некролог

НЕКРОЛОГ

Я недавно носил одному редактору сборник своих рассказов. Он даже главный редактор, наиважнейший в издательстве, хотя по внешности судя не скажешь: сам маленький лысенький, мелкий плешивый. Но зато брюхо огромное, пузо арбузное - и в нём заключена видно нечистая сила, потому что к мамону сему стекается-сходится разный пишущий люд, от талантливых гениев до пустых графоманов.
Кабинет у редактора главного в стиле ампир, или может вампир – я не знаю названья, я так опишу – одно широкое окно занавешено тёмною шторой, а на четырёх канделябрах в углах горят двадцать толстенных свечей, и стены обиты бархатным пурпуром алым. Да ещё будто из потолка шипит музычка, тихая сонная… и вдруг из динамиков – хрясь! – словно голову с телом острым большим топором перемкнули.
Сей лысенький дядюшка сам напомнил мне губатую жабу со сказки, когда грустно лупясь да жуя челюстями, читал мою книжку. - мало, - сказал он мне замогильно, пролистав до конца, - очень мало гробов, мертвецов да разбойников. Залейте мне кроооооовью весь этот пол, и тогда я издам вас.
Вторижды к нему я пришёл всеоружии. И только он книгу открыл – то всадил ему нож прямо в сердце, и чуть-чуть провернул чтоб дать крови дорогу. Она сильным потоком извнутри вмиг хлестанула, и в этой кипящей бурунной волне смылось чёрт-те куда – всё, что долгие годы кащейно сбиралось, золоток к золотку: черепа и гробы, мертвецы, вурдалаки, да прочая нечисть. Выхаркнул дядька бледные кости последние – промолвил спасибо – и сдох.

Я был смущён своей прорвавшейся яростью, и возможно неотвратимым возмездием. Хоть я и стёр отпечатки пальцев и следы ног, забрал из кабинета свои рукописи и даже чужие; но меня могли видеть неслучайные свидетели – консьержка внизу, секретарша у столика, уборщица в коридоре. Поэтому моё трусоватое сердце приказало ногам идти вместе со всем некрологом на кладбище; а там уже голове прислушиваться ко всяческим разговорам заклятых друзей покойного, которые ну никак не утерпят шепнуть друг дружке великую правду о трупе. Ведь о человеке всегда говорится или хорошо вслух, иль тихонько на ушко.
На погосте было претихо. Это когда перешёптываются листья берёз и осин под слабеньким ветерком, да иногда каркнет вздорная ворона, похожая на испанского конкистадора. В жёлтых сентябрьских лучах сиял позолоченный крест на часовне, блестели надгробные плиты после дождя, и сверкали дорогие чёрные иномарки, бравурной шеренгой задремавшие на стоянке.
Вокруг могилы собрался конторский народец – пугливые кабинетные обитатели. Они большие специалисты по бумажкам, и всерьёз трудиться не умеют, с мальства не приучены: поэтому любые повороты чиновной судьбы их очень страшат. Каждое увольнение большого начальника кажется им предвестием апокалипса – всякий думает, что именно его ненужный столик и мягенький стульчик попадёт под сокращение штата. А дальше куда? - до пенсии далеко, и придётся устраиваться через знакомых, теперь уже кое-как, потому что больше нет рядом человечка, который прикрыл, поддержал бы.
Вот и грустили одинаково окружающие могилку разные лица: хмурились не от смертного траура, а от его неопределённых ожиданий, кои вполне могли обратиться бедой.

- Наш благородный товарищ стяжал себе достойную славу на литературном поприще! - громко возопил председатель, получив первое слово над гробом.
Он заглядывал в бумажку, не успев выучить вычурную речь; и в то же время шебуршил короткими ножками, стараясь не скатиться в глубокую яму по скользкой глине. - Его высокохудожественные творения призывали молодёжь, да и всех нас иже сумняшеся, - тут он почесал переносицу, не понимая кто сунул в текст эту нелепую фразу; но тут же оправился: - Да, да – иже сумняшеся – беззаветному служению нашему благороднейшему отечеству вкупе с достойнейшим народом.
Слева от меня послышался шёпот большого чёрного мужика, которого я принял бы за разбойника, ночью – но он оказался писателем: - этот покойник был редкая бездарь, от его рассказов тошнит, а в редакторы он попал за сладкий язык.
- тому, кто его прикончил, надо памятник ставить, - отшептался его моложавый есенистый собеседник, как видно поэт. И я приосанился, распрямив наконец-то плечи – значит, не зря эта смерть, раз она приятна кому-то.
Тут справа едва оперился ещё один голосок, как у цыплёнка; я ещё не глянув туда, а уже подумал что он востроносенький; и точно – это оказалась бледная женщина, с тёмным завитым хохолком на затылке: - а вы не знаете, кто будет вместо него?
Писатель и поэт слегка вздрогнули, оттого что кто-то их подслушал, и вклинился в разговор остреньким носиком, похожим на запятую; но они быстренько успокоились, видимо узнав в лицо какую-нибудь простенькую невлиятельную корректоршу из дешёвого журнала, и тихо ответили ей: - назначат того, чью мордочку выдвинет председатель.
Они так и сказали – мордочку вместо кандидатуры. И я понял, что в этом местном союзе писателей очень тесный кружок общения – как говорится шутливо, террариум единомышленников – может быть, только поэтому мои рассказы никому из них не нужны.
Вот я сейчас написал – мордочку, простенькая, кружок – и всё ласкательное, сюсюкальное, какое-то изнеженное; а ведь так оно и есть – тут не мужики а мужички, не бабы а женщинки, и великая широта русской души сузивается от – много в ней лесов полей и рек – до маленького сердечка, которое затаённо бьётся под курткой или плащом, боясь забиться сильнее, и обратить на себя чьё-то суровое вельможное внимание. А те хмурые вельможи тоже трясутся от страха, потому что выше них кто-то есть больший, который вообще весь в ужасе от своей ответственности, как в дерьме.
Охохох. Куда я подался, зачем я попал сюда, и разве нельзя мне просто талантливо писать для себя, и людей, не думая о тёплом местечке?
- Друг мой! Ты попадёшь в рай! - словно ответил на мои мысли коренастый седовлас у могилы, с большим мясистым носом и шустрыми глазками, которые совместно очень подходили к лицу, представляя своего хозяина крепким бюрократом с простой мужицкой хитринкой. Это не задрипаная интеллигенция, кою можно обвести вокруг пальца честным словом да упованьем на совесть – этот сам кого хочешь обжулит, ласково обнимая за плечи, на ушко шепча. - И там в раю ты снова станешь облагораживать своим божьим даром внимающие тебе души!
Здесь председатель, стоявший рядом, но чуть впереди, тронул седовласа за локоть – видимо намекая, чтобы он не сильно зарывался церковной патетикой и поубавил высокий раж своей проповеди.
Тот моложавый поэт возле меня хмуро буркнул: - в ад его надо, да в самое пекло. Чтобы почувствовал настоящую кару за свои редакторские грехи. - И голос его был очень зол, и обижен: как видно, покойник здорово потрепал его книжки да нервы, пока ставил свою резолюцию, своё разрешение на тираж.
- так вас он тоже помытарил перед изданием? - спросил чёрный писатель с ноткой злорадства, тихенько радуясь в самом себе, что не ему одному выпали на долю послетворческие лишения.
- да не то слово! - хотел было возвысить голос оскорблённый поэт; но осмотревшись по сторонам, сбавил тон, и втянул голову в плечи как черепашка. - Легче, кажется, толстый роман написать, чем протолкнуть в альманах свой рассказик. А уж чтобы издать целый сборник своих творений, нужно хвостом за ним было ходить, и каждый миг велиречить.
- неужели в нашем союзе всё так донельзя запущено? - Корректорша округлила глазки и губки, делая неверящий вид; но на самом деле она пыжилась и недоумевала притворно, чтобы интересом вызвать собеседников на откровенность – как и все женщины, она обожала новые сплетни.
- а чему вы удивляетесь, если давно уже служите здешней псевдокультуре? В нашем городе получают карт-бланш на успехи, и индульгенции на провалы, только дружки председателя да его приближённых. Остальным же остаются лишь крохи с барского стола, жёваные куски их великосветской отрыжки.
Чёрный писатель, судя по его грубым словам, когда-то был смел да яростен, могши согнуть в бараний рог любого из своих врагов; но по тому, как он прятался от могильной трибуны за головами впередистоящих, мне стало ясно - что давно укатали этого зрелого сивку творческие крутые горки, и кабинетные наездники, крепко вцепившиеся в его тягловую шею.

Мне стало смешно. Не страшно оттого, что меня в этом союзе никогда не издадут - а именно до хохота смехотворно. Ведь как же надо опуститься этим членам всяческих союзов в своём величии творца, упасть до дна вдохновением и талантом, чтобы бояться обыкновенного пустенького росчерка пера, который разрешает или запрещает тебе творить для людей? Да не может так быть. Если ты чувствуешь в себе божий дар, и ниспосланье духовного катарсиса, и опыт ошибок трудных, и гений парадоксов – то все эти серенькие кабинетные мыши никогда не застят дорогу к свершениям, поискам, истине, и ты узреешь свой светоч во тьме неверия, и обнимешь как явую жар-птицу небес.
Я вдохнул полной грудью свежий воздух свободы, гордой воли кислород, и двинулся от города в степные просторы своей неторённой дорогой.