой стаей, разлетелись обрывками. Словно ломались не письма, а осколки, которые трескались, гремели, по-птичьи щебетали от боли, искали спасения в воздухе от режущих тяжёлых колёс, но мать-земля всё же тянула их к себе, на погибель.
Я даже не посмотрел на своего молчаливого спасителя. Запихал письма во внутренний карман малинового пиджака, паникуя, встал и убежал. Я слышал позади себя чьи-то возгласы, меня искали, трещали письма, на выходе охранник прыснул мне в лицо светом фонаря, но я не обращал внимания. Я бежал с закрытыми глазами с одной лишь целью – убежать подальше.
Выбравшись на дорогу, не обнаружил свою карету, но обнаружил солнце. Теперь тёмное небо стало ясным, а тот лес маленьких солнц, что был до этого, обратился тёмным светом. Произошла инверсия всего, вместо тьмы – свет, вместо света – тьма.
Я шёл по дороге одинокой красно-малиновой точкой с примесью пурпура, ощущая босыми ногами каждую пылинку, каждый камень, попадавшийся мне на пути. Наступая на лист, я думал, что наступил на чьё-то письмо и, ужаснувшись, смотрел на ногу, успокаивал себя и продолжал путь.
Солнце догоняло меня, а я прятался в воображаемом тёмном лесу маленьких лун, что были в небе. Мир был будто бы наполнен для меня пустотой, он был сухим и чёрствым. Всё вокруг меня трескалось от сухости, пыль клубами неоднородными плыла вокруг меня, курсировали по ней бумаги, появлялись и исчезали письма.
Первое время я ещё шёл быстро, думал, что, возможно, моя куколка дома, но как только моя нога до коснулась до серой земли Лирна, я понял, что спешить мне более некуда. Виски никогда не блефует, никогда не обманет как меня, так и себя. Я буквально прочувствовал, что в этом мире более чего-то нет, исчезла добрая половина реальности, она словно бы скрылась от меня. Я пытался найти её по пути домой: заглядывал в мусорки, гонялся за котами и заглядывал в чужие подвалы, забирался на лестницы и оттуда с высот чуть больше двух моих голов пытался найти её – вторую половину мира, которая словно играла со мной в прятки.
Я прошёл через мост, посмотрел на реку и внезапно ощутил срочное желание посмотреть, что там, под водой. В мыслительном тумане я спрыгнул на грязный берег, спустился под мост и заглянул в бушующие волны. В моих глазах всплывал силуэт тонувшего здесь и то, как ночь в своё время поглотила его. Я потянул руку к центру реки и пошёл. В скором времени холодная вода обласкала ноги, затем дошла до колен как женщина в моменты наслаждения она обхватывала меня, а затем я поплыл в ней.
Я нырнул под грязный водный горизонт и стал ощупью пробираться по дну. Водоросли и прочие растения, какие-непонятные на ощупь предметы, чьи-то волосы и пальцы, в один момент я схватился за что-то, отдалённо похожее на нос, с трудом открыл глаза и в мутной воде смог лишь рассмотреть чьё-то старческое бледное лицо. Но всё это было не то! Это была одна половина мира, а я искал другую – иную и отличную.
Затем мокрый я шёл по дороге. Лирнские домики нагибались к земле, рассматривали меня, занавески на окнах были приспущены, словно бы дом нахмурил брови. Люди проходили же как-то незаметно и вскользь. Я замечал, как где-то на горизонте идёт миловидная пара, а через мгновение она, проскользнув мимо меня, внезапно оказывалась позади.
Я не вызвал кучера, не искал короткой дроги, был словно корабль, застрявший посреди чёрного спокойного море без ветра и парусов. Невероятно много вариаций странных ничтожеств курсировало вокруг меня как странные акулы, бурлили под люками чьи-то котлы, собаки казались больше и страшнее. Мир отвергал меня, хотя, скорее, я сам старался выйти из него и придворная стража этой реальности – той, в которой я тогда существовал, гнала меня как зажравшего и нагревшего место пса.
Натыкаясь на скопления Ричардистов, выливал на них свой негатив. Они, ведь, тоже во всём этом виноваты?
Натыкаясь на богатых, прыскал в них слюной и кидал грязь как макака, ведь, они тоже в этом виноваты?
Встречаясь с бегущим почтальоном, делал ему подножку, а если тот ехал на велосипеде, разбрызгивая звук стрекочущим звонком, брал камень и бил по колёсам, ведь, если б хоть кто-то из им подобных не доехал до места назначения, всё могла сложиться иначе?
Но постепенно я стал отходить от этой странной версии мысли. Постепенно из леса лун и солнц я вышел в мир обычный, солнечный и чуть менее контрастный. Кто-то нарочно понижал контрастность обстановки, а я не то, чтобы противился. Кирпичи, некогда казавшиеся мне зелёными, становились обычно-красные, а бесподобные пурпурные деревяшки, из которых состояли проломанные крыши, наливались коричневым противным оттенком. Но это было не самое странное.
Я достал письма из внутреннего кармана пиджака и увидел странное. Они не были чёрные и не были красные, не горели и не были покрыты слизью… они были обычные. Точнее, обычные люди называют такой оттенок обычным, а для меня он казался странным. Я потёр глаза, посмотрел вновь – ничего не поменялось.
Куда всё уходит? Исчезла половина мира, а теперь от меня уходит и то, с чем я жил всегда?
Опять я задаю вопросы в никуда!
Почему жизнь так сильно хочет, чтоб я менялся, почему она вечно заставляет мой разум страдать, менять оттенки, играться в «странные танцы». Такой невообразимый бред! Вот смотрю я на обычных людей – они все сложные, строят из себя человеков, хотя являются просто с эволюционировавшими приматами. Делают вид, что думают, а на самом деле просто чередую в голове усложнение за усложнением! Вся эта система, оформления, запутанные чувства, мысли о будущем – идиотизм, придуманный лишь для того, чтобы создать систему – чтобы создать систему – чтобы создать систему! Философичные высказывания якобы очень умных людей заставляют других якобы очень умных людей перефразировать их высказывания, а затем говорить их, делая вид, что это их личное мнение.
И мне страшно, что я становлюсь такими, как они. Моё зрение – оно уходит от меня. Как и говорил, дворцовая стража прогоняет меня с престола, а кромка мироздания – небо, что уже стало нормальным – намекает мне о скором конце. Я скучаю по тем моментам, когда я, испугавшись собственного скачка воображения, впадал в транс. Это как наркотик, который насильно забирает у меня моё же сознание!
Я не хотел этого терять. Это реальность – она уже забрала у меня мою куколку, она уже забрала у меня половину мира, сделала его сухим. Раньше я жил от грядущего до грядущего, но теперь придётся перестраиваться на новый наркотик и жить ради иного. А чего? – вопрос исчерпывающий.
Уже не заиграл эпичный оркестр в ушах, посему я сам вспомнил его игристые нотки и добавил на задний план. Уже кровавыми ступнями я зашёл в дом, проверил всё и вся, не обнаружив мира, вышел.
Уже был обыденный вечер, дома стояли ровно, и лишь некоторые, ещё не успевшие убежать из «одной» формы в «другую» еле-как покачивались, то ли негодуя, то ли предвещая. Я уже запутался во всём этом.
Не прошло и секунды, как очутился у двери в коморку Драчира. Дверь его была привычно-белой, сухой, а тёмный переулок только и делал что пах противно, но ни в коем случае не рычал и не нагонял на меня страх.
— ДРАЧИР! — постучал я. — ДРАЧИР! ОТКРЫВАЙ, ЖИВО!
Поспешные послышались по ту стороны шаги, и на пороге оказалась противная мне фигура: смазливое пучеглазое лицо с явными признаками недавнего гнева, в обличие самопровозглашённого германского герцога, с телосложением, напоминавшим мне раздутую бочку с навозом с отдельными отростками.
— Друг мой, что с тобой? — спросил он и улыбнулся ни к месту.
Моим ответом был гнев. Я вытащил из внутреннего кармана малинового пиджака револьвер, который некогда явился ко мне в барном бреду. Движения мои были отточены до миллиметра, взглядом я отмерял сантиметров за сантиметром, ощущая каждую волокну своих мускулов, которые ревели, сокращаясь.
Холодный ствол был направлен не точно в лоб Драчиру, а, скорее, ближе к уху. В его целях не было желания убить, а именно приструнить, заставить делать то, что варилось тогда в моей, как мне тогда казалось, обычной башке.
Но что это? Впервые за долгое время я услышал его голос. До сего момента я лишь читал строки, что вылетали из его уст кривыми шеренгами, а эмоции выражались так же- наяву.
Драчир немного покачнулся, отвел голову буквально на миллиметр в сторону, а затем молча, не спеша схватился за дуло револьвера, обхватил мою руку (от неё пахло плесенью), вскоре он добрался и до моих ушей и сказал:
— Друг мой, что ты так кипишуешь? Что случилось? Твой взгляд изменился.
Я слушал с завораживающем чувством необычного. Непривычно было слышать голос, угадывать тон и назначение интонаций. После стольких дней заточений в придуманной мною же словесной тюрьме, я удивлялся буквально даже жужжанию мухи или писку раскрытой крысы.
— Всё со мной нормально! Отойди от меня, плесень! — выкинул я ему ответ, оттолкнул ногой и вновь наставил оружие, направление которого само снова съехало чуть в сторону.
— А следующей твоей фразой будет: «Или ты идёшь со мной жечь аптеку или я стреляю!»
— Или ты идёшь со мной жечь аптеку или я стреляю! — послушно повторил я.
Драчир стоял необычайно. Психованной наклонности фигура, кривая спина, запах плесени вокруг него и невозмутимое лицо с чётко выраженными истощёнными ромбовидными чертами, показывающее презрение. Одной рукой он схватился за мочку уха, другой стал чесать шею, которая, как я заметил, уже была растёрта до крови.
— Друзья мои сказали, что тебе должен я помочь… Зачем? — спросил Драчир сам себя и косо посмотрел в сторону мочки левого уха, за которое держался (разумеется своих ушей он не увидел). — Ладно, друг мой, пойдём.
Он спокойно развернулся ко мне спиной, прошёлся в коридор и крикнул:
— Сейчас я выйду! Выйду сейчас я! Я сейчас выйду! Я выйду сейчас! Я…
— Да понял я, заткнись и… стоп, куда ты? У меня пистолет! — но он уже скрылся.
Фантастика! Как же я ничтожен! Даже сумасшедший не боится меня, будь я даже с пистолетом! Я пнул камень, который валялся неподалёку и осмотрелся.
Мрачной, однако, наклонности место сжимало меня, но всё же это место сильно отличалось от того, что представлялось мне раньше. Некогда чёрные кирпичи, которые будто бы были одновременно и мокрые, и обгоревшие, и липкие, теперь были красно-тёмно-обычные. И крыс намного меньше, и живности поубавилось намного.
Вроде не поменялось ничего, но и при этом изменилось всё. И тут уже вопрос возник у меня: «Нормально ли это?» Нормально ли то, что я вот так с пустого места меняю своё мировоззрение. Ранее всё было играючи, сама атмосфера намекало мне на то, как действовать. Ранее моя фантазия сама толкала меня дальше, а теперь мне самому нужно решать, как действовать, самому толкать свою жизненную телегу, и от осознания этого факта в моём мозгу всплыло новое чувство. На секунду мне захотелось вернуться в старое доброе гнездо воображения, ведь, наверное, именно там и должна скрываться «вторая половина мира», воображение само будет решать за меня, что и как делать, а мне этого очень тогда хотелось… «Нормально ли то, что я вновь хочу поменять мировоззрение как малый ребёнок? Да бред это всё!» - сказал я самому себя, но мысль, что забралась ко мне тогда, всё же оставила свои плоды.
Моя голова является таким рассадником сорняков и мыслей, что посади туда семечко недоразумения или новой мысли, как оно в ближайшем будущем вытеснит всё остальное, оставив только сорняки.
Драчир вытащил из своего дома откуда-то взявшиеся там 2 канистры с горючим и три спичечные коробки. Близилась ночь, точнее, мы уже были в её объятиях, и совсем скоро она – наша новая госпожа – готова была принять нас к горячему обеду.
— Драчир… — удивлённо сказал я и медленно стал опускать пистолет.
— Да-да, я знаю, что удивителен, — ответил он так же спокойно. С каждой новой секундой этот странный человек открывался мне по-новому. — Пойдём устроим радужный фейерверк! Мы же сожжём ту аптеку, что у Северного моста?
— Да, там же, где…
— «Где моя работа», знаю, — так же облапошил он меня. — Там сегодня намечается парад Ричардистов. Думаю, мы там будем в самый раз.

Глава 10
«Первый мой белый»
И вновь я на «Сиреневых перекрёстках». Странное название для умирающей улицы. Сирени, о которых говорится в названии, ещё в период моих фантазий закрепились в моей памяти как безжизненные стволы, стоячее решето для звёздной пыли. Людей практически не было, а если кто и был, то одеты они были во всё чёрное, и стекались, подобно обратным кругам на воде, куда-то в сторону моей работы к Северному мосту. Лай собак сопровождал нас всю дорогу.
Ночь особенно была темна, понижая свою же контрастность, она словно бы умоляла меня рассеять этот мрак и сделать очертания чёрных людей более чёткими, оживить этот сложный мир и огнём с убийством упростить его.
Мы тащили канистры на своих горбах как что-то чрезвычайно дорогое. От того, на какое дело пойдёт их содержимое, зависит жизнь как минимум двух существ - меня и моей куколки.
— Интересно всё повернулось, не так ли, друг мой? — спросил меня Драчир.
— И не говори.
— Не ожидал я, что, мечтая в детстве стать бухгалтером, в итоге приду к тому, что буду помогать убийце. Как же мы с тобой безумны.
— Я убийца? Я безумец по-твоему?
— Хоть у безумства и нет чёткого описания, а грани сумасшествия определяются обществом, я могу с уверенностью сказать, что ты фантастически сумасшедший.
— Ты реально считаешь, что понятие безумия определяется обществом? Нет. Общество – толпа, которая просто повторяет чужие слова. Оно просто выбирает себе человека или нескольких людей, которые будут спорить друг с другом, а они будут поддакивать им, а затем записывать это в свои словарики. Это как самому ставить сценку в театре, а затем самому же приходить на неё и ставить отзывы. Я установил себе нормы безумства, и мне кажется, что я нормальный, — признаюсь честно, последняя фраза была наигранной и слишком громкой.
В ответ драчир впервые за последнее время ухмыльнулся и поставил мне подножку. Я не успел толком среагировать – лишь успел подставить руку так, чтобы канистра ни в коем случае не коснулась земли и не разлилась. Рука после такого движения явно стала не первого качества, я вскричал:
— Придурок, что ты удумал?
— Что я удумал? Я просто проверял на крепость твои же слова, — он указал пальцем на целую канистру и на меня, лежащего в грязи и корчащего рожи от боли в руке. — Нормальный человек подумал бы в первую очередь о себе, а не о том, чтобы сохранить какую-то канистру, которая всё равно через пару минут обратиться огнём.
Я был в гневе. Проверяет на крепость мои слова, хотя сам представляет из себя явно не менее убогое создание, чем я.
— Если ты считаешь, что идти жечь аптеку – бессмысленно и безумно, то я тебе так скажу: «у всякого безумия есть своя логика!» А теперь, — я вспыхнул, интуитивно вновь наставил на него пистолет. Что было очевидно, Драчир не особо удивился. Тогда дуло само плавно съело чуть ниже, и я выстрелил предупреждающе в землю, — если не хочешь двигаться, уверен, боль заставит бежать тебя в аптеку. Живо пошёл!
— Почему именно я? И да, ты заметил, что ты сейчас чуть не выстрелил в полную вою противоположность?
— С чего бы это? Хотя… если я совершенен, а ты нет, получается, что мы взаправду противоположны.
Пока мы разговаривали, толпа Ричардистов уже близилась, толкая своим весом пространство ночи ближе к нам. Однако же, неплохая выдалась сцена.
Я – прекрасный, в малиновом пиджаке, с взглядом, полным изменчивости, в обстановке обычности и пустоты, в которую вакуумом затягивало всё и вся, стоял с канистрой в одной и револьвером в другой руке. Ниже меня, в медного цвета «обратной формы» пальто был Драчир, истощённые руки и ноги которого дрожали от тяжести.
Толпа близилась, к нам шёл тёплый воздух от горящих костров. Доносились молодые голоса и вопли лошадей, а так же свист и гудение.
— Пошли, Драчир! ЖИВО! — я ткнул дулом в его спину, и в таком положении мы направились к толпе.
Приближаясь, мы не успевали удивляться массовости и странности толпы. Она двигалась как однородная масса, как простейший одноклеточный и ужасно тупой организм, перетекающий из одного состояния в другое, но при этом имеющий единую установку: сожрать побольше, а если появится угроза, тут же разойтись, распасться, спрятаться в максимально грязном месте, куда никто не заберётся, и сидеть.
Болели уши от того гама и шума, что стоял в воздухе, давление негодования было настолько велико, что мне хотелось вновь услышать тот страстный оркестр, который ранее заглушал мне весь этот безпризор. Противные голоса, смешиваясь, обращались в кашу, которая одних пьянела, а других – меня к примеру – отталкивала.
Как только мы приблизились к толпе, стало ясно, что, зайди мы туда, не выжили бы это точно. Люди бежали друг за другом, подобно муравьям, и я уверен, что, если бы кто-то из них свернул в какую-то подворотню и повёл бы их на сожжение, они бы не задумываясь двинулись следом. Их взор был затуманен криками и гамов, пьянящая каша действ заставляла их – тупых и пока что глупых, ничего в жизни не повидавших – двигаться, повинуясь одновременно ещё и своему чувству «святости» и «самолюбия».
Проблемы начались моментально. Огонь был везде, он обжигал нам пятки и словно готов был запрыгнуть в канистру и устроить святой фейерверк, а участники адской чертовской толпы имели врождённый тупой иммунитет к этому, их бол была закрыта криками, сердце билось, как мне казалось, в единый такт, и даже я в редкие мгновения начинал вливаться в этот поток «единого дыхания и сердца», но тут же отступал и с ужасом себя ловил на этом.
Слияние с толпой было неизбежно, она шла на нас массово и единой стеной, а отдельные её части заходили даже в подворотни и заражали своей чёртовой энергией и те места.
— Драчир, сюда! — крикнул я ему, отвёл дуло пистолета и направил его со мной к лестнице.
Но было поздно. В моих планах было спастись от толпы, поднявшись по пожарной лестнице, которая была прикреплена к стене одной трёхэтажки, но у судьбы были другие планы. Драчир и я побежали, от нас до толпы оставалось не более трёх метров, а та и не думала останавливаться и как-то маневрировать.
— Ричи, оставь ты эти канистры!
— НЕТ! НЕ СМЕЙ ТАКОЕ ГОВОРИТЬ, ОТРОДЬЕ!
— Но…
Он не успел договорить, шокировано я наблюдал за странностью, которая произошла. Из толпы внезапно вывалился человек, как пушечное ядро, точнее, выстрелил. В замедленном мною же времени он был вытолкнут из толпы, не справился с управлением, потерял равновесие и упал, прокатился ещё около метра, а затем толкнул собой Драчира, который, разговаривая со мной, не заметил и не успел среагировать.
Это был конец. Не думая, я развернулся и побежал к лестнице. Метр, два – как далеко она была от меня? Толпа оказалась ближе. Я схватился за одну лишь ступеньку рукой, вторая была занята канистрой, которая весела по меньше мере 10 литров. Бред.
Только схватился я за ступеньку, как толпа уже накрыла меня всей своей убийственной мощностью. Никто не остался в стороне. Кто-то с силой и на всём ходу врезался в меня, факелом опалило волосы. Удар следовал за ударом, люди валились как безмозглые быки, а затем становились кормом для множества так же бегущих ног.
Но я продолжал держаться. Людская масса прижала меня к стене и стала размазывать по ней. Малиновый пиджак стал обожжённой тряпкой. Тогда я взглянул вперёд и ужаснулся.
Две, нет, три лошади где-то впереди, не более чем в 10 метрах от меня бежали прямо среди толпы. На каждой было по три всадника, и, как мне казалось, среди всего «корабля» в здравом смысле оставался лишь сам «корабль», который явно не был в восторге от творящегося безумства. Их всех безумные рожи были наставлены куда-то вперёд. Искривлённы безумством, глаза их не было видно, взгляд их ничем не отличался от тысяч подобных, они были частью толпы, они были её составляющей, они сами захотели такой участи. Они давили людей, на моих глаза молодую женщину в синем сбило с ног, а затем кто-то упал в обморок от увиденной крови. Людской фарш ещё только начинался.
Три лошади столкнулись, одна тут же перевернулась, придавив собой наездников, а вскоре и лошадь оказалось под толпой. Дикари взбирались на неё как на гору, кричали, вздымали руки вверх и продолжали забег. Остальные две неслись на меня, ударились о стену. Та, которую прижало, повалилась в трёх метрах от меня, а последняя – та, на которой было целых 4 зверя, продолжала скользить по стене, раздирая собственную кожу. Равновесие ей не помогали возобновить продолжающие как ни в чём не бывало движение иуды.
В сантиметре от меня корабль потерпел крушение и своей тушей прижал к стене ещё сильнее. Молодая девочка – одна из пассажиров – влетела мне в грудь, мужчина зацепился за лестницу, но не удержался и был унесён инерцией и толпой дальше. Женщину из банка и парня из типографии прижало лошадью на месте.
Чудом я остался жив. Даже не помню, кричал тогда или нет – шум стоял огромный, что ударялся о стенки черепа и не давал услышать даже себя.
Меня сбило с лестницы и понесло дальше. Я не бежал, меня несло как беспризорный камень, отрывая от меня кусок за куском. Сумасшедший в кожаном одеянии летел вперёд с ножом с гримасой тихого ужаса. У них у всех были такие лица, все они были едины, как муравьи, но и при этом лишившиеся чувства банального понимания, которое есть даже у шимпанзе и макак. Мне сломало ребро и отрезало ухо, но я выжил. Не помню, как.
Очнулся от страха я уже когда сумел остановиться и залезть в чьё-то выломанное окно. Внутри так же были Ричардисты, но их было много меньше. Что самое главное, канистра была при мне.
Я еле-как смог встать. Малиновый пиджак был разорван, концы его обожжены. Вся правая рука, которой я держал канистру, так же была в адских ожогах такой степени, словно бы её жарили на шампуре прямо над пламенем. Было ужасно больно. Слишком много боли я ощутил за последние 10 минут, намного больше, чем за всю жизнь.
Творящееся за окном представлялось одним чёрно-жёлтой массой. Настоящая пылающая вода с частичками людей, лошадей и зверей.
Опираясь на канистру, я попытался встать. Явно в груди не хватало ребра, точнее, не хватало его на прежнем месте. Левая ноги была вывихнута в обратную сторону, когда меня размозжило толпой о пожарный кран. Нога осталась с одной стороны, тело с другой, и кто-то сильно надавил, вывихнув конечность. Левое ухо отрезал сумасшедший, который, придя домой, явно удивиться тому, когда он успел кого-то ранить. Явно они все не в себе, весь мир, к чёрту скажу я, не в себе!
Но нужно было идти. До аптеки оставалось не более ста метров, и это расстояние нужно было мне проползти… но как?
Мыслями о том, что это всё во благо и одновременно проклиная всех, я пытался заглушить боль. Дышать было трудно, что-то у меня внутри стало идти неправильно, что-то там продырявилось и кровоточит, болит, раздражает меня. Но мне просто некогда было об этом думать.
Привстав на одну ногу и на канистру, я попытался высунуться в окно. Тут и там вспыхивали новые огни, страшные по своей наполненности глаза, жуткой наклонности атмосфера. Я посмотрел в сторону, где должен был остаться Драчир, но ничего не увидел. Значит, уже всё кончено. Помню, прошептал я тогда через боль:
— Аз ты тварь, — сказал я то ли толпе, то ли Драчиру – всем, кто попался на глаза.
Я хотел просто понаблюдать за тем, как всё пылает, как всё горит, как толпа будет пылать и как она будет заставлять пылать пространство, но даже я не остался в стороне. Толпа словно притягивает к себе всех, а если кто и не причастен, то она заставит судьбу твою искривиться так, что ты насильно станешь участником единого потока. Неизбежно это.
Я стал подниматься на второй этаж по лестнице, которая была тут же в комнате и говорил про себя: «Сжечь, сжечь, сжечь, сжечь!» Огонь и убийство – две составляющие части идеального, тотального упрощения. Ещё тогда, сидя в баре, когда я вывалил письма на стол, в моих мыслях вспыхнула идея сжечь их. Когда я убил людей в баре, во мне тут же загорелось желание именно сжечь все следы, сжечь их дома, сжечь их квартиры, сжечь их трупы – сжечь всё. Когда я пришёл на встречу с Виски и вывалил снова письма на рельсы, я захотел их сжечь вместе с вокзалом. Я не писал об этом здесь, так как тогда ещё не осознавал в полной мере корень этого чувства, но теперь скажу об этом.
Превозмогая боль, я заставлял её – боль – саму бояться меня. Я делал вид, что её нет, что нет на мне крови, что это всё – фантазия, но во многом это слабо помогало. Так или иначе, поднялся. Со второго этажа, дома и толпа казались ещё более однородными. Чуть дальше блистал пожар, и я понимал, что если прямо сейчас не начну действовать, то либо меня затянет в себя толпа, либо огонь сожжёт меня и выкинет как ингредиент в общий фарш.
И как же так всё получилось? Что заставило этих людей озвереть, накинуть на себя звериные шкуры и грызть друг друга, не замечая того, что все они – такие же люди? Разве Господин Джеральд – наш правитель – столь немощен, что из-за него всё стало настолько плачевно? Не верю! Это как обвинять Иисуса в том, что люди попадают в ад, а не только в рай. Хотя, возможно, я настолько долго сидел в своей воображаемой клетке, что просто не заметил того, насколько изменился мир за прошедшие недели… Точно. Я всегда видел их – людей в чёрных балдахинах, всегда и везде все вокруг говорили о том, что они устраивают протесты, что они – везде, что они – воплощение неутомимой жадности, силы однотонного общества. Они сливаются с тьмой, становятся её частью и так же, как и я, желают окрасить её жёлтым светом. Я мало чем отличаюсь от них – бешеных. Я точно так же, как и они, не замечаю преград и не вижу логики, точно так же, как и они – бредовые люди – являюсь ребёнком ночи.
Мы все являемся обратной, тёмной стороной медали, как и Ричардисты. Все люди одинаковы. На обратной стороне одно, а на другой люди – тёмное пятно в истории Земли.
Они так же, как и я, стремятся к упрощению. Ранее я не замечал этого, желал быть обычным, желал быть отличным от Ричардистов, быть послушным и святым, но…. Но это же тоже правильно, не так ли? Хотя и то, и то верно. Слишком двусмысленные понятия. Опять я стараюсь переменить своё мнение на ходу, что грешно и явно, явно неправильно.
Я с завораживающим видом смотрел на огонь, на людей, размышляя и перефразируя свои же высказывания, как вдруг заметил нечто, что меня ужаснуло.
— СНОВА ОНО! ОНО ИДЁТ! — вскричал я, увидев это.
Незаметно для меня, в обстановку вернулся розовый оттенок, без стука ворвавшийся в окружение. Кирпичные дома медленно, но верно стали розоветь, окрашивались в оттенок пурпурно-клубничный. Я закрыл глаза, но просвещение не переставало находить на меня. В ушах тихо-тихо, отдалённо, предвещая заиграл оркестр, цвета пурпурной клубники, такой же загадочный и грядущий, как и тогда, несколько недель назад.
— НЕ-Е-Е-Е-ЕТ! — взвыл я на всю улицу.
Мир завертелся в убийственной колеснице, страстные желание нахлынули на сердце. Я жил в обычном мире всего лишь меньше дня! За что эта вселенная отбирает его от меня?
Я открыл глаза, мир продолжал меняться. Дети забегали среди толпы, люди стали ещё более отвратительнее, оркестр дополнял окружение ужасное, звуки уходили и заменялись на цвет, текст и обычное сердечное чувство. Время ускоряло свой ход в множественной прогрессии. Я не успевал запечатлеть всё и сразу, но понимал одно – это ненормально. Я только вошёл в реальность, только начал познавать её – обычный для вас, но иной для меня мир, как внезапно вновь меня затягивает в болото розово-пурпурных цветов.
— Я НЕ ПОЗВОЛЮ! — крикнул я самому себе, всем людям, каждому камню – всему, что желало измениться. — Я НЕ ПОЗВОЛЮ САМОМУ СЕБЕ ВЕРНУТЬСЯ В ЭТО! Я – ЧЕЛОВЕК, А НЕ РИЧАРД Р. РОНАЛЬДИ!
Я решил бороться болью. Ударил себя в самое сердце – туда, где было сломано ребро. Боль пришла не сразу, войска пурпура были готовы к такому. Аделаида, бедра испуганной нимфы, бусый, вайдовый, влюблённой жабы, вощаный, гавана, гортензия, индиго, жонкилевый, маренго, массака, парнасской розы, сольферино, танго, яхонтовый, маркизы помпадур, пурпурной малины – все цвета этого мира кружились вокруг кругами, затягивая меня, но я противился. Мозг пьянело.
В какой-то момент я почувствовал боль и вместо того, чтобы отрекаться от неё, наоборот, направил всего себя на неё, погружаясь в неё с головой, и, в кой то веки вернулся в мир.
Цвета спали на нет, и вновь я в обыденной обыденности, пахнущей и цветущей, звенящей и ревущей. Это он – мир, непривычный мне, но вам обычный. Пока мне нужен именно он.
Этот мир готов был убить меня, мне нужно было действовать. Рана вскрылась ещё более от моего воздействия, кровь вышла изо рта, стало сухо и жарко. Я явно перестарался. Я снял с себя остатки малинового пиджака и по-свойски, как умел перевязал болящие места. Нога перестала двигаться к тому времени совершенно и онемела, ухо покрылось кровавой корочкой, а в груди продолжало что-то изливаться и болеть.
Нужно сжечь аптеку любой ценой – это не просто моя личная прихоть, имеющая причину – это моя обязанность, обещанная самому себе. Я похлопал пальцами по злополучной канистре и двусмысленно взглянул на неё. Странная вещь, однако.
Что делать? Боль затуманила мне взгляд, но всё же я обнаружил кое-что. Всматриваясь в толпу, пролетел я взглядом через каждого. Где-то бежит группа мужчин, одетых в рабочее, бегут они вместе с потоком, как вдруг кто-то спотыкается, двое падают сразу и остаётся позади, никто уже не видит их, все бегут дальше. Затем женщина несёт на руках ребёнка: «КУДА?!», ребёнок визжит и плачет, а его мать не слышит его, она бежит вместе с толпой, желает что-то изменить явно ради своего дитя, но при этом она же забывает о нём! Её сбивает несущаяся сквозь толпу карета, а ребёнок падает вместе с ней, мать защищает его грудью, хотя взгляд до последнего мгновения направлен вперёд – туда, где бегут первые ряды. Промелькнёт девочка в розовом платье, затем ещё одна, но я сразу отвожу от них взгляд, чтобы не заражать зрение. Люди даже не замечают, что бегут по таким же, как они, по трупам животных и обезьян. Драчира негде не видно, он скрылся в огне.
Так скользя взглядом, увидел я многое, всё предстаёт глазу в моменты, когда общество сходит с ума – именно тогда она проявляет всю свою двусмысленность. Я заметил среди вариаций одного и того же блеснувший бриллиант – канистру, обронённую Драчиром.

Глава 11
«Ты не ты, если ты – не я»
Она манила, желала воспылать, и тогда у меня родился план. Для его осуществления мне лишь нужно было приблизиться к ней хотя бы на десять метров, чтобы я смог спокойно прицелиться, пусть даже и с трудом. Из-за боли и потери крови руки дрожали, а дыхание было неразборчивым, прицелиться из окна дома, в котором я находился, было невозможно. Тем более из револьвера.
Я пересчитал патроны – осталось три в магазине. Это были мои последние патроны в принципе.
Я вновь всмотрелся в толпу – она взаправду была подобна воде. Такая же текучая и однородна, водопадом она катилась вниз. Мне нужно как-то остановить это течение, превзойти его хотя бы на мгновение, подойти ближе и сделать лишь один правильный выстрел – простейше на словах.
Оглядел богато уставленную комнату. Стены разукрашены были цветком, стол, стулья – здесь было место семейных собраний. Я же сидел в кресле запыленном и теперь уже кроваво-коричневом. Часы, кукушка из которых вывалилась, показывали 23:35. В самом же углу лежало богатое семейство. В преклонном возрасте мужчина, в дорогой рубашке синей, натёртых до блеска сапогах, в которых он, видимо, ходил даже дома, с (это было заметно) снятыми с пальцев дорогими кольцами, лежал с простреленной грудью как отброшенный мусор. Там же лежала женщина только в нижнем белье (платье было снято), вместе с ними три ребёнка, описания которых затрагивать не буду.
Перекрестившись впервые, приступил к делу. В моих планах было связать из как стена и сбросить вниз, чтобы толпа хотя бы на время отступила мне место, в которое я смогу протиснуться и прицелиться. Так я и сделал.
Аккуратно хватаясь кончиками пальцем за одежду умерших неизвестных, перед каждым движением молился. Из их одежды я сделал верёвку, котрой и обмотал их тела таким образом, чтобы они образовали единую как бы стену, которую толпа-вода должна будет обойти.
— О, святые Иисусы, за что мне это! — бормотал я, мне быыло мерзко. — До сего дня жил себе спокойно и убивал, а теперь брезгуешь трупами воспользоваться. Что с тобой, Ричи? — спрашивал я сам себя.
Восстание и не думало затухать, наоборот, оно набирало обороты. Люди приходили откуда-то со стороны Северного моста. Вместе с ними шёл пожар, который очень-очень скоро норовил добраться до меня и вытеснить меня же из ненадёжного укрытия.
Внезапно снизу послышались шаги. Много шагов. Я в спешке стал доделывать работу, осталось совсем немного. Шаги сначала были спокойные, затем быстрые, вскоре частые (поднимались по ступенькам. Позади замелькали огненные следы по стене, размазывая светлую краску. Я закончил работу.
— Стой! — услышал я позади себя голос молодого человека. Он был груб. — Кто ты? Падальщик?
Я молчал.
— Эй, ты слышишь меня? Не притворяйся мёртвым, я видел, как ты движешься. Ты один из нас?
— Из «нас»? Кто такие «нас»?
— Значит, ты ещё один сумасшедший на этой улице? Что ж вас тут так расплодилось-то… — я всё ещё не видел его лица, он начал приближаться.
Светлые полосы замелькали совсем недалеко, вскоре они забрались на трупы, и тут же почувствовал что-то горячее с одной и нечто холодное совсем недалеко от меня. Это был огонь и оружие, надеюсь, это был револьвер или что-то, что хоть как-то умеет стрелять.
— Ч-ч-то ты делаешь? Ты родственник этих чертей или просто падальщик, а?
— Вы меня спрашиваете?
— Да кого ж ещё! Какой смелый! Да ты, как я вижу, сумасшедший, раз разговариваешь так со мной? Неужто богатая падаль тоже теперь возится в грязи, а?
Он подошёл ближе, ещё чуть-чуть. Забилось сердце сильнее, присутствие пока что безымянного становилось всё чётче. Я уже ощущал его дыхание. Прошло мгновение, затем ещё одно. Он двигался ужасно медленно. Ещё чуть-чуть. Ещё чуть-чуть. Ещё чуть-чуть!
— Покажи мне своё лицо, падаль! Глядишь, посмеяться можно будет во имя мести.
Он схватился рукой за мой подбородок, этого я и ждал. У меня был лишь один шанс. Я тут же моментально выстрелил куда-то, чуть выше плеча. Не было времени оборачиваться – минута моего промедления, и он бы заметил, что у меня есть оружие и рубанул бы первым.
Выстрел прогремел незаметно, просто по-свойски ворвался, разрезал пространство, подвинул собой воздух и скрылся в буйстве звуков. Я ждал. Упадёт он или нет? Убил я его или нет? Есть ли у него патроны? Кто он вообще такой?
Через мгновение послышались бульканья, мне на плечо капнули капли алого окраса, и безжизненная тушка упала.
Я закрыл глаза детям, которых уже связал, и развернулся. Мужчина, около 20 лет, среднего росту, плотного телосложения, образец обычности. В болотно-зелёном пальто, поверх которого накинут чёрный балдахин, чёрные бедные дырявые галоши, рабочие штаны и лицо, которое я явно где-то видел. Такое объёмное, чуть вздутое, с носом-картошкой, без выдающихся скул, цветом глаз зеленоватое, тёмные короткие волосы с отросшими висками. В руках у него, как назло, был нож, а это значит, что у меня теперь есть лишь две возможности вместо трёх на выстрел.
Я порылся по карманам молодого человека. Пуля попала ему прямо в горло, он задыхался, бедный ребёнок. Ещё бы пару дециметров влево или вправо, и шансы были бы, но судьба явно сегодня была не на его стороне. Впрочем, как видно, так было с ним всю жизнь. В карманах ничего ровным счётом не было найдено кроме… письма.
Задрожали руки при виде такой находки. Даже в месте, полном огня, страстная твёрдая бумага писем достанет меня. Мне явно от этого не скрыться.
….
На письме не смогу описать того, как я был удивлён, прочитавши имя отправителя и получателя. Это просто бред, такого не может быть. Какова была вероятность того, что именно он – Марк Сайд придёт именно ко мне именно в этот дом и именно в этот момент! Откуда я могу знть, что позади меня стоит именно он! Да и что он тут забыл? Он был в России, учил бабушку с дедушкой, работал в области развивающегося, к чёрту бы его, кораблестроения. Что он тут забыл – в этой грязи, в Лирне? Почему всех людей тянет именно сюда, где из людей их делают таких как я либо таких как они – Ричардисты.
Отправитель: Марк Сайд.
Получатель: Милена Сайд.
Текст: «Это моё последнее письмо, которое, кажется, пишу сам себе. Сейчас мы прошли уже северный мост, тебя там нет, мы снесли это место под корень. Возможно, то, что я сейчас пишу, услышишь ты и там, на небесах. Я люблю тебя во всех твоих проявлениях, и я пронесу свою любовь до самой-самой старости. Верь в меня».
Я положил письмо обратно в карман молодого человека. Из горла его до сих пор вытекала булькающая кровь. В ней было запачкано пальто, рукава, вся грудь, он буквально купался в ней, утопал в луже. Кровь, растекаясь по полу, текла ровно между досками, образуя очертания паучьих лап.
Он попал в эту паутину беспредела, безумия, бюрократии, общественную паутину, где любое изменение может повлиять на исход партии. Он был пешкой в их игре – игре закономерностей, и я так же был частью общего. Так или иначе, наша с ним встреча явно не была случайной. Так же, как и не было случайно и то, что его письмо попало именно ко мне. Такова судьба, она устроена таким незамысловатым образом, что, посмотревши с виду, начинает казаться сложной, а если углубиться, то на деле представляет собой цепочку обычных событий, которые мы сами в своей голове и усложняем. Может, то, что убил его именно я, даже к лучшему. Умри он от лап полицейских, никто не стал бы разбираться; умри он от лап своих же, они бы устроили трагедию и смахнули вину на других. Судьба так или иначе во многом (я надеюсь на это) спасла этого мальчика, его тело.
С больной ногой и сердцем, я усадил Марка на кресло, закрыл ему глаза и приступил к делу. Осталось немного.
Я схватил самодельную стену из трупов, подтащил к окну, по пути задев ногой столы и стулья, я не обратил на них внимания. Я тащил их по полу, оставляя след засохшей крови, которая скатывалась в комки по полу. Никогда не думал, что буду заниматься этим, как я ничтожен, как я целеустремлён и насколько же я глуп!
Посмотрел вниз – река из людей текла всё так же непрерывно, пожар был уже слишком близок, быстрее, важно было решаться прямо в тот момент! Я подготовил канистру, спустил вниз самодельный канат, на котором впоследствии слезу сам и приготовился кидать стену.
Ещё секунда, мгновение. Бедные дети были рождены на этот свет явно не для того, чтобы какой-то сумасшедший перекрывал ими дорогу другим сумасшедшим. Я с большим трудом поставил стену на самый край и попытался спихнуть.
Слишком много крови. Живая стена полетела вниз, притягивая к себе внимание сумасшедших. Они неслись, не останавливаясь, бежали, блеяли, кричали, ревели, ломали друг другу кости. Где-то позади них визжали сирены, ломались ветви сирени. А стена летела, мёртвые дети передавали воздуху и птицам привет, их родители спокойно молчали.
— Сейчас! — сказал я сам себе.
Стена с грохотом упала, люди разошлись как круги на воде, но некоторые всё равно продолжали бежать напролом. Так или иначе – момент. Он был подарен мне судьбой, я должен им воспользоваться!
Я скинул канистру вниз, сам полез по канату. Спустился по нему, растерев руки, и стал целиться. Вот она – я увидел лежавшую и избитую, но целую канистру прямо в самой гуще толпы. Расстояние около 10 метров – ничтожно маленькое, я обязан попасть. Но люди! Что же вы творите!
Я выдохнул и выстрелил. С секунду наблюдал… попал или нет? Нет! пуля попала в ногу лошади, та перевернулась вместе с всадниками и всадницами, все в фарш. Злато, злато, огонь грел меня как обычный кусок мыса, исрился водопад людей, в глазах которых отсвечивал огонь.
— НЕУЖТО ВЫ НЕ ПОНИМАЕТЕ, ЛЮДИ! СВОИМИ ДЕЙСТВИЯМИ ВЫ ПОЗОРИТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ИСТОРИЮ! — хотя чем я отличаюсь от них?
Я попытался прицелиться второй раз, ещё секунда, я стал сжимать курок. Один промах – и конец всему. Если я промажу сейчас, безумие никогда не остановиться. Эти идиоты действуют по мотивам «ломать и строить», но они не понимают, что сейчас сжигают своё прошлое!
Стена перестала держаться. На меня вновь понёсся поток, но у меня была в запасе ещё секунда! Я чувствовал, как люди приближаются ко мне с каждым шагом, как орут кони, визжат затоптанные люди и собаки с котами и крысами. Секунда показалась минутой, я как одинокая лодка в тихом, но буйном океане, на которую несётся громогласное цунами, и я старался продержаться на плаву ещё мгновение.
В затуманенном времени я выстрелил. Я наблюдал за пулей. Вот она вышла из дула, прорвало воздух, загорелась от трения, прошла дальше, меж ног и голов, сквозь одежду и платья, прорывая облака пыли, беззвучно и спокойно средь хаоса. «Вжум!» - лишь это услышал мир перед забвением.
Я попал! Попал! Тут же меня снесло людской лавиной, но я успел запечатлеть картину пылающего чрева. Прорвавшись, канистра потекла, затем где-то в глубине её загорелось нечто, открылся адский глаз, стенки начали разрываться, и вскоре произошёл больший фейерверк. Жидкость разлилась, заполыхала, заискрилась. Оранжево-алой рукой пламя накрыло нас, казалось, что вспыхивает небо. Новое солнце зажглось на восходе, в кой то веки затуманенные бешеные люди открыли свои глаза и развернули головы.
Я хотел ещё понаблюдать за этим, восхититься собой вновь, но толпа, подгоняемая огнём и эмоциями, ускорила течение своё и окончательно меня накрыла. Я ударился, потерял равновесие, упал и вскоре скрылся под десятками бегущих ног, мир для меня утух, только лишь воспылав…
Я проснулся от того, что кто-то сильно пнул меня в грудь, туда, где было сломано ребро. Осязание вернулось первым. В меня тыкали каким-то железным предметом, затем чуть пнули ногой. Это был человек. Затем ко мне пришёл и слух. Человек, голос которого был груб, хрип, старомоден в звучании, сказал:
— Эй, — позвал он меня сначала спокойно. — ЭЙ! — уже громко повторил он, пнул чуть сильнее, но я всё ещё не мог пошевелиться. — Помер значит. Ладно, с кем не бывает… Эй! — вновь повторил он, но не мне. Крикнул куда-то далеко, другому человеку. — Здесь ничего, можете собирать!
Затем он пошёл, шаги его были глухими, слышался хруст и мягкость, будто бы он шёл по матрасу, поверх которого разбросали листья.
— Можете пустить собак, пусть подчистят улицы, лишним не будет! — вновь крикнул тот же человек, чуть отойдя. Затем он добавил уже тише. — Тут так много мяса, что хватит на сотню медведей.
Треска огня не наблюдалось, зато явно стоял горящий запах, такой, какой витает над уже сгоревшим домом, такой жуткий и сухой. Внутри меня явно всё стало намного хуже, я понимал, что если двинусь хоть немного, лучше жизнь я себе таким образом не сделаю. Первой часть тела, что откликнулось на зов, была правая рука. Я аккуратно поднял её, кости хрустели, кровь, застывшая плотно, опадала ошмётками, я был явно с виду противен.
Боли было настолько много, что тело просто отказывалось её здраво воспринимать. Это был какой-то невообразимый уровень, в своих мечтах о насилии я и не представлял о том, что такое может испытать человек. Пузыри от ожогов лопались, из них вытекала вода, сливалась с кровью, опадавшей с меня комками. Мне казалось, что раз я остался жив тогда и мог двигаться, я если и не полностью, но частично близок к бессмертию. Бог.
Всё той же правой рукой я нащупал на ноге какой-то выпирающий отросток – это была кость. На груди была цельная противной консистенции корочка, под которой скрывалось нереальное море крови, кишок, изрезанного костями мыса и костей, сдавленный мясом.
Левое лёгкой престало работать, дышать было невыносимо, а запах, что давил и который специально стелился по земле, душил сильнее убийцы. В горле застывшая кровь казалась кипевшей, как и в перекошенном носу.
Я чуть поднял голову, смог поднять своё тело на сантиметр, чтоб оглядеться. Была ещё ночь, но в завершённой своей стадии, а как мы знаем, от совершенства до обнуления всегда немного, буквально мгновение. Я был частью общего людского сожжённого ковра, люди вокруг меня лежали в самый изуродованный положениях и позах, их лица были неразличимы, многие срослись с своими товарищами, лежали под мёртвыми конями. Собаки подъедали отдельные отвалившиеся куски, средь массы, поданой к их пиру, были как богатые, так и бедные, как простые, так и сложные создания. Пред смертью все равны, не так ли?
Обгоревшие дома разрушались на глазах, вековая культура, копившая на себе эпохи, тлела в огне. Воры вторглись сюда, ввели свои тупые понятия и уничтожили под корень как сирени, дома, так и самых себя.
Что же это? Где я? Что я тут забыл? Я не мог встать, и единственное, на что был способен, так это на банальные раздумья. О помощи речи и не шло, горло было перекрыто, да и воздуха не хватило бы мне. Крикни я, то, что застыло внутри меня, разлилось бы вновь, и тогда мне был бы конец.
Я смотрел на людей, на дома, на трупы и, как это часто бывает в книжках, начал вспоминать всю свою грешную жизнь.
Я родился в семье, полной простых людей. Отношения наши были просты, жили мы в Лирне, и мне казалось, что именно такое существование – ключ к миру. Но нет. Упрощая, мы катились к забвению. Я совершенно не могу вспомнить годы своей юности, оно словно пролетели сквозь меня, я будто бы не являюсь частью своего же прошлого, я иной самому себе.
Когда умер папа, я не плакал на его похоронах, когда мама была сожжена за то, что она была слишком красива, я не пролил эмоции. Эмоции – излишнее упрощение, они заставляют людей идти на необдуманные поступки, нестись куда-то в пустоту. Я был в молодости отречён от мира и только сейчас, взрослея и распрощавшись со всеми людьми, связывавшими меня и прошлое, я стал осознавать, насколько способность всё упрощать, дарованная мне, тупа в своей задумке.
К чему привело моё упрощение, те убийства, совершённые мной, те поступки, совершённые на почве банального «хочу»? Правильно – к тому, что сейчас я купаюсь в собственной крови, руки мои в крови, и моё тело вскоре останется собакам на корм! А к чему привело усложнение? К тому, что сейчас люди, которые должны были спасать меня или хотя бы достойно упокоить, натравили на меня собак!
Бред-бред-бред-бред-бред!
Всё – будь то усложнение или упрощение, приводит к только и только плохому финалу. Ничто не вечно. Что так, что так, нам всем конец. Я думал, что конец наступит из-за порока усложнения, но сейчас я понял, что мы умрём просто банально потому, что умеем думать.
Все мы равны перед смертью, ничтожно наше существование. Разве по мне сейчас видно, что я – внук богатой аристократки, человек, некогда изменивший судьбы если не тысяч, то множества сотен людей. Мы все грязь, судьба всё равно на то, насколько мы считаем себя совершенными, судьбу не изменить, нельзя побороть себя. Пусть многие и говорят, что возможно превозмочь себя и выйти на новый уровень возможностей – бред. Ты не прыгнешь выше головы. Надеяться на банальщину бесполезно, это бред.
Я думал так, вытирая лицом грязную землю, сливаясь с ней, впитываясь в ней как кровавое желе, становясь ещё большей грязью, чем был. Но… снова уже поднадоевшее мне и вам «но» вновь говорю я…
Ко мне вновь явился он. Совершенный. Дух явился ко мне.
Он пришёл снаружи, впитался в меня, вошёл в душу, затормошил меня, и тогда я открыл для себя ещё одно новое чувство. Я хоть и не отрёкся от своих прошлых мыслей, всё же я открыл себе вторую сторону мира.
Я… Кто я? Совершенен ли я на самом деле? Если я являюсь совершенным, то почему же я тогда лежу и не двигаюсь? Неужто я решил уподобиться им – живым мешкам с говном? «Кто же я?» —спрашивал себя. Я Ричард Р. Рональди или человек?
Я почувствовал нахлынувшую на меня жутким прибоем фантазии силу. Выставил руку, скрутился весь, тело с трудом отрывалось с земли… «Я… Не они! Не так ли, Виски? Ты же выделял меня из толпы, столь совершенное существо, как ты, не стал бы со мной разговаривать и помогать мне! Не так ли?» - думал я.
Я отрёкся от боли, она была слишком не нужна мне, в тот момент мой мозг стал изменяться, он кривился, сознанию было больно, но ощущение изменчивости вызвало во мне жуткую эйфорию. Я напрягал все свои силы на то, чтобы хоть на сантиметр приблизиться к небу.
— Я… — харкая кровью, шептал я, изнывая от боли, которую старался не замечать, возвышаясь над пошлыми трупами. — Я такой…
Я услышал позади себя свистки и шаги – незадачливые отродья заметили моё пробуждение. Рассвет бежал, ослепляя меня оранжевыми хлыстами, солнечные змеи расходились во все земные края, проходили как ни в чём не бывало по трупам безумцев. Даже ему – солнцу – в тот момент было далеко до меня.
«Я превзошёл смерть! Я двигаюсь, я до сих пор жив! Вот оно – бессмертие, я вижу его, оно идёт ко мне!» - думал я и возносился. Мир, что ранее представлялся мне тюрьмой человеческой, ныне стал просто местом, в котором я существую и к которому мало как причастен. Эта боль, что сковывала меня, ничтожна, я выше боли, выше чувств, я не просто Ричард Р. Рональди!
Самолюбие томилось во мне, кипело вскоре, изливалось, растекалась, заражало окружение, изменяло мнимые цвета. Эйфория сказочного наслаждения, которую я смог достичь, взошла на свой апогей, искоренив прочие чувства.
Я упёрся всем телом на руку, выхаркнул порочную человеческую кровь, опёрся на сломанную ногу и не ощутил ничего кроме блаженства. В боли к нам приходит просвещение? Не так ли? Мускулом за мускулом, с каждым вдохом становился ближе к небу.
— Я… — вновь повторял я как сумасшедший. — Я-я-я! Я…
Вы поддавайтесь боли, учитесь у неё, становитесь ей рабами. Будьте теми, кто преклоняется под всеми, живите как все, будьте дерьмом и пусть вас пожрёт земля и грязь. Ничтожны вы – дети Иисуса, Аллаха, Будды и прочих, дети эволюции и рассы. Я – Ричард Р. Рональди – выше вас, и ничто не собьёт меня с престола повелителя, с престола, дарованного мне мною же.
Будьте сложными, будьте простыми, будьте богатыми и будьте бедными – будьте людьми, а я буду Ричардом Р. Рональди…
Купаясь в лучах побеждённого мною солнца, я наблюдал за миром, и представлялись мне скорые образы моего величия. Ничтожные люди чувствуют себя великими, а великие чувствуют себя… ещё более совершенными. Но я не человек!
Вновь и вновь я встал на колени, откинув боль как мусор, плюнув на смерть и на вас всех, вознёс я руки к небу, как ангел, готовый вспыхнуть и на тяге огня взлететь. Письма? Думал ли я о них? Да, но и они казались мне ничтожны.
Обливаясь собственной кровью, но невероятно играя с своими же мыслями, осознавая банальность за банальностью, я вскричал:
— Я… бес-по-до-бен!
Какой же бред… Ричард Р. Рональди»
Послесловие
Вскоре Ричард. Р. Рональди был найден мёртвым и выброшенным на берег реки в районе Северного моста. В квартире потерпевшего были найдены украденные из почтовых ящиков письма, а издательство, в котором предположительно работал мистер Рональди, вскоре пришло в запустение.
Данное произведение было переписано с неизвестной девочки, части тела которой были исписаны вдоль и поперёк. Вызывая раздумья, рассказ был запрещён, а тело девочки и Ричарда Р. Рональди было подвержено сожжению. Некий Виски так и не был обнаружен.
Думайте теперь сами.