Че откуда берется.

Че откуда берется.

Всяк добрый человек, впервые вступивший на верхотурскую землю. Тотчас же начинает на себе испытывать благодать, внезапно непонятно как образовывающуюся вокруг него. Местные жители этого состояния уже и не замечают, может, оттого, что они сами, в какой-то мере, пропитаны ею, может быть, самую малость, но обязательно пропитаны. Потому что живут внутри неё. Потому и не замечают. Внешне по ним это совсем не заметно. Тут в шутливой форме можно было бы привести сравнение: это как если бы северный гражданин из тех широт, где растут жимолость, земляника и ещё десяток даров — небольшой выбор, кроме которых остальное он мог видеть только в сезон на рынке, и вдруг он оказался в южных широтах, изобилующих различными фруктами. Где что ни палка в земле с листочками, так фрукт — во рту тает. Оказался в тот момент, когда, скажем, спеют абрикосы. И этих деревьев вокруг стоит, прямо посреди города, столько же, сколько ёлок в лесу в тех местах, откуда он прибыл. Вся земля сплошь усыпана спелыми абрикосами. Ветки до земли провисают. Ешь — не хочу! Дворники не успевают их с тротуаров сметать, точно листья в осень. Так только она ж никчёмная. А тут — абрикос! Южане идут и топчут их! И северный гражданин тут не выдерживает и от изумления восклицает:
– Вы их что, не едите что ли? – рассеянно пожимает он плечами озираясь вокруг себя.
Для местных жителей, мало видавших другие края, сей северный гражданин представляется в непонятном и комичном образе.
«Удивляться абрикосам!? Чудные они, эти северяне!»
Так и для Верхотурца благодать эта является обычным и каждодневным делом. Живут в ней и не замечают её. Привыкшие они просто.





Морозным январским утром, искрящим от сугробов ослепляющими лучами холодного низкого северного солнца, на привокзальной площади стояла старая шестёрка. Хотя было уже светло, но на крыше над водительским местом горел фонарь с шашечками, и со стороны сразу становилось ясно, что этот автомобиль есть местное такси. Движок мерно трудился, нарушая утреннюю тишину. Таксист спал… Из выхлопной трубы паром, клубками вылетал тёплый воздух, остывал на морозе и растворялся. Возраст машины определялся во всём. Начиная с номеров, отчеканенных ещё в те времена, когда регионы не обозначались номерным кодом. Кузов не единожды подвергался шпаклёвке и покраске. В бликах солнечных лучей все неровности различались особенно. И сейчас совсем недавно зад машины претерпел аварию — нанесена шпаклёвка и ещё не закрашена. Крылья по контуру колеса просвечивали ржавчиной. Вопреки своей внешней невзрачности двигатель Жигулей работал чисто и ровно. Диски колёс врезались в утрамбованный снег новыми зимними покрышками с серебреными точками шипов. Приборная панель отполирована до блеска. Под ногами — мытые резиновые коврики. На сиденьях — новые чехлы. Машина вся была обласкана вниманием; хозяину оставалась не подвластной только ржа на кузове, автомобиль неумолимо старел вместе с ним…
Спящий таксист имел на себе довольно не броскую внешность лет шестидесяти от роду. Всю свою сознательную жизнь он отработал в таксопарке таксистом, и принадлежал к поколению строителей сначала социализма, и затем коммунизма. Свято верил в партию и Бога. Как это одновременно в нём сочеталось в одном — было непонятно, как, впрочем, не понятно и то, что это сочеталось так же и в любом другом его современнике. Это непростое положение вещей он объяснял просто: коммунизм — это понятно, это на земле, это чтоб жить достойно, это чтоб внуки достойно жили. А Бог — это то, что после… там… по завершении, когда на земле поживёшь… Когда помрёшь… От этого вопрос перед ним стоял всегда один: с каком виде появится он там…?! Когда помрёт… Оттого и всю жизнь старался. С полной самоотдачей строил коммунизм, ставил свечку по церковным праздникам у иконостаса за дверцей в шкафчике, чтоб никто не видел, и бормотал себе под нос одну и ту же молитву, за незнанием других.
Грянули перемены… Пришёл капитализм… Таксопарк себя изжил… И извоз, как в старые добрые времена, перешёл в частные руки. Отца он своего не помнил, в войну сгинул, без вестей пропал. А деды — те все в поколеньях извозчики. И они тоже о внуках тогда тоже помнили. А то как же! Старики сказывали: давно, ещё в позапрошлом столетии, тянули железную ветку под паровоз на север, города промеж собой соединяли. Когда черёд до Верхотурья дошёл, так извозчики местному начальству хитрость одну подсказали: деньги городу сэкономить, угол срезать. Ветку эту железнодорожную в нескольких верстах мимо города пустить. И извоз увеличится: мужики при деле и деньге, и казне прибыток и экономия. Начальство выгоду углядело. Налог не с чего брать, производства нет, монастыри одни, у них своя бухгалтерия, а тут какая никакая — деньга. Извозчик в те времена в спросе был. Так и сделали. Станция и сейчас в восьми километрах от города. Хош не хош, а пешком далековато. Так деды и нынешним мужичкам работку дали. Правда, времена изменялись, дорог настроили. Паломник нынче автобусом едет. Группой в автобусе дешевле. Да Бог без хлеба не оставляет. Одиночками тоже едут… Немного…
Таксист был небольшого роста, под метр семьдесят, около того, имел худое остроконечное лицо со стреляющими из него глазками, оценивающим взглядом. Взгляд его с годами отработался самопроизвольно, из необходимости в одно мгновение определять пассажира и его возможную платёжеспособность. Несмотря на зиму, одет он был легко. В здешних местах, недалёких от заполярного круга, морозы по зиме встают крепкие. Случись что, машина вмиг стынет. В куртке да летних кроссовках много не наремонтируешься посередь дороги. Голову туго обтягивала спортивная шапочка. Тут он и в мыслях не допускал поломки — все винтики сам закручивал, не должно, уверен.
У вокзала он ждал электричку. Она вот-вот должна прибыть из соседнего — Нижнего Тагила. Редким днём он не брал с неё пассажира. Хотя и тут время года не очень обнадёживало. Самое неприбыльное. Редко кто в это время едет к святым местам. Рождество прошло, школьные каникулы закончились, крещение минуло. Теперь до пасхи… Если только кто случайный, отпускник соизволит или командировочный прибудет. Может случиться и так, что и никого не будет. Не стоять тоже нельзя. Мигом место конкуренты облюбуют. Двигатель Жигулей мерно работал, таксист мирно посапывал, бензин тратился.
Он проснулся под знакомые звуки. Электричка, гудя на всю округу подшипниками колёс, влетела на станцию, резко затормозила, двери с шипением хлопнули, распахнулись. Прошло меньше минуты, как двери вновь зашипели, захлопнулись, и электричка умчалась дальше. Человек пятнадцать со всего состава остались на перроне. Добрую часть забрало маршрутное такси, остальных встречали со своим транспортом. Случилось так, как и предполагал – пассажиров не было. Степаныч лениво включил передачу, хотел было трогаться, как в эту минуту увидел запоздавшего гражданина, растерянно стоявшего в том месте, где только минуту назад стояла маршрутка. Расстроенный, он беспомощно озирался по сторонам. Степаныч выключил передачу. Отставший гражданин с досадой махнул рукой и направился к нему. «На этом много не накатаешь», — думал Степаныч.
Пассажир тяжело шагал к нему.


Это был старик, худой и сутулый, в пальто с каракулевым воротником, весьма модным в семидесятые года и выглядевшим сегодня весьма раритетно, голову покрывала белая кроличья шапка с бурыми пятнами, придававшая его облику ещё большего раритета.
– Тута монастырь есть, мне бы от до него… – неуверенно просил старик приоткрыв дверцу..
– Так их тут два, тебе мужской или женский нужен? – спрашивал Степаныч.
Старик переминался с ноги на ногу. Нежелание тратить деньги на такси свербело во всем нутре.
– Ак это… к мужскому, – говорил старик.
Услыхав цену, он воскликнул:
– О-о-о! – протянул пенсионер удивлённо. – Ты меня никак на край свету! – он замялся: – Монастырь, он от за городом чтоль? Далеко? – спрашивал он.
Старик не ожидал этого. В уме прикинул — туда, да потом оттуда. То ж сколько получаться будет?
– Монастырь в городе, станция стоит за городом, – объяснил таксист.
«И так тоже дорого, — считалось у него на уме. — Не поеду».
– Я этим… автобусом, – отказался он, чувствуя себя виноватым оттого, что зря побеспокоил человека при деле, – дождусь, – закрывал он дверь.
Степаныч пожал плечами.
– Следующая маршрутка к дневному поезду будет. Часов шесть просидишь.
Старик закрыл дверь и побрёл в вокзал.
Степаныч ехал и думал: «Старика и взять можно было… Пустой еду. Не на себе ж вез бы. И в половину сошло бы. Не велики деньги… Но хоть что-то… Бензин вернуть — и то дело. Мне бы, дураку, сегодня на безрыбье и этим довольствоваться! Что ты! Скряга. Зажадничал. Разжирел. Хапуга!» – обзывал он себя.
Уже с километр проехал Степаныч, да тут не выдержал. У ближайшего придорожного магазина развернулся и помчался обратно.
– Чё откуда берётся?! – удивлялся он сам себе.
Он нашёл стрика в пустом зале вокзала, тот сидел на скамейке и пусто рассматривал улицу в окно.
– Айда, давай поехали, – подхватил он с соседнего места суконную котомку старика, – вполовину увезу, – воскликнул Степаныч. – А и совсем не уплатишь, так беднее не стану, – щедрился он.
Старик шустро семенил за Степанычем. Он на добрых десятка полтора, а то и два постарше Степанычу приходился.
– От ведь, на минутку токмо в вокзал, расписанье глянул, она и хвост уже указала! – досадовал пенсионер на водителя маршрутного такси. – Эдь оно это… понимать же должон! Может, кто в туалет, аль билет в обратно, всё торопятся, не успеть боятся, только куда не успеть — сами не смыслют… – ворчал старик.
– Чё откуда берётся?! – соглашался Степаныч.
– Такая известность местности, – не унимался старый, – и такие неудобства. Не правильно всё это. Организация никудышная.
– Сократили рейсы, не выгодно, – говорил Степаныч, – какой смысл полтора человека возить, объясняют: технику насиловать, бензин жечь. Паломники нынче автобусами едут — выгоднее и дешевле, и по расписанию, и комфорт известный. Экономия! – язвительный оттенок пробивался в интонации.
– Экономия! – безобидно дразнил старик.
Дальше ехали молча… Минут пять…
– А я вот дикарём решился! – вдруг неожиданно, с восторгом воскликнул старик.
– Чё так? – удивлялся Степаныч. – Экскурсией ж дешевле. Всё расписано. По порядку. Без накладок.
– К святым мощам, – восторг старика неожиданно сменился на грусть, – и по расписанию… – он помолчал немного и добавил: – Неправильно это.
Степаныч кивал головой, соглашался.
– Ак это, гостиница тута есть? – сменилась грусть старика на интерес.
Степаныч удивился. Или что-то не допонимал.
– Есть одна, «Соболь», – отвечал он.
За день все места не торопясь осмотреть можно. Есть ночной поезд.
– На кой ляд тебе гостиница понадобилась? – недоумевал он.
– Так это, я ж не одён тут завтра буду, мне ж не сегодня надо, ночью внучатки свердловским будут. Я тэк это, поранее, в разведку… Опять ж, кскурсовод — он тут нужон. Всё чин по чину буду сорганизовывать. Чтоб не без толку глазеть, а рассказ услышать, с пояснениями. Всю жизнь мечтал тут побывать. На иконках видал. Вроде рядом совсем, недалече живу, быват и гордость возьмёт, а в иной раз аж стыд забирает. Всё суета, всё не до Бога. А щас, к концу-то, что-то места не находит от тута, комок, – он постучал себя в грудь, – спокою не даёт. Одним временем с детишками думал, с ими не обдосужился, повырастали мать их, ничё не надо имя… так внучаток уж не пропущу, покажу, и себя старого уважу. Деньжат копил, тяперяче только сподобился, боялся, не успею. Как жо тут без кскурсоводу-то.
Степаныч чесал затылок.
– Есть и гостиница, и экскурсовод. Только одна гостиница тебе встанет в полпенсии, а то и поболе, да экскурсовод около того же. Не малые деньги. Так ты и машину намерен брать небось. Если всё смотреть собрался.
– Всё, – соглашался старик, – никак не менее. Тогда зачем я здесь… – он насторожился: – А машина то зачем?
– Мощи Семиона Вехотурского обретены были далеко от города в семидесяти верстах, в Меркушено. В копеечку влетит.
Старик снова замолчал… Расстроился… Слеза накатилась ему на глаза. Он то и дело загибал пальцы. Не получалось. Махал рукой и начинал снова гнуть. Потом шептать начал:
– Ну, от… в гостиницу не пойду, на вокзале заночую, полторы тыщы экономии, – гнул палец, – без транспорту… без него тут никак, – держался он за другой палец и не гнул, – кскурсовод… эх ты, мать честная, как же тут без кскурсоводу-то.
Глаза старика намокали ещё больше.
– Как же без него-то? – повторял он раз от разу.
Бухгалтерия старика никак не выходила в его сторону. Степаныч понимал состояние старика. Выходило, что не получается у старика всё, что он задумывал. Следующего раза может и не быть. Оттого и плакал старик, не стыдясь, только отвернувшись в окно…
– Зря ты в автобусе паломником не поехал, – заметил Степаныч, – для таких, как ты, это хороший выход: и экскурсовода, и автобус на всех поделят, доступнее получается. Сущий пустяк был бы в сравнении, чем вот так.
Полные слёз глаза с удивлением смотрели на Степаныча.
– Чудак человек, – он не мог понять – как так, не понимать простые правильные вещи, – я же говорю: я хочу тута побыть, подышать, всё своим мозгом осмыслить, а не на часы глядеть. Чтоб не по расписанию. Чтоб правильно. Чтоб по душе получилось. Подороже маненько… Пусть…
Старик опять замолчал.
– Кскурсовод не получается, – с горечью заговорил он вновь.
Пассажир пассажиру — рознь. Иного с удовольствием везёшь. Этот и вовсе за душу взял. А иного и на первом километре ссадить хочется. Вчера вёз одного.
– Чё откуда берётся?! – вспоминал он.








…Он заглядывал сквозь приоткрытое окно.
– Свободен?
Степаныч в ответ молча кивнул. Пассажир ввалился на переднее сиденье. Салон наполнился пивным перегаром. В слащавом его лице совмещалось два зверька — хитрый лисёнок и злобно подлая крыса.
– В монастырь, – приказал он.
Степаныч молча глянул на него и тронулся с места.
– В какой? – безразлично задал он привычный вопрос. Редкий приезжий знал о втором.
– Их тут что, много?
– Два, – отвечал Степаныч. – Мужской и женский.
– Женский! – в восторге воскликнул пьяный пассажир. – Ха-ха! Вот бы туда на пару деньков… а, дед! – воодушевленно хлопнул он Степаныча по плечу.
В ответ Степеныч не поддержал пьяного задора неприятного пассажира, брезгливо посмотрел на него… Промолчал… Вёл машину дальше…
– Мне в тот, где святой местный лежит… Проведать хочу. Как его? Ну, похоронен тут который? – он не мог вспомнить. – Да как же его? – силился он.
– Святые у нас в трёх храмах покоятся, – говорил Степаныч.
– Да! – удивлялся пассажир. – Я одного только знаю, и того вспомнить не могу, – не стеснялся он своей малограмотности. – Самый главный который… Во! Верхотурский! Он там, где раньше тюрьма была.
– К Симеону.
– Во-во, к Семёну Верхотурскому.
Степаныч ехал и злился. На что — и сам понять не мог.
Чё откуда берётся?!
Ему почему-то вдруг казалось, что это он виноват в том, что вот этот вот гражданин, а по его разумению: низшей ступени развития, сам не понимает того, насколько низок. Ещё в том виноват, что он не в силах ничего изменить. Становилось грустно и тошно. Чтоб погасить неприятное состояние, Степаныч начинал думать о постороннем. Но в таком тошнотворном состоянии и мысли лезли в голову какие-то соответственные.
Он вспомнил, как недавно ехал порожняком, так же не было пассажиров, так ещё и в аварию попал. «Чё откуда берётся?!»
…Ночью было дело. Ехал после свердловского, понедельник… пустой день. Ближний свет не отрегулирован тогда у него был. Фары новые поставил, настроить не успел. Близко очень фары били, метров в пять, дальше ночь стеной — черным-черно — тёмная встала… А ведь уже по городу ехал! На столбах освещение к тому времени потухло уж. И не быстро ехал… И на тебе! Из подворотни прямо под колёса шасть дворняга. Степаныч по тормозам… Стукнул… Скулит под машиной. С досадой ударив руль он крикнул: «Чё откуда берётся?!...» И тут… он одно мгновение видел в зеркале заднего вида яркий свет, визг тормозов, удар… и Жигули прыгнули на несколько метров вперёд.
– Да что ты будешь делать! – в сердцах бросил он. – Одно к одному!
Отстегнув ремень безопасности он вышел из машины и заглянул под машину. Пса под машиной не было. Он был уже метрах в двадцати: припадая на правую сторону, давал дёру. Отлегло…
– Добро, залижется.
Шестёрку сзади подпирал мощный джип. Бампер иномарки лопнул, треснула решетка радиатора, осколки фар рассыпались по асфальту. В окно высовывалась коротко стриженная голова и материлась. Зад шестёрки — в лепёшку. Степаныч отмахнулся, сел к себе в машину, достал мобильник и вызвал гаишников.
Громила из джипа уже стоял около Степаныча. Кричал на Степаныча что-то вроде, как его долбаной шестёрки не хватит рассчитаться с ним. Хозяин джипа брал на арапа.
Степаныч не спасовал. Всю жизнь за рулём. Этот во внуки годится. Взять бы ремень да по голому заду, чтоб знал, как со старшими разговаривать, коль родители не научили
– Правила надо соблюдать, – бросил он ему.
Вышел из машины и, успокоившись, начал рассматривать разбитый зад шестёрки. «Обратно время не отсчитать. Страховка будет. Мастера есть. Восстановлю за недельку», — думал Степеныч, сожалея о потере недельного дохода. В шоферском деле такое с каждым может случиться.
– Какие правила?!
Надвигался громила, задетый тем, что какой-то паршивый таксист смеет ему указывать.
– Дорожные, – спокойно отвечал Степаныч.
Он опять сел в машину. Громила не посмел развивать конфликт со стариком дальше оскорблений… Чувствуя возможность неприятностей с законом. Напугать старика он не смог. Степаныч думал: «Не мой день».
– Давил бы её, сучку! – свирепел громила, узнав причину внезапной остановки Степаныча.
…Через два часа Степаныч ехал домой. Аварию запротоколировали быстро. Вопросов в виновнике не возникло.
– Чё откуда берётся?! – не первый раз повторял он.
«Живая же тварь… Железка ремонтируется… Она ж сколь теперь болеть будет… Пока залижется. Неужто и правда не жалко им…»…

…«Вот ещё один»…
Пассажир пил пиво. Только выехали со станции.
– Пожар что ли был? – вертел он головой.
Проезжали пожарище. Погорело домов без счета.
– Был, – немногословно отвечал Степаныч. Не хотел он говорить с ним. Он хотел скорее от него отвязаться.
– Во полыхнуло! – восторгался он, не прекращая вертеть лисью голову.
– Горе тут прошло, столько домов сгорело — тебе радость! – не удержался Степаныч.
Пассажир на минуту примолк.
– Вот тут, в самом центре пожарища, видишь избёнка — то лавка, утварь церковную торговали здесь, иконки, – почему-то говорил Степаныч. – Всё пожгло, чё откуда берётся, она осталась, убереглась.
«К чему я ему всё это говорю?» — ловил он себя на мысли.
– Не чудо ли? Спрашиваю я тебя. Тлела боками, а устояла.
– Хе-хе! – смеялся Пассажир. – Какое же тут чудо! Повезло лавке. Пожарче случись, и она полыхнула бы. Вы старики такие интересные, всё в чудеса верите.
– Не чудо ли? – совсем осерчал Степаныч. В спор бесполезный кинулся. – Пять святых с махонького клочка землицы уральской. Где ты такого видал? Да сюда с верой люд с самого Киева пешком ходил, не по одной паре лаптей стаптывали, со всей России шли! – кипел он.
– У-у-у! – слышал Степаныч в ответ, – когда это было, – безразличие пассажира заводило, подобно детонатору. Вот-вот сдетонирует. – Слухи и бредни всё. Из века в век сарафанили языком. Почему тогда, ты мне дед ответь, в наше время святых нет. А я тебе отвечу. Да потому, что в наше время мозги трудней пудрить. Телевизор… Интернет… Газеты… Всё на виду. Век информатики. Любое ваше чудо можно проверить и доказать, что никакое это вовсе не чудо. Враньё… И доказывают. Предки сами придумали и сами же поверили. Через поколения сказки передавали. Нет чудес! Их чтоб вас малограмотных за нос водить и управлять вами безграмотными придумали. Нет чудес!
– Есть! – зло бросил Степаныч.
Степаныч хотел рассказать об одной женщине. Она сейчас в городе живёт. Великой души человек! Большой души человеческой баба! Святой её никто не считает. По-соседски кто за луком иль спичками разжиться забежит. Кто просто поболтать. Русская баба. Бывает, с кем и поругается. Не без этого. Так фольклором наподдаёт, мало не покажется. Но тот, кто её историю знает, тот в первый раз даже теряется. Верить ли, не верить ли. Правда ли. Святой души человек! А так — просто баба! Хочется верить — ещё такие есть, не одна она. Для Степаныча она всегда являлась сотворённым чудом. Кто знал её, похоже думал. Про себя, не желанием сменным показаться. Хотел он о ней рассказать, да передумал. Толк в этом не видел. Как представил, как вот это «хе-хе» осквернит дорогое, так его передёрнуло.
Сдетонировало:
– Ждут ли тебя мощи нетленные человека, что нёс веру и помощь бедному люду, мощи того, кто шил одежды бедняку и денег не брал, уходил, не пришив только последнюю пуговицу или не сделав последний стежок, такой, который любой сам мог сделать, уходил, пообещав назавтра вернуться доделать и не возвращался. Хотят ли они видеть твою пьяную харю! Попроведать он приехал! Клониться к ним добрый человек едет. Проведывальщик! – Степаныч съехал на обочину и приказал: – Выходи!!
Пассажир заёрзал.
– Ты чё, дед? – не ожидал он такой прыти от молчавшего доселе Степаныча. – Пошутил я, – не хотел он идти дальше пешком.
Как раз на половине пути встал Степаныч.
– Выходи! – Твёрдо приказывал он.
Не впервой Степаныч возил неприятных пассажиров. Впервой высаживал. Не сдержался. Многие не с тем умыслом едут. Скромнее правда. С любопытством. Этот совсем тяжелый какой-то. Пусть едут. Здешний дух в другие места с собой привезут. Возле себя подержут… Выветрится… Хоть сколько-то подержут. Месяц… День… Час… Этот? Пьяный же. Куда его?! Путался Степаныч. Осерчал он от ухмылки, которую мог увидеть в ответ на рассказ, который хотел было уже рассказать. Может, зря… Веру бы увидел и то штришок добрый на его сердце, хоть маленький, да вдруг задумается… Да будет. Сделано…
Пассажир вышел, психом хлопнув дверью. Денег не предложил. Степаныч бы их и не взял. Такие деньги впрок не пойдут. Не верил Степаныч, что деньги не пахнут. Пахнут, ещё как пахнут! Не раз он это говаривал.
– Чё откуда берётся?! – рванул он своего жигулёнка с места.


Старик сидел, вытирал платком глаза. Этот совсем душу растеребил. Куда ж его?
Асфальт не торопливо подстилалось под колёса.
«Чё откуда берётся?!»
– У меня переночуешь, – сказал он старику, – ночью детишек встретим и экскурсию я тебе лучше всякого экскурсовода расскажу, – и чтоб старик совсем не беспокоился, добавил: – Не горюй, дед, решим твою проблему, много не возьму.
Старик всё же засомневался… Не в цене. В другом…
– А выдюжишь? – склонился он вперёд и снизу вверх заглядывал в глаза Степаныча. – Кскурсию справную дашь?
Удовлетворённый молчаливым ответом, выразившимся всезнающей улыбкой, пассажир уже в поднявшемся настроении стал размышлять:
– За ночлег благодарствую, экономия, тебе деньжонки полезнее станутся. Семьдесят вёрст, говоришь, ехать нужно? С тобой тоже не прогадаю… – Он снова засомневался: – Но пояснишь ли всё, сможешь? Правильно будет, коль соглашусь.
– И не сомневайся даже! – радостно воскликнул Степаныч. Радовался он, что завтрашний день без работы не будет, и ещё тому, да как-то по детски — сэкономленным стариковским деньгам. Глянулся старик Степанычу. Тут любой местный горожанин сызмальства историю лучше всякого учёного экскурсовода рассказать может, да поинтересней расскажет. Тут как-то случай был, – рассмеялся он. – Экскурсоводша молоденькая такое загнула: хош стой, хош падай. Она говорит: в месте, где обитал Семион, в Меркушино — Христа распяли. Те, кто до этого в экскурсии были, у виска пальцами покрутили и слушать дальше перестали. Вот и смотри, что они тебе в следующий раз расскажут. Где только их учат? Чё откуда берётся?! Весь город смеялся.
– Согласен я, – сказал старик, – машина твоя справная, тёплая, детишки не помёрзнут. Согласен я.
Он так обрадовался разрешенной проблеме, что, сам того не замечая, отстукивал кончиками пальцев по коленям. Первый раз он здесь. Вертел головой по сторонам. Глаза его просохли. Земля чудес завораживала.
– Ко мне едем, – подмигнул Степаныч.
– Погодь-ка, – встревожился старик, – домочадцы твои противиться не станут… чужой человек… не знакомый… в дом.
– Из домочадцев только баба моя — Лиза. Лиза, Лиза, Лизавета, зимы теплее, краше лета, – пропел Степаныч. – Ей новый человек в радость только будет. Лиза за день так намолчится, я уставший приеду, ей поговорить нужно, мне не до неё, донимает… Вот я и отдых дам себе за счёт тебя, – хихикнул он. – Опять выгода. Она сейчас баню топит, попаримся, косточки твои прогреем. Баба моя квасок знатный настаивает. Достанем холодненького из погреба. Ядрёного… – самодовольно ёрзал Степаныч по сиденью. – Так что готовься, прорвёт её…
Через несколько минут они въехали во двор дома Степаныча.



Старик проснулся поздней ночью. Спать его положили в большую комнату на широкую кованую кровать, какие ещё до войны ковали, заправленную взбитой по старинке пуховой периной и этажеркой сложенными на ней подушками разных размеров от большей к малым. Наполненная теплом перина окутала старика, согревая его тело: кум королю, барин барином! Старику у доброго человека в добром доме было уютно и чувствовал он какое-то умиротворение. Взволнованное ожидание предстоящего дня разбудило его и уже не давало ему спать дальше. Он лежал, закинув руки за голову, и слушал звонкую темноту ночи. Иногда до него доносились скрипучие звуки с морозной тропинки под ногами запозднившихся путников, отдалённый лай собак, в ответ которым отзывалась и собака доброго человека под окном во дворе. В такой момент добрый человек ворочался за стенкой в соседней комнате и недовольно ворчал через сон себе под нос: «Чтоб тебя побрало…» И опять засыпал, уже привыкший к подобным пробуждениям. Полной грудью старик вдыхал уже давно забытые запахи, какие бывают только в срубленных деревенских домах, в которых непременно сложена русская печь; запахи такие совершенно напрочь отсутствуют в городских каменных клетушках; и они, вдруг неожиданно пробравшись в ноздри, начинают баламутить в сознании и обязательно найдут там ностальгию, в которую тут же тот человек, корни которого идут из деревенского образа жизни, через чей нос они в него попали, обязательно в эту ностальгию и впадает. Различались запахи печных углей, а то вдруг пахнёт опарой. Жена доброго человека задумала побаловать гостей пирогами, и опара уже дображивала на печи, кисло-сладкий аромат её расстилался по горнице. Аромат этот он помнил с детства… с тех пор… ещё до войны… когда его и ещё трёх братьев и двух сестёр не определили в детский дом… и мать ещё тогда жива была. И этот совсем невинный аромат всколыхнул горькие воспоминания счастливых времен, которых уже никогда не вернуть и которые тогда были так коротки. Потревоженная память выстроилась в воображение, в котором мать с самого рассвета хлопочет возле печи и этот же кислосладкий аромат опары, потревоживший старика, перерастал в плотный насыщенный аромат пирогов и свежеиспечённого хлеба. Казалось, что сейчас, с последним вытащенным пирогом, мать начнёт будить нас, но этого делать уже было совсем не нужно: запах пирогов сделал за неё это дело. Никто уже и не спал вовсе, и каждый из ребятишек, притаившись, ждал той минуты, когда мать позовёт к столу… Но была тишина… Ночь… Добрый человек посапывал за стенкой… И у печи никого не было. Пироги будут только утром, но запах опары уже рождал их вкус на его губах… Сорванцом он вскакивал с кровати, подбегал к столу, отрезал ломоть от каравая, наливал в крынку молока и уплетал, хрустя поджаристой коркой, за обе щёки… Старик лежал и тело его тихонько вздрагивало. Все спали, и слёз его никто не видел. Иногда он смахивал их рукой и впадал дальше в воспоминания…
Будильник отзвенел ровно в три ночи.
Старик услышал, как в соседней комнате добрый человек сначала ворочался, потом встал и начал одеваться. Затем он прошёл через горницу и вышел во двор. Открывались и закрывались какие-то двери во дворе, послышался звук заведённого для разогрева двигателя. Когда добрый человек вернулся, старик уже сидел, свесив ноги с высокой кровати.
– Проснулся, – проговорил Степаныч.
– Я чутко сплю, – отвечал старик.
Он не стал говорить, что уже давно не спит. С малых лет он не чувствовал того, что пришлось ему почувствовать этой ночью и, по-детски жадный, не хотел ни с кем этим своим чувством делиться.
– Чай будем пить, или потом с детками позавтракаем? – спросил Степаныч.
Старик из одного возбуждённого состояния тут же впал в другое: в беспокойство о наступающем дне.
– Потом поедим, – как отрезал он, – не опоздаем к поезду-то, – встрепенулся старик, – поспеем?
– До поезда ещё час, ехать минут двадцать, ещё ждать придется, – спешил успокоить старика Степаныч.
– Ждать — не опаздывать, – отвечал удовлетворённо старик.
Поездка на вокзал и обратно заняла чуть больше часа. Машина опять въехала во двор. И из машины кроме Степаныча и старика выбрались два отрока шести и одиннадцати лет. Лица их были сонными, и глаза их закрывались на ходу. Попав в чужое, не знакомое им жилье, они пребывали в стеснении и вели себя смирно. Но это только, впрочем, пока; это только до тех пор, пока они не обвыкнуться.
С порога пахнуло пирогами. У старика с новой силой вспыхнуло ночное воображение, вновь всколыхнулись воспоминания, не дававшие ночью спать. Только теперь запах пирогов присутствовал в натуральном виде. И воспоминания эти так живо колыхнулись в его груди, что ему в буквальном смысле пришлось раздавить в себе желание: кинуться к столу, наполнить крынку молоком и, ёрзая за столом, со смаком уплетать ещё горячий хлеб. На мгновение он опять провалился в те далёкие детские годы. «Уходили, спала, — подумалось ему. — Не было-то нас всего ничего, а уже пироги в печи на подходе». Лизавета ловко управлялась у печи. Сразу тут же и на стол накрывала. Пацаны сидели смирно в сторонке. Они косились на печь, от которой до них доносился незнакомый им и так возбуждающий их аппетит аромат. Ждали… Наконец-то на столе появились пироги. Все вместе расселись вокруг стола. И, отзавтракали… Съели так помногу, что даже тяжко было: вкусно и тяжко. Время было ещё столь раннее, и можно было бы ещё спать. Уложили детей. Уложили на кровать, где прежде спал старик. Он же спать отказался наотрез.
– Жалко на сон тратиться, – категорично сказал он, – я от у печи побуду, посижу, русской печи-то почитай, сызмальства не видывал. Пахнет… – провёл он ладонью по воздуху.
Долго всё ж не усидел.
Опять тишина чуткая. Всё слышно. Добрый человек делом каким-то занят во дворе. Не получается это дело у него. То сплюнет впопыхах, то матюгнется в сердцах… Никак не получается.
– Чё откуда берётся! Мать её…! – неслось с улицы.
Старик подумывал выйти подсобить, да не всегда в руку помощь приходиться, зачастую только мешаешься. Поди разберись, как тут придется. Сдерживал себя.
Не выдержал потом, оделся, вышел. Степаныч копошился у двери жигулёнка.
– Замок вот в двери заедает, – увидев гостя, сказал Степаныч. – Старенькая уж, регулировке не поддаётся, мать её, – не стеснялся он старика.
Не пришлось чем-то доброму человеку подсобить. В этом деле совсем старик ничего не смыслил. Он повертел головой, разглядывая двор. Неожиданно глаза его по-молодецки вспыхнули: на верстаке лежал топор, топорище было сломано и торчало из него тёщиным языком. Тут же лежало и новое топорище. Нужно было только его подогнать и насадить. Ловким движением он выбил из топора обломок и умело насадил топорище. Степаныч видел, чем занят старик. Он бы и сам его насадил, как время б выдалось. Но старик был так увлечён и удовлетворялся работой, что он не стал ему мешать.
– Помнят ещё, – показывал он на руки, в которых красовался ладный инструмент, – не забыли. Складный нструмент в деле — первейшее дело, – гордо вертел он топор в руке. Я-то до пенсии плотником был. Поговаривали, что знатным. А мне до знатности то, что до этой… – он помолчал немного. – Куда её девать… А от сруб срубить: оно аж руки чешутся! Отдавать рукоять тебе не хочется! У меня грамотки, – хвастал он, – от колхозу, так их цельный пруд пруди: много, – мотал старик головой. – Я их по первости шытал, а потом и шытать перестал. Стопа их, в общем, цельная. Я своим так сказал: мне энти грамотки аккурат всей энтой стопкой под опилкову подушку в гробу положите — то мне память, что ни на есть самая памятная в том свете о земной жизни будет. Грамотки энти, они ж только формалистически от колхозу будут. А по натуральному — так это спасибо людское, печатью закреплённое. Спасибо сказали, и оно тут же и забылось. А енто нет — глянул, вспомнил, от тута каждый раз от самодовольствия свербит! – поколотил он себя в грудь. – С емя тама, – он показал указательным пальцем в небо, – и предстать не стыдно.
Пока разговаривали, не заметили, как во двор вышла жена Степаныча.
– Чай горячий, идёмте пить, согреетесь, – позвала она и скрылась в доме.
– И то верно, руки застыли, – согласился Степаныч, – пойдём погреемся.
Они поспешили в дом. Внуки старика этому времени уже проснулись, ворочались и моргали сонными глазами в ожидании, что скажут им делать взрослые. Их заставили помыть лица и руки, и только после этого пустили за стол. Пироги уже остыли, прежний аромат был уже не таким сильным, но были они не менее вкусные, чем прежде. Старик на прежнюю сытость поел немного. Чаю он много выпил. Три кружки. Лиза вытащила какой-то мешок, насыпала из него разнотравья каждому в кружку, залила кипяточком и только после этого добавила заварки. Отпивавшему из кружки в нос стремился пар, наполненный запахами лимонника, смородины и ещё чего-то неразличимого и кружащего голову старика. В городе он покупал чаи со всякими ароматами: так то ли всё это. Выпьешь, потом кружку от красителей не отмыть. Пьёт старик, носом над кружкой водит, в ароматы таким манером вникает… Тут ещё медком подсластит… другой глоточек малиновым вареньецем приправит… «Надо ж такому получиться, — думалось старику. — Доброе дело делаю, так невесть как добрые люди откуда-то на пути тебе сопутствуют. Ещё вчерась они обо мне слыхом не слыхивали, сегодня вон, как родного привечают. Через них и на других за их несовершенство недовольство пропало: уж и любить готов всех тех, на кого зол был. Как-то стало казаться, что они не виноваты в своём несовершенстве. Природа их такими задумала. Редкий из них собаку не погладит: знать, есть в них доброта, сидит… Коль не виноваты, что их судить: простить остается только. Так, глядя на добрых людей, простил старик всех, кто когда-то его обидел — если б не они, разве ж можно было бы понять доброту вот этих добрых людей.
– Чё откуда берётся, – стоял на пороге Степаныч с топором в руке, – насадил то как! – хвастал он им своей жене Лизе. – Вожусь с дверью, смотрю: старик с топором возится. Думаю, пусть старый потешится, не мешаю. Если что не так, так потом сам заново насажу. Сейчас вышел, дай, думаю, гляну — старик знатностью плотницкой хвастал, топорище как влитое сидит, так ещё и рукоять под ладонь подправил. Славно! – протягивал он топор Лизавете.
Тут только старик заметил, что за столом он уже давно один сидит и без стеснения пьёт одну кружку чаю за другой. Остался собой недоволен за то, что уж совсем как-то чересчур пользуется их гостеприимством. Ему даже стало неловко перед добрыми людьми.
– Я бы как взялся, своим не плотницким умом, так обязательно бы перекосу где-то дал. Не так, чтоб совсем дело загубил, нет, конечно… тесать рубить можно будет. Удовольствия от работы не будет. Это как едешь за рулём, а движок то чихает, то троит, то руль в сторону ведёт, то чё брякат. С таким топором — это как движок тебе песни поёт! – вертел он топором перед Лизаветой, всё намереваясь ей его в руки сунуть, чтоб и она его подержала.
Лизавета ему в настроение улыбалась. Для поддержания. Ей самой до топора и дела-то не было никакого. Ей он, что дверь в стене: вещь нужная, так оно и должно быть — закрывается и открывается. Радости мужниной совсем не понимала. Больше за него радовалась.
Старику до того неловко было хвалебные слова о себе слушать, так тут он совсем от слов Степаныча в краску впал.
– Не пора нам ехать? – тихо спросил он, торопясь сменить тему для разговора.
Пузатый будильник на комоде показывал девять утра. Собрались быстро. В десять уже были около белокаменных стен монастыря. Степаныча тут редкий человек не знает. Ватага ребятни тут же кинулась к машине. Интерес их проявлялся вовсе не в Степанычу, а к тому, кого он привёз. Пацаны народ смекалистый. Если Степаныч кого привёз, знать, монетку можно выпросить побольше, чем у паломников, которые в автобусах приезжают, где по рублю, да по пятьдесят копеек подают. Тут и не десятку, а то и на пятьдесят рублей можно разжиться.
– А ну, остепенись! – кричал Степаныч. Для большей убедительности он высунулся в окно и махал кулаком. – Не видите — пожилой человек со мной! – экономил он деньги старика.
– Ничего, я подготовленный, – останавливал он Степаныча.
В руках старика появился потрёпанный холщёвый мешочек, набитый пятирублёвиками. Мешочек этот он давно готовил: пятирублёвики копил. Где от сдачи оставались, откладывал. Иной раз с пенсии зайдёт, где в игровые автоматы играют, поменяет рублей тридцать–сорок, а играть не играет. Разменяет и уйдёт. Он так думал: поеду, а там милостыньку надобно подать, без этого никак нельзя. Рупь, два — не серьёзно. Десятка — по бюджету не по карману. Пятирублёвиком подать: в самый раз получится.
Пацанов было семь. Дал по монетке каждому. А кто во второй раз, с другой стороны руку норовил протянуть, так он его примечал и не давал:
– Я хоть стар, да не слеп. Чуб твой заметлив, – говорил он ему.
Раздал сорок рублей. Математика не получалась. Кто-то всё таки сшустрил… Досадовал старик. Он подозвал внучат, дал и им монет да послал подать тем, кто у ворот монастыря просит. Кто из них и правда немощный есть, а кто подобный заработок за место работы себе определил.
Степанычем не всегда приветствовалась подобная раздача денег. Оно вроде и ладно, когда лишняя копейка в кармане завелась или кто занимается чем по коммерческой части, тогда оно можно себе позволить. Тут нет слов. Старик с грошовой пенсии подаёт. Не приветствовалось Степанычем подобное.
– Пацаны прокурят, тот пропьёт, – недовольно замечал он.
– Пусть, – отвечал старик. – Сам-то в детстве не курил чтоль? Ничё, вырасли.
– Я не попрошайничал.
– И я не попрошайничал. Братья мои младшие попрошайничали, и мне как старшему несли. Я уже одёжку и еду покупал. Без обид… Все в равных были, – старик бесцеремонно уставился в глаза Степанычу. – Оно что, разве ж в твоём детстве знакомые не побирались? Все богаты и сыты ходили?
– Были такие, как не быть, одни в соседстве жыли… Мать их одна поднимала семерых. Мужика на делянке деревом задавило. Мал мала меньше… Не хош, с протянутой рукой пойдёшь. Так ведь тогда и времена-то другие были.
Старик нервно встрепенулся.
– Ничем те твои времена от нонешних не отличаются. Как тогда выходили с протянутой рукой, так и теперь идут. Одинаково. Не от хорошей жизни руку тянут. А тот, – он кивнул на помятого мужика лет пятидесяти на ящике у ворот монастыря, – пусть пропьёт, обязательно пропьёт, кабы я не понимал, что это болезнь тяжелее других привычных нам хворей — не давал бы. На моём веку много эта гадость сгубила. Иному не в силах с собой справиться. Спроси его: хочет ли он быть тем, что он есть? Себя другим тешу: наберёт он сейчас сколь надо и в лавку, а там случись так, что мой пятирублёвик поверх останется, так это полбуханки хлеба зараз. Коль так, то больной человек рядом сыт. Чем не успокоение.
Старик не на шутку заводился. Степаныч что-то хотел сказать, но не успел.
– Знаю, знаю, что сказать хочешь, – отмахнулся он от него, – какие-то и не из бедности тут вовсе. Так что ж теперь, мил человек, сортировать мне их прикажешь? По моему разумению на твои слова другое умозаключение у меня присутствует: если один из десяти тут из бедности. И этот один нонче сыт будет, для меня тоже будет это успокоением. А другие не на моей совести — на своей оне совести. Им самим за себя ответ держать. От я, быват, иду по городу, вижу бомж сидит — грязный, запах от его, как мимо помойки идёшь. Иной раз молча пороюсь в кармане, хоть рупь, но дам. Что он за порошком в хозмаг устремиться, иль в баню? Знамо дело — нет. Другой раз с матом на него, дармоедом, тунеядцем назову… И опять всё равно рупь дам. Куда ж от него денешься. Жалко…
Старик вдруг замолчал и сколько-то шли молча. Неожиданно он опять заговорил:
– Я, быват, как с кем заговорю: вот, мол, в Верхотурье еду, как деньжат насобираю… Так мне не раз говаривали: бывали, знаем, город попрошаек. Тьфу, слово то какое! – сплюнул старик. – От них я даже подготовился, – посмеивался он и тряс холщёвым мешочком. – При монастырях всегда так было. И не зря я мешочком обзаводился… – Он помолчал и добавил: – Вот такие вот мои умозаключения… Никому их не навязываю, а себе, коль ты с ними не согласен будешь, строй сам какие тебе нравятся.
Опять шли молча. Шли по монастырю к храму. Уже к собору подходили. Старика здорово задело вот это вот «Город попрошаек». За живое задело… Задело оттого, что другое он тут видел: храмы с золотыми куполами видел, воздухом тем же, которым святые дышали, дышит, доброго человека видел, жену его видел. За них обидны эти их слова ему были. Он остановил Степаныча.
– Не вижу ничего плохого в попрошайничестве, – Опять начал старик. Степаныч хотел остановить его, но передумал. – Я вот тебе один сказ скажу, со мной это было. Недавно совсем: сынки мои по большим городам разбежались. Один в одном обосновался, другой в другом. Гостил как-то у старшего, домой возвращаюсь — чин-чинарём, в плацкарте, значит, еду. Поезд проходящий, с югов к нам идёт. Так вот, в эту самую плацкарту, в которую мне билет получился, до меня с моря девка с сыном села. Девка не девка — лет тридцать пять будет ей. Пацан с ей. Вот ему, – он показал на старшего внука, – ровесником будет. Так они цельных полтора месяца на югах провели. Слово за слово, выясняю: она вдова, поварихой где-то пристроена. Пацан рассказывает, как на дельфинах в дельфинариях катался, экскурсии разные пересказывал. В дороге едут, себя ни в чём не ограничивают: фрукты разные, самые лучшие покупают. На станции бинокли продают, она ему бинокль — на. Сама в ситцевом платьице; туфельки опрятные, но старомодные; косметики на лице нет; есть садится — крестится, поела — крестится. Спонцер нонче с привередием, на простушку, подобную ей, не зарится. Откуда у её такие деньжища, чтоб позволять себе такие немыслимые в её положении деньги? Это ж сколь денег за полтора месяца на югах потратить нужно! Мои вон обеспеченные, всё есть, в отпуска каждый год, – он опять указал на внуков. – А ей-то где деньги взять. Так я тебе скажу, откуда они — пацан её к музыке был способен, на каком-то нструменте играл, называл название на каком, не припомню теперь. Вроде нашей балалайки, токмо округлый какой-то и четыре струны на ём. Так вот, оне на том струменте по побережью народ скоморохами развлекали. Я о таком, вспоминаю, про времена эти при царе читал. А ты вот мне говоришь: времена другие. Рад был бы ему, если б сейчас средь этих пацанов того мальца встретил. Я от за того пацана более спокоен, чем за своих внучат.
– Тут таких нет, – сказал Степаныч.
– С Верхотурья та мать с мальчонком были, – говорил старик, – что б сын мир повидал: мать людей веселит, сына к этому делу приобщает. За труды его — деньги ему давали. Сможет она тута те деньги заработать, чтоб сына своего счастливым видеть? Мир малец увидел; мать кормит; цену деньгам знает. Славный пацан. Нет говоришь таких, времена другие… Пошли давай, – уверенно старик направился в собор, – делай обещанную кскурсию, меня не остановишь, так я без конца философствовать могу, дай только о чём.
Внуки старика тем временем обвыклись, в обстановке разобрались и как всегда в таких случаях принялись баловать, так как энергия в них, пока они сдерживались и присматривались, откладывалась и накапливалась; вот и накопилась с лишком, и начала плескать через края, не в силах больше удерживаться внутри их телец. Они комкали снежные комки, комки не получались, были рыхлыми, они швыряли их в друг друга, комки не долетали, рассыпались на лету, и это и приводило их в восторг, отчего они дразнились языками.
– Ну, прекратите немедля! – прикрикнул старик и погрозил пальцем, – чай не на улице.
– А где же мы? – удивлённо спрашивали дети.
Лица их были раскрасневшимися, на щеках — капельки снега от растаявшего снега. Пальтишки в снегу. Старик принялся их отряхивать.
– Вы в монастыре, – показал он на собор, – сюда идут молиться, а не баловать.
Экскурсию подробную дал Степаныч своим гостям. Провёз их по всем значимым местам Верхотурья. О Симеоне сказал подробно, и как обретены вновь были мощи его — чудесным образом гроб вышел на поверхность земли; о Козьме Юродивом, семьдесят вёрст проползшем с больными ногами на коленях за мощами Симеона, когда его несли на руках монахи из Меркушино в монастырь; о том, как потом монастырь был колонией для малолетних преступников; поведал ещё и о том, как местный воевода медаль вешал в пуд весом пьянице на груди, не в силах дольше бороться с нищенским положением в их семьях. И пьяница этот носил её на себе до тех пор, пока пить не переставал. Много услышал старик того, что хотел слышать. С полным удовлетворением от поездки старик возвращался из Меркушина в город. И ещё жалел немного, что раньше тут не был. Уж точно что-то по-другому тогда в жизни своей сделал бы.
Молчал всю дорогу. Думал о чём-то… Глубоко думать он не мог, образованности мало было, не всегда объяснений находил, а понимание житейское имел. Вспоминал он свою прожитую жизнь… Деды его свято в Бога верили… Сам он, случилось так — в коммунизм… И жили же с этой верой! Всегда с ней были… «Нету сейчас веры, нету! — говорил он себе. — А без веры как жить? Нельзя без её. Никак нельзя. Приходят в церковь, прощения просят. Выходят, и тут же делают то, за что только-то вот пять минут назад прощения у Господа просили. Разве ж это вера…» — думал он.
– Я вот давеча прикинул, так картина совсем нерадостная вырисовывается. Горькая даже, можно сказать, картина-то, – на волне дум своих, совсем вдруг неожиданно для Степаныча, заговорил с ним старик. – Вот я в большом дому проживаю, – стал вслух размышлять старик, – в соседях, по большинству своему, всё больше молодежь живёт. Люди все не плохие. Так вот, тех, кого я знаю — то мужик без бабы, то баба без мужика. Видано ли дело, чтоб мужик от бабы алиментов получал? Я знаю такого, в третьем этажу живёт, в самый раз под моею квартирой. И её знаю. Забегат детишков своих проведать. От стыда должна гореть… Ничего, ходит, и стыда этого в ней нет ни самой малости. Тот ейный новый мужик с довеском её брать не хотел, она вона как устроилась. И ещё жалеет кто её! Презирать, плевать в лицо ей надобно, а мы нет, жалеем. Мужики баб меняют… Бабы — мужиков. А возьми телевизионщиков, особенно кумиров детских — по пяти раз в загс сбегали. Я бы вообще им, – он показал на заднее сиденье, где уставшие от экскурсии внуки уже спали, – телевизор запретил смотреть. Что они в ём видят для себя? А они всё видят. Свободные отношения. Гражданский брак. Слова-то умные какие. Вот скажи мне, мил человек, – тряс старик вывернутыми вверх ладонями, – на кой ляд всё встало с ног на голову? Я тут давеча с одной заговорил об этом, племянницей мне приходится. Как её язык повернулся такое говорить! Для себя, говорит, пожить хочу, старость не за горами. «Так каким же ты задом раньше-то думала, паскудница ты этакая!» — думаю я. Деткам погодкам по десять и одиннадцать лет. Самый тот возраст, когда пригляд за емя нужон. А она — старость не за горами! Ты сначала почву им под ноги поставь, – он снова показал на заднее сидение. – Чтоб оне устойчивость в жизни имели, профессии, аль повыше постарайся образование додать. Потом уж только о себе помышляй. Зуд невыносимый разве, что справиться невмоготу? Во времена дедов наших развод самым позорным делом считали. Плевали вслед таким. А почему? Да потому, что супротив Бога такие шли. Жену-то оно тогда как брали? В церкви перед Богом обещались верности не изменять. Тогда и боязнь Его была. Так и мы тоже, хоть не в Бога, в коммунизм веровали, пущай ошибались в ём, ошибались так, что до самой самоотдачи, от души, значит… так и то — людского суда шибко боялись. Хранили семьи. Так в старые-то годы пуще, чем жены ближе не было. За жизнь-то всяко бывало. Не ангелы. А семьи боялись потерять. Прощали. Конь на четырёх ногах спотыкается. Держались за её. Потому как душе покой нужон. Где она его обретёт. В семье. Более негде. Душе любовь да забота нужна. Тогда она и спокойствие имеет. А как кончилась забота о ком-то, пиши пропало: счахнешся на старости лет. Обратным обухом по голове твоей съездится эгоизм-то твой же. Я от своих-то проглядел, так уж внучат постараюсь не пропустить. Чтоб не озлобились, чтоб не только для себя в жизни… На них надёжу свою строю. Мои мне чё говорят: говорят, по-старомодному думаешь. Нету тута никакого старомодного: тута или семья есть, или её нету. Третьему умозаключению тута нету мест. Вот такие вот размышления имею. И с размышлений моих меня никто своротить не сможет.
– Чё откуда берётся, – согласно кивал Степаныч. – Мы другими были.
– Это всё потому, что веру отобрали, а новой привить не смогли.
– Да-а, – протянул Степаныч, – поколения поколениям рознь. Нынешнее совсем на нас не походит.
– Это всё оттого, что лишений не видели. Нонешнее поколение страдание людское только по телевизорам видит. Им это вроде как кино. Тогда как нам наше время расслабляться не давало, каждый это самое лишение на ощупь потрогал, сердцем до глубины прочувствовал. Потому и не проходим мимо, остановимся, милостыньку подадим.
Степаныч аккуратно вёл машину. Задумчиво разглядывал стелющееся под колёса дорожное полотно. «Правильно старик говорит, — думал он. — Очень правильно. Отличаются поколения. Меняется наш брат человечек. Иной раз кто-то делает благое дело, а другой ему в спину у виска пальцем крутит».
– Тут женщина одна живёт, Галина, помоложе меня будет. Шестидесяти ей вроде ещё нет… да, точно нет. Она из тех, кого не каждый поймёт. Иной вовсе у виска пальцем покрутит со словами «Надо ли оно тебе, Галина?» Не укладывается в обычной голове то, что она делает. А по мне, так я бы её взял бы, в иконку вставил и руки бы ей беспрестанно целовал.
Старик ворчать перестал и слушал.
– Дочка у неё была, – решился рассказать Степаныч о женщине, про которую не стал рассказывать как-то пьяному пассажиру, которого высадил посреди дороги, – замужем состояла, внуков трое было, зять работящий, нечего сказать: всё хорошо. Хорошо было до одного момента. На Украину они уехали. Там он каким-то макаром в секту угодил. В какую секту — не помню, похоже, даже, наверное, и не знал. Только вот одним днём всё их счастье в горе превратилось. Что ему там в голове на мозги накрутили, только в один день он собрал всю свою семью в доме, заперся и поджёгся. Всю семью вместе с собой убил. От такого горя можно умом рехнуться. Она едва и не рехнулась. Долго как неживая ходила. Молчала, ни с кем не разговаривала, лицо серое, жить не хотела. Да видно только вот — едва-то не считается. Любой другой сопли бы до локтя размазал. Она — нет. Где силы в себе взяла? Нашла для себя отдушину — чужому дитю себя посветила. Троих на воспитание взяла. По сей день она этот крест на себе несёт. Мужик слабоват оказался, бросил её. Она не сдаётся… Теперь вот они подросли. Старшего посадили. Видно, наследственность добротой не вытравишь. На свидание ездит, тюремные пороги обивает. Не отказывается… Чё откуда берётся?! – в сердцах воскликнул Степаныч. – Свет баба! Где силы берёт? От астмы задыхается, сердце больное, давление, ноги отекают, суставы опухли. В глаза ей глянешь — живой огонь горит. Как время свидания подходит, так она сумки набьёт и на поезд. Хвори в узелок свяжет и в тёмный уголок в себе спрячет, поверх них дело своё делает. Простому люду, пенсионные копейки считающему, трудно её понять. Живёт с ними рядом, те же копейки считает. Крест свой, что на плечи сама себе же и взвалила, несёт, не жалуется. Видел бы ты её — свет баба! Руки бы ей целовал, ей-богу! Увидел бы, так и согласился бы ты со мной.
– Так покаж мне её, – просил старик.
– И то верно, – согласился Степаныч, – до поезда время у нас буде, не поздно ещё в городе будем. И дело у меня к ней небольшое есть. Заедем, – пообещал Степаныч.


В окне горел тусклый свет. «Галина дома», — отметил удовлетворённо Степаныч. Припозднившиеся гости постучались в ворота. Во дворе залаяла собака. Загорелся свет во дворе, затем на столбе перед домом. Скрипнула в глубине дверь, и послышались шаркающие шаги.
– Кто там? – спросил женский голос за воротами.
Вопреки сказанному, что женщина эта одолеваема различными недугами, голос её был звонок и уверен.
– Я это, Степаныч, – отозвался Степаныч.
Раздался звук отодвигаемой задвижки, и дверь открылась. Перед гостями стояла хозяйка. На вид ей было лет пятьдесят–шестьдесят. Она не была крупной, и в то же время не казалась миниатюрной. Плотная, крепкая, с красивыми, выкрашенными с рыжеватым оттенком волосами. Из-за металлической оправы очков на гостей смотрели карие глаза. Одета она была в вязанную крупной вязкой кофту, спускающуюся ниже коленей, из-под которой виднелись голые ноги в галошах.
– Мимо ехал, вспомнил: ты тут как-то Лизавете обещалась травы на отвар дать. Редко сюда кто-то ездит. Когда ещё заеду. Ладно вот вспомнил, – говорил Степаныч, оправдывая свой не ранний визит.
Дом Галины стоял на отшибе. В соседях её жили одни пенсионеры. Такси им не по карману. Потому редко Степаныч был в здешних краях. От приглашения в дом не отказались. Прошли. Переступив через порог, Степаныч представил спутника:
– Познакомься.
Дальше он не успел договорить…
Галина протянула старику руку. На что старик, совсем неожиданно для всех, схватил её, упал перед Галиной на колени и стал жадно целовать ей руку. Секунду Галина стояла в оцепенении. Опомнившись она резко отдёрнула руку. Старик схватил другую, висевшую свободной с другой стороны, и так же принялся покрывать её поцелуями. Она и её одёрнула.
– Чё это он, трезв ли он? – растерянно спрашивала она.
– Трезв, – рассмеялся Степаныч, понимая: в чём дело.
Старик сделал то, что она заслуживает, и то, что постеснялся бы сделать любой другой на его месте. Степаныч рассказал Галине, что поведал старику её историю.
– Не думал, что она его так задела. Извини уж ты нас, старых дурней.
Старик тем временем поднялся с коленей. Вид его был такой, что казалось, ничего только что не происходило. Словно он, стоя на коленях, завязал шнурки и встал, готовый к каким-то дальнейшим действиям.
– Фу ты, устроили тут театр! – отмахнулась она
Гостей Галина сразу не отпустила, прежде напоила с дороги их чаем. Сидели у неё недолго. Степаныч шутил за столом, на что Галина реагировала звонким смехом. У старика к ней стала проявляться влюблённость и, выражая это, он нет-нет, да и погладит её — то плечо, то руку, ничего при этом не говоря. Ей это нравилось и она в такой момент слегка краснела. Ещё он смотрел на неё, не отрывая глаз.
– Прекратите вы уже так на меня смотреть, – просила она и заливалась девичьим смехом.
Когда уходили, старик снова упал перед ней на колени. Руки от него она уже не одёргивала, только всё звонко и счастливо смеялась. При этом скромно говорила:
– Вот уж удумали, тоже мне, подвиг нашли, – пожимала она плечами, и в то же время ей всё это так нравилось, что свет, что в ней был, заполнял всё пространство вокруг.
Так и оставили они её стоять на пороге счастливой.


В одиннадцать ночи Степаныч провожал гостей на поезд. Старик вынул из кармана свёрнутые деньги в носовом платке, отсчитал сумму, на какой договорились, и отдал её Степанычу. Потом он ещё отсчитал несколько бумажек и тоже подал их доброму человеку. На эти деньги он попросил купить Лизавете коробку конфет. Только после этого лицо его приняло спокойное и довольное собой выражение.
В тот момент, когда Степаныч убирал деньги во внутренний карман пиджака, им неожиданно охватило какое-то неуютное состояние.
Поезд тронулся и исчез в темноте ночи, унося старика из жизни Степаныча.
– Чё откуда берётся! – пожимал он плечами, в задумчивости разглядывая темноту ночи, где только что скрылся пассажирский состав, понимая, что больше он старика никогда не увидит.
Всю ночь Степаныч не мог заснуть… Проворочался до самого рассвета… Как только черноту горизонта прихватил рассвет, Степаныч поднялся с постели, оделся, вышел во двор завёл двигатель и уехал.
На вопрос жены:
– Куда это ты в такой спешке?
Ей, удивлённой тем, что даже не завтракал, Степаныч коротко ответил:
– Дело срочное есть.
Он был сильно недоволен собой. Внутри себя ругал самыми непотребными словосочетаниями. Отчего, всегда рассудительный, он сразу не сделал вчера то, что намерен был сделать сегодня. Он намерен был избавиться от назойливого состояния, прочно поселившегося вчера в него в тот момент, когда он взял деньги со старика. Он остановил свои старенькие Жигули напротив главпочтамта. Закрыл машину, вошёл в здание и прямиком направился к одному из окошек. Взял бланк, отыскал в карманах обрывок газеты, где вчера старик на всякий случай написал ему свой адрес. Переписал его на бланк, добавил два слова:

«Чё откуда берется!»

Отсчитал от денег старика стоимость коробки конфет, остальные приложил к бланку и подал их в окошко.
Покинув главпочтамт, заметно повеселевший Степаныч направился в соседний магазин — за гостинцем для Лизаветы от старика.