Самолечение

Иван Кузьмич добровольно страдал и гулко урчал животом. Всё от того, что вполне приличный врач: чистая сорочка, бровки домиком, в глазах потусторонность, взял, да и прописал ему кило кефира в день вместо обычных десяти чашек чая и, изредка увлажняемой коньяком, рюмочки.

Однако медицина, подмявшая под себя Кузьмича, шла по своему пути, а капризное брюхо по своему. И пути эти никак не пересекались. Иван Кузьмич, чувствуя себя почти пропащим, кефир тот кушал вяло, имея при этом на лице выражение тоскливой коровьей морды, обречённо жующей постную солому.

От принудительной смены рациона гормоны радости в нём передохли, в членах появилась медлительность шагающего экскаватора, а в голове мысли о посещении поэтических вечеров неуравновешенных лириков. В довершении ко всему по ночам, в сонных видениях его стала посещать отвергнутая им Чайная Горечь, что куталась в муаровую хламиду и смотрела на него с укором брошенной полюбовницы. Когда же у его посетительницы на глазах наворачивались душистые бергамотовые слёзы, Иван Кузьмич шарахался в сторону, бился головой о стену и уже через секунду сидел на кровати бодрым пучеглазым филином, почёсывая набитую шишку.

Вполне возможно, что диетическое лечение и привело бы Ивана Кузьмича к более мягкому пищеварению. Однако была при этом и опасность того, что пациент мог бы этого и не заметить, лёжа в тёмной комнате с тяжёлым сотрясением мозга. А мог и вовсе, взять, да, и истощиться нервами, сопереживая декламациям лирических поэтов. Ни того, ни другого Кузьмич себе не желал, а потому и решился на самолечение – категорически осуждаемое дипломированными эскулапами.

А решившись, огляделся в медицинских джунглях и вдруг понял то, что вполне приличный доктор-врач лечил вовсе не его – Ивана Кузьмича, чувственную мужскую особь отягощённую разумом (плевать он хотел и на этот разум, и на эти чувства), а отдельно взятый кислотно-щелочной баланс, бурлящий в отдельно взятом пищеварительном аппарате. И что доктор с умными глазами ясновидящего диагноста вовсе и не знает, что будет с болезным Кузьмичом в итоге этого самого лечения. Не знает и не ведает…
А знает он только то, что, в конце концов, быть должно!

Дойдя в своих рассуждениях до «быть должно» - этого постулата любого специалиста, Иван Кузьмич охнул и провёл ладонью по нажитым головным неровностям, отмечая степени их пульсаций и разницу температур. А отнеся неровности к побочным эффектам врачевания, Кузьмич был вынужден признать, что сформулированный им постулат всеобъемлющ! Потому как все… ВСЕ знают, как быть должно! А зная, настойчиво толкают друг друга в «нужную» сторону. Толкания эти, как правило, приводят к замысловатому броуновскому движению: к разногласиям, а то и к потасовкам вышеупомянутых специалистов, а доверчивых Кузьмичей к побочным эффектам.

Подумав же о том, что эффект эффекту рознь, и, что при большой учёности и непреклонном упорстве вполне возможно за побочность принять и его самого целиком, Иван Кузьмич зябко передёрнул плечами и решился на геройство. Хлопнул ладонью по столу, сердито глянул на подпрыгнувшую бутыль с кефиром и,… и объявил себе голодовку, введя мораторий на белки-углеводы, на лекарей-политиков-аналитиков, знающих как быть должно, на поэтические собрания и пр., пр., пр. – на всё жирное, и на всё постное. Так как и зашибленная голова, и пищевой тракт настоятельно требовали радикальной очистки.

А укрепившись в своём решении, Иван Кузьмич открыл крышку чудесной лакированной коробочки, от души нюхнул бергамотового духу и, погрозив пальцем в байховые россыпи, строгим голосом наказал, - О-жи-дай!
С тех самых пор Чайная Горечь к нему во снах и не является. Видимо ожидает…