Ниночка

Вечером со всех домов потянулись соседи к тете Матрене. Несли каждый что смог уделить от своей бедности: кто пяток яиц, кто кусок сала, кто каравай хлеба; курточку болониевую, совсем даже приличную, только в локотке аккуратно подшитую; да вот тетя Аня от дочки своей свитерок розовый поднесла. Так всем миром и собрали деревенскую любимицу Ниночку в город, в институт поступать.

А чего же ей-то да не поступить? Училась девочка, слава Богу, старательно, прилежно, только вот... уж больно скромна — не чета городским, и голосок имела тихонький да тоненький, и доказать чего, настоять на своей правоте — этого не сумеет.

Проводила тетя Матрена свою племянницу до автобуса, взглянула последний раз на тоненькую фигурку, на добрую улыбку родного личика да пошла на заутреню в церковь: молиться за девочку, свечку поставить к образу Царицы Небесной, Заступницы сиротинушки убогой.

Только несмотря на сомнения деревенских, поступила Ниночка, поступила. И отвечала на экзаменах исправно, и аттестат ее с пятерочками приемной комиссии приглянулся, и подружки в общежитии — тоже деревенские оказались — поддержали добрым словом. Ниночка с ними до самого окончания и прожила в одной комнате, так и ходили всюду втроем: смугленькая Тамара, русоволосая Ниночка, а самая-то маленькая и светленькая — Света.

На первой картошке приглянулся Ниночке высокий незнакомый парень: не было его среди поступавших. Как позже выяснилось, Игорь вернулся из академического отпуска, поэтому многое из студенческой жизни знал и охотно всем рассказывал. Как-то в поле засмотрелась Ниночка на статную фигуру Игоря, заслушалась его веселыми словами, и заметила это Тамара. Надоумила приодеться вечером и сходить в избу к ребятам, вызвать Игоря и погулять с ним. Сначала никак не соглашалась Ниночка, но Тамара говорила, что здесь ничего такого нет, у студентов так принято, чтобы без всяких там стеснений — иди, мол, не робей, и все тут.

Ох, как билось сердечко, когда она подходила к мальчишеской избе. А как услышала за дверью мат-перемат, так совсем ноженьки ослабли. Подбежала тогда откуда ни возьмись Тамара, стукнула в дверь, шальная, и снова за угол скрылась. Открыл на стук сам Игорь, будто за дверью стоял и ждал. Не удивился даже, накинул телогрейку и вышел. На улице присели они на скамейку. Игорь закурил, и она заметила, как он волнуется и не знает, как себя вести. Это ее успокоило.
Поговорили о том, о сем. Замолчали.

Поднял он на нее глаза, долго вглядывался в ее открытое лицо с ясными светло-серыми глазами и улыбчивыми мягкими губами, приметил родинку на верхней губе, скользнул по розовому свитерочку, чистенькой курточке, по ладошкам, сложенным лодочкой на коленках; порывисто вздохнул и, глядя ей в глаза, потребовал, чтобы она его поцеловала. Ну уж нет!.. Встала она и быстро пошла прочь. Догонять Игорь не стал. А на следующий день Ниночка увидела его с Люсей — шумной городской девицей, которая подробно рассказывала о своих победах над мужчинами.

Однажды на лекции Игорь сидел рядом и шутливо переговаривался то с Ниночкой, то с Сергеем. Но вот Сергей, гаденько улыбаясь, сказал ему на ухо что-то нехорошее, слышно было только «Нинка». Игорь побледнел и, глядя прямо перед собой, сказал ему, чтобы после лекции обязательно его дождался для разговора.

На последней лекции в этот день их обоих не было, а на следующий день Сергей пришел в темных очках, что свидетельствовало о наличии под ними синяка. Тамара после этого инцидента громким шепотом настаивала на повторении попытки сблизиться с Игорем. Ниночка не знала, как поступить, только разрешил ее сомнения сам Игорь.

Пригласил ее вечером в свою комнату на праздничный ужин. Она и согласилась.
Проживал он в новом общежитии в двухместной комнате с Виктором, у которого протекал бурный роман со Светой. В субботу Тамара уехала домой, Света пригласила Виктора в комнату, где они жили с Ниночкой. Так что Игорь в комнате был один.

— Ты вот что, Нинок, — сразу заявил Игорь, когда они остались наедине, — ты меня не бойся, я приставать к тебе не буду. И вообще обещаю, что никогда не смогу сделать что-нибудь такое, что бы тебя обидело. Ты мне очень нравишься. Очень... Но только мы такие разные, будто из разных стран, с разных планет. Ты слишком... хорошая для меня. Я бабник и пьяница, а ты — цветочек... Чистая, как первый снег. Я за тебя любому башку снесу, так и знай.

О чем они после говорили — Ниночка почти не запомнила. Только она уже была и не против, чтобы он слегка поприставал, совсем немножко... Они слушали хорошую музыку: в комнате имелся стереомагнитофон со множеством записей. Игорь наливал сухое вино, лимонад, подкладывал ей в тарелку салат оливье, цыплят табака, пельмени в омлете — все это он купил в ближайшем ресторане. На вопрос, откуда у него такие деньжищи, чтобы по ресторанам ходить, он признался, что по вечерам с ребятами ходит на соседний завод подрабатывать.

«А вообще-то он парень ничего, зачем уж так-то себя в бабники и пьяницы прописал? А уж красавец... умница, отличник... Поэт, между прочим. Я бы тебе, Игорек, все простила, только бы ты рядом был».

Потом на столе появилась еще одна бутылка вина, уже покрепче. Игорь быстро пьянел, бил себя в грудь и обещал «всем все поотрывать, ежели что». Потом вдруг поднял глаза на Ниночку, оглядел пристально, смутив девушку до румянца, и после долгой паузы произнес:
— Хорошая ты девчонка! А я… такая мразь!
Мягко выпроводил девушку и полеплся искать себе подобную.

Ниночка долго с жалостным повизгиванием скреблась в дверь своей комнаты, но там шушукались и не открывали. Спустя минут десять из комнаты выскочил всклокоченный Витька и, ругаясь, убежал. Света выслушала извинения Ниночки, поворчала и заснула. А Ниночка всю ночь не спала, только думала, мечтала, иногда всхлипывала.

Игорь жил своей веселой жизнью: учился и работал, гулял и читал со сцены свои стихи, менял девушек, друзей, модную одежду. Иногда заходил к Ниночке, удивлялся, что она в комнате почти всегда одна, дарил ей цветок или мороженое и, вздохнув, уходил.

Недели за две до сессии в их группе появилась новенькая: она перевелась из университета. Девушка, звали ее Марина, была стройной и красивой, как актриса. Однажды на зачете Игорь подошел к Марине и попросил ее пропустить вперед: он, как всегда, торопился. Марина свысока глянула на Игоря и, по-кошачьи фыркнув, отказала. Ниночка уступила свою очередь, чем Игорь и воспользовался.

Когда Ниночка с зачеткой в руках вышла из аудитории, Игорь ждал ее:
— Нинок, а не пойти ли нам вместе?
— Пойдем. А куда?
— Сегодня в Кремле классический джаз. Мы еще успеем.

На подходе к Кремлю где-то за километр уже спрашивали «лишний билетик». Ниночка впервые оказалась на концерте, ей все здесь было интересно: роскошно одетые дамы с мужчинами в галстуках-бабочках, буфет с шампанским, странные молодые люди с начесанными волосами, колонны, ковровые дорожки.

Но самое главное — Игорь был рядом, угощал ее шипучим вином, бутербродами с икрой и рассказывал о джазе, как его нужно слушать и что такое импровизация. Сначала Ниночка стеснялась своего более чем скромного вида, но Игорь успокоил ее тем, что она здесь «самая красивая», а одеваются на джазовые концерты «кто как захочет, потому что это не музыка толстых, а музыка пьяных, тоскующих по Африке негров». А если Игорю все равно, то и Ниночке нормально.

Впереди сидела занятная парочка: пожилой седоватый мужчина в свитере с бородкой и молодая девушка в очках. Во время импровизации, когда саксофонист выдувал из своей изогнутой замысловатой трубы какие-то заунывно-воющие звуки, бородач поворачивал голову к подруге и, расплываясь в улыбке, закатив глаза, выражал своим видом, что это то самое, из-за чего он сюда пришел, вот это — как вино, как дыню кушать, как... А Ниночке в голову лезли воспоминания о дедушке Семене, который на своей гармони выводил «Подмосковные вечера», а все слушатели глядели на небо и вздыхали... Игорь слушал напряженно: то шею вытягивал, то разваливался в кресле, отдыхая, то снова переживал за солистов. Иногда он наклонялся к Ниночке и на ушко шептал:
— Представляешь, ритм в двенадцать тактов — это же как в симфонии! Потряса-а-а-юще!

В антракте они встретили «новенькую» Марину в вечернем платье с элегантным молодым мужчиной в смокинге. Ниночка с Игорем приветливо кивнули им, но ответа не последовало: их не замечали. Игоря это опечалило.

После концерта они брели пешком по главной улице. Ниночка слушала витиеватые рассуждения кавалера и рассматривала незнакомую ей ночную жизнь центра города. Шумно гуляли в ресторанах, развеселые пьяные компании шатались от витрины к витрине, по дороге ехали переполненные частные машины и такси. Вот идет с молодым парнем молодящаяся красотка в шубе и, размахивая сигареткой, хриплым баском констатирует: «В кабаке — как в кабаке!» Оказывается, жизнь не кончается десятью вечера, а шумит до поздней ночи.

Вот еще одна шумная гурьба поравнялась с ними. Из нее выскочил некий веселый молодой человек и, глядя на Ниночкины ноги, обратился к ним с вопросом:
— Ножки-ноженьки, а куда это вы идете?
— А идут они домой отдыхать, — ответила их хозяйка.
— И не ай-ай-ай вам это делать в такую рань, когда еще даже такие старые хрычи, как мы, гуляют?

— Кирилл, — услышала она рядом голос Игоря, — ты чего к порядочной девушке пристаешь? Своего гарема тебе не хватает?
— А гарем, Игорек, только и интересен что кадровыми перемещениями, — Кирилл поднял печальные чуть раскосые глаза на Ниночку и уже серьезно предложил. — Пойдемте к нам чай пить, здесь недалеко.

— Ты не против? — спросил у Ниночки Игорь.
— Пойдем, — пожала она плечиком.
— Ура! У нас свежие силы, — объявил Кирилл компании и предложил свое предплечье Ниночке для опоры. — А ты, Игорек, почему не заходишь? Чем это мы тебя обидели?
— Ты же знаешь мой образ жизни: пять часов сна — остальное дела.
— Но ведь и друзей забывать негоже. Матушка твои стихи давно не слышала. Спрашивает.
— Да, перед Дарьей Михайловной виноват, каюсь.

Шумно и многословно ввалились они к Кириллу в гости. В такой большой квартире в старом доме с высоченными лепными потолками Ниночка еще не бывала. Встретила их аккуратная женщина в прическе и бусах. Холеную надушенную руку ее с длинными пальцами, унизанными перстнями, целовали мужчины и с книксеном пожимали дамы. Каждому она находила слово: то насмешливое, то ворчливое, то как Игорю — ласковое...

Ниночкины пальцы хозяйка придержала дольше обычного и шепнула:
— Поможешь мне на кухне?
— Конечно, Дарья Михайловна, с удовольствием.

Игорь метнул в хозяйку ревнивый взгляд, та ему шаловливо подмигнула.

На кухне в жаре и ванильных ароматах томился в духовке большой пирог с вишневой начинкой. Серебристо-голубой кот лениво приоткрыл глаз и удостоил оценивающим хозяйским взором новенькую. Видимо, она ему понравилась, потому что он грациозно изогнулся, потянулся, небрежно соскочил со своего коврика на табуретке у батареи и запрыгнул на колени к вновь прибывшей гостье, потоптался, покрутился и устроился в ложбинке, урча на каждое поглаживание теплых легких ладоней.

— Еще пять минуточек — и мы понесем пирог на стол, — сказала хозяйка, пристально наблюдая за котом, закуривая длинную сигарету. — А Мики, кстати, не каждому позволит даже подойти близко, он у нас о-о-очень разборчивый.
— Значит, мы друг другу понравились.

— Вы с Кириллом давно знакомы?
— Минут десять, — улыбнулась Ниночка, взглянув на вычурные часы на стене. В этот самый миг часы издали мягкое и протяжное «бо-о-м-м-м».
— «Ле-руа-де-Пари» тысяча восемьсот восемьдесят второго года, убегают вперед в год на полминуты. Значит, ты с Игорьком пришла? И какие у вас отношения?
— Я его люблю, — просто сказала Ниночка.
— А он тебя? — нервно выдув из себя струю мятного дыма, быстро спросила хозяйка.
— Кажется, нет.

— Послушай меня, девочка. Я очень люблю Игорька. Очень. Он мне как сын. Но таким нарциссам, как он, нужно долго беситься, прежде чем они успокоятся и решат связать себя семейными узами. Чаще всего такие до брака дозревают годам эдак к тридцати, не раньше.
Сможешь ты терпеть его измены, шатания, искания все эти годы? Он же измочалит тебя. А ты девочка чистая, домашняя. Твои подруги через пару лет станут выскакивать замуж, детишек рожать. Возьмешь ты такого слюнявчика на руки и так захочешь своего заиметь, что все эти игорьки с их самовлюбленными шараханьями сразу тебе станут до лампочки. И бросишься ты на шею любому встречному-поперечному, чтобы только дитё свое заиметь... Да тебя в жены любой нормальный мужик возьмет, только вот каково тебе-то с ним будет — это вопрос.

Русая головка Ниночки опускалась все ниже и ниже. Наступила тишина. Только Мики продолжал урчать под ее трепетными пальцами. Хозяйка закурила новую сигарету, жадно затянулась и продолжила:

— Ты вот что, девонька, ничего не говори пока мне. Не отвечай ничего. Просто послушай меня, мать и женщину. Я людей насквозь вижу. Ты девочка хорошая, домашняя. Выходи за моего Кирюшку. Парень он надежный. Я скажу — он послушает меня. Свекрови тебе лучше не найти. В дела ваши лезть не буду. Помогу, чем смогу. Есть у меня и связи, и деньги, и драгоценности родовые имеем на черный день. Крови мы дворянской. Ты у меня будешь, как сыр в масле кататься!

Энергичным движением открыла она дверцу печи, выдвинула на себя противень с румяным пирогом. И негромко добавила:
— Ты сейчас ничего не говори… Поноси в себе это маленько. А как созреешь, ты только кивни мне — и я все для вас с Кириллом устрою в лучшем виде. А пока... заходи сюда в любое время дня и ночи, поговорим по-бабьи. Выплакаться будет, опять же, кому. Даже если ничего у тебя с сыном моим не получится — заходи по-свойски. Двери этого дома для тебя открыты всегда. Пока я жива.

Под аплодисменты и восторженные крики хозяйка с Ниночкой внесли большие подносы с чайным сервизом и пирогом в гостиную. Игорь отскочил от девушки, сидящей в глубоком кресле, не сводившей влажных глаз с белокурого красавчика.

Ниночка с трудом затаила в глубине груди протяжный вздох: все, как обычно.
— Ничего вы, убогие, не поняли! — размахивал руками Кирилл. — Ну, невозможно определить, где этот электрон находится, то есть сие неопределенно. А значит это только одно — что нет электрона, этой основы всей физики, но есть некое неопределенное поле. Это как у строителей под домом не было бы фундамента. Этот принцип неопределенности — бомба под все материалистическое мировоззрение!

— А вот святое ты не тронь! — сурово возразил юноша с лицом старика.
— Слышите голос нашего будущего номенклатурщика? — опять взмахнул руками Кирилл, рассыпая пепел сигареты. — Думаете, ему истина нужна? Как же! А нужна ему незыблемость будущей пожизненной кормушки. Прав ты, Левушка, ох, как прав. Ибо именно современная наука и разбомбит твое лощеное определенное будущее этой самой неопределенностью.

— Не наука, сынок, это сделает, а совесть, — вставила слово Дарья Михайловна, раскладывая по тарелкам куски пирога. — Вы с бабушкой на эту тему поговорите, да не считайте себя умней ее: ум нашей старушки — в сердце.
— Во! — поднял палец Кирилл. — Мы сейчас сюда нашу бабульку притащим, и я вам покажу, на ком вся Россия держится. А пока наливай по маленькой. У нас нынче в розливе мадера из стратегических подприлавочных запасов.

Вот уж и бабуля сидит на диване. И через толстые стекла очков, молча улыбаясь, глядит на резвящуюся молодежь. Запасы мадеры быстро тают, от пирога остались только крошки. Кирилл запьянел и с трудом перекрикивает музыку магнитофона и возгласы говорящих. Игорь который раз танцует с новой подружкой, она льнет к нему, как распаренный лист банного веника. Дарья Михайловна вернулась на кухню и там «повисла на телефоне». Ниночка сидит рядом с бабулей, на ее коленках уютно посапывает Мики, вытянув передние лапки. Изредка старушка спрашивает, кто здесь кто, но Ниночка сама не знает, а время для знакомств упущено.

— Внимание! А теперь обещанный эксперимент! — кричит Кирилл, предлагая всем сесть и замолкнуть. — Сейчас вам посчастливится узнать экспериментально и наглядно уникальное явление под названием «православная женщина». Всем сидеть тихо!

Он из стопки в углу, почему-то из середины, вытащил старую газету. Разумеется, при этом все верхние газеты медленно накренились, были выпрямлены пинком ноги и от этого с шелестом рухнули на пол и разъехались под ногами экспериментатора. Кирилл размашисто смял газету в комок и швырнул в бабушку. Комок упал к ее ногам. В полной тишине старушка пошарила руками по полу, нащупала что-то белое и шуршащее, положила себе на колени и, нерешительно помолчав, хрипловато спросила:
— Кирюш! Это что, бумажка?
— Да! — крикнул тот.
— Кирюш, а мне ее выбросить, али она тебе нужна еще?
— Я те выброшу! Это важный документ!
— Тогда я к тебе на стол положу.
— Ладно.
Снова Кирилл смял газету и швырнул в бабушку. Также молча она пошарила по полу и нащупала комок.
— Кирюш, опять бумажка у тебя упала.
— Знаю!
Бабушка помолчала, щупая шуршащий газетный комок. Потом улыбнулась, прокашлялась и спросила:
— Так это ты шутишь, негодник эдакий?
— Шучу. А что, нельзя?
— Отчего же, можно. Только ты мне ответь, бумажки мне выбросить али к тебе на стол положить?
— Я те выброшу! Конечно, на стол! — орал что есть голосу внук. — Я же сказал, что это важные документы.
— Тогда чего же ты их разбрасываешь?
— А это для шутки!
— А... Ну, я понесла...

Бабушка тяжело встала и, опираясь на палку, пошаркала из гостиной в кабинет внука.

— Ну и сволочь ты, Кирилл! Ты чего над старенькой бабушкой издеваешься! — звонко вскрикнула девушка в голубом платье.
— Действительно, не очень это красиво, — вторил ей бородатый господин с перстнем на мизинце.
— Ничего вы, совки колбасные, не поняли! — спокойно возразил Кирилл. — Конечно, я для вас разыграл сцену. Но играл только я. Бабушка на полном серьезе показала вам, нехристям, свое безграничное смирение и уважение к мужчине. Даже если этот мужчина — ее сопливый и пьяный внук. А почему? А потому, что сказано в Писании, что не мужчина для женщины, а женщина для мужчины, потому как мужчина есть господин женщины.

— Теперь понятно, почему в семнадцатом всем этим писаниям так быстро пришел конец, — прогнусавил будущий секретарь райкома, — потому что в основе всей этой идеологии лежит неуважение к человеку, даже если это только половина человечества.

— А тогда почему же твой любимый поэт Рождественский, который, насколько я знаю, никогда не был замечен в уважении к русской православной традиции, — почему он в одном из своих виршей столь настойчиво просит свою возлюбленную быть хоть маленько послабее? Там что-то такое: я для тебя всех по стенке размажу, я для тебя луну с неба демонтирую, я для тебя кило сервелату достану — только, пожалуйста, будь слабее. Значит, уже и этих достала бабская эмансипация! — Кирилл поднял бокал с вином. — Предлагаю тост. За слабость! За кротость! За скромность! За нежность! За верность! То есть за русскую женщину с большой буквы рэ.

Во время произнесения тоста Кирилл неотрывно глядел на Ниночку. Это заметил Игорь, потому после осушения своей порции и целования ручки у напарницы по танцам взял Нину за руку и потащил к выходу.

Пока они скоро одевались и многословно прощались с Дарьей Михайловной, из дальней комнаты раздавался протяжный напев Кирилла: «Если ты помрешь, карга старая, я в могилу с тобой вместе лягу. Только ты одна меня любишь в этом мире. Слышишь, клюшка ты глухая!..» Когда Ниночка непроизвольно шагнула в сторону рыданий, ее остановила цепкая рука Игоря.

— Не обращайте внимания, — печально улыбнулась хозяйка. — Этот стон у нас песней зовется... Любит он свою бабку больше всех...


По окончании сессии состоялся бал с участием призеров конкурса художественной самодеятельности. Выступал там, конечно, и Игорь. Ах, как он нравился Ниночке, в потертых расклешенных джинсах и этой своей кожаной куртке в талию, с шелковым платком на шее.

Читал Игорь свои стихи необычно: то шепотом, то почти кричал, то садился на сцену, скрестив ноги, то вскакивал и пробегал по краю сцены, размахивая микрофонным шнуром, как лассо, то вдруг замирал спиной к залу, отбивая такт ногой.

На первом ряду по-хозяйски сидел тучный Дима со сладенькой улыбкой на пунцовых губах под густыми усами и «с чувством глубокого удовлетворения» оценивал своих питомцев. Держали его в институте исключительно за режиссуру «худсама» и неизменные успехи его воспитанников. Только Игорь да сам Дима знали, чего стоило «поставить» этот номер. С каким утонченным расчетом выбирались и до блеска отдраивались каждый жест, каждый шаг, каждое форте и пиано. Обещание «ославить» Дима выполнял, правда, требовал от актеров абсолютного подчинения, вдалбливая в их «головешки», что это он, Дима, — лоза, а они — актеришки — листики. И ежели какой из листиков хоть малость присохнет, то он его отсечет, и притом безжалостно. В позапрошлом году Дима за постановку трех номеров, занявших призовые места и получивших дипломы на всесоюзном конкурсе, удостоился съездить на кисельные берега туманного Альбиона. Оттуда он привез неприкасаемый авторитет и таинственную недосказанность. «Посвященный...» — стали шушукаться по затемненным углам с пустыми бутылками и зауважали его еще крепче.

Итак, Игорь старательно изображал на сцене поэтические терзания. Девичья группа поддержки после каждого стихотворения старательно визжала, парни свистели, аплодировали и кричали «бис». На этот раз Игорь читал новые стихи, а фанатки требовали знаменитое «Солнце» — с него начался успех на сцене. Димочке тоже нравился этот необычный стих, правда, он требовал заменить «не гордый» на «не гордой».

И вот Игорь, раскачиваясь, отбивая такт ботинком по сцене, начал:

Смотреть на Солнце нестерпимо больно,
И я закрываю диск ладонью.
Роса обжигает холодом утра,
Не надо мудрить — и так все мудро,
А просто дышать туманной прохладой,
И, кроме утра, ничего не надо.
Здесь плавится сердце годами твердое —
Вот я на земле, совсем не гордый.
И все так здесь гениально просто:
Вот — я, вот — земля, под ладонью — Солнце!

Последнее слово утонуло в реве публики. Игорь из-за кулис вынес ведро с гвоздиками и стал швырять их в зал. Последний цветок он поднял над головой и понес в сторону Ниночки. Она замерла от счастья! О, как он сейчас был похож на Есенина!

Только цветок достался не ей: не дойдя трех рядов, Игорь встал на одно колено и протянул его Марине. Так начался его новый роман.

На следующий день у деканата вывесили фотографии участников бального концерта. На одной из них стоял Игорь в напряженно-задумчивой позе с протянутой рукой. Под фотографией фломастером выведена подпись: «Под ладонью — Солнце».

Через час, когда многие из студентов уже успели получить стипендии, подпись поменяли на: «Правильной дорогой идете, товарищи!» А еще через час, когда в каждом углу туалетов, рекреаций, опустевших аудиторий стояли пустые зеленые бутылки, фотография Игоря исчезла, а на ее прежнем месте между пятен клея злоумышленники коряво написали: «Нечего нам тут Солнце загораживать!».

Перед разъездом по домам студенты всю ночь «гудели» в общежитии. Обычно суровая комендантша Василий Иваныч, которую прозвали так за сходство с Чапаем, на эти праздничные гулянки смотрела сквозь пальцы. Ее вездесущий командный крик: «И шоп тут усе была культурна!!!» в такие дни заменяла умилительная просьба: «Вы уж, ребятки, потише!»

Ниночка собирала свои вещички в сумку. На свою стипендию она умудрялась не только как-то питаться, но еще к каждому приезду домой покупала недорогие подарки. Тетке нравится копченая ставрида. Вот она ее освободит от нескольких слоев кальки, разрежет и долго-долго будет смаковать душистый золотистый кусочек с переливами синего и зеленого на срезе, заедая рассыпчатой картофелиной в мундире.

Дедушка Семен просит хоть пачечку «индейского» чая, при этом всегда добавляет, что если бы и его бабка с ним чаи гоняла, то они бы уж давно по миру пошли. Как же, по миру! Без его совета и золотых рук ни одно дело в деревне не начинают. Соседских ребятишек неплохо побаловать арахисом в сахаре или ирисками, они, как кутята, вокруг Ниночки крутятся, друг дружку расталкивают в ожидании хоть какого гостинчика. А тете Ане нужны лекарства от давления. Опять, поди, скажет, что на деревне только у нее такая барская болезнь...

В дверь негромко постучали. Ниночка открыла и замерла: за дверью на коленях стояли Игорь и Виктор с гитарой. Они хором запели: «Эх, рублик бы! Бом-бом. Эх, трешку-у бы! Бом-бом. Пяте-ерку бы! Бом-бом. Червончик бы. Бом-бом-бом-бом...»
— А вы разве стипендию не получили?
— А как же! Получили, — кивнул Игорь. — Только мы с ней уже расправились. А нам нужно еще много друг другу сказать важного. Так что ты, если можешь, займи, а мы тебе после каникул вернем с процентами. Ты же знаешь, мы возмутительно честные и убийственно вежливые, как джентльмены.

Ниночка вздохнула, достала из сумки кошелек и протянула им трешку. Игорь схватил зеленую бумажку и, чмокнув ее в щечку, с песнями под аккомпанемент друга пошагал в сторону лестницы.
«Только бы их в милицию не забрали», — подумала она и продолжила сборы.

Каникулы Ниночка проводила всегда только дома. Тетка старела, слабела, и помощь племянницы оказывалась всегда очень кстати. Весь день пролетал в делах, зато вечерами у них происходили замечательные посиделки под чаек с вареньем. Они обменивались новостями, шушукались, как шаловливые девчонки... Тетя Матрена после этого вставала из-за стола, гладила себя по груди и нараспев баском произносила: «Ох, и наговорилась!.. До-о-осыта!»

В этот вечер Ниночка раскрыла свою тайну об Игоре и достала из коробки с документами ту самую «солнечную» фотографию, которая ей досталась от Тамары. Долго всматривалась тетя Матрена в изображение возлюбленного своей племянницы, но ничего не сказала, только вздыхала и жалостливо поглядывала поверх мятого глянцевого листочка на притихшую Ниночку. Потом тяжело встала, подошла к племяннице и, прижав ее головку к своей груди, долго гладила своими горячими, большими, не знавшими варежек ладонями, в которых таяли снег и чужие боли...

Вернулась она с каникул в свою комнату в общежитии и не узнала ее: стол накрыт белой скатертью и уставлен блюдами и бутылками, банками с букетами белых гвоздик. За столом сидели разодетые в праздничное Тамара, Света с Виктором и Игорь.

— А мы тебя ждем, не начинаем, — пояснил Игорь. — Садись, очень кушать хочется. Да, возвращаю должок, — он протянул Ниночке трешку. — Спасибо тебе.
— Не за что. А что у нас за праздник?
— Во-первых, твое долгожданное возвращение в родные «альмы-мамы», — наставительно произносил Игорь, разливая вино по граненым стаканам. — Ну, а во-вторых, обещанные проценты с твоих капиталовложений в наш с Витькой бизнес. Пока ты у нас, по своей давней привычке, принимала ванны в шампанском на Канарах, мы тут на Сибирке вагоны разгружали в две смены. А в-третьих, это все, — он жестом очертил контуры застолья, — для радости. А как же — жить да не радоваться!

Спустя пару часов, когда их оставили вдвоем, Игорь печально вздохнул и, переступая через что-то внутри себя, произнес:

— Я тебе сейчас расскажу одну историю. Только не подумай, что она имеет к тебе отношение. Случилось это на моей первой картошке, еще до академического отпуска. Разместили нас с одним парнем по имени Вадя на хуторке. Кормили хозяева, кстати, как на убой. Грибов тогда было — жуть сколько. Я три пакета сушеных боровичков домой привез. Так вот, недалеко от нашей избы находилась ферма, куда мы с Вадей ходили за молоком.

Там я и познакомился с этой девушкой. Я как увидел ее впервые, так моя челюсть в одночасье на пупок и грохнулась: весу в этой красавице было пудов на десять. Когда она шагала нам навстречу с подойниками, толстенный дубовый настил, который без труда выдерживает вес буренок, стонал и скрипел под ней, передавая напряжение на конструкции бетонных стоек и далее на фермы кровли, все это приводя в трепет.

К богатырям, даже если это юные особы прекрасного пола, я всегда относился с уважением. Она это, наверное, поняла по-своему. Словом, стала она проявлять ко мне знаки своей чистой девичьей влюбленности. То плечиком к стене придавит до хруста в костях, то по спине лапочкой приложит, так что в груди булькать начинало. Ну, это еще ладно. Повадилась она под моими окнами ходить и дышать.

Сижу я, бывало, после сытного ужина у стола, плодово-ягодным за рупь тридцать балуюсь и стишки пописываю. Вдруг за окнами бух-бух, тре-еськ, шарах-бабах. Все трясется, ветки березы ломаются. Затаюсь я, к столу прижмусь, ни жив ни мертв. Жить-то хочется!.. Стоит девушка под окнами, дышит. Да громко так дышит, глубоко... А так как мне выходить к ней было страшновато, то она запускала в форточку булыжники с нарисованным углем сердечком. Один такой камешек вскользь задел мою голову — и на лбу появилась шишка. Когда мы с Вадькой в следующий вечер пошли на ферму за молоком, и я показал ей мой раненый лоб, она только засмеялась, так что буренки нервно затопали копытами и забились по углам.
Тогда я попросил хозяйку о защите моей жизни и здоровья. Та пришла с разговора на ферме с синяком под глазом и весь вечер проплакала. Пробовал я объяснить этой Джульетте, что у меня, мол, в городе есть невеста, но она мне сначала синяк под глаз поставила, а потом... это было ужасно! Она меня обняла. Мне показалось, что я попал в эпицентр урагана. Как я тогда живым остался — до сих пор для меня загадка.

Закончился этот роман тем, что нас с Вадькой ввиду угрозы нашим юным жизням отправили в другой колхоз. Ребята рассказывали потом, что девушка загрустила, на почве депрессии разгромила все деревянные конструкции фермы. Но потом приехал к ним в колхоз по распределению зоотехник. И ее жаждущее любви девичье сердечко переключилось на этого юношу. То ли сказался его опыт лечения крупной рогатой клиентуры, то ли большое пылкое сердце спасло его — но у них с девушкой все наладилось, и тогда колхозное и приезжее население вздохнуло спокойно.
Во время рассказа Ниночка ни разу не улыбнулась. Она опустила глаза и теребила край скатерти.

После паузы она спросила:
— Ты с Мариной поссорился?
— Все эти марины одинаковые. Все бьют и камни в меня швыряют.
— А может быть, не в девушках дело, а в тебе?

Игорь выпил вина, встал, прошелся по комнате, остановился у окна. Не поворачиваясь, хрипловато сказал:
— Я с детства ненавидел всю эту бытовую рутину. Как подумаю, что жизнь превратится в тоскливую цепочку: дом — работа — магазин — ужин — телевизор... А все девушки именно в эти цепи меня и желают заковать. А я жить хочу! — крикнул он, ударив кулаком по оконной раме. — Интересно жить. А не тонуть в семейной трясине.

Он обернулся, и Ниночка опустила глаза — по его щекам текли густые слезы.
— Я вот на тебя смотрю и жале-е-е-ю, — шмыгая носом, продолжил Игорь. — Ты такая юная, красивая, добрая девчоночка, а все одна сидишь в этой комнатушке. Чахнешь. Ты уже состарилась! Когда вы у Кирилла с бабушкой рядом на диване сидели, я смотрел на вас и думал: до чего же вы похожи. Только бабка долгую жизнь прожила, и ей хоть вспомнить что-то есть. А ты... еще замуж не вышла, а уже вся в цепях, вся в этом болоте.

— Да ты не переживай за меня, Игорек. У меня все хорошо, — сказала она тихо и спокойно. — А сидеть дома — это у деревенских девушек так положено.


Свадьбу Дарья Михайловна организовала по-своему, с размахом.

Ниночке казалось, что ее свекровь — самый счастливый человек на этом торжестве. После регистрации гуляли в ресторане на набережной, только недавно открытом, потому престижном и модном. Гостей понаехало!.. Тетку Матрену посадили вместе с бабушкой, там же рядком разместились притихшие Света с Виктором и Тамара.

Игорь заскочил на минутку, вручил конверт, цветы и, извинившись, пряча глаза, убежал.

Дарья Михайловна расхваливала невестку всем приходившим гостям. Только что тут говорить, когда любому эта застенчивая ясноглазая красавица в белоснежном кружевном платье нравилась сразу и без всякой рекламы.

Кирилл, казалось, до сих пор не верил свалившемуся на него счастью, вел себя несколько настороженно, боясь спугнуть эту фантастическую феерию. Он ни на шаг не отходил от Ниночки, глядя на всякого подходящего мужчину излишне строго. Когда появился Игорь, он так напрягся, что рука его под пальцами новобрачной окаменела. Ниночка несколько раз шептала ему на ухо что-то ободряющее и успокаивающее, он на миг расслаблялся... но потом снова затвердевал. Когда сели за стол и получилась заминка с тостами, он попросил свидетеля налить ему стакан водки. И только после украдкой выпитого стакана Кирилл успокоился, хотя так же неотрывно глядел на Ниночку, будто этого длинного дважды изогнутого стола, облепленного гостями, для него и не существовало.

Ближе к лету Ниночка родила двух мальчиков-близнецов. Хоть и говорят, что близнецы должны быть похожи, как две капли воды, но эти двое уже с первого дня резко отличались: смуглый и черноволосый Боря басовито кричал и всем тельцем извивался, в то время как его беленький, как снежок, братишка Сережа пускал пузыри и мирно сопел рядом, искоса поглядывая на неугомонного соседа.

Пока достраивался их кооперативный дом на набережной, жили молодые с Дарьей Михайловной. Вот когда Ниночка оценила свою свекровь по достоинству. Не было на свете заботливей и добрее бабушки. У малышей все детские вещи были самые-самые. Молодых она буквально выталкивала из дому то на концерт, то в гости, сама же с удовольствием возилась с малышней, подолгу гуляла в скверике.
Старенькая бабушка совсем ослепла и оглохла, но тоже любила подсаживаться к правнукам. У нее на руках даже непоседа Боря затихал и бережно трогал то очки, то ее пальцы, то крестик.

А Кирилл-то... Как законный глава рода, патриарх и многодетный отец отрастил живот, голосом окреп, в жесты и походку добавил солидности, даже бородку отпустил. Ниночку по-прежнему не отпускал от себя ни на шаг, ограждая от общения с мужчинами и ограничивая даже веселую болтовню с подругами.

Дарья Михайловна купила молодым машину. Кирилл выучился на права, довольно быстро освоил вождение, каждую ночь по часу, а то и больше кружась по опустевшим улицам. И однажды вывез он семейство в деревню к тете Матрене.
Как увидел Кирилл эту маленькую деревеньку на берегу извилистой речушки, да в окружении кудрявых перелесков, так и прикипел к ней изголодавшейся по природе душенькой. Посовещавшись с мамой и теткой Матреной, решил он пристроить и подремонтировать избу, чтобы жить тут летом, как на даче.

Чудный денек тогда выдался, право слово! Небушко плескало из чистой высокой синевы золотистым солнышком, легкие облака отражались в зеркальных изгибах речки, близнецы широко распахнутыми глазенками таращились на незнакомые просторы, суча ножками и улыбаясь беззубыми ротиками. Тетка Матрена с подвываниями целовала то одного, то другого, а уж Ниночка сияла, как солнышко, одаривая всех лучистой своей материнской улыбкой. Кирилл украдкой чмокал ее в румяны щечки, сыпал шутками и множеством идей по переустройству семейного гнезда.

На крещение близнецов старенькая бабушка упросила Кирилла взять ее в церковь вместе со всеми. Она будто собрала остатки немощных сил и своим ходом, только опираясь на руку внука, шаркала в церковь. Близнецы вели себя согласно своему темпераменту: Бориска в руках священника кричал и вертелся, Серёнька же только глазками хлопал, спокойный и ясный, как ангелочек.
Прямо и спокойно, как по широкой трассе, катилась их семейная жизнь.

Братья росли, как тростник, наливались мальчишеской силой, ласкаемые матерью и наставляемые мужающим вместе с ними отцом. Вот и в школу пошли, плечом к плечу: смуглый непоседа Бориска и мечтательный белобрысый Сереженька. С первого дня их в школе стали уважать: учителя за родство с всемогущей Дарьей Михайловной, а ученики — за ум, силу и взаимовыручку. Боря чуть что — бросался с кулаками на обидчиков, а Серега вытаскивал брата из двоек.

Ниночка не без труда закончила институт, устроилась с помощью свекрови в главк на хорошую и спокойную должность. Кирилл довольно быстро защитил кандидатскую и стал руководить крупным отделом в НИИ. Квартиру свою на набережной обменяли они в новый дом поблизости, с окнами на раздольную реку. По праздникам, когда собирались в их гостеприимный дом шумные гости, выходили все вместе на широкий балкон и затихали, наблюдая многоцветные величественные закаты над необозримой поймой реки, множество белых кораблей, залитых огнями, груженные песком и лесом баржи, снующие между ними моторные катера и парусные лодочки, которые их хозяева называли яхтами.

Старенькая бабушка не дожила до ста лет всего несколько месяцев. После исповеди и Причастия, когда ушел священник, позвала внука. Наказала ему держаться веры православной и детей в церкви причащать как можно чаще. Так, держась за руку внука, и испустила дух — "безболезненно, непостыдно и мирно", как и просила в своих молитвах Господа.

Кирилл сорок дней каждый день уединялся в свой кабинет на молитву, простаивал там на коленях у старинных икон, освещенных теплым огоньком серебряной лампады. Выходил оттуда умиротворенным, как человек, добро потрудившийся.

На сороковой день после поминок ночью он разбудил супругу и шепотом взволнованно рассказал, что привиделась ему во сне бабушка рядом с новенькой избушкой в необычайно чудном и красивом месте, где было светло и радостно. Она сказала внуку, что благодарит за его молитвы и сейчас ей очень хорошо. Ниночка поцеловала мужа в щеку, заглянула в комнату сыновей и, сладко зевнув, заснула.

Заехал как-то к ним в гости Игорь. Пьяный и злой, долго объяснял, почему ему так не везет в жизни: и на работе напряг, и в семье ссоры. Маринка совсем остервенела, заставляет его добывать деньги для удовлетворения ее неуклонно растущих потребностей. Без выходных и отпусков вкалывает он теперь то на основной работе, то в шабашной бригаде на дачах у торгашей. Чем она в его отсутствие занимается, он не знает, может только догадываться... Благо бы детей воспитывала, так нет, рожать не желает, говорит, что фигура испортится. Тут он окинул несколько округлившуюся, но по-прежнему стройную и гибкую фигуру Ниночки, налил себе и Кириллу по стакану водки и выпил, как воду. Кирилл отхлебнул глоток и поставил свой стакан, снисходительно поглядывая на бывшего соперника.

Когда мужчины среди ночи пошли за очередной бутылкой в ресторан, Ниночка порылась в своей шкатулке, нашла перстень с большим гранатом, полученный в наследство от старенькой бабушки, и положила его в кармашек дорожной сумки Игоря. Прислушалась к себе и успокоенно обнаружила, что ничего, кроме жалости, к нему не испытывает.

Дарья Михайловна вышла на пенсию, продала вдруг свою дачу и переселилась к тете Матрене. Та все еще «скрипела», как она сама говаривала, в большом доме, который несколько лет расширял и надстраивал Кирилл. Так две старушки и жили вместе в заботах деревенской жизни, в ожидании приезда молодых с растущими не по дням, а по часам внуками.

После окончания школы дороги братьев разошлись. Сергей поступил в институт и намекнул матери, чтобы она готовилась к свадьбе с его школьной подругой Леной. Он как-то сказал, что выбирал себе невесту, похожую на мать, и вот нашел. Действительно, Леночка воспитывалась в семье, где царил дух благочестия и православных традиций. Отец близко не подпускал к младшей дочери наглых и шустрых парней, а дочь, впитавшая с детства послушание родительской воле, беспрекословно ему подчинялась.

Появление Сергея на дне рождения дочки сначала насторожило отца, но после серьезного разговора наедине, больше похожего на допрос, он успокоился и позволил им встречаться.

Борис объявил родителям, что еще не решил, куда идти учиться, поэтому он пойдет служить в армию. Пока брат месяцами сидел над учебниками, Борис каждый день с утра до вечера пропадал в спортивном клубе, где совершенствовал и без того мастерские навыки рукопашного боя. Была у него во дворе своя боевая дружина, в которой Борис, конечно, верховодил.

Участковый оперуполномоченный организовал из этого драчливого коллектива отряд дружинников, на который опирался на вверенном ему участке. Чем лупить парней из соседних дворов просто так, пусть это делают во имя порядка.

Единственным местом, которое братья посещали вместе, была церковь. Отец Михаил помнил этих двух таких непохожих близнецов еще с их крещения. Сергей не доставлял ему хлопот, проявляя постоянную готовность к признанию любого греха, был удивительно смиренен и спокоен. Но уж с Борисом батюшке пришлось здорово повозиться. То вдруг попросит благословения кому-то «морду набить», то приобрести пистолет для защиты своей семьи от хулиганов, то с малолетства просился в армию «сыном полка».

Отец Михаил сам прошел войну, и до сих пор его большие кулаки непроизвольно сжимались, когда он видел несправедливость, но по своему опыту знал он также, что вот такие горячие ребята обычно гибнут первыми, и чаще всего совершенно бесполезно... Поэтому не жалел он своего времени для бесед с Борисом, учил смирению и любви, доказывал, что воины среди мирян всегда найдутся, а вот молитвенников на Руси великой недостаточно, а именно на этом молитвенном плане и решаются судьбы множества людей и даже государств. Никак не желал Борис смиряться.

— Если Господь меня сотворил воином, — бил он себя здоровенным кулаком в широкую грудь, — то мое дело — врагов «мочить», а молится пусть Серенька, это у него лучше получается.

«Сгорит паренек, как порох», — вздыхал батюшка, но понимал, что Борис из тех людей, которым нужно самим лоб разбить, чтобы оценить твердость стены, и лишь молился за него сугубо, стоя на коленях у Престола в Алтаре.

Торжественное настроение после успешной защиты докторской диссертации Кирилла несколько омрачилось повесткой из военкомата, принесенной курьером. Родители хоть и знали, что рано или поздно это случится, но все равно огорчились. Зато Борис от радости чуть потолок макушкой не пробил!

После «учебки», где Борис успешно заработал сержантские лычки, его направили на спецкурсы. Когда подходил к концу второй год, и офицеры вели с ним разговоры о продолжении службы в армейских рядах, грянула война на Кавказе. Одним из первых полк, в котором служил Борис, вступил в боевые действия.

С самого утра у Ниночки все валилось из рук. Сердце сжималось и ныло. По радио сообщали, что наши войска громят сепаратистов по всей мятежной республике. Ей сразу представлялось, как ее сын несется на танке, из пушки которого бабахает огнем, а он сидит на башне и, как Чапай, рукой показывает направление атаки.

Но в это время Борис лежал на дне вонючей ямы с окровавленной головой. Их полк окружили, обстреляли ураганным огнем пулеметов и тяжелой артиллерии, а потом его контузило взрывом фугаса — и вот он очнулся в этой яме. Голова пылала, перед глазами все плыло, его тошнило, хотелось пить. Рядом лежал, свернувшись калачиком, салажонок, скулил и трясся всем хилым телом дистрофика. Борис положил ему руку на плечо и прохрипел:
— Не трусь, пацан, мы еще с тобой повоюем.

Над краем ямы нависла голова в зеленой повязке, и сквозь густую бороду блеснула белозубая улыбка:
— Ванька очнулся. Я тэбя лычно рэзать буду, Ванька. Так харашо рэзать буду, что ты прасыт умереть будэш.
— Это, дорогой, вряд ли... — задумчиво ответил Борис.

Бородач ушел и вернулся с тремя разбойниками. Они спустили в яму лестницу и молча ждали, пока раненые поднимутся. Борис подсаживал паренька, но когда на земле повертел головой, чтобы понять, где они, голова закружилась и тошнота снова подступила к горлу. Едва устоял на ногах.
Привели их в полуразрушенный дом, усадили за стол. Перед каждым поставили банку с тушенкой и положили по куску хлеба. От запаха пищи замутило и засосало в желудке. Они набросились на еду. Бородач, наверное, старший из всех, с зеленой повязкой на лбу, посмеялся, перекинувшись со своими на гортанном наречии, потом ласково заговорил по-русски:

— Мы уважаем воинов. Вы настоящие мужчины. Мы не хотим вас убивать. Мы хотим, чтобы вы стали нашими братьями. Враг у нас один. Это он послал вас в наш дом убивать наших детей. Мы вместе будем кушать шашлык и воевать. Примите нашу веру. Станьте воинами Аллаха. Здесь уже много славян стали нашими братьями.
— Мы православные, — глядя перед собой, сказал Борис. — Крест мы надеваем раз в жизни и не снимаем до смерти. И если я предам свою веру, ты первый меня уважать перестанешь.

Часовой, который обещал «резать Ваньку», вынул нож и стал умолять старшего разрешить ему выполнить обещания, но тот остановил его жестом руки и с улыбкой произнес:

— Нет бога, кроме Аллаха. Как я могу уважать неверного? Что ты говоришь?
Наступило молчание. Бандиты переговаривались между собой. Салажонок искоса взглянул на упрямого сержанта и быстро опустил глаза. Борис положил руку на его худенькое плечо и крепко сжал стальной кистью. Когда мальчишка поднял на него глаза и снова встретился взглядом с сержантом, тот отрицательно качнул головой. Этот бессловесный диалог заметили хозяева и увели салажонка в соседнюю комнату.

Бориса вывели из дома и вернули в яму. Старший бросил напоследок:
— Думай, солдат, у тебя одна ночь.

...В полутора тысячах километров от этого горного поселка, в уютной квартире на берегу широкой реки сидела на кухне Нина и смотрела в одну точку. Муж после вечернего молитвенного правила спокойно заснул. Завтра ему на новую работу в солидную фирму. Нина выгладила его новый костюм, рубашку и повесила на плечики. Пыталась заснуть, но сон не приходил, выпитая валерьянка не помогла, она зябко куталась в теплый пуховый платок и внутренним зрением наблюдала за растекающейся в груди черной тоской. В сознании вспыхивали яркие картинки прошлого, обычно они успокаивали, но теперь глубоко впивались в сердце холодными иглами. «Если с Борькой что-нибудь случится, я не переживу», — прошелестело в тяжелой голове.

В эту холодную долгую ночь она впервые пожалела, что так и не научилась молиться. В церковь она ходила потому, что туда ходили муж с сыновьями, а ей нравилось, когда все собираются вместе. Хотя воскресные службы и утомляли ее, но зато как хорошо вместе идти всей семьей домой по зеленой набережной, садиться вместе за праздничный стол, подливать сыночкам добавки, подкладывать кусочки повкусней. А потом, после часового перерыва на легкий светлый сон, одеться в праздничное и пойти в гости или так погулять по набережной. Кирилл, конечно, учил ее и молитве, и на исповедь звал, только она ему честно признавалась, что не лежит у нее душа к этому. Муж вздыхал тогда, гладил ее по плечику и примирительно говорил:
— Ничего, ничего... Когда-нибудь и тебе Господь откроется. Не переживай.

Да и не переживала она вовсе, к чему это ей? Что она, плохая жена или мать? Да нет же, все ее хвалят, все у них хорошо. Свекровь до сих пор ни единого слова плохого ей не сказала. Характер у нее хороший. И все у них как у людей. Все хорошо. А что веры у нее нет, так сколько таких... Главное, чтобы Бог в сердце был.

А вот сейчас, надо же, молиться потянуло. Ох, Борька-Борюсик, все он по-своему, все у него не как у людей. Сидел бы сейчас дома, ходил бы себе на работу какую-нибудь, выбирал специальность, так нет, воевать пошел. Сереженька вот и учится на пятерки в университете, и семью завел хорошую, скоро внука им подарит. Такой же, наверное, светленький будет. Вот уж радость так радость...

Снова будто волной накатила тоска в груди. Она подняла глаза к красному углу. Там иконы Вседержителя и Владимирская — это Кирилл повесил, чтобы молиться перед едой. Сколько уж раз она смотрела на них, сколько раз крестилась — только молчало сердце в ответ на эти вопрошающие глаза.

И вдруг сами собой полились слова молитвы. Много раз слышанные холодным умом, ожили и зажгли в сердце огонек. Откуда-то из самой глубины всплывала живая молитва, разрасталась, наполняла все ее существо.

...Борис прислонился спиной к влажной глине своей темницы, поднял глаза к темнеющему небу и снова погрузился в воспоминания о последнем бое.
Упоение стихией схватки! Острое ощущение близости смерти! Шквал огня с обеих сторон, всепотрясающие волны взрывов, свист пуль и осколков, пунктиры трассеров, жар крови, закипающей в жилах! И-и-й-э-эх-х-х!
Но вот... снарядом снесло голову лейтенанту, а руки его все еще сжимали автомат и посылали последнюю очередь в горящее небо.

Разорвало на части Димку, обдав соседей кровавой пеной. Ди-и-и-м-ка-а-а!
В кипении ужаса, в ревущем пламени гнева, в провале отчаяния Борис изрыгал проклятья врагам и поливал огненным свинцом ненавистных «духов».

Эх, если бы дотянуться до вас, ублюдки! Ррррр-азорррррвал бы вас, гады, на куски, расколол бы ваши гнилые черепушки вот этими ррр-уками!
Смерть, смерть, смерть, смерть вам и вашим бабам, которые вас рожают, детям вашим, которые вырастут и тоже станут моими врагами! Не-на-ви-жжжу!!! Сме-е-ерррррть!..

Взрыв, удар, обвал, темнота.
Борис вытер ладонью горячие струи едкого пота, жгущего глаза.
Крест, говоришь, снять? А ты попробуй. Только подойди, чтобы я тебя руками достать смог... Горло вырррррву.

Затхлость и смрад поднимались снизу и окутывали его. Черная злоба и тоска бессилия мутили сознание. «А помолиться ты не забыл?» — прозвучали в его голове слова отца. «Господи, прости и спаси душу мою!» — тяжело, через силу выдавил Борис из своего полыхающего злобой нутра. Тогда перестал реветь в нем огонь мести. Умирилась душа, успокоилась. Сверху порывами холодного чистого ветерка слетела свежесть. Оттуда, где на черном небе поблескивали яркие звезды. Оттуда, где возможна свобода, где продолжается жизнь.

«Какой же ты мужик, если не хочешь воевать?» — кричал Борис в пылу спора на брата Серегу. «Если призовут защищать Отечество, возьму благословение и пойду воевать, — как всегда, невозмутимо отвечал ему брат. — Только знает Господь, что это не мое дело, поэтому не даст мне огнестрельное оружие в руки. А главное оружие христианина у меня уже есть — это молитва».

На рассвете четверо бородатых бандитов с автоматами наготове (уважают!) молча ждали, пока Борис вылезет из подземной тюрьмы. Так же молча повели к дому, только не к двери, а за угол, в одичавший сад.

Никакой злобы в душе Борис не ощущал. Абсолютное спокойствие и легкая жалость к этим заблудшим, насмерть испуганным людям: четверо вооруженных до зубов на одного раненого и безоружного.
Под старой, будто окаменевшей яблоней зияла аккуратная прямоугольная яма.

Конвой подвел его к краю выемки, он непроизвольно заглянул в нее и, криво усмехаясь, спросил:
— Что же мелкая такая? Сил, что ли, не хватило?
— Это у своего друга спроси, — ласково произнес старший. — Мы ему сказали, что для тебя...
— Где он?
— Отдыхает после ночных трудов. Снял он крест.
Старший вынул из кармана нательный крестик на цепочке и покачал им.
— А почему цепочка разорвана? — с надеждой спросил Борис.
— Торопился очень.

Все четверо громко засмеялись. Глаза же их и стволы автоматов зорко следили за пленником. Старший поднял руку, прекратив смех, и тихо сказал:
— Снимай крест, воин. Теперь твоя очередь.
— Не сниму, агарянин. Сам я крест не сниму.

Между командой старшего и выплеском огня из обрезов автоматных стволов... за эти доли секунды... в голове Бориса пронеслись две мысли: «Вот так все буднично», потом: «Прими, Господи, дух мой!..»

Не услышал Борис резкого стрекота автоматов.

Не почувствовал даже боли от разрыва свинцом собственной плоти.

Увидел он небесный свет. Луч этого света взрезал сумрак, высвободил от тяжести грязи, и подхватил его, легкого и чистого, и понес к небесам.

Над широкой рекой светлел восход.
Нина молилась за своего сына Бориса. Впервые в жизни молилась.

Вдруг внутри своего сердца она почувствовала резкое стрекотание, затем острую боль. Она подумала, что вот так и приходит смерть, совершенно буднично. Она уже готова была рухнуть замертво на пол, но боль внезапно растаяла.

Сначала сердце, потом все тело, потом всю комнату, потом весь ее мир, всю ее вселенную заплеснул мощный поток незримого света.

Нина ощутила присутствие сладкой благоуханной любви, которую искала она у людей, за которую принимала что-то другое, мутное и чахлое... И вот эта любовь с ней. В ней и вокруг.

Услышала она голос, ласковый, неземной: «Не плачь о сыне своем. Он теперь со Мной».