М.Т. Как я провёл тем летом...

Ув. читатели! В мои 92 года трудно научиться ставить фото - они по другим эл.адресам:
https://club.berkovich-zametki.com/?p=69324
https://club.berkovich-zametki.com/?p=69327
https://club.berkovich-zametki.com/?p=69329
https://club.berkovich-zametki.com/?p=69331
https://club.berkovich-zametki.com/?p=69333
Тому, кто поставит их здесь, не повредив текст, - моё почтение.
Автор.


Диме ПОСПЕЛОВУ, другу

"Научились ли вы радоваться препятствиям?"
(Надпись на одном из тибетских перевалов)

"У верблюда два горба, потому что жизнь - борьба". (Народная мудрость)

СТОЛИЧНЫЙ БОМЖ.

Денег не было. Я питался в столовых бесплатным хлебом с бесплатной горчицей, запивая бесплатным чаем (без сахара). Умереть от голода я не мог, если б даже хотел (я не хотел). Дорогой Никита Сергеевич посулил всем нам скорое пришествие коммунизма, и бесплатный нарезанный хлеб на столах, горчица, соль, перец и чай были прелюдией обещанного всеобщего счастья.

Идей тоже не было. С очередной пришедшей в голову идеей я обычно появлялся в редакции (в одной-второй-третьей...) - и под эту свою идею получал журналистское задание или даже командировку с командировочными и некоторой суммой на железнодорожные билеты туда (куда-то) и обратно (в Москву). Т.е. решалась непосредственная задача - сытно пообедать в ближайшей столовой, расплатившись наличными.

И не только.

Но - идеи отсутствовали, очередная любовь тоже не состоялась. Самая красивая девушка на свете (она, по-видимому, таковой не была) Лида Комова*/ объявила, что не любит меня - и не собирается отдаваться без любви. Она объявила мне это уже под утро, - хотя сама ночь не принесла мне ничего, кроме бессонницы. Я ворочался на узком заднем сиденье троллейбуса, припаркованного на ночь в Орликовом переулке у Трёх вокзалов (дверь гармоникой не закрывалась снаружи, и водители на ночь оставляли салон открытым) .

Я ворочался от кошмарной навалившейся на меня любви - и решил, подобно Александру Македонскому, разом разрубить Гордиев узел - решить проблему. Встал под утро с заднего сдвоенного жёсткого лежака (всё равно через час-полтора должен был появиться сменный водитель) и пешком со своим неизменным чемоданчиком (как ядерный у президента) попёрся куда-то в Сокольники в дряхлый деревянный домишко (в окружении таких же), где жила моя возлюбленная.

Поскрёбся в дверь. Она открыла мне заспанная (ещё более прекрасная) в мятой нижней сорочке (что очень шло ей), удивилась (но не очень) - и, не пустив в дом, тут же деликатно, понимая моё опасное состояние, объявила, что, к несчастью, любит кого-то другого, что не желает в тот же миг расставаться со своим статусом девственницы, а желает вернуться в постель - спать.

Я не спеша (спешить было незачем) возвратился к Кремлю (если кто слышал), к Боровицким воротам (если кто знает), где через дорогу возвышалось на некотором холме главное для меня тогда здание Москвы - великолепный Пашков дом со студенческим залом Главной библиотеки страны.

Там же в цоколе был буфет с хлебом и горчицей прямо на столиках.

В то же утро ждало меня ещё одно, можно сказать, любовное приключение. На галерее упомянутого студенческого зала (с бюстами греческих философов по балюстраде) какая-то щупленькая первокурсница-филологиня (имени не вспомню) объявила мне, что почему-то жить без меня не может, что мама её готова уступить нам единственную комнату в коммуналке; сама же переедет жить к подруге - тоже разведёнке, но без детей...

Всё это было для меня громом среди ясного неба. С этой филологиней я раза два потрепался от нечего делать здесь же, на галерее; возможно, проговорился, что ночую, где придётся. Никаких других контактов у нас никогда не было - и быть не могло, о чём я тут же напомнил ей.

Реакцией была короткая, но бурная истерика с негромкими, в рамках приличия, рыданиями. В силу каких-то таинственных для меня обстоятельств я обязан был полюбить эту щуплую девушку с комнатой её мамы в коммунальной квартире.

Чтобы избегнуть продолжения истерики, я спустился в цокольный этаж к каталогам, которые были мне не нужны, машинально прошёл в конец коридора и остановился перед дверью с табличкой "НЕТ ВЫХОДА".

Почему-то подёргал дверную ручку - выхода, действительно, не было...

Нет, выход, конечно же, был - как всегда. Можно было появиться в редакции "Советский спорт", где бы меня тут же нагрузили заданием - и гонораром в очередную выплату. Помнится, здесь я был тогда единственным, окончившим спортивный вуз, - диплом с отличием! - был в цене. Но с этой газетой у меня было связано кошмарное воспоминание...

В начале лета на московских экранах появился австрийский фильм "Золотая симфония" - что-то о фигурном катании. Или о балете на льду. Мой благодетель Иван Михайлович Чинарьян (Ованес Мгерович), завотделом, выдал рубль на билет, и потребовал, чтобы наутро рецензия была на его столе.
- Фильм вам понравится, - предупредил он.

Билет на последний сеанс в кинотеатре "Центральный" (на Пушкинской площади; сейчас там выход из метро) обошёлся мне лишь в 35 копеек. Это было несомненной удачей. Я сидел в последнем ряду и в темноте зала, не глядя, записывал кое-какие реплики героев, Для удобства сложил школьную тетрадку по длине вдвое, по ходу дела сгибая её так, чтобы не писать поверху уже написанного.

Какая-то девушка рядом с любопытством поглядывала на моё необычное занятие. Почти машинально, я положил руку с карандашом на её голое колено. Она вздрогнула - не более того. Это подогрело моё к ней внимание.

Красавец на экране проиграл какое-то первенство по фигурному катанию, ужасно расстроился и организовал собственный балет на льду... Всё, что он произнёс, уложилось в первые четверть часа; далее на фоне музыки последовали лишь безмолвные прыжки, ужимки и пируэты. Записывать стало нечего - и я целиком занялся ногами соседки...

Мы вышли вместе. Царила, можно сказать, полночь. Этим объясняется всё затем произошедшее. Голова моя была забита лихорадочными поисками первой фразы рецензии, которая наутро должна была лечь на стол Ованеса Мгеровича (Ивана Михайловича), - что также служит мне оправданием. В такие предтворческие моменты я чувствовал обычный мандраж - как прежде на стартовой тумбочке бассейна в ожидании выстрела.

Дальше всё гораздо проще: прыжок - и ты плывёшь...

Вот в этом ожидании выстрела мы (незнакомка рядом) добрели по ночной Москве до Зубовского бульвара, где я тогда в качестве редкостного приключения ночевал под крышей. Какой-то Анатолий, геолог, почти случайный знакомый, убыл ненадолго в командировку и доверил мне ключ от квартиры, объяснив, что по пьянке (привычной для него) может потерять. В поручительство он реквизировал мой неизменный походный чемоданчик (своего у него не было), из которого все вещи (полотенце, мыльницу, зубной порошок, две простыни...) я сложил в авоську.

Словом, квартира - за чемоданчик.

Квартира на первом этаже - двухкомнатная! - была переполнена только клопами. Не было даже стола и стула. Была проваленная тахта, куда я в ту полночь немедленно завалил спутницу. Заинтересованные происходящим, клопы попёрли на нас македонской фалангой. Так что очень скоро мы встали. Во-первых - клопы. Во-вторых - дела. Надо было приниматься за рецензию.

Я включил грязную электролампочку, свисавшую на голом замызганном мухами шнуре, - и впервые разглядел спутницу. Она была молода, но отчаянно некрасива. И понимала это, чувствовала себя виноватой - отчего было её болезненно жаль. Она скромно выказывала желание остаться со мной до утра; я деликатно объяснил ей, что утром должен сдать рецензию - ещё не написанную...

Тут же на ночной улице я (кажется, впервые в жизни) остановил такси и отдал спутнице неразменный трояк, припасённый для штрафа. Сам я ездил по Москве (и не только), разумеется, зайцем, но за квартал обходил милиционеров, даже когда шёл пешком. Бомж не должен болеть (в поликлинике интересуются местожительством) и, боже упаси, хоть как-то общаться с милицией. Проще расплатиться трояком по первому же требованию московского контролёра...

Мой "золотой запас" гарантировал спутнице прибытие домой хоть на край Москвы.

Она выглядела удручённой; я, очевидно, тоже...

Вот это и было единственным моим физиологическим облегчением в июне. Страдал я, распираемый гормонами, чрезвычайно. Хлеб с горчицей несколько скрашивал моё состояние. От шницеля с макаронами я бы, наверное, спятил. Полез бы на стенку...

Печально завершался четвёртый год моего московского бомжества.

Что предстояло в дальнейшем - очередная морозная зима?..

Наутро, конечно же, я представил заказанную рецензию. Положительную, как договаривались. Но какая-то шестерёнка во мне треснула. Я писал спортивные очерки - как бы реальные события и как бы реальные герои "в режиме реального времени": сегодня на примете - завтра в газете. И вдруг мне это как-то разом надоело. Ну, далеко не каждому нравится его дело - но ведь делают. У меня так не получается. Порой я не мог (и не могу) выдавить из себя ни слова.

Это и происходило тогда со мной...

ФОРТУНА!

День был испорчен. Разрубить узел не удалось, но можно было пообедать в университетской столовой (за два квартала от библиотеки), где хлеб на столах был не только чёрный, но и белый, горчица была погуще, и сахар к чаю стоил не три копейки, а две.

В гнуснейшем настроении брёл я туда, где (вспомнил) за шесть копеек можно было получить картофельное пюре без шницеля, - что с дармовыми хлебом (белым), горчицей и чаем составляет уже достаточное подкрепление.

В столовой было людно. Я приткнулся к столу у окна, за которым сидели трое парней в модных тогда брезентовых штормовках с капюшонами. Был жаркий летний день, но мода, как известно, неодолима. Тарелки (одна с недоеденным шницелем) были сдвинуты в мою сторону. Шло какое-то обсуждение, к которому я, уминая пюре с хлебом и оглядываясь на недоеденный шницель, невольно прислушивался.

- Если отыщем перевал, впереди останется только Гава. Да, та самая... Их уже поздно винить, но мы - пройдём.

- Винить-то уже некого...

Помолчали - в память о ком-то, кого уже незачем винить...

Повеяло холодом ледяных вершин. Сплошным хребтом выстроились они за окном переполненной столовой...

- Вдруг нет там, вообще, никакого перевала?

- Вернёмся и пройдём через Мухбель. Банально - ниже четырёх тысяч метров... Там, говорят, видели следы снежного человека. Где ещё ему быть, как не в Кухистане!..

Чей-то недоеденный шницель показался мне зажаренным на походном костре.

- Снежный человек по-таджикски - галуб-яван, - сказал я.

Это был пробный выстрел.

- Вы знаете таджикский?

- Понимаю, - уклончиво говорю я. - Вас вот трое - три по-таджикски "сет". Как в санскрите. (За минуту до того я не догадывался, что разбираюсь в санскрите). По-узбекски совсем иначе: бир-икки-уч - раз-два-три... "Уч" по-узбекски. По-турецки - тоже.

Слава богу, меня не стали экзаменовать. Я жил во время войны в Самарканде, играл с местными сверстниками и научился считать. Пожалуй, всё, что я знал. Да, ещё "кух" - это гора. Кухистан, надо думать, "Страна гор". О галуб-яване я недавно где-то прочёл...

Выстрел был зачтён. Я записал на обрывке газеты телефонный номер и небрежно обещал позвонить - "при случае".

Фундаментальная идея - поиски галуб-явана в Кухистане близ перевала Мухбель!..

Я тут же записал все эти ключевые слова, чтобы не забыть. Романтическое путешествие должно было обернуться для меня вполне практической стороной. В продолжение похода не придётся скитаться по Москве в поисках ночлега - это раз. "Под раскидистым кустом нам готов и стол, и дом" - в походе будет именно так, - это два. На билетах можно сэкономить, если ездить безо всяких билетов, - это три... И т.д.

Я, можно сказать, ожил. Доев пюре, налившись чаем с сахаром (разорился ещё на гривенник), я вышел на солнечную Моховую уже с практическим соображением: в какую из редакций податься? Где-то же я прочёл это - "галуб-яван"... Не сам же выдумал...

Примерно на траверсе Моссовета по левую руку и Юрия Долгорукого по правую передо мной стала всплывать где-то когда-то вычитанная фраза: "...А с обледенелых высот Памира за первым в мире советским Спутником настороженно следят белесые глаза галуб-явана, снежного человека..."

Где же я это прочёл? Лирика в духе "Комсомольской правды", - но эта газета мне как-то давно не попадалась на глаза. В "Известиях" или в "Правде", выставленных почти на всех уличных стендах, такой стилёк звучал бы как-то неуместно...

На Пушкинской площади меня окликнули. Это был мой патрон и благодетель Александр Петрович Нолле-Кулешов, как всегда элегантно одетый "в сплошной импорт", бесконечно обаятельный и улыбающийся.

- Что-то вы задумавшись: это вредно. Радуйтесь жизни - и она воздаст вам сторицей. Только что "Литературка" предложила мне заголовок: "Скучно и безлюдно сейчас в Бухенвальде!". Ну, как? - Он расплылся в улыбке.

- Вы были в Бухенвальде?

- Я только что из Тюрингии. Это, конечно, всего лишь ГДР, но, можно сказать, географическое сердце всей Германии. Завернул в Бухенвальд. Там теперь музей. В самом деле, если озаглавить так: "Географическое сердце Германии", а?

- Годится, - сказал я.

Я, действительно, благодарен был этому человеку, прямо-таки лоснящемуся от выпавших ему жизненных благ. Автор брошюры (главной в его послужном творчестве), изданной то ли одиннадцатым, то ли семнадцатым изданием, "Советские спортсмены в борьбе за мир", он - не просто член ССП, он член Правления Союза писателей - можно сказать, фигура. Он и в советском Олимпийском комитете тоже какой-то член.

Он всякий раз "только что вернулся из Европы" - и это правда.

Время от времени он составляет сборники спортивных очерков - где моему добру тоже отводится место. Гонорары, как и везде, скромные, даже слишком, но неизменные.

Как-то после выплаты (рублей 20) я в припадке подхалимажа пригласил его в только что открытый тогда ресторан "Пекин". Он уже бывал там и подтвердил достоинства китайской кухни. Я был готов к безумным тратам. Но Александр Петрович, покосившись на мой потрёпанный походный чемоданчик (как ядерный при президентах, он был всегда со мной), задвинутый под стол, внимательно изучил роскошное, в корочках, меню - и выбрал так, что всё безумство сталось мне, помнится, всего-то рублей в восемь...

Он - умолкните! - внебрачный сын Александра Блока, хотя сам об этом даже не заикается. Его общественное положение никак не связано с этим уникальным фактом.

(Я сам много позже вычислил его происхождение: см. в сети "Сын Александра Блока"; в "Огоньке" за 1999 г. . 17, 18 мая - с портретами действовавших лиц, включая, естественно, самого Александра Петровича - ещё в пелёнках).

Но - хватит о классиках. Поговорим обо мне. Так вот, я уже был нацелен и устремлён. Наскоро и, кажется, невежливо попрощавшись с благодетелем, я решительно повернул с Пушкинской площади к Цветному бульвару, где располагалась тогда редакция "Литературной газеты".

Был я там, помнится, впервые. Имя спортивного журналиста, может быть, не слишком уважаемое, зато всегда у всех на слуху. Меня вёл верный инстинкт...

Весь день я прямо-таки парил на крыльях удачи. И к ночи - тоже. Смешавшись с толпой студентов, я прошёл в общежитие медицинского института, где мне уже случалось бывать. Там на верхнем этаже, как и в любом общежитии, была незапиравшаяся каморка, куда сваливались отслужившие тюфяки, подушки - всяческая мягкая рухлядь. Прочее жизнеобеспечение было всегда со мной в стареньком спортивном чемоданчике (к тому времени возвращённому мне). Привычно разложив тюфяк почище и поцелее, накрыл его двумя простынями (ещё две, как всегда, сдавались в стирку) и с наслаждением растянулся между ними... (В таких каморках всегда бывает тепло. Если холодно, можно было накрыться другим тюфяком)...

Позвонив на следующее утро по номеру, записанному, если помните, демонстративно на клочке газеты, я появился в комнате коммунальной квартиры точнёхонько над известнейшим москвичам винным магазином в Столешниковом переулке. Прибыл я во всеоружии. Пятеро друзей (троих я видел вчера), среди них девушка, сидели за столом, на котором разложен был потёртый на изгибах старенький топографический план.

Предъявленная командировка "Литературной газеты" произвела ошеломляющее впечатление. Друзья смотрели на меня, как на фокусника, вытащившего из шляпы птичку. Я бы сказал, что у каждого отвалилась челюсть, если бы это было так. Но и без того эффектом я мог быть доволен.

- Что ж, нас уже не шестеро, а семеро, - сказала девушка. - Подождём Алёшу. Думаю, он согласится.

Алексей Данилов, студент-астроном последнего курса МГУ, инициатор и вожак экспедиции. Туристским походом предприятие назвать было бы несправедливо. Топографический план, развёрнутый перед нами, зиял белыми пятнами. Точнее - жёлтыми: бумага была старая, даже ветхая. Мне объяснили, что никакого другого плана нет. Край почти нехоженный - девственный. Галуб-яван маловероятен - хотя где ж быть ему, как не там?

Всё складывалось для меня лучшим образом, и Алексей Данилов нужен был лишь как итоговое подтверждение сказанного.

Он появился вдруг - расхристанный, взъерошенный, ошалелый - и было от чего. Его научный руководитель знаменитый астрофизик Иосиф Шкловский только что объявил (да что там - ДОКАЗАЛ!), что Фобос и Деймос - ИСКУССТВЕННЫЕ спутники Марса!

Судя по их орбитам, они полые, а естественное космическое тело не может быть полым...

- Ну, а марсиане?.. - удивилась девушка.

- Их может уже и не быть. Гигантские спутники обращаются на своих орбитах миллионы лет. Цивилизация исчезла, а они есть. Как египетские пирамиды. Как истуканы острова Пасхи...

- Логично, - сказал кто-то за столом.

- Чушь! - неожиданно для самого себя сказал я.

То есть, я хотел промолчать, но произнеслось как-то само собой.

- Кто это, лорды? - Изумлённый Данилов вдруг разглядел перед собой в знакомой обстановке незнакомую ему фигуру - меня...

КОМАНДА.

...Всё это было бог весть когда, - живы ли мои герои? Тогда они были студентами-математиками МГУ. Данилов - поджарый, с аскетичным узким лицом, слегка скошенным, как незрелый лунный серп; Дима Поспелов (Димыч)*/ - приземистый, некрасивый, но умный и притягательный; девушка с хитрыми персидскими глазами Мила Смирнова (ставшая впоследствии женой Поспелова); Сергей Яценко, суровый молчаливый парень, и в своей постели, похоже, не расстававшийся со штормовкой; Миша Белецкий, Володя Дадыкин.

Духовный облик этой эпохи представлю характерной фигурой астрофизика Иосифа Самуиловича Шкловского, упомянутого чуть выше.

Расчёт Шкловского радиолинии нейтрального водорода с длиной волны 21 см (1957 г.) и последующая работа были первыми шагами на последующем долгом пути поиска внеземного разума. Велик был ажиотаж. Уже через три года Иосиф Шкловский стал лауреатом Ленинской премии за - представьте себе! - "концепцию искусственной кометы"!

Убеждённость Шкловского породила целое поколение оптимистов, смело взявшихся за поиск братьев по разуму.

Такова была Эпоха. Таковы были гуру.

В октябре 1961 г. на собрании Академии наук Мстислав Келдыш предложил: "В будущем году нужно отметить пятилетие со дня запуска первого советского спутника..."

Тут же встал Иосиф Самуилович и объявил, что сможет дописать уже начатую им книгу о реальности существования жизни во Вселенной.

Никакой книги он еще даже не начинал, но рассчитал, что успеет обогнать всех своих коллег. Сдать рукопись нужно было к июлю 1962 года. Книга "Вселенная, жизнь, разум", ставшая главным трудом Шкловского, появилась в срок. Она выдержала множество переизданий...

Увы. "Скорее всего мы одиноки во Вселенной, или, по крайней мере, в местной системе галактик". К такому печальному выводу ученый пришел к концу своей жизни. И с прежней убеждённостью в собственной правоте представил эту печаль - столь контрастировавшую с его недавним безоглядным оптимизмом - в последних прижизненных изданиях своей книги...

Кратер Шкловского на Фобосе отметил его действительные заслуги в астрофизике.

Между прочим, Шкловским был предложен принцип "презумпции естественности": любое явление природы следует считать искусственным тогда только, когда будут исчерпаны все без исключения возможные объяснения. Известная "бритва Оккама" в астрофизических исследованиях.

Как укладывались в эту концепцию искусственные спутники Марса?..

...- Кто же это, лорды? - грозно, в шекспировской традиции, повторил Данилов.

- Остынь, Лёша, - посоветовал Димыч. - Товарищу невдомёк, что космические тела не могут быть полыми. Ему простительно: он - журналист.

Это уж было слишком. Я завёлся:

- Почему не могут быть?

- Потому что спутники таких размеров на таких орбитах должны быть, очевидно, лёгкими. Это, вероятно, вычислено?

Вопрос был Данилову; но он, ещё не остыв, молча озирал меня.

- А если структура рыхлая? - спросил я.

- Она твёрдая.

- А если это оболочка вокруг ледяной глыбы, которая вытаяла?

- При нулевой по Кельвину?

Я не знал, кто такой Кельвин, и промолчал.

- Но к чему такие огромные спутники?

- Возможно, предвидя какую-то опасность, разумные существа перебрались туда.

- Но, если такие разумные, почему не перебрались к нам, на соседнюю планету?

- В самом деле... - заметила девушка.

- Кто это сделал, лорды? Кто пригласил этого человека? - Данилов разглядел во мне вероотступника.

Глаза его светились фанатическим злым блеском.

- А в "снежного человека" вы верите? - поинтересовался у меня Димыч.

Я запнулся. Об этом я ещё как-то не думал. Вовремя вмешался парень в штормовке (Сергей Яценко):

- Следы "снежного человека" видели на Саянах. Я сам свидетель.

- Свидетель следов? Или тех, кто видел? - вмешалась девушка.

- Милостивые лорды! Я против присутствия этого человека в нашей команде, но подчиняюсь большинству.

Я перевёл дыхание. Данилов вышел, не попрощавшись. Поспелов подмигнул мне:

- Деньги на бочку - купим и тебе билет.

Предложение явилось для меня шоком. Деньги были - командировочные плюс проездные, на которые я тоже рассчитывал. Полагал как-то присоседиться, как-то обойтись - сэкономить...

- Езжайте, ребята. У меня ещё кое-какие дела. Догоню вас.

- Неделя у нас на акклиматизацию на высокогорной базе, - предупредил Димыч. - На таких высотах без акклиматизации сдохнем. Не опоздай.

Чтобы не опоздать, я тут же со Столешникова отправился на площадь Трёх вокзалов...

ДОРОГА.

С дорогой сложилось почти сразу же. На вокзальной площади было необычайно людно, шумно и весело. Отправлялись сразу два эшелона целинников. "Наш Никита Сергеевич" осваивал целину, чтобы догнать и перегнать Америку по мясу, маслу и молоку. Студентам был обеспечен "трудовой отдых". "Комсомольская правда" открывалась огромной передовицей: "Землю попашем - напишем стихи!".

Я приглядывался к выстраиваемым на площади шеренгам. Одна показалась мне "сборной солянкой": студенты, похоже, были разновозрастные. Здесь меньше переговаривались друг с другом; душой общества, похоже, становился упитанный кавказец, радушно знакомившийся со всеми подряд. Он и со мной тут же познакомился: я назвал себя, он представился Кобой. Явная бравада, но я тогда не обратил внимания. Тем более, что его сразу же стали величать Кацо - и он не возражал.

В вагоне-теплушке с полатями по обе стороны амбарной, сдвигаемой вправо двери я забрался наверх, в самый угол. Надо было скрыть ледоруб, который мог вызвать нежеланные вопросы. Ледоруб и рюкзак был выдан мне Сергеем Яценко. Рюкзак он купил себе новый, и Мила была, кажется, задета этим.

- Помнишь, он затлел на Алтае от костра, я ещё штопала... Вот здесь. (Она тронула грубую дерюжную заплату). В Долине гейзеров он упал в речку, - помнишь, Серёжа?

- Помню. Жрать было нечего: сахар растаял.

- Мы ещё в него ноги прятали, когда замерзали на Кольском...

- Да, приятное воспоминание...

Исторический рюкзак промаслен, закопчён и вытерт на спине и лямках. Он гнётся в руках, как жесть. В него всунута ручка ледоруба, а ржавый металл снаружи я прикрыл старой штормовкой, доставшейся мне, кажется, от Милы...

Едем. На закруглениях железнодорожного полотна состав виден весь - от паровоза до хвоста. И всюду в раскрытых дверях теплушек головы и ноги - босые и обутые, ноги и головы - русые, чёрные, изредка рыжие.

В дверях центрального вагона (плацкартного, зелёного) рядом с большим плакатом, прикрывающим несколько окон ("Партия сказала: НАДО, комсомол ответил: ЕСТЬ!"), возникают иногда голова с усами и ноги в жёлтых ботинках. Это начальник поезда, удостоверяющий общее наличие.

Туалет? С этим всё в порядке. "Всё учтено могучим ураганом". Состав останавливается не на больших станциях, а на полустанках и переездах. Теплушки мигом пустеют, а окрестный зелёный ландшафт принимает вполне обжитой вид, сохраняющийся, полагаю, надолго после того, как рассеивается паровозный дым.

Что-то не припомню, чтобы когда-нибудь спали в нашем эшелоне. Вероятно, в это время я сам спал. Помню лес, сливающийся с чернеющим небом, паровозные искры, гаснущие в ночи, нагретое плечо соседа, не дающее при толчках выпасть из широкого проёма сдвинутой двери, где мы тесно сидим, свесив наружу ноги.

"Песню
зачем из дома понесу,
Лучше
тебе найду её в лесу.
Знаешь,
какой красивый лес зимой?
Тебе с мороза принесу её домой".

- Зачем из леса принесу? Зачем - с мороза? Купим - и всех делов! - остроумничает кацо к удовольствию девушек.

Они смеются - он подмигивает и повторяет уже в десятый раз свою шутку.

- Всё, значит, купить можно?

Это хмурый белобрысый парень, располагающийся со мной рядом на верхней полати и, кажется, впервые раскрывший рот.

- Канешно, дарагой. А ты как думал? Политэкономию учил?

- Как я думал, тебе не понять. Неужто - всё?

- Абсолютно всё. "Деньги-товар-вэщи", - всё, что надо.

- А ну, выйдем, - негромко предложил белобрысый.

Предложение на ходу поезда вполне бессмысленное - и белобрысый смаху двинул кацо по скуле.

Девушки ахнули. Это была как бы случайная реакция. Кацо затем как-то исчез из нашего обихода - перебрался, видимо, в другой вагон. Девушки сетовали: "...был такой весёлый".

Белобрысого они, похоже, не жаловали...

Ближе к Кустанаю проблема туалета встала, как говорится, во весь рост. Девушки рассыпались по всей сухой ржавой округе - открытой до горизонта. Казахский мелкосопочник в целом мало приспособлен для таких ответственных мероприятий. Парни вели себя проще и далеко не расходились и сзывающие паровозные гудки воспринимали с досадой, как ненужные задержки.

Перед всяким отправлением наличие в теплушке пересчитывалось по головам.

Выгружаемся в сумерках на каком-то глухом полустанке Актау. Моих спутников поджидают грузовики с надписью по бортам "ЛЮДИ". Я залегаю в чахлом палисаднике - пережидаю их отбытие. Меня, слава богу, никто не окликает: не обозначен в списочном составе. Машины одна за другой отбывают в темноту, - и я понимаю вдруг, что заброшен на край света. Понимаю вдруг, что вовремя - к акклиматизации, о которой говорил Димыч, - мне никак не прибыть.

Дай бог, хоть как-то поспеть...

К утру от Актау на юг уходит товарняк с глухо запечатанными вагонами. Забираюсь на буфера между ними, упираясь о торцы, забираюсь на горячую от солнца покатую в обе стороны крышу. Отсчитываю телеграфные столбы и полустанки, больше всего опасаясь заснуть. Состав, точно очумелый, шёл без остановок.

Лежу ничком поперёк покатости, ору для бодрости все песни, которые знал, холодея от одной мысли: засну и свалюсь. Ором читаю стихи - все подряд: от "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." до этого - особенно кстати:

"...О Господи, я успокоился рано.
А были минуты блаженные сладки
На продуваемой вихрем площадке
У насмерть закрашенного стопкрана.

Дорога, дорога - платформы в тумане,
Зелёных вокзалов бесстыжие слёзы
И паузы ночью. И снова качанье,
Собачья возня и рывки паровоза.

И дальше - по щебню, на щебет киргизок,
На дальние осыпи в медном чекане
Бутылка, журнал и колбасный огрызок
Бегут застеклёнными солончаками.

И поезд гремит, разгибая суставы,
И сладко болит позабытая рана -
Ряды тополей осеняют составы
На страже у пыльных ворот Туркестана".

В полудремоте видятся мне синие водоёмы и живая зелень садов. Я жил в Средней Азии, люблю этот край: льющийся под ногами асфальт перронов, обжигающая босые ноги пыль, мазары вдоль дорог, точно маленькие мечети - каменный куб и крашенный голубым купол...

Тополёвые аллеи с параллельными арыками вдоль пустынных улиц...

Нет, не так!

"Не знаю востока ширазских роз, садов на резных столбах -
Верблюжьей колючкой восток зарос и пылью насквозь пропах.
Он кажется раем издалека, не ведающим греха,
Но зелень садов его жестока, вода для питья плоха.

Здесь жухлые травы железный зной
выкрасил ржавой хной.
Здесь, зыбкие трещины шевеля, ношей своей горда,
Держит каменная земля глиняные города.

Глину и пыль возвёл стеной Искандер или Хосров.
Да не пожрёт сатанинский зной бесценную тень дворов.
И тешит медленный ток воды
гранатовые сады...

Но что мне за дело, кем и когда подняты гребни стен?
Это мои листья, вода, глина моя и тень,
И ржавого неба пепел и дым
над аркой Биби-ханым".

Боже, как хочется спать!..

"...Последний трояк на коробку "Пальмиры" -
И дымом позора герой обесчещен.
Шаром покати по пустынному миру -
По гулкому миру сомнений и трещин,
Пустых разговоров и рукопожатий,
Вагона, где бродит военный в пижаме,
Поспешной любви на дощатой кровати
И сводов над пыльными чертежами..."

...Где, наконец, остановился состав? Где под парами оказался пассажирский на Сталинабад? Как это я ввалился в вагон, повалился на первую же попавшуюся полку (рюкзак с ледорубом под голову) - и вырубился, сказали потом попутчики, на сутки с гаком?..

Меня тормошили - не могли добудиться.

Помню только: когда я покидал гостеприимный вагон, пожилая проводница смотрела на меня с ужасом. Я посмотрелся в зеркало вокзальной парикмахерской и тоже ужаснулся: я был чёрен, как негр, от паровозной угольной пыли.

- Можем помыть голову - семьдесят копеек, - любезно предложил парикмахер.

- Спасибо. - Я помылся в пристанционном арыке, вытряхнул одежду.

Наконец-то напился. Вода была с гор - холодная и чистая.

РЕКА ХАНАКА.

- Те же и Антон с балалайкой..- мрачно буркнул Данилов. - Явился - не запылился.

Команда уже сидела на рюкзаках - ждала попутку.

...Да, пока что нас в горы везёт машина. Какое-то подобие дороги сменяется битым щебнем, долина сужается и всё круче забирает вверх, мотор задыхается, шофёр-таджик поминутно выглядывает из кабины, точно надеется, что мы образумимся и пойдём пешком.

Слева от нас река, справа - скалы. Река неширока, всюду из воды проглядывают камни.

С нашим движением в горы шум воды усиливается; и вот уже вижу, как поползла сдвинутая потоком глыба, слышу, как с грохотом покатились из-под колёс с обрыва камни, а скалы справа уже нетрудно было достать из кузова рукой, - и мне захотелось постучать по кабине, извиниться перед водителем и пойти пешком...

Наконец, в небольшом расширении долины у развесистого карагача, машина остановилась, шофёр попрощался и посоветовал нам нанять дальше ишака.

Площадка вокруг карагача вытоптана, даже подметена. Бак со свежей водой (река далеко внизу под обрывом), кружка в дупле. Это, видать, своеобразный, освящённый традицией клуб кишлака Горная Ханака. Чернобородые меднолицые патриархи с высоты своих осликов величественно кивают нам, прижимая руку к сердцу.

Кто-то на несколько минут присаживается рядом, не расспрашивая ни о чём, даже не глядя на нас. Закон гостеприимства - путника надлежит уважать. Гость (я где-то читал) - благословение дому. Мы же, под карагачем, - благословение (надо думать!) всего кишлака.

Выше по склону серые глинобитные мазанки с плоскими крышами, глинобитные дувалы, ограждающие квадратные дворики, - с военного отрочества знакомые картины.

Появляется деревянная с небольшое корыто миска с айраном - кислым молоком и, пока мы едим, окружающие ведут неторопливую беседу, к нам явно не относящуюся. Вот только когда мы собрались снова в путь и принялись навьючивать друг друга рюкзаками, кто-то не смог сдержать чисто человеческого любопытства:

- Геологи? - вопрос по-таджикски, шофёр переводит.

- Нет, не геологи.

- Работаете?

- Отдыхаем.

Шофёр переводит наш ответ, и окружающие сочувственно цокают языками: "Так-так". Остаётся лишь догадываться, что о нас думают.

На прощанье Данилов торжественно произносит таджикскую фразу - единственную, заученную им в Москве:

- Мы не знаем ваших обычаев, и вы извините, если мы поступали не так, как следует.

Ободряющие улыбки, взаимные поклоны и восточные рукопожатия - сразу обеими руками.

Мы недолго идём в этот день и вскоре останавливаемся - уже на ночлег - у кишлака Зираки.

Мне догрузили рюкзак съестными припасами, ещё чем-то общественным - иду согнувшись, едва не загребая землю руками. Кое-как доплёлся, соображая, что же будет дальше - завтра, послезавтра, дней тридцать подряд...

Обратно пути не было, вперёд - тоже. Проползу ли под двухпудовым рюкзаком (много больше половины моего собственного веса) весь маршрут?..

В Зираки наше общество составляют замурзанные детишки: кишлак скотоводческий, и взрослые мужчины выше в горах, на летовках. Женщины выглядывают из оконец: им не положено знакомиться с чужаками.

Юные горные таджики с достоинством рассаживаются вокруг, как бы ждут от нас какого-то фокуса - и мы не знаем, как избавиться от их молчаливого почтения.

Костёр (сушняк тут же, под ногами; выше в горах это станет проблемой). Ужин (макароны с тушёнкой; это изысканное меню будет сопровождать нас всю дорогу).

Я (без слов, "по-английски") покидаю друзей - отправляюсь спать за недальний валун (мой рваный и замасленый спальный мешок - тоже от кого-то по наследству).

У костра негромко, но торжественно, поют:

"...Мы пройдём маршрут, и короткий след пунктиром
останется на карте на века.

Осторожней друг - труден путь в горах Памира,
особенно в верховьях Ханака...

Пролетят года - станет путь на перевале
доступным для любого ишака.

Всё в порядке, друг, мы недаром побывали
В таинственных верховьях Ханака..."

Да, мы ещё не знали, что нам предстоит...
* * *
Продолжение следует.

*/ Биче (Москва, Россия) - Марку Тартаковскому:
- Спасибо, Марк, за память!

Марк Тартаковский - Бегущей по волнам:
- Биче Сениэль... "Неподражаемо, безупречно и картинно произошло сошествие по трапу неизвестной юной девушки, по-видимому небогатой, но, казалось, одарённой тайнами подчинять себе место, людей и вещи...
...- Добрый вечер! - услышали мы с моря. - Добрый вечер, друзья! Не скучно ли на тёмной дороге? Я тороплюсь, я бегу..." ("БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ". Александр Грин).
Я был влюблён во многих. Кого-то я называл этим именем. Бога ради, напомните о себе - назовите себя!

Биче - Марку Тартаковскому:
"Как я провел тем летом..." Воспоминания о молодости в какой-то точке оказались общими.. .
А я думала,что ты только меня так называл!

Марк – Лиде Комовой.
Не думаю, что упрёк справедлив. Героине "Мокрых парусов" (там же, в "Прозе") больше бы годилось имя "бегущей по волнам", - но, как можно видеть, использовано не было.
Я не слишком разбрасывался - разумеется, с учётом того, что мужская логика (и судьба, соответственно) просто по факту физиологии не совпадает с женской.
Был достаточно разборчив (что очевидно и по этим путевым заметкам) - так что в итоге жалеть не приходится.
Вы, надеюсь, тоже не разочарованы прожитым?..