Онтон

…Онтон был местный, а еврей в коже – пришлый, и менять одно суеверие на другое резонов не видели.
Но резоны появились. Верить Онтону стало накладно. Власть потребовала веры другой, да так настойчиво, что кому аукнулось, кому икнулось, но загрустили все…

Скрипнул кожей и не оглядевшись первым делом спросил.
- Попы есть?
- Нет.
- А кто есть?
- Онтон и юродивый.
- Кто таков этот… Антон?
Поправлять не стали - Антон так Антон – никто не держался за казенные имена, а равно мирские прозвища – не варажье же имя…
- Знахарь.
- Суеверие, значит, - кивнул понимающе горбоносый и стал говорить про зло суеверий – громко и картаво.
Картавый ставил намеки, но никто его намеков не понимал, потому как пойми его буквально – получается, что жили зря и подошли к краю жизни, за котором темное понимать требовалось как «светлое будущее».
Не можно было разглядеть обещанный «свет», как не приглядывались, но что многих на пути к нему свезут на кладбище, это было понятно. Усвоили, что разнарядки на деланье гробов новая городская власть выписывать не собирается – мол, закапывайте себя сами! - мир понял так, что идти в «будущее» придется с собственных выборных, а первым, раз во всем он первый, идти Онтону.

Вот говорят – раньше смерти не помрешь, а Онтон Кудеверьский помер. Общество намек сделало, хотя само себе в том так и не призналось. И пусть не он, а оно у него в долгах ходило, Онтон просьбу решил уважить.
- Этой осьмицей! – объявил решение. – На вторую грозу!
Еще сказал такое, с чего не одного попа - будь здесь только попы - скорежило бы: - «Господу меня ловить надоело – надо подставиться!»
На Акулину помылся, на Ивана погулял, объявил, что делать ему здесь больше нечего – не в силах, а причиною, что не в ладах с самим собой и обществом, и раз не верят в него больше, то пора ему в небо… и полез на дуб.
Он и раньше на него лазил, но обычно с глиной – щель замазывать – с какой-то грозы дуб раскололо, а Онтон его спасал: крепил коваными металлическими обручами, словно веру крепил, и мазал, как в церквях мажут.
Лоб той верой мажут, которая больше скрипит, но под дубом, на земляной варажнице давно никто не ночевал, и о чем сам дуб поскрипывал в последние свои ночи, не знали, а познали бы, так не поверили. Лобные коси ли стали толстые, лобных ли мест давно здесь не случалось, но…
Полез, и не заметили – взял он с собой глину или нет.

(И раз к слову пришлось - той глиной он многих лечил и никого не залечил, не то что городские доктора, которые прослышав про глину приезжали за ней и даже с возами, но в городе что-то у них не сложилось: на плохих людях - да есть ли там хорошие? – но твердела, трескалась, а хворь так и не отпускала…)

До продразверстки не знали, что по хлеб волками ходят, будто по мясо, но только человечье. Юродивый про то вслух осмелился - ушибленный осколком солдат, про которого уже не помнили, в какую войну был солдатом, - вдруг, увидел в уполномоченном себя, и донимать взялся, словно обезьяна на ярмарке, которой подсунули зеркало. Отсчет с него и начали… Юродивых ни при какой власти не трогали, но этих предрассудков, ввиду суровости наставшего времени, велели больше не замечать. Припомнили и службу во вражеской царской, хотя когда служил, иной и не было…Солдат молчал в тряпочку, прикладывая ее к разбитым губам, но это уже не помогло.

Сведя юродивого, уполномоченный его место и занял, - словно это должность. Юродивых со злыми хитростями еще не видывали…
Иной готов креститься и двумя руками разом – отмахиваясь от нечистого такой мельницей - лишь бы помогло. Не помогало. С властью не спорят, лбы, в которые стреляли, теперь не зеленили даже в шутку.
Помнили как началось…

...Безотвязный говорил долго, стелил рыхлой вздутой соломой пустые слова, все свободное ими забил – все закоулки разума, все пазухи. Просил много, брал что давали, но и то брал, что давать не думали. Сулил царство небесное под царством земным. Верили не веря, уже забоялись не верить.
Не того хотелось, но так сталось. Пришла пора, другой не дождешься…

К вечеру разнеслось, что Онтон представился. Объявили, что дуба упал, словно в усмешку всем. И дуб тоже упал, распался. Да так оказалось, что нижней частью, основой своей внутри дуб пустой, и вышло то дупло под размер Онтона - ему на гроб.
Тут же кто-то вспомнил, как дед деду рассказывал, что от деда слышал, будто с дуба его, Онтона, и нашли, что уже падал, но в пеленках и в руки.
Тот раз на руки, а сейчас дерево его приняло - распалось, а он в середку, туда где быть бы пню, но рыхло, и тому тоже удивлялись.

Но пня не было и корня, а была земля, что пух – и ей тоже удивлялись. Разнялось дерево, что руки, а он в середке лежит и улыбается.
«Умру – полетаю!» - такое Онтон говорил не раз, и некоторые решили, что уже.
Но многие не соглашались – такое во всех местах неистребимо. Не может засчитаться, что уже полетал, потому как здесь получается, что умер, когда упал, а летел должно быть живой.
На что от других находилось, как всегда находится - что про это никому неизвестно – вполне мог еще наверху умереть.
А на ответ говорили, что сверху вниз не летают – так многие сподобились, но вот если бы снизу да вверх… Такое было не покрыть. Потому пока хвалили только за первое – за то, что представился. И все ждали – что будет дальше. И даже с соседних пришли посмотреть – как понесут.

Обмывали мужики, бабам не доверили, улыбку вправили обратно – несолидно улыбаться, когда помер, руки сложили по-варажьи, не на грудь, и не по-купечески на живот, а в подмышки сунули, но чтобы большие пальцы наружу. Упрямым видом стал, как все варажники, - упреком власти, упреком смерти.

Стояла жара, а на дороге ни пылинки – после про эту несуразность тоже вспоминали. Ушла ли пыль в землю, сбилось ли все от проступивший из земли влаги, каких не было никогда ни до, ни после, понять было невозможно. «От росы!» – разъясняли те, кто часто наведывался в город. «Земля слезами умылась!» – утверждали те, кто знал, что в городе заскоро дурнем станешь, потому предпочитали не рисковать – жить собственным умом и обычаями никуда не выезжая.

Онтон Кудеверьский был человеком слова, и дело с ним не расходилось. «Умру – полетаю!» - говорил он, а когда в открытом долбленом гробу, последнем его жилище, несли на кладбище – велено так было от него самого, чтобы именно открытым несли – на небо желал смотреть - взлетел таки! Сдержал обещанное! Налетел странный скрученный чистый ветер, разбросал мужиков, словно бабки, что вышибают в мальчишеских играх – заставил уронить долбуху на дорогу, приподнял «жильца» со сложенными руками, крутанул несколько раз и уложил обратно.
Когда рискнули приблизиться, в лице покойника нашли улыбку и умиротворение.

От АВТОРА:
«Хорошо помню тот момент детства, как к нам пришла тетка (по матери) и каялась сперва мамке, что хозяйничала в доме, потом бабке на грядках, но если первой шепотом, то второй все больше распаляясь - кляня себя за безрассудство и жадность, Раньше с таким положено было идти к мельнику, чтобы «выправил», речнику, но тот (мой дед) погиб в Отечественной, мельницу порушили, а к нам ходили скорее по привычке – выговориться, знали - что бы ни было сказано, а дальше этого дома не уйдет, а потом моя бабка считалась травницей, хотя и не переняла основного, и в том числе рукоположения от прежней, но повод зайти был всегда. Поминала Онтона, которого бабским своим умом пыталась провести, а тот ее наказал, а наказание так и не снял – ушел в свою Кудажеверь.
Вот в тот день впервые услышал про Онтона Кудеверьского, и рассказ это запал в душу.
Деревня Кудеверь существует и поныне, недавно получил оттуда письмецо, с просьбой рассказать больше, но вот такое дело – это не та «Кудеверь», хотя и созвучная – наш Онтон Кудеверьский если и был оттуда (так я думаю), то согласно прозвищу, а Онтона там не помнят. Что, впрочем, и немудрено, в собственной деревне праведником не станешь, ни ведуном – всегда найдется, кто тебя там еще мальцом без штанов помнит, да про то как соседка крапивой охаживала за то, что… Впрочем, неважно.
Помню, как уже школьником принес и тыркал пальцем в рисованную самолично карту, доказывая бабке: - «Так вот она, твоя Кудеверь!»
Где и получил так озадачивший ответ, что-де не всякая Кудеверь – Кудеверь, и пока не поймешь смысловатость ее, тебе ее не видать…
Областная упрямо указывали, что есть такая деревня Кудеверь, а читать спустя полвека пришлось про другую, да не по картам, а докладным особистов. И тут такая упоминалась странность, что и определив точно место, не могли на него выйти, чины по приезду не знали чем заняться – где искать «врагов народа», избежавших переписи, поскольку «агент» запамятовали – под собственное «примерно там», никак не мог найти, и сам шел в лагерь едва не радуясь, что меж двух мельничных камней нашлась щелочка. А еще терялись и привезенные с собой карты, записи, указания, из-за чего тоже не один служивый, который казалось к делу ни одним боком, отправлялся под суд, где ему кричали про суровость времени, пусть уже и не революционного, но активизации «троцкистов». И опять странность, случалось запамятовали по какому делу брали, и случалось отпускали.
Не было Второй Кудевери, хотя и была! Морок какой-то…

И можно прочитать, что даже при последнем Николае, когда производили съемку местности, на нее ссылались, искали деревни не нашли, но отчего-то взяли, да пометили – на глазок, указав не деревней, а названием урочища.
«Ешкина Гниль» – это болото - можно понять хотя бы из названия. «Гришкин Покос» – опять все ясно – порядочная поляна, что не заросла лесом и сейчас, хотя кто такой этот Гришка уже никто ни сном ни духом, «Божья Стопа» – лощина среди бора, а в ней озеро чистейшей воды, про нее чужим не велено упоминать, и имени бога, который оступился, вам не скажут. «Семиключие» – опять мелкий озерок – когда семь родников, слившихся со временем в один – размером с порядочную хату, место незамерзающее даже в самые суровые морозы. Ближний, Средний и Дальний Мох – брусничные места – лощины меж хребтов, если смотреть от деревни. Все можно понять по названиям. Но Кудеверь?

- Какая-такая кудеверь! – во всяком веке и не одиножды восклицал очередной назначенец в эти места, обычно из тех, которых никак беси не оберут…
Но рассказывают, что случается, приходят оттуда и сейчас, да спрашивают про войну, но почему-то всякий раз про запрошлую – так, будто она идет…

Просил бабку указать тех «странников», но водила показывала развалившийся, впившийся в землю уже голыми толстыми ветками дуб, который никто так и не рискнул пустить на дрова. А из дуба, то есть самой середки его, был порядочный росток. А бабка говорила, что это означает - второй Онтон родился, и перебирала всех в округе, кто мог примерно подойти возрастом. Когда росток проклюнулся никто не заметил, и теперь жалели. Звались мы все, примерные одногодки дереву – «онтоновы дети». Играли вместе, хотя собираться некоторым было далеко.

Играли и (не скажу как) в «полет Онтона»…
Из рассказа знал, что те кто дальше от места был или вовсе не присутствовал, скорее поверили, что в самом деле улетел, и закапывали, мол, пустой гроб. Но тут разом и уполномоченный пропал, а новоназначенный, дабы пресечь вредные слухи, с понятыми скрыли могилу. Взрослые глухо гудели и отгоняли детей. Бабка была девчонкой и тоже там - видела как вытягиваются лица. Потом приехали следователи и таскали на допросы мужиков - потому как вместо Онтона в его гробу лежал пропавший уполномоченный. Как живой!
Барин в гробу завсегда красив…
«Онтон знает, как он там оказался!» - так потом говорили.
Уполномоченного забрали, и долбуху забрали, а крышку отчего-то оставили, и бабка помнила как отчаянные мальчишки катались на этой крышке с глиняной горки в дождь. Потом прознали, что следователи напились до умопомрачения и дорогой гроб потеряли, что лежит он теперь у распадка на Ешкину Гниль, и тогда не поленились сходить и каким-то макаром притащить, и опять катались, а самый отчаянный согласился в нем и с крышкой. А когда подбежали, открыли - внутри его не оказалось – пропал…
Напугались до судорог, но никому про это не рассказывали, а после и себе верить перестали. Многие тогда пропадали. Подростки даже чаще…
А долбуху – ту или похожую – нашел на хлеве, в соломе, забирался внутрь и даже накрывался крышкой, но так никуда и не перенесся, хотя сейчас все больше кажется, что живу не в своем времени…»