Марсия & Тиз Бой

1

Столы в кафе сдвинули, чтобы освободить площадку для артистов.
Настраиваться они приезжали по очереди. Сначала цыганский ансамбль «Ромэн».
Бас-гитарист скромно пристроился в углу. Худой, немного сгорбленный. Волосы сзади почти до лопаток.
- Вадя, мать твою, - я подошёл к нему почти вплотную и проорал в не видное за волосами ухо. Потому что, кроме своей гитары, он, похоже, ничего вокруг не видел и не слышал. – С каких пор ты стал цыганом?
- А? – он оторвался от гитары, выпрямился, посмотрел на меня, кивнул узнавающе и объяснил. – Так платят же.
- Мда, - согласился я. – До тех светлых времён, когда ты станешь китайцем, нам уже не дожить. А цыгане-то у вас есть?
- Есть, - Вадя показал тощим подбородком на двух темноволосых девушек с большими цветастыми платками на плечах. – Две еврейки.
- А почему «Ромэн»? – спросил я. Почти возмущённо.
- А как ещё? – Вадя пожал плечами.
- А ну да, - я подумал и согласился. – Ещё «Ай-нэ-нэ-нэ». Больше, наверно, никак.
Чёрные концертные колонки, размером каждая почти с одёжный шкаф, чувствовали себя неуютно в тесном пространстве кафе и как будто пытались сжаться, уменьшиться, потесниться. И тяжко вздыхали басами Вадиковой гитары.
Мелкая пыль слабо золотилась над столами в лучах лениво заходящего зимнего солнца. Из окон был виден лес. Снег на темной хвое сосен казался неровно-жёлтым. Будто кто-то огромный и празднично пьяный долго, тщательно и беззаветно мочился на сосны сверху. Закрыв глаза и покачиваясь. Сопя.
- Вечером поболтаем, - пообещал Вадя.
Лицо у него было такое, будто когда-то Вадя внезапно перестал чему-либо удивляться и в тот момент оно застыло. Осталось от всего отрешённым. С бледным отпечатком интереса, который пропал только что. Секунду назад. Навсегда.
Болтать нам было, в общем-то, не о чем. Разве что о неудачах. О горестях. Скорбно качая головами. У Вади хватало своих проблем – зачем ему были мои? И моих печалей – хватило бы на двух Вадей. Зачем мне нужны были ещё и его печали?
- Обязательно, - согласился я, – поболтаем.
Он склонился над гитарой, как кормящая мать над младенцем, дёрнулся так, что длинные, наполовину уже поседевшие, волосы съехали с плеч и почти закрыли лицо, и сыграл совсем какую-то не цыганскую синкопу. Безнадежно-тоскливую. Напомнившую «Лестницу в небо».
Одна колонка чуть заметно дрогнула, и две ненастоящие цыганки тоже вздрогнули, обернулись и посмотрели осуждающе.
Вадя шумно вздохнул.
Вечером в кафе собрались люди и стремительно стали нетрезвыми.
Это была корпоративка. С шумной и быстрой торжественной частью. С раздачей грамот. Они вставали из-за столов и подходили к микрофону, чтобы рассказать друг другу о новорождённом щебёночном заводе. Волнуясь. Гордясь сопричастностью.


2

Я включал фанерную музыку для двух потеющих мудаков. Они развлекали нетрезвых людей и сами мечтали выпить. Синхронно открывали рты. Делали вид, что поют. Им за это платили.
И мне. Кстати. Хотя и гораздо меньше. Хотя рот я не открывал – потные мудни просто были не в курсе, как дорого это стоит. Мне, во всяком случае.
Потом появился цыганский ансамбль. Две еврейки, Вадя и баянист в расшитом жилете и чёрной семиклинке с лакированным козырьком. Из-под козырька косо торчал завитой клок волос. Непослушный локон. Модернизированный пейс.
Цыганки-еврейки щипали струны и пели, вибрируя: гитааара семитрууунная...
Гитары у них были шестиструнные.
На Ваде тоже был жилет, светло-серый, с вышитым серебристыми толстыми нитями узором. И под жилетом синяя атласно-блескучая косоворотка. Он старательно прятался в углу, за высокой концертной колонкой и совсем не гордился причастностью. Ему было неловко. Быть причастным. Ему платили. Он делал. Был деепричастным. Скорбя. Морщась. Прячась в углу за колонкой.
- Лучше сооорок раз по разу, - стонала колонка голосами цыганок-евреек, - чем за раз все сооорок раз...
А потом всему этому пришёл Бони-Эм. Двум уставшим разевать рты мудакам, цыганам, которые не цыгане, и щебёночному заводу.
В кафе вошли два доброжелательно-угрожающих мужика в чёрных костюмах, белых рубашках и узких чёрных галстуках. И встали по обе стороны пространства, очищенного от ненастоящих цыган. И одинаково сложили руки на пузах. И внимательно осмотрели полутёмное кафе через тёмные очки.
Потом вплыла Марсия в просторном ярко-красном платье, за ней следом впорхнули две девушки, одна похожая на японку, вторая высокая стройная мулатка, такая красивая, что её хотелось потрогать. Чтобы убедиться, что она настоящая.
И еще пожилой темнокожий. Тоже красавец. Но трогать его не хотелось.
И звукооператор с фанерой, забитой в лэптоп.
Им платили. Они стоили дешевле щебёночного завода, но дороже двух вспотевших мудаков, цыган, которые не цыгане, концертных колонок, выпитой водки и съеденной закуси – вместе взятых.
И меня. Кстати.
- I’m Marсia, - сказала Марсия в микрофон. Гордясь. И показала пальцем себе на грудину.
Назови она себя Робертом Плантом или Дэвидом Гилмором, - ничего бы не изменилось. Господа, сопричастные щебёночному заводу, изволили быть накушавшись. Английских звуков не разбирали.
Ей надо было сказать I-am-Boney-M. В ритме хип-хопа. Ай эм Бони-Эм. И ковырнуть воздух указательным пальцем сверху вниз, подняв и опустив плечо. Но она не.
No woman no cry…
Мне понравилось.
Ye-eah we wept…
В какой-то момент я даже крикнул:
- We love you, Marсia.
Эта была неправда. Вонючая, скользкая, покрытая слизью и редкими волосами ложь доброжелательно из меня исторглась и шмякнулась на затоптанный пол. Но Марсии понравилось. Так бывает: кто под рукой окажется, того и любишь. Ей враньё понравилось, а меня ни к чему не обязывало. Мне даже легче стало, как после клизмы.
- А теперь, - говорит, - я спою «Белфаст». Эта песня, - говорит, - была написана в семьдесят седьмом году после событий в Белфасте. Конечно, вы помните.
Так и сказала: Sure you remember.
Конечно, они не. Им проще было вспомнить роддом. Цепкие руки акушерки. Слепящий свет. Шлепок по заднице. Первая несправедливость. Обидная до слёз. А тут какой-то ещё Белфаст неразборчивый.
- Переводили бы, - крикнул кто-то нетрезвый из тёмной глубины кафе. Стремясь постичь непонятные звуки. Предполагая, что смысл есть.
Не то чтоб я эту Марсию сразу разлюбил. Я её, в общем-то, и не любил никогда.
Потом, в самом конце уже, ко мне подошёл нетрезвый парнишка, совсем подросток, лет тридцати с небольшим.
- Попроси их спеть, песня была такая, типа тиз бой.
- Чаво? – я слегка растерялся.
- Тиз бой, - повторил он. – Ну попроси. Чё тебе, трудно?
- Тут видишь какое дело, - объяснил я подростку, тому, кому за тридцать, - они же под фанеру поют. У них нужной фанеры с собой нет.
- Ааа, - разочарованно протянул он и повлёкся к своему столику.
И я повлачился.
Через тёмный ночной лес. Сбиваясь с протоптанной в снегу тропинки. На стоянку. Бормоча. Спотыкаясь.
И почему-то мне всех было жалко. Стареющего подростка, Марсию, Вадю, двух цыганок-нецыганок. Всех.
- Oh, and this boy would be happy, - гнусаво пропел я в темноту.
И захихикал. Так что слёзы выступили от смеха. И пришлось останавливаться. И вытирать их. Чтоб не превратились в лёд.



© Евгений Пейсахович