Столпник и летучие мыши Ч.3 Гл.1

Уважаемые читатели, буду рада увидеть ваши отзывы и конструктивную критику. Они очень важны для меня. Спасибо за внимание к моей повести.

Ты талань ты моя да участь горькая!
Ты куды, талань, теперь да сподевалася?
Ты в темных лесах, талань моя, да заблудилася,
Ты в чистом поли, талань, богатыри тя побили?*

Голос Марфы пополам со слезами теплился во мраке громадной пещеры слабёхонько, что светлячок в истлевшем пне. Глубина девичьих очей измельчала, румяно личико потускнело и опало: вместо кругленьких ланит – две ложбинки. Старинный напев в хладных губах то едва теплился потухающим костерком, то ненароком вспыхивал, точно от порыва ветерка:

Ох-хо, хо-хо да охти мнешенько!
Некуда уйдёшь, некуда денешься!
Я куда пойду, да горе всё с собой,
Мне на час горе да не отвяжется*

Руса косонька растрёпана, белы рученьки, как надломленные крылья, свисают долу, правая ноженька к цепи пристёгнута, цепь придавлена валун-камнем. На камне том Марфуша сидит, горюет.

Ох, пошто ты мне выпала, злая долюшка,
Злая долюшка, судьба-кручинушка?
К родной матушке, свету-батюшке
Уж мне боле не возвернутися.

Вдруг послышался задавленный рык: так со дна трясины в аккурат под ногой путника гнойным пузырём прорывается метановая отрыжка, и густая, как кисель, жижа остервенело засасывает душу живую чмокая, утробно урча и оставляя на поверхности комок ужаса. В темноте закопошилось некое нагромождение: казалось, сопревшая прошлогодняя куча навоза обрела жизнь. Вспыхнули два жёлтых огня – глазищи мерзкого чудища; в разные стороны, как сель, полезли звериные лапы.

– Хорош-ш-шо поёш-ш-шь. Продолжай, Марфу-уш-ш-ка, – прошамшила махина, точно по гравию протащили волокушу.

К ногам девушки подползла, лязгая по камням чешуёй, змеиная башка. Была она ни дать ни взять коровья голова, да только без рогов, да ещё пучеглазая, в рыбьем «меху». Змеище плотоядно уставилось на девушку; из клыкастой пасти зловонным рогатым червем вылез вертлявый язык.

Марфа не вскрикнула, не вскочила, не задрожала. Она только съёжилась и заслонила ладонями лицо. Видеть богомерзкую тварь ох как тошно! Но за пяток деньков пообвыкла она в драконьих тенётах да и уразумела, что съеденной заживо ей не бывать, что для неё уготовлена участь пострашней. Неужто судилось ей, красавице-девице, до скончанья веку быть в услужении гадины, будь она трижды проклята?!

Марфа отняла от мокрого лица руки, поглядела через плечо на прозор, манящий из пещеры на волю, к счастливой судьбе, запропавшей неведомо где.

– Змеица, а змеица, отпусти ты меня заради Христа в деревню родных отца-матерь повидати, на лужку с подружками поиграти, парного молочка испити, – она протянула руку к пятну света. Оттуда доносился взбалмошный пичужий посвист и густое мычание шмелей, ненароком влетающих в каменную полость.

Громадьё вдруг взбугрилось, поднялось на дыбы и устрашающе нависло над полонянкой.
– Га-га-га! – заревела гадина, по-гусиному задрала шею и выплюнула струю огня. На миг осветились беспредельные потёмки пустотелой горы и грандиозный круп зверя. Он по-вороньи взъерошивал чешую, блистал и переливался разными оттенками малахита. Захлопав зольными* лопастями крыльев, самка зашлась от хохота. Хвост грохнулся на дно пещеры, как павшее сосновое бревно: девицу подбросило на месте, мелкие камешки вылетели из обжитых своих гнёзд, пыль встала столбом.

Сердечко у Марфы так и захолонуло. Она заверещала, что подстреленный зайчишка, да и бросилась со всех ног прочь. Ан не тут-то было, – кована цепь не пущает. Упала беглянка, зашиблась. А страшилище со смеху так и покатывается, ужасным хвостищем всё помахивает.

– Ш-ш-утить изволиш-ш-ш, парш-ш-шивка?! А может надумала из меня верёвки вить?! Я женщ-щ-щина добрая, отзывчивая, но не такая глупая, как ты себе думаеш-ш-шь. Хочеш-ш-шь пить – на тебе стоялой водицы. Хочеш-ш-шь есть – ешь, хоть лопни, – «добродетельница» ткнула ядовитым шипом на конце хвоста в сторону, где со вчерашнего дня валялся изжёванный бычок с душком, а поодаль выстаивалось несколько мелких волглых лунок.
– Неу-ж-жто я стану няньку голодом морить?
Змеица с неожиданной грацией повела пятой конечностью и осторожно коснулась яичной кладки, где созревало вражье семя. Дюжина белёсых пудовых сфер просвечивала, под скорлупой шевелилась муть.

Пленница задрожала, что осинка, заголосила, утопая в слезах:

– Не стану я смотреть твоих гадёнышей! Ты моих подруженек – красных девиц младёшеньких – поела! Тварь ты лютая, прорва ненасытная!

Прорва изогнулась, поскрипывая кожаными мозолями, протянула когтистую лапищу к поимнице*, подцепила её за шиворот и поднесла к ноздрям. Червячный язык вылез и ощупал помертвевшую добычу: ноздри фыркнули по-лошадиному, разбрызгивая смрадную слизь.

– И вовсе не ела я твоих подруж-ж-жек, и в мыслях не держ-ж-жала. Это проделки Горыныч-ч-ча. А я – не он, нынче всё будет иначе. Теперь зови меня Горыновной. С недавних пор у меня на человечину даж-ж-же слюна не теч-ч-чёт, – прожужжала дракониха примирительно, опустила лапу и усадила несчастную на прежнее место.

– Это как же? Врёшь ты всё!

– Не вериш-ш-шь? Да вот они все тут, целёх-х-хоньки. Гляди.

Тут Горыновна, по-хозяйски подбоченясь, воткнула остриё хвоста в распяленную бычью шкуру на стене и сдёрнула занавесь. Схрон обнажился. Марфа смолкла, вскочила, долго с замиранием сердца вглядывалась в чёрную дыру. Вся синь очей сгустилась, все жилки натянулись. А когда, наконец, рассмотрела содержание коморки, то схватилась за голову, застонала, да так и повалилась снопом.

– А-а-а-а!.. Боже праведный! Что же ты натворила, подлая! Стервь! Порождение ехидны! Погань! А-а-а-а!..

В кладовой, как мтёвые* тараньки на бечёвке, висели и скалили зубы похищенные крестьянки. Их едва ли можно было узнать. Белые лица почернели и сморщились, точно сушёные груши; глазоньки провалились; пунцовые губы запропали. Когда-то весёлые, как венчики цветов, сарафаны – рдяные, изумрудные, яхонтовые – помертвели и повисли на мощах вялым тряпьём. И только богатые девичьи косы, ниспадающие вдоль леденящих кровь тел, как ни в чём не бывало дышали жизнью.

– Не лайся! А то отправиш-ш-шься следом! – озлилась дракониха.

Полонянка всё не унималась, выла и причитала; рубаха взмокла от слёз.

– Да пойми ты, дур-рья башка! Ведь я матерь тепер-р-рь. Мне, как добр-р-родетельной родительнице, должно печься об отпр-р-рысках своих. Ведь малым детушкам надобно питаться. Всё для них: сама есть не буду. Да и, по правде сказать, мне тепер-р-рь милее говядина, – пустилась в разъяснения, рыча и клокоча, «сухотница»*.

Девушка ещё пуще заголосила, заломила руки.
– Цыть, дубина стоеросовая! Не понимашь, бестолочь, счастья своего. Кланяйся в пояс за то, что оказываю тебе, негоднице, высочайшую милость. Целуй руку, неблагодарная! Коли станешь хорошо себя вести, будешь у меня завсегда в фавор-р-ре, в моём деле – компаньонкой. А придёт время – выдам тебя за лучшего из моих сыновей. Да породнится племя ч-ч-человеческое со змеевыми королевич-ч-чами навеки!

Марфа прекратила рёв, икнула и окаменела. Наступила полная тишина…

***
… Лили провела ладонью по столу, и 3D изображение пещеры свернулось. Только что миссионеры просмотрели в режиме реального времени, что происходит в логове змея близ деревни Разумихино в полуденный час девятнадцатого серпня* семь тысяч сто сорок второго года от сотворения мира. Прекрасная крестьянка страдает в лапах нечистой силы. Далеко идущие планы змеиной самки ясны как день. Будущее Руси на грани катастрофы. Что и говорить, – печальная картина.

Три пары глаз обернулись к Новгородцеву. Тот сидел, точно неразорвавшаяся мегабомба. Казалось, только тронь его, и бесхозная квартира, вековая хрущёвка, безжизненный город, ковидный земной шарик – всё в труху.

Глаза столпника, не мигая, уставились в одну точку: их слепила ненависть. Это было неистовое, звериное, неизведанное ранее чувство. Ведь у послушника не было врагов, и даже библейский наказ «любите врагов своих» был так же непонятен, как вкус ананасов. Он видел на картинке куст с кинжальными листьями и померанцевым* хвостатым брюшком, знал где произрастает это диковинное растение, но никогда не пробовал плодов. Теперь же несостоявшийся монах был по горло наполнен лютью, точно утопленник речными водами. Его молчание, сжатые кулаки и зубовный скрежет сказали всё.

– Сёма, а Сёма, – пролепетала Фру. Крадучись по-кошачьи, она подобралась к Новгородцеву, и осторожно, точно боялась ожечься, положила ладошку на колючее темя.

Воин света, лицо которого выражало бесконечный мрак, не дрогнул. Вдоль лба пролегла борозда; пухлые детские губы, загрубевшие в стычке с недетской реальностью, сползли уголками вниз и застыли двумя жёсткими складками; в яминах глаз и скул залегли тени. Шрамы – два на лице и немало на сердце – кратно умножились. Нутро заныло.

Марфа – сокровище мира, чьё сиянье, подобно солнцу, согревало старых и малых, счастливых и убогих; неприкасаемая жертвенная краса русского народа, взлелеянная щедротами чернозёмов; священная чистота, гордый бессмертный дух, узелок нерушимых скрепов – будет отдана на поругание и рабство. Да и кому? Богомерзкой твари!

Многие беды могут ополчиться против человеков – войны, неурожаи, поветрия, смерти. Если на Руси стрясётся небывалое: реки потекут вспять, хлебы оборотятся камнями, птицы заговорят на древнекитайском, то и тогда божественный свет не погаснет в сердцах. Никогда! Никогда русичи не породнятся с гадами!

Вдруг жуткая догадка с маху разрубила сознание. Истошная боль почти убила душу. Новгородцев почувствовал себя четвертованным и разбросанным по кускам на съедение зверью. На сердце был ад кромешный. Господь милосердный! Это что же? Ныне живущие люди наполовину змеи?!

Волосы спасителя встали бы дыбом, не пади они намедни в душевой дурдома. Сдерживая расходившуюся грудь, он продолжал сидеть недвижимо. Страшно спокойное лицо притягивало взгляды, точно посмертная маска под музейным стеклом. И тишина в комнате была мёртвой.

Семён не вскочил, не опрокинул табурет, не закричал бешено, тряся кулаком: «Не бывать тому вовек!» Он медленно поднялся и поковылял в жёлтую комнату, проронив на ходу: «Живота не пожалею, а Марфу вызволю. Голыми руками гада задушу».

Проводив братца пристальными взглядами, сёстры рассредоточились и завели разговор. Лили, усевшись с ногами на подоконник, как всегда сдержанно и твёрдо выставила деловое замечание.

– Фру, не следует к противнику применять методы критического воздействия. И не нужно лезть на рожон. Я не устану повторять, что очень важно по пути к цели не наследить. Если ты всех встречных и поперечных будешь вырубать волновым ударом, то когда-нибудь обязательно за это поплатишься. Ответка может прилететь в самый неподходящий момент. Хорошо, что в этот раз карма настигла тебя мгновенно. Наш метод – это русский стиль, уход от преследования и… щекотка. Последнее обеспечивают боевые летучие мыши.

Фру даже глазом не моргнула. Она привыкла выслушивать наставления и приказы беспрекословно, поэтому никто из прямоходящих никогда не знал её истинных мыслей и намерений. Кроме того, в школе исполнителей научили защищать подсознание от манипуляций. Чувство вины, долга и даже страха она концентрировала в пределах своей совести. Всё выходящее за рамки попросту выметалось ею, как мусор.

– Итак, коллеги, подведём промежуточные итоги, – продолжила Лили в своей привычно-покровительственной манере. – Четвёртый день на исходе, а у нас ещё и конь не валялся. И хотя некоторые результаты имеются, всё же нам нужно осмотрительнее аккумулировать внутренние резервы, чтобы не допускать ошибок впредь. Короче говоря, думать нужно… почаще.

Мими сидела как на гвоздях. Умостившись на столе, она набычилась, засунула руки в карманы и принялась нервно болтать ногами. Она изнывала от ничегонеделания, не знала куда себя деть и вот, наконец, перед ней обнаружилась та отдушина, куда можно было выпустить пар.

– Это и не мудрено! Сёстры, пора назвать вещи своими именами. Вместо того чтобы дело делать, мы возимся с ягнёнком, опекаем его, как девицу, вытаскиваем из халэпы*. Это только цветочки. Скоро сами увидите всю бесперспективность счастливого будущего с этаким, с позволения сказать, «богатырём». Дорогуши мои, если, вы ищите повод для полного провала, то поздравляю, вы его нашли… А не лучше ли прямо сейчас взять и заменить этого задрипанного деревенского обалдуя? Думаю, Фру – отличная кандидатура. Скажу больше. Это немыслимая дурость – переть к чёрту на кулички, чтобы там обнаружить какую-нибудь клячу вкупе с допотопной железякой. А вдруг нас там ничего не ждёт? Не проще ли всё необходимое приобрести прямо здесь? За наши-то деньги. Хи-хи-хи!

Мими вытянула перед собою руку, и прямо с потолка посыпались и тут же как сквозь землю провалились стодолларовые купюры.

Лили грустно вздохнула, точно сиделка у кровати безнадёжного больного, и пустилась в сдержанные объяснения.

– Нет не лучше. Каждый выполняет свою работу. Уничтожить нага должен Семён Филиппович. А мы – его охрана, исполнители, безотказные солдаты. Наша функция важна не менее.

Мими ещё ожесточённей задёргала ногами, заёрзала.

– Он, как кость в горле. С этим огрызком мы никогда не доберёмся ни до Тридевятого царства, ни до Тридесятого государства со всеми вытекающими последствиями. А кто из нас не мечтает получить обещанное господином куратором? Жизнь на Земле в нынешних аватарах – вот истинная цель. Разве не на это все мы рассчитывали, когда шли на соглашение? Ну, неужели вы, дражайшие сестрёнки, до сих пор надеетесь, что нам с вами что-нибудь обломится? Как бы не так! Операция будет провалена ко всем чертям! И всё из-за него – криворукого выкреста… И прекрати, в конце концов, называть его Семёном Филипповичем! Это мерзко!

Лили посмотрела в окно. Она несколько раз сделала глубокий вдох-выдох. Приём отвлечённого внимания помогал сдерживать внутреннего зверя. За окном было всё то же, что и вчера: земля не разверзлась, небо не упало. Фонари в надвигающейся темноте привычно чахли; урны по-прежнему чернели пустыми глотками; улица, как и третьего дня, представала урбанистической пустыней. И только абсолютная тишина настораживала. Ни громкоговорителя с привычным «граждане во избежание угрозы», ни бронетранспортёра с ёлочными огнями, ни свиты чёрных человечков со стрелялками, ни голодных псов. Затаённая тревога ползла по артериям города исподволь, как червь аскариды по венам прямо в мозг.

– Дело идеально спланировано и разложено по полочкам, и, заметь, инициировано Демиургом. Против Него-то уж ты, надеюсь, не станешь переть буром, – привела убедительный аргумент старшая. – И, да-а-а… Ты права, Семёну Филипповичу требуется позывной. Отныне он Столпник.

Фру надоело слушать спор. Она, раскинула руки и прижалась к двери жёлтой комнаты с такой нежностью, точно это была не замызганная, с отпечатками чьих-то грязных пальцев мёртвая деревяшка, а её безгранично любимый, горячий и порывистый, как гейзер, Сёмушка. Ещё недавно он покорно сидел на каменном уступе, отправляя в небеса молитвенную цидулку и заглушая голод жареными крысятами; ещё три дня назад он дрожал перед пещерной дырой, а сегодня… А сегодня готов задушить нагиню голыми руками! Девушка гордилась столпником так, точно он уже расправился с могучим зверем, и каждый россиянин мог прийти и посмотреть на остывающую драконью тушу, наглядно выставленную на главной площади города. Она беззастенчиво подслушивала и, глядя на её взволнованное дыхание, можно было бы подумать, что в жёлтой комнате звучит Второй концерт Чайковского в исполнении Большого симфонического оркестра и фортепиано. Повернув к сёстрам сияющее лицо, она прочирикала млеющим голоском:

– Ч-ч-ч… Тихо, сёстры… Он молится.

Мими сердито замахав руками, разошлась ещё пуще. Её понесло, как необъезженную кобылицу.

– Полдня наша прелестница обучала этого олуха русскому стилю. Но практикум он так и не освоил, потому что его клешни умеют только сжиматься, и только для кулачного боя. Я же с самого утра, – как будто мне больше делать нечего! – пыталась ему втемяшить правильное обращение с ушанами. Результат, как и следовало ожидать, – ноль! – Мими остервенело ткнула пальцем в вещмешок, что лежал, шевелясь, на краю стола. В нём брыкались летучие мыши, предварительно извлечённые из ближайшей подворотни. – Точнее сказать, результат – пятьдесят процентов боевых единиц… фьють! – из девичьих губ вылетел мужичий свист. – Своими лапищами он только всё портит. Куда теперь инвалидов девать?

– Незачем из мухи делать слона. Калек отдадим котам или собакам, они нам спасибо скажут. Это во-перв…

Мими слетела со стола и, яростно грохнув ботфортами, встала перед старшей, как вкопанная. Электрический свет отзеркалил в чёрных глазах белыми пятнами, и две страшные дыры засквозили на Лили.

– Что?! Ветеранов котам?!

– Ну-ну… Спокойнее… Что же, прикажешь их определить в госпиталь? Не стоит так драматизировать, это всего лишь животные из отряда рукокрылых, расходный материал, дополнительный резерв на всякий случай. Всё под контролем, мы целы, здоровы, неплохо подготовлены и вооружены. Идёт только четвёртый день операции. Так что…

Лили пристально всмотрелась в обстановку за окном. Там, в сгущающемся сумраке что-то происходило. Стремительно нарастал ураган. Ещё пятнадцать минут назад ветерок был весьма ко двору. Он прополаскивал лёгким апрельским сквознячком разбухший от дождя город. Теперь этот ласковый котёнок на мягких лапках на глазах перерождался в дикого зверя, рвущего когтями всё что ни попадя. Двери подъездов ходили ходуном, точно жабры выброшенной на берег рыбы; провода плясали; сорванное с балконов бельё летело в небеса оголтелыми птицами; скомканные баннеры мчали по дороге клубами курая*; сухостой, с осени застрявший на клумбах, был выдран весь под чистую, точно граблями поработали; шевелюры деревьев трепыхались.

– Только четвёртый день?! Да я и часа не могу высидеть на одном месте! Это плохо кончится!
– Мими по-армейски зашагала туда-сюда, вбивая каблуки в истёртые половицы. Казалось, выпущенный ею пар, заполнил всю квартиру. – Я – человек творческий, свободолюбивого нрава, вольный художник! Я не обучен сутками напролёт торчать в каком-то облезлом клоповнике, дожидаясь счастливого момента, когда «наш герой-и-и», – в этом месте творческая личность вся изогнулась креветкой, сморщила нос и, кривляясь, и тряся головой, как паяц, покрутила растопыренными пальцами, – достигнет соверш-ш-ш-энства.

– Мими, прекрати истерику! Паника на корабле – худшая из бед.

– Заметь, – на тонущем корабле!

– Замолчи! Ты – просто капризная, избалованная Мельпоменой женщина.

– Что? Это я женщина? Единственная женщина среди нас – это она.

Мими в экзальтации расставила все свои конечности, точно складной нож лезвия, и дёрнула головой в сторону Фру.

– Да! В этом двенадцатилетнем ребёнке, захваченном вместе с семьёй в плен красными кхмерами, мужества хватит на две жизни. А у тебя его не достанет даже на два десятка дней.

– Ха! Нифига себе ребёночек! Головорез с калашом и мешком лимонок – всего лишь дитя, ведь ему только двенадцать лет. Не так ли? Устанавливать растяжки, рыть ловушки, поливать из автомата и вспарывать животы вьетнамцам – это, несомненно, дело рук сущих несмышлёнышей!

– Девочка никого не убила! За это её и взяли в класс исполнителей. Да, она прошла обучение в спецгруппе. Но, когда на передовой начался бой, она сбежала в джунгли и случайно подорвалась на собственной мине. А, может быть… и не случайно…

– Ужас как интересно! Благородный ребёнок, филантроп-учёный и в компании с ними не пойми кто – гедонист, прожигатель жизни, так и не понявший себя.

В глазах мятежницы блеснула то ли слеза, то ли искра. Она отошла в дальний угол, плюхнулась на пол, обхватила себя руками и уткнулась лбом в колени.

Лили вскочила, подбежала к сестре, присела рядом и положила руку ей на плечо.

– Нет, нет… Серё… Мими, из нас всех ты лучшая, то есть, лучший. Да!.. Ты раскрыл своё золотое сечение. Ты не ограничивал себя, не иссыхал, как выброшенный волною краб, на скальном выступе; не чах над смертоносными пробирками в синтетическом свете лаборатории. Ты начинал одно дело за другим, точно насаждал деревья на иудейском суходоле. Снова и снова. В то время, когда одни жирели на тучных пастбищах, оскотинившись и растеряв все смыслы, а другие едва протискивались в лабиринте жизни, стиснутые со всех сторон нормативами, ты растил крылья и летал к солнцу, не боясь сгореть заживо. Многие под гипнозом религиозных адептов облачились в железные вериги праведности, точно глупые дамочки в корсеты. Но, не научившись достойно их носить, изуродовали и душу, и тело. Ты же, не боялся обанкротиться и рисковал. Ты возделывал свободный высокий дух, не перекраивая его по лекалам фальшивого благочестия. Поэтому ты здесь. Отпусти сомнения, пусть убираются вон. Нынешнее испытание – это самое главное дерево в твоём саду.

Старшая говорила ласково и убедительно. Так отец, обучающий ездить на велосипеде сына-школьника, утирает ему слёзы, дует на ссадины, даёт важные наставления и убеждает мальца, что у него всё получится.

– Через каких-нибудь пару недель наша миссия закончится. Мы получим счастливую жизнь в новой действительности – с чистым воздухом и водой при отсутствии каких-либо болезней, в окружении девственной природы, в наполнении высших откровений. Только представь! Миром будет править братство, взаимопонимание и вечная любовь Агапе.

– Это у них – любовь, – строптивица оторвала голову от коленей и кивнула в сторону младшей сестры, которая, приклеившись ухом к двери, ловила каждый звук и, казалось, отсутствовала. – А мне любовь не нужна. Слишком больно.

Лили прошагала на середину комнаты и объявила:

– Ну, что же, товарищи исполнители, довожу до вашего сведенья, что госдума в третьем чтении проголосовала за проект Закона 4142. Поэтому…

– Что это значит? – перебила Мими.

– Это значит, что сегодня до полуночи мы должны покинуть двадцать первый век. Иначе… Короче говоря, через полчаса мы отправимся под покровом темноты добывать код телепортации. Если всё пройдёт гладко, то сегодня же попадём к месту назначения. Надеюсь на это.

– Ну, славатебегосподи! Аминь.
Время, стоявшее до сих пор, как стреноженный конь, побежало. Секунды замелькали и быстро пошли на убыль, вторя ударам сердец.

Вдруг Фру метнулась от двери к подоконнику и, запрыгнув на него, замерла как ни в чём не бывало с лучезарной миной на лице.

Дверь со стуком отлетела, и в проёме вырос силуэт Столпника.
– Я готов. Рушим!* Но допреж желаю поглядеть, что деется в Тридевятом царстве, Тридесятом государстве.

Миссионеры скучились вокруг стола и Лили вызвала к жизни голограмму, в которой ничегошеньки не обнаружилось. Вместо прекрасных дворцов и садов глазам оторопевшей четвёрке предстало бурое непроницаемое облако. С минуту все пришибленно молчали, раскрыв рты, и глупо моргая.

Семёна сбивали с панталыку раздвоенные думы. Одна ехидно наушничала, мол, это всё сказочка для недорослей, нету никакого царства-государства, девки нагло врут. Вторая упрямо твердила: «Чего не поищешь, того не сыщешь. Вперёд гляди да смело гряди». Не в натуре молодца было сдаваться. Не мог воин света хоть ты его режь поворотить на полпути назад.
Его кровь вскипала, как вар*, стоило лишь помыслить о бедах разумихинцев.

Мими истерично взвилась и заметалась из угла в угол.

– А?! Что я говорила?

– Разговор-р-рчики! – заорала дурным голосом Лили и хватила кулаком по столу так, точно это была не девичья нежная ручка, а кувалда. Гранёный стакан, недочитанная книга и торба с ушанами подскочили и разлетелись. Мими прекратила беготню, Новгородцев вытянулся в струнку, Фру приготовилась для марш-броска. Старшая подхватила баул, быстро нацепила его на плечи Семёну и, залихватски раскачивая звериную «эр», по-адмиральски скомандовала:

– Мар-р-рш на выход! Столпник, впер-р-рёд! Двое – на шаг сзади! Фр-р-ру – замыкающая! Пер-р-рвый!.. пшёл!


*«Русские народные баллады». Составитель Д.М.Балашов, издательство «Современник», 1983 г.
*зольный – пепельный цвет.
*поимница – пленница.
*мтёвый – вяленый или сушёный продукт сохраняемы в подвешенном состоянии (из русской кухни 15–17 веков).
*сухотница – кормилица, заступница, благодетельница.
*серпень – август.
*померанцевый – оранжевый, цвет плодов вечнозелёного дерева померанца.
*халэпа – укр. переделка, беда.
*курай – народное название растения группы перекати-поле.
*рушим – двигаемся.
*допреж – прежде.
*вар – смолянистое горючее вещество.

Уважаемые читатели, буду рада увидеть ваши отзывы и конструктивную критику. Они очень важны для меня. Спасибо за внимание к моей повести.

30.11 2022