Полёт на Сатурн

Аннотация:
Тринадцатилетняя попаданка в пионерский лагерь. Линейки, конкурсы, речка, смотр строя и песни... А ещё - побеги за забор, страшилки по ночам и "Красные маки" на гибких дисках. А под боком - космический корабль в секретном подземелье, который то ли есть, то ли нет. Что, если всем отрядом удрать из лагеря и угнать этот корабль, пока смена не закончилась?

========== I ==========

Эх, не велели мне об этом рассказывать, но молчать я просто не могу. По-моему, об этом должны узнать все. Минувшим летом с нами произошло такое… но давайте по порядку.

Меня зовут Вика, потому что я родилась 13 мая. Родители решили, что это довольно близко ко Дню Победы, и назвали меня Викторией. Бабушка думает, что все тупые, и каждому гостю, когда речь заходит обо мне, объясняет: «Виктория — значит Победа!»

Мама была против, она хотела записать меня Анной, а звать Нюрой (хоть от этого я спаслась), но бабушка с папой все решили за неё. Когда мне было всего полдня и врачи откачивали меня после первых лекарств, бабушка позвонила прямо в больницу и объявила маме: «Как мы с Антошей рады, что ты родила НАМ Викуньку!» А меня вообще не спрашивали. Если бы спросили, то я сказала бы, что хочу быть Ириной, Катей или Таней, как все.

В пионерском лагере, о котором я хочу рассказать, других Вик не было, так что путать меня вам ни с кем не придётся.

В общем, всё началось с путёвки.

— Наша Викочка поедет в пионерский лагерь! — сказал папа, помахивая этой самой путёвкой, которую он достал на работе с большим трудом (это скрывали сначала от меня, а потом велели скрывать мне).

— Викуся? Ни за что!!! — закричала мама и так треснула половником о кастрюлю, что все подскочили.

Они немножко поспорили, и бабушка решила, что Викунюсечка имеет право раз в жизни съездить в лагерь, потому что пионерский возраст уже уходит. А как бабушка сказала, так тому и быть, и через неделю я с брезентовым папиным рюкзаком сидела в большом грязном автобусе с надписью «Дети» и дышала горелой соляркой вместе с другими подростками лет тринадцати-четырнадцати, которые на детей уже не тянули. Автобусов было четыре штуки.

Меня провожала бабушка. Мы все очень громко галдели и махали из окна родителям, а они галдели ещё громче. Три или четыре мамаши рыдали в голос, как на свадьбе, но всех переплюнула моя бабушка. Она с силой стучала костяшками пальцев в моё окно и надрывно вопила:

— Викука! Викукочка! НЕ ПЕЙ НА НОЧЬ МНОГО ЖИДКОСТИ!

Мне захотелось провалиться. Я отвернулась, делая вид, что это не моя бабушка, но бабушка начала молотить в окно кулаками… «Сейчас она разобьёт стекло вдребезги, и все поймут, что Викука — это я», — подумала я, зажмурившись, но мне повезло. Автобус бибикнул, все зашумели ещё громче, и мы поехали. Бледные руки родственников соскользнули с оконных стёкол, и тут-то всё и началось.

Рядом со мной сидел мальчишка. Это во всех школах и лагерях такой дурацкий закон, что девочка должна сидеть обязательно с мальчиком, хоть за партой, хоть в автобусе, и нас всех тоже так рассадили. Можно подумать, если девочка сядет с девочкой, то автобус взорвётся.

Мальчишка был в очках, темноволосый, с очень аккуратной стрижкой и вообще весь такой культурный. В пионерской форме и при галстуке, как и все мы.

Сам по себе мальчишка интереса не представлял, но он сидел у окна (и слышал все бабушкины экзерсисы, что плохо), а я очень люблю смотреть в окно, когда куда-нибудь еду, и его надо было согнать. Короче, терпела я так минуты три, прикидывая, как к нему обратиться, на ты или на вы, а потом взяла и сказала:

— Мальчик, не могли бы вы уступить мне место у окна?

Я никогда ещё так не говорила с мальчиками. Любому из своих одноклассников я бы сказала: «Подвинься, дурак».

— Да, да, конечно, — словно спохватился он, и мы поменялись местами, но смотреть в окно мне так и не пришлось: мы разговорились.

— Меня зовут Игорь, — сказал мальчик.

— А меня Вика, — представилась я, содрогаясь при воспоминании о прозвищах, которыми наградила меня бабушка. Хорошо, что бабок не пускают в лагерь! (Рано радовалась. Но всё по порядку!)

— Вы в первый раз едете в лагерь? — вежливо спросил он.

Я кивнула и глупо улыбнулась. До сих пор мальчишки лупили меня по голове или дёргали за косы, а я в ответ царапалась, и сейчас к своему стыду обнаружила, что совершенно не умею общаться с вежливым мальчиком.

Несмотря на свой возраст — а ему было не более четырнадцати, он вёл себя настолько по-взрослому, что я почувствовала себя рядом с ним первоклашкой. Да, я привыкла только защищаться! Впервые в жизни я видела порядочного мальчишку — и не знала, что делать. Уж этот-то мальчик не будет исподтишка колоть иголкой, украденной на уроке домоводства у девочек. И не будет подкрадываться на перемене, чтобы из-за спины намазать девочке глаз бальзамом «звёздочка». И голос у него уже взрослый, и говорим мы с ним на вы… Это меня-то звать на вы!

Мы беседовали, и я тщательно выбирала слова, чтобы чего не ляпнуть. Но даже простая беседа с ним была не такая, как с девочками. До сих пор все известные мне разговоры после знакомства шли по одному руслу.

«У тебя телевизор есть?»

«Есть».

«Смотрела вчера кино?»

«Ага».

«А помнишь, как они их…»

Игорь же ни словом не обмолвился о телевизоре.

— Вы уже выбрали свою будущую профессию? — спросил он.

— Ещё нет, — ответила я, и мне почему-то стало стыдно. Все девочки в нашем классе написали в анкете, что хотят стать врачами, и я написала за компанию, но бабушка возмутилась: «Будешь копаться в чужих болячках!» — и я перестала хотеть быть врачом, чтобы не копаться в чужих болячках. А других вариантов пока не придумала. — А вы?

— Я буду учёным, как мой отец.

— Это, наверно, очень трудная работа?

— Лёгких работ не бывает, — улыбнулся Игорь.

Я поняла его слова буквально и тут же нарисовала себе безрадостную картину, как я с утра до вечера, высунув язык, занимаюсь тяжёлой работой и жду не дождусь выхода на пенсию. После этого я вообще потеряла интерес к будущему и захотела навсегда остаться тринадцатилетней. И пусть бы на меня всю жизнь орали взрослые, а мальчишки били по башке, зато была бы радость жизни!

А Игорь рассказывал о работе своего отца. Я узнала, что учёные могут по несколько лет работать без отпуска, а то и без выходных. Отец Игоря совершил удивительное открытие в области космического кораблестроения — настолько удивительное, что ему чуть вообще не запретили работать над этой темой. Но потом подумали и всё-таки дали денег на исследования.

И исследовательская станция, которой командовал Игорев папа, находилась аккурат возле нашего лагеря. Она была секретным объектом, и на поверхности располагалась только небольшая её часть. А самое интересное скрывалось под землёй в бункере. У меня аж дух захватило от любопытства, когда Игорь это сказал.

— Там есть настоящий космический корабль — не такой, как «Восток» или «Союз». Совсем другой, и летает по-другому, не на ракетном двигателе.

— Что значит «летает»? Его уже запускали, что ли?

— Конечно! — у Игоря глаза горели, словно он не болтал с девчонкой, а смотрел фильм про индейцев. — Два раза запускали, но об этом не сообщали в новостях, потому что запуск был экспериментальный. Это многоразовый корабль. Огромный такой, весь металлический. Я был внутри и даже знаю, как управлять. Там ручного управления почти нет, всё ЭВМ делает. Ты только программы меняешь. А программы уже готовые, разные для разных полётов. На этом корабле даже на другие планеты можно летать!

— А не заливаешь?

— Да чистая правда! Я тебе и станцию, и корабль покажу, это всего-то два километра от лагеря. Думаю, отец разрешит.

Мы как-то незаметно перешли на «ты» — я не привыкла к официальному общению с ровесниками, и Игорь это заметил. Он вообще был очень внимательный. До встречи с ним я не знала, что мальчишки бывают умные. В нашем классе, например, они все придурки. Ну то есть все до одного, я ничуточки не преувеличиваю.

Только я расслабилась и собралась тоже что-нибудь о себе рассказать, как автобус резко затормозил, я от неожиданности ткнулась лбом в спинку переднего сиденья, и вожатый закричал:

— Приехали!

Мы все вылезли из автобуса (Игорь помог мне выйти), прошли через ворота на территорию лагеря, и я думала, что нам дадут привести себя в порядок и напиться воды с дороги, но нас всех, вылезших из четырёх автобусов, тут же прямо на асфальтовой дорожке, с рюкзаками и чемоданами построили и минут пятнадцать добивались, чтобы наши ноги находились на одной линии. Когда с геометрией было покончено, вперёд вышла толстая женщина в синем костюме и красном галстуке и пронзительным голосом закричала:

— Добро пожаловать в наш пионерский лагерь! Дорогие пионеры! Я начальник лагеря. Меня зовут Мария Ивановна. Я за вас за всех отвечаю, поэтому попрошу соблюдать дисциплину. На стене висит распорядок дня — внимательно прочтите. За ограду лагеря выходить запрещается. Также запрещается жечь костры, находиться на улице после отбоя и нарушать правила поведения в лагере. Все всё поняли?

Мы подумали, что вопрос риторический, и промолчали.

— Я спрашиваю, все всё поняли? — повысила голос начальник, и глаза её сверкнули.

В ответ раздалось нестройное мычанье. Мы не знали, что именно надо отвечать, и поэтому кто-то сказал «все», кто-то — «всё», кто-то — «да», а кто-то «поняли».

— Громче! — крикнула Мария Ивановна.

Мы замычали громче.

— Не слышу!

Мы замычали во всю глотку.

— Поняли. Следующее. Возле лагеря находится речка. Чтобы никто не смел ходить мыться без разрешения! Вожатые будут водить вас мыться в организованном порядке. А то утонете, а мы за вас отвечай. Нам наплевать, если вы утонете, нам до вас никакого дела нет, но мы не хотим из-за вас в тюрьму садиться. А то ещё подумаете, что мы за вас переживаем.

— Не подумаем, — пробурчал под нос какой-то мальчишка.

— Это кто это говорит с места? — ощетинилась начальник.— Выйди из строя!

Пацан вышел. Я ему не завидовала. Марья Ивановна песочила его минут пять, к ней присоединились вожатый, вожатая и ещё какая-то тётка неясного назначения, а мы все стояли, как дураки, и слушали. Пить хотелось ужасно.

Отпесочив, нарушителя водворили обратно в строй. Марья сказала пару слов о том, как страна о нас заботится, и тётка неясного назначения повела всех к врачихе, которая нас взвесила, а потом — в кладовку, чтобы отобрать вещи. Это была наша воспитательница Алевтина Панкратовна. Да, вы не ослышались — нам, тринадцатилетним лбам и лбихам, полагалась ещё и воспитательница. Потому что один вожатый не сладил бы с целым отрядом непослушных нас. Кстати, он велел выбрать председателя отряда, но мы свалили выбор на мальчишек. Пусть какой-нибудь пацан отдувается. Лично я уж точно не хочу быть председателем.

Нас поделили на мальчишек и девчонок и наконец-то развели по баракам, но плюхнуться на кровати и отдохнуть Алевтина не разрешила, потому что мять постель было нельзя. Называть барак бараком тоже не велела, сказав, что правильно говорить «корпус», а помещение называется «палата». Как в больнице. Палата для девочек была выкрашена изнутри грязно-синей краской снизу и белой извёсткой сверху, а между проходила красная полоса шириной в палец. Наша школа, дом пионеров и поликлиника, куда меня тащит бабушка при каждом моём чихе, выкрашены точно так же — будто и не уезжала никуда! Даже пыльные лампочки торчат на страшненьких проводах везде одинаково. Единственное, чем различаются подобные интерьеры — это надписи, выцарапанные на известке над красной полосой. У нас в палате было нацарапано слово на букву «ж».

Было нас пятнадцать девчонок, и мы первым делом перезнакомились. Выяснилось, что в группе семь Ирин, три Тани, Маша и ещё три девочки с особенными именами: Бама, Эра и Нинель (Ленин наоборот. А вот какого шута наоборот — непонятно).

Нинель, ясное дело, сразу стала Нинкой, с Эрой тоже почти не было проблем: Эрка — почти Ирка, а имя Бама задало жару всем, и самой Баме тоже. Во-первых, произнести такое без хохота человек в принципе не может, а во-вторых, очень уж она не подходила к этому имени. При слове Бама представляешь себе что-то большое и толстое, а эта девочка была маленькая и худенькая, с двумя крысиными косичками и очень тихим голосом. Представляю, как ей доставалось в школе и во дворе! И почему родители не думают головой, когда дают детям имена? Хотели повыпендриваться, ясное дело. А что дочери с этим имечком аж до шестнадцати лет жить придётся, забыли. В шестнадцать, сами понимаете, паспорт получит и имя поменяет. Если доживёт.

Насчёт председателя. Мальчишки отдуваться за всех тоже не захотели, и дело закончилось тем, что председателем выбрали эту самую Баму. Она упиралась, даже хныкала, но мы ей сказали, что это выбор отряда, и пришлось ей смириться, чтобы не посрамить честь дружины. Так её и записали в председатели.

В столовой на первой же кормёжке я увиделась с Игорем. Он улыбнулся, но не подошёл ко мне. Ну и не надо. В столовку ходили строем, но за едой разрешали садиться как угодно. Мы всегда сидели отдельно от мальчишек, потому что не хотели, чтобы нам плевали в тарелку. Мальчишки за столом ругались матом, и мы на них орали. А злющие как ведьмы поварихи орали на нас. Ещё в столовке стояла жуткая жара и воняло. У вожатых, воспитательницы и начальницы была привычка ходить во время обеда туда-сюда за нашими спинами и приговаривать: «Приятного аппетита! Приятного аппетита!» — а мы с благодарностью в голосе отвечали: «Спасибо!» Из-за этого кусок в горло не лез, и макароны с котлетой приходилось заталкивать в себя насильно. А ещё мы в столовке дежурили: чистили картошку, резали хлеб, разливали полезный борщ по тарелкам. Дежурным давали на один компот больше.

На речку нас водили тоже всех вместе, но места для купания были разные. Строгая вожатая требовала называть купальник купальным костюмом и делала вид, что слова «купальник» не понимает. А начальник лагеря не понимала слова «купаться» и говорила «мыться»: «Вожатый повёл первый отряд мыться на речку». За нашим отрядом был закреплён вожатым комсомолец Юра, но ему помогала комсомолка Люся. Она вела рисовальный кружок, учила девочек шить куклы из носка и сопровождала женскую часть отряда на пляж.

С двух до полчетвёртого в лагере было то, что принято называть МЁРТВЫЙ час. Никто, разумеется, не помирал, но спать среди бела дня тоже ни у кого не получалось. Все притворялись и лежали с закрытыми глазами, когда вожатая или воспитательница ходили между кроватями и заглядывали нам в лица — а ходили они постоянно, и половицы при этом скрипели и завывали на все голоса. Если у кого-то глаза были открыты, его начинали ругать. За что ругали, непонятно: то ли за то, что не уснул, то ли за то, что глаза, дурак, не закрыл. Шёпотом ругали, чтобы нас же не разбудить. Тут главное не хихикнуть.

Лагерь представлял собой четыре серых и неимоверно длинных барака, простите, корпуса в загородке, в каждом по две палаты. В парк за забором нам ходить запрещалось, а в пыльной и жаркой загородке без единого нормального деревца было очень погано, поэтому всё свободное время мы сидели в палате и болтали. Но свободного времени почти не оставалось — начальница следила, чтобы мы отдыхали на полную катушку, и поэтому у нас были то игры с мячом (в первый же день в отряде появилось три выбитых пальца), то эстафеты, то конкурс на лучший рисунок.

Конкурсы я особенно ненавидела: рисовать в нашей смене могли два или три человека, и они брали все призы. Их каждый раз хвалили на виду у всего лагеря, что постарались — а мы, получается, лентяи. Так обидно, когда твой рисунок перед всей группой ругают. Ну не умею я рисовать, не умею! Зачем же мне этим заниматься, если я наперёд знаю, что получится дрянь? А эти талантливые тоже как будто виноваты, что у них талант. Это же не их заслуга — так за что хвалить? Тьфу, короче.

Но хуже всего были галстуки. Их и пионерскую белую рубашку нужно было надевать на каждое построение, причём в выглаженном виде. Галстуки были у кого ситцевые, у кого атласные, но и те и другие мялись так, что становились похожи на мочалку. Утюга нам не полагалось, а как сделать галстук выглаженным без утюга, наука ещё не придумала, поэтому нам приходилось изощряться: на ночь класть его под стопку бумаги, например, или мочить водой и растягивать. Рубашку просто вешали на грядуху и сбрызгивали водой, и к утру она выглядела чуть лучше, хотя постепенно и загрязнялась. Стирать было негде.

Ещё где-то в лагере, по слухам, находилась душевая, но я её пока ни разу не видела. Мы купались только в речке, а умывались и мыли ноги на улице под цинковыми умывальниками с пимпочкой внизу, воду в которые сами наливали вёдрами. Под ними же стирали носки. С носками в лагере было строго — их проверяли каждый вечер перед отбоем. Ноги могли быть грязными, но носки — ни-ни! Прачечная в лагере тоже была, но сдавать туда личные вещи не разрешалось, да и тётки там работали злющие. Зато там текла настоящая водопроводная вода, и мы бегали туда пить. Ещё про прачечную могу сказать, что когда там включали центрифугу, можно было оглохнуть.

Каждое утро начиналось с зарядки, будь она неладна, потом мы бежали умываться и застилать кровати хитромудрым способом, а после этого нас выстраивали на линейку, поднимали флаг и ругали провинившихся — типа с добрым утром. Мы до часу ночи рассказывали страшилки, поэтому на линейке зевали. Малолеткам доставалось в основном за зубную пасту, которой они мазали друг друга по ночам, а нас костерили за косметику, курево и побеги. Того мальчишку, которому влетело в первый же день, вызывали ежедневно. Мне иногда казалось, что он нарочно нарывается: знал, что будут орать, и всё равно не спал в мёртвый час, бегал один на речку и даже — о ужас! — курил.

Однажды на линейке ругали Эру. Воспитательница копалась у неё в тумбочке и нашла губную помаду. И где Эрка такое берёт? Если бы мои родители увидели меня в помаде, мне бы влетело. И Эрке влетело. Ругали её долго, всем уже головы напекло сквозь панамки, а она хлопала и хлопала глазами, пока Танька рыжая ей не шепнула: «Зареви, дура!» Эрка заплакала, и вожатые с удовлетворённым видом всех отпустили. Танька четвёртый раз в лагере и хорошо знает, что на разборках они добиваются только наших слёз. Пока не заревёшь, не отстанут. Наверно, думают, что если ребёнок заревел, то осознал свою вину, и педагогическая задача выполнена, можно отпускать. А если не заревел, то не осознал, и надо потрудиться ещё, чтоб заревел. Вот им со мной трудно будет, бедняжкам. Обед же прозевают.

Я решила ещё немножко освоиться в лагере, привыкнуть к ребятам и тоже что-нибудь натворить, но пока не придумала что.

* * *

Творить самой не пришлось, за меня натворили. То есть, никто ничего не сделал и ничего не случилось, а влетело за это мне. Скажете, так не бывает? Ха. В лагере всё бывает.

В свободные полчаса мы с девчонками сидели в душной палате на койках, стараясь их не мять, и готовились к очередному конкурсу на лучший рисунок, а именно мазали фломастерами на альбомных листах, подложив на колени кто сумку, кто сложенные вчетверо штаны, а кто и книгу, у кого была. Моя интеллигентная бабушка сунула мне с собой стихи, и они мне теперь очень пригодились.

Вещи у нас отобрали в день приезда, но я упросила воспитательницу оставить мне пустой рюкзак для самого необходимого, чтобы не бегать в кладовку за каждой ерундой. Он свободно помещался в тумбочке. Так вот. Старые немецкие фломастеры, подаренные папой на моё десятилетие, с тех пор подсохли, и какая-то добрая душа посоветовала мне налить в них воды. Фломастеры размокли, и рисовать стало легче. Точнее, возить ими по бумаге стало легче, а рисовать как было трудно, так и осталось. Тема конкурса была «Во имя светлого будущего». Можете себе представить, как на эту тему рисовать?

Я мучительно выводила коричневым фломастером мрачные прямоугольники, обозначающие светлую стройку будущего, и, вконец отупев от такой работы, решила украсить их сверху алыми стягами. Красный фломастер запропастился, я встала, перетряхнула всю постель, заглянула в тумбочку, начала перетряхивать рюкзак и… О ужас!

На светлом брезенте расплывалось кровавое пятно. Фломастер аккуратно лежал в его центре и — чуть не сказала: «злорадно ухмылялся».

— Чёрт! — простонала я.

Девчонки живо побросали своё творчество и подбежали ко мне.

— … — сочувственно сказала Танька рыжая, девчонка без комплексов.

— Ты что, воды налила? Спирту надо было налить! Или одеколону! — послышались запоздалые советы.

— Во ей теперь влетит от мамки…

— Да ну, застираем.

— Не отстирается.

— Стиральной содой отстирается!

Не дожидаясь, пока они начнут делать ставки, я судорожно распаковала рюкзак. Внутри пострадала только одна вещь — но какая! Мой небесно-голубой купальник был испещрён бледно-красными разводами. Если эта гадость не отмоется, я до конца смены буду лишена купанья. Должно быть, у меня был очень несчастный вид, потому что две девчонки тут же предложили сбегать вместе в прачечную и заняться стиркой. Танька рыжая научила нас, где украсть каустическую соду, и мы с Нинкой и другой Танькой побежали.

Когда купальник отстирался, у меня отлегло от сердца. Я поблагодарила девчонок — надо же, почти не знаем друг друга, а вот помогли. Не найдя, где высушить купальник, я повесила его на железную грядушку, а рюкзак, предварительно опустошив, отложила на завтра — времени оставалось мало, а мне надо было ещё закончить этот вонючий рисунок про светлое будущее.

Это была прелюдия. А теперь слушайте, как мне влетело.

Мы сдали рисунки, и я, ничего не подозревая, пошла вместе со всей группой активно отдыхать: бегать под полуденным солнцем эстафету. Палочки у нас не было, мы просто стояли очередью, бегали до столба по одному и слушали, как физкультурник на нас орёт. Но я пробежать не успела, меня отозвали. Прямо на площадку с грозным видом вышла сама начальник лагеря и, гневно тряся щеками, спросила на умеренной громкости:

— Лаптева Виктория — это кто?

«Великая исследовательница космических глубин», — хотела сказать я, но, конечно, промолчала. Просто вышла из строя и подошла к Марье Ивановне.

— Идём, — прошипела Марья. — С тобой есть о чём поговорить.

«Не сомневаюсь. Я же начитанная», — было первое, что пришло мне в голову, но я, сами понимаете, опять промолчала. Под конвоем Марьи Ивановны послушно прошлёпала в контору, откуда велось управление нами — не знаю, как она называется, — и, войдя в прохладный тёмный кабинет, встала у стены. На меня из-за длинного стола, покрытого зелёным сукном, смотрели трое: вожатая, вожатый и наша врачиха — тётя лет шестидесяти в белом халате и в очках на цепочке. Марья была четвёртой.

— Вот. Привела, — доложила она. — За каждым нарушителем самой приходится бегать.

— Мы слушаем! — требовательно воскликнула вожатая, встав по струнке.— Лаптева! Почему ты молчишь?

Я вылупилась на неё. Вот ей-богу, я ни капельки не поняла. Что происходит? Почему я должна отвечать, если меня ни о чём не спросили?

— Прекрати ломаться! — рявкнула на меня Марья. — Сядь, Люся. Лаптева! Ты ничего не хочешь нам рассказать?

Вожатая села. Нервничала она гораздо сильнее, чем я. А я по-прежнему не понимала, чего от меня хотят, но сообразила опустить глаза, словно мне стыдно.

— Что, так и будем молчать, как пленный партизан? — прокричала Марья. — И нечего прятать глаза свои бесстыжие, у тебя всё на лбу написано!

— Вика послушная девочка, — медовым голосом сказала врачиха. — Она исправится. Она сейчас извинится за свой проступок и больше так не будет.

— Да! — вступил в беседу вожатый.

— За какой проступок? — вырвалось у меня, и это было ошибкой.

За какую-то секунду они все превратились в свору собак и начали орать наперебой, брызжа слюной, вращая глазами и размахивая руками — даже вожатый перестал выделываться перед Люсей и корчить из себя доброго полицейского. Они орали, орали и орали, и будь я малолеткой, точняк наделала бы у них в кабинете лужу. Но мне было уже почти четырнадцать, я читала про шпионов и на переменах отлично дралась с мальчишками. А моя бабушка работала в милиции. Так что меня не так-то просто испугать! Я приняла вид каменной статуи и ждала, пока они выдохнутся.

— Ты непробиваемая! — орала Марья. — Хоть кол на голове теши! Вот мы тут, четыре взрослых человека, раздираемся из-за тебя, а тебе хоть бы хны! Ни малейших угрызений совести!

— Да! — поддержала её красная от злости Люся.

— Ты хоть понимаешь, что ты нас всех под монастырь могла подвести? — крикнула врачиха, перегнувшись через стол и впиваясь в меня взглядом. — Из-за тебя, из-за пигалицы, нас чуть не посадили в тюрьму! — и она изо всех сил обрушила кулак на зелёное сукно.

— А что я натворила-то? — спросила я и вдруг вспомнила про свой рисунок. Вдруг там что-то аполитическое? Тогда и правда дело пахнет керосином.

— Ты ещё спрашиваешь? — с необычайным изумлением прошипела Марья.

— Я другой рисунок нарисую…

— Прекрати дурочкой прикидываться! — взвизгнула Люся. — Ты лучше посмотри, до чего ты Юлию Силантьевну довела! И Марию Ивановну! Да мы тебя в детскую комнату милиции отведём! И тебя там на учёт поставят!

— Юлия Силантьевна, а представляете, как её родителям тяжело? — неожиданно спокойно проговорила Марья.

— И не говорите, Марья Ивановна, — закатила глаза врачиха. — Страшно подумать, кем она вырастет.

— Если уже в таком нежном возрасте она позорит семью… — продолжала Марья.

— Да-а, эта девочка далеко пойдёт, — вторила ей врачиха.

— Да что случилось-то? — спросила я. — Вы мне хоть объясните, за что ругаете.

— А то ты не знаешь! — с новыми силами накинулась на меня начальник лагеря. — Да мы твой портрет вот такого размера в газете «Колючка» нарисуем и на доске позора вывесим!!! Чтоб у тебя хоть немножко совесть пробудилась!

С минуту они молча сверлили меня взглядами, а потом врачиха неожиданно выпалила:

— Тебе известно, что на глубине от холодной воды могут случиться судороги?

— Известно, — чуток опешив, ответила я и добавила на всякий случай: — И без воды тоже. — Бело-синий кабинет вдруг показался мне чем-то нереальным, а ругающие — нарисованными существами.

— Не хами старшим! От холодной воды бывают судороги! Это я как вр-рач тебе говорю! — проревела Юлия Силантьевна, и её голос эхом отскочил от застеклённого шкафа.

— Тебе хоть немножко стыдно? — ввернула вожатая Люся.

— И как часто ты нарушала правила лагеря? — сердито поинтересовался вожатый, поглядывая то на Люсю, то на часы.

— Разве я нарушала? — удивилась я.

— Это же надо, с какими честными глазами она врёт! — театрально воскликнула Марья. — Небось, с первого дня убегала одна мыться! И если бы с мокрым купальным костюмом не застукали, и дальше бы продолжала!

Вот теперь всё встало на свои места. Стало быть, мой купальник нашли, потрогали и, убедившись, что он мокрый, сделали вывод, что я купалась в речке. Мне даже полегчало, и я улыбнулась.

— А, поняла. Нет, на речку я не убегала. Знаю, что нельзя.

— А почему тогда купальный костюм мокрый? — аж подпрыгнула Марья.

— Просто… — до меня вдруг дошло, что придётся при мужике рассказывать, как я стирала купальник, и я запнулась. — Ну, так получилось.

— Ты даже соврать ничего не можешь! — обвиняющим тоном звонко выкрикнула Люся, теребя комсомольский значок. — Хотя бы извинись!

— Но я же не была на речке…

— Была! — тоном, не допускающим возражений, провозгласила Марья. — И могла там утонуть! А нас бы из-за тебя посадили в тюрьму!

— Ну… — начала я, но заведующая меня перебила.

— Не нукай! Дома у себя можешь тонуть сколько угодно, мне на это наплевать! Хоть бы вы все утонули! Но пока вы здесь — я за вас отвечаю! За всех! И я не хочу сидеть в тюрьме из-за какой-то пигалицы!

Она разошлась не на шутку, вожатые и врачиха ей помогали, и я почувствовала, что ещё немножко, и я разревусь. Этого допустить было нельзя, и я стала думать о разведчиках, которых допрашивали враги. Разведчики держались стойко и никого не выдали. Нужно брать с них пример! Я собрала волю в кулак и, чтобы не зареветь, заставила себя думать о чём-нибудь смешном.

Марья орала, обзывала меня, обвиняла чёрт знает в чём, а я вдруг вспомнила, что в лагере её прозвали Нельзя. Нельзя, Нельзю, Нельзи, Нельзёю о Нельзе… Некстати вспомнила. Лучше бы я дала ревака. Мысленно склоняя это прозвище под крики Нельзи, я почувствовала, что меня разбирает жуткий смех, и опустила голову пониже, чтоб они не заметили. «Надо Нельзе пожаловаться… Нельзю позовите! Без Нельзи тут не обойтись…» Кажется, я немножко переборщила. Трясясь от беззвучного хохота, согнулась в три погибели и жалела только об одном: что мама запрещает мне носить чёлку. Было бы сейчас естественное прикрытие.

Воцарилась тишина.

— Ну, может быть, хватит, Марья Ивановна, — великодушно заметила врачиха. — Бедная девочка уже плачет. Она осознала свои ошибки.

— Это крокодиловы слёзы! — пламенно воскликнула вожатая.

— Там уже, наверно, эстафета закончилась, — пробормотал вожатый. — Пора в шахматы играть. Можно, я пойду?

— Идите, Юра, — царственно разрешила Марья. — Ну что, виновница? Будешь ещё удирать?

И тут я взрыднула. И вся честная компания поняла, что я не реву, а ржу.

— Да она над нами издевается! — нечеловеческим голосом завопила — нет, затрубила, как слон, Марья-Нельзя.

Юра, пользуясь суматохой, слинял. Я обрадовалась и, всё ещё давясь смехом, объяснила:

— Я просто постирала купальник! На него фломастер вытек, и я постирала.

— Это ещё что за новости? — грозно спросила Марья. — Задним числом ищешь отговорки?

— Да все девчонки видели!

— Девочки, — ледяным голосом поправила она меня. — Почему сразу не призналась?

— Потому что не хотела при вожатом про свой купальник рассказывать.

— Почему не хотела? — грозно допрашивала меня Марья.

— Ну…

— Не нукай! Ты это на ходу придумала.

— Все девочки видели. Мы с Таней и Ниной бегали в прачечную за порошком…

— Кто вам разрешил брать порошок? — взвилась врачиха.

Я промолчала.

— То есть, вы расхищали социалистическую собственность? — зловеще процедила Марья. Ей надоело сидеть, и она, как тумба, начала выдвигаться из-за стола.

— Да мы одну щепотку взяли. И не порошка, а каустической соды. А то бы не отстиралось…

— Бессовестные воры! — пискнула Люся.

— Руки покажи! — истошно заорала врачиха, и я, перепугавшись, протянула ей через стол свои ручонки. Она схватила мои ладони корявыми узловатыми пальцами, перевернула и вынесла вердикт: — Все руки в язвах. Срочно в медпункт.

— Да у меня ничего не болит.

— Ты меня учить будешь? Я здесь не просто так сижу, а чтоб за вашим здоровьем следить! Марья Ивановна, вы нас отпустите?

— Конечно, Юлия Силантьевна! Я же всё понимаю. Укол ей там какой-нибудь сделайте, чтоб неповадно было.

— А как же. Антибиотик обязательно, а то вдруг заражение начнётся, а мы за них отвечай. И прививку от столбняка!

* * *

В медпункте мне щедро вымазали обе руки зелёнкой по самые запястья и отпустили. Напоминать об уколах я не стала — мне было и так тошно. А хуже всего то, что на пути в барак я случайно встретилась с Игорем, и он увидел мои зелёные, как у лягушки, лапы. Никогда не забуду, как вытянулось у него лицо. Я гордо отвернулась и прошла мимо.

Девчонки в палате меня, конечно, оборжали. Как назло, на послезавтра в лагере были объявлены танцы, но за два дня зелёнка, конечно, не сойдёт. Я представила, как мальчик приглашает меня на вальс, а я, сделав книксен, подаю ему свою зелёную руку… и собралась уйти в кусты реветь. А поскольку на территории лагеря кустов не было, мне пришлось сходить в кладовку за штанами, чтобы перелезть через ограду. Благо кладовка ещё не закрылась. Я встала в единственный угол в палате, куда никто не мог заглянуть через окно, и начала переодеваться.

— Куда собралась, царевна-лягушка? — спросила Танька рыжая, сорвав хохот и аплодисменты. Не ржала надо мной только Бама, но это понятно — ей, бедняге, самой ежедневно доставалось.

— Не твоё рыжее дело, — огрызнулась я.

— Да не козлись. Руки, что ль, отмывать?

— Да чем их теперь отмоешь! — чуть не взвыла я. — Скоро танцы, а я как жаба зелёная…

— Да той же содой, — посоветовала Танька. — Дуй быстрей. Прачечную ещё не закрыли. Хочешь, я на стрёме постою?

Мы побежали в прачечную с Танькиной бутылкой из-под ситра — якобы за водой. Выждав момент, я запустила руку в коробку с содой, стоящую за дверью, и загребла целую горсть.

— Обратно, быстро, — скомандовала Танька, и мы дунули обратно.

Я минут десять отдирала руки каустической содой над жестяной суповой миской, заныканной из столовки, и кожа немножко посветлела, хотя и жутко разболелась.

— Ничего, завтра ещё разок отдерёшь, а потом вечером, и будут у тебя нормальные человеческие руки, — попыталась поддержать меня Танька.

Мне слабо верилось. Везение, похоже, окончательно покинуло меня: проклятая зелёнка успела впитаться глубоко и отмывалась неохотно, а вдобавок я безнадёжно испортила свои выходные штаны, которые бабушка называет «брюки». Пока я, забыв обо всём на свете, плескалась в миске с раствором соды, на них попало несколько капель. На благородном чёрном лавсане тут же образовалась россыпь белых пятнышек, причём на таких местах, что вышивкой не замаскируешь, так что теперь это были не брюки и даже не штаны, а портки. О рюкзаке я напрочь забыла, и он так и остался с красным пятном.

Однако пореветь в кустах всё-таки было надо, и за час до отбоя я выбрала момент, когда на меня никто не смотрел, и перелезла через забор. На мне была серая футболка, штормовка от комаров и шорты.

Я спрыгнула на утрамбованный до твёрдости асфальта пятачок, на который, наверно, спрыгивал весь лагерь — отбила пятки и почувствовала забытый вкус свободы. Передо мной была извилистая тропинка в зарослях жёлтой акации и золотистой смородины. Пели соловьи и цикады. Я оглянулась, скорчила забору рожу и вприпрыжку помчалась реветь. У меня был ровно час.

========== II ==========

После жаркого дня вечерняя прохлада была… Даже не знаю, как выразиться. У моей бабушки есть странное присловье «как маслом по голове» — это означает что-то очень хорошее. Спорный вопрос. Если бы мне на бошку кто-нибудь вылил бутылку масла, я бы ему накидала по первое число.

Заросли акации по сравнению с жарким пустынным лагерем казались райским садом. Вы опять подумали на мою бабушку, что это она мне мозги запудрила религиозной чушью? Не-ет, про рай я сама прочитала. У Данте Алигьери. А бабушка у меня очень современная и вообще коммунистка.

Так вот, мы остановились на том, что я не могла выбрать место, где пореветь. Везде было классно, весело и здорово, и я жалела, что не догадалась удрать раньше. Мне на глаза попалась ромашка, и я захотела её сорвать, но в голове тут же выстроилась логическая цепочка: найдут ромашку, поймут, что я вылезала, и мне опять влетит. Ведь на территории лагеря не то что цветка — листочка живого не найдёшь. А рвать цветок просто так, чтобы потом выбросить, было бы глупо.

«Хватит отвлекаться!» — скомандовала я себе. Но только я сосредоточилась и приготовилась всхлипнуть, как прямо у меня над ухом раздался удивлённый мальчишеский голос:

— А чой-то ты тут делаешь?

Я аж подскочила. Повернувшись на сто восемьдесят градусов, столкнулась нос к носу с Колькой — тем самым будущим уголовником, которого ругали на каждой линейке. (Обычно люди бывают рыжими и конопатыми одновременно. Если рыжий, то конопатый, а если конопатый — то обязательно рыжий. Так вот Колька был ни капельки не рыжий, но конопатый. Не очень, правда. Слегка. Так, штук десять конопушек на носу и вокруг. Или двадцать).

— А ты? — подозрительно спросила я в ответ, понимая, что мои планы пореветь рухнули. Никто же не будет реветь при мальчишке.

— Убёг!

— Ну и я убегла, — ответила я, и мы захохотали.

— Погнали к реке? До отбоя поплавать умеем. Я там остров знаю.

— Подстрекаешь на преступление? — нахмурилась я. — На меня и так уже сегодня наорали.

— Ну так тем более надо искупаться. Раз уже наорали.

И мы побежали к реке. Угадайте, о чём я думала по дороге? Правильно, что у меня нет с собой купальника. А в том, что есть, я перед мальчишкой красоваться не стала бы, потому что мне уже не шесть лет. Может, скромно посидеть на берегу и поизображать из себя паиньку?

Когда я увидела блеск воды в закатных лучах, решение созрело само собой. Я скинула тапки и штормовку и с воплем:

— Вперёд, к победе коммунизма! — с разбегу прыгнула в холодную воду прямо в одежде. Там был обрыв, поэтому я благополучно окунулась по уши.

Колька на берегу гадски заржал и начал раздеваться. Я успела подплыть поближе и обрызгать его, пока он был сухой. Он заорал и прыгнул в реку, чтобы мне отомстить, и я с визгом поплыла удирать. Но догнать меня ему было раз плюнуть, и я, бешено работая руками и ногами, крикнула:

— Если нырнёшь и будешь хватать меня за ноги, я тебя утоплю!

— Не боись. А чего у тебя руки зелёные?

— Врачиха намазала.

— Вот … — обозвал врачику Колька, и я согласилась.

— Ещё какая. А где твой остров?

— Да мы почти над ним. Ща, нащупаю… — Колька с отсутствующим выражением лица начал искать что-то ногами на глубине, и я поняла, что где-то меня кинули. Думала, что тут нормальный остров, по которому можно погулять, а не склизкая кочка под водой… — Нашёл! — завопил Колька. — Плыви сюда! Становись ногами!

Я подплыла, и он даже галантно меня поддержал, но когда мои пятки коснулись «острова», я поняла, что подобное испытание свыше моих сил. Под тёмной водой скрывалась такая противная гадость, что не описать словами! Что-то мерзкое, скользкое, покрытое тиной — будто на дохлую корову наступила.

— Блин горелый! — заорала я и поплыла кролем к берегу. Колька что-то кричал мне вслед, но я не разобрала из-за плеска воды.

Вылезти самостоятельно не смогла, потому что везде было скользко и не за что ухватиться. Хоть бы одна драная ветла или ольха выросла над водой, чтобы люди могли вылезать! Колька, однако, выскочил из реки без проблем и помог выбраться мне. Первый раз на моём веку, чтобы от мальчишки была польза. Я не шучу. Обычно от них только вред.

— Спасибо.

— Чего ты с острова-то ломанулась?

— Это не остров, а гадость какая-то.

— А ты что, пальмы хотела?

— Да ну тебя. Пора в лагерь, а то хватятся.

— Не, до отбоя ещё двадцать две минуты, — сообщил он, гордо глядя на здоровенные часы. Я их только сейчас заметила на его руке.

— И ты в них купался? Намокнут же.

— Это непромокаемые. Брат подарил. Он военный.

— Ого, — сказала я. Надо же было что-то сказать.

Пока Колька одевался, я кое-как помыла ноги и всунула их в тапки. Лилось с меня как из лейки. А потом мы с Колькой без лишних слов побежали к лагерю. Когда перелезали через забор, Колька совершенно неожиданно спросил:

— А зовут-то тебя как?

— Вика. А ты — Колька, я знаю. Тебя каждый день песочат.

— Завтра и тебя песочить будут, — пообещал он, сиганул с забора и помчался к своему бараку. Я показала ему вслед язык, спрыгнула, оглянулась по сторонам и чинно пошла домой. То есть к девчонскому бараку.


* * *

То, что я мокрая с ног до головы, развеселило всех неописуемо. Я переодевалась, прятала мокрые шмотки, чтобы развесить их на грядушках после ухода Алевтины, расплетала слипшиеся и пахнущие тиной косы — а девчонки упражнялись в остроумии. Я даже подумывала, не соврать ли, что меня облили водой малолетки из четвёртого отряда, но решила пока помалкивать.

— У неё же руки зелёные — вот она и решила теперь жить в болоте с лягушками! — сострила Машка, и ей начали поддакивать.

— Небось за свою приняли, га-га-га!

— А как от неё тиной воняет.

— Лаптева, у тебя ещё хвост не вырос? Рыбий. Га-га-га!

— Дуры все, — объявила я. — Уже почти девять, щас Алевтина придёт, — и легла в постель.

На деревянном крылечке раздались шаги, и дуры попрыгали в кровати, но это была всего лишь припозднившаяся Эрка.

— Ой, что я видела! — закатила глаза она. — Вы закачаетесь.

Дуры навострили уши, но тут вошла воспитательница и наорала на нас, что мы не спим.

— Чтобы это было в последний раз! — прошипела она, выключила свет и вышла.

Девчонки тут же вскочили и сгрудились на Эркиной кровати. Зашуршала газета, и посыпалась на пол шелуха от семечек.

— Ну, что? Что ты видела?

— Наша царевна-лягушка, оказывается, бегает купаться на речку без разрешения.

— У-у… — послышался разочарованный хор. — Эка невидаль, пол-лагеря так делает.

— Но не все бегают на речку с мальчиками, — таинственно пропела Эрка.

Я навострила уши, делая вид, что сплю. Делать вид было трудно, потому что в глаза било заходящее солнце, а занавески в палате символические, сквозь них всё видно. Мальчишки по ночам заглядывали к нам в окна с фонариком, и мы даже пытались заклеивать стёкла газетой, но за это тоже ругали.

— О-о! — заинтересованно прошелестела общественность.

— Спорим, не угадаете кто её суженый-ряженый! — Эрка чуть не лопалась, и я решила испортить ей удовольствие.

— Если ты про то, что мы с Колькой на реке были, то ты попала пальцем в небо. Я его там случайно встретила, и он предложил сплавать на остров. Что мне, отказываться, что ли?

— Случа-айно, ка-ак же! — гнула своё Эрка. — А кто ему на всю реку орал: «Я тебя люблю?»

Девчонки замолкли.

— Что, правда любишь? — затаив дыхание, спросила Танька рыжая.

— Не «люблю», а «УТОПЛЮ», глухая тетеря! — заорала я. — Одно на уме. Я боялась, что он меня за ноги хватать будет.

Они заржали — уже над Эркой, и снова захрустели семечками. Я встала и развесила своё мокрое шмотьё, перевернула намокшую от волос подушку и снова легла. Волосы пришлось свесить с кровати, но не как-нибудь, а свернув, чтобы концы не трепались по полу. У нас на полу ужасно грязно.

Вы пробовали заснуть в девять вечера? Вот и мы не могли. С девяти до десяти грызли семечки и просто трепались, а с десяти до двенадцати рассказывали страшилки. Но сегодня мне в болтовне участвовать не хотелось, и так впечатлений хватало. Рисунок, фломастер, проработка, Колька, запретное купание… Я это всё вспоминала, вспоминала и не заметила, как стемнело. Девчонки перешли к страшилкам.

— Мы в июне на свёклу ездили, — негромко начала Иринка (одна из). — На ЗИЛе. Как я боялась с краю садиться — слов нет. Там борты низенькие, сантиметров двадцать, упасть как нечего делать.

— Двадцать? — изумилась Нинка-Нинель. — Напугала обезьяну бананом. Вот нас возили — там борты вообще с ладошку. А если у левого борта сидишь, то кричи караул. На повороте занесёт — полетишь прямо под колёса. Особенно если по средней полосе обгоняют. И ничего учительнице не вякнешь, велели садиться с краю — сядешь как миленькая. Мы, правда, не на ЗИЛе ездили, а на ГАЗике.

— Как я эту свёклу ненавижу, — пожаловалась ещё одна Иринка. — Тяпаешь, тяпаешь, борозде конца-края не видно, а солнце шпарит, аж башка болит.

— Белоручка, — фыркнула Танька рыжая.

— Я не белоручка, просто у меня каждый год в начале лета насморк. Не знаю что с ним делать, и нафтизин капаю, и аспирин пачками жру, а он всё равно. Врачиха освобождение не даёт, потому что температуры нет. А мать говорит, что я на сквозняке простужаюсь, и мне на солнце полезно прогреться. Вот и езжу на свёклу сопливая.

Девчонки захохотали, представив себе сопливую Иринку.

— Тише ржите, а то Алевтина опять придёт, — припугнула их вторая Танька.

— Ей некогда. Она небось с завхозом любовь крутит, — предположила Эрка.

— Одно у тебя в голове, — пробурчала я, и все опять заржали.

— А какая у неё пломба в переднем зубу здоровенная, — изрекла Машка. — Лучше бы уж коронку поставила, а то за километр видать.

— Под коронку весь зуб обтачивать надо, — возразила ещё одна Иринка, третья. — А это знаешь как больно? Особенно передние зубы.

— Ой, я так боюсь зубы лечить, — подала голос четвёртая. — У меня даже если малюсенькая дырочка в зубу — я уже боюсь.

— В Москве знаете какие зубные кабинеты? Там садишься в кресло, и тебе на руки — ремни, на ноги — ремни, и голову фиксируют, чтоб ты не мог дёргаться. И сверлят.

— А почему когда удаляют, наркоз делают, а когда сверлят — не делают?

— Когда сверлят, нельзя обезболивать. А то наркоз отойдёт, а у тебя там нерв пломбой прищемило. Представляешь, какая боль будет?

— Мне зимой нерв удаляли. Я за три дня с мышьяком чуть не подохла. Реву ревмя на уроке, а учительница орёт: «Ты что слёзы льёшь? Ума у тебя нету?» А я и сказать в ответ ничего не могу. Девки знают, что у меня мышьяк во рту, а учительнице тоже слово сказать боятся. А потом врач как начал этот нерв выковыривать! Говорят, это быстро — хрена! Целую минуту по кусочку выдёргивал. Я визжу, а он надо мной ржёт: «Как же ты будешь…»

Они ещё долго болтали, но я уже не слушала. Мне было тепло и уютно, и под их монотонную беседу я незаметно заснула.


* * *

Вы можете сказать, что у меня совершенно нет описаний местности. А я не знаю, как эту гадость описывать: две лавки, три коряги и бараки рядами. Единственная красивая вещь — железная палка с красным флагом, который каждое утро поднимают по верёвочке.

Утром на линейке после поднятия флага Нельзя объявила, что в субботу будет День Открытых Дверей. Это значит, что к нам приедут повидаться родственники. В честь этого дня соберут ещё одну торжественную линейку, на которой мы будем петь хором под баян, расказывать стихи наизусть и ходить строем, а ещё вручат награды победителям конкурса на лучший рисунок. По завершении торжественной части можно будет пообщаться с родными.

«Это хорошо, — шепнула мне Танька рыжая. — Сладкого привезут».

Сладкого хотелось до умопомрачения. В столовке из сладостей было только одно — коричневый компот с булочкой, и я к концу недели впервые поняла, насколько привыкла в конфетам. Лагерь лагерю рознь, и по рассказам девчонок, в других лагерях пионеры без проблем гуляли по окрестностям и покупали ириски. Но нас наружу не выпускали, так что приходилось есть только полезное.

После эстафеты, речки, хождения строем с песней «Взвейтесь кострами» и шахматного турнира Люся проинструктировала наш отряд, как вести себя во время Дня Открытых Дверей.

— Чтобы никаких сцен не закатывали! Вести себя прилично. Даже если любимая бабушка будет вас кутать в шарфики на тридцатиградусной жаре — терпите. И если кому привезут сладкое — немедленно сдайте Марье Ивановне. Она будет выдавать вам по одной конфете. Если родители спросят, как живётся в лагере, отвечайте, что хорошо. Поняли?

— Поняли!

— Смотрите мне! Помните, что между отрядами идёт соревнование. Лучшему выдадут памятную грамоту, а худший не допустят до танцев. Я за всеми слежу!

Сложность заключалась в том, что суббота была завтра. Нет, я против своих родных ничего не имею, они у меня замечательные, вот только у бабушки забота обо мне иногда зашкаливает. И я была бы рада, если бы ко мне приехали мама и папа. Визита бабушки я почему-то побаивалась.

В течение дня я несколько раз виделась с Игорем, но делала вид, что не узнаю его. А вот с Колькой мы даже поболтали вечерком, когда жара спала. Просто так, ни о чём. Я сидела на лавочке, а он стоял рядом и раскачивал ветку клёна, пытаясь её сломать. Народ слонялся без дела, бегал друг за другом, прыгал в резиночки и на нас пока не обращал внимания.

— На речку махнём опять? — пригласил меня Колька, но я так умоталась активным отдыхом, что новых приключений совсем не хотела.

— Ну её. Вчера за нами Эрка подглядывала, растрезвонила на весь отряд.

— Это расфуфыренная-то? Да шут с ней, пусть подглядывает. Завидует тебе, вот и трезвонит.

И тут я увидела Игоря. Он прошёл мимо нас и так на меня поглядел! Я чуть сквозь землю не провалилась. Хорошо, что Колька стоял к нему спиной и ничего не заметил. Игорь глянул на меня так, словно я была распоследней скотиной, отвернулся и ушёл по своим делам. Что-то тут нечисто… Я вспомнила наш с ним разговор в автобусе и спросила у Кольки:

— Слушай, а ты не в курсе, что тут за научная контора поблизости? Мне Игорь рассказывал.

— Очкастый, что ли? — презрительно сказал Колька и сплюнул себе под ноги. — Ну, видел я эту контору. Размером с синхрофазотрон. А что?

— Да просто интересно. Он говорил, что там спрятан космический корабль, и даже обещал его показать.

Колька присвистнул.

— Прям обещал. А кто его туда пустит?

— У него там отец работает.

Колька опять присвистнул, и я дала себе слово за эту смену научиться свистеть. Но тут горнист протрубил отбой, и нам пришлось разойтись по баракам. То есть, по корпусам.


* * *

Ко Дню Открытых Дверей мы разучили песенку. У некоторых было задание выучить стих, но мне повезло. Я вообще не люблю выходить на сцену и тому подобное. Торжественная линейка началась в одиннадцать, нас выстроили по струночке и велели не болтать в строю. Родственники уже приехали, но пообщаться нам не дали. Мамы, папы, бабушки и дедушки сидели на скамейках, мы стояли буквой «п» и незаметно хлопали комаров на ногах. То есть, хлопали девчонки. А мальчишки были в штанах.

Прозвучал горн, и под барабанную дробь вынесли знамя. А потом к микрофону вышла Марья Ивановна и произнесла речь. Микрофон изо всех сил старался её перешипеть и пересвистеть — последнее у него получалось даже лучше чем у Кольки — но не на ту напал. Марья дунула в микрофон так, что у всех заложило уши, и погнала рассказывать, какой у нас хороший лагерь и какие мы тут все здоровые и счастливые.

Я стояла в заднем ряду и не видела, кто ко мне приехал, слышала только, что кто-то из мам или бабушек оглушительно кашлял и чихал. Потом Марья стала объявлять победителей по рисункам, и я, чтобы не заснуть, стала вспоминать, как мы с Колькой барахтались в реке.

— Иди, дура! — зашипели на меня девчонки, пихая в спину. — Оглохла?

Ничего не соображая, я вышла вперёд и чуть не села: в руках у Марьи был мой рисунок с алыми стягами. Я вспомнила историю с фломастером, и мне стало нехорошо.

— Вика Лаптева из первого отряда получает первое место! — прогрохотал из динамиков голос Нельзи.

Народ захлопал, мальчишка из знамённой группы забарабанил, перекрывая кашель и чих больной родственницы. Вожатая (не Люся, а ещё какая-то) пожала мне руку и надела на шею бумажную медаль. Обалдевшая я протопала обратно и встала в строй. Вот уж не ожидала, что моя кривая мазня вообще получит хоть какое-нибудь место, тем более первое, но обалдела я не от этого. Проблема была гораздо крупнее. Когда я под барабанную дробь получала награду, то, украдкой оглянувшись на скамейки с гостями, увидела в середине первого ряда свою бабушку и теперь молилась всем богам, чтобы ей не взбрендило обзывать меня Викукой перед всем лагерем.

Раздали остальные награды, но я всё прозевала, думая свою тяжкую думу. Потом пионеры читали стихи про Родину и войну. Потом мы, первый отряд, прошлись строем, распевая «Вместе весело шагать» под баян, и я подумала, что на этом торжественная часть закончится — ведь мы стояли на жаре уже час и всем напекло головы. Но плохо я знала Марью! Ей любая жара была нипочём, и наша доблестная Нельзя начала вызывать к микрофону родственников, чтобы те тоже что-нибудь сказали.

Сначала вышел чей-то важный и толстый дедушка и минуть десять (мне показалось, что год) рассказывал о пользе зерновых в хозяйстве. А ещё сказал, что его колхоз дарит лагерю телевизор. Мы все захлопали.

Потом вышла чихающая и кашляющая женщина и пафосно объявила, что Лёсенька у неё единственная дочь, что она в городе без Лёсеньки очень скучала и вот приехала повидаться, несмотря на болезнь. Ибо никакие болезни её не остановят, когда речь идёт о ребёнке. Лёсеньку вызывать не стали. Марья отдала несчастной свой носовой платок, сочувственно покивала и под аплодисменты общественности спровадила обратно на лавочку.

И грянул гром. В смысле, Марья пригласила мою бабушку.

Сначала бабуля немного рассказала о буднях советской милиции, где она проработала всю жизнь, и у меня немного отлегло от сердца. Но бабуля плавно перешла к своим пенсионным будням, и я подобралась.

— Ну что я могу сказать? Я прожила хорошую жизнь, которую посвятила служению Родине. Мне есть чем гордиться. Я вырастила прекрасного сына, который, к сожалению, не пошёл по моим стопам, и у меня подрастает прекрасная внучка. Надеюсь, что когда-то она тоже вольётся в ряды советской милиции. Воспитанию внучки я отдаю теперь всё своё время. Она моя радость и отрада. Растёт красавицей! Я была так горда, когда сегодня при выдаче наград увидела эти пшеничные косы! Где ты, моя Викусенька, иди, я тебя обниму!!!

Я стояла столбом, глядя в асфальт. «Иди!» — зашипела Марья мне в ухо и для верности ткнула пальцем в плечо. Я вышла. Бабушка обхватила меня со всех сторон и троекратно расцеловала, после чего прослезилась. Марья тоже прослезилась за компанию и воскликнула в микрофон:

— Какая трогательная встреча!

— Бабушка, не надо, — процедила я очень тихо, но угрожающе.

Марья на меня шикнула, а бабуля продолжала:

— Как она тут у вас подросла в лагере! И косы пшеничные отросли! Красуля моя! Не верится, что ей уже тринадцать. Для бабушек внуки всегда остаются крохами. Я её маленькую знаете как звала? «Викусик-кукусик»!

Послышались смешки, и вожатые помчались успокаивать свои отряды. Нельзя отобрала у бабушки микрофон, намекнула, что кое-кому пора на лавочку, загнала меня в строй и объявила торжественную часть закрытой. Знамя унесли обратно, стройные ряды распались, и родственники бросились к деткам. Но для меня было всё кончено. За те двадцать секунд, что потребовались бабушке, чтобы добежать до меня, я шесть раз услышала ехидный окрик: «Эй, Викусик-какусик!» и три жеманных вопля: «О, эти пшеничные косы», а какой-то гад басом взвыл: «Красуля!»

— Викукочка, тебя тут хорошо кормят? — налетела на меня бабушка, которую более ничто не сдерживало. — Почему у тебя ручоночки в зелёночке? Мальчики не обижают? Ты не пьёшь на ночь много жидкости?

Она старалась спрашивать как можно громче, и я услышала чью-то реплику: «Ребя, концерт продолжается».

— Бабушка, ну зачем ты так! — чуть не ревя, сказала я. — Ты можешь со мной по-человечески говорить?

— А я и говорю по-человечески! — грохотала бабушка. — Я всю жизнь работала в милиции, поэтому у меня такой голос!

— Секретаршей, — уточнила я, но бабушку было уже не остановить.

— Я тебе гостинцев привезла, конфеток, пряничков, домашних пирожков, сметанки, маслица, курочки, яблочек, огурчиков, тут небось не кормят. И мама тебе вещички передала — носочки, трусики новые. Тут постирать-то негде… Куда!!!

Жизнь закончилась. По крайней мере, нормальная. Размазывая слёзы, я галопом бежала в барак под улюлюканье лагерных товарищей.

— Лаптева, вернись! — заорала Марья, но мне было плевать. Сегодня вечером после отбоя я твёрдо решила утопиться.


* * *

К бабушке я так и не вышла. Две Таньки и Эрка меня поддержали и помогли забаррикадироваться прутом из кровати, когда бабушка к нам ломилась. Тут надо отдать должное Нельзе. В лагере она, думаю, на всяких бабок насмотрелась и не стала устраивать скандал на глазах у гостей. Вместо того чтобы орать «Откройте дверь немедленно!» она решила вопрос мирным путём, нашептав бабуле что-то на ухо и уведя её под ручку. Мне потом рассказывали, что они два часа сидели в столовке, дули ячменный кофе и болтали. Даже адресами обменялись. Потом родственники погрузились в автобусы и уехали, и День Открытых Дверей, который для меня стал днём закрытых дверей, закончился. Но просто день продолжался, а с ним и проблемы.

Протрубили к ужину. Пришлось собрать в кулак всё своё мужество и переться на другой конец лагеря в столовку. Слева, справа, позади, впереди, даже, кажется, из-под земли и сверху раздавалось:

— Кукусик-кикусик!

— Красуля, ты свои пшеничные косы на хлеб сдавать не собираешься?

— О эти косы!

— Покажь, чего тебе мамаша передала, мож, мне подойдёт!

— Не пей на ночь много жидкости! А то пшеничные косы отвалятся!

Я даже огрызаться не пыталась, потому что стало бы только хуже. Макароны с котлетой в глотку не лезли, и я выпила только компот. После ужина меня подозвала Нельзя и спросила, что делать с бабушкиными гостинцами. Отдать их мне она не может, потому что нельзя, хранить их тоже нельзя, потому что они скоропортящиеся, а в холодильник такой объём просто не влезет. И она широким жестом пригласила меня на кухню, куда вволокли баул с продуктами, привезённый бабушкой. Когда я увидела этот баул, мне чуть плохо не сделалось. Кубометр, без преувеличения! И как она это дотащила?

— Ну на всех поделите, — предложила я, — тут весь лагерь накормить можно.

— Но так не положено! Это нарушение!

— Ну придумайте что-нибудь, — заныла я. — Можно, я пойду?

— Иди, — махнула рукой Нельзя и принялась отдавать приказы поварихам.

Не знаю, что сталось с гостинцами — может, их в обход всех правил скормили пионерам, а может, разделили между персоналом или вообще выкинули. Мне было всё равно. В барак я бежала бегом, и полный набор дразнилок нёсся за мной как шлейф. Когда я захлопнула скрипучую дверь, меня встретил добродушный хор:

— Пшеничные косы пришли!

Я их обругала всеми словами, которые выучила за неделю в лагере, плюхнулась на свою койку лицом вниз и в отчаянии прокричала в подушку:

— Вам бы только ржать! А завтра танцы! Я хотела волосы распустить! Как я теперь пойду? Меня же этими гадскими косами заклюют.

— Вот теперь ты поняла, Викочка, что это такое, когда тебя все дразнят, — раздался тоненький голосок. Не поверив своим ушам, я села и оглядела барак. Говорила Бама. Я впервые услышала, как она разговаривает. Точно, мы её поддразнивали, было такое. Но добродушно же, не со зла.

— Бама, иди прямо! — крикнула Танька рыжая.

— Твоё дело — готовить доклад совету дружины! — напомнила ехидная Машка. — Ты ж у нас председатель, тебя весь отряд выбрал.

— Не орите вы на неё, — пробурчала я. — Это и правда очень паршиво, когда прохода не дают. Хоть из палаты не выходи. Вот что мне теперь с этими пшеничными косами делать?

— Резать, — сказала вдруг Эрка. — без вариантов. Тебя же запомнили не по лицу, а по длинным косам. С каре не узнают! Если отсадить — будут думать, что это не ты, а кто-то ещё. И покрасить для верности.

Идея мне понравилась. По крайней мере, теперь можно было не топиться.

— Отсадить — это класс, — обрадовалась я. — А чем красить-то?

— Хна первый раз не ляжет, — заявила одна из Иринок.

— С басмой нет, а одна ляжет, — возразила Нинка.

— Какая хна? — испугалась я. — Я что, рыжая буду, как дура? Прости, Таня…

— Вуаля, — сказала Эрка и вынула из-под подушки вязаную косметичку, а из неё — коробочку с краской для волос. После того обыска она не хранила ничего в тумбочке. — Светло-каштановый. Скажите спасибо, что у меня мама парикмахер. Я у неё много чего спёрла! Как чуяла, что пригодится.

Не успела я опомниться, как меня усадили перед зеркальцем, замотали простынёй и начали стричь. Ножницами щёлкали аж двое. Поиграть в парикмахерскую хотели все, и вокруг меня целых полчаса слышалась деловитая возня и шёпот:

— Дай, я.

— Куда режешь, криворучка!

— Водой надо сбрызнуть…

Какая-то зараза набрала в рот воды и с непередаваемым звуком оросила меня ледяным душем, а я это всё героически терпела. Они остригли мне волосы до плеч, но криво и теперь изо всех сил ровняли, делая моё каре всё короче и короче.

Эрка не выдержала, отобрала у них расчёску и ножницы, велела мне наклонить голову вниз и лихо оттяпала чёлку, а потом сама всё подровняла. Под её лёгкими руками воронье гнездо превратилось во вполне приличную причёску, и я воспрянула духом.

— А красить будем ночью, — сказала Танька. — После отбоя. Чтобы не застукали. И это… Убрать бы волоса. А то тут некоторым кукурузные палочки привезли. Чтобы жрать без шерсти.

— Кому палочки привезли? — вскинулись девчонки.

— Сначала уборка.

Увидев чёртовы, то есть свои, пшеничные косы, валяющиеся на полу вперемешку с семечной шелухой, я не испытала ни малейшего сожаления. Наоборот, с нетерпением ожидала отбоя, чтобы покраситься. Мне нравилось название цвета — светло-каштановый. Если бы я знала, что на языке парикмахеров «светло-каштановый» означает «почти чёрный»! Но я опять забегаю вперёд.

Ни веника, ни совка нам не полагалось, но при этом в бараке, простите, корпусе, должна была быть чистота — за семечки ругали. Мы сгребли мусор использованной бумагой для рисования (пригодилось светлое будущее) и закинули в сетчатую урну, из которой всё сыпалось, улеглись по койкам и стали считать минуты до прихода Алевтины. Когда воспитательница заглянула, чтобы проверить носки, то даже перепугалась:

— А что это вы такие дисциплинированные сегодня? Даже свет сами выключили. Ну-ну, спокойной ночи. Носки завтра проверю.

Мы вылежали ещё минут двадцать на случай, если она вернётся, а потом я включила фонарик, и Эрка начала меня красить. Я никогда в жизни не была в парикмахерской и понятия не имела, через какие муки приходится проходить женщинам ради красоты. Эрка взболтала в той самой жестяной миске, упёртой из столовки, содержимое двух пузырьков, и поднялась такая вонь, что все девчонки начали стонать и охать:

— Фуу, вонизм!

А Эрка выхватила мою зубную щётку из стаканчика и начала вымазывать мне голову этой дрянью. Ужас как щипало, но я терпела, зажмурив глаза. Как я той ночью не померла, сама не знаю. Вымазав всё, Эрка сказала, что хватит, и велела мне закутать голову целлофановым пакетом.

— Где я пакет возьму? У меня есть один в кладовке. Знала бы, взяла бы.

— Тогда так сиди, — фыркнула Эрка. — Я своё дело сделала.

— Больно, — пожаловалась я.

— Зато красивая будешь.

— Подожди, а когда смывать-то? — взмолилась я.

— Блин горелый, а ведь ещё и смывать надо! — Эрка задумалась. — Душевую только завтра откроют. Под умывальником нельзя — застукают. А не смывать тоже нельзя — кожу разъест.

— Ну, спасибо. Удружила. Я теперь что, лысая останусь?

— Снявши голову по волосам не плачут, — утешила меня Машка и загоготала, а за ней и остальные.

— Придётся на речку бечь, — вздохнула Танька рыжая и потянулась за одеждой.

— Ну тогда щас бегите, потому что смывать надо через полчаса. Как раз добежите.

— А ты?

— А я красила. Мыло не забудьте!

В общем, сопровождать меня вызвались Танька и Нинка. Я надела штормовку и портки, которые ещё вчера были штанами, девчонки тоже утеплились, и мы вылезли из барака. Чтобы не пугать народ, я кое-как прикрыла то, во что временно превратилась моя голова, скомканной «Пионерской правдой» и нахлобучила капюшон. Оглядевшись по сторонам, Танька шепнула:

— Чисто!

И мы припустили к забору. Перелезли, и тут пригодился мой фонарик. Мне за каждым кустиком мерещились змеи и хулиганы. Ночью вообще очень страшно, особенно в кустах, а когда темно, то страшно вдвойне. Но свербёж на башке был ещё страшнее. Когда мы выбежали на берег, я разделась, схватила мыло в горсть и плюхнулась с обрыва. Хорошо, что светила Луна, а то бы у меня духу не хватило туда прыгнуть в полной темноте.

Здесь меня поджидала некая сложность. Спрашивается, как отмыть башку, если до дна метра три и ногами не на что опереться? И тут я вспомнила про Колькин остров…

Ох, хватит на сегодня. Как-нибудь потом расскажу. Единственное, что было хорошего за этот ужасный день — кукурузные палочки, которые одной из Иринок привезли родители.

Заснула я в два.

========== III ==========

Проснувшись утром от бодрых звуков горна из динамика над дверью, я села и ощутила странную лёгкость в голове. Точнее, на. И всё вспомнила. Но спать хотелось жутко, как хочется только по утрам, и я даже не посмотрела в зеркало. Нужно было вместе со всеми бежать на зарядку.

А уже на линейке, клюя носом, я почувствовала на себе странные взгляды мальчишек и Марьи Ивановны, а Колька заговорщицки подмигнул и показал большой палец. Я в ответ тоже подмигнула. Вожатые не заметили моего нового причесона, для них мы все были на одно лицо. Мальчиков от девочек отличали, и на том спасибо. Но ребята из других отрядов вели себя на удивление спокойно — ни одного «кукусика» в мой адрес не прилетело. На линейке опять за что-то поругали Кольку, поговорили о достижениях нашей страны, и напоследок объявили, что сегодня банный день, поэтому вместо эстафет и конкурсов с утра будет поход в душевую, потом — воспитание трудом, а вечером танцы. Линейка закончилась.

Мы пошли строем в столовую, время от времени выкрикивая речёвку, и никто не дразнился пшеничными косами. Меня в натуре не узнавали! И лишь на обратном пути из столовки я краем уха услышала: «Эта, с пшеничными косами-то, домой поехала. Заклевали». В этот момент я подумала, что если у меня когда-нибудь будет целая шоколадка, я подарю её Эрке. Человек, можно сказать, мне жизнь спас. И я не шучу.

После обеда нас погнали в кладовку за полотенцами, а потом в душ. Кабинок было четыре, а нас — сто двадцать, поэтому сами можете представить, как это выглядело. В очереди мы грызли семечки, травили анекдоты и играли в пятнашки, а вожатые и воспитатели на нас орали. В общем, про этот душ я теперь буду рассказывать страшилки на ночь, когда захочу кого-нибудь попугать. Вода воняла хлоркой, становилась внезапно то горячей, то холодной, а на кафельный пол нельзя было ступить без омерзения. А мыло — чёрное, квадратное и с цифрами 65 — было таким вонючим, что слов нет. Таким мылом нужно мыться в респираторе. Я была рада, когда этот кошмар закончился.

По случаю воскресенья начальник лагеря объявила уборку территории. Нам, переодетым в чистое и ещё не обсохшим после душа, раздали мётлы и велели подметать. Пыль поднялась до небес, мы сразу стали грязные как черти, но было весело: мальчишки устроили фехтовальный турнир на мётлах. К ним присоединились девчонки, и только я собралась влепить наглому пацану из второго отряда метлой по спине, как из столба пыли возникла вожатая Люся и прошипела:

— Лаптеву начальник лагеря вызывает!

Я сделала вид, что глухая. Вожатая повертела головой и крикнула кому-то:

— А её тут нет! — и убралась.

Я влепила мальчишке метлой и выскользнула на свежий воздух. С начальником шутки плохи, не зря её прозвали Нельзя, и я прямиком направилась в тот закуток, где позавчера меня прорабатывали. Почему-то все эти закутки пахнут одинаково. Не знаю, чем, но одинаково, и у меня этот запах прочно связан с прорабатыванием. Я поставила метлу у стеночки и вошла.

На этот раз в кабинете сидели двое — Марья-Нельзя и ещё какая-то важная тётенька. Я её часто видела, но не знала, кем она работает в лагере. Там вообще было очень много разных взрослых, но детей всё-таки больше.

— Лаптева! — трясясь от гнева, прошипела Нельзя. — Что ты с волосами сделала?

— Каре, — ответила я.

— Дурэ! Что я твоим родителям скажу? Они же с меня три шкуры спустят! — Марья перешла на простонародный язык.

— Да не, им всё равно…

— Я в твои годы боялась без разрешения родителей в туалет выйти! — неожиданно тоненьким голоском выдала незнакомая тётка.

Я представила себе эту картину и чуть не заржала, но теперь у меня, к счастью, была чёлка, и я низко опустила голову, делая вид, что мне стыдно. Чёлка надёжно скрывала выражение моего лица. Они ругали меня, рассказывали свои биографии, объясняли, куда я могу скатиться, если с тринадцати лет начну красить волосы (собственно, условное наклонение было лишним, потому что я УЖЕ начала), а я стояла, молчала и радовалась, что в кабинете нет врачихи. Она сто пудов признала бы краску вредной и обрила бы меня налысо, а лысину намазала зелёнкой. Вот тогда бы я точно утопилась.

— Хоть кол на голове теши, — сказала Марья.

— Да, горбатого могила исправит, — поддакнула незнакомая тётка.

Видимо, они поняли, что от их ругани волосы у меня обратно не прирастут. Поругав ещё немного для закрепления эффекта, махнули руками, как на безнадёжно отсталый элемент, и отпустили.

Как раз пришло время мыть полы в бараках. Наконец-то начальство сжалилось и выдало вёдра, швабры и тряпки, и мы побежали мыть свою палату. И другие отряды тоже мыли. Всем заменили постель, и в прачечной образовалась очередь как за колбасой. На уборку вместе с мытьём полов ушло всего-то полтора часа, а остальное время мы сдавали инвентарь и толклись в очередях. А поскольку стояли мы возле прачечной, то центрифуги я наслушалась на всю оставшуюся жизнь.

Дальше был обед, следом — мёртвый час в новой постели. А потом под надзором вожатых мы побежали на речку отмываться, так что день прошёл почти нормально. Почти, потому что я осталась без зубной щётки. Моя любимая деревянная щёточка, из которой при каждой чистке зубов вылезали щетинки и оставались во рту, была безнадёжно изгажена краской. О том, чтобы отмыть щётку и снова пустить в дело, речи не было. Почему? Если бы вы её видели, то не спрашивали бы. И я собственноручно бросила её в урну.

До танцев оставалось совсем немного, когда я, мокрая после речки и уставшая как не знаю кто, догадалась посмотреть в зеркало. Увидев чужую стриженую чернявую тётку, я завизжала так, будто на меня упал паук.

— Чего орёшь-то? — удивилась Эрка.

— Это не я!

— А кто орал?

— В зеркале не я!

— А мамка моя, — съязвила Танька рыжая, и они все заржали.

Но мне было не до смеха.

— Я выгляжу на двадцать два года!

— Да-а, старость не радость, — сочувственно произнесла Нинка, и они опять грохнули.

— Ничего, высохнешь — будешь нормально выглядеть, — сказала Эрка. — Я бы на твоём месте лучше о руках подумала, у тебя кое-где зелёнка осталась. Могу поделиться тональником.

* * *

К восьми, то есть, к танцам, я высохла. На мне была серая плиссированная юбка до колена, которую я всегда надевала на праздники, оранжевая майка с синими рукавами и белые гольфы. Мы все подкрасили губы Эркиной помадой — не той, которую нашла Алевтина во время шмона, ту отобрали, — а запасной, которую Эрка прятала в пенале для рисования, принарядились и всей кодлой отправились на площадку. В палате остались только две девчонки — Бама и Иринка, у которой в начале лета каждый год был насморк. То ли она в речке вчера пересидела, то ли насморк по ней соскучился и решил вернуться, но она так чихала, что для танцев точно не годилась. А Бама осталась просто так.

Вожатые постарались — от столба с фонарём под косым углом протянули две нитки с цветными флажками, и от этого у площадки сразу стал праздничный вид. Возле стены стоял старый облупленный стол с пластинками, за которым сидела неутомимая Марья Ивановна, а рядом со столом на четырёх шатких ножках покачивалась радиола «Кантата» с откинутой крышкой. У нас дома такая же. Игорь и два вожатых подключали к ней какой-то чёрный сундук, а к сундуку — динамики. Из динамиков раздавался оглушительный треск.

Народ помаленьку собирался. Подошли малолетки, которые по ночам мазали друг друга поморином и вместо настоящих страшилок рассказывали анекдот про чёрную руку. Они тоже, как и мы, лузгали семечки. Вообще весь лагерь постоянно лузгал семечки. Откуда эта пища богов берётся, я не знала, но тоже лузгала.

Один из вожатых раз-два-трикнул в свистящий микрофон, кашлянул и сказал:

— Начинаем танцевальный вечер. Просьба соблюдать чистоту. За семечки будем выгонять. Запрещается нецензурно выражаться и устраивать драки. Приятного вечера.

И Игорь поставил песню «Пусть всегда будет солнце». Мы, весь лагерь, стояли вокруг площадки, прятали в карманах семечки и мялись с ноги на ногу. Потом зазвучала песня «Взвейтесь кострами», и мне захотелось сбежать обратно в барак. По прежнему стоя в кружке, мы прослушали песни «Гляжу в озёра синие», «Я люблю тебя, жизнь» и «С чего начинается Родина».

Пластинка отчаянно заедала, музыку на минуту выключили, и вожатые заменили головку. На них с завистью смотрел весь лагерь — спрашивается, где они достали такой дефицит? После замены пошло как по маслу. К Марье подсел завхоз, они разговорились, и Игорь, пользуясь случаем, поставил группу «Пламя». Это было уже веселее.

— Ну что же вы не танцуете? — бодро спросила вожатая и сама потащила Юрика на площадку, и они начали качаться под музыку, медленно перетаптываясь. Люся не могла этого стерпеть и потащила танцевать какого-то другого вожатого.

А потом поставили «Цветы», и кое-кто из пионеров тоже осмелел. Пар стало больше. Вожатые постоянно меняли музыку, а Игорь им помогал, смахивая с пластинок пыль. Каким боком он туда затесался? Я ему, если честно, завидовала. Столько пластинок, и все в его распоряжении! Скучные песни были на больших чёрных пластинках, а хорошие — на голубых, маленьких и гибких.

Но был там один диск-гигант совершенно красного цвета, весь насквозь прозрачный, как леденец, и здорово поцарапанный, и я до ужаса захотела его украсть — не для того, чтобы слушать, а для того, чтобы через него смотреть. Не подумайте, что я воровка — я к воровству очень плохо отношусь, всячески его осуждаю и краду только ручки, но эта пластинка была настолько зэканская, что я её прям захотела. Им же тут в лагере всё равно что крутить. Но разве такую махину украдёшь?

Эрка в клетчатой юбочке и в футболочке с немецкой надписью проплыла мимо всех, обогнула стол с начальством и схватила Игоря. Тот не смог ей отказать. Я смотрела, смотрела, как они качаются, и поискала глазами Кольку. Кольки не было, и тогда я подошла к первому попавшемуся пацану и дёрнула за рукав. Он окаменел и вышел со мной танцевать.

Было здорово! Словно и не существовало никогда зубных кабинетов с мышьяком и открытых машин с низкими бортами, зимних подъёмов в ледяной квартире и злобных учительниц. Мои руки лежали на плечах кавалера, он обнимал меня за талию, и мы качались, как настоящая пара. Весь мир был у моих ног.

Когда включили «Красные маки», танцующих было уже полно. Куда делся мой кавалер, я не заметила, но меня это не огорчило. Медленные песни сменялись быстрыми, и я как могла, дёргалась в такт, подражая другим. Мои стриженые волосы так стильно развевались, что я даже немножко задрала нос. Вот прямо взрослой себя почувствовала!

Стемнело, и стало совсем здорово. Мы с девчонками то танцевали, то уходили погулять вокруг и пошептаться, а заодно восполнить запас семечек — я так и не выяснила, откуда они берутся. Не девчонки, а семечки. Как ни пытались их запретить, а всё равно вся территория была усыпана шелухой.

В день танцев можно было не спать допоздна, и музыка, наверно, играла бы до полуночи, если бы не происшествие, в котором оказалась замешана опять-таки я. Когда я, ни о чём не подозревая, прыгала и скакала под что-то весёлое и залихватское, ко мне вдруг подошла Нинка и гаркнула в ухо:

— Там из-за тебя разборка!

Я выпучила глаза и побежала вместе с ней смотреть. Не могу сказать, что мне было так уж приятно — разборка дело всё-таки нехорошее. Но то, что разбираются именно из-за меня, грело душу. Интересно, кто? И с кем?

За самым дальним бараком в углу территории катались в песке два мальчишки. Вокруг них стояло и смотрело с очень серьёзным видом человек десять. Протолкавшись вперёд, я увидела, что один из пацанов — Колька. Кто бы сомневался. Но когда дерущиеся перекатились поудобнее для обзора, я разглядела лицо второго. Кажется, да нет — точно! — это был парень, с которым я недавно танцевала. Вот уж не думала, что понравлюсь ему до такой степени, что он приревнует к Кольке.

— Мальчики, прекратите! — произнесла я фразу, которую от меня все ждали.

Колька, увидев меня, разозлился ещё сильнее и начал мутузить моего партнёра по танцам с удвоенной энергией.

— Ну разнимите их! — захныкала Нинка.

Внезапно музыка оборвалась — в аккурат на песне «Остановите музыку», и все поняли, что кто-то настучал. На дерущихся зашумели, пугая Нельзёй, но Кольке было наплевать, он самозабвенно махал кулаками. Их растащили перед самым приходом Юры, нашей воспитательницы и Марьи.

— Это ещё что тут такое? — начала Марья. — Драка в лагере? Ну конечно, и Лаптева опять здесь. Ни одно происшествие без неё не обходится. А ещё внучка милиционера!

Я разозлилась, но нужно было держать мину. А Марья наорала на всех и велела расходиться по палатам. По-моему, она даже обрадовалась, что появился повод закрыть вечеринку.

В ту ночь мы страшилок не рассказывали — устали.

* * *

Утром на линейке ругали и Кольку, и того пацана — Ваньку. У обоих было по синяку. Марья орала, брызгала слюной и клятвенно обещала, что никогда никаких танцев эта смена больше не увидит, что драка — неслыханный ужас (ага, ага! Нигде мальчишки не дерутся!) и намекнула, что некоторым юным особам следует вести себя скромнее, чтобы не провоцировать драки между мальчиками. Мне стало обидно до чёртиков: а что я сделала-то? Я переглянулась с Эркой, но она так ехидно ухмылялась, что я чуть не заржала на всю линейку.

В столовке мне показалось, что народу сегодня подозрительно мало. Может, после вчерашней истории кому-то влетело и их отправили домой? Позже, рисуя вместе с ребятами стенгазету под Люсиным руководством, я узнала, что дело гораздо хуже. Люся тайком рассказала, что тридцать человек заразились гриппом и лежат в лазарете, но велела никому не говорить.

Впрочем, это уже ни для кого не было тайной. После медосмотра, устроенного вне очереди, наши ряды тоже поредели. Бама, Нинка и три Ирины перекочевали в лазарет. И несколько мальчишек тоже, но ни Игоря, ни Кольки среди них не было. Этих ни одна зараза не брала.

Между волейболом и вышиванием я отловила Ваньку, который вчера пытался отбить меня у Кольки, и попыталась с ним поговорить:

— Вань, ты, конечно, молодец, но драться больше не надо, хорошо?

Он ощетинился, как ёрш, и закричал на меня:

— Ты чо, совсем дура? Я ни с кем не дрался, это твой Колян на меня набросился, как придурок! А ты мне всю рубаху вчера испортила. В чём у тебя руки-то были, в цементе? Даже мылом не отдирается!

Я вспомнила Эркин тональник и, наверно, побелела. А может, покраснела. У меня была в тумбочке «минутка», и я могла бы отчистить его рубаху на раз и два, но даже не заикнулась об этом. Пусть сам отчищает. Стыдно мне было до ужаса, и не только стыдно, а ещё и стрёмно. Это разные вещи. Стыдно, что я лопухнулась с тональником, а стрёмно, что подумала хорошо об этом дураке. Чтоб я ещё раз хорошо подумала о мальчишке! Нет, замуж выходить никогда не буду. Решено.

Вернувшись в палату на мёртвый час, мы едва не задохнулись от паров хлорки, которой обработали помещение. Окна не открывались, и мы распахнули дверь, но воспитательница шикнула на нас и сказала, что хлоркой уже не пахнет, и велела укладываться спать. В глазах резало, но с Алевтиной не поспоришь. Распаковав сложенные конвертиком одеяла, мы улеглись. Сна, естественно, не было ни в одном глазу, и мы стали рассказывать друг другу про болезни, у кого что было. Особенно котировались кровавые операции, но этим мало кто мог похвастаться, поэтому даже банальное удаление гланд шло на ура.

С болезней разговор сам собой перешёл на покойников, и выяснилось, что их все боятся, даже Танька рыжая.

— У нас дом двухквартирный, — рассказывала она полушёпотом, вытаращив глаза. — Когда соседка умерла, они у нас брали столик то ли под иконы, то ли под гроб. А после похорон вернули. И мама его обратно в зал поставила. Так я после этого боялась в зал заходить. Как увижу этот стол, на котором бабка лежала…

В тот мёртвый час я узнала о покойниках много нового и полезного. Например, если покойник снится — то это к дождю (зимой — к снегу). А если наяву стучит ночью в окна — надо прочитать «Богородицу» и перекреститься. «Богородицу» никто не знал, и Танька третья полезла в свой блокнот за молитвами, которые ей бабушка написала и велела выучить. Но в Танькином блокноте мы нашли слова песни «Бумажный солдат», и до «Богородицы» так и не дошло.

— Ты почему молчала, что у тебя слова есть? — взъелась на неё Танька рыжая.

Все вытащили карандаши и старательно списали текст себе, а после этого было уже не до покойников. Мы начали петь:

— Но он игрушкой детской был,

Ведь был солдат бумажный!

С того дня жизнь в лагере подпортилась. Речку запретили, День Открытых Дверей отменили, а на следующую ночь мне приснился покойник, барабанящий в окна, и в полдень пошёл дождь. Я даже выспорила у Машки барбариску. Ха, ещё бы! Небо с утра было ясное, а Машка не знала, что я умею предсказывать погоду по покойникам.

Нам ежедневно выдавали витаминки. Болящие постепенно начали возвращаться в палаты. Методом дедукции я вычислила, что во время танцев Марья разозлилась не из-за драки, а из-за гриппа, который тогда уже вовсю гулял по лагерю. Неизвестно, откуда посреди смены взялась инфекция. Любой начальник лагеря был бы в бешенстве, Марья ещё ничего держалась.

А ещё я выяснила, что Эрка сохнет по Игорю — она ему записочки писала. Сама бы я на такое никогда не решилась — записочки пацану подбрасывать. А вдруг кто увидит и растрезвонит? Тем более Игорю. Додумалась, кому писать.

* * *

До конца смены оставалась неделя. Родителей к нам не пускали, и я чистила зубы пальцем. Во второе воскресенье танцев не было из-за дождя. Почему дождь опять пошёл — ума не приложу. Никаких покойников мне накануне не снилось.

Эпидемия сошла на нет, снова разрешили купаться и гоняли всех на дежурство по кухне. Я научилась чистить картошку. Скажете, эка невидаль в моём-то возрасте? Вы не знаете мою бабушку! Она не подпускает к плите не то что меня, а даже мою маму. Всё делает сама и за всех всё решает, и попробуй только ей поперёк что-нибудь скажи — сразу будет скандал.

Как-то раз вечером я увидела, что Игорь и Эрка прогуливаются мимо нашего барака, то есть корпуса. Ну и что. Увидела и увидела. Прогуливаются и прогуливаются. Как будто мне есть до них дело.

Был конкурс на лучшую стенгазету, победил третий отряд.

В столовой один раз был кисель. Белый.

Мы играли в «Зарницу», но мне не понравилось. Года три назад было бы да, а сейчас изображать разведчиков уже скучно.

В один из дождливых дней нас согнали в актовый зал смотреть подаренный колхозом телевизор, чтобы он не простаивал без дела. Показывали передачу про советские достижения. Как и в школе, столовка в лагере волшебным образом меняла название в зависимости от того, что в ней делали: если ели, то она оставалась столовкой, а если устраивали мероприятие — превращалась в актовый зал.

В той же столовке, когда она была актовым залом, наш отряд разучил и поставил сценку по рассказу Драгунского. Мне было стыдно. Я бы лучше Офелию сыграла, но вожатые настояли на детском рассказе.

Мы с Колькой ещё раз удирали на речку. Поплавали немножко, а потом он мне сказал негромко и исподлобья:

— Ты это, определяйся, со мной ты или с Ванькой.

— Я сама по себе, понял? И Ваньку мне не сватай, пожалуйста, — ответила я и гордо удалилась в кусты переодеваться. Нашёл к кому ревновать — к Ваньке. Фи.

То, что сообщил мне Игорь в автобусе, до сих пор не шло у меня из головы, но в лагере время было настолько забито, что поспрашивать у других ребят я не успела. А к самому Игорю подойти почему-то стеснялась.

И однажды Юра объявил, что наш отряд идёт в поход. Цель похода была — изучение флоры и фауны нашей полосы. Нужно было обернуться до двух, чтобы успеть к мёртвому часу, и сразу после завтрака мы собрали рюкзаки, выстроились в две шеренги, и Юра повёл нас вон из лагеря. Нам выдали по котлете и по два куска хлеба, а воду с собой брать не велели, потому что бутылки могут разбиться, и мы поранимся. Да и затыкать нечем. Да и бутылок нет. Начальница договорилась с шефами, что те подгонят к месту привала машину с горячим компотом. Ну и ладно — меньше тяжести тащить.

Люся тоже шла с нами, потому что один Юра мог не справиться с толпой трудных подростков, и время от времени покрикивала: «Не отставать!» У какого-то пацана за спиной висела гитара, и я подумала, что мы даже в лесу будем петь «Заправлены в планшеты космические карты».

Не знаю как там с фауной, а изучение флоры началось сразу за воротами. Мы свернули с асфальта направо и гуськом пошли по тропинке через заросли кустов, а Люся показывала (рукой, не пальцем) на разные травки и кусты и называла их.

— Смотрите, этот цветок называется водосбор. Это — ромашка. Этот колючий цветок носит смешное название синяк. Он лекарственный. А этот низенький кустик, — Люся показала на княженику, — ежевика. А кто скажет, как называется этот кустарник?

— Золотистая смородина, — ляпнула я, но мой голос потонул в общем хоре:

— Облепиха!

— Правильно, — сказала Люся. — А теперь построились в две шеренги и песню запе. Вай!

И как-то так сложилось, что меня поставили рядом с Игорем. Да, нас опять построили, чтобы девочка шла с мальчиком. Мальчика не хватило только Баме, и она семенила одна в хвосте. Мы с Игорем сначала даже не смотрели друг на друга, да и некогда было: пели походные песни. А потом, когда вышли на пригорок по тропинке вдоль реки и отряд растянулся на полкилометра…

Так, стоп. Описание природы. А то скажете опять, что у меня мало описаний. Значит, вверху было небо. С солнцем. Внизу — земля. С травой. По бокам — кусты всякие, мы в них иногда бегали. Слева речка. Синяя, длинная и холодная, с ольхой. Оттуда ветер дул. Он возле реки всегда дует, чтобы купающимся было ещё холоднее. Справа лес. Ну и по мелочи — ромашки всякие, гвоздички-липучки, колокольчики, луговая клубника, которую нельзя есть, потому что вдруг заразимся и опять все угодим в лазарет, и тогда Марь Иванну точно удар хватит. Ах, да, ещё насекомые в огромном количестве, стрижи и жаворонки. Уфф…

…Когда мы вышли на пригорок по тропинке вдоль реки и отряд растянулся на полкилометра, Игорь заметил:

— Тебе идёт новая причёска.

— Только заметил? — равнодушно спросила я.

— Сразу заметил. Но тебя невозможно было застать одну. Ты всё время то с Колькой, то с Ванькой.

— А ты всё время с Эркой и с Эркой!

Не знаю, зачем я это сказала. Какое мне вообще дело, с кем он? Но Игоря это почему-то развеселило, хотя я и не думала шутить. Похихикав, он снова начал втирать мне о космическом корабле своего папочки, но я уже сильно сомневалась в его словах. Все корабли не здесь, а на Байконуре и Плесецке, и они такие огромные, что их не спрячешь под землёй. Да и зачем запихивать космический корабль под землю?

Так я ему и сказала.

— Это секретные технологии, — ответил Игорь. — Космический двигатель, работающий на иных принципах.

— Прости, но я думала, что все двигатели работают на горючем. Даже космические.

— С тобой не соскучишься! — усмехнулся он.

— С тобой тоже. Прости, Игорёк, но я про этот корабль слышала только от тебя. И не видела ни одной его фотки.

— Так не разрешают же фотографировать! — вскипел Игорь. — Секретный же объект! Мне отец голову оторвёт.

— В общем, так. Пока я этот корабль сама своими глазами не увижу и пальцем не потрогаю — буду считать тебя болтуном.

— Да ты… Да я…

Игорь не успел ничего сказать, потому что над берегом реки прокатился оглушительный визг. Визжала Эрка. Мы все к ней бросились, обступили её, а она прыгала на одном месте и вопила:

— Змея!!! Змея!!!

На земле извивалось что-то розовенькое и блестящее. Я узнала ящерку веретеницу. «Медянка!» — послышался чей-то полный ужаса шёпот. «От её укуса умирают!» — твердили умники. «Она опаснее гадюки…»

— Прекратить панику! — крикнул Юра и взял живность в руки, отчего завизжали ещё несколько девчонок. — Это безногая ящерица, она не кусается. Можете её сами потрогать, она безобидная.

— Вот ещё! — зафыркали девчонки, а одна из Иринок начала возникать:

— А мне мама говорила, что медянки смертельно ядовитые.

— В нашей полосе только одна ядовитая змея — гадюка обыкновенная, — сказала Люся. — А медянка, или веретеница, не опасна. Это ящерица, а не змея.

— Но мама сказала…

— Мама может этого не знать.

— Моя мама всё знает!

— Это не веретеница, а медянка, — возразил Юра.

— Это одно и тоже! — гнула своё Люся.

— Так ядовитое оно или нет? — в истерике спросила Иринка, и вожатые хором ответили:

— Нет! — и вернулись к дискуссии.

Они препирались, и никому не было дела до несчастной Эрки, которая очень хотела упасть в обморок — желательно на руки к Игорю. Но Игорь был со мной. В шеренге. Змееящерицу отпустили, нас всех пересчитали, и отряд зашагал дальше по жаре. Вскоре мы свернули в лес, и стало чуть прохладнее. Зато как нам обрадовались местные комары! Они облепили нас с ног до головы, бодро зудя и норовя впиться в глаз. В ход пошла ДЭТА. Воняла она будь любезен, но комары струхнули и отстали. Правда, не все. Были среди них особо наглые, которым любая отрава нипочём.

Мы шли по наезженной грунтовой дороге, а Люся и Юра рассказывали про птиц. Я запомнила только горихвостку, потому что у неё оранжевый хвост. Вообще птичьего щебета в лесу было полно. И оводов тоже. Ужасно хотелось пить, но до машины с компотом было ещё далеко. Сейчас бы воды холодной, а не горячего компота, но нам выбирать не приходилось. На жажду жаловались многие, и Люся нашла выход из положения. Она громко сказала:

— Внимание. Кто хочет пить — ешьте хлеб! Поняли? Ешьте хлеб.

Такое решение проблемы никогда мне в голову не приходило. Ребятам, думаю, тоже, потому что советом никто не воспользовался. Она правда так сказала! Думаете, я вру? Да чтоб меня током ударило.

Вдруг раздался стук по дереву, и мы остановились, чтобы найти дятла. И нашли-таки! Он сидел на самом верху сухой берёзы и долбил клювом. Мы на него посмотрели, и он нам очень понравился: шляпа чёрная, манишка белая, а штаны красные. Юра нам объяснил, что это — БПД, то есть, большой пёстрый дятел, и мы пошли дальше.

Вдруг мы услышали нечеловеческие крики из соснового молодняка. Я подумала, что там кого-то убивают, и мы сейчас всем отрядом его спасём, но оказалось, что орут четыре здоровенные чёрные прицы в красных кепках. Они перелетали со ствола на ствол, шумно хлопая крыльями, и совершенно нас не боялись.

— Кто знает, как называется эта птица? — звонко спросила Люся.

— Глухарь!

— Тетерев!

— Ворона!

— Галка!

— Страус! — это, конечно, выкрикнул Колька, и все заржали.

— Курин, прекрати острить! Ребята, запомните: эта птица называется желна, — воспитательским голосом сообщила Люся.

— Остальные три тоже так называются! — в тон ей добавил Колька, и все опять заржали.

— Курин, это последний поход в твоей жизни, — пригрозил Юра. — По крайней мере, в этой смене.

Несколько раз мы видели в лесу скворечники, прибитые к деревьям, и огороженные муравейники. Юра сказал, что это работа школьного лесничества, и Люся завела речь об охране природы.

И так все знают, что природу нужно беречь, но вожатые повторили с нами ещё раз, как именно это делается. Мы даже специально остановились на полянке и встали в кружок. Вожатые спрашивали, что нужно делать для охраны природы, а мы отвечали: не бросать бумажки в лесу, не ставить на Новый год ёлки, не разжигать огонь в не отведённых для этого местах, не приносить домой диких зверят. А ещё нужно рисовать природоохранные плакаты.

Долго ли, коротко ли, но мы наконец-то пришли, куда шли: к большой вытоптанной поляне с деревянными лавками и местами для костров — отведёнными, так что здесь жечь было можно. Мне очень понравилась сине-зелёная деревянная беседка с крышей, похожая на домик, но зайти в неё я постыдилась из-за надписи «для курения». Видимо, тут не только дети отдыхали. Мальчишки под командованием Юры принялись собирать сухие ветки и рубить их для костра, а нам Люся велела разбить лагерь. Как его разбивать, мы не знали, поэтому просто подтащили лавки поближе.

Компотной машины между тем не было.

Юра научил нас разводить костры с одной спички, но меня так разморило, что я потеряла к туризму всякий интерес. Мне хотелось холодной воды, но я бы согласилась и на горячий компот.

— Все садимся! — скомандовала Люся. — Начинается обед. Сейчас я раздам ватки со спиртом, и вы протрёте руки. Потому что мыть нечем. Все туристы так делают.

— А я бы спирт лучше выпил! — глубокомысленно выдал Колька, и все заржали.

— Курин, прекрати острить! — строго сказала Люся. Она дёргала клочки ваты из упаковки и макала их в аптечный пузырёк, а мы послушно брали и вытирали руки. Мальчишки начали цитировать фильм «Бриллиантовая рука»: «Спи-ирт!» и громко хохотать над этой шуткой. Люся продолжала: — Дизентерия — это болезнь немытых рук! А ещё вы можете заболеть желтухой, эхинококком и другими болезнями. И паразитов можете занести. Знаете, какие они бывают? — она начала рассказывать в подробностях, и мне поплохело. — Поэтому руки всегда надо мыть перед едой! Доставайте котлеты. Лаптева, а ты почему не ешь?

— Можно, я подожду, когда компот привезут? Я не могу без запивона.

— Можно. И чтобы я больше не слышала от тебя этого словечка.

На то, чтобы заглотить и котлеты, и оба хлеба, отряду потребовалось ровно три минуты. Нет, вру, две. Ели все, кроме меня. У меня, откровенно говоря, после поучительных рассказов Люси о дизентерии и всяком-разном аппетит пропал напрочь, и насчёт запивона была просто отговорка. Но остальным пионерам было до лампочки, и они с удовольствием стрескали походную пайку.

После еды народ повеселел и начал гоняться друг за другом вокруг костра, но Юра быстро всех утихомирил, объявив, что сейчас будут песни под гитару.

Играть… умели все. Умение различалось только количеством аккордов. Я, как и большинство, знала три, Колька и Танька рыжая — пять, а Юра — восемь. Под Юрин аккомпанемент мы спели про космические карты и маленького барабанщика, а потом гитара пошла по кругу, и Юра с Люсей как-то незаметно отошли в сторонку. Они стояли под деревом и болтали о своём, по-прежнему не спуская с нас глаз, но в наши дела не вмешивались, и мы пели что хотели.

Собственно, можно было уже поворачивать в обратный путь, но мы ждали компотную машину. Все хотели пить, хлеб совершенно не помогал от жажды, и хорошо, что была гитара: музыка отвлекала. Играл Санька, парень, с которым я ни разу словом не перекинулась. Спели «Надежды маленький оркестрик» и «Старинную солдатскую песню», и это было здорово. Даже Бама повеселела и пыталась петь вместе со всеми. Потом гитару перехватила Танька и спела цыганскую песню про несчастную любовь. Там все умерли, и особо чувствительные девчонки прослезились. Ну, не в буквальном смысле, а просто состроили такое выражение лица, что хоть кино по Шекспиру снимай.

А потом гитару взял Колька и забренчал что-то настолько залихватское и разухабистое, что мы забыли и о жажде, и о комарах, и вообще о том, что надо куда-то идти. Этой песней он поставил всех на уши, потому что она была и смешная, и классная, и запрещённая. Мариванна от неё точно бы в обморок упала. Слова были простецкие, но, как бы это сказать, слишком вольные. Хорошо, что вожатые не сидели рядом с нами, при них Колька не осмелился бы такое петь. Мы потребовали ещё раз. Слова запоминали на ходу и подпевали:

— Я парамела,

Я чебурела,

Гопс-топс-тули-тули-я-а!

Гоп, я парамела,

Гоп, я чебурела,

Гоп, барон цыганский я!

И не спрашивайте, кто такой парамела. Я эту песню тогда в лагере первый и последний раз слышала. Кличка, сами понимаете, пристала к Кольке намертво. Мне песня очень понравилась, и на третий заезд я уже помнила её наизусть. И вдруг, случайно оглянувшись, обнаружила, что буквально через две девчонки от меня сидит Игорь! А рядом с ним — Эрка, которая положила ему на плечо свою глупую голову. Справка: волосы у Эрки длинные, светлые и волнистые, и вообще она вся такая… ну, симпатичная. До меня внезапно дошло, почему она так активно способствовала моему острижению. Конкурентку устраняла, блин горелый!!! А я-то, дура, думала, что она ради меня старается…

Еле дождавшись последнего аккорда, я встала, томно потянулась и, пока «Парамелу» не запели по четвёртому кругу, невзначай обронила:

— Вот мы тут с вами гуляем, птичек изучаем, а между тем у нас возле самого лагеря спрятана космическая станция. С настоящим кораблём. Игорёк рассказывал. И вроде бы туда можно сходить на экскурсию, правда, Игорь?

Игорь уставился на меня, снял очки и начал их протирать о штанину. Эрка от него отлепилась и потребовала:

— Игорёк, что за станция? Почему ты МНЕ ничего не сказал?

Принцесса нашлась. Ей, видите ли, не сказали!

— Ну, да. Есть и корабль, и станция — только не космическая, а исследовательская. Но это секретный объект, и нас туда вряд ли пустят… — начал отнекиваться Игорь.

— Не увиливай! — напирала я. — Ты мне сказал, что туда можно пройти, вот и будь любезен, проведи нас туда. Или ты наврал, и никакого корабля нету?

Раздались смешки, и Игорь аж побледнел от злости.

— Ничего я не наврал! Есть корабль, и… и… и на нём даже полетать можно, чтоб вы знали! В пределах Солнечной Системы.

Народ присвистнул.

— На Марс, что ли? — спросил Колька.

— Хоть на Марс, хоть на Сатурн. Смотря какую программу заложить.

— Я за Сатурн, — сказала я. — Когда летим?

— Я сначала позвоню отцу, договорюсь. Давайте встретимся ночью за забором, и я обо всём расскажу. Пойдёт?

— Пойдёт! — сказала я, и на радостях мы опять запели «Парамелу».

Когда до вожатых дошло, что мы горланим непотребщину, они подбежали и срочно велели собираться, а то не успеем к дневному сну. Мы недовольно загудели.

— А компот когда приедет? — начались вопросы.

— Задерживается компот. Собирайтесь! — велел Юра.

Собираться означало встать и надеть рюкзаки. Костёр уже прогорел и едва дымился. Мы закидали его песком и потопали обратно. Только теперь я оказалась в паре не с Игорем, а с Санькой, и мы шли молча. Мне было о чём подумать, потому что Игорь был в паре с Эркой. Они шли чуть впереди нас и щебетали как два голубка.

Уже на подходе к лагерю нам встретилась компотная машина. Шофёр был злой как чёрт и весь взмыленный. Повариха в кузове начала разливать питьё в бумажные стаканчики, и к ней выстроилась очередь, а шофёр выскочил из кабины, оставив двигатель включённым, и начал оправдываться перед вожатыми:

— Ремень полетел! Только выехали, и полетел! И ни у кого запасного не было, пришлось в деревню пешкодралить, так его и растак…

— Вы бы двигатель заглушили, а то бензином пахнет, — попросила Люся.

— А она тогда хрен заведётся! — гаркнул шофёр. — Будешь меня до гаража толкать? Нет? Ну и не возникай, туда и растуда…

В ситуации был один плюс — компот остыл. Я стояла почти в самом конце очереди, дожидалась своей порции и в ус не дула, пока вдруг не обнаружила, что стаканчиков только десять. Да-да-да, освободившиеся бумажные стаканчики сдавали поварихе, и она в них снова наливала компот. Для следующих. При мысли, что придётся пить третьей по счёту — да хоть бы и второй! — я впала в ступор. У нас дома так было не принято, и я робко поинтересовалась:

— А почему один стаканчик три раза используют?

— Да их и на пять раз хватает! — радостно ответила повариха, плюхая очередную порцию в бэушный обслюнявленный стакан и выдавая Машке. Машка с довольным видом начала пить.

— На мою долю, пожалуйста, не наливайте. Я в лагере попью.

— Вот фифа нашлась! Тогда мне её порцию! — высказалась Танька рыжая.

Лишняя порция досталась пятерым. Кроме меня, от компота отказались Эрка, Бама, Игорь и ещё какой-то пацан.

========== IV ==========

Кто-то в обход карантина привёз своему ребёнку целую кучу вьетнамских сушёных бананов, и зубному врачу прибавилось работы. В лагере зубного кабинета не было, и жертв под конвоем возили в районку. Те, кто боялся ехать, не жаловались и страдали молча. Если вам попадутся вьетнамские сушёные бананы — ни за что их не ешьте! Да, они сладкие и обалденно пахнут, но вкусно только первые пять секунд, а потом эта клейкая липкая масса застревает во всех зубах и проникает во все щёлочки, и начинается дикая зубная боль. Причём любую другую дрянь из зубов можно выковырнуть спичкой или ниткой-сороковушкой, а эти бананы — ничем и никогда, они остаются в зубах навечно. Но это я так, не будем о грустном.

После похода и истории с компотом Алевтина еле загнала нас в палату на мёртвый час: мы толклись возле умывальников и не могли отпиться. Как на нас ни орали, что сырую воду пить нельзя, мы всё равно её пили, пили и пили. Она лилась из умывальников прямо нам на кеды, заливалась в рукава, а мы всё равно пили, пили… А потом грязные и вспотевшие залезли в койки. До речки оставалось досидеть полтора часа.

На этот раз мы болтали не о мальчиках, свёкле и покойниках, а о космосе. Игорь всем головы захмурил, и мы не знали, верить ему или нет. Уж очень убедительно он рассказывал о корабле! Припомнили все космические фильмы… в смысле, оба космических фильма, и у нас разыгралась фантазия. Даже Бама, против обыкновения, не сидела, уткнувшись в свою потрёпанную книжонку, а тоже смотрела горящими глазами и слушала, что говорят умные люди — то есть мы.

Мы, конечно, понимали, что так не бывает. Космические корабли находятся не под пионерскими лагерями, а на космодроме, двигатели у них исключительно ракетные и о каждом запуске сообщают во «Времени». Но сама мысль о том, что россказни Игоря могут оказаться правдой, кружила нам головы и порождала массу вопросов.

— Если там и правда корабль, то почему нам не организуют нормальную экскурсию от лагеря? — спросила Иринка шестая.

— Так секретный же объект, — процитировала я Игоря. — Нельзя!

— Где?! — перепугались девчонки и начали оглядываться.

— Да чисто, успокойтесь. Идти туда, говорю, нельзя. Станция засекречена. А если тайком прошмыгнуть — то можно.

— На секретных станциях знаешь какой карантин? — скептически заметила Танька рыжая. — Туда муха не пролетит, не то что мы.

— Но у нас же есть там свой человек! — горячо возразила Эрка.

— А вдруг этот человек врёт? — спросила Машка.

— МНЕ бы Игорёк не стал врать, — с достоинством произнесла Эрка и скользнула по мне презрительным взглядом.

— А МНЕ — тем более, — сказала я и тряхнула своим светло-каштановым каре. — Он сам мне о корабле рассказал, ещё когда мы в лагерь ехали. Мы в автобусе рядом сидели.

— А я с ним песню для концерта репетировала, — влезла Иринка вторая, — но ни о каком корабле он мне ни слова не говорил.

— Ну, он же не может рассказывать об этом кому попало, — закатила глаза Эрка.

— Именно! Потому тебе и не рассказал, а рассказал только МНЕ, — как можно добродушнее сказала я.

— Ну, сегодня он убедился, что тебе доверять тайны нельзя…

— Где?!

В общем, мы еле досидели до подъёма. А потом быстро застелили койки, переоделись и побежали с вожатыми на речку отмываться после похода.

* * *

После речки мы отыграли концерт на открытой площадке, покидали мяч в корзину и съели на ужин полезные щи. До вечера оставалась ещё стенгазета и укладывание шишек перед бараком. У каждого отряда был квадратик с песком, и мы на нём каждый день выкладывали новое число — вели обратный отсчёт до конца смены. Мы это всё делали, а сами перешёптывались о сегодняшнем ночном совещании. Удастся или нет?

После отбоя, когда носки были проверены, свет — выключен, а газетные кулёчки с семечками зашуршали на каждой койке, напряжение достигло максимума. Мы ждали, когда стемнеет, и на нервной почве обсуждали мальчишек. За дверью раздались шаги, и мы мгновенно легли, изображая спящих. Вошла Алевтина Панкратовна, прогулялась туда-сюда по скрипучим половицам, заглянула нам в глаза, разя чесноком, но никто не проснулся, и она ушла. Мы тут же вскочили.

В начале одиннадцатого по стеклу тихо постучали пальцем. Взметнулись простыни, и мы с топотом ринулись к окну. Какой-то пацан, кажется, Эдька, энергично махал рукой, показывая на забор. Мы всё поняли.

Так быстро мы не одевались даже на утреннюю побудку.

— А ты куда? — зашипела на Баму Машка. — Ты председатель, тебе нельзя нарушать правила! Твоё дело — завтра на линейке объяснять Нельзе, почему ты нас не остановила.

Она, конечно, стебалась над ней, и любой нормальный человек ответил бы на такое шуткой. Но Бама приняла всё за чистую монету и залезла обратно под одеяло. Ну и спокойной ночи.

Даже во время «Зарницы» мы не крались так тихо вдоль бараков. Уже в который раз за смену я испытывала это странное и манящее чувство азарта — первый был, когда мы с Колькой купались в запрещённом месте, второй — когда я танцевала с Ванькой (я же не знала тогда, что он окажется придурком), а третий — когда мы горланили в лесу запрещённую «парамелу». Но сейчас было гораздо интереснее, потому что дело касалось Игоря. Всем девчонкам не терпелось узнать, врёт он или не врёт, и мы, как четырнадцать теней, перемахнули через забор.

Было свежо, но нас грело любопытство. Где же мальчишки? Что, если они над нами подшутили и теперь хихикают из кустов? Ну, тогда им не поздоровится…

— Смотрите, костёр! — шёпотом заорала Нинка, и мы различили за листвой жёлтый огонёк.

Побежали мы туда, словно лошади. Даже и не задумались, что этот костёр могли зажечь не наши пацаны, а какие-нибудь пьяницы. Но всё было в порядке — на лужайке посреди зарослей жёлтой акации вокруг костра сидели и стояли наши пацаны. В свете огня они были похожи на индейцев, а Игорь, ковырявший веточкой в костре — на вождя. Он казался совершенно спокойным.

— Ну, что? Не томи, Игоряша! Когда на Луну полетим? — закидали его вопросами девчонки.

— Короче… — начал он, и Колька-Парамела ввернул:

— Дело к ночи!

Все заржали.

— Короче, я узнал. На станцию нас не пустят. Запрещено.

— Кто бы сомневался, — брякнула Танька рыжая под общий недовольный хор, демонстративно зевнула и спросила: — Что, можно расходиться?

— Но у меня есть ключ от бункера, — будто не слыша её, продолжал Игорь. — Я был там сто раз и умею отключать сирену. Завтра в это время можем собраться здесь же и устроить вылазку.

— Что не сегодня? — ехидно спросила Машка.

— Можно и сегодня, — пожал плечами Игорь. — Но у нас же ничего с собой нет. Надо хотя бы провиантом запастись… Если вы действительно хотите полетать. Это же не на один день.

Мы стояли у костра, некоторые сидели на корточках, кто-то облокачивался на кусты. Неужели Игорь всё-таки не врёт?

— Ты что, серьёзно? — проблеял Ванька.

— Я всегда и всё делаю серьёзно. Завтра весь день придётся воровать из столовки — мы вроде как дежурные.

Мы притихли. Все смотрели на Игоря. Я поняла, что до этой минуты никто не верил в существование какого-то особого корабля в бункере за лагерем. В гробовой тишине потрескивали горящие сучья. Вдалеке залаяла собака. Над поляной пролетела летучая мышь. Меня тяпнул комар за ногу сквозь штанину, и я его ухлопала.

Игоря начали бомбардировать вопросами.

— Подожди. Это. А как мы стартовать будем? Тут же всё разнесёт! И грохот будет.

— Старт не отсюда. По подземному туннелю корабль едет к Чёрному морю, погружается в воду и стартует ночью вдали от берега. Никто не заметит.

Кто-то присвистнул, и я вспомнила, что до сих пор не научилась свистеть. Но разве тут научишься — то дежурство, то волейбол, то в космос лететь надо. Ни минутки свободной!

— Вода там есть. А хлеба побольше наберите. И овсяных хлопьев, и печенья, — невозмутимо продолжал Игорь. — Котлеты только на один день, а то испортятся.

— Что, на космическом корабле даже холодильника нет? — язвительно спросила Машка.

— Всё там есть. Только его нужно заранее включать. Переполох поднимется, и мы вместо полёта получим по ушам. Если уж угонять корабль — то тихо и быстро.

— Подожди, — спросил Санька. — Мы же все без подготовки, без тренировок. Вдруг девчонки не выдержат перегрузки?

— Никаких перегрузок не будет, — пообещал Игорь. — Сказал же — это не ракетный корабль. Он летает по иному принципу. Долго объяснять.

— И куда мы полетим? — спросила я.

— Ты же хотела на Сатурн. Уже забыла?

— Стоп, какой Сатурн? — крикнул Эдька. — Ты сам понял, что сказал? Даже до Марса лететь четыре года как минимум, а до Сатурна — лет десять, наверно.

Весь отряд опять уставился на Игоря. Но он выкрутился и на этот раз:

— Вам известен закон схлопывания пространства? Корабль развивает определённую скорость, пилот запускает на ЭВМ специальную программу, и пространство схлопывается. Нужно только безошибочно указать координаты точки назначения, чтобы не проскочить мимо на сотню парсеков. Отец показывал мне разные программы. Для полёта на Марс, например, требуется семь часов, а на Плутон — неделя.

— А что же тогда этот закон не используется во всём мире?

— Потому что исследования не закончены, сто раз говорил. Нужно ещё немного времени. Но когда их опубликуют, это будет мировая сенсация. Картохи готовы, — сказал Игорь и выкатил веткой из костра несколько обуглившихся картошечек.

О как.

Внезапно все будто с катушек слетели. Полёт в космос вдруг стал реальным и неизбежным, как баскетбол. Началось бурное обсуждение: что взять, что надеть, не опасно ли, и Игорь еле нас утихомирил. Как утихомирил? Да просто заорал: «Нельзя идёт!» — и все заткнулись, потому что опять ему поверили. А потом мы ели печёную картошку, посыпая солью из спичечного коробка, и строили планы на завтра. День предстоял весьма ответственный.

* * *

Вы когда-нибудь воровали куски хлеба в столовке так, чтобы поварихи ничего не заметили? На кухне только и слышалось весь день то «шухер», то «чисто». Мы все подозрительно часто отпрашивались «выйти» и бегали до барака, в смысле до корпуса, пряча хлеб и печенье за пазухой. А в палатах прятали под подушку и под матрас. В тумбочку нельзя — шмонают.

Во время завтрака, обеда и ужина мы тоже старались прихватить и спрятать в карман хоть что-нибудь. Мой целлофановый пакет был забит до отказа и едва умещался под подушкой. Вообще все подушки в нашем отряде были в тот день особенно хорошо взбиты.

И кража еды была единственным нарушением, которое мы допустили в тот день! Во всех лагерных мероприятиях были настолько шёлковыми, что вожатые с Алевтиной даже перепугались и настучали Нельзе. Нельзя пришла, позырила на нас, погрозила пальцем и ушла. Стоит ли говорить, что пока она зырила, весь отряд держал фигу в кармане и мысленно молился Чуру. Чур помог.

Шутка ли! Через каких-то несколько часов нам предстояло покинуть пределы родной планеты, а мы должны были, как ни в чём не бывало, бегать эстафету, гонять мяч и петь хором военные песни. Думаете, это легко вытерпеть так, чтобы никому не разболтать? Но мы вытерпели.

Машка проверила, сколько кадров осталось на плёнке в её «Смене»: целых двадцать пять. Решено было снять корабль снаружи, корабль изнутри и весь отряд на фоне корабля, а остальные кадры пустить на фотки Сатурна. Я забыла спросить у Игоря, будем ли мы высаживаться на планету. Судя по тому, что она состоит из газа — наверно, не будем.

Моя вчерашняя котлета в рюкзаке протухла, и пришлось её выбросить. Но это не омрачило.

И вот.

Наступила.

Ночь!!!

Алевтина проверила носки и ушла, но мы были хитрые. Знали, что она придёт ещё, и изо всех сил лежали в постелях. Кое-кто даже по-настоящему уснул, но через полчаса, правда, опять пробудился от второго визита воспитательницы, которая топала, скрипела половицами и заглядывала нам в лицо, как привидение.

Долежав до половины одиннадцатого, мы поняли, что сегодня проверок больше не будет, и вскочили. Звёздный час настал. Все, кроме Бамы — бедняжка крепко спала — скакали по палате, напяливая майки, штаны и проверенные носки, а также заплетая косички, у кого есть. У меня уже не было. Эрка красилась в темноте.

Внезапно мой взгляд упал на Таньку рыжую, неподвижно сидящую на койке и совершенно никуда не собирающуюся. Ночью не было видно, что она рыжая, но я точно знала, что это она.

— Тань, а ты что? — спросила я.

— Вы и правда в это верите? — спросила в ответ наша заводила. — Что тут есть какой-то корабль, и мы на нём полетим?

— Да какая разница! — зашипела я на неё. — Надевай штаны, там разберёмся! Удумала тоже, на самом интересном месте малину портить.

Танька тяжко вздохнула и начала одеваться.

* * *

Как и было условлено, мальчишки ждали нас на полянке. Но на этот раз не было никаких костров, только рюкзаки и приглушённые разговоры. И пара-другая сигаретных огоньков. Больше всего меня интересовало, здесь ли Игорь. Если бы он не явился, я бы его поняла. Но когда я всё-таки увидела его чёрную шевелюру и круглые очки (светанув на группу мальчишек фонариком), то сердце моё радостно забилось в предвкушении полёта к звёздам. Игорь не обманул! Корабль существует! Песня «Заправлены в планшеты космические карты» зазвучала у меня в голове, убивая остатки сомнений и здорового скептицизма.

— Все в сборе? Тогда идём, — скомандовал Игорь.

И мы пошли. Он вёл нас через поле сначала по тропинке, потом по грунтовке, а потом опять по тропинке. Здесь бы описание природы вставить, но я не знаю, как её описывать. Ночь, холодно, комары лезут. Сверху звёзды, снизу трава. Мокрая. И мы такие идём.

Фонарики выключили сразу, как только вышли из кустов, чтобы не жечь зря батарейки. Луны хватало вполне. Впереди виднелся круглый купол какой-то постройки, обнесённой каменной стеной, и Игорь пояснил, что это и есть научно-исследовательская станция, а купол — обсерватория. Меня смутило, что там не горело ни единого огонька, но я отнесла это на счёт секретности.

Хотела ли я в космос? Ещё как! И боялась лететь до дрожи в коленках. Но ещё сильнее боялась быть обманутой. До меня дошло, что сейчас в моей жизни произойдёт что-то решающее, ведь если в бункере действительно спрятан космический корабль, мой мир уже никогда не будет прежним. Но ведь может случиться и так, что Игорь врёт! Поводит нас вокруг забора, а потом скажет, что не нашёл вход, или потерял ключ, или подшутил над нами, и придётся возвращаться.

Хотелось ли мне убедиться, что Игорь — болтун? Не знаю. Умом я понимала, что россказни о корабле не могут быть правдой. Но этот мальчишка сумел увлечь за собой весь отряд — не шестилеток каких-нибудь, а взрослых людей, которым в этом году уже вступать в комсомол. На любой каверзный вопрос у него находился ответ, и даже въедливой Машке ни разу не удалось загнать его в угол. Игорь сыпал научными терминами, как Танька рыжая ругательствами, и через пять минут общения с ним любой был готов поверить в межпланетные полёты и корабли в бункерах. Мир начинал казаться огромным и бесконечным, хотелось сорваться с места и отправиться покорять неизведанные земли, и я поняла, что меня гложет — я боялась, что эта сказка, последняя сказка детства, разрушится.

В траве пели сверчки и кузнечики. Я думала, что мы подойдём к забору и пролезем через дыру, но Игорь внезапно остановился, посмотрел влево, произнёс что-то шёпотом — кажется, «три, четыре, пять» — и, указав рукой на сухую корягу с обломанной верхушкой, зашагал прямо к ней. Мы потопали за ним. Кеды у всех тут же промокли.

А наш Игорёк нагнулся и начал что-то ковырять рукой на земле.

— Посветите.

Мы обступили его, включив фонарики. В земле была дверь. Да, настоящая деревянная дверь, обитая железом, старая, ржавая и квадратная, и с замком под железной задвижкой! А у Игоря был ключ! Вот сейчас откроем, а там окажется какой-нибудь заброшенный деревенский подвал, и сказке конец…

А Игорь повернул ключ — легко, без усилия, видно было, что замок смазан и дверь недавно открывали, — и попросил:

— Помогите поддеть.

Три пацана тут же кинулись на подмогу, поддели дверь пальцами и откинули её. Нашим глазам предстало вполне себе цивилизованное подземелье с бетонными стенами и уходящим вдаль коридором. Я почувствовала, как заколотилось сердце.

— Фонари гасите, оставьте один, — велел Игорь. — Экономить будем. Ну что? Кто со мной, тот герой! — и первым спустился вниз.

Лестница была стальная, скользкая и вела вертикально вниз. Ребята зашептались и по одному полезли в подземелье, а я почему-то медлила.

— О, да тут зэканско! — донеслось до меня. — Глядите, труба какая-то…

— А что это за кнопка?

— Не вздумай нажимать!

— А это что на полу, рельсы, что ли?

Голоса были как из бочки. Я осталась наверху одна, не в силах решиться на авантюру вместе со всеми. Дисциплина, долг пионера и правила поведения в лагере вдруг припомнились так отчётливо, что у меня задрожали коленки.

— Вика! — заорали девчонки. — Тебе персональное приглашение нужно?

— Давайте без меня! — набравшись духу, выпалила я.

— Ты что, того?

Я представила, как они там крутят пальцами у виска, и постаралась ответить как можно серьёзнее:

— Я не полечу. Я считаю, что убегать из лагеря, да ещё угонять космические корабли — нехорошо. Но вас сдавать не буду.

Кто-то выругался. Из люка высунулся Игорь и сердито произнёс:

— Ты что? Сама же на Сатурн хотела!

— А теперь не хочу, — отрезала я. — Я и так уже много нарушала. Хватит. Счастливого пути.

— Что, обратно одна пойдёшь? А вдруг кто пристанет?

— Да не пойдёт она одна, — сказала Танька рыжая. — Сплюнься с лестницы.

Последнее было адресовано Игорю. Она оттолкнула его и вылезла.

— Да вы штрейкбрехеры, — сказал Колька. — Вик, ты серьёзно? Я думал, мы на орбите «Парамелу» споём…

— Споёте без меня.

— И без меня, — зевая, добавила Танька и поставила на край ямы свой вещмешок. — Жратву возьмите, чтоб мне обратно не переть.

— И мою, — я вытащила из рюкзака пакет с награбленным и опустила вниз. Чьи-то руки тут же его жадно схватили.

— Ладно, — разозлился Игорь. — Леди с дилижанса — мустангу легче. Закройте люк снаружи и закидайте травой. Чао-какао.

— Досвиданьки, — ответила Танька. Я промолчала.

Мы с ней взялись за тяжёлый люк и перевалили его, захлопнув с глухим стуком, молча накидали травы, посмотрели на станцию, таинственно белеющую в свете Луны, и зашагали к лагерю.

— Блин, фонарик надо было им оставить, — опомнилась я, когда мы прошли уже с километр.

— Не помрут, — бросила она и начала беспечно напевать что-то на английском.

— Как песня называется?

— А фиг её знает. У брата на катушке много всего. Ты-то чего не пошла с ними? Вроде первая рвалась в космос.

— Да чёрт дёрнул — дисциплина, порядок, Нельзя… Уже жалею.

— Не много ты и потеряла, — загадочно сказала она.

Проклятые комары так и лезли ко мне, и я яростно хлестала себя и воздух хворостиной. В траве пели сверчки, с реки доносилось кваканье. Ночь была светлой, и я впервые заметила, что тут есть холмы, невысокие, правда. Они так здорово ночью смотрелись! Я погасила фонарик. Стараясь не наступать на камешки, размышляла о Танькиных словах. Как же это так: не много потеряла? Разве полёт на Сатурн — это мелочь? Я посмотрела на звёздное небо. Где-то там Сатурн? Как там сейчас наши ребята? Может, они уже улетели… И вдруг меня осенило.

— Танька, — позвала я. — А ты-то почему осталась?

— Пока вчера вы, как малолетки, хлеб из кухни таскали, я догадалась поспрашивать, что там за фигня за нашим лагерем. И мне сказали, что это заброшенная стройка. В семидесятом собирались построить детский парк, но всё заглохло. Этот купол круглый — кинотеатр. Недостроенный. А никакая не обсерватория, как он нам втирал. А подземелье — детская железная дорога. Там какую-то пещеру думали сделать, но так и не сделали.

Я по инерции захохотала, а потом призадумалась. Вот и всё. Сказка рухнула. Я, в принципе, не сомневалась, что так оно и будет, но мне хотелось оттянуть этот момент. Я даже немножко почувствовала своё превосходство над легковерными ребятами, которые пробирались сейчас с фонариками по бетонным коридорам недостроенной пещеры, но в то же время мне было обидно. Так себя чувствуют малыши, когда им объявляют, что Дед-Мороза на самом деле нет. Я точно знала, что сегодня, на этой лунной поляне, моё детство закончилось. Больше не будет ничего таинственного и интересного, теперь только учёба, учёба и работа… Трудная. И нелюбимая.

— Может, тебе наврали? — с надеждой спросила я.

— Я у самой Нельзи спрашивала. Она в этих краях с детства живёт. Не было тут отродясь ни исследовательских станций, ни обсерваторий, ни кораблей.

— А как же ребята?

— Поблукают по подземке и вылезут. Не они первые, не они последние. Там местные постоянно лазят, в войнушку играют.

— Обидно, — вздохнула я и огрела себя хворостиной. — Слушай, а как же Игорь говорил, что его отец тут работает?

— Его родители давно развелись, — огорошила меня Танька. — Я в День Открытых Дверей случайно услышала, как мать с ним говорила. «Игорёк, как ты похож на своего отца! Где-то он сейчас?» И как начала про свою несчастную жизнь. Даже у меня уши завяли.

— И ты не разболтала?! Даже тогда, когда он врал, что позвонит отцу?

— Я умею держать язык за зубами. В отличие от некоторых.

В темноте не было видно, но готова поклясться, что она мне подмигнула. Я показала ей язык, а потом включила фонарик, потому что начались кусты. Остаток пути мы прошли молча. Мне не терпелось упасть в кровать, чтобы обдумать свалившуюся на меня информацию. Спрашивается, как мне теперь к Игорю относиться? Он же врун.

А может быть, просто фантазёр?

Когда я перелезала через забор, по земле прошёл низкий рокот, и я чуть не упала от сильной вибрации, сотрясшей всё в округе.

— Тань, что это?

— Самолёт, наверно. Не канителься, прыгай давай.

Я спрыгнула и зажала уши в ожидании нарастающего гула, но вибрация резко прекратилась, и снова стало тихо. Спорить с рыжей бестией я не стала, но это было что угодно, только не самолёт.

* * *

На следующее утро бодрый звук горна из динамиков разбудил весь лагерь, возвещая начало нового дня. От первого отряда на зарядку явились трое: Танька, Бама и ваша покорная слуга.

Скандал начался мгновенно, но обставлен был по-умному — тихо. Официально объявили, что отряд поехал на экскурсию, а этих троих наказали за неудовлетворительное поведение. Про меня и Таньку все поверили, а вот про Баму засомневались, но физкультурник быстро пресёк разговорчики в строю, и зарядка продолжилась, но уже без нас. Нас, не дав умыться, повели в прорабатывалку.

Ещё накануне ночью мы растолкали Баму, чтобы договориться, как будем врать, поэтому врали на голубом глазу и все одинаково. У нас была система подмигиваний и переглядываний на очных ставках, и за три часа из нас ничего не вытянули. Мы с невинным видом в сотый раз повторяли одно и тоже.

— Ну, они же в поход собирались с ночёвкой. Нет, не одни. С вожатым. А вожатый не пришёл. И они тогда сами ушли. А куда — не знаем, мы спали.

— А вы почему остались? — вопила Нельзя, рвя на себе волосы.

— Но мы же не знали, что вы будете ругаться! А то тоже ушли бы. Да вы не волнуйтесь, Марья Ивановна, они завтра придут. Ничего с ними не случится.

— А если случится? Как я родителям в глаза смотреть буду? Что скажу начальству? Вы меня под монастырь подвели!

Стены тряслись, окна звенели, но мы были крепкими орешками и не раскалывались. Баме надо отдать должное: она держалась стойко, как настоящий партизан, и заревела всего два раза. А что заревела — немудрено, ведь ей досталось вдвое больше, чем нам. То и дело в кабинете грохотало на разные голоса: «А ещё председатель отряда!» Нас допрашивала Нельзя, вожатые, врачиха, непонятные дядьки и тётки, так что к приезду настоящего милиционера мы поднабрались опыта поведения на допросе. Но милиционер оказался очень хитрый. Он не стал на нас орать и пугать колонией, как это делали все до него, а просто сказал:

— То, что вы не хотите выдавать своих товарищей, похвально. Но вы подумали о том, что с ними могла случиться беда? Может быть, там, куда они ушли, с ними произошёл несчастный случай, и они нуждаются в помощи. И их жизни зависят от вас троих. А вы молчите, как партизаны.

Мы переглянулись. Он был прав. Чёрт, и почему мне такое сразу в голову не пришло? Заводила Танька едва заметно прищурила правый глаз, и я ответила ей тем же.

— Куда они ушли? — продолжал милиционер.

— В подземку у заброшенного кинотеатра, — сказала Танька.

— А если хорошо подумать?

— Но они именно туда пошли! — подтвердила я. — Открыли люк на поляне, залезли…

— Не компостируйте мне мозги. Говорите честно, куда ушли ваши товарищи.

Не знаю как Танька с Бамой, а я растерялась.

— Почему вы нам не верите? — спросила я.

— Потому что и подземку, и кинотеатр прочесали в первую очередь. Ни одной живой души там нет. А с вами я ещё завтра поговорю, может, у вас проснётся совесть.

Он спрятал блокнот, попрощался с Нельзёй и вышел.

— Вы меня в гроб загоните! — рявкнула Нельзя. — Марш в столовую. Будете сегодня помогать дежурным.

— Нам день простоять да ночь продержаться, — шепнула мне Танька на выходе. — А завтра они придут, и всё будет ништяк.

Мы своё отдежурили, но лишнего компота нам не дали и обратно в палату не пустили. В лагере царило затишье перед бурей. Все взрослые знали о побеге, от детей пока скрывали. Марья лежала в припадке и пила корвалол. Милиция, конечно, первым делом позвонила родителям сбежавших, и назавтра ожидался грандиозный скандал. Милиционер велел дожидаться детей дома — вдруг приедут, а там никого нет! Но наверняка же среди мам и пап найдутся такие, что приедут и окопаются в лагере, и Марье придётся держать перед ними ответ. Это всё мы узнали от Люси, которая была правой рукой Марьи.

— Вот видите, что вы натворили? — сказала вожатая, и мы кинулись уверять её, что завтра утром все вернутся как миленькие и ничего с ними не случится.

— Хорошо, если так. А вдруг с ними беда? Эх, вы, друзья, называется. Да ещё председатель отряда с вами. Смотрите не разболтайте о побеге! Вас и так уже хотели в лазарет упечь, чтоб с другими не контактировали.

— Ни словечка никому не скажем!

В тот день начальник лагеря не скупилась для нас на трудовое воспитание, чтобы мы поменьше трепали языками. После мёртвого часа, который мы провели в лазарете, она то ли от нервов, то ли перед наплывом перепуганных и взбешённых родственников велела вожатой убрать методкабинет, а для выноса хлама приплела нас. Люся ворчала вполголоса, вытаскивала из длинного шкафа стопки бумаг и раскладывала их на нужные и ненужные. Ненужные мы должны были относить на мусорку. Это были не документы, а пожелтевшие рисунки и поделки ещё с шестидесятых годов, которых накопилась целая тонна, и всякие канцелярские принадлежности, потерявшие вид.

Меня удивило, что целую пачку почти новой чёрной копирки Люся объявила ненужной.

— Люся, можно, я это себе возьму? — бойко спросила Танька, опередив меня.

— На что она тебе?

— Рисовать.

— Да бери.

В мусоре оказалась масса полезного. Баме, например, перепала полузасохшая, зато двухцветная лента для печатной машинки, и она радовалась этой безделице как не знаю чему. Ну скажите, для чего нормальному человеку лента для печатной машинки?

А мне… Мне тоже кое-что перепало. Разбирая шкаф сверху вниз, вожатая добралась до полки с грампластинками и начала эти пластинки сортировать. Один черный и до предела зацарапанный диск лёг на стол… Второй… В руках Люси оказалась та самая прозрачная красная пластинка, похожая на леденец, и у меня перехватило дыхание. Неужели меня ждёт это счастье?

— Никуда не годится, — вынесла вердикт вожатая и бросила пластинку на стол.

— Люся, можно, я красную пластинку себе возьму? — заикаясь, спросила я.

— На что тебе? Она вся поцарапанная.

— Мне не слушать. Я через неё смотреть буду…

— Тебе сколько лет? Пять? Смотреть она будет. Да бери, жалко, что ли. Собирай мусор.

Я взяла вожделенный диск обеими руками и закружилась с ним по кабинету, глядя на мир сквозь волшебный красный винил. Всё сразу стало таким красивым, что на минуту я выпала из реальности. По ту сторону пластинки мне почудилось что-то сказочное, как во сне, и я бы туда точно улетела, но Танька дёрнула меня за рукав со словами: «Не спи на воде!» Расставаться с диском было ни в коем случае нельзя, и я при первой же свободной минутке отнесла его в кладовку и засунула в свой мешок, который временно исполнял обязанности рюкзака. Вот теперь было полное счастье.

Оставалось только дождаться ребят. После того, что сказал милиционер, я начала за них волноваться, хотя Танька была железно уверена, что с ними всё в порядке. Мы с ней держались вместе и с Бамой почти не разговаривали. Впрочем, та и не нуждалась в нашем обществе — всё свободное время сидела, уткнувшись в книгу. Наверно, по десятому разу её перечитывала.

На ночь нас опять упрятали в лазарет для надёжности, и мы не могли даже в картишки перекинуться, так как были под постоянным надзором. Оставалось только тихо переговариваться, лёжа в кроватях. Но даже поболтать нам не дали: в палату вошла медсестра, наорала на нас и велела спать. А потом села на табуретку у самой двери и принялась на нас зырить.

А я не могу спать, когда на меня зырят! Так и лежала с прищуренными глазами с девяти до одиннадцати, пока она не упёрлась. Но Танька к тому времени уже отрубилась, и болтать было не с кем. Баму, которая тоже не смогла уснуть под взглядом надзирательницы, я не считала за собеседника, поэтому пришлось отвернуться лицом к стене и попытаться заснуть по примеру Таньки.

Но Бама заворочалась, треща пружинами койки, включила фонарик и раскрыла свою книжку. А потом ещё и печенье вытащила, и начала им хрустеть. Вот чёрт! Мне тут же невыносимо захотелось печенья.

— Хоть бы поделилась, что ли.

— Бери.

Я мигом вскочила и прошлёпала к ней, взяла пару печенек из протянутой пачки и вернулась к себе. Жизнь налаживалась.

— Харэ читать. Мне поболтать не с кем. Как думаешь, где сейчас наши ребята?

— Очень далеко, — ответила она и отложила книгу. — Наверно, пролетают мимо Марса.

— Пфф! — я чуть печеньем не подавилась. — Ты что, глухая? Танька же русским языком объяснила, что нету там никакой станции, а есть только заброшенная подземка. И никуда они не полетели, а шатаются где-нибудь по округе.

— Это ты глухая. До тебя что, до сих пор не дошло? Они полетели по-настоящему, — прошептала Бама и опять уставилась в книгу.

— Ага, и Дед-Мороз существует, — презрительно фыркнула я, стряхнула крошки и легла.

Хочет верить в небылицы — пусть верит. Она, может быть, и вправду до сих пор верит в Дед-Мороза и Снегурочку. Ну скажите на милость, откуда в старых развалинах космический корабль? Скорее всего, потопали наши путешественники через поле в село, мороженое покупать, да и угодили в детскую комнату милиции, а завтра их на автобусе привезут обратно и сдадут Марье.

И уже засыпая, я вспомнила ту странную звуковую волну.

========== V ==========

В лазарете народ будили не горном, а руганью.

— Вставайте, бездельницы! До двенадцати спать собрались? Марш на зарядку! Весь ваш отряд на ногах, одни вы храпака даёте! — прокричала медсестра и открыла занавески.

— Отряд? Они уже прилетели из космоса? — спросила я, продирая глаза, и лохматая после сна Танька скорчила мне зверскую рожу.

— Из космоса, откуда же ещё, — буркнула медсестра. — Им сегодня Марья Ивановна такой космос устроит, что они на Луну улетят. Быстро на площадку!

Мы оделись и пулей… эээ, пулями помчались делать зарядку. Ура! Все наши были на месте, стояли с ногами на ширине плеч и дружно двигали руками под счёт физкультурника: «Раз, два, три, четыре!» Словно ничего и не случилось. Хотя нет, вру. Как-то у них глаза у всех горели по-особенному, и переглядывались они не хуже, чем мы с Танькой и Бамой на допросе.

— Опоздавшие, пять отжиманий! — крикнул физкультурник, и мы послушно бухнулись в песок.

Отжиматься умела только Танька, я халтурила. А Бама вообще как легла, так и осталась лежать, трепыхаясь на своих тоненьких комариных ручках. Над ней заржали, и кто-то сострил:

— Председатель, какой пример своему отряду показываешь?

— Р-разговорчики в строю! — рявкнул физкультурник. — Ртищев, десять отжиманий штрафных.

С возвращением сбежавших жизнь в лагере мгновенно вошла в колею. Начальство успокоилось и позвонило милиции, что дети нашлись, а милиция позвонила родителям. Скандал отменили. Прорабатывание отложили на попозже, а пока делали вид, что первый отряд вернулся из запланированного похода и всё в ажуре. Но мы об этом пока не догадывались, мы знай отдувались на площадке, приседая и делая махи конечностями.

Едва закончилась физкультура и нас погнали умываться, как мы с Танькой накинулись на ребят с расспросами. Но в ответ все отвечали одно: «Самим надо было лететь!» — а некоторые, вроде Машки, ещё и языки показывали. Ничего не сказали и за завтраком, и за шахматами, и на баскетболе, только переглядывались да хихикали. Особенно важничал Игорь — ходил гордый, как индюк, и блестел своими круглыми очками. Где ему их только купили? Ведь все очки, которые продаются в оптике, квадратные. По блату, наверно, достали.

И Танька не выдержала. Когда мы всем отрядом рисовали стенгазету и Люся на минутку вышла, Танька громко обложила всех матом и потребовала:

— Колитесь, где вы целые сутки шатались!

— Мы тут за вас пострадали, между прочим, — поддержала я подругу. — Нас три часа допрашивали с пристрастием. А мы вас не сдали! Почти…

Чуть не лопаясь от самодовольства, они попереглядывались ещё немножко, и Игорь сжалился над нами:

— Ну что, расскажем?

— Расскажем!

— А лучше фотки покажем с Сатурном. Вон у Машки полная плёнка.

— Да это ещё месяц ждать, пока проявят.

— У меня есть копирка! — заорала Танька рыжая. — Можем плёнку под одеялом вынуть и завернуть. А Колька отнесёт в местную фотолабораторию, и уже завтра будут фотки! Посмотрим, какой там у вас Сатурн.

— Сатурн зэканский, — мечтательно сказала одна из Иринок, и по кабинету зашелестело: «А какие у него кольца! А как мы астероид успели щёлкнуть… А помните, как мы близко подлетели — как там пятна видно! Жаль, что плёнка чёрно-белая…»

О нас словно забыли. У Таньки отвисла челюсть, я тоже заскучала, и только Бама как ни в чём не бывало продолжала рисовать юных пионеров в углу стенгазеты. Рисование людей и придумывание текстов мы всегда сваливали на неё, потому что больше она ни на что не годилась.

— Вы чё, ребя? — кисло спросила Танька. — Сговорились, да?

— Понимаешь, — начал Игорь, но тут в кабинет вошла Люся, и мы все срочно организовали видимость работы.

У Люси на лице светилась затаённая радость, словно она приготовила нам сюрприз. Собственно, так оно и было.

— Все построились и на выход, в кабинет к начальнику. Газету потом доделаете, — звенящим голосом приказала вожатая и злорадно добавила: — Добегались!

В гробовой тишине мы вышли и двумя шеренгами зашагали на расстрел. Ну ладно, не на расстрел, конечно, но почти. Все понимали, что за Сатурн рано или поздно придёт расплата, поэтому на наших спокойных лицах читалась мужественная решимость и покорность судьбе. Надеюсь, что на моём тоже, хотя и лезли в голову всякие шуточки.

Нельзя во гневе была страшна. Эх, да что рассказывать? Вы просто вспомните, как на вас орала ваша любимая учительница, срывая голос и пугая колонией, и умножьте это на двадцать. Или на пятьдесят. Сегодня Нельзя была одна, без подмоги, но она и в одиночку прекрасно справлялась.

Начала она тихо, зловеще и издалека, рассказала опять свою биографию, как она в тяжёлые послевоенные времена пешком в школу ходила за семь километров в худых сапогах, а я, низко опустив голову, молилась Чуру, чтобы не брякнуть: «По морозу босиком к милому ходи-ила…»

Прорабатывание набирало обороты (красиво выразилась, хоть скороговорку учи). Голос Нельзи обретал мощь, и вот уже снова дрожали стены и дребезжали стёкла — какие они, однако, прочные в этом кабинете! Не дрожали только мы, закалённые средней школой и домашними невзгодами. Но, по опыту зная, что орущим взрослым нужны наши слёзы, несколько добровольцев дали ревака, чтобы спасти остальных. Начала Бама, к ней присоединилась Эрка, две Иринки и Нинка. От мальчиков был один Колька — вот уж не ожидала такой реакции от нашего прожжённого Парамелы.

Напугав нас всем, чем только можно, включая атомную войну, Нельзя велела отправляться на кухню и до конца дня там дежурить. Слёзы тут же высохли, и мы вприпрыжку помчались отрабатывать лишний компот.

Едва наступил мёртвый час и мы остались без надзора, Машка обмоталась двумя одеялами и на ощупь вынула плёнку, а потом на ощупь же завернула в Танькину копирку.

— Готово! — объявила она и с торжествующим видом продемонстрировала чёрный свёрточек. — В три слоя.

— А где хранить до завтра? Из тумбочки Алевтина вынет, — спросил кто-то.

— Да под матрасом, — сказала Машка. — Это же не жратва.

Все взгляды в палате были прикованы к плёнке. Вот она, разгадка тайны и ответ на наши с Танькой вопросы. Только бы Парамела справился с задачей! Мы скинулись карманной мелочью на проявку и печать, сдали деньги Машке, как хозяйке плёнки, и начали обсуждать последствия побега. О самом побеге говорили вскользь и по-прежнему ничего не рассказывали, но из недомолвок я поняла, что дело нечисто. По всему выходило, что Бама права и они на самом деле куда-то летали. Но так же не бывает!

Тут я вынуждена сделать лирическое отступление. Все детские фантастические книжки и фильмы, от Хоттабыча и до «Большого космического путешествия», всегда заканчиваются таким разочарованием, что хочется книжку об стену шмякнуть или запустить в телевизор ботинком. Чудеса детям, оказывается, не нужны, космос был не настоящий, и вообще нафиг все эти выдумки, давайте лучше будем интересоваться трудом и строительством социализма.

Почему-то все эти книжные герои, мои ровесники, с лёгкостью отказываются от всего сказочного и фантастического, радостно возвращаясь к трудовым будням. Сами отказываются! Заявляют, что чудеса им не интересны, а интересно только получать пятёрки и помогать стране. И мне каждый раз после этих книжек так паршиво делалось, словно обещали конфетку, а показали фигу. Ну неужели нельзя написать книжку, в которой осталось бы волшебство? Зачем его обязательно отнимать у героев, да ещё и утверждать, что они этому рады? Да я бы удавилась за возможность летать с помощью волшебной сумочки, как Вероника из румынского фильма, или творить чудеса с помощью сломанных спичек, как тот парень из книги «Шёл по городу волшебник»! И очень бы огорчилась, если бы этих чудес меня лишили.

А от фильма про космическое путешествие я просто взбесилась. Начиналось так интересно: звёзды, космос, приключения, — и вдруг такая разочаровуха. И все радуются. Надолго мне испортил настроение этот фильмец.

И вчера ночью, когда мы с Танькой шли в лагерь, я снова испытала это же разочарование, но теперь оно было в сто раз хуже, потому что дело касалось не книжки и не фильма, а наших друзей. А после их возвращения и болтовни про Сатурн я не знала, что и думать. Мне как будто вернули только что отнятую сказку. Вы, наверное, надо мной смеётесь, но я действительно была готова поверить, что они туда летали!

Настолько готова, что после мёртвого часа, когда продолжилось наше дежурство, подошла на кухне к Игорю, чистящему картошку, и в лоб спросила:

— Вы правда летали?

Он кивнул.

— Но ведь там же нет ничего, кроме подземки и развалин. Милиция вас там искала вчера и никого не нашла.

Игорь отложил нож и посмотрел на меня сквозь стёкла. Я ждала.

— Там кнопка. В стене, — сказал он. — Нажимаешь, и открывается второе пространство. В нём и станция, и корабль. А снаружи, ясное дело, только развалины. Если бы вход во второе пространство был всегда открыт, представляешь, что бы там началось? Входы охраняют. Даже чтобы кнопка стала видна, и то надо полдня ныть и договариваться. Я сказал сторожу, что мне надо с отцом повидаться, и только тогда меня пропустили.

— Прости, а разве твой отец… Не уехал?

— Уехал. Туда уехал, понимаешь? И со мной постоянно общается через входы.

— Кто это тут бездельничает? — пронзительно закричала повариха. — Ишь, воркуют, как голубки. Картошка сама себя не почистит!

Я поправила на голове колпак и ушла мыть посуду. Что-то со мной творилось не то. Я хорошо помнила поговорку про грабли, но этот болтун так складно всё расписал, что я опять начала ему верить. Получается, что я была в шаге от космического полёта, но сама же всё испортила? Ой…

Чтобы справиться с упадком сил, постигшим меня внезапно, я отпросилась и пять минут смотрела в кладовке на мир сквозь красную пластинку. Полегчало. Хоть бы пластинку у меня не украли. Тогда были бы сплошные крушения надежд.

Как-то я с этим космосом упустила из виду, что завтра суббота. Вместо Дня Открытых Дверей был объявлен прощальный костёр, а в воскресенье — закрытие смены, и чао-какао. Как-то даже грустно сделалось, когда я об этом подумала. Три недели вместе были, как одна команда, такие авантюры устраивали — и в запрещённом месте купались, и картошку ночью пекли, и запрещённые песни орали под гитару. Да что там — даже космический корабль угнали! Без меня, правда.

Начальство было радо до смерти, что беглецы вернулись невредимыми, и кроме дежурства на кухне, других наказаний не назначило. После ужина мы, как и все остальные, пели хором под баян в актовом зале, репетируя песню к закрытию смены, потом выложили шишками и камешками завтрашнее число перед своим корпусом — 30 июня 1978 года, и нас погнали на вечернюю линейку спускать флаг.

В девять мы смирно лежали в койках. До десяти нам расслабиться не дали: то Алевтина, то вожатая ходили по палате и заглядывали нам в лица. Танька рыжая забылась и оставила глаза открытыми. Ух ей влетело! «Такая-сякая, все спят, а ты не спишь! А ну засыпай сейчас же!»

В десять, едва дверь за Алевтиной захлопнулась, мы все как один вскочили и стали бурно обсуждать последние события. Только Бама спала, как младенец.

— Завтра после зарядки передам плёнку Парамеле, — планировала Машка. — И фотки будут уже в пять.

— А можно некоторые по две напечатать? — попросила Эрка. — Ту, с астероидом, и где мы все на фоне кольца.

— Потом напечатаем. Сейчас главное — проявить. Кстати, надо переложить, чтобы не помялась. — Машка заворочалась, запуская руку под матрас, а потом ясным голосом спросила: — Люди, кто это сделал?

— Что?

— Чего?

— Фонарём посветите, у кого есть!

В палате поднялся такой переполох, что меня чуть не опрокинули вместе с кроватью. Предчувствуя что-то нехорошее, я достала фонарик в светанула в Машку. Её лицо было искажено гневом, а в руке серпантином вилась засвеченная плёнка.

— Какой гад это сделал? — крикнула Машка.

— Может, из мальчишек кто? — предположила какая-то Иринка.

— Им-то с какого перепугу, — пробурчала Танька рыжая.

— Вожатая? Алевтина? Кто-то из других отрядов? — посыпались версии.

— Нет, это кто-то из нас. Больше никто не видел, где я плёнку спрятала.

— Я знаю, кто! — звонко закричала Танька третья. — Она! — и показала пальцем на меня. — Я видела, как она с дежурства на пять минут отпрашивалась.

— Ты что, с дуба рухнула? Я в кладовку бегала.

— Прям в кладовку? — подскочила Машка. — А может, в палату, чтобы плёнку развернуть?

— Точно, она, она! — послышались крики, и девчонки с перекошенными лицами начали наступать на меня. — Сама не полетела, а теперь ей завидно стало!

— Ты зачем плёнку засветила? — уперев руки в боки, напирала на меня Машка. — Тебе кто разрешил чужое хватать?

— Да не хватала я твоё чужое! Сама хотела увидеть ваши фотки. — Я с надеждой посмотрела на Таньку рыжую, но поняла, что подмоги от неё не дождусь.

— Что пялишься? — грубо спросила она. — Зачем плёнку засветила? Теперь мы не узнаем, где они были.

— И ты туда же, — обиделась я. — Не трогала я вашу плёнку!

— А больше некому, — сказала Эрка.

— Ща я с ней разберусь, — угрожающе прорычала Машка и полезла ко мне с кулаками. Мы сцепились и повалились на пол, и я вспомнила детские годы. Но только я собралась ей наподдать, как нам помешали.

— Это не она! — раздался тоненький голосок, и мы не сразу дотумкали, что говорит Бама. — Я развернула плёнку.

Нас с Машкой растащили. Я послюнявила оцарапанную руку, села на койку и не поверила своим глазам: Бама действительно заговорила вслух! Это было так чуднО, словно заговорил игрушечный ослик или статуя пионера перед воротами. А наша председатель отряда стояла и исподлобья смотрела на нас.

— Кто? — опомнилась Танька рыжая и схватила мой упавший фонарь. Бама ждала.

Думаете, передо мной кто-нибудь извинился? Нет, конечно. Все накинулись на Баму — правда, пока ограничивались только руганью, не распуская рук. Машка успела сорвать первое зло и поэтому не спешила кидаться в драку.

— Вот зачем? Зачем чужое схватила? — бушевала она. — Ты хоть понимаешь, ЧТО ты уничтожила?

— Отлично понимаю, — ответила Бама. — И поделом вам всем. Вы с первого дня только и делали, что меня дразнили. «Бама, сиди прямо!» «Бама, кто твоя мама?» В игры не принимали, председательство это дурацкое на меня навесили, даже в космос с собой не взяли. Вот и умойтесь теперь!

— Да мы ж любя, — сказала Танька рыжая и гоготнула, но никто её не поддержал. Стало тихо.

— Да я тебе щас глаза выцарапаю! — замахнулась Машка, но Бама не шелохнулась.

— Выцарапывай.

— Давайте ей тёмную устроим, — не очень уверенно проблеяла какая-то из Иринок.

— Устраивайте. Никто вас не боится.

— Ай да Байкало-Амурская Магистраль, — прошептала Нинка.

— В тихом омуте черти водятся, — сказала Эрка.

— Да пошла она. Больно надо, отвечать за неё потом, — пробурчала Машка, опустила кулаки и поплелась к себе. — Дура, такие кадры угробила…

— Спокойной ночи, — бросила Бама и залезла в постель.

Мы тоже разошлись по кроватям. Разговоры после всего произошедшего, понятное дело, не клеились, и скоро в палате все спали.

Кроме меня. Я лежала, смотрела в потолок и думала.


* * *

Вот, кажется, и всё, что я хотела рассказать. После того ночного скандала ничего интересного уже не происходило. Весь следующий день прошёл суматошно — мы убирали территорию, толклись в очереди к врачихе, чтобы взвеситься, укладывали свои вещи по чемоданам и рюкзакам, последний раз искупались в речке да ещё успели порепетировать с баянистом.

Машка раззвонила мальчишкам, что Бама засветила плёнку, и они, конечно, здорово рассердились, даже попытались наехать на виновницу, но Бама слово в слово повторила им то, что вчера сказала нам, и они остыли. С Бамой по-прежнему не разговаривали, да ей и некогда было: она писала письмо от имени нашего отряда тем ребятам, которые приедут в следующую смену.

Меня грызла совесть — не знаю, почему. Я просунула голову в рисовальный кабинет и сказала Баме:

— Хочешь, помогу с письмом?

— Нет, спасибо, — ответила она своим тоненьким голоском и продолжила работу. Я ещё немножко поглядела, помолчала и закрыла дверь. На нет и суда нет.

Наша стенгазета заняла первое место. В столовой опять был кисель. Белый. Я так и не научилась свистеть, зато выучила четвёртый аккорд.

В свободные полчаса я отловила Игоря и внаглую предложила обменяться адресами, чтобы писать друг другу письма. Он обрадовался и даже сбегал в мальчишескую палату за блокнотом и карандашом.

— Напиши свой адрес, — сказал он.

Я села на лавку, взяла карандаш, раскрыла Игорев блокнот и обалдела: на первой же странице красовался рисунок Сатурна с кольцами.

— Как красиво!

— На фото лучше было, — застенчиво сказал Игорь. — Жаль, что плёнку запороли.

Я перелистнула страницу и увидела множество математических формул, недоступных для моего ума. Долистав до свободного места, собралась написать свой адрес, но увидела на левой странице слово «Эра» и замерла в нерешительности. В каком смысле Эра? Новая космическая эра или… Или. Рядом с именем была фамилия, адрес и нарисованное сердечко. Я захлопнула блокнот и вернула его Игорю со словами:

— Знаешь, я, пожалуй, не буду писать свой адрес. Не хочу отнимать у тебя время, тебе и так некогда. — И ушла.

— Все, кроме тебя, написали! Даже Бама, — сказал он мне в спину, но не возвращаться же мне было с полдороги. Хотя, если Игорь действительно собрал все адреса, а Эркин просто оказался последним — тогда очень глупо получилось. Но я этого уже не узнаю.


* * *

Когда в половине девятого вечера в последний раз спустили флаг и отзвучала барабанная дробь, было гораздо темнее, чем две недели назад на танцах. И сегодня мы после отбоя отправились не по палатам, как обычно, а собрались на площадке. Вожатые нас построили и повели в лес, где заранее было подготовлено место для прощального костра.

Это оказалась большая поляна всего в сотне метров от лагеря, в центре которой стоял высоченный деревянный конус. Мы встали в круг, и вожатый — не Юра, а другой — произнёс небольшую речь и поджёг костёр. Пламя разгорелось очень быстро, и мы в восторге зашумели — неорганизованно, и нас тут же угомонили. По команде вожатых каждый отряд прокричал свою речёвку, а потом Марья Ивановна произнесла очень трогательную речь, как мы ей дороги и как она о нас заботилась. Не очень-то мы ей верили, ну да ладно.

Мы спели под баян «Взвейтесь кострами», а потом хором поблагодарили по очереди всех работников лагеря — организаторов, вожатых, врачей, поваров, баяниста и других. Костёр к тому времени уже прогорел, и Юра велел нашим мальчишкам подбросить в него дрова.

Было рассказано много стихов и спето много песен. Нас не ругали, наоборот, хвалили за то, что мы загорели и поправились. Не за то хвалили…

После торжественной части большое начальство ушло, и с нами остались одни вожатые, а с ними можно было держаться попроще. Круг распался, мы разделились на группки. Кто стоял, кто сидел, кто прогуливался парочками. Некоторые особо сознательные отправились баиньки, но таких было немного. Зашуршали газетные кульки с семечками. Умные люди принесли картошку и высыпали её в костёр, который уже не взвивался до небес, а горел себе потихоньку и трещал сосновыми дровами.

— А не сбегать ли за гитарой? — спросил Санька, и все пришли в восторг от этой идеи.

Пока он бегал, один из вожатых завёл речь о будущем. Все ли из нас выбрали свою будущую работу? Ведь работа — это самое главное в жизни, её выбирают раз и навсегда, поэтому заниматься надо тем, к чему душа лежит. Вожатый спрашивал нас, а мы отвечали. Удивительно, но никто не сказал: «Я не знаю», «Я ещё не решил» и тому подобного, каждый чётко знал, на кого будет учиться.

— Я буду учёным, — сказал Игорь. — Хочу проектировать космические корабли.

— Я буду парикмахером, — сказала Эрка. — Люблю делать людей красивыми.

— А я организую ВИА и буду бренчать в ресторане, — объявил Колька, и все засмеялись.

— А мне бы хотелось работать завсклада где-нибудь на текстильной базе, — призналась Танька рыжая. — Всегда своя копейка будет.

— Ох, какой меркантилизм, — неодобрительно покачал головой вожатый. — А ты, Вика?

— Мне бы хотелось… — я смутилась. — Не знаю точно, как называется эта профессия и что надо окончить, но мне бы хотелось работать начальником лагеря. Как Марья Ивановна. Чтобы пионерам было весело и интересно. Я бы не стала никого ругать за мелкие шалости, а танцевальных вечеров сделала бы побольше. И ещё мне хочется привести в порядок те развалины. Чтобы их достроили и довели до ума. Чтобы там был настоящий кинотеатр, а в подземке — детская железная дорога. Чтобы дети из лагеря каждый день туда ходили и катались на каруселях…

— Отличная идея! — похвалил меня вожатый. — И я верю, что у тебя это получится! А профессия, которую ты выбрала, называется педагог. Чтобы её получить, нужно отучиться в педагогическом институте. Кстати, мы — будущие коллеги! Может быть, и ты будешь проходить практику в этом пионерском лагере.

— Я только за, — ответила я. — В моём отряде никто не будет дразнить кого-то из-за имени. Да и вообще никто никого не будет дразнить. Я, если замечу такое, сразу объясню, почему это плохо.

Вожатый улыбнулся, как будто я неумело пошутила, и продолжил расспросы.

Санька тем временем принёс гитару, и стало совсем здорово. Сколько песен мы тогда спели! После вчерашнего я как-то не общалась с девчонками, между мной и ими появился какой-то холодок — да и немудрено: кому понравится, что на тебя возводят напраслину, да ещё кулаками машут? А сегодня во время костра мы снова болтали, как старые друзья, и пели хором. Не хватало только Бамы — она ушла после торжественной части. А то был бы Костёр всеобщего примирения.

Я знала, что навсегда запомню этот вечер. Было здорово! И пусть мне завтра предстояло читать стих на церемонии закрытия, а по возвращении домой — объяснять бабушке и родителям, куда делись пшеничные косы, в тот час у костра я чувствовала себя счастливой. Жизнь казалась бесконечной и безоблачной, и я была полна энергии для воплощения своей мечты. А если вдруг что-то пойдёт не так — у меня есть волшебная красная пластинка. Я просто посмотрю на мир сквозь неё, и всё снова станет хорошо.

Когда третий отряд распевал песню про тюрьму, к нам подошла Люся и страшным шёпотом сказала:

— О своём побеге чтобы никому ни слова! Поняли? А то будет позор на весь лагерь. И вас никогда и никуда больше не отпустят! И в ваших школах поставят «неуд» за поведение. И на учёт в милиции поставят. И в институт вам дорога будет закрыта. Все всё поняли?

— Поооооняли! — ответили мы, и Люся успокоилась.

Мы с Игорем переглянулись, и он вскинул к плечу сжатый кулак. Я заговорщицки улыбнулась в ответ: мы-то с ним знали, что секретность развели не из-за нарушения порядка, а из-за Сатурна! А Колька подошёл к вожатой и на ушко что-то спросил. Люся рассмеялась — я впервые увидела, как она смеётся — и ответила:

— Можно, конечно! С чего вы взяли, что она запрещённая? Обычная дворовая песня, — и ушла шептаться с Юрой.

А Колька нам подмигнул, взял у Саньки гитару, подкрутил немножко… И мы всем отрядом грянули «Парамелу»!


* * *

Эх, не велели об этом рассказывать… Но я же не умею держать язык за зубами!