«Очень странно»

04.11.1994 года
Анатолий Абрадушкин
«Очень странно»
(Воспоминания непатриотического кадета)

Странно. Очень странно
Слово это для меня очень ёмкое и включает совершенно разные
смыслы и оттенки.
Видимо, для разных людей, как, наверно, и должно быть, каждое слово имеет свой сокровенный смысл и определенный импульс к деятельности или безделью, лени, храбрости, трусости и другим качествам каждого человека.
Странно то, что мы однажды появляемся на свет, а однажды так же неожиданно для нас уходим из жизни.
Нас что-то волнует, чему-то мы сильно сопротивляемся. Кого-то любим, что-то ненавидим.
В общем, мы варимся в определенном измерении и часто, вернее, почти все время не пересекаемся с другими человеческими мирами.
Нам бывает больно, чему-то мы радуемся, о чем-то грустим.
Такова наша жизнь.
Но опять же странно. Однажды, вдруг, приходит неодолимое желание кому-то, что-то рассказать, или написать, или даже сочинить музыку, стихотворение, а может быть детскую сказку.
Откуда это? Кто направляет твои мысли, вкладывает в твою руку перо и заставляет это делать?
Но вот наступает такой момент, под влиянием каких-то событий, ты чувствуешь, что уже надо, необходимо, пора.
Не знаю, что именно определило это мое начало: или вышедшая из печати книга о ТбСВУ (Тамбовское суворовское военное училище), или встреча и поездка в Петербург с кадетами нашего небольшого земного шарика. Что именно?
Книга о Тамбовском Суворовском училище, которую долго ждали и надеялись, что-то в ней найти о наших детских и юношеских годах, оказалась сухим перечнем дат и фамилий. Всё это интересно с точки зрения статистики, но книга не отразила нашей кадетской жизни, как и другие, довольно патриотические произведения, где все как-то приглажено, и не очень похоже на нашу реальную жизнь. Такими книжками и фильмами о нашей жизни нас «кормили» в те далекие наши года в ТбСВУ.
Я не тешу себя надеждой, что удаться создать, мной - непрофессионалом в этой области, что-то особенно интересное для широкого круга. Но, думаю, что мои дети и многочисленные внуки с удовольствием прочитают мои записки, и хоть немного, но окунуться в тот удивительный, суровый и нежный мир кадетского братства, в котором жил и живет до настоящего времени их отец и дед.
Логика жизни говорит о том, что, чтобы понять, как все это происходило, и привело к тем или другим реалиям жизни, надо начать с самого начала. С начала жизни, которая, как при проявлении фотографии, возникает из белесо-красного тумана и начинает постепенно обретать отчетливые контуры и обозначать реальную действительность.
перейти поэтому, и я попытаюсь плавно в «свою-нашу» кадетскую жизнь из сумеречного детства.

Сумерки
Первые мои сознательные впечатления отложились в памяти лет с трех-четырех. Хотя, может быть это еще не мои воспоминания, а рассказы матери.
Как писал мой любимый, почитаемый человек - поэт, гений - Владимир Высоцкий – «Память наша «однобока». Трудно все воспроизвести в точном хронологическом порядке, да, думаю, и не надо. Это будет длинно и довольно скучно, если не занудно. Поэтому, как вспоминается, так и вспоминается.
Меня привезли из родильного дома в июле 1936 года на Бахметьевскую улицу (ныне улица Образцова) Москвы в маленький домик, где дверь открывалась с улицы прямо в комнату, в которой жили отец, мать и мой старший брат от первого брака матери.
На снимке 1936 года, я на руках у отца «запеленатый», меня и не видно. Наверно, первый снимок, т.к. я июльский, а на дворе лето. Рядом мама и брат. Что за семья радом с нами, я не знаю. Где мы сидим, мне тоже неизвестно.
Что происходило, на Бахметьевской, как мы там жили – все покрыто туманом.


Снимок, наверно, одни из немногих для того времени, где я на санках около дома, да еще сижу в комнате на столе у патефона, а сквозь спинку, тогда модной кровати с «бамбушками» - такие шары на железных спицах спинках – смотрит на меня моя мама.

Когда, почему мы переехали на Писцовую улицу, трудно сказать.
Яркое впечатление (действительно помню). Мне, примерно, три с половинной года. Каким-то образом я удрал на стадион «Пищевик», который был недалеко от дома. Дело было зимой, стадион совершенно пустой, занесен снегом. Я съезжаю на «пятой точке» по доскам, разделяющим проходы скамеек стадиона, сверху-вниз, и напрочь завязаю в сугробе.
Каким-то чудом меня находят, приносят домой, и я получаю порцию воспитательных оплеух по той самой точке, на которой съехал. Ору я, конечно, благим матом!
Вообще, рассказывали, что до года я очень много кричал без всяких причин. Жизни не давал никому. В кого это был я такой, я не знаю.
В 1937 году в городе Севастополе, где мы отдыхали всей семьей, папа, мама, брат и я, горлопанил, говорят, беспрерывно.
Даже соседи встревожились. Что же там это с ребенком делают?
К матери с вопросом: что, как, почему, а крещенный ли он у вас?
-Как же, как же – отец коммунист – нельзя!
-Нельзя?! Вот так и будет орать! – Крестите!
Окрестили. И, действительно, затих, все, как рукой сняло!
Легенда, правда ли? Но так рассказывала мать.
1940 год. Уже довольно осознанные ощущения и воспоминания. Мне уже четыре года.
Солнечный, яркий день. Голубое бездонное небо и мы вместе с Иркой Желниной (она была старше меня лет на пять-шесть, т.е. «взрослая») бегаем из подъезда в подъезд и катаемся на лифте.
Мы въехали в 1940 году в дом на Смоленской набережной.

О доме ходили легенды. Дом одиннадцатиэтажный красавец, похожий на спичечный коробок, положенный набок, с аркой, на самом берегу Москвареки. (На снимке видна левая, пристроенная позже часть. Дом был по арку включительно). Квартиры пяти-шестикомнатные, с громадным, около 24 квадратных метра, холлом, громадной ванной, тогда еще не было термина «ванна-кавалерка», в которой можно было мыться только сидя. В той ванной можно было вытянуться в полный рост, даже, мне кажется, взрослому человеку. Кроме того, в холле телефон, в комнатах балконы. А легенда холодила такая: этот дом строили для правительства. Но вот беда, у строителей что-то не сложилось, и дом наклонился в сторону Москвареки своими верхними этажами на слишком уж недопустимую величину. Поговаривали, что-то около метра. Работы все в дальнейшем забросили. А посему – дом отдать рабочим завода! А завод этот – авиационный - «Знамя революции», а на нем работал мой отец начальником цеха. Вот таким образом мы и оказались жильцами этого дома. Нам дали две комнаты: 24 кв. м с балконом и шестиметровку, напротив, через холл. К сожалению, когда «силы-сильные» отказались от этого дома, то, как я уже и говорил, строители перестали им интересоваться. Мы въехали в недостроенный дом: балконные плиты были, а ограждений на них не было. Но это осознание первых противоречий между властью и населением пришло потом, когда я уже входил в зрелый возраст. Ограждения так и не были построены, пока мы жили в этом доме. Каждый городил, что мог. У нас тоже было что-то кем-то сооружено из досок, что очень сильно раскачивалось, и к чему было опасно приближаться.
А тогда это было счастье! Взрослая девчонка, в которую я, видимо, был немножечко влюблен, таскала меня за ручку из подъезда в подъезд, из сказочного лифта в другой сказочный лифт. И мы упоенно добирались на лифте до самого верха, до одиннадцатого этажа, а затем кубарем слетали по лестницам вниз! И все начиналось сначала!
Удивительно, где же были в то время лифтерши – те старушки, которые потом, многие годы, будут сидеть у подъездов с вязанием и строго глядеть: кто, с кем, куда, зачем? А мы, почему-то будем их бояться!?
Первый, да и, наверно, последний мой предвоенный лагерь, а Монино. Меня отправили туда вместе с братом. Самое сильное впечатление: что-то, вроде самодеятельности, расстилается на траве довольно большой лист фанеры, на котором девчонка отбивает чечётку. Для меня потрясение! Вот с тех самых пор я и люблю смотреть, как теперь называют, «степ». Брат мой лихо отбивал её, уж, не знаю, как теперь сказать, может быть «его». А я при всем желании, так и не научился этому. Хотя, по жизни, те цели и задачи, которые я ставил перед собой, в основном, я выполнял.
А вот это, уже точное воспоминание, выплывшее из сумерек памяти.
Начало войны связано для меня (естественно, для всей моей семьи) с эвакуацией. Авиационный завод, в июне 1941 года эвакуировали в город Молотов (г. Пермь).
Дорога длинная, что-то около месяца, с частыми остановками состава. При остановках все высыпают из теплушек на пути, чем-то кормятся, что-то пьют, чем-то, если близко деревня или станция, запасаются на будущую дорогу.
Бомбежек не помню, хотя, говорят, вроде были.
На одной из таких остановок брат мой (Вовка) балуется молнией на моей курточке. Туда-сюда ее, туда-сюда, вверх – вниз, вверх – вниз. И при одном таком неосторожном движении моя кожа на шее у горла попадает в замок молнии. Я естественно начинаю орать благим матом. На мой истошный крик появляется мама. Пытается сдернуть замок, что причиняет мне еще более сильную боль, но все остается в прежнем положении. Я надрываюсь от крика. Мать почему-то кричит: «Дайте ножик! Принесите ножик!»
Уж, не знаю, как она хотела с помощью ножа справиться с этой ситуацией. Как-то все благополучно закончилось. Но самое смешное, получился испорченный телефон. Вдоль состава пополз слух: «Мальчик ножик проглотил!»
Затем был снежный Молотов и страшные проводы добровольцев на фронт. У отца была по заводу броня, но он был коммунист и пошел добровольцем на войну бить фашистов.
Эти картины у меня запечатлелись очень ярко.
Мы с Вовкой (он на шесть лет меня старше) катаемся где-то около дома на небольшом блюдце катка. Как вдруг, где-то грянул марш, и колоны солдат – добровольцев двинулись в сторону вокзала. Как, почему мы узнали, что отец уходит с колонной, сейчас трудно сказать. Мы бросились бежать за колонной. У меня развязывается конек (тогда коньки привязывались к валенкам с помощью системы веревок и палок). Я так и бегу за колонной, а конек болтается на веревке за мной. Почему-то мы с Вовкой кричим. То ли зовем отца, то ли ревем. Колона подходит к вокзалу, втягивается в проем ворот. Ворота захлопываются. Это, практически, последнее, а может быть, и самое сильное и единственное живое воспоминание об отце.
То, помнилось раньше, навеяно, наверно, рассказами матери.
В детстве я был великий шкодник почему-то. Одно из таких воспоминаний об отце. Я на электрической плитке жарю патефонные пластинки. Они почему-то (я удивляюсь) не горят, а только противно тлеют и дымят. Поэтому я тлеющую пластинку снимаю с плитки и сую под комод. Беру следующую, в надежде, что хоть другая загорится. И так – следующая, следующая… Когда уже под комодом что-то сильно начинает дымить, видно, прихватывает доски комода огнем, т.к. там куча пластинок, на плитке тоже дым – появляется отец. Я шустро ныряю в свое надежное убежище под кровать. Но не тут-то было. Отец за ногу (а он почти двухметрового роста, руки длинные) вытаскивает меня из- под кровати. Ну, и наступает заслуженное возмездие.
Аналогичный случай на даче.
Дача наша была в Бескудниково. В те далекие времена Бескудниково было oх, как далеко от Москвы!
Мы ездили туда из Москвы на паровозе. Жил там у нас огроменный пес, немецкая овчарка по кличке Пират. Дорога казалась длинной-предлинной. Когда приезжали, я помню, как Пират, пытаясь лизнуть меня в нос, каждый раз, кладя мне лапы на плечи, опрокидывал меня на землю.
Мы ходили с ребятами играть на железнодорожные пути. Мне всегда казалось странным, когда я видел на рельсах «кучки». Никак не мог понять, зачем люди ходят в туалет так далеко от дома на рельсы. Системы поездного туалета я еще тогда не знал и не понимал.
Так вот, возвращаюсь к воспоминаниям об отце.
На даче сижу у окна, чиркая спички, и, как только они вспыхивают, кидаю в форточку между окнами, где находится вата (тогда я еще не понимал, для чего там вата). Только потом мне рассказали, что это для впитывания влаги. Жду, когда же она загорится. Но она только тлеет, вонь по всей даче. За этим занятием и застает меня отец. Я естественно куда-под кровать. Он естественно… ну и далее, как и рассказывал раньше.
О даче других воспоминаний нет.
Во время войны, когда серьезно заболел Вовка (открытый туберкулез легких) и врачи отказывались его лечить, эти наши «гуманные» врачи, которые в глаза ему и матери говорили, что «он живой труп и любое лечение бесполезно, мать срочно, задарма продала дачу и все деньги пустила на лечение брата. Она, я считаю, совершила материнский подвиг. Я помню, как она скармливала ему ложками сливочное масло. Добывала где-то собачье сало – говорили, что может помочь. Дача была проедена за несколько месяцев, но Володя был поднят на ноги, все зарубцевалось, даже врачи удивлялись. И, слава Богу, он прожил после этого долгую жизнь, немного не дотянув до семидесяти лет.
Оставшись без отца, мы в том же 1941 году, зимой, вернулись из Молотова в Москву. Наша квартира на десятом этаже была разграблена. Кроме того, в стену квартиры, как говорили, попал и не разорвался снаряд (Москву обстреливали дальнобойными орудиями, которые были у немцев. Называли их, вроде, Марта).
И нас поселили в аналогичную квартиру на девятом этаже, в которой нам дали точно такие же две комнаты.

24.11.1998 г.
Интересные события происходили еще в городе Молотове.
Чтобы к ним подойти, необходимо вспомнить о родине мамы – городе Ялте. Дело в том, что моя мама и бабушка моей жены Оксаны жили в Ялте на одной улице, и, будучи еще молодыми, невзирая на разность в возрасте, считали себя подругами и даже дальними родственниками. Мама была полу гречанка. Отец ее Николай Говалло был грек, а мама – Мария – русская. Жили очень бедно. Показывая фотографию работников санатория в городе Мисхоре, где мама работала, она говорила: «Посмотри, Толик, все одеты в белую одежду, только, практически,
в темной я одна. (На фотографии 1924 года она в центре)
Собственно, в Крыму, в санатории, где работала мама, она и познакомилась с моим отцом – Михаилом Абрадушкиным, который от завода по путевке приехал отдыхать на море.

Мама к тому времени уже похоронила своего первого мужа - отца Володи, которому в эту пору уже было шесть лет.
Вот таким образом, мама оказалась в Москве, где семья Абрадушкиных жила на Сретенском тупике.


В семье было четыре сына

и семь сестер. К сожалению, в нашем семейном архиве сохранилась только одна фотография Александры.

Бабушка моя, с которой я познакомился уже, будучи взрослым, т.к. мама с ней, как говорили взрослые, не ладила.

Вообще мама была мнительной и большой выдумщицей, как мне кажется. Она почему-то считала, что бабушка хочет меня отравить, поэтому и не показывала меня ей. Так вот, бабушка, когда я попал к ней (я уже окончил Ленинградское военно-инженерное училище, служил в группе советских войск в Германии) рассказала мне, что род Абрадушкиных восходит к Емельяну Пугачёву.
Легенда гласит так. Когда всех, носящих фамилию Пугачев, после подавления восстания Пугачева, привезли в Москву на казнь, и все они стояли у лобного места в ожидании казни Емельяна и своей (вытравить из памяти все, что связано с Пугачевым, и эту бунтарскую фамилию), вдруг прискакал гонец с вестью о помиловании всех, кроме Емельяна. А так как фамилии Пугачев не должно было больше быть, решали, как их теперь называть. Решение неожиданное: «Ну, спросили их – обрадовались? Да?! Так будьте теперь Обрадушкиными. Ну, а как потом буква «О» превратилась в «А», думаю, это дань московскому говору, у которых корова звучит, как «кАрова», а самолет, как «самАлет». Кстати, в книге о Фаберже, на предприятии которого работали Абрадушкины в качестве художников, упоминается фамилия в двух видах Абрадушкины (Обрадушкины).

Вот такая легенда. А где правда, где вымысел - известно одному Всевышнему.
Но, как говорят, вернемся «к нашим баранам».
Волею судьбы, бабушка Оксаны, вместе с детьми, переезжает в Москву. Почему и как это отдельная, длинная история. Что-то связано с дедом Оксаны Иваном Максимовичем Мирук.

В те далекие времена, когда в Крыму были гонения на греков и татар, когда власть менялась, как рассказывала мама, которая видела и батьку Махно и других красно-зеленных-серо-буро - малиновых бандитов, чуть ли не каждый день, все жили в глубоком страхе за своих детей, родных и близких.


Про Махно рассказ звучал так. В доме, где находился ее дядька с сыном, когда она пришла к ним за чем-то, заваливается батька Махно со своими бандитами. Почему-то ему не понравился дядька, и он хотел его пристрелить. Так вот, сын дядьки бросился ему в ноги начал целовать сапоги, просить, чтобы не убивал отца. Тот подумал-подумал, сильно ударил сапогом в живот мальчишке и говорит: «Благодари своего щенка, живи». И они ушли. После этого мальчик заболел и вскорости умер.
Поэтому откровенных разговоров не было. Вроде дед был или в белогвардейцах, или поддерживал их. Взрослые об этом умалчивали.
В общем, в начале тридцатых годов эти два семейства Абрадушкиных-Мируков оказались в Москве, где продолжали поддерживать близкие отношения.
Когда в 1936 году родился я и Оксана (разница в полгода) нас уже тогда вместе выкладывали на кровать на «Маяковке» (дом, в котором находился и театр «Эстрады» и «Современник» и который снесли в начале семидесятых годов).

Вот с тех пор мы и ведем наше общее с Оксаной жизненное летоисчисление.
Странно? – Очень странно! После рассказанной предыстории, вернемся снова в город Пермь. Наши жизненные пути пересеклись снова в Перми, куда, как я говорил, эвакуировали завод, на котором работал отец.
25.05.2012
В памяти остались какие-то обрывочные картинки. Какие-то темные проходные помещения, в которых на полу мы ночуем, зимняя неприветливая Пермь. Тетя Оля с Оксаной и Ирой. Все это продолжалось недолго. Затем мы уехали в Москву.
На Смоленской набережной текла своеобразная военная жизнь.

Мальчишки двора боролись за приоритеты отношений. Меня и Вовку называли безотцовщиной и считали, что все хулиганские дела шли от нас. Одним словом - бандиты. Предпосылки какие-то, видимо, были, так как мать после гибели коменданта нашего дома работала какое-то время в этой должности.
По военным впечатлениям. Мы играем во дворе с ребятами, вдруг начинают выть сирены (так обычно бывало при каждом налете с бомбежками). Мы ныряем в бомбоубежище, которое было в подвале нашего дома. Начинают рваться бомбы во дворе, и буквально через некоторое время в подвал вносят убитого коменданта. Нам страшно. Наверно, это был первый мертвый человек, которого я увидел. Бомбили часто. Наш дом располагался между двумя мостами – Бородинским и метромостом. Кроме того, рядом Киевский вокзал. По ним и целили. Но почему-то доставалась нашему дому. Все строения со стороны набережной были разбомблены и сожжены. Наш дом был развален при одной из бомбежек по арку.
Так вот мы два брата – Абрадушкиных (хоть у Вовки и была фамилия его отца-Фабианский, но кличка была «Абрада», и считали нас Абрадушкиными), и два брата-Корочкиных, примерно, такого же возраста, как мы - Лёрка (уж, не знаю, как было его полное имя, но называли именно Лёрка, а не Лерка) и Вадька схлестнулись в драке за эти самые приоритеты. Кто верховодит. Победителей не было, зато, как и потом часто случалось, после таких драк, почему-то начиналась дружба. Так и у Абрадушкиных с Корочкиными. Лёрка дружил с Вовкой, а я с Вадькой.

На фото слева-направо-Лёрка, Вовка, по-моему, Чернышов, Сильнов, Гордеев, Вадька.
Корочкины жили на седьмом этаже в нашем втором подъезде. Родители ребят были или дипломатами, или военными, не знаю, но их часто не было в Москве (вроде, в Австрии), и ребята оставались одни в квартире. Помню, когда мы собирались у них, они нас всегда угощали плитками шоколада, которые стопкой лежали на столе или подоконнике. И мы пили вино и закусывали этими плитками, которые считались австрийскими.
Взрослые ребята, Чернышов, Гордеев, к нам ближе по возрасту Сильнов, собирались где-то у пятого-шестого подъезда с девчонками. Играли во всякие игры, типа «кольцо-кольцо ко мне». Вообще двор был дружный. Играли в лапту, городки волейбол (во дворе была площадка с сеткой).

Были частые драки с ребятами прилегающих Шубинского и Неволного переулков. Наш двор считался более-менее нормальным, а тех ребят называли хулиганами. Драки были обычно бескровными. На моей памяти, только однажды «шубинские» порезали нашего.
Война была голодной и холодной. В комнатах стояли печки – «буржуйки». Труба выходила в окно. Дрова, скорее щепки и палки, которые река приносила к берегу, собирали на москвареке (так звучало для нас название – одним словом).
Отдельные эпизоды нашей жизни.
Рядом с домом находилась типография, для которой привозили иногда картошку. Голодные пацаны собирались вокруг машины, в надежде, что при разгрузке что-то перепадет. Картошку, которая перевозилась россыпью, разгружали лопатами. Поэтому иногда отдельная картофелина скатывалась под горку. У нас были заготовленные из проволоки крюки (ручка и загнутый под прямым углом конец) с помощью которых можно было наколоть картофелину. Тут уж, у кого больше было сноровки, тот получал обед или ужин.
Еще.
Со стороны набережной около Бородинского моста была горка, которую мы называли Воргуниха, а около горки асфальтовый пятачок.

На фото горка видна слева внизу.
Туда зачем-то привозили и оставляли на некоторое время тракторный прицеп с плитками жмыха. Это была классная еда. Жмых двух типов: черный из семечек и желтый, уж не знаю из чего. Вроде, из сои. Еда – то классная, но наверху сторож с дубиной, фиг возьмешь. Но, как говориться: «Голод - не тетка». Надо брать. Рождается простой, поэтому гениальный план. Несколько пацанов лезут напролом за жмыхом с одной стороны прицепа, принимая на себя удары, а несколько самых шустрых с другой стороны хватают одну или две плитки и бросают их на асфальт. Жмых раскалывается, и куски быстро исчезают в мальчишеских руках. Что там ссадины и синяки! Зубы вгрызались в эту смесь семечек и шелухи с голодным восторгом!
Москварека
В детстве это слово, как я уже говорил, для нас сливалось в единое слово. Москварека – это целая, неповторимая жизнь. Летом мы купались, хотя река была грязная – по реке плыл мазут. Около дома была пристань, с которой можно было прыгать в воду, но приходилось сначала рукой разгрести окошко в мазуте, а затем в него уже прыгать. Выныривала сперва рука, которой снова надо было разгрести мазут, а затем «саженками» справа-слева делалась дорожка, так и плавали. Там взрослые ребята нас учили плавать, довольно оригинальным способом. Малыша брали под мышку и говорили – ты греби одной рукой, а я - другой. Когда же заплывали немного от берега, малыша отпускали, и он, хлебая воду, выплывал уже, как мог.
Потом уже переплывали на другой берег. Плавали довольно хорошо. Как я говорил, в нашем доме, в холле были телефоны, поэтому у нас была налажена связь между ребятами. Если кто видел с балкона, что по реке приближается баржа - быстро перезванивались, кубарем вниз и любимое занятие подплыть зацепиться за баржу, иногда удавалось влезть на нее и оттуда прыгать. Иногда, смельчаки проныривали под баржой. Ощущение, как сказали бы сегодня, полный драйв и экстрим. У баржи плоское дно и вода затягивает под нее. На баржах возили песок, кирпичи и другой стройматериал. Мужики, которые находились на них, когда мы лезли на баржу, кидались в нас, чем попало, чтоб не лезли.
Помню ранней весной, на скосах гранита набережной, на урезе воды оказалась кошка. Собралась наверху толпа зевак и советчиков, но никто не хочет лезть в воду, т.к. кошка находится довольно далеко от пристани и придется часть пути плыть в холодной воде. Кошка орет от холода и волн, которые ее окатывают, пытается лезть вверх по граниту, но соскальзывает в воду, снова забирается на гранит. И так продолжается довольно долгое время. Находится один «дурак» по имени Толик (это я), который лезет в воду за кошкой. Спасение продолжалось довольно долго – кошка не понимала, что я ее хочу спасти, вырывалась из рук, царапалась, кусалась, снова пытаясь забраться наверх по граниту, снова соскальзывала в воду. Но, в конце - концов, мне удалось с ней доплыть до пристани и выпустить на волю. Наверно, первый мой «героический» поступок.
Еще мы любили валяться на пристани у Киевского вокзала, где был причал пароходов типа «Ивана Папанина». Там было довольно глубоко, мы ныряли, доставали дно. Выглядело это так: ныряешь, со дна ладошкой черпаешь песок с илом, камнями и, выныривая, показываешь ребятам. Без этого не поверят, что добрался до дна.
Как-то поспорил с ребятами, что прыгну с верхней палубы «Ивана Папанина». Пробрался наверх на палубу, глянул вниз - коленки затряслись. Хотел спускаться, но тут капитан за мной. Я бежать и с испугу, рыбкой в воду! Так вот выиграл спор.
Зимой, во время войны, когда отказывало отопление в доме, горячую воду, чтобы не разморозить трубы, сливали в реку. Около пристани, где недалеко был выходной коллектор, образовывались проплешины во льду с такими узенькими переходами, по которым мы бегали. Там часто парило, и собирались галки. Так вот, однажды, бегая за галками с пацанами по этим дорожкам, я в полной зимней амуниции, как-то: валенки с галошами, меховая шапка, зимнее пальто, рукавицы ухнул в одну из этих полыней. Погрузился до дна – мне там было «с головкой», хорошо нахлебался, но оттолкнулся от дна, всплыл, и попытался вылезти на лед. Но лед ломался, и я снова с головой уходил под воду. Все пацаны с испугу бросились домой. Прибежали к матери: «Толька утонул! На москвареке. Мать в обморок. Я долго боролся за свою жизнь, но все намокло, обледенело, и сил уже не оставалось. Я кричал о помощи, но никого не было близко. Повезло от случая - реку по льду с того берега переходил военный. Он услышал и побежал ко мне. Подойти близко, чтобы схватить меня, не получается, лед трещит. Он снимает портупею и кидает ее мне в полынью. Я пытаюсь схватиться руками, но варежки обледенели, вообще не сгибаются, и ремень выскальзывает из моих рук, и я снова ухожу под воду. «Военный» понимает, что тут безнадега. Принимает гениальное решение - ложится на лед, подползает почти к краю промоины, и вытаскивает меня за шкирку из воды.
-Ты откуда?
Я говорить не могу, язык замерз и не ворочается. Головой показываю на дом. Он забрасывает меня к себе на спину и тащит домой. Приволок меня в комендантскую комнату, где работала моя мать, обругал ее, что не смотрит за малышом. Потом меня раздели донага, растирали спиртом, заливали в рот. Я плевался, но заставляли! Вот откуда родилось два поверья: военный окрестил меня в военные, и меня научили пить!
У Вовки Яковлева, саратовского кадета, который жил, по-моему, в четвертом подъезде, была «мелкашка». Так вот, мы забавлялись тем, что стреляли с его балкона на десятом этаже, по козам, которые гуляли на противоположном берегу, справа от метромоста, там было что-то вроде пляжа. Это и далеко, и козам никаких повреждений, но любопытно было видеть, как после выстрела они начинали скакать и прыгать.
Зимой катались на коньках, когда еще не было все занесено снегом. Смешно! Чтобы не уходить с реки, «какали» там же. Но замерзшие кучки прикрывали льдинками.

2013
Ну, вот и закончился 2012.
Как пел известный бард Вадим Егоров – «уплыл, как лебедь белый».
В прошлом году распечатал написанное, хотел дать почитать своей семье. Думал, будет интересно. Заказал принтеру три экземпляра, один прошел нормально, а остальные испортил. Произошел какой-то сбив, и перепутались страницы. Пришлось выбросить. А единственный передал в Сашину семью. Кто-то прочитал, кто-то нет. Реакция какая-то «з-а-м-е-д-л-е-н-н-а-я!». Послал по «мылу» Валерке Снеговскому – друг нашего Вовки Розанова, тоже кадет, они вместе учились в танковом училище, в одном экипаже. Так «ни ответа, ни привета!».
З А С К У Ч А Л !
Послал Вовке Ледовских по электронной почте. Как – то обещал ему.
Получаю ответ:
«Сами воспоминания читаются на одном дыхании. Пока не прочёл, не мог оторваться. На одном дыхании... И так обидно, что нет продолжения...
Одна надежда: пока нет. Пиши, ты это делаешь легко, так, что, как будто любой так сможет. В этом-то и класс! Не сможет!!! Спасибо, поздравляю, жду продолжения (с не-тер-пе-ни-ем). Я всё сказал, что смог одним пальцем»
Я ему:
«Вовка, спасибо большое. Я так рад, что самому дорогому мне человеку это понравилось. Я думаю, это потому, что мы вместе прожили довольно долгую жизнь, надеюсь, что еще долго будем вместе. И ты, как никто другой, сможешь понять все нюансы написанного. Продолжение будет - просто времени на все не хватает. Ты ведь знаешь мою увлекающуюся неизвестно чем, дурную натуру. Обнимаю. До встречи».
Вдохновило, сел продолжать!
Вообще наш красавец большой дом га Смоленской набережной вдохновлял нас на самые разные пакости. Была такая забава: из бумаги делается типа что-то кубика, в который заливается вода. Кубик какое-то время воду держит. Так вот с девятого этажа, с балкона, «выцеливается» жертва, проходящая внизу, и отпускается «снаряд». Даже, если не попадает точно в цель, а разрывается рядом, то все равно жертва вся мокрая от брызг. Ну, а если точно в цель – то уж с ног до головы!
Во дворе, где-то у пятого подъезда были зачем-то свалены бетонные, метрового диаметра трубы. В них, обычно, залезали покурить взрослые пацаны. Однажды, еще во время войны, они меня затащили туда. «На, дыхни!» Ну, я и «дыхнул». Потом долго кашлял, кружилась голова, и еле выбрался на свежий воздух. С тех пор начал потихоньку баловаться курением.
Отдельные яркие воспоминания о войне.
Первое, самое страшное. Гуляем во дворе, сирена, бросаемся в подвал-бомбоубежище. Разрывы бомб во дворе, через некоторое время вносят убитого коменданта нашего дома. Видимо, вместо него потом мама работала комендантом.
Мы уже четко знали, что, когда начинает грохотать, надо срочно бежать в бомбоубежище. И вот однажды, начинается канонада, мы бежать. Но кто-то из взрослых говорит – это салют в честь взятия Курска (если не путаю). По моим воспоминаниям это был первый салют. Мы восхищенные собрались во дворе и смотрели на это так захватывающее зрелище. Первый салют давали с трассирующими патронами. Прямо по книжке – «Зеленые цепочки», что – то о диверсантах, которые ракетами указывали немцам объекты, которые надо было бомбить. Так вот, этих разнообразных по цвету и такого множества цепочек было всё небо. Потом такого уже я не видел. Трассирующие пули запретили использовать. Вроде были какие-то жертвы.
С нашего дома, с крыши тоже давали салют. Все делалось строго по команде. Залп должен быть согласован с общим залпом. Как они там согласовывали, я не знаю. Но, они пускали ракеты из простых ракетниц, и часто бывали осечки. Поэтому они срочно выбрасывали неисправные ракеты, засовывали новую, и пытались, по-моему, успеть выстрелить.
Мы с Вовкой, старшим братом, залезали на крышу после салюта и собирали не выстрелившие ракеты. Потом было много забав и огорчений от этих ракет.
Мы их разбирали. Порох отдельно, а сами «камешки» отдельно. «Камешки» поджигались где-нибудь на десятом этаже, и горящими пинали ногами до самого первого. Дымно! Красиво!
Болею. Сижу на диване, насыпал порох в детскую машинку – самосвал и чиркаю спичку, чтобы зажечь. Порох почему-то не поджигается. Наверно, сую спичку глубоко в порох. Наклоняюсь ближе к машинке. Чирк-чирк! Как полыхнёт, прямо в лицо! Я в ванную комнату (тогда просто говорили – в ванну), под холодную воду. Долго ходил с обожженным лицом. Вообще, в детстве я много болел. Видимо, война, голод. Привозит меня мать в Морозовскую больницу. Я что-то вообще «загибался». Врачи в ужасе. Матери говорят: «Еще на пару часов позже привезли бы – было бы поздно оперировать». Д Диагноз не совсем мне понятен- «лимфаденит пахов» , или как-то примерно так звучит. Потом более понятно – заражение крови. Вытащили меня с того света
Переболел, когда был совсем маленьким, дифтеритом. Впечатления. Всё стерильно, какие-то, как стеклянные кубы - витрины, закрытые наглухо, а в них самые разные игрушки. Нам их не дают- заразно. По-моему, это тоже было в Морозовке. Родителей тоже ни к кому не пускали по той же причине.
Очень долго болел малярией. Где ее я подхватил, не знаю. Но болел очень долго и тяжело. В Тамбове, в суворовском училище заставляли глотать акрихин. Я там с малярией был не один. Все малярийщики ходили желтыми от этих таблеток. Болезнь проходила тяжелыми приступами. Ощущения разные, как галлюцинации. Одно из таких приступов. Как будто перед тобой разматывается лента асфальтовой дороги. Все спокойно. Но потом дорога начинает портится. Сначала изгибается, потом кочки, ямы, ухабы. Это ужасный вал накатывается на тебя, заваливает, нечем дышать. Температура прыгала под сорок. Затем потихоньку ухабы, ямы начинали сглаживаться и постепенно дорога опять превращалась в ленту асфальта, плавно разматывающегося перед тобой. Этим кончался приступ. Температура спадала. Становилось легче. Лечили несколько лет, разными средствами, но в основном акрихином и еще какими-то таблетками типа акрихина, но в оболочке. Акрихин очень горький. А пока его проглотишь, он тает и весь рот в этой горечи. А в оболочке легче было проглотить. Ничего не помогало. Мать повела меня к какой-то знахарке. Что она там ворожила, я не помню. Но конце сеанса, мне протягивают стакан, наполненный до краев какой-то мутной жидкостью. Пей, говорят. Начинаю пить. Отвратительный вкус.
Что – то теплое, солоноватое. Начинаю соображать- ведь это же моча! Отхаркиваюсь. Но заставляют допить. Допиваю с трудом.
Правда, после этого приступы прекратились. Уж, не знаю по какой причине. Последний бы, когда я уже служил в Германии. Я попал на несколько дней в Москву.
У нас там была такая практика, когда солдатик отправляется в Россию, по каким-либо причинам, его должен сопровождать офицер. Для нас это было праздником. Сопровождали до Бреста, а там он добирался уж сам. Так вот на границе можно было договориться с начальником, чтобы он продлил пропуск. Таким образом можно было попасть домой. Но за это (он большой любитель аквариумных рыб и просил привезти, в ту пору экзотичных барбосов). На этой почве мы и договаривались. Поэтому, мне иногда выпадало счастье попасть в Москву. Но рыбы эти очень капризные, и их надо было везти до самого Бреста в стеклянной трехлитровой банке все время, клизмой качая им воздух.
Во время войны ходили слухи, что от голода, воровали и ели детей.
Помню, почему-то вечером возвращаюсь, от Смоленской площади домой. Поворачиваю к Шубинскому переулку, какой-то мужик мне: «Мальчик, хочешь конфетку?» Меня в озноб, страх до мурашек - «Съедят!» Я кубарем по переулку домой. Слава Богу, не съели.
На углу Шубинского переулка почему-то нарастала по весне здоровенная сосулька. Все ходили, ничего. А однажды, вдруг, взяла и оборвалась. А под ней проходил человек. Так насмерть! Стали опасаться.
Событий было много. Около лестницы был разрушенный деревянный дом. Там таскали доски, для печек. Я сижу дома, на девятом этаже, смотрю в окно из кухни, и вдруг грохот, пыль. Обвалилась стена дома из - под которой кто-то из ребят тащил доску. Накрыло. Собрался народ вытаскивать. Ему сильно придавило ноги. Вытащили. Помню - живой, но бледный, как смерть.
Вдоль Шубинского зачем-то рыли траншею. Для прохода оставляли метровые - двухметровые переходы, под которыми прокапывали туннели, наверно для прокладки труб. Мы, мальчишки, любили там лазать, играть. Так однажды один из переходов обвалился. Засыпал ребят. Долго откапывали. Все напуганы, но живые.
Во дворе, на небольшой горке, был еще один одноэтажный домик, где жили Гордеевы. Вечером, когда уже было темно, к раме окна, кнопкой прикрепляли что-то типа гайки или гвоздя, привязывали нитку и из укрытия оттягивали и отпускали. Как будто кто-то стучит в окно. Человек выйдет, посмотрит, никого нет. Уйдет. Снова стук. Снова выходит. И так до белого каления. Нам смешно, но каково им! Сейчас это хорошо понимаю. К сожалению, многое познается с возрастом.
В парк Горького свозили трофейные «Тигры», самоходки и прочую разбитую немецкую технику, ордена, всякие шмотки. Там их зачем-то сжигали. Мы лазали по танкам, собирали обугленные ордена. Куда потом это подевалось неизвестно.
Победный салют, 9 мая 1945 года, мы с Вовкой смотрели на Красной площади. Поразили меня поднятые на аэростатах портреты Сталина, которые были освещены прожекторами. Может быть, и путаю, но салют был и с этих аэростатов. Корзины там, что ли были.
На площади было тесно, весело, радостно, пьяно! Все обнимались, целовались, плакали, плясали! Счастья не передать!

Тамбовское суворовское военное училище
(ТбСВУ)


ПРЕДЫСТОРИЯ

Попал я в суворовское училище совершенно случайно, хотя, как сын погибшего на фронте, имел на это право.
В нашем дворе, в соседнем подъезде, жил Отька Сапожников (Отто, которого в дальнейшем переделали в Антона). Его родители были по тогдашним понятиям довольно богатыми: отец был военным в чине полковника — Зиновий, мать домохозяйка, небольшая такая, симпатичная евреечка - Грета. Уж, почему у нее было немецкое имя, и почему сын был назван тоже немецким именем, я не знаю.
Сам Антон был довольно толстым рохлей, моего возраста, и, хотя был значительно выше меня, постоять за себя не умел. Мы с ним дружили, и я его защищал от хулиганистых мальчишек нашего двора.
Его родители решили из каких-то соображений отдать Антона в суворовское училище. Так Антон встал на дыбы и сказал: «Без Тольки я не поеду!» Его родители пришли к моей матери за согласием.
Она, конечно, была очень рада, что один из двух «обормотов» (я и старший брат), которые без присмотра шлялись по дворам и округам тогдашней беспризорной Москвы, и часто приносили ей неприятности своим необузданным поведением, будет отдан в надежные руки суворовских воспитателей.
Таким образом, в десять лет я вместе с Антоном в 1946 году оказался в Тамбовском Суворовском военном училище. Нас принимали в третий класс, который назывался СПК (старший подготовительный класс).


Свои два первых класса в Москве я довольно плохо помню, так как уроки я часто прогуливал. Мы с ребятами нашего двора любили кататься на трамваях, которые ходили мимо Шубинского переулка. Это была знаменитая «Аннушка» и 31-й номер, который ходил аж до Филей. А в другую сторону трамваи ходили к Новинскому бульвару, площади Восстания и далее. Наш маршрут на трамваях обычно пролегал от Смоленской площади до Новинского бульвара.
Ездили мы в основном на «колбасе» - задней выступающей части сцепки последнего вагона.
Летом мы ловко впрыгивали на ходу в вагоны, тогда были открытые площадки, и лихо на скорости трамвая выпрыгивали из вагона. Коленки, руки и часто лица у нас были ободраны. Зимой часто волочились за трамваем, ухватившись руками за ту самую пресловутую «колбасу».
Иногда кто-то попадал под колёса. Отрезались ноги или руки. На какое-то время это охлаждало наш пыл, но беззаботная вера, что это может случиться с кем угодно, но только не с тобой, снова толкала нас на эти ужасные «подвиги». Такая вот была у меня учеба до Суворовского училища. Можно только удивляться, как я еще остался в живых.
С таким багажом знаний я и предстал перед комиссией, которая проводила что-то типа собеседования или экзамена. Помню те мучительные потуги, с которыми я пытался разделить столбиком самые простые числа, как потел и как у меня ничего не получалось.
Читал я тоже, скажем так, «совсем не очень здорово». В общем, по всем статьям полный провал. Ну, и мне было предложено отправляться домой. Но здесь свершилось чудо.
Меня пригласил к себе начальник училища генерал-лейтенант Александр Григорьевич Капитохин.
В своем зеленоватом генеральском мундире с золотыми погонами и полной грудью орденов и крестов, с сединой в волосах, он своим видом потряс меня до глубины души. Говорил он со мной, как с сыном. И вот, благодаря его решению, мне суждено было стать кадетом.


КАДЕТСТВО


Итак, я кадет!


Еще не одетый в форму с погонами, я во дворе вижу «настоящего», одетого кадета.
Это как из сказки. Форма черная, погоны алые с белой каймой. На погонах на алом фоне желтым трафаретом надпись: Тб СВУ. Фуражка тоже черная с лаковым козырьком и красным околышем. Тулья фуражки растянута вставленной в нее пружинкой.
Этот кадет, задрав высоко в небо свой нос и подбородок, проходит мимо меня, как что-то из чудесного сна.
Этот первый кадет, которого я увидел, в прошедшей моей жизни и в настоящей, в которой я пишу эти воспоминания, окажется моим «кровным братом» и другом.
Этим кадетом был ВОВКА ЛЕДОВСКИХ.

С ним нас связала в жизни судьба на долгие годы. Мы сейчас, уже в солидном возрасте, помним те далекие, очень забавные и любопытные годы нашего детства. Поясню, почему «кровными братьями» мы называем себя.
В каком-то из фильмов, которые крутили у нас в клубе, было показано, как где-то на востоке происходит кровное братание.
Режут ножом руки, кровь сливают в вино и пьют это вино. Коллектив, тем более, детский коллектив, по моим понятиям, чем-то очень напоминает обезьянью стаю: один что-то увидел и сделал, так за ним и все, или почти все делают то же самое.
Система выживания вида!
Так и мы.
Помню наш туалет, где мы с Вовкой ставим руки под холодную воду (анестезия!!!), бритвой режем руки, и за неимением вина просто пьём кровь из ранок рук друг у друга. Затем выкалываем на правых руках мне букву «Л», ему букву «А». Видимо, чтобы не забыли.
И ведь не забыли!!!
Выкалывание — это тоже дань нашим обезьяньим инстинктам – все что-то выкалывали. Я заодно выколол на правой (левша!) руке часы (видимо, очень хотелось), а на левой - сердце, пронзенное стрелой (ох, уж эта любовь-любовь!). Когда немного подросли, и стали понимать всю нелепицу и часов, и «стрел», безуспешно пытался свести их кислотой.
А инстинкты существовали долгое время.
То повально все делали ножи с наборными пластмассовыми рукоятками, то клеили пластмассовые погоны, то делали футбольных игроков.
Про игроков - это особая история.
Игрушек у нас никаких не было, кроме закреплённых за каждым из нас карабинов старых гражданских времён, довольно тяжёлых для нас, малышей. И поэтому была самодеятельность – игрушки делали сами.
Из пластмассы вырезались кружочки диаметром 10-15 мм, края обтачивались под 45 градусов — это игроки. Делалась пластмассовая бита, при нажиме которой на игрока, он за счёт скоса как бы выстреливал по поверхности стола. Мячиком тоже был пластмассовый кружочек, но немного поменьше диаметром и без скоса. Ворота делались из картона или бумаги.
А остальное – как в настоящем футболе. Голы, азарт, продажа (обмен) игроков, который практиковали наши старшие (особенно четвертая рота, которую мы, СПКовцы, называли «шакалами»).
У нас в распорядке дня был второй завтрак, между обедом и первым завтраком, на который нам традиционно давали небольшие булочки, кусочек масла и чай.
Так вот, эти шакалы нам добровольно - принудительно меняли, например, одного такого игрока на 3-5 булочек в зависимости от амплуа игрока: вратарь, защитник, нападающий.
Самым первым воспитателем у нас был капитан Кочергин. (На фото СПК он в центре). По моим воспоминаниям он был очень спокойным и справедливым.
Распорядок у нас был довольно суровым. Как поётся в одной из наших кадетских песен:
«Ровно в шесть часов встаем,
Три минуты на подъем,
Физзарядка, бег и туалет…»
Отбой - в 21.30
А между часовыми отметками жизнь была наполнена учёбой, спортом и всей остальной такой насыщенной кадетской жизнью, что продохнуть было особенно некогда. Правда, в будущем такая жизнь нас приучила ценить время.
Наш дом — прекраснейшее здание бывшей духовной семинарии — находился на берегу красавицы - речки Цны.


Для нас, мальчишек, у которых не было отцов, а у некоторых и матерей, отдали одно из лучших зданий города Тамбова.
За время учебы мы жили на разных этажах и в разных комнатах. Крылья здания делились как бы на учебную и жилую части, которые находились в одном коридоре. Был у нас прекрасный клуб, в котором нам показывали шедевры тогдашних фильмов, классику того времени. Была прекрасная библиотека, с богатейшим набором книг по различным направлениям. Великолепнейший спортивный зал, пожалуй, лучший в городе Тамбове на тот период времени, со своим боксерским рингом и прочим хорошим спортивным оборудованием.
На втором этаже здания, выходящем на речку окнами, был громадный открытый балкон, на перилах которого, уже немного вкусив спортивного мастерства, мы делали стойки на руках. Трудно сейчас описать всё то великолепие, которое нам преподнесла наш страна в тот период жизни.
Я до сих пор убежден, что если бы судьба меня не связала с Суворовским училищем, то я, как и многие из моего детского окружения, с Шубинского и Невольного переулков и Смоленской набережной нашей дорогой Москвы, попал бы в какую-нибудь неприятную историю, и был бы отправлен в места, как говорят, «не столь отдаленные».
А в ту далекую пору, уже облаченный в кадетскую форму, я хоть и очень маленький (рост — 126 см, вес —28 кг), гуляя по нашему обширному двору, огражденному со всех сторон довольно высоким забором, ухитрялся еще как- то защищать своего тогдашнего дружка — Отьку Сапожникова.


Уже став постарше и, как-то отдалившись от Антона, я, когда ко мне почему-то прибегали ребята и говорили: «Беги, выручай, там твоего «жирного» бьют», - еще долго «бегал» и выручал.
Весь костяк нашего училища был сформирован в 1944-46 г. и до первого выпуска в 1949 г. никаких изменений не претерпевал, т.е. никого «не впускали и никого не выпускали». Это уже после первого выпуска каждый год на место ушедших приходило новое молодое поколение. А пока вся табель о рангах начиналась от СПК и заканчивалась 1-й ротой.
В первой роте были ребята довольно рослые, особенно по сравнению с нами, СПКовцами. Помню, присутствую при такой сценке: стоит Володя Сороковых, кадет первой роты, сверху вниз смотрит на нашего «Шкета» — Валерку Крутицкого, тогда самого из нас маленького, если не ошибаюсь, роста что-то около 105-110 см, и говорит: «Ну, ты, «шкет», когда научишься ширинку застегивать!?» Смотрю на ширинку Валерки и вижу блестящую латунную пуговицу со звездой, которые обычно были у нас на гимнастерках. А он, такой растерянный, смотрит снизу-вверх на эту громадину, руки по швам, а на глазах чуть ли не слезы.

«ШКОДЫ»

Жизнь у нас протекала по воинскому режиму, но все же мы были мальчишками, а когда собирается большой коллектив пацанов, то частенько случаются великие «шкоды».
В обширном дворе находилась наша медчасть – кирпичное здание с металлической лестницей до самой крыши. С этой лестницы, с разной высоты мы и прыгали на землю. Земля почему-то была там рыхлая, и посему мы себе ничего не ломали.
Вообще, лестниц в нашей жизни было много. Пожарная лестница, которая примыкала со двора к крыше нашего здания, использовалась нами как для того, чтобы удирать от наших «дорогих» офицеров-воспитателей, так и для тренировок наших бицепсов. Часто по этой лестнице мы забирались на одних руках, подтягиваясь за каждую перекладину. На уровне второго этажа эта лестница соединялась двумя полосками железа с фасадом здания. Эти железки, довольно узкие, подходили прямо к окну. Вот по ним-то мы и добирались, балансируя руками, до окна нашего класса и залезали внутрь.
На берегу Цны, на пригорке, находилась старая, немного разрушенная крепость. У нее были небольшие бойницы, в которые взрослому человеку, да и нормальному ребенку, пролезть было невозможно, но не нам, детям войны, которые свободно в них пролезали (самые маленькие). А там обнаружились большие запасы кинопленок трофейных и прочих фильмов, например, «Травиата». Из этих пленок мы делали «дымовухи». Делалось это так: пленка сворачивалась вместе с бумагой в такой маленький рулончик, рулончик закручивался бумагой по краям, как хлопушка. Затем это произведение поджигалось с краю и тут же тушилось ногой. Эффект потрясающий: пленка не горит, а дымится, процесс этот идет довольно долго и выдает «на-гора» громадное количество дыма.
Вот с этими «дымовухами» мы забирались по лестнице, которая примыкала к 14 женской школе (правда, это было чуть позднее), лестница крепилась к стене таким же образом, как и у нас в училище, и, запалив этот снаряд, мы его запускали в форточку, в класс к девчонкам. Шуму и паники было много. Мы скатывались с лестницы и пускались наутек.
Однажды, проделав такую операцию, мы убегали, но один из нас, не помню уж кто, был пойман учителями и отведён в школу. Нас было человек пять-семь, и мы ринулись на выручку своего товарища. Но коллектив учителей, видимо, предвидя такой поворот дела, сплотился и, так как сила была на «ихней» стороне, нас всех изловили и тоже завели в школу.
Стояли мы позорно, почему-то под лестницей, в ожидании наших воспитателей, за которыми были посланы гонцы, а из какого-то класса неслись девичьи голоса, которые очень дружно и довольно красиво выводили: «Девицы, красавицы, душечки-подружечки...» Дальше я не помню. Мы понуро продолжали дожидаться наших избавителей.
Потом нас вели строем, как под конвоем, почему-то без ремней, по набережной в училище. Затем мы стояли в нашей родной канцелярии, где нам вправляли мозги наши «родные» командиры. Были угрозы исключить из училища. Потихоньку наш строй начал хныкать. Мы стояли рядом с Юркой Ильиным, кто еще был, сейчас трудно вспомнить, но это были обычные шкодники. Видимо, был Вовка Ледовских, Валерка Крутицкий, Борька Кунгуров. Тогда мы еще были монолитом, СПК, который позже разделился на два взвода. Мысли были какие-то странные, расплывчатые. Почему-то больше всего было жаль (я уже считал себя исключенным из училища) того, что я останусь без моей черной кадетской шинели, к которой я очень привык, особенно к ее специфическому запаху хорошего армейского сукна. Но я держался и не плакал, тем более, что Юрка тоже не плакал. Так мы и держались вдвоем. Остальные ревели. Но вот подавленный угрозами и слезами ребят не выдержал и Юрка. Ну, а следом и я начал хныкать. Вот такая интересная история.
Правда, потом нам особенно ничего и не было. Были обычные наказания, как-то: вымыть наш громадный коридор, или туалет или класс. Но это такие мелочи по сравнению с тем, что нам обещали.
В будущей нашей кадетской жизни будет еще много таких разных «шкод». Это набеги на лодочную станцию, с угоном чуть ли не всех лодок, а потом удирание по всем поймам нашей разлившейся Цны от ловящих нас офицеров. Подкатывание взрывпакетов под лавочки в скверике Зои Космодемьянской, на которых сидели влюбленные парочки. Набеги на школьные выпускные балы, вернее на праздничные столы, когда наши кадеты появлялись из окон верхних этажей школ. Драки со «шпаками», обижавшими наших малышей.
А те драки с амнистированными уголовниками 1953 года, волна которых прокатилась через наш Тамбов, и которые ножами и кастетами пытались установить свой порядок в городе? Тогда все кадеты, «от мала до велика», приняли участие в этих делах и показали, кто в городе хозяин. Уголовный разгул в городе не состоялся. В связи с этими событиями Тамбовское Суворовское прогремело на весь Союз.
Встречаясь уже в нашем почтенном возрасте, иногда от друзей узнаю о шкодах, о которых сам не вспоминал. Слава Кудинов рассказал, как у нас забрали наши шмотки, когда мы в марте купались на Цне. Подготовка была такой: зимой мы обливались почти ежедневно холодной водой в маленьком хозяйственном помещении, которое располагалось рядом с туалетом. Так до весны. А весной, когда трогался лёд, мы смывались на речку купаться. Так Слава рассказывает о таком случае. Офицер – воспитатель, он не помнит кто, забрал наши вещи, пока мы были в воде, и унес в рядом стоящую городскую баню. Так вот, якобы, Абрадушкин Толя, голяком влез по трубе на второй этаж бани, прошел по карнизу, залез через окно, забрал вещи, спустился. Мы благополучно вернулись в училище. Наши воспитатели только руками разводили, но претензий никаких – все на месте.

Все разнообразие кадетской жизни описать в каком-то порядке очень трудно. Тем более что я не преследую цель, да и не имею возможностей дать анализ всех наших сторон жизни и взаимоотношений. Становление характеров и какие-то события, думаю, можно проследить по ходу зарождающейся и развивающейся дружбы или просто приятельских отношений.
Могу судить только по себе.
Да простят меня мои товарищи за то, что по старой мальчишеской привычке я сохранил те, далекие детские произношения имён, и за те неточности, которые по прошествии многих лет могли вкрасться в мои воспоминания.

ЖЕНЬКА ГОРЕНКО

Первый «кадетский» контакт, если не считать Антона Сапожникова, у меня состоялся с Женькой Горенко. Это было в первый наш переход из училища в летние лагеря (почему-то мы говорили «лагеря», а не «лагерь»). Лагерь был за городом, за речкой Цной, и идти туда для нас в ту пору, когда мы были еще совсем маленькими, было очень трудно. Как мне помнится, было довольно жарко, и за городом, из которого мы вышли через один из мостов через Цну, над проселочной дорогой, по которой мы шли, стоял столб пыли, поднимаемый сотнями наших ног.
Я плелся в самом конце колонны, так как был одним из самых маленьких, и глотал эту пыль. По дороге в пыли попадались какие-то букашки, жучки и прочая «насекомая» живность, которую я подбирал и складывал в неизвестно откуда взявшийся спичечный коробок.
Замечаю, что еще один «воспитон» (сокращенное от полного слова воспитанник - так нас тогда величали), занимается тем же делом. Такой же спичечный коробок, и он туда тоже что-то толкает и запихивает. Мы заинтересовались друг другом, показали, что у нас есть, чем-то обменялись, о чем-то поспорили. Так начались мои первые дружеские связи уже на земле кадетской. Этим первым моим «энтомологом» был Женька Горенко.
Потом мы несколько лет сидели за одной партой, часто чего-то не могли поделить и каждый оставался при своем мнении. Женька имел дар убеждения, и свои постулаты умел хорошо подкреплять логическими доводами, чего частенько не хватало мне. И я, тогда еще не утративший своих хулиганских привычек, чувствуя свою несостоятельность перед логическим преимуществом оппонента, пускал в ход кулаки, а он говорил: «Вот, доказать не можешь, и потому дерёшься». И он был прав.
Женька вообще был удивительным существом, что впоследствии вылилось в оригинальность мышления и непохожесть на других. Он одним из первых освоил перекидной прыжок в высоту, когда все мы ещё прыгали «ножницами». А в будущей взрослой жизни он, пожалуй, единственный из нашего выпуска «моржевал», участвовал в зимних новогодних заплывах по Москве-реке. Я об этом узнавал из московской «Вечерки», которая писала об этих заплывах «моржей».
Женя закончил Военную бронетанковую академию и прошел очень славный жизненный путь. Когда-то о его «ракетной» работе нельзя было ничего говорить. И только в 2003 году, долечиваясь в санатории после серьезнейшей операции, он мне показал прекрасно оформленный фолиант, где рассказывалось о работах, связанных с ракетной техникой. И в ряду других отечественных корифеев заслуженное место занимал руководитель большого отдела Евгений Горенко.
Женя занимается изготовлением довольно хороших вин, которые он всегда приносит на наши встречи, и всё обещает пригласить на «купаж», что на его профессиональном языке винодела обозначает слив-разлив готового вина по бутылкам.
При изменении нашей жизни после пресловутых девяностых годов, когда пошел разгул демократии, и мы, уже довольно немолодые люди, трудно вписывались в новые веяния, и многие не могли найти себя в новых производственных и коммерческих отношениях, Женя, видимо, благодаря своей оригинальности, нашел себя. Он стал проектировать и изготавливать оригинальные отопительные приборы для дачных участков и процветал на этом поприще, пока недуг не одолел его.
Рассказывать о каждом из своих друзей я мог бы часами, но ограниченные возможности альманаха не позволяют этого делать. Поэтому перейду к следующему близкому мне человеку.

ЛЕРКА БОРОДИН

Леркино имя-то целиком значилось так: ЛОРАН! Но все его естественно звали Леркой. Откуда его родители выкопали такое имя, в честь кого он был так назван, меня тогда не интересовало, а сейчас уже поздно этим интересоваться. Тогда это для меня не имело никакого значения, да и сейчас тоже. Когда началась наша дружба, с какого ли эпизода, или случайно, сейчас для меня это покрыто тайной завесой. Так или иначе, мы оказались в спальне рядом койками. Может быть, это и сыграло в нашей жизни такую роль. Мы много говорили, развивали волю всякими упражнениями, огорчались, если нам что-то не удавалось.
Помню такой смешной, по-детски трогательный эпизод: мы договорились на кроватях делать стойку на голове. Простоять надо было какое-то время и не свалиться. Я как-то простоял, а Лерка упал раньше времени. Но все, что делалось нами вместе, касалось нашей дружбы, и невыполнение даже какого-то упражнения как бы подрывало устои этой дружбы, считалось как бы невыполнением каких-то обязательств. Как же так, обещал, но не выполнил! После того, как Лерка не выполнил обещанного, у него возникло чувство вины, а я почему-то был обижен. Он меня спрашивает: «Ты еще мне друг?», - а я глубокомысленно, протяжно подумав, насуплено ответил: «Да, еще друг».
Не помню, чтобы мы сидели с ним за одной партой. Но так как мы были москвичами (а в ту пору Тамбов относился к Московскому военному округу, и набор суворовцев происходил в основном из Москвы и окружающих Тамбов районов), то мы часто встречались и в Москве, в отпусках. В Москве у нас, когда мы были в младших классах, была определенная компания: Юрка Ильин, Борька Кунгуров, Лерка Бородин и я.
На Смоленской набережной, в доме номер 2, квартире 25, где мы жили втроем - я, мама и Володя - мой брат (до той поры, пока Володя не женился, и они с мамой не разъехались), эта компания собиралась довольно часто. А когда мы приезжали в отпуск и уезжали из Москвы в Тамбов, к этой компании присоединялись все «проезжие» кадеты — «не москвичи». Обычно, бывало шумное застолье с песнями и танцами. Часто нас провожали девочки (известные всем моим друзьям – Оксана и Ира). А до Смоленского метро мы шли обычно с аккордеоном, видимо, Лёрки Корочкина, (соседа с 7 этажа) и горланили популярные в то время песни. Например, «Холодно» (до сих пор не знаю автора этой песни), «Над заливом» (в исполнении очень тогда популярной певицы Зои Рождественской) и что-то такого же типа.
Я бывал у Лерки в гостях, был знаком с его мамой. Осталось в памяти, что она была интеллигентной женщиной и много курила. Хотя и могу что-то путать. Дружба наша, как мне кажется, была нежной. Вообще Лерка был в молодости очень красивым, довольно высоким и стройным мальчиком. Да и сейчас он сохранил былую форму.
Он окончил Московское пехотное училище Верховного Совета, по-моему, служил в кремлевском полку, или что-то в этом роде. Увлекался, да и сейчас продолжает играть в большой теннис. Я помню, когда он уже играл довольно прилично, для меня это являлось экзотикой.
Дружба наша закончилась после того, как он сблизился с Юркой Красиковым, а я индивидуалист, не мог простить ему этого. Очень тогда переживал в душе. Не знаю, было ли это видно снаружи. Помнится, красивый зимний вечер, довольно теплый, снег валит громадными хлопьями. Я во дворе училища стою под фонарем, смотрю на конус снега в свете фонаря, вдалеке Лерка с Юркой о чем-то разговаривают, а мне тоскливо на душе и кажется, что меня предали. Несчастный собственник!
Потом наши пути разошлись, мы реже встречались, а потом даже мне показалось, что это только я ему звоню, а он нет. Проделал эксперимент: перестал звонить. Так и расстались. От него звонков не было.
Но чувство благодарности к нему осталось до сих пор, как, впрочем, и ко всем моим друзьям и товарищам, с которыми мне приходилось пересекаться, или соприкасаться в моей жизни. Вообще, я благодарен многим людям, с которыми меня сводила жизнь. Я, считаю, что каждый человек представляет свой, особенный, неповторимый мир, который, соприкасаясь с моим миром, каким-то образом воздействует на него, изменяет, обычно, к лучшему.
Лерка работал довольно долго в одной из фирм, связанных с продажей продукции легкой промышленности. Я был у него несколько раз в офисе, а один раз вместе с ним прокатился на его машине по разным местам Москвы, связанным с его работой. Лерка остался таким же милым и внимательным человеком, каким был раньше. Он – один из двух кадет (второй Борька Кунгуров), которые были на моей свадьбе в 1958 году. Кстати, на его бракосочетании с очаровательной невестой Ирой я тоже был. Мы и сейчас с ним, хоть и не часто, но встречаемся и перезваниваемся. Тепло нашей дружбы до сих пор греет меня.

ЮРКА ИЛЬИН (Борисыч)

С Юркой Ильиным мы были скорее не друзьями, но очень близкими приятелями. Время проводили вместе много, в основном в отпусках в Москве. Юрка довольно здоровый физически, очень добродушный, крепкий, с грубоватым юмором парень. Помню, ещё мальчишкой, катаюсь на катке в Парке культуры имени М. Горького с Ирой и Оксаной. Подъезжает к нам Юрка. Я его знакомлю с моими девчонками. А он неожиданно рассказывает грубоватый, чисто мужской анекдот. Мы с девчонками шокированы. Он хохочет на наше удивление и смущение и, развернувшись на коньках, отъезжает от нас. Я «остаюсь с носом» и с девочками, не зная, как выпутаться из этого положения.
С армией он расстался, пожалуй, раньше всех нас. Окончил институт, факультет с водопроводно-канализационным профилем. Еще когда был студентом, откуда-то раздобыл денег и купил 407-й Москвич. Как сам он тогда шутил: «Ничего не ем, и сплю только в машине».
Мы с ним часто бродили по Парку Горького, у него там были свои друзья-музыканты в оркестре, который играл на третьем массовом поле. По-моему, барабанщик по имени или Марат, или Мурат. Самое интересное, что Юрке в детстве, по моим понятиям, как говорят, медведь на ухо наступил, хотя он не лишен чувства ритма и любви к музыке и песням.

Вообще, Парк Горького в те далекие годы был одним из самых знаменитых в Москве мест, куда стремилась попасть молодежь нашего возраста. Еще во время войны, чтобы попасть туда на каток, мы проделывали такой фокус: выезжали на коньках на Смоленскую площадь, с железным, довольно большим крюком, к которому привязывалась длинная и крепкая веревка. В ту пору Садовое кольцо не очищалось от снега, который колесами машин был утрамбован и накатан. Самый крепкий и ловкий из нас выходил на проезжую часть и при прохождении грузовика закидывал крюк за борт машины. При удачном забросе, все мы цеплялись за веревку и «таким Макаром» проезжали или прямо до парка, или большую часть пути. Это было не так уж и сложно проделать, так как тогда машины по снегу шли с небольшой скоростью. Сложность была в том, чтобы снять крюк. Иногда, веревка просто обрезалась ножом, когда уже все от нее отцепились, а возможности снять не было. Зрелище потрясающее, особенно, когда появлялись проплешины асфальта (почему-то в районе Зубовской площади), и из-под наших коньков летели веером огненные искры. Коньки стачивались очень сильно.
Да простят меня за это лирическое отступление.

Исходя из своих детских, «максималистских» понятий, иногда мы немного «перебирали». Вообще, в “кадетстве” был какой-то гусарский дух. Считалось почему-то зазорным пить меньше стакана водки, да еще закусывать. Еще совсем малышами, уж не знаю, где мы добывали денег, или нам мамы присылали какую-то толику, что иногда бывало и у меня: мама иногда присылала по 10-15 рублей, мы видно объединяли наши усилия и добывали водки.
Такая «зарисовка». Мы с четвертинками в руках находимся на территории «крепости», расположенной на берегу Цны. Компания в самоволке (если это кому-то не понятно – в самовольной отлучке: без разрешения начальства и увольнительной записки). Кажется, опять те же: Борька Кунгуров, которого мы почему-то прозвали «фрицем», Юрка Ильин – «Тела», это уже понятно — трансформация слов «Сильный - Сила - Тела», Вовка Ледовских и я.
Вообще в училище было принято давать клички всем, включая преподавателей и офицеров. Единственный, кто не имел клички и кого называли с любовью, был наш Александр Григорьевич — начальник училища. Говорили про него «Наш БАТЯ».
Так вот, далее. Указанные выше и еще несколько человек, пьем «из горла». Потом, опьяневшие, довольные собой, раздобревшие, швыряем через головы и через «крепостные стены» наши опорожнённые четвертинки.
Так вот, Юрка Ильин, через всю мою жизнь он прошел удивительно хорошим человеком. Когда я работал и заочно учился в институте, он помогал мне по высшей математике и другим предметам. Какое-то время мы дружили семьями. С Юркой мы и сейчас находимся в очень тёплых отношениях, хотя встречаемся и перезваниваемся нечасто.

БОРЬКА КУНГУРОВ
Мои отрывочные, беспорядочные воспоминания о нем.

Мы с ним не были, пожалуй, друзьями, но так как оба москвичи, то в отпусках часто проводили время вместе. В училище почему-то у него было прозвище «фриц». Может потому, что он был не очень красив, был белобрыс, с голубыми глазами – в общем, арийская раса. Талантлив был необыкновенно. Как он рисовал!
Ходили вместе в ЦПКиО на каток, встречались у меня на Смоленской набережной. Помню, на какой-то праздник (наверно, на новогодний, т.к. была зима) пришли ко мне домой. Где-то, почему-то купили две «четвертушки» «Перцовки». Это значит, решили выпить по поводу праздника. Нам, пацанам, лет по 11-12. Разлили по стаканам, чокнулись! … и, хлебнув, дружно побежали в туалет отплевываться и выливать содержимое бутылок в унитаз!
В училище помню такой эпизод, связанный с Борькой.
Когда мы уже совсем дозрели и лазали в самоволку через окно, будучи в первой роте, в которой мы были два года — девятый и десятый классы по гражданским понятиям – мы придумали способ возвращения в училище из самоволки: в тренировочном чемоданчике (были такие фибровые, небольшие) у нас была запрятана веревка. При возвращении из самоволки, с набережной Цны, те, кто возвращался, свистели или кричали, оповещая о «прибытии». В спальне, к ножке кровати привязывалась указанная веревка и выбрасывалась в окно. По этой веревке кадет лез на второй этаж.
Так вот, возвращается однажды Борька, пьяный «в дупель» из самоволки. На набережной, под окном «мычит», чтобы бросили веревку. Кидаем, он лезет, но перед подоконником, где веревка уже прижата к стене, и надо тянуться «к руке товарища», он не может оторвать руки. Мы – Борька, давай, давай руку! Он мычит - не могу-у! Болтается на веревке, как вареная сосиска. Мы до него не дотягиваемся. Какой-то момент, руки у него ослабевают, и он грохается со второго этажа на асфальт задницей! Мы – Боря, давай снова! Он: «Не - е, больше не полезу, лучше пойду попухну!», т.е. на понятном языке – сдамся на «милость наших офицеров-воспитателей».
По-моему, он участвовал во всех «шкодах», или почти во всех, в которых участвовал я. Это угон лодок с лодочной станции, забрасывание «дымовух» в 14 школе, распитие в «начальном возрасте» у крепости четвертинок водки.
Борька был в детстве, да и остался в гражданской будущей жизни, очень талантливым человеком. Он прекрасно рисовал. Этот дар он будет использовать уже «на гражданке», рисуя пользующиеся в ту пору большим спросом портреты наших «вождей», за которые платили довольно приличные деньги.
После Т6СВУ он закончил «Иняз», владел двумя языками: французским и английским, и еще какой-то знал довольно прилично, вроде, итальянский. Водил группы зарубежных туристов, мечтал о работе за рубежом. Готовился к карьере профессионального переводчика.
Жизнь нас долго вела с Борькой в «одной упряжке». Мы часто встречались уже в моей гражданской жизни.
Сложилась его судьба – не очень.
У Бориса была старшая, достаточно взрослая, по сравнению с нами мальчишками, сестра. По-моему, все, кто бывал в гостях у Бориса из наших кадет, ВСЕ были влюблены в нее. Статная фигура взрослой девушки для нас пацанов был идеал. Все с открытыми ртами. Тем более, она нас учила танцевать! (Хотя, в училище у нас был урок танцев с «бензином-керосином» - прозвище нашего преподавателя Федора Полуянова.). Но там у нас был междусобойчик, а здесь…, а какая грудь!
Она тоже закончила иняз, вышла замуж за американца и жила с ним в Париже. Там произошла с ней какая-то темная история. Она не хотела менять русское гражданство и ее там, видимо, грохнули.
К сожалению, это очень повлияло на судьбу Бориса.
Ему «зарубили» все возможности поездок за рубеж. Борька, мне кажется, на этом сломался, начал довольно сильно выпивать, и конечно, сильно изменился его внутренний мир. Стал необязательным человеком, сторонился встреч с нами, кадетами. А последнее время вообще пропал из нашего поля зрения.
Зарабатывал большие деньги, оформляя всякие «агит комнаты» и рисуя портреты вождей, которые он мог написать за вечер.
Потом он попал в лечебно-трудовой профилакторий (в наше время были такие заведения, типа тюрем). Мы с Володей Розановым, как-то с большим трудом прорвались туда к Борису. Был долгий разговор с администрацией колонии, мы «плакались», просили за Бориса, и тогда, к нашему удивлению, Борису «скостили» 1 год «тамошнего» пребывания.
К тому же он, по-моему, довольно неудачно женился. С каждой новой женой он, почему-то, приезжал к нам с Оксаной и знакомил с новой женой. Жены тоже пили, ну и остальное – понятно.
Мы, кадеты, пытались вытащить Бориса из этого состояния.
Последняя, по – моему, встреча.
Я, Вовка Ледовских и Вовка Розанов поехали к нему выбивать «клин - клином». Взяли водки и приехали к нему на Пионерскую. Водку отказался пить, достал бутылку портвейна, и развел такую нам философию! Что мы ничего не понимаем в жизни, что это не его надо жалеть, а нас. Другой встречи, после этой я не помню.
Потом при встречах кадет, его пытались вытащить, но его мама всех отшивала, предполагая, что в бедах Бориса мы виноваты.
Так связь оборвалась, больше о Борьке я ничего не знаю.
Он был светлый и талантливый человек, мы часто бывали в его «хороший период» на его квартире на Пионерской, были очень хорошие встречи.
Где он сейчас?
Возвращаясь к запискам сейчас уже знаю, что Бориса уже нет.

ЮРКА ЧЕРЕМУХИН

Юрка Черемухин — это особая статья в моей жизни. Дружба наша началась уже довольно поздно, по тем нашим меркам, уже после Спартакиады суворовских и артподготовительных училищ в Киеве в 1951 году. И он, и я там выступили довольно успешно: он занял 1-е место по гимнастике в младшей возрастной группе, а я – 3-е место по прыжкам в воду в средней возрастной группе (перерос на 15 дней младшую). Но там мы еще не контактировали. Началось всё после отпуска, когда мы вернулись в училище. Началось с драки, как сейчас помню, на лестничной площадке. У нас это бывало довольно часто в СВУ. Называлось это: «пойти стыкнуться». Если чего не поделили между собой, то предлагалось: «Пойдем, «стыкнёмся». Уж чего мы там не поделили, не знаю. Стыкнулись крепко. Победителей не было, а затем, не известно по каким законам, последовало наше сближение, переросшее в прекрасную дружбу, рассказывать о которой мне не хватит места не только в сборнике, но и «вообще». Наши офицеры-воспитатели называли нашу дружбу «интимной». Действительно, мы жили «душа в душу», раскрывая друг для друга такие «дебри» души, которые и себе иногда трудно было открыть. Мы делали все вместе. Поэтому, если одного ловили в самоволке, то автоматически наказывали и другого. Нас почему-то очень не любил Юркин командир взвода Кислов. Часто он нам вместе давал разносы, почему-то отслеживал наши взаимоотношения. Посему нас часто можно было видеть вместе, «шурующих» швабрами по нашим длиннющим коридорам. Таковы, в основном, были у нас наказания,
Удивительно, но с Юркой мы могли говорить совершенно обо всем с полной откровенностью. Больше у меня, пожалуй, такого ни с кем не было. Иногда я ему или он мне могли рассказать даже то, о чем даже подумать про себя было бы стыдно. Он ко мне часто приезжал в Москву. Мы вместе гуляли с нашими девочками Оксаной и Ирой, и даже строили совместные планы на нашу будущую жизнь. Но жизнь довольно странная, как выяснилось, штука. Пути наши немного «разъехались» по жизни. Мои попытки в последние годы вернуть прежние дружеские взаимоотношения не нашли отклика. При последней встрече в Тамбове и я уже не проявлял желания оживить нашу дружбу. Каюсь в этом.

ВОВА РОЗАНОВ

С Вовой мы подружились, как мне кажется, уже в зрелом возрасте. В наш взвод он попал позже. Когда мы появились в училище, он находился в «музвзводе», а к нам попал, когда у нас происходила «перекройка» взводов. Мы вместе сидели на «камчатке». Наши отношения были всегда очень ровными. Мы уже в те времена оба увлекались музыкой. У нас почти в каждом классе стоял какой-нибудь музыкальный инструмент: или пианино, или фисгармония. Были также аккордеоны, и инструменты струнного оркестра, которым руководил прекраснейший преподаватель Духовской. Так вот, во время переменки многие бросались к этим инструментам. Образовывалась живая очередь. Среди этой очереди непременно были и Володя, и я. Кроме этого, как мне помнится, мы вместе занимались музыкой у нашей «старенькой», по тем меркам, прекраснейшей преподавательницы, от «бирюлек» которой я сбежал в спорт.
На уроках «бального танца», которые у нас вел легендарный Полуянов, которого мы почему-то называли «бензин-керосин», мы с Володей были постоянными партнерами. После суворовского Володя закончил «Станкин», в котором работал до конца своих дней. Он был кандидатом экономических наук, доцентом и прочее, и прочее. Я хорошо знаю его семью и до сих пор, хот и редко мы встречаемся и перезваниваемся.
В трудные, безденежные периоды моей жизни, которые почему-то довольно часто у меня бывали, да и, что греха таить, бывают и сейчас, Володя устраивал мне, как я их называю «халтурки» с аккордеоном в «Станкине». Я был частым «гостем» на различных праздниках и юбилеях в этом институте и, видимо, так «примелькался», что меня принимали за своего сотрудника, и иногда спрашивали с какой я кафедры. Володя оставил нам прекрасные стихи и песни.
Чего только стоят «Кадетский вальс», «Суворовский бал», «Кадетское братство».
Он будет вечно жить в нашей памяти и своих произведениях.

ВОВКА ЛЕДОВСКИХ

Как я уже рассказал в начале своего «опуса», Вовка был первым кадетом, которого я увидел в «живой» кадетской форме. С тех пор мы идем вместе по жизни как «кровные», да и не только как кровные, братья. Чувствую за собой вину в том, что он до сих пор курит. Это я его учил «этому делу» на чердаке нашего родного училища. Мы сидим в темноте, курим «на переменку» одну цигарку. Я — потихоньку, так как имею опыт еще с военных лет, когда меня в пять лет научили «этому делу» большие ребята. Он же — наоборот, очень громко, так, что нас могут «накрыть». Выглядит это так: он, вдыхая дым, выдает звук что-то типа: «Ыхи-хи, ыхи-хи!!!» Я ему «кричу» шепотом: «Тише ты, тише!» А он - снова! Романтика! Чердак. Темнота. Пыль. Тайное курение, которое как бы приближает нас, ставит на одну ступень с взрослыми, настоящими мужчинами.
Наши жизненные пути после СВУ несколько разошлись. Он уехал в Житомир, в артучилище, а я в Ленинград, в военно-инженерное. Пересекались довольно часто после СВУ. Есть даже фотоснимок, где мы после первого курса нормального (юнкерского) училища сняты на Суворовском бульваре. Вовка даже в курсантской форме. Когда он служил уже в Кубинке, недалеко от Москвы, а затем поступил в Академию, а я уже был гражданским человеком, он часто нас посещал на «Маяковке», где я жил с Оксаной и детьми. Мы с Оксаной бывали у него в тех разных «местах», по которым он скитался в ту пору, пока не получил московское жилье. Мы дружим очень крепко семьями, и как говорят «домами».
Володя после того, как закончил военную службу, «ударился» в финансовую деятельность, в которой в настоящее время преуспел. Хотя, в начале этого трудного пути были и проколы, и разочарования. Правда, эта деятельность и сейчас не дает ему спокойно жить, но зато позволяет помогать многим нашим нуждающимся кадетам, что он и делает.
Он и его чудесная жена Валя принимали большое участие в судьбе и жизни покойного ныне Димы Двойнина. Помогали Валере Крутицкому, да и многим другим. И вообще, Володя готов прийти на помощь любому по первому зову, да и без всякого зона. Можно много рассказать о его жене Валюше, трудами и руками которой «готовятся» наши совместные кадетские встречи, о той теплой атмосфере, которой встречает их дом всех, кто в него приходит.
О том значении, которое Володя играет в моей жизни, я уж и не говорю. Это отдельная и длинная история, не для данного альманаха. Поэтому, коротко. У Вовки очень хороший баритон, и хотя он не играет, к сожалению, ни на одном из музыкальных инструментов, у него прекрасный музыкальный слух и музыкальная память. Много лет мы работали очень плотно, «бок-о-бок», создавая музыкальный диск, с моими песнями, исполняемыми Володей, который мы посвятили нашему пятидесятилетнему юбилею ШЕСТОГО выпуска в 2004 году, который состоялся в Тамбове, и до которого мы, слава Богу, дожили. Володя ведет большую работу по опубликованию произведений наших кадет. Издал две книги стихов Юры Ильина, стихи Саши Афанасьева. Работает над будущим альманахом.

Я мог бы часами рассказывать о кадетах, и не только нашего выпуска. О той помощи, которую оказал нам в нашей музыкальной деятельности с Вовкой скромнейший и порядочнейший, наш тамбовский кадет Лева Журавлев. О Друкареве Анатолии и Мише Плетушкове, решением которых мне из кадетских фондов, однажды, так своевременно и жизненно так мне необходимая, была выделена премия. О той помощи, которую оказывают развитию кадетского движения в России наши зарубежные кадеты, с одним из которых мне посчастливилось познакомиться – Алексее Иордане. О той прекрасной и теплой дружбе и помощи кадет, как наших Российских, так и Русских, волею судьбы заброшенных в самые дальние точки нашего земного «шарика».
Разве можно забыть тот 1992 год, когда российские и зарубежные кадеты собрались впервые в России, на свой Первый совместный съезд. Разве можно забыть, ту «ауру» и тот волшебный «дух» всех этих встреч, в которых мы «купались, как в лучах золотого солнца». Дружба с русским «канадцем» Димой Ивановым, и его семьей, удивительнейшим человеком, сохранившим старинные русские обычаи и правила чести и поведения, которые многие из нас, к сожалению, в настоящее время утратили, продолжается и греет нас до сих пор.
Не могу, да и не имею право говорить за всех мне знакомых и родных кадет, но я счастлив, что судьба связала меня именно с ТАМБОВСКИМ СУВОРОВСКИМ УЧИЛИЩЕМ, и тем коллективом, в котором мне пришлось прожить восемь незабвенных лет.
Я благодарен всем, с кем меня сталкивала на короткое или длительное время судьба и прошу прощения у тех, кого я вольно или невольно когда-нибудь, чем-нибудь обидел. И простят меня те, о которых я по той или иной причине не смог рассказать в этих своих коротких воспоминаниях.

2.07.2003 Москва-Новинка

(Рукопись дополнена и исправлена 23 февраля 2012 года)

ДА ХРАНИТ НАС ВСЕХ ГОСПОДЬ!


2 0 1 4

Закончился 2013 и помчался 2014.

Год 13, он и есть 13. Как говорится несчастливое число.
В октябре приехали с Оксаной на пару недель в Москву. Погостить и сделать необходимые дела: поменять карту москвича, срок которой истёк. Сходить на кладбища – я на Востряковское, Оксана на Ваганьковское. Убраться, поклонится родным. Встретиться с друзьями. На пару недель! Да, а застряли на четыре месяца. У Оксаны начались болезни одна за другой. Она с детства страдала сердцем (врожденный порок). А в Москве сильно прихватило. Через несколько дней после приезда – воспаление лёгких. Скорая – еле настоял, хотя совсем была плоха. Врачи сказали, если бы не увезли в больницу, то до утра бы не дожила. Больница. Несколько недель. Поправилась, выписали. Сразу буквально «рожа». После операции в 1982 году она часто страдала от этого. Особенно первые дни болезнь протекает ужасно. Температура под сорок. Вся горит, как уголёк. Потом полегче. Но длится 21 день. Нагрузка на сердце громадная. Стала совсем плохо дышать. Редко стали выходить на прогулку. Могла пройти несколько шагов - задыхается. Останавливаемся. Передыхаем. Снова так движемся. Заволновались дети. Надо делать операцию. Саша и Денис подключились к поиску врачей для консультаций. Консилиум «бакулювцев» дал заключение – операцию сделать можно, но из реанимации выйти 1% из 100.
Снова поиски врачей. Из «Мандрыки». Очень симпатичный врач. Если «залезть» в сердце – всё рассыплется. Надо ставить электрокардиостимулятор. Дети снова в поиски. Нашли нужный ЭКС, нужных хирургов. Снова больница. Операция. Прошло всё неплохо. После выписки, когда начали снова гулять, я очень порадовался. Стала легче дышать и чуть большее асстояние проходить. Но снова «рожа». И опять возврат к тому же состоянию. Врач приезжал, назначал кучу лекарств. Я бегал по Москве в поисках нужных с назначенными дозировками. Лекарства очень дорогие, и, наверно, поэтому в наше Бибирево (спальный, не престижный, наверно, бедный район) их не завозили. Захожу в аптеку, показываю рецепт, делают большие, удивлённые глаза. Некоторые долго ковыряются в компьютере. К нам таких не завозят. Вот только по интернету и находил аптеки или по нему иногда и заказывал. Москва плохо влияла на Оксану. Целый день на телефоне. Больные, в солидном возрасте, подруги. Отрицательные эмоции. Всё во вред. Да и положительные – тоже. Надо уезжать в Домнино к детям. Дети говорят, как только – так сразу! 19 февраля приехали Саша с Никитой. Двумя машинами в ночь уехали. Добрались нормально. Самочувствие Оксаны даже лучше, чем я ожидал. И всё шло вроде ничего до 23 февраля. На 23 Саша приглашает к себе в госте. Я ей не советую. Но её не переспорить. Как же, дети внуки, хочу увидеть. Тут идти – то от дома до дома 15 минут. Саша приехал на машине, забрал нас. Праздник прошел хорошо. Она нарядная и неплохо себя чувствовала. Но Э-м-о-ц-и-и!!! Видно – они. На следующий день она не встала. И далее всё хуже и хуже. Вызывали скорую. Сделают уколы, дадут лекарства, успокоится на некоторое время. Лежать не могла, сидела в основном в подушках. Ольга ночами не спала, ухаживала за ней. Меня, мне кажется, она уже не всегда узнавала. Слабела с каждым днем. Есть стала плохо. Ольга уехала в Москву, на работу и в это же день приехала Верочка Исаева, Оксанина подруга. Утром 11марта стало опять плохо. Я позвонил Саше. Он приехал, вызвал неотложку. Приехал врач. Кардиограмму снять не смогли, так как положить её не смогли, а в сидячем положении датчики не держатся. Опять укололи, дали лекарства. Успокоилась. Сидела, уткнувшись носом в подушки. Мы с Сашей рядом. Потихонечку дышала, потом несколько раз, как бы всхлипы (вспомнил, как умирала бабушка – один к одному). Посмотрел на время - 10 часов 15 минут. Такая длинная – такая короткая жизнь!


По её просьбе – завещанию похоронили на Ваганьковском
кладбище в могилу бабушки, так она хотела. Отпел о. Александр в
Домнинском храме. Выехали в Москву в ночь на 13 марта на двух
машинах. Саша, я Евдокия на одной, на другой Алёша с гробом.
Никита – внук и дочка Ольга были в Москве, подготовили всё для
похорон. Могила была готова к 12 часам.
На кладбище собрались утром друзья, родные, подруги.
Проводили, попрощались. Бренная жизнь Ксении закончилась.
Помянули дома. В ночь уехали в Домнино. Она так боялась
трудностей перевозки из Домнино в Москву. Потому и не хотела
уезжать из Москвы после операции. Оказалось, буднично, без
проблем. Неожиданно, администрация кладбища при
оформлении документов проявило нормальное, человеческое
понимание, как сказала Ольга, которая занималась оформлением.
Что ещё сказать. Время летит. Помянули с деревенскими 9 дней.
Как-то странно было для меня. Приглашал и мужчин, и женщин.
Вроде все обещали прийти. Пришли одни женщины. Потом
объяснили – если умирает женщина, то и гроб выносят и на
поминки идут только женщины. И наоборот, когда касается
мужчин. Странный, непонятный мне обычай. Не знаю, может
быть это только в Костромской области, или только в
Сусанинском районе. Время свистит – вот уже и до сорока дней
осталась неделя.
Душевные мои ощущения довольно странные. Вроде, человека
нет, а ощущения, что нет - НЕТ. Ночью проснулся, пришла
странная мысль. А что будет после 40 дней? Может эти ощущения
потому, что душа её ещё здесь? А вот уйдёт куда-то её душа, и
появится тоска? Пока, утром встаю, здороваюсь с фото, которое
висит над моей кроватью, как с живой. Фото сделал сам, она на
нём мне улыбается. Одно из моих самых любимых фото.
Но, надо жить, думать о детях, внуках. Мне повезло в отличии
некоторых моих друзей и знакомых, которые после смерти
близкого человека остаются совсем одни. Пустая квартира, ни
родных, ни близких. А у меня целый цветник из детей, внуков и
друзей. А ещё, с интернетом и скайпом, вообще, говорю почти
каждый день. Москва, Челябинск, Украина, Белоруссия.
Ну, и еще моя работа – музыка, фото, видео. Время не хватает.
В этом, может быть, и забвение?

2015

Пролетел, как кошмарный сон, 2014 год.

Потихонечку прихожу в себя, работа спасает. Много интересного
на сайтах, где я обитаю и тружусь. Сбылась мечта, которую не
сумели осуществить с Оксаной – попал на Кенозеро. Теплая
атмосфера дружного, давно обкатанного коллектива, дети
подросшие за эти 15 лет, периодически, раз в году приезжающие
на Виловатый остров Кенозерского заповедника. Вылазки с
Александром на рыбалки и походы по озеру. Все это взбодрило,
привело меня в чувство. Много материала наснимал за дни
пребывания на озере. Много обработал и выставил в интернете.

Но вернемся, как говорят, снова к «нашим баранам».
Моя идея – продолжать свое изложение хоть в какой-нибудь
последовательности. Целый блок событий и эмоций, связан у
меня с Ленинградским военно-инженерным училищем, в которое
попал, можно сказать, по недоразумению.

Плывет 1954 год.

Начну с того, что по моей серебряной медали меня направили в
Военно-медицинскую академию им. Кирова в Ленинград.
Как не странно, я почему-то не хотел становиться медиком.
Опять же, какие-то глупости. Ребята в «кадетке» почему-то
говорили мне: «Не, под твой нож не пойдем!» Непонятно, почему
они решили, что я обязательно стану хирургом?! Но не это
главное. Для 18 летнего мальчишки (за Тамбовским суворовским
забором мы действительно оставались мальчишками, мало
понимали в гражданской, наружной жизни. Да что грешить, и
сейчас, в зрелом, мягко говоря, а лучше сказать в старческом
возрасте, все мои родные кадеты, или большинство из них – по
моему мнению, так и остались мальчишками, в хорошем
понимании этого слова) чьё-то мнения, высказанное мимоходом
могло сыграть решающую роль в дальнейшей судьбе. Так, мне
кажется, случилось и со мной. Перед отъездом в академию, в
Москве, на Маяковке, где жили Оксана с Ирой и Иван Штыков –
муж мамы Иры и близкий друг моего отца, когда Иван узнал, что я
еду в медицинскую, бросил такую фразу: «Это что, вот такие
узенькие, беленькие погончики?!?!» Так вот к моему нежеланию
добавились эти уничижительные штришки, и желание бежать из
академии ещё больше окрепло.
Поезд с Ленинградского вокзала был типа электрички. Только
сидячие лавки, да к тому же и не было на него билетов, и вагоны
были почему-то битком набиты.
Я втиснулся, каким-то образом, в тамбур, и так несколько часов
ехал стоя. В вагоне гуляли матросы, ехавшие в Ораниенбаум, как
они называли – в Рамбов. Так близко по звучанию с родным
Тамбовом, что я проникнулся к матросам братской любовью.
Сквозь открытую дверь, мне было видно матроса, который играл
на аккордеоне. Ребятки были в небольшом подпитии, пели песни,
чокались, выпивали, к кому-то приставали. Нашли какого-то
мужика, почему-то решили, что он шпион, побили его и ссадили с
поезда. Было весело, пьяно, дружно! Потом они заметили меня,
опять почему-то решили, что я играю на аккордеоне, может быть
потому, что я внимательно следил за игрой, не очень-то хорошей,
этого матросика, усадили на лавку, дали в руки аккордеон – и
практически до Ораниенбаума я играл, аккомпанировал и пел
вместе с ними. От них я тогда впервые услышал и запомнил
песню, которую полюбил и часто исполнял: «Звёзды зажигаются
хрустальные». Так вот я попал в Ленинград впервые. В будущем
этот город станет для меня родным и близким. А сейчас я

подался в академию. Деваться мне было некуда. В академии
неожиданно встретился с Вовкой Яковлевым, он тоже кадет,
только Саратовского училища, а жили мы в одном доме, но в
разных подъездах на Смоленской набережной, в доме номер два.
Один кадет – это кадет. А два кадета – это сила!
У него тоже не было желания поступать в «академку». Нам
предлагалось жить в общежитии академии. Но после одного
зазоборья, в другое не хотелось. Начали решать, как быть. Вовка
говорит: «У меня есть знакомый мужик, пойдем к нему, может
примет к себе на квартиру. С горем пополам нашли адрес. Звоним
в дверь. Открывает мужик, смотрит подозрительно. Вовка
начинает путано объяснять, что кто-то, когда-то у него был
проездом, а мы знакомые того самого проезжего. Мужик говорит:
«Ладно, заходите. Но живу я один, кормить вас нечем, соображайте
сами, а мне, чтобы была водка, тогда денег с вас брать не буду.»
Мы переглянулись, какие-то деньги у нас были, и согласились
Задача была такова: Завалить собеседование и забрать на руки
документы. Так началась наша жизнь в Ленинграде. Мужик пил
постоянно. «Ну, ребятки, живете у меня, не обижайте, давайте со
мной!» Вот так и мы с ним. Не исключалось это и утром.
Приходили в академию в определенном, подозрительном для
приемной комиссии, состоянии. Но это сыграло на на руку. И хоть
долго с нами не хотела расставаться академия, но мы своего
добились и к концу месяца мы сумели получить документы на
руки. С академией мы, как говориться, «расплевались», и надо
было что-то делать дальше. Я хотел поступать в МАИ. Но
мешала перспектива жить с матерью и ее очередным мужем в
одной комнате на Новослободской улице.
Как там заниматься, я не представлял. Мать с моим старшим
братом к тому времени разменяли нашу смоленку на
Новослободскую и Станиславского, по одной комнате.
Кстати, при этом размене, почему-то мать меня выписала из
комнаты, я узнал об этом только тогда, когда я в далеком
будущем, при увольнении из армии, чуть не потерял Москву, так
как не имел московской прописки.

Конечно, у меня не хватило тогда ума податься в Ленинградский
авиационный. Получить общежитие и учиться себе спокойно.
Сейчас бы! Ну, все так просто! Но тогда! К тому же силы уже
были на исход, денег не было практически, остались копейки
только на хлеб, и то на один раз в три дня. Мы с Вовкой голодали.
Мужик нас не кормил, мы его не поили, и он постоянно намекал,
чтобы мы убрались. Но решений пока не было, и мы упорно
цеплялись за это место.
Неожиданно появились Борька Догадин и Славка Кудинов,
которые соблазнили меня поступить в Военно-морскую
медицинскую академию. Да, тут немного другое! Море! Море!
Разные страны! И я дрогнул. ПОШЛИ! Но, к сожалению, или
счастью, меня из-за зрения не пропустили. Слава и Борис
поступили, закончили и успешно трудились в области медицины.
Слава заведовал Московской Центральной военно-медицинской
поликлиникой военно-морского флота, а Борис, примерно, тем же
на Дальнем востоке.
Мужик нас выгнал из квартиры. И мы оказались на улице,
голодные, три дня не жравшие, исхудавшие до неузнаваемости.
Когда приехал в Москву, мать, увидев меня, чуть не упала в
обморок и залилась слезами: «как блокадник». А будучи на Неве,
на пляже возле Петропавловки, попробовал сделать стойку на
руках (гимнаст!), потерял сознание и свалился на песок.
Голодный синдром!
И вот, где-то в центре Ленинграда, сидим на скамейке, без
мыслей, кроме еды, и желаний. И вот он- ангел спаситель в лице
нашего, Тамбовского кадета, Дяди Володи (Вовки Преснякова).
Чё сидим? Чё такие костлявые? А, жрать хотите! Щас будет!
Смотался, приносит два здоровенных горчичных батона и кулёк
ленинградских батончиков!!! С тех пор батончики одни из самых
любимых конфет! Сидим – говорим. А вы куда? Никуда. А
академия? Расплевались. Айда с нами в ЛВИОЛКУ (военно-
инженерное училище), туда наши, кадеты-тамбовчане, десять
человек записались! Дают деньги и отпуск на месяц! Вот это ДА!

Так определилась моя дальнейшая судьба. Взял билеты на
утренний поезд, других не было. Вокзал на ночь тогда закрывали,
на улице дождь, слякотно. Чтобы скоротать время, пошли
смотреть, как разводят мосты. До утра, промок насквозь,
простудился. В поезде на второй полке, голова на чемоданчике.
Так и проснулся со свернутой шеей набок. А дальше, как и
говорил – материнские слезы. За месяц отъелся, отоспался и был
готов к училищу.
В сентябре, по предписанию, приехал в училище. Всех
новоприбывших распределили на две группы: кадетов и бывших
военнослужащих оставили на «окарауливание» в училище, а
остальных отправили в лагеря, в Куземкино, под Ленинградом.
Наш а заключался в следующем: на третьем этаже учебного
корпуса находились какие-то шмотки, а мы их 4как бы охраняли.
Караулили по четыре часа. Потом четыре бодрствовали, потом
четыре спали. И так месяц до начала учебы. Для меня месяц
пролетел быстро и безболезненно. В коридоре стояло пианино, и
на время моего дежурства ребятки его выкатывали к месту моей
службы, и я четыре часа бацал на нем, развлекая себя и
благодарных слушателей.
Затем потянулись серые дни учебы. Я попал в техническую роту.
Даже не знаю, что можно выделить интересного. Много
технических предметов, много военной техники, взрывного,
минного дела. В общем, армия, в самом тяжелом для службы
понимании. Хуже учебного взвода в войсках. Шкуру драли с нас
здорово. Появились новые друзья и недруги. Кадеты держались
сплоченно и дружно. Не позволяли старослужащим по
отношению к нам, мягко говоря, никаких вольностей. Каждый
отстаивал свою независимость. У меня был такой случай:
очередь за чем-то в каптерку, все в толпе толкаются, пытаются
пролезть вперед. Кто-то заезжает мне по голове (маленький
ведь), нас выталкивают в проход, и я обидчику навалял так
(школа нашего тамбовского тренера Володи Сонгина – 10 уроков
бокса), что все меня стали уважать, и больше со мной никто не
решался конфликтовать.

Появился друг – Генка Хан. Кореец с дальнего востока. Чем уж
мы друг другу подошли, не знаю, но до конца училища держались
вместе, вместе ходили по театрам и компаниям в Ленинграде, я
брал его с собой в отпуск в Москву. Потом после окончания
ЛВИОЛКУ наши пути разошлись, и мы растерялись. Последние
годы я пытался его найти, но безуспешно. О судьбе его ничего не
знаю.
Три года в училище протекали по накатанной схеме. Учеба
зимой, лагеря летом. Лагеря в Куземкино - страшное дело. Рядом
болото. Комары жуткие. Лагерные палатки снаружи утром все
были черными от комаров. На ночь раскрывали палатку, хлопали
полами, пока не выгоняли всех комаров, быстро накрывали,
чтобы много их, гадов, не налетело. И «п о т и х о н ь к у…»
забирались в палатку. Стоять в карауле у знамени - иезуитская
пытка! Комары облепляют тебя со всех сторон. Отмахиваться не
положено! И они живьем жрут тебя. Наблюдаешь, как он, паразит,
опивается твоей кровью, разбухает, потом с трудом вытаскивает
свой хобот и медленно, с трудом, взлетает! И так два года.
Почему-то только на третий сообразили опылить болото. Стало
их поменьше. В субботние дни, видимо, чтобы чем-то занять
курсантов, устраивали уборку леса! Да уж! У б о р к а Л Е С А!
Шишки собирали с дорожек, вокруг палаток. Так мы и прозвали
субботу – «Шишкин день».
Большое впечатление у меня осталось от зимних учений под
Ленинградом. Ночь. Лес. Какая-то изба с нарами, где мы живем.
Мороз под тридцать. Меня мучает чирей на спине. Спать не могу.
Выхожу в ночь. Красотища необыкновенная. Небо чистое,
громадная луна, дым от печной трубы –столбом в небо. Ёлки и
сосны все в «куржаке». Тишина жуткая! В Ленинграде тоже
случалось, видеть что-то необыкновенное. Климат ведь очень
сырой. После оттепели, или зимнего тумана, дома
пропитывались влагой, а потом прихватывал морозец!
Город становился серебристым, как в кружевах! Незабываемое
зрелище.
Однажды нас закинули зимой на ученья, где мы должны были
окопаться, и спать в окопах. Привезли, бросили. Копайте! И все
исчезли. Мы в валенках, в тут оттепель. Валенки промокли, ну, и
конечно, вдарил мороз. Сначала мы и не думали копать окопы –
ведь никого! Привалились на снегу. Здорово, никто не командует, можно и поспать! Через часок, ноги промерзли, зуб на зуб не попадет. Спасение – копать! К утру окопы в полный рост! Утром взошло солнышко, пригрело, привалились к стенкам, принялись кемарить и ждать кухню. Да, вкуснее макарон, которые привезла «полёвка», пожалуй, я долгое время есть ничего не буду. Еще зимние учения. Наверно, ООД (отряд обеспечения движения). Машины, тогда еще попадались ЗИС-5. Кстати, отличная была машина по проходимости. Сидим под тентом, ночь, холод, лавки вдоль бортов, человек по семь-восемь, дремлем. Рядом с дорогой идут танки. Вдруг, совсем неожиданно для нас, танк разворачивает почему-то башню, я сижу с краю у заднего борта, интуитивно ныряю под ствол орудия, ору: «Головы!!!» -ребята тоже ныряют под ствол. Тент, половина борта машины пушка сносит. К счастью, никто не пострадал – небольшие ушибы. Очень, ну, очень уж интересно, что было бы, если бы, да не успели нырнуть! Летом, помню, роем окоп вдвоем с Калякиным, под БАТ (здоровенная машина - бульдозер на танковом тягаче). Это что-то! Зарыть такую машину. Откуда были силы!? Да ещё нормативы, по времени. Может быть от конской колбасы, которую мы покупали в магазине и ели – дешевая! Наверно, просто молодость. Кем нам только ни приходилось работать за время учёбы в училище! И дворниками (подметали улицу вокруг жилого корпуса, который был напротив Ленинградского цирка, на Фонтанке), и грузчиками – грузили разгружали разные продукты,
уголь. Курсанты! Интересный случай. Грузим угольную пыль в
машины. Кому, зачем – неизвестно. Лень, не торопимся, «солдат
спит, служба идет», как говориться. Взводный: «Ну, курсанты,
давайте же! Что, как варенные? - Устали, еле живы! – Давайте,
давайте! И ушел. Опять все стало. Подъезжает мужик на машине.
Ребята нагрузите машину. Счасссс! Ждииии! Дак я заплачу! 15
минут машина была полна! Первый опыт - товар –деньги! Далее магазин, та же колбаса, хлеб и какая-то вода. Что тогда уж пили не помню. Наверно, лимонад или газировку.
Вернемся от лирического отступления.
Летом для переправы рубили щиты. Ошкуривание, окантовка
бревен с двух сторон, сбивка щитов. Спешка, норматив, народу
мало, подряд 36 часов, с перерывами на еду и небольшой сон.
Топор валится у все из рук. Я спасался тем, что левша
переученный, но мог рубить с двух рук. Каторга! Так нас учили во
всем
23.10.2015

В училище, кроме основных занятий, я занимался спортом и
художественной самодеятельностью. В ту пору я неплохо играл
на аккордеоне. Организовал маленький оркестрик: аккордеон,
гитара, мандолина, контрабас и ударник. Кстати, какое-то время
ударником был у меня барабанщик от Эдиты Пьехи. Уж что он
делал в училище я не знаю. Но какое-то время он играл с нами, а
потом исчез. Заменил его Володя Мичурин – и аккордеон был его
личной собственностью. В училище не было аккордеона, был
баян, и как на безрыбье, я пытался его осваивать. Даже играл
«Бальный вальс» Тихонова. Вещь довольно техничная, и я еще
удивлялся, что по пальцовке на баяне легче играть, чем на
аккордеоне.
Играли в основном на слух. Все в ту пору известные вещи мы
как говорится – бацали. Были у нас певцы, которым мы
аккомпанировали: Толик Меньшов - саратовский кадет и наш
тамбовский - «дядя Володя» Пресняков. Песни были разные,
модные тогда. Пресняков, когда пел песню
«американского безработного» выходил в плаще и шляпе
подсвеченный прожектором! Большой, немного как бы
сгорбленный, с небольшой хрипотцой в голосе! Очень
эффектно! Разучивал песни Ива Монтана на французском языке:
«Песня французского солдата», «Опавшие листья», «Хорошо».
Французского он не знал, и я ему писал французские слова
русскими буквами. Он разучивал и так исполнял. Толик Меньшов
великолепно читал стихи Симонова «Пять страниц». Мы
заслушивались. Вообще у Толика был великолепные
музыкальная память и слух. Он на лету схватывал все. И голос!
После училища мы вместе служили в ГДР, в городе Эберсвальде.
Я от него много взял по музыкальной части. Там мы тоже
организовали самодеятельность. Вообще были в ЛВИОЛКУ
феномены. Был курсант, по-моему, Юрьев, который «играл на
зубах пальцами", и довольно сложные вещи. Например, «Танец с
саблями» Хачатуряна. Для меня была загадка, как он меняя
положение губ, мог производить так точно ноты!

1956 году, если не ошибаюсь, вышел на экраны великолепный
фильм Карнавальная ночь. Практически все вещи из фильма я
играл и ребята со мной вместе.
В этом же году, у курсантов была стажировка в войсках. В
основном, все и уезжали по разным войсковым частям, кроме
электротехнического взвода, в котором училась вся наша
самодеятельность, кроме меня – я был в техническом взводе.
Так вот ребята пошли с ходатайством к начальству, чтобы меня
отправили вместе с ними на практику, на военную ремонтную
базу в город Горький. Уж какие доводы подействовали, не знаю,
но мне повезло и вместо войск – ремонтная база. Город Горький,
наша практика – это целая история! Мы приехали в парадной
форме, нас пригласили выступить на концерте в Горьковском
строительном институте. От музыки из только что прошедшего
фильма «Карнавальная ночь», которая была у всех на слуху,
которую мы оркестром исполняли, от нашей парадной
униформы, да и, конечно от нашей молодости, все были,
особенно девчата – студентки, в восторге. А после нас выступала
труппа московского цирка. Так вот у них то ли заболели, то ли
еще что-то случилось с теми, кто должен был обеспечивать им
музыкальное сопровождение их номерам, они остались без
оного. Обратились с просьбой ко мне – для муз сопровождения.
Я и тогда уже много импровизировал. Согласился. И мы
оркестром час-полтора им подыгрывали. Все прошло удачно,
циркачи были довольны, мы тоже. Эффект оказался
неожиданным. По Горькому поползли слухи: «Приехали
московские артисты!» И нас начали приглашать направо и налево
выступить с концертами. И вот в свободное от практики,
вечернее время, мы гастролировали по различным учреждениям
и организациям. Довольно успешно, за исключением последнего
концерта. Кстати, во время выступлений к нам присоединился
скрипач – курсант горьковского училища связи, который неплохо
вписался в наш оркестр. В Горьком зима, сугробы выше роста,
мороз под тридцать. Всегда было трудно добираться до места
выступлений, в основном пешком. Так вот последний позорный,
как я его называю, для нас концерт, в строительном техникуме,
особенно на фоне тех блестящих. Случилось страшное! Неся за
спиной аккордеон, Вовка Мичурин поскользнулся, грохнулся,

аккордеон вдребезги. Мы пригласившим нас девчонкам –
простите, не сможем, разбили инструмент. Они – все равно,
приходите, может быть на гитаре? Не, девочки, без аккордеона не
будем. Ну, приходите просто потанцуем! Х-о-р-о-ш-о, п-р-и-д-е-м-!
Пришли. Кто куда. Кто танцевать, кто уединяться. Ко мне
привязался солдатик – дембель. Пойдем ко мне, выпьем, душа
горит, только приехал. Дома много, да не с кем. Уж чем я ему
понравился, не знаю. Долго упирался, потом говорю Вовке
Преснякову - дел вроде нету, пойдем. Он - ты иди, у меня
девчонка, я потом за тобой заскочу. Ну я и пошел. Выпили
прилично. Вдруг появляется Пресняков. Михалыч (так меня
называли в училище), пошли давать концерт, девчонки где-то
раздобыли аккордеон. Я ему – да Володь, не могу, выпил.
Михалыч – сможешь! Не, не пойду! Меня в охапку и в техникум.
Дают в руки аккордеон. Начинаю проверять – бас и аккордов ряд
Ре не работает и еще что-то уж не помню я говорю – не смогу на
таком играть, ре - моя основная тональность, да и выпил. Давай,
говорит, девчонкам уже пообещали, да и труд по добыче
аккордеона надо оправдывать. А дальше тот тихий «УЗАС», от
которого до сих пор не могу отойти и простить себя за то, что
согласился. Хотя, что там согласился, меня и не спрашивали.
И вот отрывки из провалов памяти. Стою у доски в аудитории
техникума. Мои рядом, тоже в небольшом подпитии ( а что
выступать не будем, аккордеона нет, расслабимся немного).
Пресняков поет, мы не ахти как аккомпанируем. Растягиваю меха,
откидываюсь на доску. В общем, позор! В какой-то момент
осознаю, что рядом появился наш скрипач. Я растягиваю вместе
с ним начало тогда модной вещи «Вишневый сад». Потом провал,
Сколько мы так халтурили, не знаю. По рядам пошел шумок – так
это другие артисты… Жаль конечно. Но, что в молодости не
«натворяли»!
Аккордеон отремонтировать не смогли и от дальнейших
приглашений отказывались.
Сама практика на окружных складах инженерной техники
заключалась для нас в следующем: привозили в ремонт
фордовские двигатели, которые тогда стояли на малых
плавающих автомобилях (МАВ), мы их разбирали, проводили
деффектацию, ремонтировали (в основном вручную притирали
клапана, седла и т.д.) детали, собирали и обкатывали. Впервые
там столкнулся с экономикой. Мы работали в цехах вместе со
штатными рабочими. Они занимались ремонтом двигателей и мы.
Так вот - у них норма, сейчас точно не помню, да и не в этом
собственно, дело, допустим четыре двигателя в месяц. А мы
бабах, за неделю движок. Я к работягам. Что ж это вы. Мы то
неопытные, а вы - то профи! А они, дурак ты, ничего не
понимаешь. Как не понимаю, сделаете больше – больше заплатят.
Дык, конечно! Но через месяц поднимут расценки, и будем
вкалывать в два раза больше за те же деньги! Вот так
познавалась жизнь по ту сторону заборов, за которыми я все
время находился. Каждый день мы одевали телогрейки. В начале
они были совершенно новые, а в конце нашей практики все
замасленные. Мне практика очень понравилась. Я себя
чувствовал, прям таки рабочим человеком. Потом, новый для
меня город, Волга, которую раньше знал только по учебникам да
и по песням. Но месяц пролетел и снова учеба.
2015.10.29
Это про самодеятельность. Другое увлечение спорт. Как я уже
говорил, все три года учебы в ЛВИОЛКУ я был чемпионом
училища по гимнастике. У меня был прекрасный ленинградский
тренер капитан Кабаков. Уж что он во мне нашел, но он настоял и
отправил меня в Ленинградский дом офицеров в секцию
мастеров, в которой были и бывшие олимпийские чемпионы.,
Помню первую тренировку. После разминки я уже был никакой,
весь «в мыле». У меня в ту пору была хорошая акробатика, я
выполнял элементы высшей категории. Неплохие прыжки через
коня. Но конь – махи – для меня - «чистый гроб». Он меня всегда
подводил. Но, Кабаков меня немного натаскал на этом снаряде и
результаты стали значительно лучше. Занятия в ЛДО ещё мне
помогали в том, что к ежегодным парадам, в честь Великой
Октябрьской революции, наше училище готовилось по утрам на
площади, топая и поднимая «гусиным шагом» ноги, по два часа
(училище считалось одним из самых лучших по прохождению на

параде), я был от этих дел освобожден, и ходил на тренировки.
Но начинались лагеря, тренировки заканчивались, и начиналась
лагерная жизнь. И как пелось тогда в нашей песне: «В лагерях
комары, пилы, грабли, топоры, и работа до ночной поры». И вот,
по прошествии довольно долгого времени без тренировок,
Кабаков меня вытаскивает на сборы в Ленинград за неделю до
соревнований на первенство Ленинградского военного округа.
Неделя нагрузок – и перетренировка. Спортсмены знают – что это
такое. Руки не поднимаются, тяжесть во всем теле, боли. Как
говориться – приехали! Кабаков ругается – куда ты смотрел!?
Себя что ли не знаешь! Свалился на мою голову! Всё! К снарядам
не подходить до соревнований, может попадешь во второй поток,
а там, как получится. Два дня безделья – и первый поток.
Видимо, все – таки восстановился – в потоке первое место. А
дальше началась райская, незабываемая жизнь. Жду результатов
второго потока, бездельничаю. Кормлюсь в ресторане! Нам
давали талончики, на которые можно было набирать из
прейскуранта то, что тебе хотелось. Многие ленинградцы,
которые участвовали в соревнованиях, кормились дома, а
талончики сплавляли мне! Была лафа! Я набирал сметаны, вина,
и еще много чего вкусненького, о чем в нашей курсантской
столовке можно было только мечтать. Последнее время там нам,
почти ежедневно на ужин давали треску, довольно здоровенные
куски, практически несъедобные (как поговаривали – из запасов
времен царского режима). Мы ими почему – то измеряли время до
окончания училища – примерно так: «Осталось ещё, примерно,
полтора километра трески!» Но все хорошее быстро кончается.
Отвыступался второй поток, меня по баллам никто из него не
обошел, первое место по округу. Ну, и снова лагеря, лагеря.
В училище давали по праздникам балы, с приглашением
ленинградских девчонок. Мир оказывается, очень тесен. Уже
много лет спустя, пенсионером, в деревне Новинка, Новгородской
области, в которой я провел много-много лет, воспитывал там
внуков, встретил очень симпатичную женщину из соседнего
деревенского дома - Раечку. Что- то показалось в ней знакомое.
Вообще в Новинке, местных жителей практически не осталось.
Жили, как нас называли местные, дачники из Москвы и
Петербурга. Так во, Раечка – из Питера. Уже много лет спустя,

когда ближе познакомились, я ей говорю, что не могли мы где-то
встречаться? Слово за слово – я, говорит она, часто бывала в
вашем училище на ваших концертах, и моим другом был курсант
вашего выпускав. Вот так! Хоть мелочь, но приятно!
Так мы выступали, танцевали, знакомились, расставались.
Но вот и октябрь. Выпуск. Одели нас в парадную форму, выдали
пистолеты «ТТ» и кортики. Ходим по Питеру в парадных, из
серого сукна шинелях, пистолет почему-то не в кобуре, а за
отворотом шинели! Молодые, самонадеянные, ожидающие
необыкновенной, видимо, судьбы. Кадетов, в основном
распределили за рубеж. Кого в Польшу, а меня в ГДР, в город
Эберсвальде, на должность командира взвода инженерной
разведки. Но ещё предстоял отпуск в Москве. Последняя ночь
почему-то в учебном корпусе ЛВИОЛКУ, на голых пружинах
кровати, под плащ-накидкой. Утром удивился – весь мокрый от
пота. Тогда ещё не знал, накрылся с головой, надышал. А плащ
оказывается, не пропускает воздух! Далее Москва. Со мной в
Москву приехал Генка Хан. Этот отпуск мы провели вместе. Затем
растерялись, и сколько потом я ни пытался его найти – не
получилось. Снежный, морозный московский ноябрь! Мамка нас
пригласила куда-то за город, на какой-то праздник, к
родственниками. Не удалось сразу отбиться. Поехали. А нас
ждали Оксана и Ира. Гуляем по Горького, я оправдываюсь, что
нам надо уехать, мама пригласила, она в обиду, что-то, вроде, –
ну и катитесь! Странно, но это сослужило для нас с ней, хорошую
службу. На первом курсе училища мы поссорились с Ирой, с
которой я дружил (сестра Оксаны), а с Оксаной мы почему-то
считали себя, братом и сестрой. Были какие-то родственные,
дальние отношения в наших семьях. И вот эта ссора мне
показала, что я ей не безразличен, и не только, как брат. Потом
она меня пригласила на вечер, как своего, как сказали бы сейчас,
парня, в клуб им. Зуева, где был студенческий вечер
библиотечного института, где она училась. И мы уже были так не
братом и сестрой. Так начались наши отношения. Интересно, мы
обычно в моих отпусках гуляли чаще всего втроем, с детства, я
Оксана и Ира. Так больше говорили мы с Оксаной. И я всегда,
даже когда дружил с Ирой, не представлял её свое женой. А
почему-то Оксану. Мне даже снился, и почему-то не один раз сон,

то нас речной поток несет, обнявшись вместе. Странно очень,
ведь, как казалось, любил Иру.
Так вот, куда мы приехали с мамой, нам было не до праздника (7
ноября). Искали предлог сбежать. Нашелся. Уж не знаю, придумал
ли это Генка, или на самом деле было, что ему надо встречаться
толи с корейским послом, толи с кем-то из наших для
оформления его в Корею. Тогда наши спецы - ценились! Мне и
сейчас кажется, что дело в этом, потому я и не смог его в
дальнейшем отыскать. Приехали в Москву, на Маяковку, где жили
девчонки. Был хороший вечер, по-моему, шампанское, телевизор, темнота. Моя голова лежала на коленях Оксаны. Её рука в моих
волосах (а ведь тогда была у меня великолепная, совершенно
черная, громадная шевелюра). Это был, наверно, последний мой
вечер в Москве. Мы уже считали для себя, что друг без друга нам
не жить. Уезжая, я сказал её бабушке, т. Оле (у Оксаны рано
умерла мама, и её воспитывала бабушка), чтобы она её берегла.
Уж, от кого, и зачем сказал – не знаю. Но что-то переполняло,
росла в душе нежность. Всё! Германия!

Итак, наступил 2017 год февраль месяц. Сегодня 1 февраля.
Трудно стало писать. Проблемы со зрением.
Готовлюсь к операции. Поэтому решил перейти на запись с голосового блокнота.
Несколько дней сидел в интернете чтобы разобрался что такое. С помощью Ольги установили на компьютер этот блокнот, начал с ним разбираться. Хорошая штука! Вот попробую теперь работать уже через этот самый голосовой блокнот.
С чего же начать.
Последние дни в Ленинграде перед отправкой в Германию гуляю по Ленинграду. Молодой офицер. Нам выдали кортики, как положено офицерам инженерных войск, и оружие - пистолеты "ТТ". Пистолет почему-то засунут за отворот шинели не в кобуре. Прощаемся с Ленинградом. кажется, что уже не будет того что было ждет, неизвестная жизнь. Что там будет?