Стекло

Иван Кузьмич сидел и размышлял о практической гениальности предков. Тех, что ещё не были испорчены ни мечтой о равенстве, ни инопланетным призывом о подставлении другой щеки. Занятие это, чаще всего приводило Кузьмича к удивлённому недоумению и вопрошанию:

«Чёрт возьми! Ну, как? Как они додумались до того, что, к примеру, если на одну гнутую палку натянуть тетиву, то другую можно зашвырнуть аж под самые тучи, и даже прицелиться к Царевне-лягушке. Или как на созерцательном досуге смогли изловчиться и изготовить клочок бумаги, на которой приятно упражняться в изяществе каллиграфии. Или как взяли, да и сотворили стекло?!

Сотворили, непонятно по чьей прихоти, смешав исключительно нужные ингредиенты. А потом вставили это самое стекло в оконные дыры, огласив сёла и веси лихим боевым кличем, - Долой бычьи пузыри – пережиток язычества!»

Глядя на приведённые самим собой примеры, Иван Кузьмич ощутил лёгкие вибрации гордости, за причастность к виду сообразительных сапиенсов. Однако гордость вскоре сменилась чувством туманной мрачности, как только он подумал об эволюционных преображениях гениальных творений: залихватского лука Ивана Царевича в баллистические стреловидные башни, бумажных свитков исписанных мудрыми мыслями в безликие листки доносов и бухгалтерских отчётностей.

Правда, были тут и приятные исключения. Как не крути, а то же стекло, как было для того, чтобы «лучше видеть тебя», так и осталось. На это, конечно, можно было возразить, что это не совсем так, и что гранёный стакан скорее предназначен для того, чтобы выяснить степень уважения вкруг него собравшихся.

Но это побочное явление, при более близком рассмотрении, нисколько не нарушало основного качества, потому как вполне возможно органично совмещать «спрос за уважение» и «видение», глядя через стеклянные грани на милого сердцу собеседника.

О ненадлежащем использование чудесного стекла, Иван Кузьмич мог судить по тем сюжетам, что были широко описаны в сагах, приданиях и медкартах. Тут и Золушка с её башмаками, весьма сомнительных ортопедических свойств, и втюханные встодорога бусы кровожадным заморским людоедам, да и другая всякая красота, что засовывается в уши, в нос… и ещё чёрт знает куда, потому как красота требует жертв!
Требует настойчиво, воинственно, до истерики. А посему терпеливое и безропотное стекло, хоть и нехотя, но всё же собою и жертвует.

Однако и эти, на первый взгляд безобидные, а на второй – весьма сомнительной ценности выкрутасы, нисколько не умаляли истинного стеклянного предназначения – видеть сквозь него.

Вот Кузьмич и смотрел. Смотрел через оконное стекло на беззаботность карапузов, ковыряющих планету своими лопатками, на их говорливых мамашек, на прохожих, на деревья и на небеса. На всё!

Смотрел, однако, не просто так, а с определённым и вполне безобидным умыслом. Загадка такой внимательности Ивана Кузьмича заключалась в том, что почти в самой середине оконного листа притаилась некая точечная аномалия. То ли песчинка какая попала при его выпечке, то ли какое возникло стеклянное напряжение, а может быть и притаилась крохотная каверна, невидимая человеческому глазу.

Но, что бы там ни было, а эта мелкая, вроде бы совсем незначительная пустяковина, без какого-либо усилия и натуги, ломала привычный заоконный мир. Попадая в поле её влияния, проходящие граждане, вдруг ни с того ни с сего изгибались, заметно худели и вырастали, становясь похожими на ящеров, бредущих на задних лапах.

По прохождении же таинственного пятна, они вновь становились добропорядочными пешеходами. Куда при этом девались динозавры, было совершенно непонятно. Зато Кузьмичу было понятно, что микроскопический незаметный изъян обладает чудовищной, почти мистической силой.

Он стягивал вокруг себя пространство, искривлял параллельности, толкая их к пересечению, отрывал углы у треугольников, порождая в них чувство незавершённости, и даже покушался на сферы, пытаясь вытянуть их в экзотические груши.

Когда вечер сделал наблюдения некомфортными, Кузьмич лёг на диванчик, закрыл глаза и представил себе несуществующий фантастический мир – прозрачный и сверкающий, как чистейшее незамаранное стекло. Далёкие дали этого мира светились от незатухающего света и казались близкими и вполне достижимыми. Контуры гор были чёткими, а синева морей чистейшей. Через насыщенные светом степи текли прозрачные ручьи и реки.

От увиденной картины, Иван Кузьмич умилённо вздохнул и улыбнулся. А улыбнувшись, увидел крохотную точку на белом снегу горного ледника. Желая разглядеть не совсем уместный предмет в этом царстве прозрачности, Иван Кузьмич подтянул к себе ледник вместе с горным хребтом. А подтянув, вздрогнул и невольно ахнул. На безупречной белизне ледяного поля стоял он сам, Кузьмич. Стоял, и был центром неестественной и совершенно ненужной здесь аномалии, каверной и источником напряжения. Свет вокруг него мутнел и, подрагивая, размывал очертания окружающего ландшафта.

От такой неожиданности, Кузьмич оскалился и с силой зажмурился, а когда расслабил веки, увидел рядом с собой Володьку – соседа со второго этажа, что так же стоял на леднике. За Володькой кривил и баламутил пространство Сашка Джапаридзе. А за ним ещё, чёрт знает сколько, знакомого и незнакомого народа.

Вот тут-то, Иван Кузьмич и почувствовал чей-то пристальный напористый взгляд. Взгляд этот глядел сквозь него, Кузьмича, и сквозь Володьку с Сашкой, и сквозь всех тут столпившихся. Глядел, явно развлекаясь, быть может, выискивая своих динозавров и ящеров.

Не желая более быть в центре такого внимания, Иван Кузьмич соскочил с диванчика и пошёл варить чай. А через пять минут, прихлёбывая из любимой кружки, он посмотрел на оконное стекло и тихо проговорил: «Да и ладно… Какая разница – каверна ли, аномалия… - а вспомнив про проходящий сквозь себя взгляд, продолжил, - Лишь бы использовал по назначению… Без всех этих туфелек, бусинок и прочих пирсингов…»