История неизвестного подвига Рассказ «Мамкины очки»

Мы стояли, держась за руки, уже четвертый час. Четвертый час шла операция в госпитале, в который привезли нас, десятерых воспитанников детского дома, и нашего лётчика Сашу.
У нас у всех не было ресниц – пожар в самолёте лишил нас их. Болело горло, по–прежнему было сложно дышать, едкий дым пожара оставил свои последствия... пока только на теле ... Наша воспитательница – мама Валя сидела прямо на полу в центре нашего круга и старалась не плакать. Но у нее это плохо получалось.
Я видел, как время от времени содрогаются её хрупкие плечи ...
С нами были ещё двое самых настоящих партизан, их пытались забрать на перевязку, но они закатили скандал, и главврач разрешил их перевязать прямо в коридоре, где мы все ждали, отчаянно ждали и молили Бога, чтобы он спас Сашу. Фамилию я его тогда не знал. Да никто не знал. Ни десять наших детдомовцев–половцев, ни девятнадцатилетняя мама Валя, ни гвардии дед Григорий (так он представился нам перед полетом), раненный в обе ноги, ни политрук партизанского отряда Михаил, с пулевым ранением шеи и со множественным осколочным ранением спины...
Дверь операционной открылась с едва уловимым скрипом ... Военврач Пётр Иосифович вышел к нам как был ... окровавленный халат, и, не смотря на холодное помещение, за окном заканчивалась зима, полностью мокрый от пота...
В руках он держал оплавленные по краям, летные очки. Стекла были покрыты мелкими трещинами и были даже не похожи на стекла, они были совсем не прозрачными, скорее мутно–белыми ... Он облокотился спиной о стену коридора и скользя по стене сполз по ней до положения корточек. В этом положении он и уснул. Спал он крепко, также крепко он держал то, что осталось от летных очков.
Мы встали полукругом вокруг спящего хирурга и старались даже не дышать, хотя это было крайне трудно делать – опаленное горло чесалось и все–время хотелось прокашляться.
Через некоторое время дверь операционной опять открылась и из нее вышло сразу несколько человек в белых халатах, не обращая никакого внимания на нас они шли и продолжали, видимо давно начатый разговор между собой:
... – я считал себя опытным санитаром, пока не привезли этого лейтенанта... я все–равно не могу понять, как такое могло произойти, ведь это противоречит всему, чему меня учили в медицинском училище... девяносто процентов ожога всего тела... от одежды, зимней формы пилота, просто ничего не осталось – она отделялась вместе с кожей ...
Ему вторил бас второго санитара:
– А ноги! Ноги! Их же просто не было! Остались обгоревшие кости, почти до таза!
Мышцы ног превратились в угли! Этот человек давно должен был умереть от болевого шока! Давно!
– Да, Николай, – обратился первый санитар ко второму, – У лейтенанта целыми были только глаза, только глаза... летные очки не выдержали и оплавились... стекла потрескались, волосы сгорели, а он довел самолёт до аэродрома и сел... Пётр Иосифович боролся, конечно до конца, ампутировал сгоревшие конечности, но с таким процентом ожога не живут... царство ему небесное... этот человек был из железа... кованного железа..., а его воля просто не поддается описанию...
Мне, тогда десятилетнему пацану, каждое их слово врезалось, как зубилом по граниту... раз и навсегда...
В этот момент проснулся Пётр Иосифович.
Он по–прежнему крепко держал в руках летные очки.
Мы стояли вокруг него в полной тишине.
Десять напряженных пар детских глаз, двое мужских и пара девичьих, ждали, что скажет доктор... я отказывался верить тому, что услышал от санитаров... ведь я сам видел и слышал после приземления голос Саши... он спрашивал у подбежавших бойцов, живы ли мы – дети...
Петр Иосифович снял с головы медицинскую шапочку и сказал:
Дети..., – тут он прокашлялся и продолжил, – дети, ваш лейтенант боролся до конца и умер с открытыми глазами... и он попросил отдать вам свои летные очки, это все, что осталось целым от его военной формы... он попросил отдать вам их и сказать вам, чтобы вы хранили их. Сказать, чтобы вы помнили, что советский человек крепче любой стали, и сможет выполнить свой долг, ни смотря ни на что, ни на холод, ни на огонь и воду, ведь враг может убить только тело, а воля и дух принадлежат только вам, и каким этот дух будет, зависит только от вас!
Он выполнил свой долг.
Лейтенант спас ваши детские жизни и завещал вам вырасти достойными людьми! А достойный человек – это тот, кто не даст свою Родину, свою семью, своих друзей, и просто своих сограждан на попрание кому бы то ни было, хоть самому дьяволу! Или зверью в человечьем обличье, которое мы называем немецко–фашистскими оккупантами!
А после Победы, а она обязательно будет, вы должны стать такими людьми, которые прославят свою Родину!
Петр Иосифович замолчал. Обвел глазами всех нас, перевернул свою медицинскую шапочку и крепко сжав очки руками разделил их на несколько частей. Стекла также покрошились на небольшие кусочки.
Мы молча подходили и брали из шапочки военврача кусочки очков Саши.
Я взял кусочек стекла. Мутного стекла, немного острого по краям.
Я его крепко сжал в кулаке и храню его по сей день...

...Иногда, уже своим внукам, я рассказываю историю о том, как наш детский дом в полном составе остался на оккупированной территории, и вот зимой, в декабре 1943 года, кому–то из фашистских начальников пришло в голову звериное решение:
Использовать нас, воспитанников Полоцкого детского дома № 1 как доноров.
Немецким раненным солдатам нужна была кровь.
Где её взять? У детей ... у нас...
Директор детского дома Михаил Степанович Форинко не бросил нас, не убежал вместе с отступавшими войсками, а остался с нами до конца.
Он пытался нас защищать... но это было невозможно!
Оккупанты не считали нас за людей, потому у них не было ни жалости, ни сострадания ... Поэтому, была применена хитрость!
Директор убедил немецкого начальника, что больные и голодные дети не смогут дать хорошую кровь. Ведь в крови голодных детей недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные – какие же это доноры?
Сначала детей следует вылечить и подкормить, а уже затем использовать.
Немецкое командование согласилось с таким решением.
Михаил Степанович предложил перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон.
И опять–таки железная бессердечная логика сработала.
Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан…
А дальше началась большая, тщательная подготовка.
Детей, то есть, нас, предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправить на самолёте на большую землю.
А это можно сделать только в Бельчицах. Нас перевели и начали откармливать. На убой. В буквальном смысле.
Подготовка к побегу заняла около месяца. И вот, наконец, все было готово.
В ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из Бельчиц вышли двести человек, детей и взрослых, из них нас, – полторы сотни детдомовцев, и около сорока наших воспитателей. Сопровождали и показывали дорогу в партизанский отряд члены подпольной группы «Бесстрашные». Они тоже уходили вместе со своими семьями. Сопровождали нашу колонну разведчики из партизанского отряда имени Щорса (партизанская бригада имени Чапаева).
Мне было десять лет.
Были у нас в детдоме и совсем маленькие трёхлетки, мы их несли на руках, и были старше меня – подростки тринадцати–четырнадцати лет.
Ночь была очень темной. Мы все шли молча, предварительно наша обувь была обернута лохмотьями, чтобы не создавать шума при ходьбе по снегу. Старшие несли младших. У кого не было тёплой одежды – завернули в платки и одеяла.
Даже трёхлетние малыши понимали смертельную опасность – и молчали…
Я увидел большую группу партизан, которые после нашего прохода ставили мины и растяжки, оказывается они готовили немцам засаду, ведь рано или поздно фашисты обнаружат то, что мы пропали и бросятся в погоню...
А в лесу нас ожидал санный поезд – несколько десятков подвод.
Операция по спасению детдомовцев, то есть нас, началась. Когда мы уже были в лесу, то раздался звук моторов множества самолётов. Фашисты объявили воздушную тревогу, заухали зенитки... это был отвлекающий маневр советских лётчиков, они кружили над Бельчицами, отвлекая от нашего побега внимание врагов. Нас проинструктировали, что, если вдруг в небе появятся осветительные ракеты, надо немедленно садиться и не шевелиться.
В партизанском отряде нам всем было несказанно рады, угощали нас чем могли. Мне не забыть божественную сладость замороженной морковки... это было что-то нереально невероятное... помню её вкус до сих пор...
Теперь дело было за лётчиками. 105–й отдельный гвардейский авиаполк.
Лётчики, доставляя партизанам боеприпасы, в обратную сторону начали вывозить детей и раненых. Было выделено два самолёта., когда–то мы их называли кукурузники ... Под крыльями у них приделали специальные капсулы–люльки, куда могли поместиться дополнительно нескольких человек, ну и лётчики вылетали без штурманов – это место переделали для маленьких пассажиров.
В ходе этой операции вывезли более пятисот человек.
В начале вывозили раненых и совсем маленьких детей.
Я, как один из самых взрослых, остался на последний рейс.
Я и ещё девять пацанов.
С нами была девятнадцатилетняя «мама Валя» и в последний момент привезли тяжело раненных партизан, которые защищали наш отход, устроив преследующим фашистам засаду... уничтожили их гадов, почти всех.
Ночь с 10 на 11 апреля 1944 года я не забуду никогда.
За штурвалом самолёта был гвардии лейтенант Александр Мамкин.
Ему было 28 лет. Уроженец села Крестьянское Воронежской области, выпускник Орловского финансово–экономического техникума и Балашовской школы.
Сейчас, просматривая архивные документы, я понимаю, что Мамкин был опытным лётчиком. За плечами – не менее семидесяти ночных вылетов в немецкий тыл, две государственные награды (Орден Красного Знамени и Орден Отечественной Войны 1 степени, Медаль «Партизану Отечественной войны» 1 степени).
Тот полет был для него в этой операции (которая называлась «Звёздочка») не первым, а девятым. Вместо взлетно–посадочной полосы использовалось озеро Вечелье. Лед у него ещё был крепок, но сверху уже стояла по щиколотку растаявшая вода.
В самолёт Р–5, за штурвалом которого находился самый жизнерадостный лейтенант из всех, кого я встречал, уместили всех оставшихся мальчишек, нашу воспитательницу Валентину и тяжело раненных партизан.
Взлетели быстро, наш лётчик запевал разные песни, подбадривая нас, мы ему подпевали. Дрожь самолёта, сначала вызывала у меня ответную нервную дрожь, а потом начала даже успокаивать. Я даже задремал.
При подлёте к линии фронта наш самолёт попал в свет прожекторов, и я сначала слышал свист осколков, а потом только услышал разрывы зенитных снарядов.
Нас подбили. Начал разгораться пожар.
Линия фронта осталась далеко позади, а наш самолёт горел…
По инструкции лётчик должен был покинуть горящий самолёт и выпрыгнуть с парашютом. Если бы летел один. Но лейтенант Мамкин летел не один, и не собирался отдавать нас смерти. Он кричал нам, что все будет хорошо, чтобы мы сходили по–маленькому в свою одежду и накрыли ими свои лица, ведь дым уже давно не давал нам дышать и мы уже ничего не видели.
Он кричал нам, что не отдаст в лапы смерти, тех, кто только начал жить, тех, кого спасли из лап фашистских докторов, тех, кто пешком ночью убежал от фашистов! Потому он довезет нас, обязательно довезет!
Лейтенант Мамкин пел свое любимое «Врагу не сдается наш гордый Варяг...» и вёл самолёт… он маневрировал, пытаясь сбить пламя, и в эти моменты я видел, что огонь уже добрался до кабины пилота. От высокой температуры плавились лётные очки, прикипая к коже. Горела одежда, шлемофон. Как он вел свою машину в дыму и огне я не понимаю до сих пор.
Как рассказывали те санитары в госпитале, у Мамкина от ног оставались только кости. Я помню запах жареного человечьего тела.
Этого мне не забыть. Мы тоже не хотели погибать и выполняли все, что приказывал нам лейтенант Мамкин. Закрывали лица мокрыми тряпками, которые моментально высыхали и пели, пели его любимую песню!
Как, каким образом, Александр Петрович Мамкин обнаружил площадку для посадки на берегу озера, неподалёку от воды для того, чтобы затушить горящий самолёт, и недалеко от советских частей, чтобы было кому оказать первую помощь, я не знаю. Горящий самолёт был виден издалека. На земле знали, что в нем летят из–за линии фронта дети и женщины, и со всех ног бежали на встречу.
Я помню, как обрушилась перегородка между нами и пилотом, у партизан начала тлеть одежда...
Мы сели. Мягко и безопасно. Практически на самом краю озера.
Все начали выпрыгивать в воду. Тут уже пришла помощь.
Бой со смертью Мамкин выиграл.
Я помню его последнюю фразу, которая была обращена к подбежавшим бойцам: «Дети живы?»
После того, как он услышал ответ, что все живы, Мамкин потерял сознание и уронил голову на берег озера.
Врачи ни тогда, ни сейчас так и не смогли объяснить, как мог управлять машиной, да ещё и благополучно посадить её человек, в лицо которого вросли горящие очки, а от ног остались одни обугленные кости?
Как смог он преодолеть боль, шок, какими усилиями удержал сознание?
Мы похоронили лейтенанта Мамкина на следующий день.
Был залп. Многократный залп. Оказывается, так отдают последнюю честь погибшим офицерам. Была речь, которую я уже не помню.
Мы все, все выжившие в той войне, все выжившие и спасенные военным лётчиком, лейтенантом Мамкиным, каждый год приезжаем на воинское кладбище в деревне Маклок (Смоленская область) просто помолчать.
Я закончил военное училище. Прошел Афганистан. Пережил девяностые.
Я пока ещё жив. Я последний из тех, кому лейтенант Мамкин подарил свои очки и дал свое офицерское напутствие.
У меня уже нет Родины. её порвали на тряпки и бананы воры и капиталисты. Но у меня есть осколок Мамкиных очков, боевых очков, боевого советского офицера. И пока я жив, будет жить память о одном из Героев тех далеких лет, в которых не быть Героем было просто стыдно, в которых вся страна объединилась, выстояла, выжила и победила. И я знаю, что мои внуки, которым по наследству достанется осколок того стекла, рано или поздно, если нужно, спасут свою Родину и она снова станет свободной...