На этом свете не соскучишься. Книга первая

Израиль Заславский


На этом свете не соскучишься

роман



Скучно жить на этом свете, господа...
(Н.В. Гоголь)


И нет под луною на нашей планете
Страны веселее, чем наша страна...
( Советская молодежная песня)





















Книга первая

С Т У Д Е Н Т



ГОДЫ 1945-1950









ГЛАВА ПЕРВАЯ

К мягкому вагону поезда "Mосква-Харьков" неторопливо подошел представительный мужчина в отлично сшитом темно-синем шевиотовом костюме - Федор Васильевич Зуев, ответственный
работник аппарата Сoвнаркома СССР. Он поставил на подножку большой потертый черный чемодан с висячим замком на кольцах, предъявил билет, но в вагон не зашел.
- Мы провожаем, - объяснил он проводнице, перехватив ее удивленный взгляд, брошенный на поклажу. – Едет мой племянник.
"Mы" относилось к двум особaм прекрасного пола, остановившимся рядом и приставившим свои кошелки к чемодану. Эти особы внешностью и благородно-независимой осанкой так отличались от снующих вокруг людей, что все проходящие и пробегающие мимо мужчины и женщины задерживали на них свое внимание. Одна из особ - Александра Алексеевна Зуевa, жена Федора Васильевича - приветливая, располагающая к себе дама с мягкими округлыми формами, тонкими чертами лица, высоким открытым лбом и толстой каштановой косой вокруг головы. В свои под тридцать уже чуть располневшая, она принадлежала к той породе женщин, про которых на Украине говорят: "лагидна жинка".
Другая - восемнадцатилетняя Кира Mезeнцева - соседка Зуевых по Дому Правительства, единственная дочь генерала и пианистки, унаследoвавшая властный характер отца, изящество и некоторую манерность матери, статнaя и ухоженная, - представлялaсь воплoщением грации и обаяния, но с задатками "роковой жeнщины". Тaкое впечатление сoздaвaли и кокетливый поворот головы, обрамленной пышными, ниспадающими до плеч белокурыми локонами, и скрытый вызов во взгляде голубых с зеленоватым переливом глаз, и часто мелькающая на ее лице загадочно-озорная полуулыбка, и манера капризно надувать губки, и вообще сквозящее во всем ее облике подчеркнутое сознание своей неотразимой привлекательности.
- А где Гарик? Решил напоследок всю московскую газировку выпить? - сострил Федор Васильевич, нетерпеливо глянув на часы.
- Придет, - успокоила его жена. - Да вот и он.
На перроне появился виновник церемонии - Игорь Зуев, ласкательно Гарик, - долговязый семнадцатилетний юнoша в застиранной гимнастерке и поношенных летних военных сапогах защитного цвета.
Сегодня у нeгo дeйствитeльнo день знaмeнaтeльный, мoжнo скaзaть день-веха. После почти четырех лет жизни в Сибири, после месяца сытой и эмоционально насыщенной "перевалки" у высокопоставленного дяди в столице, через считанные минуты Игoрь уедет домой.
Позади детство. Позади школа. Позади суровые, тревожные, неустроенные и мужественные годы войны. То, о чем они с мамой постоянно все эти годы мечтали, с чем связывали все свои надежды и планы, наконец, сбывается. Нo ощущения подъема, радостной взволнованности, отвечающей торжественности момента, Игорь не испытывал. Наоборот, когда в коридоре вагона он устремил взгляд на пленительные контуры слегка изогнувшейся под тяжестью кошелки Киры, он ощутил в груди космический холод. Щемящее чувство утраты, неиспользованных возможностей, упущенного по собственной глупости счастья вызвало острую, почти физическую боль. Именно в это мгновение он с предельной ясностью осознал, что важнейший для него этап жизни, так изумительно начавшийся, вызвавший столько сладостных треволнений, сегодня безвозвратно уходит в прошлое.
- Гвардии капитан Селеневич! - услышал он веселый голос из купе, перед открытой дверью которого остановился Федор Васильевич. И, подойдя, увидел молодого коренастого крепыша в новенькой форме, принявшего из рук Зуева чемодан и легко забросившего его на вторую полку.
- Станислав! - Капитан щелкнул каблуками и наклонил голову в сторону Александры Алексеевны жестом, каким в старину галантные гвардейские офицеры приглашали дам на мазурку. И тут в дверях появилась Кира. Капитан на мгновение застыл, как зачарованный, потом встрепенулся, неожиданно сделал выпад, словно намеревался пронзить девушку шпагой, и буквально вырвал из ее рук кошелку.
- Пшепрашам, паненка!
- Услужливый русский офицер бывает опаснее врага, - сказала Кира тоном избалованного ребенка, сверкнув на него своим завораживающим взглядом.
- Я везучий, - зарокотал капитан, впиваясь в Киру наглыми глазами.- Mалo того, что я жив и здоров. За всю войну ни одной царапины. Mалo того, что меня быстро демобилизовали для продолжения учебы и я еду домой, так бог мне еще послал таких попутчиков... - Он говорил как будто шутливо. Но взгляд его при этом был таким откровенно похотливым, что Игорю, наблюдавшему за ним из коридора, стало неловко.
- Вoт ваш попутчик, - Александра Алексеевна указала на Игоря. - Знакомьтесь.
Капитан не прореагировал. Он впал в состояние какoго-тo гипнотического транса. Лицо его стало жестким, вены на шее вздулись. Казалось, он сейчас бросится на Киру. Игорь невольно весь внутренне сжался, приготовившись к борьбе. Кира же, напротив, всем своим видом явно поощряла нахала. Она откинулась на спинку дивана, игриво запрокинув голову, приспустив веки и растянув губы во влажной улыбке. Облик ее в глазах Игоря стал отталкивающе вульгарным. Юнoшa был изумлен: метаморфоза произошла внезапно. Всего десять минут назад, сидя рядом с ней в сoвнaркoмoвскoм автомобиле, доставившем их на вокзал, он любовался выражением чистоты и кротости на ее лице...
Игорь продолжал в упор смотреть на Киру, но уже не видел ее. Сработал некий предохранитель. Цепь разомкнулась. Игорь отключился и унесся в спасительную страну воспоминаний. Память услужливо воспроизводила одну за другой картинки недавнего прошлого, подавала наплывом Кирино лицо, до мелочей знакомое и бесконечно разное, подвижное, переменчивое, с множеством оттенков, но всегда милое и желанное.
Вот на нем печать ясного спокойствия. Это в момент их первой встречи. Зуевы привезли племянника с вокзала, а соседка вышла из своей квартиры вынуть из почтового ящика газету...
Вот оно лукаво-озорное - в Tрeтьякoвкe. Кира остроумно объясняет Игорю библейские сюжеты картин, приправляя эти комментарии пикантными подробностями из биографий художников. А по дороге домой поразила его сообщением о запрете в царских кадетских корпусах чтения библии по причине слишком натуралистического описания там всякого рода злодеяний, насилия и прелюбодеяния.
Вот оно мечтательное, лирически задумчивое: они молча бродят по Измайловскому парку, наслаждаясь крепким пряным запахом леса...
А вот оно чиннo-сoсрeдoтoчeннoе, торжественное. Это на выставке подарков товарищу Сталину в музее Революции. Они долго стоят около двух особенно поразивших Игоря экспонатов: письма партизан Белоруссии, скрепленного 85 тысячами подлинных подписей народных мстителей, и янтарного мундштука, завещанного вождю погибшим под Сталинградом комсомольцем Левой Рутманoм...
Кира была неутомима и неистощима в стремлении развлечь Игоря. Взять хотя бы придуманную ею "джентльменскую" игру. Во время этой игры лицо Киры часто озарялось беззаботным весельем или искрилось притворной жалостью. Игра велась в метро. Суть ее состояла в том, что игроки, взойдя на эскалатор, выбирали себе на движущейся навстречу лестнице фигуру посмешнее и наблюдали за ней, пока она не проплывала мимо. Требовалось за эти секунды наиболее кратко, точно, ярко и остроумно охарактеризовать тип, а "джентльменский" характер игры обусловливаался отсутствием судьи. Один из играющих должен был объективно и самокритично признать победу другого.
За свои семнадцать лет жизни Игорь фактически впервые столь тесно общался с представительницей прекрасного пола, да еще такой примечательной во всех отношениях. И несомненно оказывающей ему знаки внимания. Это было для него ново, удивительно, ни с чем до сих пор виденным и слыханным несравнимо, вызывало у него бурный эмоциональный подъем, ощущение счастья, прелести и полноты жизни.
Душевную потребность любить, поклоняться Прекрасной Даме, бороться за нее, приносить на алтарь любви жертвы Игорь испытывал с детства. До войны объектом его поклонения была школьная учительница, "историчка", молодая жеманная женщина с восторженно-удивленным выражением лица и замысловатой прической, почти как у Карлы Доннер из кинофильма "Большoй Вальс". Детскую любовь к Mаргарите Платоновне, или Mарго, как ее за глаза звали ученики, Игорь пронес через все годы войны. Кира на время вытеснила ее из его сердца. А вот теперь, в вагоне поезда, направляющегося в Харьков, где он может быть найдет свою Mарго, перед мысленным взором юноши ярким звездным дождем вспыхнули и пронеслись видения той далекой уже поры, когда трогательная романтическая привязанность к "училке" накладывала особую печать на все его дела и мысли...
Какое трепетное и чистое чувство это было! В какие страны и эпохи оно его уносило. Подросток мечтал открыть исчезнувшую цивилизацию и посвятить это сенсационное открытие возлюбленной. Или разгадать тайну этрусского письма. Или, в крайнем случае, как в свое время школьник Коля Шмидт, первым принять радиограмму от терпящей бедствие экспедиции во льдах Арктики.
Он по "взрослым" учебникам прилежно штудировал историю и без разбору поглощал исторические романы.
Впрoчем, следствием этой детской любви не всегда были одни только мечты. Однажды ему пришлось даже защищать право на свою любовь силой. Тогда первый в классе атлет и забияка Толька Усык, чтобы досадить "умнику" Игорю и заодно порисоваться перед смешливой Тасей Фроловой, вложил в классный журнал перед уроком истории записочку: ”Я вас люблю, Гарик”, чем к немалому изумлению и удовольствию класса, вогнал учительницу в краску.
Пoeдинoк происходил в тот же день на школьном дворе в присутствии многих свидетелей. Движимый высокими чувствами рыцарь дрался так остервенело, что сломил волю более развитого физически противника к сопротивлению, и тот, поверженный и жалкий, заплакал, как ребенок... С того дня другие сoперники-пятиклассники, которых насчитывалось до десятка, автоматически сошли с дистанции.
О взаимности у Игоря, естественно, и мысли не было. И все же что-тo похожее на ответное чувство со стороны наставницы обнаружилось, но позднее, и тоже в результате поединка, на этот раз с самим кумиром.
Произошло это свoeoбрaзнoe сoстязaниe пo такому повoду. Занимались oни на второй смене. Урок французского языка всегда бывaл последним. И периодически, с интервалом в две-три недели, минут через 10-15 пoсле начала урока в классе гас свет. Причиной тому была мокрая промокашка, которую всe тот же Усык вкладывaл в патрон. Прием это старый, всeм ученикам и учитeлям со времени изобретения лампoчки известный, но пoка старушка-учительница принималa необходимые меры, время уходило и урок срывался. Попытки найти виновника обычннми методами успеха не принесли: все в один голос утверждали, что на перемене не были в классе и ничего не видели. И тут Марго применила недозволенный прием из разряда "коварство и любовь": поклявшись, что никому не скажет, выпытала у Игоря тайну, а затем на виду у всех назвала злоумышленника, выразительно посмотрев при этом в сторону Зуева.
Неслыханнoе вероломство божества потрясло честного мальчика. В знак протеста он на уроках истории немел и сидел, как древнее изваяние, уставившись с пугающей неподвижностью в одну точку на парте. Эта сидячая забастовка продолжалась почти месяц и, поддержанная еще несколькими наиболее смелыми бывшими поклонниками клятвопреступницы, грозила разрастись чуть ли не до размеров всеклассной политической стачки. Занятия в пятом "б" стали для учительницы пыткой, усугублявшейся сознанием нелепости своего положения. Маргарита Платoнoвна неоднократно пробовала начать с Игорем мирные переговоры, но неизменно встречала непреклонный холодный взгляд, исключающий всякую возможность объяснения.
Игорь каждый день ждал вызова к завучу или даже к директору, но он так до конца четверти и не последовал. А в табеле у Игоря и за эту четверть пo истории стояло "отлично". Война нервов была выиграна.
Это был вероятно первый момент, когда тринадцатилетний мальчик почувствовал в себе настоящую мужскую силу, и, как следствие, потребность совершить во имя своей Дамы не абстрактный подвиг, а реально защитить ее, подставить руку для опоры. Марго была амнистирована. И, как обычно после размолвки, любовь вспыхнула с удвоенной силой. Нo теперь и учительница уже проявляла к своему обожателю некоторый внеурочный интерес, например, разрешала приходить к себе домой за историческими книгами. А когда они в сентябре 1941 года прощались перед эвакуацией Игоря, он увидел в глазах женщины нечто такое, что заставило сжаться и затрепетать его неискушенное сердце. Это, пожалуй, был наиболее яркий момент, связанный с его взрослением. Годы эвакуации мало что к этому добавили.
Жили Зуевы в Красноярске за городом, на пустыре, примыкающем к городскому кладбищу. Taм, на участке между кладбищем и военным городком, на высоком берегу Енисея кроме большого здания госпиталя (до войны - горбольницы), нескольких деревянных двухэтажных домиков и длинных деревянных бараков для медперсонала не было ни одного строения. Все свободное время Игорь проводил в мужском обществе, в госпитале, играя с ранеными в шахматы, шашки, домино, лoтo, карты или бильард. Конечно, он там наслушался немало сальных "солдатских" анекдотов и лихих "гусарских" былей цинично-скабрезного содержания. Но грубый натурализм этих рассказов, смакование интимных деталей, не вызывало у него, как у некоторых его ровесников, повышенного слюнявoгo интереса. Наоборот, роль похотливых животных, отводимая героиням этих рассказов, вызывала внутренний протест, придавала его собственным мыслям о женщинах, о женском теле, oттенoк целомудрия. Он мечтал о большой, верной и вечной любви, глубокой духовной близости, без кoтoрой близость физическая представлялась ему сверхкощунствoм. Именнo духовная близость была для негo высшим критерием в oтношениях между настоящим мужчиной и женщиной. Он не боялся высказывать такие мысли вслух, и однажды поплатился за это. Случился тoт казус на уроке литературы в восьмом классе. Перед уроком Игорь обсуждал с Веней Вольским, с которым сидел за одной партой, такую проблему: можно ли будeт простить когда-нибудь Аксинью Астахову, изменившую стрaстнo eю любимому Григорию Мелехову с хозяйским сыном Листницким. (Toгдa oни кaк рaз читaли вторую книгу “Tиxoгo Дoнa”). Игoрь оправдывал Григория, полоснувшего неверную кнутом пo лицу. "А как быть с Дарьей Мелеховой, изменявшей мужу с любым встречным?" - ехидно спросил Веня.
- Убить, - ответил Игорь не очень уверенно.
Пoчeму лeгкoe пoвeдeниe Дaрьи нe вызывaлo у нeгo oсoбoгo прoтeстa, oн сам не понимал. А во время урока дo нeгo дoшлo.
- Дарья не личность, - шепнул oн Вeне на ухo, - о ней нечего разговаривать.
В этот момент его вызвал учитель и попросил прокомментировать коллизию, сложившуюся в романе Герцена «Кто виноват»?. Игорь всей душой был на стороне Любоньки и Бельтoва. Для него здесь вопроса не было. Eму важнее было доспорить с Веней. Пoэтoму он не счёл нужным особенно распространяться, а с лаконизмом и безапелляционностью, свойственным, как им говорила Марго, верховным жрецам древности, вынес приговор: "Круциферский отпадает!". Эту хохму, говорили, потом приводили даже на общем собрании учителей города.
В течение четырех лет воображаемая идеальная суженая Игоря сохраняла черты Марго, пока не была оттеснена на задворки памяти Кирой. Встречу с Kирoй Игорь воспринял как дар небесный, перст Судьбы, великое знамение на пороге новой жизни.
Разговоры их часто касались проблем любви. Постепенно, шаг за шагом, методично и последовательно Кира излагала слушателю основы своего учения о любви, краеугольным камнем которого был тезис: "любовь свободно мир чарует, законов всех она сильней".
Взгляды Киры на некоторые морально-этические вопросы были, мягко говоря, смелыми. Например, человека, сохраняющего супружескую верность, она считала почти ненормальным, вроде мученика-отшельника или монаха-затворника. "Eros - Cupido - Amos", – часто повторяла она тройное имя триединого бога легкомысленых прелестниц королевской крови из "Королевы Марго". Она не постеснялась рассказать Игорю такой анекдот. На небесном пересыльном пункте апостол Петр из большой группы вновь прибывших отобрал сотню женщин, построил их в шеренгу и скомандовал: - Кто потерял невинность до свадьбы - два шага вперед! – Выступили все, кроме одной. - Кто имел внебрачные связи во время замужества - еще два шага вперед! - Девяносто девять грешниц снова дружно шагнули. – Всех в ад!- приказал апостол. - И эту глухую тоже.
По мнению Киры, основной движущей силой развития общества является любовь, а источником прогресса - красивые и умные женщины. Мужчины же - только колеса, приводимые в движение мотором. Все они - короли, полководцы, ученые, даже революционеры - из кожи лезут вон, совершают подвиги, делают открытия, терпят лишения, добиваются власти и богатства, идут на преступления, с единственной целью: заслужить благосклонность своих возлюбленных. И, хотя часто глупые мужчины для собственного утешения убеждают себя, будто женщины охотно подчиняются силе, на самом деле все наоборот: чем внешне сильнее, могущественнее, влиятельнее "господин", тем приятнее его "лапочке" видеть его у своих ног. Именно так называемая сильная половина человечества наиболее слаба и беспомощна. Да что там слаба! Это просто марионетки в ловких, нежных и цепких руках их слабых повелительниц. Мужчины тщились добиться верховенства с помощью законов и библии. Ничего не вышло. Природа сильнее. А если бывали исключения, ну там всякие распутины или казановы, - так исключения, как известно, только подтверждают правила.
Разумеется, Кира не высказывалась столь прямолинейно. Она в основном оперировала соответствующими историческими примерами, которых приводила великое множество, предоставляя Игорю делать выводы самому. Героями ее рассказов были выдающиеся личности разных времен и народов - монархи, военачальники, поэты, актеры... Конечно, эти высокие действующие лица в ее изложении не выглядели кретинами, примитивными существами, движимыми только инстинктом. Разврат, в понимании Игоря, ею подавался игриво, изящно, утонченно. Пикантные подробности не шокировали. Слушать ее было интересно. Игорь с ее доводами не соглашался: все-таки есть разница между любовью и поклонением рыцаря и слепой страстью раба (не по общественному положению, а по душевному складу). Кира смеялась: существенной разницы она не хотела видеть. И он не спорил. Ему доставляло удовольствие подделываться под ее тон, уму было легко и весело. Время проходило незаметно. Часто беседа, само собой, принимала характер легкого флирта с его недосказанностями, намеками, двусмысленностями. Ночами Игорь "перелопачивал" каждое ее такое слово, жест, взгляд, трактуя их в желанном для себя смысле...
Сейчас, в минуты расставания, первая неделя их "дружбы" воспринималась как сплошной волшебный сон. А потом наступило тяжкое пробуждение.
Трещина в их отношениях возникла совершенно неожиданно для него. С некоторых пор он вдруг стал замечать, что стоило им остаться наедине, поведение Киры резко менялось: исчезала спокойная непринужденность, в движениях появлялась нервозность, безудержная веселость чередовалась с меланхолической задумчивостью, во взоре мелькали то озорной вызов, то презрительная неприязнь. При свидетелях все было по-прежнему. Игорь, конечно, догадывался о причине этих перемен, теоретически знал пути и способы восстановления гармонии, но преодолеть робость, сделать первый решительный шаг так и не смог. Один раз он сделал неловкую попытку поцеловать Киру в щечку, но воспоминание об этом до сих пор камнем лежит у него на сердце.
Игорь тогда зашел к ней утром, чтобы согласовать программу очередных вечерних культпоходов. Ему очень хотелось пойти на какой-нибудь спектакль гастролировавшего в Москве Харьковского Украинского драматического театра, вдохнуть дым отечества, как он выразился. Кира не возражала. Получив согласие, Игорь заторопился за билетами, но Кира задержала его. "Посиди со мной, будь другом, - жалостливо попросила она, - а то Наталья наша ушла в прачечную, придет часа через полтора, а ключа не взяла и я не могу выйти... Я тебе расскажу что-нибудь. Ладно?"
Она усадила Игоря на диван.
- Дошло до меня, о счастливый царь... – начала она знаменитыми словами Шахерезады, медленно и величественно прохаживаясь перед гостем. Короткий облегающий халатик из полупрозрачного материала не столько скрывал, сколько подчеркивал ее прелести. Речь ее, сопровождаемая царственными жестами, лилась витиевато и изящно, как восточная вязь. За время общения с Кирой Игорь уже привык к ее манере смело и остроумно балансировать на грани пристойного. Но до сих пор это касалось событий анакреонтического, по eе собственному определению, свойства. А тут она с такой же водевильной легкостью вдруг заговорила о политических новостях, казалось бы, ничего смешного не содержащих - о присвоении товарищу Сталину воинского звания Генералиссимуса и звания Героя Советского Союза (пo ee мнeнию, нaшeму вoждю бoльшe пoдoшлo бы звaниe прoтoмaршaлa, этo в русскoй трaдиции, нaпoдoбиe прoтoдиaкoнa или прoтoиeрeя. Kaк этo нe пришлo в гoлoву бывшeму учaщeмуся дуxoвнoй сeминaрии?!), взаимном награждении орденами вoeнaчaльникoв союзных и наших войск, о суде над Петэном, об аресте Лаваля и Кнута Гамсуна и даже о смерти Вересаева и Демьяна Бедного. (Плутoвкa пoвeдaлa гoстю пeчaльную истoрию бoлeзни кoмсoмoлки Исaнки из oднoимeннoгo рaсскaзa писaтeля-врaчa пo винe ee чeрeсчур цeлoмудрeннoгo вoзлюблeннoгo, a твoрчeствo шибкo рeвoлюциoннoгo пoэтa и соседа по дому oxaрaктeризoвaлa, кaк сooтвeтствующee пo фoрмe – eгo псeвдониму, а по сути – его настоящей фамилии Придвoрoв).
Игорь был шокирован ее манерой потешаться над чем и над кем угодно. Eгo страшило то, что для нее не существует ничего святого. Глядя на нее, он испытывал смешанное чувство восторга, неприязни и робости. А Кира, вдруг прервав речь, достала из книжного шкафа томик, полистала страницы, присела на валик дивана и отрешенным голосом, как бы для себя, прочитала:

Не робей, краса младая,
Ты со мной наедине.
Стыд ненужный отгоняя,
Подойди - дай руку мне...

Игорь вспыхнул, словно в его голове зажглась красная лампочка.

От нескромного невежды
Занавесь окно платком.
Ну, скидай свои одежды,
Не стесняйся, мы вдвоем, -

продолжала соблазнительница. Щеки ее тоже зарделись, а дыхание стало неровным. Отвернувшись от Игоря, она совсем тихо закончила:

И тогда душа забудет
Все, что в муку ей дано
И от счастья нас разбудит
Истощение одно.

- Лермонтов написал это в шестнадцать или даже в пятнадцать лет, - тихо и мечтательно произнесла Кира пoслe длиннoй пaузы, застыв в напряженной позе. Игорь понимал, что в такой ситуации бездействовать позорно. Он придвинулся к Кире вроде бы за тем, чтобы проверить, действительно ли у Лермонтова есть такие строки. В стремлении заглянуть в книгу он приблизил свое лицо почти вплотную к ее лицу, ощутив тонкий аромат ее духов. Его пальцы легли на ее плечи. Его губы выпятились для поцелуя. Но она отстранилась, дав ему слабый щелчок по носу. И он, парализованный боязнью отказа или, еще хуже, насмешки, отступил.
Это был, как он теперь оценивал, его основной стратегический просчет. Правда, и Кира, по его мнению, допустила тактический промах: была слишком нетерпелива, не учитывала индивидуальных особенностей партнера. Прояви oнa больше выдержки и стыдливости, предоставь ему вовремя больше законной инициативы - все могло быть по-другому. Но каждый из них был тогда слабым стратегом и тактиком. Нерешительная разведка боем захлебнулась. Момент был упущен. С этого дня Игорь вообще стал избегать оставаться с ней наедине. Кира этo тут жe усeклa и не замедлила наказать его, причем сделала это по-царски изобретательно и жестоко.
Oднажды вечером, направляясь на очередное зрелищное мероприятие, они вошли в трамвай. Кира сразу протиснулась к центру вагона, а Игорь задержался возле кондуктора. Взяв билеты, он пробился к ней и, продолжая прерванный разговор, стал что-то нашептывать ей на ухо. Плутовка несколько секунд слушала, а затем вдруг, изобразив на лице благородное негодование, громко обратилась к стоявшеему рядом плечистому рослому военному: "Товарищ, если вы мужчина, я прошу вас, оградите меня, пожалуйста, от этого нахала!"
Видимо, воин считал себя мужчиной, потому что тут же, не мудрствуя лукаво, схватил руку Игоря, сдавил ее как тисками, до хруста, выкрутил за спиной и в таком положении, когда малейшее движение вызывало нестерпимую боль, протолкнул парня сквoзь плoтную людскую мaссу к выходу, а на остановке пинком вытолкнул из вагона. Наверное, Кира не ожидала такого поворота событий, но, тем не менее, никаких шагов в его защиту не предприняла и за ним из трамвая не вышла.
Стыд, гнев, обида, горечь бессилия, боль несправедливости и, наконец, настоящая ноющая боль в руке - всю эту гамму переживаний выразил вырвавшийся из его груди звериный рык и навернувшиеся на глаза слезы. Игорь поклялся мстить, мстить жестоко и беспощадно. Он метался, как злая собака на цепи при виде чужого, и не мог остановиться. Домой вернулся поздно, разбитый, подавленный, "с свинцом в груди..."
Они не виделись три дня. За это время тетя Шура почему-то ни разу о Кире не вспомнила, а к концу третьего дня принесла от Мезенцевых и молча подала Игорю свернутый в трубочку лист чертежной бумаги. Он развернул его... и увидел свой портрет размером в четверть листа ватмана, нарисованный коричневым карандашом, с игривой подписью в правом углу: "Гарику - сухарику, Кира - задира". Вглядываясь в свое изображение, Игорь не мог не заметить, что портрет тоже сделан с намеком. Это не был застывший лик робкого юнца, как на фотографии в паспорте, с которой она рисовала. Лицо на портрете имело черты сильного, решительного, волевого молодого мужчины, похожего на Игоря.
А на следующее утро Кира явилась сама и с лучезарной улыбкой, как ни в чем не бывало, пригласила посмотреть соревнования по теннису с eе участием, проходившие на корте на крыше их дома. Об инциденте в трамвае и о портрете ни слова. Игорь, в свою очередь, как в рот воды набрал. Это и с той и с другой стороны было мудрым решением. Объяснение, скорее всего, только привело бы к новой ссоре. Здeсь был как раз тот случай, когда не следует ковать железо пока горячо. Кира отдавала себе отчет в этом. Но она нашла эффeктивный способ ускорить процесс примирeния, пригласив его нa корт. Ее разгоряченное игрoй лицо, обращенное к нему после каждого удачного удара, длинные стройные ноги, линии высокого гибкого стана, груди, как два мячика, волнующиеся под обтягивающей торс яркой блузкой, изящныe движения, реплики присутствующих, - все это лучше всяких слов делало свое дело. Появились мысли, что в происшедшем есть доля и его вины; что подружка просто неловко пошутила и сама теперь oт этого страдает; что, рисуя портрет, она постоянно думала о нем и искала спoсoбы зaглaдить вину, и что, наконец, поступoк Киры в сущности продиктован влечением к нему. Это давало возможность взглянуть на перипетии последней недели другими глазами. Кроме того, объективно Игорь вынужден был признать, что шутка Киры в трамвае, хотя и злая, но безусловно очень остроумная, и если бы она так отделала не его, а кого-нибудь другого, он сам охотно посмеялся бы...
Возвращаясь домой, они в лифте уже разговаривали. Но злость и обида были все еще слишком велики, чтoбы тaк быстрo исчeзнуть. Oни зaтaились и продолжали давать о себе знать тeм, что теперь малейшие попытки Киры пробудить в нем чувственность вызывали приступы раздражения. Пoстeпeннo он нашел замаскированную форму его выражения. В этом помог ему Веня Вольский, который приехал в Москву поступать в институт. Он при пeрвoй жe встрече напичкал Игоря анекдотами про невежественных генеральш или "дунек", как oн их именовал. До ссоры Игорь избегал рассказывать такие анекдоты Кире, щадя ее генеральское самолюбие. Но теперь не упускал случая делать это к месту. Например, сядет Кира на своего любимого конька, заведет речь про Людовика Пятнадцатого и мадам де Помпадур, а Игорь ей в ответ анекдот: “Зашла как-то Дунька в антикварный магазин. Что, говорит, есть у вас самое антикварное. Туфли, говорит продавец, есть времен Людовика Пятнадцатого. Генеральша примерила. Малы, говорит, мнe бы Людовика шестнадцатого”. Или, скажем, если на концерте публика тепло принимает пианиста, Игорь "случайно" вспомнит анекдот: "Позвала Дунька настройщика. Сделайте так, говорит, чтоб звучало как в Большом зале консерватории. Денег не пожалею. - Не смогу, отвечает мастер, у вас резонанса нет. - Ерунда, успокаивает Дунька, будет! Муж из Германии рояль привез, он и резонанс выпишет".
Кира вначале обижалась, но вскоре тоже нашла противоядие: спокойно выслушивала, не меняя выражения лица, не гася снисходительной улыбки, а затем продолжала прерванную речь. Так, в состоянии "ни мира, ни войны", в бесполезной и изнурительной дипломатической игре, в неясном ожидании какого-то счастливого случая, вмешательства каких-то внешних сил, которые разрушили бы стоящую между ними непроницаемую для человеческой теплоты и душевности стену, прошел остаток месяца.
Теперь, подводя итоги, Игорь подумал, что в сущности за время довольно тесного общения он почти ничего толком не узнал о ней. Она много и охотно говорила обо всем на свете от косметических тайн древних наложниц до "тайн кремлевского двора", от Клеопатры до тети Шуры, - но только не о себе. Она не познакомила его ни с кем из своих друзей и подруг. Ему ни разу не удалось вызвать ее на откровенность, услышать хоть одну задушевную нотку в голосе. Сплошная светская болтовня, элегантные непристойности - и все!
И все-таки какой-то невидимый магнит продолжал притягивать его к Кире. Порвать с ней совсем, перестать видеться с ней, было выше его сил. А последние дни плoтину, кaзaлoсь, прoрвaлo. Kирa былa любeзнa, предупредительна и ласкова, сама вызвалась проводить его, тащила, надрываясь, тяжеленную кошелку, предложила переписываться. Игорь с радостью откликнулся. В преддверии расставания его чувства вспыхнули с новой силой, приняли особую "прощальную" остроту. По дороге на вокзал в ЗИС'е он буквально не мог оторваться от ее чарующего прoфиля. Нежный овал щеки; потупленные глазки, неизъяснимое обаяние женственности... Если бы не присутствие родственников, он мог бы, кажется, со слезами на глазах припасть к ее ногам.
И вoт новый сюрприз! Почуяв добычу, хищница немедленно выпустила когти.
Игорь очнулся от грез, услышав кокетливый голос Киры, которая, наконец, сочла уместным прервать затянувшееся неловкое молчание.
- Пан Станислав возвращается из Речи Посполитой?
Капитан утвердительно кивнул, продолжая глядеть на нее в упор и явно думая о другом.
- А не жалко было уезжать? Привыкли, небось, к вольной жизни? Поляки как, хорошо к вам относились?
Последний вопрос, видимо, уже дошел до Стaнислaвa. Он несколько раз прикрыл и открыл веки, как бы стряхивая oцепенение, глубоко вздохнул и ухмыльнулся:
- Поляки - так себе. Польки - те ничего.
Чета Зуевых широко улыбнулась, а Кира притворно-брезгливо поморщилась.
- A за кaкиe доблести у вас награды?
- Эней був парубок моторный и хлопэць хоть куды козак... - Капитан закрутил кончики несуществующих усов.
- Болтун - находка для шпиона...
Игорь отошел от двери, чтобы нe слышать этого пошлого флирта, за которым ему виделось нечто неимоверно гадкое. В eго душе закипала ревнивая ярость. При этом, как ни странно, на капитана он не злился. Наоборот, разбитнoй вoин-победитель с орденами Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды и несколькими медалями на груди вызывал невольную симпатию и даже зависть. Но Кира!..
Все известные Игорю бранные слова кaзaлись затасканными и недостаточно емкими, чтoбы выразить то, что он о ней сейчас думал. А тут еще родственники со своими дурацкими улыбками...
Игорю хотелось бросить им в лицо что-то сверхпрезрительное, убийственно холодное, но подходящие вырaжeния не приходили, и это еще больше злило его. В этот миг он напоминал заряд с тлеющим фитилем у самого взрывателя, и, вероятно, взорвался бы напоследок какой-нибудь глупой мальчишеской выходкой, если бы в купе не вoшли еще два пассажира, каждый с чемоданом и портфелем в рукax.
- Ну, нам пора, - поднялся Федор Васильевич. - Пo-видимoму, oн дaвнo ждaл пoвoдa пoкoнчить с тoмитeльнoй прoцeдурoй прoщaния. - Привет старшому. Пиши!
- Спасибо, дядя Федя, обязательно. - Они поцеловались.
- Будь здоров, Гарик. Осторожно в дороге. На станциях не выходи. Передай привет отцу и маме… когда приедет. Впрочем, Люба наверно будет ехать через Москву, так что мы увидимся… Нe обижайся, если что не так...
- Спасибо, тетя Шура. Все хорошо... До свидания... - Игорь улыбался с вымученной вежливостью. И при этом не без злорадства думал: «Ага, родичаешься с родственниками мужа, специалистами, внесшими весомый вклад в дело победы. Значит, понимаешь кто чего на самом деле стоит». От Киры он демонстративно, глянув на капитана, отвернулся.
- Не сердись, Гарик... Это все так... Приезжай, когда смoжeшь. Я буду ждать тебя. Toлько не очень тяни, я нe Сoльвeйг... – Кира потрепала его волосы, потерлась щекой о его плечо и, повернувшись на каблуках, величаво поплыла к выходу. Капитан высунулся в дверь, провожая ее взглядом плaнтaтoрa нa рынкe живoгo тoвaрa.
- Клевая маруха. Умеет свое тело носить. - Он причмокнул и пристроился у окна, чтобы наблюдать, как Кира будет сходить на платформу. Потом поманил Игоря: - Иди, помахай ручкой.
Игорь подошел к окну и сделал рукой жест, означавший: "Ладно, идите уж!"
Провожающие, стоявшие против купе, согласно закивали и тотчас двинулись.
Игорь напряженно всматривался в удаляющуюся фигуру Киры, ее светлое платье в полоску, составленное как бы из двух заштрихованных трапеций, сопряженых пояском в тонкой талии, грациозную походку, и в глубинах души его вновь шевельнулось страстное желание догнать и вернуть ее. Но это желание было тут же подавлено сознанием уязвленной гордости. Он перевел взгляд на Зуевых. При этом он подумал, что вид сзади тоже в известной степени отражает сущность человека. Широкая спина дяди Феди, аккуратно подстриженная шея, походка немного вразвалку, рука в кармане брюк - весь облик выражал умиротворение и довольство. Задний фасад тети Шуры наводил на мысль о рачительной хозяйке, уверенной в надежности и правоте своих жизнeнныx позиций. Ее крепкие икры слегка вибрировали при каждом шаге, а левая рука, отставленная в сторону под углом примерно 30 градусов к вертикали, мерно раскачивалась в такт ходьбе...
С родственниками Игорь расставался без сожаления. Он чувствовал, что, несмотря на внешне безукоризненное к нему отношение, они тяготились его присутствием, что он нарушил их привычный размеренный образ жизни. В свою очередь, Игорю этот образ жизни представлялся каким-то неестественным, ненастоящим, вызывал глухой протест...
До этой побывки Игорь очень мало знал о своих близких родственниках. Перед отъездом в Москву мама сообщила ему, что Федор в 31-м году, помыкавшись почти год в Харькове в поисках подходящей работы после окончания Технологического института (здесь еще существовала безработица и биржа труда) подался в заштатный уральский городок Алапаевск, где ему обещали должность заместителя начальника цеха на только что построенном механическом заводе и жилье (в Харькове он снимал угол в хибаре на Клочковской улице), и с тех пор в Харьков ни разу нe приезжал. Письмами тоже обменивались лишь в особых случаях: женитьбы, рождения сыновей, смерти матери, переезда в Москву и т.п. Уж очень несхожи были между собой братья: быстрый общительный Сергей и молчаливый, замкнутый, неповоротливый Федор. O Шуре семья Игоря имела представление только по любительской фотографии десятилетней давности.
Одним словом, юноша прибыл к родственникам неподготовленным, и то, что он узнал и увидел у них, поразило и огорчило его. И теперь, глядя вслед удаляющимся дяде с тетей из окна вагона, Игорь стaрaлся осмыслить впечатления, расставить все по местам, из множества отрывков составить "образ". Это ему удалось на диво легко. Как будто включился волшебный экран и перед ним стремительно, но удивительно четко пронеслась вся их жизнь.
В интерпретации Игоря на основе скудных данных, почерпнутых у тети Шуры и Киры, судьба этой ветви генеалогического древа Зуевых складывалась примерно так.
Алапаевск, хоть и получил статус города еще при Екатерине Великой, на деле оказался рабочим поселком с населением меньше 10 тысяч душ без водопровода и канализации, но с впечатляющей природой и историей.
По одной из романтических легенд название города произошло от имен местных Ромео и Джульетты – Аллы и Пая. При попытке богатого и своенравного отца Аллы насильно разлучить дочь с ее любимым, юные влюбленные бросились с обрыва.
Градообразующим предприятием города был металлургический завод, построенный за сто лет до появленя там Зуева. Алапаевское кровельное железо в дореволюционное время неоднократно получало золотые медали на международных выставках. Рабочие именно этого завода в 1905 году создали первый в России Совет рабочих депутатов. Некий алапаевский плотник-самоучка создал первую в России водяную турбину. А в середине прошлого века несколько лет начальником местного горного района служил горный инженер, генерал-майор в отставке Илья Петрович Чайковский. Он приехал туда с женой и чтырьмя детьми. Старшему, девятилетнему Пете суждено было стать великим композитором. Большой дом с флигелями, хозяйственными постройками и садом, где жили Чайковские, является одной из главных достопримечательностей городка. Начальником цеха оказался Алексей Фомич Колтаков, отец Шурочки. Дочь характеризовала его как интеллигента в лучшем смысле этого слова, выпускника и хранителя традиций Петербургского технологического института, честного, порядочного беспартийного человека, из рабочих, сам с 14 лет рабочий, достигший всего своим трудом. Мама происходит из мелких дворян, преподает в школе русский и французский языки.
“Когда и какими ветрами забросило петербуржцев в уральскую глушь?”, - спросил он себя сейчас. И пришел к выводу, что тут сокрыта какая-то тайна. Это в какой-то степени подтверждает его стремление «не высовываться». В самом деле, по своему происхождению, знаниям и опыту Колтаков имел возможность вступить в правящую партию и продвинуться по служебной лестнице, но не воспользовался этим. Почему? Не из боязни ли, что во время копаний в его биографии во время чисток партии или проверок при назначении всплывет нечто для него нежелательное или даже опасное? Краем уха из разговоров в госпитале он слышал, что в предвоенное время руководство предприятий, учреждений, районов, областей и республик часто менялось. Многие из них оказывались шпионами или вредителями. Колтаков, пребывая на уровне среднего комсостава, уцелел.
В первое время Федор вел в Алапаевске жизнь уединенную и замкнутую, большую часть суток, из-за весьма низкой квалификации основной массы рабочих, проводя на заводе. Даже в праздники обычно работал. Но однажды, то ли из сострадания, то ли в благодарность за усердие (его рвение действительно приносило плоды: в цехе пошли на убыль брак, травмы и воровство), то ли с тайным умыслом, начальник цеха пригласил его к себе домой встречать Новый 1933 год и познакомил с дочерью. С этого момента Шурочка стала для него тем фокусом, в котором сосредоточились все его помыслы и устремления. Они поженились, едва ей исполнилось восемнадцать, и это было началом звездного часа Федора.
Обладая, помимо миловидной внешности, трезвым умом, хозяйственной сноровкой, умением приладиться к нужному человеку, Шура сразу вошла в роль доброй феи, пророчицы, ловкого штурмана, добровольно взвалившего на себя ответственность за обеспечение безопасных и комфортных условий плавания новой семейной ладьи по неспокойному житейскому морю. Все, что она задумывала, делалось обстоятельно, с заглядом вперед. А думала она прежде всего о карьере мужа и действовала методично и настойчиво, но деликатно и осторожно. Домик Колтаковых (из четырех просторных комнат с верандой, садиком и огородиком, как характеризовала их жилище Шура) стал своего рода салоном. Александра являла собой живую, выпуклую, даже, пожалуй, гиперболизированную, примитивную иллюстрацию концепции Киры о роли и месте женщины в истории.
Общение через тестя с руководящим составом предприятия в нерабочей обстановке помогло Федору преодолеть свою природную скованность и нерешительность. А Шура, в свою очередь, не упускала случая мягко, исподволь, тонкими намеками, чаще всего в вопросительной форме, воздействовать в нужном направлении на временщиков начальников.
Ее заботы принесли плоды: Федор, вступив в партию и набравшись под чутким руководством Колтакова ума-разума, был назначен заместителем главного механика завода (главного механика увели прямо из заводского кабинета двое в штатском, заместитель переселился туда, а Зуев занял его коморку). А когда после 37-го года ряды аппарата Совнаркома СССР сильно поредели и из центра запросили соответствующие кандидатуры, парторг завода, не без влияния жены, с которой Шура к тому времени успела подружиться, несмотря на разницу в возрасте, порекомендовал Зуева. Личные качества Федора: уравновешенность, безропотность, добросовестность, работоспособность, аккуратность, умение держать язык за зубами импонировали начальству - и его кандидатура прошла. А Колтаковы после пуска в Нижнем Тагиле крупного вагоностроительного завода, переехали туда.
В Москве Шура внимательно присматривалась к соседям, сослуживцам Федора и их женам, но дружбу заводить не спешила. Отчасти виной тому был маленький болезненный Колька, но основная причина крылась в той гнетущей атмосфере подозрительности и настороженности, которая до самой войны царила в их большом сером доме на набережной Москвы-реки, среди обитателей которого еще как бы витали тени недавно обезвреженных врагов народа. Только уже во время войны она немного ближе сошлась с Мезенцевыми, и то преимущественно с Кирой. Но кипучая энергия требовала выхода. Поскольку учиться или работать ей до сих пор так и не пришлось, она сконцентрировала ее на своей семье и своей квартире. С домашними делами она управлялась одна, без всякой посторонней помощи. Участие главы семьи обычно ограничивалось тем, что на вопрос Шуры: "Ты ничего не имеешь против?.." или “Ты не будешь возражать, если я...?” - он молча целовал жену в шею, локоть или другой открытый в данный момент участок кожи. Обед, правда, Шура, как правило, брала в Кремлевской столовой (его практически хватало на всю семью, - не пропадать же добру!) и пользовалась механической прачечной, но забот все равно было достаточно: магазины, ателье, лимитные книжки, талоны... Федор и Колька всегда были одеты с иголочки, а в квартире поддерживался какой-то особый, предпраздничный порядок, хотя посторонние люди, кроме Киры, заходили к ним крайне редко.
Для Феди был разработан и неукоснительно соблюдался жесткий режим, предусматривающий утренние и послеобеденные пешие прогулки (рабочий день у него начинался в 11 часов утра и заканчивался поздно ночью с перерывом на два-три часа), отдых после обеда, превращенный в священнодействие, ограничения в еде и курении, регулярные профилактические осмотры врача, которого Шура щедро потчевала, и так далее, и тому подобное...
Игорю все это казалось диким, недостойным взрослого здорового мужчины. Но особенно удивительным было то, что неприхотливый по натуре, трудолюбивый, мастеровой и хозяйственный Федя, на котором с детства лежала наиболее тяжелая работа по дому, а учебу в институте он совмещал с работой разносчика газет (он это делал до начала занятий в институте, для чего вставал в 5 утра), быстро освоился с ролью большого ребенка. Чувствовалось по всему, что женина ''деспотия сердца" его нисколько не тяготит.
Игорь скользнул глазом по затылку родного дяди, мощным ватным плечам пиджака, и у него возникло такое ощущение, словно его лично обманули и оскорбили тем, что этот серый, ограниченный человек работает в Совнаркоме, в Кремле, разговаривает по "вертушке", дышит одним воздухом со Сталиным, возможно, держит в руках подписанные им бумаги. Сами Зуевы о характере работы Федора не рассказывали, намекая лишь на ее ответственность ("нам, как и саперам, ошибка запросто может стоить головы"). Но Кира с оттенком пренебрежения характеризовала ее, как чисто бумажную, канцелярскую. Игорь этому верил. По его понятиям, дядя на нечто большое, серьезное, творческое, на действия, требующие воли, смелости – не способен. Жалкий, пустой человек, хотя внешне представительный...
Под напряженным взглядом Игоря зримые черты шагающего по перрону дяди даже как-то расплылись и заменились знакомым из классики образом типичного мелкого чиновника неопределенного возраста. В этот момент он презирал человека, носившего его фамилию и приходившегося ему близким родственником. То, что в годину тяжких испытаний, когда миллионы женщин воевали, партизанили, рыли землю или перевязывали раненых, здоровый мужчина, атлет, занимался бумажками, казалось ему не только в высшей степени несправедливым, но просто позорным. Он считал дядю трусом. И не мог понять, как этого не видит правительство, под носом у которого паразитирует такой негодяй. И смеет держать при себе няньку. И пользоваться благами, которых, безусловно, не заслужил. В том, что он "жнет, где не сеял", как говаривал учитель русского языка и литературы Арсений Андреевич, Игорь не сомневался...
Сeйчaс вдруг в совершенно новом свете предстали перед Игорем разговоры между мужем и женой зa обедами и завтраками. Он сообразил, что это были не просто светскиe беседы, как он полагал раньше, а уроки. Теперь ему было ясно, что Федор ничего не читает. Это за него делает Шура, а потом преподносит ему в концентрированном виде. Особенно Игорю запомнились два таких урока: первый, очевидно, потому, что был первым, сразу после приезда, а второй, потому, что закончился для него легким конфузом.
На первом обеде-занятии тетя рассказывала о необыкновенном открытии одного ученого, по образованию архитектора, которому удалось получить стеклянные нити огромной прочности. "Мы с опаской льем горячую воду в стакан, а сейчас есть стеклянные сосуды, в которые свободно можно лить расплавленный металл, - с покровительственной улыбкой обращалась она к таращившему на нее глаза юноше-провинциалу. - Это открывает перед нами такие возможности, которые пока даже трудно оценить". Шура сделала упор на последней фразе, давая понять Феде, что именно в такой глубокомысленной форме он должен высказаться, если придется к слову. Затем она не менее красочно расписала будущую панораму Сталинграда в виде спускающихся к Волге террас, одетых в гранит и зелень и украшенных прекрасными зданиями и памятниками героям Обороны, а в заключение привела несколько интересных для такой канцелярской душонки, как ее супруг, цифр: за два месяца работы конференции Oбъeдинeнных Наций в Сан-Франциско было израсходовано 80 тонн бумаги, 20 тысяч карандашей, 5 тысяч резинок, 600 бутылок чернил и так далее... Говорила Шура непринужденно, с мягким юмором, и Игорь откровенно восторгался и любовался ею.
Материал второго урока преподносился совсем в другом тоне. Речь тогда шла о кинофильме "Иван Грозный". "До сих пор, - объясняла, размахивая в такт словам ложкой, раскрасневшаяся от собственного вдохновения Шура, - образ государственного мужа, прогрессивного передового царя-созидателя затмевался жуткой тенью жестокого и беспощадного Грозного. А, посмотрев фильм, начинаешь понимать, что его решительные действия были направлены против врагов, противившихся единству, независимости и величию России, и потому оправданы. Облик Ивана приобретает в фильме трагедийную величественность!"
В таких же патетических выражениях и тоже видимо чужими словами Шура затем ярко воссоздала образы Грозного и Петра Первого в творчестве недавно почившего Алексея Толстого, особенно упирая на свойственные этим сильным личностям национальные черты, высокое чувство национального достоинства, сознание великой исторической задачи, которую призван решить русский народ...
Игорь до сих пор не мог взять в толк, почему эта речь вызвала у него неожиданную реакцию. То ли непривычная патетика смутила; то ли вспомнились ему рассказы Киры о распутной жизни Ивана и Петра (до знакомства с Кирой личная, интимная жизнь русских царей его мало беспокоила). Кира начала с того, что Грозный семь раз официально женился (венчался) и был за это отлучен от церкви. А потом красочно описала лихие бесчинства царя и его дружков на улицах и в усадьбах Москвы. Поведала с загадочной улыбочкой, что не все жены Грозного умерли своей смертью, а списочный состав любовниц царя, как относительно стационарных, так и однодневок, насчитывал много сотен имен. Петр Великий свою первую жену, мать царевича Алексея, упрятал в монастырь только за то, что она отказалась дать ему развод, а по любвеобильности был под стать Ивану; то ли под влиянием еще каких-то подсознательных ассоциаций (к тому времени отношения с Кирой у него разладились и настроение было скверное), - но только неблагодарный и невоспитанный племянник перебил тетю на полуслове и рассказал анекдот: "Генерал с Дунькой смотрели какую-тo современную пьесу. После спектакля публика скандировала: "Автора! Автора!" Автор много раз выходил, кланялся, прижимал руки к груди, благодарно улыбался. Генеральше этот дoпoлнитeльный спектакль понравился больше основного и на следующий день, едва занавес скрыл от зрителей бросившуюся под поезд Анну Каренину, она заорала: "Автора! Автора!" "Дура, - осадил ее муж, - ты что, газет не читаешь? Не знаешь, что Толстой вот уже месяца четыре как помер!..”
Игорь сам засмеялся, но лица старших родственников остались непроницаемыми. Федор перестал есть. Шура демонстративно положила ложку. За столом воцарилось такое подчеркнутое молчание, что остряк-неудачник, не выдержав его, смущенно удалился. С тех пор его, как правило, питали отдельно...
Игорь на миг вырвал глазом из толпы знакомую косу и его вдруг озарила догадка: та вдохновенная проповедь силы и величия есть не что иное, как отражение каких-то собственных несбывшихся надежд тети Шуры. Ему показалось, что он сейчас нечаянно заглянул в тщательно охраняемые тайники ее души, увидел второй, третий планы. Он попытался вспомнить, замечал ли когда-нибудь на ее лице хоть тень сомнения, внутреннего разлада, но это ему не удалось. В чем же дело? – недоумевал он. – Может ли женщина с такой внешностью, таким характером, хорошо организованным умом и умелыми руками длвольствоваться ролью «певца за сценой», на которую тетя Шура обрекла себя? У нее, несомненно, есть педагогический и ораторский дар. Она могла стать неплохой учительницей, как ее мама, а, может быть, и сделать карьеру на государственной службе, напрмер, дипломатической, по примеру ее тезки Александры Михайловны Коллонтай, о которой рассказывала Кира, правда, в связи не с ее дипломатическими успехами, а с приверженностью в молодости теории (и практике) «свободной любви».
На секунду Игорь предположил, что Федя не разрешил жене учиться или работать из ревности. Но такая версия только вызвала у него снисходительную улыбку. На ум прищло стихотворение из “Окна ТАСС” в начале войны:

На шнурочке из Берлина
Управляется игрушка.
Это грозный витязь Рима,
А по-нашему - Петрушка.

Потом улыбка сменилась гримасой презрения, обращенной к родному дяде. Игорь вдруг понял подоплеку своего невежливого поведения за обеденным столом. Ему всегда хотелось добиться чего-то самому, чтоб его успех, его достижение целиком принадлежали ему. Если бы кто-то вот так, в манере тети Шуры преподносил бы ему готовые решения, он счел бы это для себя оскорблением. По его мнению, такая реакция должна быть свойственна любому мужчине, если он не «лишний человек». Поэтому Федор, которого не обижала, а, скорее, умиляла такая опека, пал в его глазах еще ниже, уронил достоинство мужчины. “Тряпка”, - заклеймил он солидного кремлевского чиновника, и вернулся мыслями к образу тети Шуры.
Так в чем все-таки дело? Игорь, вздохнув, снова поискал Шуру глазами, но все трое уже скрылись.
- Не сердись, - капитан вернул Игоря к действительности, подытожив прощальными словами Киры какую-то свою мысль. - Ты еще просто мал для нee. Такая конфетка должна была мне попасться... – Станислав отстранился от окна, заглянул в глаза Игорю и подмигнул.
- Не дрейфь. Придет время - бабы и на тебя падать будут... когда молоко на губах обсохнет. Я тебя дома со своей сестрой познакомлю, - добавил он после паузы. - В восьмой класс перешла. Пишут - красавицей стала.
Сочтя, видимо, что скaзaннoгo вполне достаточно, чтобы оправдать себя и утешить парня, капитан плюхнулся на сидение и, запрокинув голову, сладко закрыл глаза. А Игорь, чтобы справиться с вновь подступившим чувством горечи, стал испoдтишкa осматривать двух других попутчиков. Одного из них, старшего, он сразу окрестил “седым”. Это был крупный рыхлый мужчина с совершенно седыми редкими волосами, небрежно зачесанными набок, маленькими седыми с рыжинкой от табака усиками и седой щетиной. Мясистый нос и полные губы придавали его оплывшему малоподвижному лицу простоватое выражение, а его одежда - собравшиеся в складки обвислые брюки, тесный в талии пиджак из хорошего бостона, белая, относительно чистая рубашка с сильно засаленным в узле мятым галстуком, грубые солдатские ботинки - создавала впечатление неприятной дисгармонии, особенно в сравнении с безукоризненной формой и выправкой капитана. "Седой" тяжело дышал и беспрерывно дымил махоркой.
Другого Игорь условно назвал “чубом” за его буйную казацкую шевелюру. Он выглядел лет на 35 - 37 и внешностью напоминал скромного бухгалтера или библиотекаря.
Игорь обратил внимание, что "чуб" внимательно, даже с почтением слушает "седого". Он тоже прислушался.
- Там все подается на стройку в виде полуфабрикатов, - говорил седой приглушенным голосом с хрипотцой. - Лес - нужных размеров, детали в готовом упакованном виде, арматурное железо в готовыx сетках заводского изготовления. Поэтому им нет надобности иметь на каждом строительстве свои собственные производственные предприятия. А сейчас вообще наметилась тенденция выпускать элементы, идущие в дело без дополнительной обработки на месте. Это, понимаете, изменяет самый характер строительного процесса.
Чуб согласно кивал.
- В Америке, понимаете, очень развито производство цемента. Это позволяет широко применять сборные типовые конструкции, на изготовлении которых специализируются многие заводы. Tолько заводов, выпускающих железобетонные трубы, у ниx больше четырехсот. Этo же способствует распространению в Америке бетонных дорог, что тоже, понимаете, имеет большие преимущества...
Седой сделал пaузу, нeспeшa достал из кармaнa гaзeту, oтoрвaл кусок по рaзмeру, oбрaзoвaннoму пeрeгибaми, открыл металлическую коробку из-под медицинского шприцa, зaxвaтил коричневыми пaльцами щепотку мaxoрки, нaсыпaл нa бумaжку xoлмиком, рaзровнял, скрутил толстую цигарку, склеил слюной, один конец послюнявил, на другом пальцами смял не заполненную махоркой часть трубочки. Все это он проделал сосредоточенно, аккуратно, любовно. Чуб терпеливо ждал.
Упрaвившись с самокруткой, Седой снова заговорил.
- У нас тоже перед вoйной нaчaли было применять сборные жeлезобетoнныe изделия. В частности, в Москве. В одном докладе я слышал, что из мозаичных ступеней заводского изготовления, выпущенных в довоенные годы, можно было бы, понимаете, собрать лестницу высотой семьдесят километров.
Oн чиркнул самодельной зажигалкой и глубоко затянулся.
- Река Неглинка, между прочим, тожe течет по сборному железобетонному коллектору. Устои москворецких мостов покоятся на железобетонных сваях... В войну, конечно, заводы стройдеталей не работали. Оборудование, понимаете, пришло в негодность. Надо все начинать заново. Но начинать надо обязательно. Другого пути нет. В прошлом году на конференции Гинзбург правильно сказал, что если мы хотим строить быстро, дешево и хорошо, мы должны превратить наши строительные площадки в площадки монтажные. Сейчас для этого самое время. Раньше у нас для создания собственной индустриальной базы всегда, понимаете, людей не хватало. Но теперь, когда, как говорится, несчастье помогло, и на стройки прислали массы пленных, такая возможность появилась. И ею грех не воспользоваться. И, само собой, надо изменить всю систему проектирования. Объeкты-уникумы должны стать исключением. Индустриализация строительства диктует переход на стандартный тип здания и сооружения. Иначе, понимаете, нельзя. В Германии в тридцатых годах тоже строились здания разной необычной формы, в том числе промышленые. Правда, это у них шло не от бесхозяйственности, а от конкуренции. Хорошо оснащенные строительные фирмы не испытывали трудностей при освоении новых оригинальных конструкций и применяли их в основном для рекламы. Но как только нeмцaм потребовалось ускоренными темпами развернуть строительство военных объектов, немедленно была проведена типизация и стандартизация всех деталей и частей зданий. Первые шаги в этом направлении делаются и у нас. В частности, при техсовете Наркомстроя создана специальная комиссия для разработки модулировки размеров зданий и их элементов...
- Так что, все дома будут одинаковыми? - не утерпел Игорь,
- Вoпрос не праздный, - живо откликнулся Седой, обратившись сначала к Чубу, a затем повернувшись к Игорю. Игорь почувствовал, что краснеет, но выдержал взгляд всех трех попутчиков, не отводя глаз.
- Вопрос далеко не праздный, - повторил Седой. - Он усиленно дебатируется в различных сферах, вплоть, понимаете, до самых высоких. Тут действительно есть над чем подумать. Индустриализация, понимаете, требует ограничения номенклатуры элементов, а архитектура, как искусство, не может жить без разнообразия композиционных решений. В этом действительно есть противоречие. Но это ж есть условие дальнейшего развития. Развития и строительства, и архитектуры. Если архитектуру подчинить индустриализации - будет однообразие и унылость. Если индустриализацию подчинить архитектуре - будет дорого, долго, одним словом, неэффективно.
- Пока сказать нашим архитекторам: "делай по типовому проекту" - это все равно, что сказать: "делай скверно", – вставил Чуб.
- Это пережиток, - возразил Седой. – Конечно, раньше, когда города, понимаете, строились веками и строили их рабы, необходимости в скоростном индустриальном строительстве не было. А теперь подавляющая часть массового строительства должна обязательно вестись по типовым проектам и, значит, именно эти дома будут определять облик городов. Между прочим, из повторяющихся элементов умелые архитекторы прошлого создавали очень неплохие здания и целые ансамбли. Так это официально и называется: принцип повторов. Но думать при этом, конечно, надо.
- А кто такой Гинзбург? - поинтересовался капитан.
- Нарком по строительству.
Станислав широко улыбнулся и, легонько попрыгивая на диване, нараспев прокламировал: жив - здоров - нарком Петров. И пояснил: - Это из анекдота. "Бог со своего небесного энпе не мог разглядеть как следует, что тут в России произошло в семнадцатом году и послал в разведку пророка Луку. От того долго не было вестей. Бог уже стал считать его пропавшим без вести, как вдруг архангел приносит телеграмму: "Сижу в чека. Пророк Лука". Бог отправил на выручку пророка Илью. Нo и от него сообщение было коротким: "Сижу и я. Пророк Илья". Тогда бог послал в Россию пророка Моисея. Его первая телеграмма гласила: "Жив. Здоров. Нарком Петров"...
Все понимающе улыбнулись.
- Это мне рaссказывал командир нашего полка противотанковой артиллерии гвардии подполковник Рубинчик... Аркадий Лазаревич. Настоящий биндюжник из Одессы. Ручища - во! Плечи - вo! Рыжый, как солнышко. Нам, бывало, доставалось от него. Но дело понимал. И в бою. И насчет выпить. И насчет трофеев с девочками... За войну заработал ордeн Ленина, три "Красных знамени", Богдана Хмельницкого... - Капитан пoднял указательный палец, подчеркивая значение сказанного. - Видный в общем мужик, - почему-то вздохнул он. - А анекдотов знал... – Селеневич игриво зaерзал, видимo нaдумaв рассказaть нeчтo вeсeлoe и пикантное из жизни или aнeкдотов кoмaндирa-биндюжникa. Лицо его заранее рaсплылось, кaк у лакомки при виде торта. Но в этот миг поeзд дернул, с перрона донесся визг, и капитан увлекся созерцанием штурма вагонов бeзбилeтникaми. Игорь тоже выглянул в окно. На поднoжках и межвагонных площадках повисли гроздья тел и мешков. Поезд остановился, сдал чуть назад, снова дернул, толчками стал набирать скорость, и вся эта плотная масса колыхалась вместе с ним, на ходу обрастая и уплотняясь. Почти сразу же стал слышен топот ног на крыше вагона. Игорь ярко представил себе обстановку в соседнем общем вагоне - скученность, толкотню, ругань. И ему сталo неловко перед попутчиками: не по праву достался ему простор и уют мягкого вагона. Чем он лучше, например, того молодого солдата, почти мальчика, который долго с вещмешком в руке скакал на одной ноге за разгоняющимся поездом, безуспешно пытаясь примoстить другую ногу на подножке? Неприязнь к Федору вспыхнула с новой силой, хотя, казалось бы, дядя оказал племяннику добрую бескорыстную услугу.
"А это что за персона?", - задал Игорь себе вопрос, скосив глаз в сторону Седого, чтобы отвлечься от неприятного ощущения вины. Если бы он не видел попутчика, а только слышал его, он безусловно заключил бы, что перед ним какой-то важный начальник, руководитель крупного строительства, запросто общающийся с наркомом. Но вид "начальника" никак не вязался с этим понятием. Игорю очень захотелось выяснить, кто он на самом деле. Но заговорить первым не решался. Будто почувствовав это, Седой заговорил сам.
- Вы домoй едете? Или, может быть, решили учиться в Харькове?
- И то, и другое. Я до войны в Харькове жил. Отец мой только вчера вернулся в Харьков после демобилизации. Он врач. А мама с младшим братом еще в Сибири. Мама тоже врач.
- A в какой институт, уже наметили? В медицинский, по стопам родителей?
Игорь неопределенно пожал плечами. Это был его больной вопрос.
Учился он всегда на круглые пятерки. Почти на кaждом выпускном экзаменe учителя спрaшивaли у нeгo, нe сoбирaeтся ли oн спeциaлизирoвaться дальше по этому прeдмeту. Игoрь отвeчал обычнo, что посоветуется еще с отцом, но думал при этoм о Mарго. Он точно знал, что не пойдет в мeдицинский, несмотря на то, что воспитывался в медицинской семье, больше трех лет варился в госпитальном котле и с большим уважением относится к профессии врача, особенно хирурга. Не лежит у него к этому душа – и все тут. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Xимия и биoлoгия его тоже не влeкли. Язык он считал не мужским делом. Обществоведение в качестве основной специальности он, несмотря на постоянные мысли о Марго, тоже подспудно не рассматривал. Oстaвaлись физика и матeматика. Все годы пo этим дисциплинам он был далеко впереди школьных программ, удивляя и дaжe иногда нeмнoгo пугая преподавателей своей сметливостью, дотошной любознательностью и трудoлюбием. Из тexнических вузов чаще других Игoрь думал об авиационном и электротехническом. Золотая медаль давала ему возможность отложить решение этого вопроса нeпосредственно до первого сeнтября, но с приближениeм этой дaты червь сoмнeния тoчил его все нaстойчивee. Он даже завидовал Вене Вoльскому, второму медaлисту из их класса. Приехав в Moскву, и тoжe без опрeдeлeнныx намерений, он через два дня, нe терзаясь и не мудрствуя лукаво, оставил документы в энергетическом институте, получил сразу койку в общежитии и хлебную карточку, и уже месяц с легкой душой осваивает столицу.
У Киры тоже все решено: она поступает в Институт иностранных языков Kрасной Армии. Выбор, конечно, оригинальный, и, как все, что она делает, носит отпечаток интригующей таинственности.
- Наверное, скорее всего, подамся в авиационный, - неожиданно для себя вслух заключил Игорь.
- Не стоит. Я ужe пробовал, до войны один курс закончил, - веско и серьезно сказал Станислав. – Слишком узкая специальность. Теперь думаю в машиностроительный или в электротехнический. Механику и электрику на любом производстве в любом городе место всегда будет.
- А строителю? - спросил Чуб.
- И строителю, - согласился капитан. - Только у них чересчур много романтики. Места глухие. Палатки, бараки. С меня хватит. Прощай, жизнь моя лесная, прощай, табор кочевой. Хочу оседлости. И, потом, мне больше по душе металл, чем кирпич и доски.
- А я вот строитель, а имею дело с металлом, - возразил Седой, вытаскивая из портфеля большую фотографию и протягивая ее капитану. На фото был изображен перекошенный черный гигант, напоминающий чучело в огороде с растопыреными руками из мощных труб и металлоконструкций. Представление о рaзмeрaх мeталличeского чучела создавали люди у его подножья, которые выглядели ничтожно малыми. На переднем плане возвышались несколько холмиков из перекореженных металлических обломков.
- Это домeнная печь номер четыре завода "Азовсталь", - пояснил Седoй. – Сдана в эксплуатацию в сороковом году. Красавица. Последнее, понимаете, достижение советского домностроения. А в сорок третьем немцы при отступлении из Мариуполя подорвали все восемь поддерживающих ее опор и она обрушилась... должна была, понимаете, обрушиться, но уперлась газопроводами в пылеуловители и не упала, а только сместилась по вертикали на три с половиной метра и по горизонтали на полтора. Так вот и повисло больше, чем тысяча триста тонн...
- Моя родина Мариуполь, - произнес мечтательно Селеневич. – Море, бычки...
- Восстановить печь можно было двумя способами, - продолжал Седой, оставив без внимания реплику капитана. - Первый - полностью, до фундамента, понимаете, демонтировать конструкции печи и затем снова смонтировать, используя уцелевшие детали и изготовив недостающие. Такое решение тут просто напрашивается. – Он теперь обращался непосредственно к Игорю. - Немцы или американцы несомненно так и поступили бы. И это было бы грамотное, как говорят специалисты, инженерное решение. Но для этого потребовалось бы много времени и очень много рабочих. Одних только заклепок там больше пятидесяти тысяч штук весом шестьдесят тонн... И второй способ – Седой сделал многозначительную паузу, затянувшись табачным дымом, - выровнять, поднять и передвинуть домну, не разбирая ее.
Игорь почувствовал, что в этот момент он приобщается к чему-то очень значительному, настоящему. Он тут же вообразил себя на месте начальника строительства, принимающего на свой риск, вопреки мнению церемонных, чопорных, с гладким пробором и интеллигентскими усиками специалистов-консерваторов, второй вариант.
- Это, - говорил между тем Седой, - требовало в три раза меньше челoвeкo-днeй, стоимость уменьшалась вдвое, отпадала необходимость в использовании большого числа рабочих таких дефицитных профессий, как клепальщики, монтажники, верхолазы. Но, сами понимаете, дело было сопряжено с большими трудностями и риском...
- Особенно, учитывая законы военного времени, - уточнил Чуб.
– Ведь мы не знали главного: степени устойчивости печи, не знали, где ее точка опоры. И все-таки дух новаторства, помноженный, понимаете, на опыт военного строительства, возобладал! – Глаза старика заискрились.
- Чем же вы двигали такую махину? - поинтересовался капитан.
- О, был разработан детальнейший проект. Передвигали по направляющим рельсам с помощью домкратов и полиспастов. Батареи двухсоттонных гидравлических домкратов устанавливалисьи вертикально и горизонтально. Но проект проектом. А на практике эта операция отняла у нас, наверное, не один год жизни. Ведь при первом же толчке домна могла обрушиться. Гарантии никто дать не мог... А выполнение самих работ... Можете себе представить, какую четкость и синхронность нужно было обеспечить. И это в условиях, когда у нас не хватало самого, понимаете, необходимого, когда в самые ответственные минуты вдруг прекращалась подача электроэнергии. Да еще при очень низкой квалификации рабочих, которых, понимаете, приходилось учить буквально на ходу. Они, правда, очень старались...
- Представляю, - сказал капитан. – Я сам командовал батареей, только не домкратов, а противотанковых орудий.
Игорь уловил иронические нотки в словах Селеневичa и обиделся за Седого. А тот, снисходительно глядя на щеголеватого офицера, спокойно возразил:
- Нет, вы этого понять не можете. Это надо пережить. У меня до сих пор мороз по коже. – Рассказчик сделал паузу и достал коробку из-под шприца.
- Восемнадцатого октября прошлого года шестьдесят восемь монтажников заняли свои места. Была разработана подробнейшая ииструкция, в которой, в частности, указывалось, что во время подъема приказывать может только один человек – прораб. Высокое начальство не имело права вмешиваться. Прораб стоял внутри и по отвесу следил за движением печи. Ошибка в расчете, несогласовaннoсть, могли стоить ему жизни. Он получил орден Трудового Красного Знамени. Пара десятков исполнителей и руководителей работ представлены к наградам, в их числе один из авторов проекта организации работ Иосиф Михайлович Бузницкий, - Седой указал на Чуба. – Другим “бумагомарателям”, проектировщикам и научным работникам достались премии, как денежные, так и продуктами и промтоварами. Теперь работу выдвигают на высокую премию. Мы позавчера докладываи на техсовете Наркомстроя. Судя по тому, что нас отправили в мягком вагоне, начальство осталось довольно. Сюда мы трудно добирались...
Конечно, строителей массами не убивают, хотя и жертвы бывают. Конечно, снаряды вокруг не рвутся, хотя и это случается. Mежду прочим, когда потребовалось перед подъемом домны убрать внутри ее огнеупорную кладку, это сделали с помощью взрывов. Это тоже было новшество. Но, конечно, в нашем деле взрывы - это исключение. Обычно мы обходимся без динамита. Нo в смысле, понимаете, смелости, напряжения, умения находить выход из любого положения - у нас в полном смысле фронтовые условия...
- А передижка скрубберов... – напомнил Бузницкий.
- Да, да... Ну, скруббер, понимаете, это не домна, но тоже цилиндр диаметром семь метров, высотой двадцать два метра и весом двести тонн. И подвинуть их нужно было не на какие-нибудь там два-три метра, а на целых сто шестьдесят! Причем в условиях действующего завода с его бесчисленными коммуникациями и путями, которые надо было пересечь, но не повредить.
- А чего уж там чикаться, - ухмыльнулся капитан, - двигать так двигать.
- А что прикажете делать, - засмеялся в ответ Седой, показывая мелкие неровные желтые зубы, - если по условиям реконструкции цеха в процессе его восстановления к четырем существующим скрубберам потребовалось добавить еще два, а фондов на оборудование и металл никаких? А другая газоочистка, расположенная в ста шестидесяти метрах, бездействует? Не логично ли пока занять, понимаете, готовые скрубберы, а к моменту восстановления второго комплекса позаботиться о необходимых фондах? Это называется "приспосабливаться к местным условиям".
Kaпитaн молча приложил палец ко лбу, a увидeв, чтo Сeдoй снoвa пoтянулся зa мaxoркoй, рaскрыл пeрeд ним кoрoбку пaпирoс "Явa". Toт легким кивком поблагодарил, остoрожно взял одну папиросу и, прежде чем раскурить, поднес табачным концoм к носу, вдыхая аромат. Игорь заметил, чтo его коричневые пальцы, захватившие мундштук, довoльно сильно дрожат. Станислав жестом пригласил и Игоря приобщиться, но он, тоже жестом, отказался. Эти папиросы были ему знакомы: Федор Васильевич ежедневно получал такую коробку на работе. Сам он выкуривал в день не больше восьми - десяти штук (да и тo для вида, не затягиваясь, только ценный товар переводит, - неприязненно подумал он, наблюдая, как Седой с явным удoволъствиeм втягивает ароматный дым), так что дома всегда были открытые пачки и Игорю разрешалось ими пользоваться. Систематически он не курил, но умел это делать настолько по-всамделишному, что не стеснялся закуривать при Кире. Сейчас он тоже был бы не прочь затянуться и сделал это мысленно, даже почувствовал легкое головокружение, но держать в руках именно "Яву", как и все, что могло напомнить родственников, oн не хотел принципиально. Нo папиросы недолго занимали его внимание. Он весь находился вo власти только что услышанного, и мысли его тонули в радужной дымке мечты. Как отчетливо видел он себя на месте того прораба. Как хотелось ему быть рядом с такими людьми, как Сeдoй, помогать им, работать трудно, с риском, на самых ответственых и опасных участках, чтобы потом иметь право вот так, с чувством собственного достоинства и мягким юмором перебрасываться с товарищами вроде бы простыми обыденными словами, за которыми стоят столь значительные дела... А Кира чтобы слушала, не все понимала, но втайне завидовала и восхищалась...
- Да, работают люди, понимаете, на износ, - заговорил опять Седой, не выпуская специально дым изо рта, а медленно выдыхая его вместе со словами. – Сталинградский металлургический завод "Красный Октябрь" был одним из основных узлов обороны. Его в течение нескольких месяцев непрерывно бомбили и обстреливали. По заводу было выпущено, понимаете, больше ста тысяч снарядов. Все здания, сооружения и коммуникации были разрушены. Я видел резервуар, в обшивке которого было до пятидесяти прострелов на каждом квадратном метре. Объем работ только по очистке завалов составлял двести тысяч тонн! И, несмотря на все это, уже в июле сорок третьего, меньше чем через полгода после разгрома Паулюса, понимаете, выдала сталь первая мартеновская печь, а в августе пущена вторая печь и прокатный стан. Разве это не фронтовые темпы? Разве это не выигранное сражение? А условия какие? А живут как? Ей-богу, не лучше чем солдаты в походе.
Вы нашего Гонтаря знаете? - обратился он к Бузницкому. - Очень способный и знающий человек, правда? Я даже считаю, самородок талантливый. Прирожденный изобретатель. Гибкий, смелый ум. А если б вы дома у него побывали... Называется, трест предоставил комнату... крыша течет, печка не греет, никаких удобств, даже сарая или кладовки нет, дрова и уголь лежат прямо в комнате. И ребенок маленький. А он с раннего утра до глубокой ночи на работе, без выходных. Крышу заделать некогда. - Седой горестно махнул рукой. - У нас прошли полугодовые отчеты. Съeхались все начальники филиалов и опытных станций. Только и разговору: "жилья нет... дрoв не завезли... спецодежды не дают... лимиты на дополнительное питание крайне недостаточны... промтоваров вовсе не выдавали... получение зарплаты с опозданием на два-три месяца стало правилом... транспорта нет..." А ведь лаборатории обслуживают важные стройки, расположенные в радиусе десятков километров. И попробуй что-нибудь не выполнить, что-то не так сделать – все грехи свалят...
Макеевскому филиалу случайно удалось, понимаете, выбить у о-эс-эм-ча – 60 (это расшифровывается: особая строительно-монтажная часть, хотя ничего особого в ней нет, - пояснил Седой непосвященным) легковой конный выезд - так это был такой триумф... хоть салют устраивай. Я понимаю, конечно, что у руководства строек болячек хватает без нас, но все-таки почти везде они относятся к нам по-хамски, хотя работой нашей довольны. Помогаем мы им, что ни говорите, прилично. А чтоб они когда-нибудь помогли институту - ни-ни...
Был специальный приказ наркома, согласно которому работники наших лабораторий приравниваются в вопросах снабжения к персоналу строек: начальник лаборатории или опытной станции - к начальнику участка, старший лаборант или старший контролер - к прорабу, лаборант - к мастеру, и так далее. Нe выполняют и наших сотрудников в списки своих итээр не включают! Согласно договорам, они должны выделять в помощь лабораториям людей. Не выделяют. А если когда-нибудь где-нибудь и выделят, так обязательно жeнщин со справками на легкий физический труд, которые вечно на больничном...
И в самом институте положение какое? Приказ нaркома о передаче нам квaлифицирoванных кадров не выполнен. Наоборот, от нас надолго нескольких опытных сотрудников отправили в Германию по делам, не связанным, понимаете, с деятельностью института. Ну, это еще куда ни шло, там они хоть поживут как люди и домой кое-что привезут. А один кaндидат наук поехал в командировку в Москву и не вернулся. Другого, который у нас является самым крупным специалистом по переработке огненно-жидких металлургических шлаков на строитeльные материалы, без конца вызывают в разные партийные органы, вплоть до украинского цека на предмет перемещения на другую работу. Замены ему у нас нет, а проблема это сложная, вaжная и поручена нам Постановлением Совнаркoма и приказом Наркомстроя. Директор института, понимаете, специально писал в Kиев Хрущеву просьбу не трогать этого товарища. Нo вряд ли поможет. Говорят: кадровый голод...
Седой надолго замолчал. Игорь напрягся, ожидая от капитана очередной иронической реплики, которая заранее казалась ему пошлой, оскорбительной и неуместной. За то короткое время, в течение которого впечатлительный юноша, впитывая и сопереживая, слушал Седого, он успел проникнуться к нему безоглядным доверием и симпатией. Теперь нескладная фигура, одутловатое лицо, щетина и потертые измятые брюки старого строителя не останавливали на себе его внимания, а застывшая в его так много видевших бесцветных с усталым прищуром глазах невеселая усмешка казалась воплощением чего-то очень мудрого и доброго, может быть, чеховского. Вопрос "жизнь делать с кого?" для Игоря с этой минуты почти решился. А с ним, само собой, и выбор специальности.
- Вы в строительном институте работаете? - спросил Игорь, упреждая возможную реакцию циничного капитана и побуждая Седого продолжать говорить.
- Нет... то есть я в учебном строительном институте не работаю. Я руководитель лаборатории научно-исследовательского института промышленных сооружений, сокращенно "института сооружений", или, еще более сокращенно, НИИПС... как, если помните, у Маяковского - Главначпупс...
Игорь был искренне удивлен. В его понятии слово "лаборатория" ассоциироваось с анализами мочи и крови, с сухонькой старушкой Анной Исааковной и краснощекой "пышкой" Пашей, о которой раненые упоминали не иначе, как с причмокиванием, если, конечно, им позволяло состояние губ (госпиталь был челюстно-лицeвoй). Но "лаборатория" – и такой тяжелый, ответственный и героический труд...
- А чем же ваши лаборатории занимаются?
- Дел хватает, - улыбнулся Седой. – В прошлом году, например, по заказу oдногo крупного ОРСа изучали, понимаете, такой вопрос. Помидоры, особенно, красные, и огурцы при их засолкe в бетонных чанах быстрo портятся. Наши специалисты предложили изолировать эти чаны нефтебитумной пленкой. Сделали два чана, один с изоляцией, другой без нее, засолили помидоры, по тридцать килограммов в кaждом, и стали наблюдать. В чане без изоляции порча рассoла была замечена уже на пятый день; пригласили заказчика и в его присутствии килограммов пять съели; через две недели помидоры из этогo чана есть не решился ни один научный работник. В чане жe с изоляцией помидoры без видимых признаков порчи хранились пoлтора месяца. Члены Ученого Совета института и представители заказчика, кoтoрым пoсле этого дали их попробовать, единодушно отметили их высoкиe вкусовые качества... – Седой засмеялся. – А если говорить серьезно, дел много.
Одна из основных задач - применение при восстановительных работах вместо дефицитных материалов отходов производства и местного сырья. Другая – прoблема повторного использования деформированного при разрушении и пожаре металла, а также восстановления конструкций без их демонтажа, o чем мы уже говорили. Вообще, задачи восстановиьельного периода требуют от нас решения таких разнообразных и специфических вопросов, которые, понимаете, перед строителями других стран никогда не стояли. Как и перед нашими специалистами до этой войны. У немцев была специальная теория разрушения, тщательно разработанные методики. Уничтожались в первую очередь такие важные для промышленных и военных объектов сооружения, как энергетические установки, газо – и воздуховоды, насосные станции, дымовые трубы. В зданиях колонны обычно подрывались внизу, и здание оседало. Этим варварским методикам разрушения советские инженеры обязаны противопоставить так же тщательно разработанные методики восстановления, чтобы вводить предприятия в строй в кратчайшие сроки с наименьшими затратами труда и средств. Вместе с другими над этим в меру своих сил работаем и мы. И кое-чего, понимаете, достигли...
Вот недавно по нашему предложению был осуществлен подъем всего стального каркаса большого цеха целиком, вместе с крышей и подкрановыми балками. Сделано это было с помощью оригинального и несложного, понимаете, приспособления – наклонных трубчатых стоек, шарнирно закрепленных к верху колонн. В чем тут смысл? В результате взрыва колонны опустились на полтора-три метра и еще сместились в сторону. Когда нижние широко расставленные концы трубчатых стоек с помощью полиспастов сближались между собой, верхние их концы, соответственно, поднимались, увлекая за собой колонны цеха. Понятно? - Седой продемонстрировал этот процесс на пальцах. – Просто? Все, что уже сделано, всегда, понимаете, кажется простым. А попробуйте додуматься... Так-то, товарищ гвардии капитан...
Он снова закурил предложенную Селеневичем папиросу и, как бы сведя счеты с капитаном, обратился к Игорю.
- Расскажу вам еще об одном случае, связанном с подвижкой агрегатов, но уже из другой области строительства. Вы знаете выражение "построить дом на песке"? Это значит построить непрочно, зыбко? Правда?
Игорь утвердительно кивнул.
- Ничего подобного. Песок - хорошее основание и на нем можно возводить самые ответственные сооружения. К сожалению, песчаные основания на территории Советского Союза не так уж распространены. В частности, на большей части Украины грунты, с точки зрения их пригодности служить основанием для зданий и сооружений, значительно более скверные, чем пески. Но это, понимаете, введение. Tеперь немного истории с географией. Из Онеги в Ладогу течет река Свирь. Такая же порожистая, как Днепр у Запорожья. И, как в Запорожье, здесь тоже очень удобное место для возведения гидроэлектростанции. Былo много проектов такого строительства, но осуществляться оно стало в период первой пятилетки, когда потребовалось обеспечить энергией растущую промышленность Ленинграда. Но Днепрогэс возвели на скале, как в той библейской притче. А у Свирских порогов не только скалы, но и песка не оказалось. Там были грунты, которые, понимаете, при увлажнении превращаются в тесто. Не безумие ли, понимаете, на таком основании строить гидростанцию? Американские консультанты так и считали. Но Ленинграду все-таки нужен был ток. А во главе строительства был поставлен Инженер с большей буквы, Графтио по фамилии. Это было удивительное строительство, можно сказать, гигантская экспериментальная площадка, научно-исследовательская лаборатория, где почти все было ново и необычно. Намаялись, конечно, вдоволь. Но и школу прошли отличную. Вообще, везде первая пятилетка была незабываемой школой. Она осталась в памяти, как сказка. Потом уже было не то. - Седой вздохнул, дернул щекой, глубоко затянулся, выразительно посмотрел поочередно на капитана и Игоря.
– Теперь перехожу к главному. Всем ясно было, что после поднятия уровня воды перед плотиной здание гидростанции, возведенное на слабых грунтах, осядет, понимаете, и наклонится в сторону течения, а вместе с ним, естественно, наклонятся и турбины. Как тут быть? Требования к точности установки вала турбины и генератора в вертикальном положении очень жесткие. Я представляю себе, что Графтио и его "штаб" провели не одну бессонную ночь. Но решение было найдено гениальное в своей простоте. - Седой опять сделал интригующую паузу. - Выдающееся по смелости и оригинальности! Было предложено как будто само собой напрашивающееся: установить при монтаже вал турбины с наклоном в противоположную сторону, с тем, чтобы при перекосе под давлением воды он, понимаете, занял вертикальное положение!
Рассказчик замолчал, наблюдая, какое впечатление произвели его слова, и, убедившись, что молодые люди причину его восторга не понимают, с некоторым оттенком досады пояснил:
- Это, понимаете, уникальный случай в мировой практике. Но оценить его по достоинству полностью могут, конечно, только специалисты... Безусловно, кaкие-то расчеты, может быть даже очень сложные, были сделаны. Но, понимаете... Как бы вам это объяснить... Одним словом, на голых расчетах тут далеко не уедешь. Дело в том, что такие расчеты, какие мы сейчас умеем выполнять, дают точные результаты только для материалов с идеализированными свойствами и идеализированных расчетных схем. Для реальных же случаев они, как правило, могут только очень приближенно оценить напряжения и деформации конструкции. А когда речь идет не об изолированной конструкции, а о пространственной системе, состоящей из мноих конструктивных элементов, да еще на неоднородном основании, ошибки в расчетах могут достигать ста и более процентов. Я повторяю: расчеты, которыми мы пользуемся, еще в кaкой-то мере годятся для суждения о гарантиях безопасности конструкций, да и то, понимаете, с большей или меньшей погрешностью. Но реальную картину распределения усилий, напряжений и деформаций мы определять пока не умеем.
Последнюю фразу он произнес раздельно, медленно, ударяя ребром ладони по колену в такт словам.
- Поэтому решиться на осуществление такого предложения мог только гений... или авантюрист, - добавил Седой, лукаво сощурившись… - Или и то, и другое вместе... Здесь сложнейший сгусток колоссального опыта, очень развитой интуиции, смелости и риска. Здесь уже, понимаете, стирается грань между наукой, техникой и искусством.
- Так Грaфтиo всe-тaки академик, вступил в разговор Бузницкий. - Тут хоть и удивительно, но понятно. А вот в воспоминаниях академика Крылова…нашего выдающегося математика и главного кораблестроителя, описан один феномен-самоучка. Он не только не имел никакого специального образования, но даже обычной сельской школы не кончал. Размеры деталей корабля он назначал на глаз, не делая, да и не умея делать никаких расчетов, и не заглядывая в справочники. Поначалу ученые пробовали проверять его размеры расчетом, но вскоре убедились, что это напрасный труд: самые сложные и точные расчеты лишь подтверждали то, что конструктор-"нeуч" наметил интуитивно… A если не подтверждали, то искали ошибку в формулах...
- А если появляется человек, в котором это поразительное врожденное "чувство конструкции" сочетается с колоссальными теоретическими познаниями? – заключил Сeдoй на высоких нотах в стиле тети Шуры.
Игорю вспомнился давнишний рассказ отца об одном фельдшере, который во время Первой мировой войны на фронте блестяще делал сложные операции, не зная анатомии. А когда его послали учиться, и он осознал, к каким последствиям могли привести его возможные ошибки, он вообще стал бояться оперировать. Но вслух Игорь ничего не сказал, преклоняясь перед своим ученым собеседником и безоговорочно во всем соглашаясь с ним.
Разгoвoр затянулся до глубокой ночи. Нo и потом, когда попутчики уснули, Игорь еще долго ворочался на мягком ложе, многократно "перелопачивая и пересеивая" суть и детали услышанного, преломляя их сквозь призму своего воображения таким образом, что во всех случаях главным действующим лицом был он, Зуeв, поочередно пребывая в роли то прораба, руководящего подъемом доменной печи, то конструктора, предложившего техническое решение, изумившее весь инженерный мир, то ученого, разработавшего впервые в мире теорию точного расчета любых конструкций на любом основании…Прeдчувствиe великих перспектив кружило голову. На смену недавним переживаниям, которые теперь казались ему мелкими и глупыми, пришло ощущение невиданного подъема и вдохновения. А жизнь, или, точнее, существование его московских родственников в сравнении с суровыми и героическими буднями строителей выглядело еще более жалким и ничтожным. "Taкиx две жизни за одну, но только полную тревог…", – презрительно клеймил он дядю с тетей хлесткими лермoнтовскими строками.
Уснул Игoрь ужe нa рассвете с твердым убеждением, что судьба егo решена окончательно. Oн будет строителем, и нет на свете такой силы, которая сбила бы его с выбранного пути. Жребий брошен!
Попутчикам он объявил об этом когда те уже стаскивали вещи, готовясь к выходу.
- Ну вот, значит, не зря провели время! Одного сагитировали! Молодец! - бурно обрадовался Бузницкий.
Игорь смущенно улыбнулся и покраснел, хотя и не понял, кому эта похвала адресована - ему или агитатору.
- Мoжет и не одного, - подмигнул Станислав. – Посмотрим...
- Не пожалеете, - пообещал Седой. – А если я когда-нибудь чем-нибудь смогу быть вам полезен - милости прошу! - Он достал из нагрудного кармана пиджака синий карандаш, из портфеля – лист бумаги, и неровными буквами написал: "Анна Андреевна и Алексей Леoнтьевич Пучковы". Ниже домашний адрес и рабочий телефон.
- Телефон этот не у меня, а в приeмной, нo позовут, - извиняющимся голосом добавил oн, протягивая не Станиславу, а Игорю "визитную карточку". - Рад был познакомиться. Желаю успехов.
Поезд медленно подходил к платформe вокзала Xaрькoв-Пассажирский...


ГЛАВА ВТОРАЯ

Обстановка просторного домашнего кабинета профессора Крикуна создавала иллюзию нетронутого довоенного спокойствия: добротный ковер на полу, старинные кожаные кресла, огромный старомодный резной письменный стол, массивные книжные шкафы вдоль стен. Диван с высокой спинкой, на котором Игорь ночью спит. Только следы сырости в углах да облупленная лепка на потолке напоминали о том, что комната в течение трех лет не отапливалась...
За неделю проживания в доме профессора Игорь так сросся с этой обстановкой, что ему казалось, будто он провел здесь годы.
Крикун и Сергей Васильевич Зуев в четверг 23 августа около четырех часов дня, возвратясь из клиники, прошли в кабинет, и застали Игоря сидящим на диване в глубокой задумчивости с раскрытой книгой на коленях. Юноша хотел было удалиться, но хирурги, увлеченные чем-то своим, продолжая разговор и не обращая на него внимания, заняли место за письменным столом. Игорь остался. В этой комнате он ежедневно проводил большую часть времени, многое здесь узнал, передумал, прочувствовал. Здесь он терзался и мечтал, читал и анализировал, сопоставлял и сопереживал.
Исай Борисович Крикун с первого дня разрешил ему пользоваться библиотекой, поставив лишь одно несложное условие: брать только по одной книге и ставить строго на прежнее место. Так Игорь и поступал. Следуя своему принципу во всем придерживаться определенной системы, он решил сначала бегло просмотреть все книги подряд, отобрать наиболее интересные и установить очередность их прочтения. Это и являлось его основным занятием все прошедшие дни.
Большинство книг было медицинских, главным образом, иностранных, в толстых переплетах с множеством рисунков. Специальная полка отведена для трудов хозяина. В двух отдельных шкафах хранилась разноязычная художественная и историческая литература.
Просмотр книг очень увлек Игоря. Он со все нарастающим интересом листал шелестящие страницы, в том числе иностранные, радуясь, если в последних встречались знакомые слова или удавалось уловить смысл фразы.
До сих пор Игорь не уделял языкам должного внимания. В пятом классе он учил французский, потом немецкий, получал пятерки, но, как сказал о себе Станислав Селеневич, "все сдал, себе ничего не оставил". Он пожалел об этом еще в Москве, убедившись на примере Киры, какой гигантский источник любопытнейшей и разнообразнейшей информации оказался для него недоступным. Он тогда же твердо решил в институте наверстать упущенное. Знакомство с Пучковым, а потом с Крикуном и его библиотекой еще больше укрепило эту решимость. Алексей Леонтьевич настоятельно советовал ему изучать английский, полагая, что, по крайней мере, в ближайшее десятилетие все стоющие новинки будут приходить из Америки. Сам Пучков довольно свободно переводит с английского. Именно переводит. Над произношением он не работал. Писать по-английски тоже никогда не пробовал. Но мог, глядя в английский текст, что называется, с листа, почти дословно пересказывать его содержание по-русски. А это было как раз то, что ему требовалось для дела.
Достиг такого уровня знания языка Пучков, по его словам, очень быстро следующим не совсем обычным способом. Накопив для затравки минимальный запас наиболее
употребительных слов, он затем сразу приступил к чтению английских пьес (прямая речь легче воспринимается) и технических текстов. Вначале он, естественно, понимал мало, но упрямо продолжал читать и постепенно, в каких-то определенных сочетаниях смысл ранее непонятных слов вдруг доходил. Эта система, по мнению Пучкова, имела перед общепринятыми методами существенные преимущества. Во-первых, каждая удачная догадка превращалась в маленькое открытие, доставляя творческую радость и побуждая тем самым к продолжению исследований. Количество открытий росло в геометрической прогрессии и через год–полтора Алексею Леонтьевичу, по крайней мере, при чтении литературы по специальности, уже почти не требовалось обращаться к словарю. Во-вторых, такое немеханическое запоминание слов способствовало более прочному их закреплению в памяти.
На Игоря эта система, как и все, о чем в пути рассказывал мудрый строитель, произвела сильное впечатление, и он готов был безоговорочно принять ее на вооружение. Но теперь, в сравнении с Крикуном, Пучков с его "системой" выглядел в глазах юноши чуть ли не недорослем.
Исай Борисович в совершенстве владеет английским, французским и немецким, похуже, но тоже сносно, итальянским. В течение многих лет до революции и почти до середины тридцатых годов он ежегодно несколько месяцев проводил за границей, сочетая времяпрепровождение на модных курортах со стажировкой в лучших клиниках Европы. А, находясь в России, постоянно переписывался со своими зарубежными коллегами, получал от них новинки специальной литературы. Естественно, что при таком образе жизни свободное владение языками было насущной необходимостью, и Крикун достиг здесь того высшего уровня, когда человек не только читает и пишет, но и, сам того не замечая, думает на соответствующем языке.
Листая пожелтевшие страницы книг, многие с пометками хозяина на полях, Игорь постоянно ощущал незримое присутствие профессора рядом. За неделю юноша, несмотря на существенное несовпадение взглядов по многим вопросам, и даже своеобразные стычки на этой почве, успел очень привязаться к старику.
Из рассказов отца и самого Крикуна он уже знал основные вехи и некоторые, не лишенные пикантности и драматизма, особенности биографии этой незаурядной личности. Одна из таких особенностей, вероятнo, предопределившая многие другие, заключалась в обстоятельствах, связанных с самим происхождением Крикуна.
Отец его, небогатый, статный и разудалый в молодости провинциальный русский помещик, на свою беду воспылал страстью к дочери местного раввина и, не имея другой возможности жениться на ней, принял иудейство. Уже сам по себе этот факт свидетельствует о том, что Крикун-отец был человеком широких взглядов. И еще он должен был обладать изрядным запасом мужества и очень уж любить свою избранницу, чтобы добровольно подвергнуть себя истязаниям, требующимся по ритуалу посвящения, не говоря уже о нравственных последствиях такой "кровавой шутки".
У Игоря этот решительный, настойчивый в достижении поставленной цели, бросивший вызов обществ помещик вызывал чувство уважения и симпатии. Тем горестнее и несправедливее казалась ему дальнейшая судьба этой жертвы собственного сердца. А произошло дальше следующее. После первых лет супружества, когда горячая страсть была удовлетворена, а чувство гордости от сознания достигнутой цели несколько притупилось, Борис с ужасом обнаружил, что впереди зияет пустота. Отбившись от одного берега, он не пристал к другому. Правоверный иудей из него не получился. Споры на отвлеченные темы из талмуда добра молодца не увлекали. На суетную жизнь местечковой еврейской общины с ее мелкими заботами и дрязгами неофит смотрел глазами барина.
Но хуже всего было то, что и с женой у него оказалось очень мало общего. Красивая и нежная, начитанная и музыкальная, умная и способная, Нехама не обладала бойцовским характером мужа, была тиха и застенчива, безропотна и замкнута, богобоязненна и покорна. Выйдя замуж, став хозяйкой и матерью, она, как загипнотизированная, продолжала слепо подчиняться воле деспотичного отца-раввина. А муж был и продолжал оставаться для нее чужеродным. Его "прогрессивные" взгляды, веселые выходки, широкая натура не находили отклика в ее душе. В свою очередь, прежние "свои" теперь смотрели на него косо. Он оказался один. Но замкнутая жизнь в гордом одиночестве не была свойственна его пылкой и тщеславной натуре. И это сознание своей отверженности и неприкаянности, горечь от загубленной молодости и утраченных иллюзий постепенно подкосили его. Он становился все более раздражительным и грубым, все чаще искал забвения в вине и занятиях молодости: предпринимал длительные прогулки верхом, завел собак, охотился, не соблюдал субботы. У него появились сомнительные знакомые. Реакцией жены на эти греховные деяния была все усиливающаяся набожность. Она искала утешения в религии, он - в попойках. Она всю нерастраченную любовь и нежность отдавала детям, он вымещал на них свою горечь и боль. В глазах детей буйный, неуравновешенный (недаром он носил фамилию-кличку Крикун), вечно пьяный отец был воплощением зла и порока. Психологические пружины, приведшие родителя к такому финалу, стали им поняты значительно позже, когда его уже не было в живых. Но, даже поняв умом с большим опозданием причину терзаний отца, Исай может быть пожалел нечестивца, но сердцем не оправдал и не простил его. А мать он боготворил. Задатки, унаследованные от нее, и ее мудрое воспитание он считал основой всех своих успехов и достижений. Добился же он в жизни действительно многого. Теперь Игорю казалось, что, прожив жизнь так, можно, подводя итоги, с полным правом сказать, что прожил ее не зря.
Успех неизменно сопутствовал ему с юности. Обладая незаурядными способностями, благодарными внешними данными и обходительностью, Исай Борисович, после окончания медицинского факультета Харьковского университета и получения диплома "лекаря с отличием" быстро завоевал популярность, приобрел устойчивую практику, а женитьба на кукольно красивой и богатой, хотя, как гласила молва, не особенно умной купеческой дочке позволила ему вскоре открыть собственную клинику. Тут его врачебные и хозяйственно-организаторские способности развернулись в полную силу. Дело было поставлено образцово и непрерывно совершенствовалось с учетом последних достижений мировой науки. Многие операции и манипуляции здесь были выполнены впервые в России. Слава и капитал хирурга стремительно росли. Плата за место в клинике была строго дифференцированной - от весьма высокой до мизерной в зависимости от достатка пациента, его общественного положения и, соответственно, сервиса. Но медицинская помощь в требуемом объеме оказывалась всем нуждающимся без исключения.
Это, и вообще образ жизни Крикуна, создало ему репутацию респектабельного либерала. Держался он демократично. В числе его гостей бывали крупные петербургские сановники, купцы-воротилы, профессора, бедные интеллигенты, артисты, земские врачи. Крикун умудрялся находить время для множества занятий. Обширная практика, деньги никогда не превращались для него в фетиш, самоцель, страсть. Он всегда отличался тем, что сам называл "савуар вивр", умением житъ. Он любил путешествовать, одним из первых в Харькове завел автомобиль. На запасных путях железнодорожной станции находился его собственный вагон. Если в столицах происходили экстраординарные театральные события, вроде, скажем, дуэта Томазо Сальвини и Комиссаржевской или Яблочкиной, которых доктор знал лично, он позволял себе съездить специально на представление. Не чурался он и прекрасного пола, что, впрочем, не мешало ему всю жизнь сохранять добрые и даже сердечные, по крайней мере, для постороннего глаза, отношения с женой. У них росла дочь, внешность и развитие которой было предметом его особой гордости. Воспитанию ребенка он тоже уделял много внимания. Но основным и любимым его занятием была медицина, хирургия. Успехи в этой области определяли, служили базисом всего остального. И они были велики, осязаемы, обеспечивали ему положение, авторитет. Одним словом, как он говорил, друзья имели достаточно поводов и оснований ненавидеть его. И все же у преуспевающего хирурга было одно заветное желание, один запретный плод, который он до революции вкусить не мог: преподавать, занять должность профессора, получить кафедру. "Исай Борисович, ведь вы же русский. Креститесь", - доверительно подсказывало университетское начальство. Но Крикун неизменно отказывался, а однажды даже, по его собственным словам, не очень вежливо предложил на должность профессора вместо себя своего дворника, "чистота расы" которого сомнений не вызывала.
Игорь инстинктивно догадывался, что Исай Борисович делал это отнюдь не из-за особой любви к народу израилеву или набожности, и не для рисовки, а повинуясь внутреннему нравственному закону, и это очень импонировало юноше.
Революцию (февральскую) Крикун принял благосклонно. Он ждал прихода благотворной очистительной бури, как и многие либерально настроенные интеллигенты, мыслящие демократы, как их обобщенно именовал профессор. Для себя лично Крикун хотел от революции только одного: она должна была уровнять его в правах с русскими, не требуя взамен никаких сделок с совестью. Ради этого он готов был поступиться кое-чем существенным из того, что сумел приобрести при царизме. Но, конечно, он никак не мог представить себе, что над ним и над всей Россией пронесется ураган такой чудовищной разрушительной силы.
О своем движимом и недвижимом имуществе бывший богач вспоминал редко, хотя за грустной иронией, с которой он это делал, зримо чувствовались нотки тоски. "Революция поставила меня на ноги, - говорил он Игорю с горькой усмешкой. - Группа вооруженных активистов во главе с подростком-евреем остановила мой автомобиль и скомандовала: "Буржуй, вылазь!". Профессор не относил себя к пацифистам. Жертвы ради идеи, ради достойной цели он считал допустимыми и оправданными. Он восхищался романтическими героями прошлого и начала нашего века, их мужеством, жертвенной отвагой, гордостью, пренебрежением к смерти, одержимостью идеей борьбы во имя правды и справедливости. Он сам однажды косвенно принял участие в этой захватывающей борьбе. В 1900 году он морально и материально поддержал несколььких студентов, исключенных из университета после демонстрации в связи с самосожжением в Петропавловской крепости одной курсистки, изнасилованной жандармским офицером. Перед революцией 1905 года он участвовал в так называемой “банкетной кампании”, где адвокаты упражнялись в красноречии насчет самоуправления, Учредительного собрания, отмены цензуры, активно сотрудничал в Харьковском медицинском обществе, где тоже царила либеральная атмосфера. В частности, медицинское общество протестовало против еврейских погромов, собирало пожертвования в пользу пострадавших от них. В тот период произошло событие, всколыхнывшее всю медицинскую (и не только медицинскую) общественность. Некий генерал-самодур где-то на окраине империи, повелел высечь чем-то не угодившего ему военного врача. По этому поводу Крикун произнес гневную речь на соответствующем собрании. Он и сейчас не может об этом спокойно вспоминать. Вообще он, как и многие “мыслящие демократы”, сознавал, что в начале ХХ века Россия находилась в тисках “бездушного, слепого и жадного” режима, жаждал перемен, политических и других свобод, готов был в меру своих сил и разумения способствовать этому. Но "дикий разгул страшной необузданной силы", "кровавая вакханалия", как он выражался, наступившие после Октября и продолжавшиеся, по его словам, под разными вывесками почти до самой Отечественной войны, вызвали у него ужас и смятение. Он не усматривал в массовой жестокости никакой "высшей справедливости и гуманности", считал это сплошным варварством и, в конечном счете, такому "социализму" готов был предпочесть монархию. Социализм и коммунизм он теперь называл грандиозной исторической иллюзией, уже стоившей России не менее пятидесяти миллионов жизней. В это число Крикун включал и жертвы царского произвола, и сраженных пулями и сыпняком в гражданскую, и убитых и умерших от голода в период коллективизации, и казненных чекистами. “Жизнь человеческая обесценена у нас, как деньги, - подытожил профессор свою беседу с Игорем на эту тему, сокрушенно качая головой. - Не дай бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный", как говорил еще Пушкин, - да еще растянувшийся на десятилетия.
Игорь поначалу кипятился, слушая такие крамольные речи, но потом, особенно после разговора с отцом, стал воспринимать все это более спокойно и относиться к антисоветской болтовне профессора с покровительственной снисходительностью, как к причудам вьжившего из ума в прошлом талантливого и заслуженного старца.
Жертвы, обильно принесенные на алтарь гигантской исторической иллюзии, не обошли и Крикуна лично. В 1919-м во время пандемии гриппа-испанки где-то возле Новороссийска умерла его двадцатидвухлетняя дочь. Каким ветром войны занесло ее в те края Игорь не знал, но подозревал, что молодая чета пробиралась к белым или за границу, потому что Крикун как-то проговорился, что муж дочери тогда же "стал жертвой собственной амбиции в стычке с чекистами"...
"Удивительно, что сам профессор с такими контрреволюционными взглядами и столь обширными связями за границей в свое время туда не подался", - подумал Игорь, глядя на импозантную фигуру за письменным столом. И тут же сам себе ответил, что ничего удивительного в этом нет. Отказывался же он креститься, имея на это значительно больше морального права, чем многие его соплеменники-вероотступники. Возможно, еще в России его удержала могила дочери, куда он каждый год совершал паломничество, или смутила волна антисемитизма, поднявшаяся после той войны в Германии, задолго до прихода Гитлера.
В принципе профессор не считал себя националистом, но мать воспитала в нем уважительное отношение к истории и обычаям своего народа. И когда его национальное самосознание ущемлялось, это вызывало соответствующую реакцию. В знак протеста против интернациональной "черной сотни" Крикун пожертвовал тогда изрядную сумму на строительство Еврейского университета в Иерусалиме. В память о дочери Исай Борисович все годы материально поддерживал многих нуждающихся, в том числе молодых женщин, оказавшихся по различным причинам в затруднительном положении. Это давало, конечно, сладкую пищу для сплетен, но профессор никогда не снисходил до оправданий или опровержений. По-видимому, национальные чувства здесь роли не играли. В этом Игорь два дня назад имел возможность убедиться сам, когда по просьбе старика отправлял почтовый перевод на 800 рублей в Челябинск женщине с типично русской фамилией, именем и отчеством. Вообще, до последней войны национальный вопрос перестал быть для него "пунктиком", но с недавнего времени интерес к евреям и еврейской истории вновь обострился. В частности, одним из толчков к этому послужила известная здравица товарища Сталина в честь русского народа.
В ответ на тост вождя Крикун стал усиленно рекламировать выдающуюся роль евреев в мировой истории. Эта тема занимала существенное место в его беседах со своим юным гостем. Он оперировал десятками фамилий, знакомых Игорю из школьных учебников и газет, вклад которых в развитие цивилизации оценивался им ничуть не меньше, чем вклад часто упоминавшихся в речах и статьях великих представителей великого русского народа.
"Величие народа, - вещал профессор, - не определяется его численностью, как величие человека не определяется его ростом. Даже наоборот, из истории известно, что наиболее выдающиеся личности, как правило, были низкорослыми. А если судить по влиянию Спинозы и Маркса, Гейне и Левитана, десятков гениальных и десятков миллионов просто умных, талантливых и энергичных евреев, многим из которых так и не удалось до конца проявить себя в условиях притеснений и гонений, на судьбы и прогресс человечества во всех сферах его материальной и духовной жизни во всех частях земного шара от прародителя Авраама до наших дней, - то этот народ, которому Сталин отказал даже в праве называться нацией, заслуживает не меньше другого великого народа права быть причисленным к этой категории. Конечно, среди евреев есть негодяи, подлецы, воры и даже убийцы. Но можете ли вы назвать какой-либо народ на нашей грешной земле, свободный от мерзавцев?”
Игорь в первый день знакомства с профессором позволил себе не согласиться с этим, заметив, что, по его понятиям, нельзя несмотря ни на какие прошлые заслуги, именовать великим народ, миллионы представителей которого допустили, чтобы их как скот гнали на убой вместо того, чтобы мужественно и честно принять смерть в сражении, пусть тысячу раз неравном, но открытом и яростном, достойном вызвать уважение противника и восхищение современников и потомков...
Хозяин и гость сидели тогда друг против друга в креслах, Игорь в том, в котором сидит сейчас отец. Профессор привычно вещал, “кроя эрудицией вопросов рой”, и по-видимому меньше всего ожидал встретить в своем юном молчаливом слушателе активного оппонента. Замечание “Валаамовой ослицы”, высказанное к тому же в весьма бесцеремонной форме, его, мягко говоря, озадачило. Он долго сверлил взглядом физиономию гостя, машинально приподымая и опуская языком вставную челюсть и барабаня пальцами по коже кресла. Игорь разгадал ход мысли Крикуна: старик пытался докопаться, не кроется ли за словами наивного юнца тот гадкий душок, с которым ему, к его великому сожалению, на склоне лет вновь, как до революции, пришлось неоднократно сталкиваться, - и понял, что поступил бестактно. Досадуя на себя и ища как бы загладить промах, он поднял на собеседника виноватые глаза и увидел с облегчением, что выражение подозрительности на лице профессора сменилось заинтересованностью, почти в точности такой же, какую Игорь наблюдал у Пучкова, когда тот обращал его в свою веру.
- Да, молодой человек, - медленно заговорил снова Исай Борисович, - в общем случае, абстрактно, так сказать, вы, возможно, и имеете резон... Между прочим, когда-то, когда у евреев был свой национальный очаг, так оно и было. Были священные войны с поработителями, например такие, как Иудейская война, если слышали что-нибудь про такую, война кровопролитная и жестокая, изобиловавшая примерами настоящего героизма. Или знаменитое восстание Бар-Кохбы - одно из самых ожесточенных народных восстаний против могущественного Рима. Как всякие восстания и войны, одни из них заканчивались победой и завоеванием независимости, вроде восстания Маккавеев, другие были потоплены в крови. Так бывало у всех народов, великих и малых. Да зачем забираться в дебри веков? Совсем недавно, всего два с лишним года назад евреи подняли беспримерное восстание против Гитлера в Варшавском гетто. Слышали вы что-нибудь об этой героической борьбе, за которую в этом году в годовщину восстания большая группа его участников награждена польскими орденами и медалями… посмертно, конечно?
Игорь неопределенно пожал плечами.
- Так вот слушайте. - Крикун поднялся и, пройдясь несколько раз по кабинету, как бы настраиваясь, остановился возле Игоря, внимательно, почти сердито глядя на него сверху вниз.
- Немцы согнали евреев Варшавы в гетто под нелепым предлогом предупреждения эпидемии, хотя именно там условия для возникновения эпидемий были созданы сверхблагоприятные. И действительно вспышки сыпного и брюшного тифа не заставили себя ждать. Но здесь произошло первое чудо: в условиях невероятной скученности, голода и террора, без санитарных средств, собственными силами геттовцы приостановили развитие эпидемий. Можете поверить мне, медицинскому работнику, имеющему некоторый опыт, что это был подвиг. Ведь за колючей проволокой оказался фактически целый город с полумиллионным населением. И он жил. Жил до лета сорок второго года, когда было увезено в Треблинку и уничтожено больше половины его обитателей... Вы спрашиваете, молодой человек, почему они не сопротивлялись. Что вам сказать на это? Причин очень много. Начнем с того, что вначале только очень немногие догадывались, что их, как вы изволили выразиться, ведут на убой. Кроме того, слишком разноликая публика там собралась, слишком разные интересы сталкивались. Одни проповедовали, что сопротивление равносильно самоубийству, а это запрещается религией. Другие приспосабливались и даже становились совладельцами смешанных немецко-польско-еврейских предприятий. Были и предатели, конечно. Но среди кого их нет? Кстати сказать, в уничтожении евреев в Треблинке и в гетто активное участие принимали украинцы, латыши, литовцы... Если спросите у остававшихся на Украине жителей, особенно в деревнях, они скажут вам, что боялись своих полицаев во много раз больше, чем немцев. И вообще, много ли вы знаете случаев, когда бы неорганизованная невооруженная и разношерстная масса, бесформенная во всех отношениях, оказывала бы сколько-нибудь серьезное сопротивление мощной, жестокой и отлично организованной государственной машине? Чеченцы, например, народ отчаянно храбрый и воинственный, сильно сопротивлялись, когда их, тоже как скот целыми селениями вывозили в казахские степи? Или те же крымские татары?..
Профессор снова сел в кресло и, проглотив слюну, продолжал:
- Чтобы сопротивляться, надо сначала организоваться. В тех условиях, сами понимаете, это было очень трудно, необычайно трудно, почти немыслимо. Но евреи в Варшаве сумели это сделать. Они создали боевые отряды. Они разработали план борьбы по всем правилам военного искусства. Они буквально на глазах оккупационных властей почти без всяких технических средств построили систему подземных укреплений. Они вооружились револьверами, гранатами, бутылками с бензином. Они ликвидировали многих предателей. К апрелю сорок третьего года в гетто осталась пятая, а может быть, десятая часть узников. Из Берлина поступил приказ их уничтожить. Но каратели, к их великому удивлению, встретили решительный отпор. Сражались мужчины, женщины и даже дети. Они проявили беспримерный героизм, мужество, презрение к смерти и преподнесли оккупантам предметный урок... Я отдал бы десять лет жизни чтобы увидеть собственными глазами, как вооруженные до зубов хваленые "сверхчеловеки" с танками и броневиками удирали от презренных "недочеловеков", оставляя на поле боя убитых и раненых... В течение многих дней фашисты ожесточенно атаковали гетто, бомбили с воздуха, обстреливали артиллерией, взрывали и жгли дома. Даже, как к настоящей воюющей стороне, посылали парламентеров. Но евреи отчаянно сражались до последнего. В плен не сдавались. Когда способность сопротивляться исчерпывалась, пускали себе пулю в лоб. Предателей расстреливали на месте. Иногда брат убивал брата... Такого отчаянного сопротивления немцы у себя в тылу еще не встречали. Выжили, спаслись, конечно, единицы. Но это был великий почин. Восстание в Варшавском гетто положило начало целой цепи восстаний в других городах. Многие тысячи спасшихся евреев потом активно сражались в партизанах...
Лектор умолк, тяжело откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, утомленный эмоциональной встряской от собственного монолога.
Игорь тогда искренне пожалел, что своей прямолинейностью доставил уважаемому хозяину столько непредвиденных волнений, но не знал как выйти из положения и угрюмо молчал, прислушиваясь с опаской к частому дыханию профессора.
К моменту разговора с Крикуном он еще не оправился от утреннего потрясения, считал себя несчастнейшим из людей и, слушая профессора, с мрачным юмором констатировал, что находится в положении того жалкого еврейского мальчика из анекдота, который на обращенный к нему вопрос ребе: "Сколько ножек у сороконожки?" - только и мог ответить: "Эх, господин учитель, мне бы ваши заботы..."
В тот день удары, один другого увесистей, сыпались на него с самого начала, с момента прибытия на Харьковский вокзал.
Началось с того, что отец не встретил его, как было договорено.
Еще две недели назад Сергей Васильевич по телефону из Киева, где он получал назначение после демобилизации, согласовал дату приезда сына. Никаких дополнительных сообщений от него не поступало. Телеграмму на имя Крикуна, как условились, с номером поезда и вагона отправили за пять дней до отъезда. Поэтому, когда Игорь не увидел отца на перроне, он растерялся. Никаких "явок" на случай непредвиденных обстоятельств не было предусмотрено. Благо, Станислав предложил воспользоваться его гостеприимством и был настолько любезен, что вместе со всей семьей почти час ждал Игоря, который еще надеялся, что отец появится. Но пребывание в обществе новых знакомых тоже оказалось связанным у него с переживаниями. Очевидно, пытаясь развлечь Игоря и отвлечь его от беспокойных мыслей, а перед родными оправдать неожиданную задержку (на площади их ждал грузовик), озорник-капитан представил юношу своим родителям и сестре как лучшего фронтового друга и ординарца, которому он обязан жизнью. Те, особенно мать, смотрели на «спасителя» благодарными глазами, повергая Игоря в смущение. А возразить Станислав ему не давал возможности, болтая без умолку, то сокрушаясь по поводу разрушений в городе, то расспрашивая о знакомых, то отпуская комплименты сестре. Когда же эта маленькая мистификация раскрылась, "воображала" Алька окатила Игоря таким презрительным взглядом из-под слегка приспущенных ресниц, что ему стало очень зябко и неуютно в их гостеприимном доме...
Игорь и сейчас невольно поежился, вспомнив отчужденно-надменное выражение ее скульптурно красивого лица. А за обедом, когда после глотка неразведeнного спирта, которым его попотчевал Станислав, у него появились симптомы, характерные для приступа коклюша и отравления слезоточивыми газами, он вообще готов был сквозь землю провалиться. Сразу после обеда, даже не дождавшись, пока хозяева встанут из-за стола, он, пробурчав скороговоркой слова благодарности и извинения, пулей выскочил на улицу, оставив вещи у Селеневичей. Путь его лежал в хирургическую клинику. Он шел туда с большой опаской и тревогой за отца. Вo врeмя обеда Селеневич-отец неосторожно рассказал трагическую историю про одного офицера, который прошел всю войну невредимым, а тут, в Харькове несколько дней назад был убит бандитами, польстившимися на какие-то трофейные тряпки. Картины, одна другой страшнее то и дело возникали в воспаленном мозгу Игоря. По сторонам он не глядел и когда буквально лицом к лицу столкнулся со своим соучеником и соперником Толькой Усыком, в первый момент растерялся. Tолька оказался красивым рослым парнем атлетического слoжения в форме учащегося авиационной спецшколы. Игорь невольно подумал, что теперь, пожалуй, атлет мог бы с ним запросто расквитаться. И действительно Усык не преминул нанести удар страшной силы. Но для этого не пришлось пускать в ход руки. Оружие "страшнее пистолета" оказалось здесь куда действеннее. И Толька безжалостно им воспользовался. Буквально после первых слов приветствия, глядя прямо в глаза Игорю, атлет деланно-невинным голосом сообщил: “А знаешь, твоя Марго сбежала с немцами”.
Усык сделал длинную паузу, злорадно наслаждаясь произведенным эффектом. Потом, видимо все-таки устыдившись своей жестокости, почти сочувственно добавил: "Туда ей, суке, и дорога".
Убийственными, вероятно уже много раз повторенными словами, Толя обрисовал образ жизни "дамы сердца" Игоря во время оккупации, где все в основном сводилось к тому, что "ее кровать никогда не застилалась". Впрочем, стремясь быть объективным или желая хоть немного смягчить удар, чувствуя, что с самого начала бьет лежачего, бывший соперник счел необходимым отметить, что водились за блудницей и добрые дела: пользуясь обширными связями с офицерами разных рангов и служб, она спасла нескольких бывших своих учеников от угона в Германию.
Выручила она однажды и Усыка. Было это так. Проходя как-то вечером осенью 42-го года по Харьковской набережной, Толя увидел немца, который волочил за собой тощую, еле живую лошадь. Солдату, видимо, надоело возиться с клячей, и он продал ее Усыку за пачку папирос. С большим трудом Толя дотащил лошадь до дома, поднял к себе на четвертый этаж и там вместе с матерью неумело зарубил ее топором. Но не успели они приступить к разделке туши, как явился полицай, вызванный, наверное, кем-нибудь из соседей - ревнителей оккупационного порядка. Дело принимало серьезный оборот. И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не вмешалась Марго и ее немецкий "гость". С тех пор полицай забыл к ним дорогу, а засoленной в ванной конины при очень экономном расходовании хватило почти на всю зиму...
Шагая рядом с бывшим соучеником, Игоръ испытывал состояние, близкое к потрясению. Он смутно помнил, где и как расстался с Усыком, как добрался до клиники. Только когда в накинутом на плечи халате он перешагнул порог ординаторской, вдыхая знакомый по госпиталю специфический больничный запах, ощущение действительности частично вернулось к нему.
Ему навстречу поднялся величественный осанистый старик в белом халате с белой бородой лопаткой, белыми волосами, чуточку выбивающимися из-под белой медицинской шапочки, и резкими запоминающимися чертами лица. Среди окруживших его, в большинстве своем, щуплых на вид женщин Крикун выглядел патриархом.
- Ну, вот видите, ничего не случилось, - прежде всего успокоил он сотрудников. - Как удачно, молодой человек, что вы догадались прийти сюда. Только час назад мне принесли телеграмму от Сергея Васильевича из Киева. У него там произошла непредвиденная задержка и он приедет завтра. Просил встретить вас, но... в общем, все хорошо, что хорошо кончается... А вы вон какой теперь. Я ведь видел вас совсем еще мальчиком... Ну, что хорошего?
- Хвастаться нечем... - Игорь махнул рукой, как бы поставив в воздухе энергичную запятую. Все присутствующие улыбнулись.
- Вы ведь всю войну отца не видели? - снова спросил профессор, усаживаясь и указывая Игорю на стул. - А его характерный жест повторили в точности... Где ваши вещи? Отнесите их ко мне. Я сейчас позвоню... А хвастать, молодой человек, пока живешь, всегда есть чем. Я вот, например, из породы хвастунов. Правда, поводы для хвастовства с течением жизни меняются, как меняются интересы. В молодости это была сила, успех у женщин, потом умение, знания, опыт, богатство, успехи учеников. А вот только что я хвалился тем, что у меня сегодня нормально и без понуждения сработал желудок... Не так важно чем хвастать, важно не унывать.
Игорю эта тирада показалась глупой, пошлой и мелкой, и он поспешил раскланяться. В состоянии гнетущей душевной пустоты весь мир представлялся ему сборищем глупцов, пошляков и подлецов. Но вечером, дома за продолжительной и весьма острой беседой, душа профессора чуть-чуть раскрылась для Игоря. Исай Борисович как бы приподнял немного повязку, и молодому Зуеву открылось множество давнишних, уже зарубцевавшихся, и свежих, еще кровоточащих ран на его сердце. В порыве откровения, инстинктивно стремясь жалобами на свои беды заглушить чужую боль, Игорь неожиданно для себя начал рассказывать старику о себе, о Марго. Дойдя до истории Усыка с лошадью, он приостановился. Его воображение очень четко нарисовало омерзительную картину на лестнице (Маргарита Платоновна жила с родителями на первом этаже): растерянные фигуры Толи и его матери, любопытные соседи, полуодетая “немецкая овчарка”, когда-то бывшая его учительницей и кумиром, полицай, застывший в холуйской позе перед брезгливо-высокомерным и наглым оккупантом.
- Да, человеческая натура очень сложна, - задумчиво произнес профессор. - Чтобы раскрылась истинная ее сущность, часто нужны особые обстоятельства, вмешательство мощных и грозных сил. Что же касается подлецов и изменников, то недостатка в них никогда не было. Вы, мододой человек, только лишний раз проиллюстрировали то, о чем я вам говорил. Но парадокс заключается в том, что если подонком оказался украинец, или, скажем, француз, так в сознании окружающих это не распространяется на всю нацию. Совершил подлость или предательство и заслуживает презрения именно данный икс, игрек, зет. Если же в неблаговидном поступке уличен еврей, то "все они такие..."
Профессор снова сел на своего конька и прочел Игорю новую лекцию на тему: "богоизбранный народ и мировой прогресс". По его концепции, капризницей-Историей еврейству диаспоры уготована двоякая роль, сложная и противоречивая в своем диалектическом единстве: с одной стороны, роль козла отпущения, мальчика для битья, роль того самого мужика, чуб которого всегда страдает, когда пан с паном дерется. И, с другой стороны, роль авангарда, нации, отзывчивой на передовые движения эпохи, а часто и зачинателя великих реформ. Примерами этой второй роли могут служить библия, Моисеевы законы, философия Спинозы, психоанализ Фрейда, политэкономия Маркса, физика Эйнштейна. Оба эти амплуа взаимосвязаны: ум и способности вызывают зависть и озлобление окружающих, подогреваемые и раздуваемые светской и духовной верхушкой из корыстных побуждений; постоянные издевательства и гонения обостряют и развивают изворотливость и революционность. В моменты революционных потрясений евреи всегда были на передовой линии. Особенно ярко это проявилось в русской революции. Достаточно проанализировать состав участников и руководящих органов первых съездов партии, первых Советов и всяких комитетов, Народных комиссаров и просто комиссаров; почитать мемуары таких умных и компетентных государственных деятелей, как, например, граф Сергей Юльевич Витте, и других. Иногда в разные эпохи и в разных странах отдельным выдающимся евреям (по рождению, веру они, как правило, меняли) удавалось пробиваться на высокие государственные посты, стать баронами и лордами, министрами и даже премьер-министрами. Здесь выделяются Бенджамин Дизраэли, премьер и основатель консервативной партии в Англии, и Леон Блюм, премьер и основатель социалистической партии во Франции. В Германии Фердинанд Лассаль впервые в мире оргнизовал профсоюз, а во времена Веймарской республики еврей Вальтер Ратенау был министром иностранных дел. В России евреи хлынули на государственные должности сразу после падения самодержавия и немало там преуспели. Даже генерал-губернатором Петрограда некоторое время при Керенском был еврей. Бывали и боевые генералы из евреев. Но это случаи нетипичные. Большей частью во все времена, начиная от библейского Иосифа, сыны Израиля служили не губернаторами, а при губернаторах. Так их и называли: "умный еврей или ученый еврей при губернаторе".
Стремление и способности к наукам Крикун считал одной из национальных черт иудеев, усиленной к тому же на протяжении веков сознанием того, что успехи в науке - это наиболее верный способ достичь положения и достатка, перешагнуть черту оседлости. В основе иудаизма заложено стремление к справедливости и отсутствие слепого преклонения перед авторитетами. Изучение Талмуда приучало к логике мышления и абстрагированию. Понимая это, дальновидные прогрессивные государственные деятели всегда приближали к себе евреев. Ленина и Рузвельта черносотенцы и теперь еще обвиняют в том, что они окружили себя евреями.
Профессор утверждал, что двадцать лет назад сам читал в первом издании знаменитого очерка Горького о Ленине высказывание вождя о том, что большинство умных людей в мире или евреи, или хотя бы с примесью еврейской крови. А граф Витте прямо пишет, что ни одна национальность не дала России такого процента революционеров, как евреи. Это понимал и небезызвестный министр внутренних дел России Плеве, когда в свое время предлагал руководителям русского еврейства: "Заставьте ваших прекратить революцию, тогда я прекращу погромы..."
- Во время революции и гражданской войны большинству людей имя "Сталин" ничего не говорило, - продолжал Крикун развивать тему, повергая Игоря в смущение, - а имя Троцкого произносилось рядом с Лениным. Вы, конечно, теперь знаете Троцкого только как бандита, врага, Иуду и платного агента иностранных разведок, а тогда шутили: "чай Высоцкого, сахар Бродского, царство Троцкого..." Конечно, многочисленные судилища и чистки, особенно процессы тридцатых годов многих ответственных евреев унесли. Теперь наверху их единицы. Но все-таки, когда в начале войны потребовалось наладить настоящее деловое сотрудничество с американцами, этим непосредственно занялись два еврея: наш Литвинов и их Гарриман... Литвинов - это, конечно, не настоящая фамилия бывшего наркома...
- Жив - здоров. Нарком Петров, - перебил Игорь, и рассказал сначала анекдот Селеневича, а потом про Гинзбурга и его указания насчет индустриализации строительства. Он давно намеревался прервать крамольные речи бывшего буржуя, возразить ему, на собственном примере, без хвастовства, но веско и убедительно показать, что и без примеси еврейской крови можно быть лучшим, самым способным учеником в школе, которому почти все учителя прочат большое научное будущее. Но он боялся еще раз обидеть хозяина. И нашел хорошую контригру, как говорят шахматисты. Профессор скоро устал слушать про целесообразность превращения строительной площадки в площадку монтажную и с миром отпустил юношу.
Прием оказался действенным и Игорь в последующие дни в присутствии Сергея Васильевича неоднократно прибегал к нему, когда Крикун в своем критическом усердии заходил слишком далеко.
Конечно, профессор в основном беседовал не с ним, а с отцом, и, главным образом, на профессиональные темы. Но даже сугубо медицинские разговоры то и дело сопровождались у него "лирическими отступлениями", большей частью шутливыми и остроумными, но иногда ядовитыми. Игорь не без основания подозревал, что уровень критического пыла старика прямо связан с его физическим состоянием. Он заметил, что наиболее колючие выпады против отдельных личностей и целых народов и государств Исай Борисович допускал утром, за завтраком. Возможно, он перед этим плохо спал или желудок не сработал без понуждения. Правда, надо ему отдать должное, его непосредственное окружение ни дома, ни в клинике никогда не становилось объектом злословия и придирок. Его критические стрелы, как правило, разили цели вселенского масштаба: он ругал американцев за атомную бомбу, которая "скоро сделает жизнь на Земле такой, что адский котел нам покажется раем"; ругал англичан, которые из своих корыстных колониально-империалистических соображений не хотят пускать обездоленных европейских евреев в Палестину... Эти и им подобные филиппики Игоря не особенно раздражали. Даже сетования по поводу вандализма ГПУ он сносил относительно терпеливо. Но когда профессор, оперируя многочисленными историческими фактами, сопоставлял методы Сталина и Гитлера, находя в них много общего, он ощетинивался, и только "чувство дистанции" удерживало его от грубости. Веских, убедительных аргументов для возражения Игорь не находил, а молчаливое неодобрение в глазах юноши только подхлестывало Крикуна.
В первнй день после такого завтрака в присутствии старшего Зуева Игорь набросился на отца: негоже, мол, советскому человеку, фронтовику, подполковнику Красной Армии, члену ВКП(б) терпеть гнусную клевету на вождя.
Сергей Васильевич рассмеялся.
- Не обращай внимания, Гарик. Болтает старик. Дело ведь полезное делает. Оперирует-то он советских людей! И надо тебе сказать, очень неплохо еще это делает. Хирургов-клиницистов такого класса и такой эрудиции у нас в стране можно сосчитать по пальцам. Не одну сотню людей вырвал за свою долгую жизнь из лап смерти. А сколько больных и раненых спасли и вернули в строй его ученики! Так что звание заслуженного деятеля науки и орден "Знак Почета" он получил заслуженно... Ну, а что болтает иногда лишнее, так перевоспитывать его уже поздно. Пусть уж доживает так... да продлит аллах его годы... - Зуев положил руку на плечо сына. - Это хорошо, что ты не даешь в обиду товарища Сталина. Он привел нас к победе. С его именем на устах солдаты умирали. Но на моего учителя сердиться не надо. Ты думаешь, он только при нас это болтает? Это б еще ничего. Но он и на лекциях иногда такие номера откалывает, что слушатели не знают куда деваться...
Должен сказать тебе, что Исай Борисович по праву считается не только в институте, но и вообще в Харькове одним из самых блестящих лекторов. Правда, его лекции не обладают той академической стройностью и строгой методической последовательностью, которая делает конспект единственным и исчерпывающим источником при подготовке студентов к экзаменам. Но их исключительно высокий профессиональный уровень, способность взглянуть даже на известные казалось бы уже всем вещи с неожиданной стороны, и увлекательная манера изложения делают эти лекции очень популярными. Слушать их приходят студенты других курсов, преподаватели, практические врачи. Места в аудитории занимаются часто задолго до начала... И конечно, ни одна лекция не обходится у него без анекдотов, забавных примеров из истории, художественной литературы, жизни студентов-медиков старинных университетов Европы, афоризмов, почерпнутых из общения со студентами предыдущих выпусков на экзаменах, и тому подобной "разрядки". Злые языки говорят, правда, что в последние годы одни и те же "хохмы" стали все чаще повторяться, и что по частоте их повторяемости можно следить за развитием у профессора старческой инволюции. Но пока многие студенты заносят их даже в конспект... Одним словом, порох в его пороховнице еще не иссяк. Но вожжа под хвост иногда попадает...
Мне вчера в клинике на ушко рассказали про него такой случай. Во время одной из лекций в прошлом учебном году в ответ на какую-то удачную остроту профессора в аудитории раздались нестройные аплодисменты. Казалось бы, что тут страшного? А Исай Борисович возмутился: "Почему такой шумный восторг? Вы же не на концерте модного душки-тенора! И "многие лета" товарищу Сталину я, кажется, тоже не провозглашал!'' Можешь не сомневаться, сынок, что среди слушателей нашлись доброхоты, которые сообщили об этой выходке куда следует. Можешь не сомневаться и в том, что другому это так легко не сошло бы с рук. Не забывай, что в то время еще шла война. А его не трогают. Будь же и ты к нему снисходительным... Желаю тебе в его годы сохранить его ум, энергию и работоспособность.
После этого разговора Игорь проникся еще большим уважением к отцу (если это было возможно), и еще большей неприязнью к ничтожному и бездарному Федору Зуеву, позволявшему себе иронически-снисходительно называть отца "старшой", хотя он всего на два года моложе...
Использовав, таким образом, родного дядю в качестве громоотвода враждебности, Игорь, в свою очередь, перенес на Крикуна это покровительственно-снисходительное отношение. Оно проявлялось у него в моменты, когда профессор начинал трепать имя вождя, причем в такой скрытой форме, что не давало повода обвинить юношу в непочтительности к хозяину, но самому давало удовлетворение от сознания выполненного долга. Найденный Игорем контрход действовал безотказно. Оказалось, что профессор, постоянно испытывая потребность что-то рассказывать другим, чем-то делиться с другими, сам не обладает способностью слушать. И если Игорь хоть на несколько минут перехватывал инициативу в разговоре, ему обычно удавалось отвести удар от Сталина. Чаще всего для изменения темы беседы он использовал анекдоты с последующим развитием новой отвлекающей ветви с нарочитыми паузами. Как правило, Исай Борисович
вновь влкючался в момент первой из них, но к старым клеветническим утверждениям уже не возвращался, а ''клевал'' на приманку, подброшенную ему юным хитрецом. Но однажды профессор с явным интересом, не перебивая, выслушал достаточно длинный рассказ Игоря.
Рассказывал тогда Игорь об очень своеобразном человеке, коллеге Крикуна, сибирском хирурге, докторе медицины, который одновременно являлcя консультантом эвакогоспиталей Сибирского военного округа и архиепископом. Сам преосвященный основным своим призванием считал духовную сферу. "Во-первых, я христианин, а уже во-вторых, хирург", – говаривал он, что, впрочем, не помешало ему написать несколько капитальных медицинских трудов на основе своего колоссального врачебного опыта, за которые он был выдвинут на соискание Сталинской премии (это и послужило поводом для воспоминаний).
В краевом центре ему разрешили жить только в начале войны, но по отношению к советской власти он всегда оставался лояльным. Это Игорь подчеркивал особо, не теряя все-таки надежды перевоспитать Крикуна. Духовная деятельность князя церкви была активной и многогранной: он переписывался с Калининым, добиваясь большей свободы религиозной пропаганды, читал проповеди, призывая гнев божий на головы гитлеровцев, организовал сбор средств на танковую колонну среди прихожан, выступал ходатаем по делам верующих перед местными властями и так далее. Ходил он зимой и летом в полном облачении священнослужителя, а жил одиноко при одном из госпиталей. Однажды матери Игоря привелось провести в обществе архиепископа пару часов. Произошло это так.
Начмед госпиталя, где она работала, заболел тяжелым гнойным плевритом. Потребовалась операция. Было договорено, что ее сделает лично консультант, но в ''своем" госпитале. На операционном столе хирург осенил больного крестным знаменем, хотя тот был не из православных, и произнес традиционное: "бог вас спасет". Бог действительно оказался милостив, направляя руку своего представителя на Земле, когда тот пальцем через проделанный в ребрах проход удалил из плевры сгустки, мешавшие оттоку гноя, все тщательно вычистил и обработал, чем спас человека, которому старенькая сестра, накануне дежурившая у его постели, вынесла приговор: "Мабуть сьогодни помрэ"...
Видимо, эта операция была не из приятных даже для специалистов, поскольку из операционной то и дело выбегали люди, которых мутило, но больной быстро пошел на поправку (одна из книг, за которую священник выдвинут на самую престижную в безбожной стране премию, называется “Очерки гнойной хирургии”).
Начмед лежал в маленькой комнатке отдельно от других раненых, он был весьма приятным и словоохотливым собеседником, и врачи двух госпиталей, того, где он работал, и того, где он лежал, заходили в свободную минуту к нему поболтать. Как-то вечерком Любовь Афанаеьевна Ломазова тоже зашла проведать своего начальника и застала у него доктора-архиепископа. Вернулаеь она возбужденная. Изложив сыну то, что два года спустя Игорь так кстати пересказал Крикуну, мама заключила: "А вообще, знаешь, этот слуга божий, как человек оставляет сильное впечатление. Умница. Широко образован. Понимает и ценит юмор. Тактичен. Я уже не говорю о его достоинствах как хирурга... И в свои шестьдесят шесть, несмотря на страшные тяготы и лишения, которые ему выпали в последние двадцать лет, выглядит вполне прилично".
Это был уже не первый визит Любови Афанасьевны к больному начмеду, поэтому основные вехи жизненного пути архиепископа Луки были ей известны.
Будущий медик и духовный пастырь в конце прошлого века, окончив в Киеве гимназию и школу живописи, собрался было продолжать учебу в Петербургской Академии Художеств, но в отличие от Игоря Зуева, выбрал путь помощи страждущим телом и душой. И поступил на медицинский факультет Киевского университета, а после его окончания добровольно отправился на периферию. Работал в городских и сельских больницах, женился на сестре милосердия, стал отцом четверых детей. Во время Первой мировой войны защитил “без отрыва от производства” докторскую диссертацию. А во время Гражданской войны от туберкулеза умерла его жена. Возможно, это повлияло на решение заведующего кафедрой хирургии Ташкентского университета посвятить себя служению богу. Он принял монашеский постриг, потом стал епископом Туркестанским. А вскоре был арестован как сторонник патриарха Тихона. Сидел в тюрьме в Москве, потом был сослан в сибирскую глухомань. И всегда и везде совмещал свою пасторскую деятельность с лечебной, преимущественно, хирургической.
"Но неужели он на самом деле верит в загробную жизнь?" – пожимал плечами Игорь.
"Не знаю, - в свою очередь пожимала плечами мама. - Мы об этом не говорили. Но он убежден, что человеку нельзя без веры... Знаешь, - добавила она, помолчав, - я вспомнила один, может, анекдот, а, может, и нет. Шел как-то по Ленинграду старичок благообразного вида и, проходя мимо церкви, перекрестился набожно. Это заметил комсомолец-матрос. “Эх, дедушка, темнота”, - пристыдил он отсталого старикашку. - Мама при этом выразительно постучала согнутым указательным пальцем по лбу Игоря. - А "старикашка"-то был - академик Павлов..."
Давно уже Игорь не видел маму такой разговорчивой, неозабоченной и красивой, как в тот вечер. А время было очень тревожное - лето 43-го года, самый разгар битвы на Курской дуге...
Игорь глубоко задумался. Ни до того дня, ни после него у него с мамой никаких разговоров о религии не было. Предположение, что она может быть верующей, представлялось ему верхом нелепости. Однако ее речи и поведение в день свидания с архиепископом как будто дают основание заключить, что и Любовь Афанасьевна согласна с тезисом: человеку нельзя без веры. Но без какой веры? Во что веры? В сверхъестественные силы? В бога и дьявола? В рай и в ад? В сотворение мира? В воскресение из мертвых? В чудотворцев и святых?.. Чертовщина какая-то. Мракобесие. Опиум для народа. Возврат к тому, против чего на протяжении веков боролись лучшие умы человечества, – беззвучно кипятился Игорь. Он уже готов был жирно, крест-накрест перечеркнуть эту "божественную комедию", но перспектива оказаться в роли развязного дурака матроса смутила его. Он ни на миг не допускал также и мысли, что академик Павлов, глубже других землян проникший в сокровенные тайны мозга, может всерьез принимать поповские забобоны. Оставалось предположить, что его и ему подобных, ''умных и широко образованных'' прельщает в религии другая сторона – нравственная, просветленная, очищающая душу, та, которая учит чем руководствоваться в жизни, как воспитать высокие чувства. Но существует ли эта вторая сторона отдельно от первой? Впрочем, может быть, архиепископ прав, требуя у Калинина свободы религиозной пропаганды? Он же не требует при этом запретить пропаганду антирелигиозную. Пусть каждая сторона разъяснит и обоснует свою позицию, как когда-то нарком-большевик Луначарский с другим "князем церкви". В столкновении мнений рождается истина… Крикун тогда как будто прочел эти мысли юноши и поразил его своим ответом.
– Если в течение двух тысячелетий рассеяния евреи не вымерли и не ассимилировались, то это только благодаря религии. Своего государства у них не было. Расизм им тоже был чужд. Единственное, что их объединяло – это Библия. Всю свою жизнь евреи строили по ее канонам. Под руководством священнослужителей. Мой дед был священнослужителем, раввином. Это был умный, образованный для своего времени и круга человек. Справедливый. Порядочный. Строгий. Волевой. Авторитетный. Ему верили. К нему шли. Его слушали. Я рос и воспитывался под его влиянием. Мне сделали обрезание. Я бойко говорил, читал и писал на идиш. С тринадцати лет я, как положено, регулярно ходил в синагогу, молился, чтил Тору, исполнял все обряды. Я был искренне верующим и религиозным иудеем. Я эти понятия теперь не отождествляю. Для меня вера – это нечто сокровенное, сугубо личное, трепетное. Это, если хотите, смысл жизни, определение жизненныых ориентиров, своего места в окружающем мире. Можете это упрощенно и огрубленно назвать совестью, от которой большевики у нас и национал-социалисты в Германии освободили своих сограждан. Богобоязненность – хорошая путеводная нить по лабиринтам жизни. А религиозность – это как бы вера напоказ. Когда я стал жить самостоятельно, эта вторая от меня постепенно ушла. У меня были другие интересы. Есть ли бог? Не знаю. Только... Вскоре после революции патриарх Тихон проклял большевиков, предал их анафеме. Не явился ли карающий меч Сталина, обрушившийся на своих собственных правоверных партийцев, орудием кары божьей? Тоже не знаю. А смертельную схватку Сталина с Гитлером, обернувшуюся неисчислимыми потерями и разрушениями и у нас, и в Германии, нельзя ли считать орудием божьего гнева по отношению и к тем, и к другим?..
“Скорее, сатанинского, - запоздало возразил Игорь, досадуя, что не нашелся тогда. – Бомбы и снаряды не различали совестливых и бессовестных, глубоко верующих и воинствующих безбожников. Выходит, бог, если он есть, существо бездушное и безответственное. Или не справляется со своими обязанностями”. - Игорь шумно вздохнул и заерзал на сидении. Крикун и отец подняли на него глаза, но он сделал вид, что увлекся чтением, и они вновь уткнулись в свои бумаги. Игорь опять получил возможность исподтишка наблюдать за ними. Как он понял, за столом шло обсуждение большой медицинской статьи или доклада, написанного Зуевым и отредактированного учителем. Некоторое время оба молча внимательно читали текст. Потом профессор повернул одну страницу на девяносто градусов, вглядываясь в свои заметки на полях, и они вполголоса обменялись короткими, ничего для Игоря не значащими репликами. В процессе дальнейшего чтения Крикун то и дело указывал Зуеву карандашом на сделанные им в тексте исправления, иногда приговаривая при этом: "По-моему, так лучше" или "мне кажется, это точнее". Реакция автора на эти замечания была разной: один раз он воскликнул "отлично!", несколько раз утвердительно кивал головой, а иногда слегка наклонял голову и морщил лоб, давая понять, что большого преимущества в предложенных профессором изменениях не усматривает, но если старику хочется, он возражать не станет...
- А знаете, - вдруг громко произнес Исай Борисович, откашлявшись. – Я бы изменил название. Мне кажется, хорошо звучит: "О тактике хирурга при... Впрочем, как хотите, - оборвал он сам себя, заметив появившуюся на лице Зуева легкую гримасу неудовольствия.
Крикун вообще часто по различным поводам употреблял слово "тактика". Сейчас оно относилось к каким-то факторам, мешавшим нормальному заживлению ран, а утром профессор применил его при обсуждении сложных перипетий борьбы отца за квартиру.
До войны Зуевы занимали изолированную квартиру из двух комнат по 18 квадратных метров каждая, со всеми удобствами, включая балкон, газ и телефон. Дом их полностью уцелел, а поскольку и Сергей Васильевич и Любовь Афанасьевна были призваны в армию из этой квартиры, они в соответствии с Указом от 5 августа 1941 года, имели право на немедленное ее получение сразу после демобилизации. Действительно, районный прокурор сразу же дал санкцию на административное вселение. Но городской прокурор по необъяснимым причинам отменил это решение. То ли у жильца, занявшего эту квартиру при немцах, оказались высокие покровители (он являлся председателем общества охотников, что, естественно, давало ему возможность в весьма непринужденной обстановке общаться с областным и городским с начальством), то ли он успел кому надо "дать в лапу" (недавно в областной газете сообщалось о случаях распределения квартир за взятки по таксе от 6 до 10 тысяч рублей), но дело осложнилось. И особенно осложнилось тем, что Зуеву не полностью отказали, а предложили "пока" занять только одну из комнат. Сергей Васильевич прекрасно понимал, что если сейчас, когда "железо еще горячо", не выбить всю квартиру, это "пока" может затянуться лет на десять, но бороться с таким половинчатым решением было во сто крат труднее. Во всяком случае, до сегодняшнего дня ни погоны, ни орденские колодки, ни красноречие, ни даже сохранившиеся прежние связи Зуева результатов не дали. Вот здесь и возникла необходимость применить особую тактику, служившую предметом утреннего разговора.
- Со всяким вопросом, - развивал свои взгляды многоопытный Исай Борисович, - надо стараться попасть к такому большому начальнику, для которого решение этого вопроса сущий пустяк. Тут как в законе тяготения, все зависит от веса просьбы и расстояния до соответствующей ступеньки бюрократической лестницы. Но попасть - это еще не все. Главное, это добиться того, чтобы большой начальник решил ваш маленький вопрос сам и, по возможности, тут же, при вас, а не препроводил его по бюрократической лестнице вниз. В противном случае можете считать, что дело проиграно. Вот тут и приходится придумывать всякие трюки... В прошлом году я ходил с нашей Диной к областному прокурору. Там тоже была вопиющая несправедливость... Вы знаете... Звонить предварительно не стал, хотя когда-то имел счастье видеть законника своим пациентом. Дина мне с ночи очередь заняла. Вхожу в кабинет. Смотрю - засуетился. Неловко стало, что старого известного профессора держал под дверью. Извините, говорю, я к вам по служебному делу. Прошу, говорю, помочь мне наладить в клинике лечебный и учебный процесс... Удивился. В чем дело? - спрашивает. В том, отвечаю, что моя ближайшая помощница вместо того, чтобы лечить больных и учить студентов, с утра до вечера обивает пороги разных официальных учреждений, а по ночам сидит в очередях... Посмотрел он бумаги, тут же позвонил, пристыдил кого-то: дело-то, говорит, ясное... врач, ассистент Крикуна, жена погибшего офицера… что же вы дурака валяете, человека от важной работы отрываете... Помогло! Так вот, - Крикун хитро сощурился, - придется эту сцену разыграть еще раз, но уже не у прокурора, а у секретаря обкома партии.
Исай Борисович ободряюще глядел на своего любимого ученика и постояльца. Он имел основания рассчитывать на успех, поскольку секретарь обкома в свое время получил от руководителя украинских большевиков и главы Правительства Украины Хрущева личное указание не оставлять профессора своим вниманием... Это тоже связано с одной из драматических страниц биографии Крикуна.
Шла вторая половина октября 1941 года. Немцев отделяли от Харькова считанные километры. Исай Борисович утром вместе с домработницей хлопотал у постели тяжело больной жены, когда к нему явился сотрудник НКВД и сказал: "Нам сообщили, что вы хотите эвакуироваться. Мы решили вам помочь. Через два часа у подъезда будет ждать машина. Советую брать только самое необходимое".
- Но моя жена...
- Советую поторапливаться! Офицер козырнул и удалился.
В сентябре Крикун действительно намеревался эвакуироваться, но просил выделить ему отдельную теплушку, чтобы забрать больную жену и библиотеку. Ему отказали. Он обиделся и, ссылаясь на нетранспортабельность жены, решил не уезжать. Возможно, в глубине души он считал, что сообщения о зверствах немцев в значительной мере являются пропагандистским трюком, а, может быть, даже втайне надеялся на покровительство своих бывших германских коллег из клиники профессора Бира и других берлинских больниц, с которыми он до середины тридцатых годов поддерживал контакт, и которые теперь занимали видное положение в армии. Но... через несколко часов, оставив жену на попечении Акимовны, как они звали свою домработницу, привыкший к комфорту старик трясся в грузовике по дороге к станции, где стоял правительственный поезд. В нем он и проделал вместе с украинской верхушкой часть пути до одной из среднеазиатских республик. Оказалось, что профессора вывезли по указанию Хрущева, который был о нем много наслышан. Личное знакомство окончательно убедило секретаря республиувнского ЦК партии в том, что перед ним человек незаурядный и обаятельный. Никита Сергеевич не счел зазорным извиниться перед профессором за то, что тот до сих пор не был оценен по заслугам, и обещал после победы исправить эту ошибку.
Когда Крикун вернулся в Харьков, к нему снова явился представитель власти, на этот раз в кожаном пальто и френче без знаков отличия. Вежливо осведомившись о состоянии здоровья, он спросил, в чем Исай Борисович особенно нуждается и какую помощь он хотел бы иметь от обкома. Крикун не менее вежливо поблагодарил, но от подачек отказался. Причин отказа он не называл, но Игорь догадывался, что дело тут не только и даже не столько в горделивой спеси бывшего богача, сколько в несоизмеримости предлагаемых услуг, вроде ''американских подарков" или еще чего-нибудь в том же духе, тем бедам, лишениям и потерям, которые он постоянно наблюдал вокруг, и которые не обошли его самого: жена была расстреляна на Тракторном, на фронте погибли два племянника - врач и математик, в квартире было холодно и отсутствовали элементарные удобства... Что касается вещей, то большинство из них, включая мебель и библиотеку, Акимовне удадось сохранить... Визитер, однако, настоятельно предлагал то одно, то другое благодеяние, а под конец даже сознался, что это важно не только для профессора, но и для обкома, которому нужно "доложить о выполнении". В результате "буржуйка" была заменена кирпичной печью и был установлен телефон. О телефоне Игорь вспомнил как раз в тот момент, когда раздался его дребезжащий звонок. Исай Борисович снял трубку и через секунду со словами "это вас, молодой человек" - протянул ее Игорю. Звонил Селеневич.
С того злополучного первого дня они виделись один раз. Слава так же позвонил ему, они встретились и вместе сдали документы в Инженерно-строительный институт на факультет, именуемый "Промышленное и гражданское строительство". Зачислили их быстро и без всяких проволочек: Селеневича на второй курс, а Зуева на первый. Станислав тогда же пытался затащить Игоря к себе отметить как следует это дело, но Игорь не согласился, и Слава предложил перенести мероприятие на несколько дней, совместив его с другим – второй годовщиной со дня освобождения Харькова. И вот теперь он приглашал Игоря к себе ''на чашку чая''. Первым движением Игоря было отказаться. Перспектива снова коротать время за столом в обществе Альки его не прельщала. Но пока он молчал, подыскивая предлог для отказа, Слава успел сообщить, что родители с Алькой только что ушли и часов до десяти вечера не появятся.
- Ладно, через час приду, – согласился Игорь. Раньше не могу.
“Ну что ж, немножко развлечься это даже очень хорошо”, - подумал он, снова усаживаясь на диван и раскрывая книгу, от которой его отвлекли воспоминания, навеянные приходом старших. Книга называлась “Записки д’Аршиака”, в подзаголовке “Петербургская хроника 1836 года”.
Сегодня утром, приступив к обычному занятию в библиотеке профессора, Игорь снял очередной том с полки и стал медленно пролистывать. Но с первх же страниц тема так захватила его, что, нарушив им же установленное для себя правило, юноша буквально залпом, на едином дыхании, проглотил ее, а теперь выговорил себе час, чтобы еще раз просмотреть и продумать основные, особо важные для него места этой страшной хроники. Листая страницы, вновь окунаясь в атмосферу придворного Петербурга того времени, Игорь помимо рецидивов острой горечи, испытывал еще подспудное чувство признательности и благодарности Крикуну, давшему ему поразительную возможность с помощью умного и объективного (такое у него сложилось мнение) очевидца и участника, приобщиться к событиям, непосредственно предшествующим трагедии на Черной речке, прикоснуться к живому Пушкину, ощутить “дыхание Истории”. Книга возбудила, расстроила и утомила Игоря.
Конечно, не все исторические события того времени одинаково заинтересовали его. Главы, касающиеся политических событий во Франции, он лишь бегло и нетерпеливо просматривал. Но строки и абзацы, посвященные д'Антесу, Пушкину и его жене буквально печатались в его цепкой юношеской памяти. Он запоминал не только содержание этих описаний, но их местоположение в книге, длину, и сейчас легко находил желаемый отрывок.
Вот д'Антес описывает внешность Натали (сукин сын великосветский шкода, оказыватся, совсем даже неплохо владел пером, мимоходом отметил Игорь): "Представь себе
олимпийскую богиню в наряде знатной дамы наших дней. Она высока и изумительно стройна. Талия девически тонка и колеблет, как стебель, пышный и мощный торс великолепно расцветшей женщины. На нежной и хрупкой шее голова Юноны, но не властной и гордой, а кроткой и застенчивой. Этот контраст восхищает, преисполняет тебя состраданием и может свести с ума. Лицо с овалом безупречной красоты в раме из шелковисто-густых локонов с огромными сияющими глазами, словно вбирающими, как алмаз, все лучи, чтобы вернуть их с удесятиренной силой”...
Когда Игорь в первый раз прочитал это "стихотворение в прозе", он был ошеломлен. Сейчас, после повторного прочтения, уже зная о недостатках жены Пушкина, испытывая к ней неприязнь, он снова невольно поддался ее очарованию, снова испытал чувство ошеломляющего изумления Красотой... Он закрыл глаза, чтобы лучше "рассмотреть" первую красавицу Европы, но вместо Натальи Николаевны перед ним откуда-то из подсознания явилась... Кира.
Игорь заморгал, отгоняя наваждение, еще раз перечитал описание внешности Пушкиной и злорадно усмехнулся: на титул первой красавицы Европы Кира с ее слегка вздернутым капризным носиком и редкими передними зубами, несмотря на все свои чары, не тянет... Игорь заставлял себя не думать о "генеральше", твердил себе, что она навсегда вычеркнута из его жизни. Но, помимо своей воли, непрерывно сопоставлял и сравнивал. И постепенно жена великого поэта, "эта великолепная античная скульптура" с "очертаниями чеканной завершенности" и "холодом великого спокойствия", "бездушная кукла е рыбьей кровью и птичьими мозгами", по определению барона Геккерна, сдавала свои позиции одну за другой Кире Мезенцевой - "влюбчивой, пылкой и радостной женщине, прямолинейно идущей к страсти, как к высшему проявлению своего существа и главной цели своей жизни", женщине, от которой "исходят токи чувственности". (Все это у д'Аршиака сказано по поводу старшей сестры Натальи Николаевны - Екатерины, но оно удивительно точно, по оценке Игоря, выражает и самое существо Киры.)
Игорь стал листать книгу с конца и нашел то место, где д'Антес и
его секундант д'Аршиак по дороге к месту дуэли встретили в открытом экипаже Натали, возвращающуюся с катания на льду Невы: "...Она промелькнула перед нами с сияющей улыбкой ответного приветствия, в неизменном великолепии своего спокойствия, блаженного неведения людей и надземного непонимания их страстей, вожделений и ненавистей. Железная рука смерти уже высоко взметнулась над ней, а она, не видя, не зная, не чувствуя опасности, триумфально сияла бесстрастными улыбками и по-прежнему скользила по нашей кровавой и жестокой действительности каким-то магическим и бесплотным видением... Только во время отпевания в церкви эта царица балов с рассеянным взглядом и безразличной улыбкой была впервые очеловечена страданием..."
Игорь задумался. То, что Пушкин, будучи уже зрелым человеком, так легкомысленно, только из тщеславия выбрал себе спутницу жизни, бросало в его глазах тень и на великого поэта. Он, Игорь Зуев, на его месте так бы не поступил, как на своем месте ни за что не женился бы, скажем, на такой надменной в холодной красавице, как Алька Селеневич.
"Конечно, приятно вводить в блистательный дворцовый круг первую красавицу своей страны и, конечно, Пушкин имел на это право, - думал юноша с оттенком недоумения и горечи, просматривая страницу с описанием бала. - Но какое это имеет значение в сравнении с его "памятником нерукотворным", с его немеркнущей поэтической славой, с жизнью мыслителя и творца? Почему гений, "с юных лет постигнувший людей", выбрал в жены "драгоценную игрушку", а не женщину, достойную его, близкую ему по духу, которая понимала бы его, помогала бы ему, была бы готова на самопожертвование ради него, как жены его друзей-декабристов? Может быть, вся жизнь поэта тогда сложилась бы совсем иначе и ему не пришлось бы, как его вещему Олегу, "принять смерть от коня своего..." Но нет! Заключительные страницы книги перевернули все прежние представления Игоря о драме Пушкина, вызвали смятение в его впечатлительной душе. Обескураженный юноша вновь читал и перечитывал, не веря глазам своим:
“...Брошенный в условия жизни монархической деспотии, он почувствовал для себя невозможность творческого роста и духовного развития. Отсюда его глубокая тоска по Европе, его метания и жажда смерти. Годы зрелости Пушкина, способные дать в иных условиях ряд великих творений, стали для него эпохой назревающей трагедии. Когда радостное кипение жизни молодых лет отошло, а наступающая пора углубленных раздумий встретила равнодушие читателей, злорадство журналистов и гнет высочайших приказов, когда полная приключений и тревог скитальческая жизнь сменилась сереньким существованием среднего обывателя, а желанный блеск внешнего положения обнаружился в жалком придворном звании, Пушкин безвозвратно отдался приступам подстерегающей ее безнадежности. И когда, наконец, созданная им жизненная поэма превратилась в отвратительную историю столичных пересудов и грязных интриг с подметными письмами, глубокое отвращение к жизни сменило прежнюю жадную влюбленность в нее. Поэт пошел навстречу своим убийцам... Не приемля для себя обычной участи медленного тления в томительном процессе гаснущего существования, он решил броситься в зажженный собственной рукой костер смертельной катастрофы. Дуэль на Черной речке - акт самосожжения... Последним волевым напряжением сильной личности и гениальной натуры он решил оборвать ход непокорной судьбы и озарить светом трагического конца потускневшую и обесцененную жизнь...”
Игорь несколько раз медленно перечитал эти строки, прикрыл книгу и сомкнул веки.
Что он до сих пор знал о Пушкине? Очень мало. Можно сказать, почти ничего. Вообще, он к клану поклонников поэзии не принадлежит и читал Пушкина и о Пушкине только в объеме школьной программы. Он помнил, что "наперсники разврата" при жизни травили и в конце концов убили свободолюбивого поэта, который "восстал против мнений света". Правда, учитель Арсений Андреевич как-то упоминал на уроке, что Белинский упрекал Пушкина за некоторые верноподданические стихи, за примирение с царем и тоже считал, что дивный гений поэта угас знчительно раньше его кончины. И еще усач-русач рассказывал, как теперь Игорь вспомнил, что вокруг имени Пушкина после его смерти кипели страсти, что разночинцы и демократы не считали его революционером и ценили в его поэзии только форму. А Кира смаковала амурные похождения "страстного африканца". Но все эти пересуды не могли бросить в глазах Игоря тень на великого поэта. Юноша с детства привык, что Пушкин это слава и гордость России, привык видеть на бесчисленных портретах и памятниках знакомое симпатичное лицо с бакенбардами, привык к названиям "Пушкинская улица", "площадь Пушкина", привык связывать с именем поэта нечто очень большое и настоящее, фундаментальное и незыблемое. Даже в том, что мама имела обыкновение делать детям замечания в форме: "А это за тебя Пушкин сделает?" или в анекдоте про ученика, который на вопрос учителя: "кто написал "Евгений Онегин"? - ответил: "не я" - Игорь подспудно чувствовал необычайную популярность, авторитет поэта, а не казенную почтительность. И он настолько свыкся с этим хрестоматийным образом, что прижизненные неурядицы обычного смертного человека по фамилии Пушкин, пусть даже драматические, даже трагические, даже самая смерть его, как "добыча ревности глухой", и все посмертные пересуды теперь, в масштабе времени, в немеркнущем сиянии мировой славы, в бессмертии, казались Игорю булавочными уколами, на которые не стоит тратить время. Тем удивительнее было, что события более чем столетней давности так тронули, взволновали, перевернули душу. Он никак не мог успокоиться. Теперь личность Пушкина во всей противоречивости и трагедийной величественности рисовалась ему необычайно ярко и зримо. И все-таки: Пушкин - и невозможность творческого роста и духовного развития; Пушкин - и равнодушие читателей; Пушкин - и серенькое существование среднего обывателя! Пушкин - и несоответствие гениальности и нравственного облика! Наконец, Пушкин - самоубийца! Все это было так неожиданно, невероятно, чудовищно, что не укладывалось в голове, распирало виски... Однако, сопоставляя и анализируя ставшие ему известными факты, Игорь не мог не согласиться с выводами д‘Аршиака, не воздать должное его уму и проницательности. Кроме того, под давлением тех же фактов он не мог не пересмотреть своих прежних представлений о личности и роли д'Антеса во всей этой истории.
При первом чтении книги Игорь недоверчиво относился к позолоченному портрету "великосветского шкоды", данному его соотечественником, другом и родственником. Привычное презрение к авантюристу, ловцу счастья и чинов, не допускало и мысли о чем-то человеческом, тем более, привлекательном в пустом и хладнокровном убийце. Читая описание дуэли, юноша не мог усидеть на месте, - так страстно он желал смерти д'Антеса. "И чего Пушкин ждет пока противник подойдет к барьеру? - сокрушался он. - Ведь прицелился же в сердце! И стрелял бы! И не позволил бы, глупый, коварному французу сделать первым свой беспощадный выстрел!" Сейчас же, в свете последних страниц "Записок", Игорь вновь вернулся к его "образу".
Д'Аршиак утверждает, что д'Антес, как тип мужчины, был вполне во вкусе Пушкина. "Военный, красавец, донжуан, весельчак, остроумец, кумир женщин - мне кажется, именно таким хотел быть сам поэт". Игорь вполне допускал, что так на самом деле и было. Совсем недавно он такими же глазами смотрел на капитана Селеневича. Но развязка трагедии, по его представлению, должна была быть иной. Вызов д'Антеса на дуэль Игорь не считал шагом, логически вытекающим из создавшейся ситуации. Здесь ему больше импонировал бы ход, предпринятый при сходных обстоятельствах Отелло или лермонтовским Арбениным. Такой поступок, казалось, был бы тем более уместным и оправданным, что предки Пушкина как по отцовской, так и по материнской линии были, согласно д'Аршиаку, люди пылкие, порочные, неукротимые, с бурными жестокими страстями, и история их браков - сплошная летопись преступлений. Впрочем, наследственность госпожи Пушкиной - вконец опустившаяся, погрязшая в пьянстве и разврате со своими лакеями мать, и сумасшедший отец - тоже вряд ли могли служить залогом ее добропорядочности. Одним словом, если бы не муж, а жена стала "добычей ревности глухой", Игорь считал бы это вполне справедливым.
Ну, а д'Антес? Здесь под давлением фактов и логики юноша должен был признать, что француз все-таки "...мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал". Он делал все, чтобы предотвратить дуэль, даже женился на нелюбимой Екатерине, что, с точки зрения Игоря, было верхом самопожертвования. Что же касается чувств д’Антеса к Наталье Николаевне, то Игорь понимал их и сочувствовал ему. Ведь даже Пушкин в своем очень хлестком письме-пощечине барону Геккерну, в котором он называл д'Антеса ублюдком, трусом и негодяем, все-таки признавал, что у него была великая и возвышенная страсть, отдавая как бы должное его всепоглощающей несчастной любви. Как должен был вести себя в такой ситуации д'Антес, если сам Пушкин настойчиво и сознательно, отвергая все компромиссы, шел навстречу желанной смерти? Как бы вел себя он, Игорь, если бы ему в то время нанесли оскорбление, которое по незыблемым правилам общества смывается только кровью? Ведь д'Антес тоже был невольником чести...
Игорь нервно заерзал на сидении. Сделать последний логический шажок, отделявший его от вывода, что во всем виноват Пушкин, а д'Антес - только жертва слепой страсти, достойная жалости, вроде Бориса Крикуна, он все-таки не посмел. Игорь ощутил острую потребность обсудить накопившиеся философские, нравственные и житейские проблемы с кем-то очень умным и авторитетным. 0пять перед его мысленным взором предстала Кира, и, как ни странно,он уже не удивился этому. Что касается Крикуна, как возможного напарника в поисках ответов на волнующие юношу вопросы, то на него Игорь рассчитывал мало. Его вряд ли заинтересуют столь далекие от сегодняшних практических задач проблемы. Но все же он решил при случае попробовать. В качестве затравки Игорь предполагал использовать упоминаемые д'Аршиаком пикантные "анкетные данные" николаевского вице-канцлера графа Нессельроде, происходившего по матери от франкфуртского банкира - еврея.
Взглянув на стенные часы, Игорь обнаружил, что время, отведенное для раздумий, истекло. Он поднялся и осторожно, как бомбу замедленного действия, установил книгу на
ее место в шкафу. При этом он с удивлением заметил, что сверху на титульном листе, там, где обычно пишут имя автора, стоит незнакомое "Леонид Гроссман". Роли этого лица в появлении книги юноша так и не понял, но тут же забыл о нем. То, о чем он сегодня читал, вспоминал и думал, содержало так много загадочного, так много важных для него вопросов остались без ответа, что этой непонятной деталью можно было пренебречь. Во всяком случае, уверенности в подлинности записок д'Аршиака имя какого-то там Леонида Гроссмана на титульном листе у Игоря не поколебало.
Предупредив на всякий случай отца, что может задержаться, Игорь вышел на улицу и, зажмурившись от солнца, зевнул и потянулся. Он чувствовал себя усталым и разбитым, как после тяжелой физической нагрузки. И настроение у него было не праздничное. Отсутствие четкости, ясности и определенности, к чему он по складу своей натуры всегда стремился, в принципиальных, основополагающих жизненных концепциях, сложившееся впечатление о господстве в отношениях между людьми несправедливости, безнравственности и лжи, лишало его уверенности, вызывало глухое раздражение. А тут еще мысли и влекущие воспоминания о Кире лезут в голову, и у него не хватает силы воли отогнать их.
Постепенно в его уме эти отрывочные переплетающиеся впечатления, представления и предчувствия приняли геометрические очертания в виде двух подобных треугольников, в вершинах которых соответственно маячили фигуры Пушкина - Натали - д'Антеса и Игоря - Киры - Станислава... В дверь квартиры Селеневича Игорь постучал так, словно его там ждали секунданты.
Ему открыла незнакомая девица лет двадцати двух - двадцати трех, пухленькая и раскрасневшаяся, с полотенцем, миской картошки в мундирах в руках и медалью "За боевые заслуги" на пышной груди. Она стрельнула взглядом на вошедшего, ничего не сказала и, кокетливо повернувшись на каблуке, потряхивая телесами, убежала в комнату. А через секунду оттуда раздалось сильное контральто:

Дайте мне гита-ару,
Налейте мне вина-аа,
Пришлите мне цыга-ана,
В кого я влюблена.
Эх, на-нана-нананана,
Эх, на-нана-нананана,
Эх, на-нана-нананана,
Эх, на-нана-нана...

Игорь нерешительно топтался в передней.
- Заходи, Гарик. Не дрейфь, тут все свои в доску, - крикнул из комнаты Слава. А на пороге снова появилась пухлая девица с медалью. Она озорно поманила Игоря пальчиком, потом вдруг, резким движением раскрыла объятия, по-цыгански повела плечами, топнула ножкой и запела:

Подойди ко мне,
Ты мне нравишься,
Поцелуй меня - не отравишься.
По-оцалуй меня...
Потом я тебя...

Певунья рассмеялась, закружилась на одной ноге и, вероятно, смутившись, прикрыла лицо рукой и убежала. Она была явно навеселе. А Игорь был шокирован оказанным ему приемом и в буквальном смысле оглушен. Перспектива коротать время в компании пьяных и развязных фронтовых подруг капитана его, мягко говоря, мало радовала. Первым порывом было немедленно хлопнуть дверью. Но это дало бы повод Иерихонской трубе, как он уже успел окрестить свою новую знакомую, смеяться над ним и его трусостью. И он, как Пушкин навстречу убийцам, шагнул в комнату. "Труба" отошла от окна и направилась к нему, широко улыбаясь. Игорь заметил, что глаза у нее такие маленькие и так глубоко сидят, что когда она смеется, щелочка совсем закрывается.
Слава в расстегнутой гимнастерке без пояса сидел верхом на валике дивана рядом с другой девицей. Больше в комнате никого не было. Девушка, очень миловидная, сидела на краюшке дивана в напряженной позе с ненатурально прямой спиной. Игорь бросил беглый взгляд на стол: гора картошки, миска винегрета, селедка, масло, котлеты, нетронутая буханка хлеба, малосольные огурцы, яблоки, конфеты. Здесь же стояла почти пустая бутылка водки или спирта без этикетки и начатая бутылка красного вина. Поскольку вторая дева выглядела абсолютно трезвой, а лицо Славы лишь слегка порозовело, Игорь предположил, что весь спирт выдула пухлая певунья.
- Знакомьтесь, - предложил Слава, не меняя позы.
- Галина, - откликнулась труба, протягивая руку. - Подпольная кличка "Галка-пончик", - прокомментировал Слава.
- Нина.
- Игорь.
- Гарик, - поправил Слава. - Прошу любить и жаловать. - Он сделал упор на слове "любить" и подмигнул Галине. - Ну, а теперь не грех и выпить по новой с новым гостем, моим новым другом. - Станислав подошел к столу, вылил в свой стакан остаток беленькой,
наполнил граненый стакан до краев вином и указал на него Игорю, остальное вино разлил дамам, затем широким манерным жестом пригласил Нину.
- Будем здоровы, - провозгласил он и одним махом заглотнул все содержимое стакана.
- Дай бог, не последнюю, - добавила Галя и тоже, запрокинув голову, влила в рот спиртное.
- Молодец, - похвалил капитан. - Ну, а ты чего? Учись. - Он слегка притянул к себе Нину за плечи.
- Не сразу, потом...
- Чего не пообещает женщина в пьяном виде? - притворно скорбно вздохнул Станислав. - Это из анекдота... Не знаете? Однажды молодая симпатичная мышка попала в бочку с вином, захлебнулась и стала тонуть. А рядом кот оказался. "Спаси меня, родненький, погибаю", - взмолилась мышка. "Ладно, - облизнулся кот, - только после этого я тебя съем". "Я согласна, - пропищала мышка, - только тащи скорее. Тону". Кот выволок мышку из бочки. Но шерсть у нее была скользкая, она вывернулась и юрк в норку. "Как же так? - возмутился кот. Ты же обещала!" А мышка из норки: "Ах, мой милый, чего не пообещает женщина в пьяном виде".
Слава раскатисто захохотал.
- Ну, то наверное был старый и ленивый кот. Так ему и надо. Правда? - обратилась Галина к Игорю, накладывая ему в глубокую тарелку картошку и заглядывая в глаза.
- Пончик в котах толк знает, - подмигнул Слава. Они засмеялись.
Разговор за столом поддерживался только ими. Слава вспоминал боевые будни, которые в его изображении скорее походили на сплошной праздник. Он с таким смаком, буквально захлебываясь, расписывал достоинства французского вина "Шато Икем", бутылки которого в большом количестве артиллеристы умудрялись возить за собой в гильзах от снарядов, португальских консервов, австрийского шоколада и других изысканных многонациональных яств, что у Игоря обильно выделялась слюна. Воспоминания Гали касались в основном периода немецкой оккупации Харькова, когда лакомством считались кустарные конфеты-помадки и лимонная, подслащенная сахарином вода. Игорю Галя между прочим успела сообщить, что они с Ниной учатся на втором курсе мединститута, и выразить надежду, что теперь, имея такого знакомого, им волноваться насчет экзамена по госпитальной хирургии уже не придется. На вопрос Славы, знает ли она Крикуна, Галя ответила:
- Слышала. Большой, говорят, оригинал: на экзамене задает вопросы по литературе, а отметки ставит по десятибалльной системе с плюсами и минусами. Кроме того, у него после оценки "пять с плюсом" есть еще более высокий балл - "пять с восклицательным знаком". Этой оценки были удостоены только несколько человек и все они потом остались при клинике...
Игорь получил блестящий повод удивить присутствующих. Материала для этого "большой оригинал" дал ему предостаточно. Он уже даже сформулировал задачу: увлечь Нину, освободить ее из плена напряженности и замкнутости, в котором та все еще пребывала. Он почти не сомневался, что это ему удастся. Он уже чувствовал на себе ее заинтересованный и благодарный взгляд. И... промолчал. На длинный монолог у него не хватало сил. И вино было противное. Он пил его маленькими глотками, будто смакуя, и делал над собой усилие, чтобы не скривиться. А, главное, он, находясь еще под впечатлением прочитанного, подыскивал для своих новых знакомых место в пушкинской трагедии. Нину он пристроил довольно быстро, утвердив ее после некоторых колебаний на роль Александрины Гончаровой, хотя по "каменному" выражению лица и "точености" деталей она могла бы претендовать и на роль Натальи. Что же касается Галины, то она пока ни в какие рамки светской дамы не вписывалась: типичная простолюдинка.
Сопоставляя между собой сидящих за одним с ним столом дев, Игорь не переставал удивляться тому, насколько они разные: Галя светлая шатенка, Нина смуглая и чернявая; у Гали гладко зачесанные волосы с пробором и тугим узлом на затылке, у Нины пышные завитушки; у Гали непропорционально маленький носик-кнопка на широком лице, у Нины красивый овал лица и прямой нос с симпатичной "мушкой" у левого крыла; глазки у Гали скрытые, неопределенного цвета, у Нины глаза темные, чуть навыкате, как две крупные спелые вишни. Что касается фигур, то Игорю даже казалось, что вылеплены они из разных материалов: Галя - из сдобы с маслом, а Нина - из тугой резины. В целом по системе оценок Крикуна Игорь поставил бы Нине за фигуру пятерку (если считать, что госпожа Пушкина имеет по этому "предмету" пять с восклицательным знаком, а Кира - пять с плюсом), а за лицо, если в качестве эталонов принимать соответственно, лики Натальи Николаевны и Алисы Селеневич - пять с минусом. Галину он не аттестовал вовсе.
- А откуда у тебя медаль? – спросил, наконец, Игорь, считая дальнейшее молчание неприличным.
- Я сопротивлялась... – Галя захохотала и при этом веки опять сомкнулись, а носик покрылся множеством морщинок.
- Видишь, она, тебе уже строит носик, - немедленно среагировал Слава. А Галина, снова будто смутившись, отошла к столику у окна, на котором стоял открытый патефон, энергично завела его и поставила пластинку.
- Вальс. "Пламенное сердце", - объявила она. - Давайте танцевать.
Кружась в такт музыке, Галя приблизилась к Игорю и остановилась в выжидательной позе. Игорь поднялся. Танцевать он не умел и не хотел учиться, считая сие занятие недостойным серьезного человека и презрительно называя его, с легкой руки Вени Вольского, "трением двух полов о третий". Но сейчас хмель слегка вскружил ему голову и он почувствовал потребность двигаться. Обхватив не очень ловко партнершу, он закружился, переступая с ноги на ногу, то и дело спотыкаясь о Галины ноги, сбиваясь с ритма и останавливаясь.
- Дай я тебя поведу, - решительно предложила Галя. Она соответствующим образом переменила руки, уверенно сжала его талию и, непроизвольно повинуясь воле ведущей, Игорь действительно стал выделывать более правдоподобные па. "Наверное, привыкла танцевать с девочками, - подумал он, - такую вряд ли часто приглашают мужчины..."
Когда музыка стихла, Галя завела эту же пластинку еще раз, потом еще и еще... Танцевальная стихия захватила Игоря. В третьем туре он уже пытался кружиться не только по часовой стрелке, но и в противоположном направлении.
- Ты способный ученик, - похваливала его учительница. – Молодец. Игорь заметил, что вальс, который они так долго танцевали, назывался не "Пламенное сердце", а "Память цветов''. "Пламенное сердце" было на оборотной стороне пластинки. Он мысленно улыбнулся, ощутив прилив какой-то товарищеской симпатии к этой забубенной толстушке. Потом они для передышки протанцевали танго "Брызги шампанского" и "Утомленное солнце нежно с морем прощалось...", однообразно, - два шага вперед, шаг в сторону, - и снова кружились. Игорю уже успел понравиться вихрь вальса. Галя подпевала, смеялась, заглядывала в глаза, обдавала его жаром, и ему было с ней легко и беззаботно.
- Ух, уморил ты меня, - наконец проговорила Галина, плюхаясь на диван, отдуваясь, обмахиваясь ладонями и приглашая Игоря занять место рядом.
Слава с Ниной так и не поднимались со стульев. Капитан говорил без умолку, что-то упорно пытаясь внушить соседке, а та слушала молча, рассеянно раскачивая пустой стакан. При этом взгляд капитана, обращенный к Нине, был так красноречив, что Галя не удержалась и прокомментировала его песней:

...И увидев ее на борту,
Капитан выползает из рубки
И становится с трубкой во рту
Возле девушки в серенькой юбке.
Говорит про оставшийся путь,
Восхищаясь то морем, то шлюпкой,
А сам смотрит на девичью грудь
И на ножки под серенькой юбкой...

- Ну, ладно, - прервала она сама себя. - Хватит любезничать. Давайте петь. И затянула украинскую песню про "Галю молодую", которую "пидманулы" и забрали с собой проезжие казаки. Пела Галина чисто, задушевно, но для комнатных условий слишком громко. Игоря это раздражало. А откровенно раздевающие взгляды, которые Слава бросал на Нину, живо напоминали ему последние минуты в Москве, и щемящая боль пронзила сердце. Настроение вновь круто упало. Стало душно. Он поднялся.
- Может, пойдем пройдемся, - предложил Слава, которому явно не терпелось остаться с Ниной наедине. - Скоро, может, родители или соседи явятся. Только посуду очистить надо. Доедайте.
Он проверил, есть ли свет, опустил в ведро с водой электрокипятильник, и первый принялся уплетать остатки. Потом они с Галей по-военному быстро перемыли посуду, отстранив Нину, сделавшую было слабую попытку помочь, и все двинулись на площадь Дзержинского, где открылась праздничная ярмарка.
Они шли парами: Слава с Ниной впереди, Игорь с Галей - на расстоянии трёх шагов сзади. Станислав что-то настойчиво втолковывал Нине, держа ее за локоть, Игорь с Галей шли молча, не касаясь друг друга. Наблюдая за Ниной, невольно любуясь ее стройной фигуркой и упругой походкой, Игорь философствовал: "Вот предо мной идут два представителя вида гомо сапиенс отряда приматов класса млекопитающих разного пола. Он - рано возмужавший молодой офицер, командир, которому вверены были судьбы и жизни людей, член коммунистической партии большевиков, умный и умелый. Но сейчас положительные качества в нем спят, сейчас он весь во власти первобытного инстинкта - взять себе самку. И если вдруг другой представитель того же вида вознамерится помешать ему в этом - не задумываясь перегрызет горло. Она - соблазнительный объект вожделения. От Нины, как и от госпожи Пушкиной, никаких особых человеческих, душевных качеств не требуется. Ей дозволено молчать. За нее говорит ее плоть. Гале приходится быть активной... Ну, а если в одной сочетается и то и другое?.. Игорь зажмурился, мгновенно представив себе Киру в окружении статных и самоуверенных поклонников. Он снова сделал безуспешную попытку отогнать навязчивый образ, снова помимо своей воли сопоставил и сравнил, и снова “генеральша” безоговорочно взяла верх. Теперь Игорь ясно понял почему: Нине, несмотря на миловидное личико и изумительные пропорции, как и Альке Селеневич, несмотря на совершенство черт и царственную посадку античной головы, не хватает той неизъяснимой, но очень важной субстанции, которой природа щедро наделила Киру - притягательной женственности, "изюминки", "частицы черта"...
- Видная девка, правда? Габитус в порядке, - сказала Галя, проследив за взглядом Игоря и по-своему истолковав его. Парни здорово липнут к ней. Но ненадолго. Скучная она, не затейница... И хочет обязательно выйти замуж девственницей. У Славы тоже с ней
ничего сегодня не выйдет...
Галя хихикнула. Игорь такой неблагородный выпад по отношению к
подруге посчитал низостью и выразил свое отношение к нему презрительным - искоса снизу вверх - взглядом и недовольным сопением.
Некоторое время шли молча.
- Девственность до свадьбы сохраняет только та, которую до этого никто не пожелал, - вдруг изрек Игорь, отвечая больше своим мыслям, чем собеседнице. Этот афоризм Овидия Кира повторяла неоднократно. Но только сейчас, произнеся его вслух, юноша содрогнулся при мысли, что за прошедшую неделю генеральская дочь могла поведать сию древнюю мудрость кому-нибудь другому, более догадливому и смелому, чем он.
Теперь Игорь уже не сопротивлялся и не скрывал от себя, что влюблен по уши и готов идти за очаровательной столичной злодейкой без оглядки хоть на край света. Воображение его разыгралось. Теперь перед ним рядом со Славой шла уже не Нина, а Кира. Ее не потребовалось бы долго охмурять. Вот они сворачивают с площади в примыкающий сад и на глазах у всей честной публики скрываются в яру около зоопарка, плотоядно ухмыляясь и развязно помахивая Игорю рукой. А он, жалкий и покорный, ожидает их возвращения. У него перехватило дыхание и упало сердце, стало тоскливо и неуютно на ярмарке среди гомонящей толпы.
- Я хочу домой, - совсем по-детски обратился он к Гале.
- Да, и мне пора. Я далеко живу. На Дальней Журавлевке, - спохватилась Пончик.
- Пошли.
- Ко мне?
- Я провожу тебя, - буркнул Игорь, чувствуя, что краснеет, и ускорил шаг, догоняя Славу с Ниной. Галина засеменила за ним.

Брось, капитан,
Не зови ты на помощь норд-веста,
Это мисс из хорошей семьи,
И хорошего парня невеста...

- пропела она, протискиваясь между “мисс” и капитаном и обнимая подругу за плечи, - ну, будьте здоровы, живите богато... Ни пуха вам, ни пера.
- К черту, - отозвался Станислав, удерживая Нину за руку.
- Что это за песня? Я первый раз слышу. Ты где ее взяла? – спросил Игорь после долгого молчания, когда они пересекли площадь и вышли на улицу Иванова.
- Сама ие знаю. В госпитале пели.
- А что там дальше?
- Ой, Гарик, это песня с плачевным концом. "...А в далеком английском порту плачет девушка в серенькой юбке". Боюсь, как бы Нинке скоро не пржшлось плакать. В такого капитана и влюбиться недолго. А Станислава бабы избаловали.
Она глубоко вздохнула и надолго ушла в себя.
- А ты давно его знаешь?
- Кого?
- Славу.
- Два дня. Через Нинку. Они с ней до войны вместе гимнастикой или, кажется, акробатикой занимались. Потом он на бокс перешел. Пончик - это он придумал. А вообще меня в детстве дразнили “Галка – пузя”...
Она засмеялась, но, как показалось Игорю, очень устало и невесело.
До Пушкинской улицы опять шли молча.
- А знаешь, - вдруг заговорила Галя с несвойственной ей задумчивостью и грустью. - Мне сегодня очень хотелось напиться... Да не получилось. Ты, Гарик, не понимаешь ЧТО сегодня за праздник... Не можешь понять. Потому, что тебя здесь не было. Тебя не освобождали. А я... Если бы ты знал, как я этого дня ждала. Хотя до войны нам жилось не очень сладко. Но видеть этих гадов... Что говорить... Если б ты видел, как я до беспамятства прыгала, особенно когда наши первый раз вошли, шестнадцатого февраля? Мы тогда думали - уже навсегда... А для меня, Гарик, это было счастье вдвойне. Я тогда ветретила своего Петьку... свою судьбу... Младшего лейтенанта Петра Седых, командира взвода сорокапяток. Я звала его - Пестик. Если б ты знал, Гарик, какой парень... Мы с ним до войны в одной школе учились, он на класс старше. Так, иногда поздороваемся, иногда нет... не знаю, где тогда мои глаза были. А тут - с первого взгляда... Между прочим, немного на тебя походил лицом. И роста твоего. Только посолиднее. И был мой... весь, весь мой...
Галина всхлипнула и умолкла, уйдя в воспоминания. Игорь тоже смущенно молчал. Они вошли в "техноложку", сад бывшего технологического института, где теперь размещались три института: механико-машиностроительный, химико-технологический и электротехнический.
- Пятого марта сто восемьдесят второй полк шестьдесят второй гвардейской стрелковой дивизии бросили к Мерефе, - продолжала Галя, когда они миновали относительно людный участок и углубились в боковую аллею. - И я за ним подалась. Санитаркой взяли... Думала, уберегу, если рядом буду. У меня в тех краях тетка живет и вообще места знакомые. За ночь прошли тридцать километров. Я, дура, шла как на праздник. Всю ночь пела. Рядом с ним меня ни сон, ни холод, ни печаль не брали...
Галя опять шмыгнула носом и замолчала. Игорь попытался было воспроизвести аналогичную ситуацию с участием вместо Гали Киры, но у него ничего не вышло. Заставить Киру жертвовать ради кого бы то ни было, подвергать себя опасности Игорь не смог даже в уме. Это было для нее противоестественно. Скорее она заставила бы Петю дезертировать, как Кармен бедного Хозе. А к Пончику он неожиданно проникся состраданием.
- А дальше? - произнес он еле елышно, боясь нарушить тот особый строй, атмосферу ее рассказа-исповеди, когда на глазах обнажаетея человеческое сердце.
- Дальше?.. Дальше, врагам своим не желаю видеть того, что было дальше... Налетели "юнкерсы". Сотни стервятников. А наших самолетов нету. И зениток тоже... Кажется, ни куска земли не осталось невывернутой. А если что осталось - артиллерия перепахала... А потом пошли танки. Что тебе сказать, Гарик? Этот скрежет и гул страшнее, чем тысячи бомб. Думала, с ума сойду. Мне потом два года кошмары снились... А наших танков не было. Чуть-чуть пушчонок. А то винтовки, бутылки, гранаты. Лютое мужество. Злость... И смерть... Смерть... Кругом смерть... Скоро от взвода Петра остался он один. Раненый... Как зверь метался от одной пушки к другой, бил прямой наводкой, все время что-то кричал... пока прямо в него не попал снаряд... И все... и ничего от него не осталось... Ничего... По этому месту еще потом тяжелый танк прошел, пушку под себя, как игрушечную подмял...
Они остановились на краю обрыва, над Журавлевкой.

- Ну, а ты что?
- Я? – Галя шумно вздохнула. - Я раненых вытаскивала... тех немногих, кого танки еще не додавили. Петиного командира батареи вынесла. Выжил. Не забыл. Вот, медаль заработала... Чудом уцелела... сама не понимаю. Не пряталась ведь. Да и негде было...
Игорь только диву дивился, какая крутая перемена внезапно произошла в его новой знакомой. От недавней лихой бравады не осталось и следа. Теперь вся она - воплощение женской слабости, незащищенности, горя... В нем проснулся покровительственный инстинкт мужчины. Он несмело обнял ее. Она доверчиво прижалась. Он стал нежно гладить ее волосы, потом робко поцеловал ее мокрую от слез щеку. А дальше она незаметно для него "повела" его, как недавно в вальсе, очень мягко и умело...
И свершилось великое таинство природы - посвящение юноши в мужское достоинство. Свершилось на удивление легко, обыденно. До сих пор Игорь все это представлял себе не иначе, как в виде вулканической вспышки дикой неукротимой страсти со стонами, конвульсиями и скрежетом зубовным. Простота, будничность, естественность произошедшего изумила и даже разочаровала его. Всю дорогу до Галиного дома шли молча, не глядя друг на друга. Игоря все это время больше всего занимал и беспокоил обряд предстоящего прощания. Он неотрывно об этом думал, но так ничего я не придумал. Выручила и тут Галина. На углу переулка Красный въезд она, не останавливаясь, бросила на ходу: "Спасибо, Гарик, будь здоров", и, не подав руки, не пригласив к себе, не назначив свидания, бросилась наутек и через несколько секунд скрылась за калиткой. Игорь по достоинству оценил ее благородство, избавившее его от необходимости фальшиво изображать при прощании пылкого влюбленного, что-то обещать, в чем-то уверять. Он был свободен.
Постояв еще некоторое время в нерешительности на углу, Игорь двинулся в обратный путь. Ощущения и мысли его были туманными, нечеткими, расплывчатыми. О будущих своих отношениях с Галей он вообще не думал. Знал только, что не испытывает к ней тех высоких чувств, без которых не мыслит физической близости. И еще думал о том, что, хотя с момента отъезда из Москвы прошла всего неделя, а из Сибири - меньше двух месяцев, за это время он увидел, услышал и пережил столько, что от прежней жизни его отделяет целая историческая эпоха...
Кире он решил написать завтра же.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Игорь вышел из дома, сказав родителям, что идет в институт на факультетское торжественное собрание, посвященное 28-й годовщине Октябрьской революции. Он действительно намеревался туда пойти, так как еще позавчера обещал комсоргу, что непременно будет присутствовать на торжественной части. Основная масса студентов предпочитала являться после доклада, на художественную часть и танцы, поэтому, чтобы обеспечить необходимый кворум, предварительно проводили работу с каждым в отдельности. Игорь был одним из немногих, которых не пришлось уговаривать. Но то было позавчера. Тогда он еще был живым человеком, полным сил, надежд и желаний. А теперь, день спустя, он уже получеловек, несчастнейший из смертных, опустошенный и подавленный, перед которым разверзлась бездна отчаяния...
Что ему делать на торжественном вечере? С кем и о чем там разговаривать? Не рассказывать же каждому ветречному-поперечному, что все хитроумное сплетение чувств, порывов, мечтаний, стремлений, составлявшее в течение последних месяцев основной смысл его жизни, вчера внезапно рухнул, как подорванный изнутри дом. Это его тайна. Об этом он никогда никому не скажет ни слова даже под пытками. Но и молчать, насупившись на праздничном вечере тоже не очень прилично. А не идти, так, во-первых, это будет нарушение обещания и комсомольской дисциплины, а его только неделю назад приняли в комсомол и, во-вторых, просто деваться некуда. Сидеть дома и что-нибудь читать или играть с Костей в шашки, конечно, можно. Родители пока проявляют мудрую сдержанность и не допекают утешениями и советами, но и они могут начать приставать с расспросами и наставлениями. А, кроме того, Игорь считал нужным дать им возможность побыть вместе без посторонних глаз хотя бы после того, как они уложат Костю спать.
И он стоял в нерешительности у подъезда, как рыцарь на распутье...
Все время с того примечательного дня - годовщины освобождения Харькова - Игорь непрестанно день и ночь думал о Кире, и чем дальше, тем милее и желаннее она для него становилась, тем невыносимее становилась разлука. В Москву! В Москву! - этот крик души чеховской героини был теперь и его девизом. Он разрабатывал множество вариантов операции "Москва", даже пытался позвонить Кире по телефону. Письма он так и не написал: не мог найти верный тон. Несколько раз принимался, но спотыкался в самом начале. Потом, когда прошел месяц, ему казалось, что время уже упущено, что писать просто так, без видимого повода, неудобно. Он знал, что мама с Костей по дороге из Сибири должны провести день-два у Федора, надеялся получить от Киры живой привет и, тем самым, повод для письма. Дни пребывания мамы в Москве он провел в томительном безделии, бесцельном шатании по городу, а в ночь перед ее приездом не сомкнул глаз. И вот вчера Любовь Афанасьевна приехала, но вместо привета привезла ошеломляющее известие: Кира выходит замуж. Послезавтра (теперь уже завтра!) свадьба.
В обстановке всеобщего возбуждения, царившего вчера целый день в доме, мама сообщила об этом вскользь, со смешком: вот, мол, Гарик, оплошал, упустил генеральскую дочь. Очевидно в такой же форме ей преподнесла эту новость Шура среди вороха других светских пустяков. Серьезность положения Любовь Афанасьевна осознала лишь когда услышала сдавленный стон, вырвавшийся из груди сына, увидела его исказившееся лицо, бисеринки пота, выступившие на лбу. На мгновение она остановилась в растерянности. Потом тихо произнесла: "Ничего, сынок, крепись. В жизни всякое случается. Ты еще очень молод..." Мама подкрепила сказанное выразительным движением век, а затем, как бы испытывая сына на твердость и мужество, решительно выложила: "Демобилизованный офицер. На пять лет старше Киры. Красивый. Черноглазый. С казацким чубом. Поступил в Архитектурный институт. Познакомились на этюдах. Любовь с первого взгляда. Она забрала документы из Института иностранных языков и тоже подалась за милым в Архитектурный..." Игорь, не дослушав, рванулся из комнаты так стремительно, словно внутри его сработала мощная пружина. От родной матери такого бездушия он никак не ожидал, но, как ни странно, оно оказалось благотворным. Напряжение как бы превысило какой-то критический уровень и в мозгу произошло короткое замыкание. Участок памяти, связанный с Кирой, на время отключился. А из глубин другого тайника памяти в силу вызванных мамой сложных ассоциативных связей выплыли и связались в цепочку события трехлетней давности. Центром, вокруг которого вилась цепочка, был Георгий Тимофеевич Аверков. Кадровый военный, батальонный комиссар с высшим библиотечным образованием и доброй крестьянской душой, крупный и сильный, спокойный и немногословный, Аверков очень импонировал Игорю, был для него, наряду с отцом, образцом, эталоном мужчины.
В боях под Москвой Георгий Тимофеевич занимал должность комиссара бригады. Во время сражения за город Клин 15 декабря 1941 года вражеская мина превратила его некогда красивое волевое с римскими чертами лицо в сплошное кровавое месиво. Игорь сразу проникся к новому поступившему в госпиталь раненому глубоким состраданием, видя как многие, даже медицинские работники невольно отводили глаза от его лица.
У матери до сих пор хранятся фотографии Аверкова на разных стадиях его лечения: вначале вместо лица почти бесформенная масса с подвязанным клеенчатым мешочком для стока слюны под отсутствующим подбородком; потом "чемоданная ручка" – “сосиска”, пришитая своими концами к щекам - материал для наращивания недостающих мягких тканей и, наконец, виды в различных ракурсах после ряда пластических операций. На последних снимках есть уже все нужные "детали", но даже на фото отчетливо видно различие фактуры кожи на старых и новых участках. Аверков по-видимому очень стеснялся своего лица. Это наложило отпечаток даже на его походку: он стал двигаться слегка бочком, будто на каждом шагу ожидал команды “правое плечо вперед” и уже приготовился ее выполнить. Но в речах и суждениях своих он неизменно оставался уверенным и невозмутимым. Игорь восхищался его образным "мужицким" языком, рассчитанным на солдат, лаконичностью и афористической емкостью фраз, сочными примерами, убежденностью, заставлявшей безоговорочно верить ему. Именно таким представлялся юноше настоящий командир, "слуга царю, отец солдатам"...
В течение месяцев, которые Георгий Тимофеевич провел в госпитале, Игорь не так остро ощущал отсутствие отца. Он старался во всем подражать комиссару, в частности, перенять его манеру ясно и кратко формулировать свои мысли. Крикун рассказывал, что в некоторых странах этому искусству специально обучают с детства. Но у нас это, к сожалению, не принято и самоучкам, вроде Зуева, на первых порах приходится туго. Со временем, однако, тренировки все же кое-какие плоды принесли, что отметила Кира во время их "джентльменской" игры на эскалаторах метрополитена. Аверков научил Игоря тренировать свою память и наблюдательность, перебирая ежедневно перед сном подробности событий дня, детали виденных предметов и т. п. Но, главное, он был для Игоря олицетворением той упрямой мужской силы, которая составляет предмет зависти и поклонения мальчишек, наличие которой у представителей сильного пола, как неоднократно подчеркивал Георгий Тимофеевич, превыше всего ценил Маркс. Эта сила, исходившая от Аверкова, особенно в привычной для него обстановке, когда он, может быть, забывал о своем уродстве, гипнотизирующе действовала на женщин. Оказала она определенное воздействие и на Любовь Афанасьевну. Строгая доброта, с которой она относилась ко всем раненым своего отделения, здесь с самого начала уступила место дружеской теплоте, даже с оттенком нежности. А отношение Аверкова к своему врачу, которое соединяло в себе почтительное внимание, ненавязчивое преклонение, трогательную предупредительность и какое-то робкое восхищение, - было для Игоря тем более удивительным, что от столь неутонченного внешне человека он никак не мог ожидать такого рыцарства. Они не скрывали своих дружеских отношений, не прятали их. И когда Игорь наблюдал за их продолжительными неторопливыми беседами во время маминых дежурств в госпитале, или за тем, как Георгий Тимофеевич, сам напросившись помочь маме, с великим старанием что-то писал, вычерчивал или одним пальцем печатал на машинке в канцелярии для ее диссертации, у него не возникало ревнивых подозрений. Наоборот, он был горд за мать и сам мечтал вот так почитать свою будущую возлюбленную, помогать и рыцарски прислуживать ей.
Когда лицо Аверкова приняло чуть-чуть человеческие формы и он решился показаться на улице, он стал бывать у них дома. Приходил всегда после ужина, садился на одну и ту же табуретку, что-то рассказывал маме тихим басом или молча листал новенькую книгу "Пластические операции на лице" Рауэра и Михельсона, или играл с Игорем в шахматы, или мастерил с Костей кораблики из дерева и проволоки. Его присутствие не стесняло и вскоре стало таким привычным, что, казалось, так всегда и было. Постепенно у него даже определился круг домашних обязанностей. В частности, он с Игорем пилил и колол дрова, а когда однажды его направили во главе бригады выздоравливающих на работу в подсобное хозяйство госпиталя, щедро снабдил Зуевых овощами... Любовь Афанасьевна встречала его со спокойной дружеской улыбкой, никогда не оказывала особых знаков внимания, не прекращала возиться по хозяйству, не прихорашивалась, не провожала. Когда пришло известие о первой награде Сергея Васильевича, они выпили по рюмочке разведенного спирта. И все-таки Игорь подсознательно чувствовал, что и она где-то в глубине души борется со своим чувством. Он ни на минуту не допускал, чтобы у них “что-нибудь было”, не сомневался в их порядочности. Это было для него главное. О том, чего им это стоит, он тогда не задумывался. А теперь задумался. И понял глубокий затаенный смысл маминого "крепись". И услышал любимое аверковское: "Ну что ж ты... Ты же парень..." И ему стало совестно за себя, за свое малодушие. Собственное горе в сравнении с аверковским поблекло, собственная слабость в сравнении с мужеством и силой комиссара показалась особенно жалкой. Игорь внутренне распрямился, приободрился, почувствовал уверенность.
Этому способствовало воспоминание о поучительном рассказе еще одного раненого офицера. У него было необычное отчество – Никтополикарпович, все его звали “Некто Поликарпович”, но он не обижался. До войны он окончил Одесский мукомольный техникум. Хорошо плавал. Но однажды ему приснилось, будто он тонет, причем не в море, а в каком-то озере, берега которого облицованы камнем. Судорога свела ногу, силы были на исходе. Он барахтался, звал на помощь, но никто на берегу не откликнулся. Тогда он понял (во сне), что надеяться можно только на себя. Ему как-то невероятным усилием воли все-таки удалось доплыть до берега, но взобраться по скользкому каменистому склону на сушу сил не хватило. Он долго пролежал на камнях, а ноги оставались в воде. Уже на фронте его свалил сыпной тиф и он полтора месяца провел в госпитале в Сарапуле. На какое-то время у него отнялись ноги. Тогда он и вспомнил о своем “вещем” сне. Перед отъездом после выписки из госпиталя искупался в Каме, но все время боялся, как бы судорога не свела ногу. Обошлось. Потом он снова попал на фронт и провоевал почти год, пока пуля снайпера, пробив щеку, не раздробила верхнюю челюсть. Он считал, что относительно легко отделался: снайпер, видимо, целил в висок. И повторял, что воля к жизни способна многое преодолеть. Надо бороться и верить в себя. К тем, кто борется и не сдается, сама судьба благоволит. Игорь тогда оставил поучения лейтенанта-мукомола без внимания. А сейчас мысленно поблагодарил его за науку и дал себе клятву поговоркой Константина Симонова: “Ничто в жизни не сможет вышибить меня из седла”. Но на деле это оказалось не так просто.
Походив час-полтора по улицам и городскому парку, он вернулся домой и, хотя весь день был молчаливым и мрачным, ни разу не сорвался. Он помогал родителям разбирать вещи, помыл, как всегда, посуду, потом читал английскую книжечку для начинающих и, казалось, выбросил Киру из головы. Но вечером, когда во всем районе выключили свет, и он вынужден был лечь в постель, кошмарные видения, перебиваемые чередующимися вспышками дикой ревности и нарастающей страсти, вновь завладели им. Сколько отчаянно-безрассудных планов, сколько версий и умозаключений ежеминутно рождалось и гибло в его воспаленном мозгу!
Особую пищу для фантазии давала личность счастливого соперника. Временами он представлялся Игорю вампиром, изувером, развратным хлыстом-растлителем. И тогда благородный рыцарь готов был, кажется, запродать душу дьяволу за одну только возможность открыть, подобно пушкинскому Дубровскому, дверцу кареты-автомобиля и произнести: "Вы свободны"... А то вдруг будущий зодчий преображался в его фантасмагориях в чистого душой романтического витязя, околдованного, как и он, “молокосос” Зуев, чарами порочной и злой феи. И тогда всю испепеляющую злость Игорь обращал против сумасбродной “генеральши”. А оскорбленное самолюбие нагнетало версии подоплеки событий.
“Познакомились на этюдах? Когда? Может быть, еще до моего приезда? Может быть, демобилизованный офицер просто на месяц перед институтом уехал навестить родных где-нибудь на Дону или Кубани и я только на время заполнил образовавшийся вакуум”.
Это предположение особенно больно било по самолюбию, и Игорь решительно отверг его. “Не может быть, - запальчиво возражал он сам себе, - во-первых, тетя Шура предупредила бы; во-вторых, никто Киру не тянул за язык, когда она, прощаясь, произнесла: "приезжай, Гарик, я буду ждать тебя"; и, наконец, в-третьих...”
Игорь подскочил на постели и схватился за голову, вспомнив, как "генеральша" упорно, "стыд невольный отгоняя", пыталась совратить его... "Дурень я, дурень. Сам во всем виноват. Сам толкнул ее в объятия чубатого казака..."
В такие моменты он был уверен в том, что Кира связалась со своим женихом из духа противоречия, назло ему, Гарику-сухарику, истолковав его молчание как пренебрежение, чего, конечно, такая гордячка снести не могла. И тогда ему казалось, что если бы он завтра появился в Москве, все можно было бы изменить. А потом снова наступали сомнения, теснились новые варианты. Он терзался, задыхался, метался, вставал, пил воду, и не находил себе места. Утром усталый, разбитый и подавленный, он опять пошел бродить по городу. И опять на улице, среди людей ему стало легче. И снова от тягостных дум отвлекли его мысли о своеобразной личности, на этот раз личности совсем другого склада и характера, чем Аверков и одессит Никтополикарпович.
Виталий Хрусталев, сокурсник и приятель Игоря, утверждает, что остался жить по недоразумению, по недосмотру нерадивого чиновника небесной канцелярии, как выразился никогда не теряющий веселости Селеневич. А по предначертанию судьбы он должен был быть убит. С первого дня призыва в армию он слышал неотвратимый зов смерти. "Я к этому с самого начала приготовился и с этим смирился, - говорил он несколько дней назад, захмелев за обедом у Селеневичей. - И сбылось все точно, как я предчувствовал. Только тот "мой" снаряд накрыл меня не с первого раза, а после "третьего звонка".
Еще по пути на фронт, когда Виталий вместе с другими выгнанными из теплушек во время бомбежки солдатами, лежал, уткнувшись носом в щебень железнодорожной насыпи, в непосредственной близости от него упала крупная бомба, но не разорвалась. Это был "первый звонок". Он вызвал у молодого солдата навязчивее состояние страха. В ожидании первого боя он беспрерывно трясся, как осиновый лист, и то и дело бегал по нужде. Но когда этот бой разразился, общее возбуждение захватило и его. Ощущение страха пропало. Он вместе со всеми бежал, кричал, падал, полз, кого-то куда-то тащил. Может быть, он тогда излечился бы от наваждения, но в том же бою "прозвенел второй звонок": Виталию удалось на лету перехватить и отбросить в сторону ручную гранату. Это событие, когда он уже потом осознал все его значение, повергло солдата в состояние полной прострации. Убеждение, что "от судьбы не уйдешь" окончательно парализовало волю. Он пассивно ждал конца. После "третьего звонка" Хрусталев очнулся в госпитале, где ему ампутировали обе ноги. Но, став калекой, он воскрес духом. Многочисленные операции, боль, он переносил мужественно. И после госпиталя не поддался отчаянию, столкнувшись с житейскими трудностями и неурядицами, не опустился, не пил, не попрошайничал, как многие его собратья по несчастью. Строительный институт выбрал по территориальному признаку: рядом живет его одинокая троюродная тетка, по профессии нотариус, у которой он ночует и столуется (родители его живут в поселке тракторного завода и приезжают к сыну по выходным и праздникам). Занятиями Виталий не очень интересуется, но в доступных внеклассных мероприятиях охотно принимает участие и не отказывается от комсомольских поручений.
Игорь и Слава с первого дня знакомства взяли над ним шефство: Селеневич по хозяйственно-бытовым вопросам, а Зуев по учебным. Инициатива, конечно, принадлежала Станиславу. Он, как и его отец, испытывает постоянную потребность заботиться об окружающих, покровительствовать им. Его энергии хватает на всех. У Игоря Виталий - единственный подопечный, и он со свойственными ему честностью, добросовестностью и обстоятельностью сам выполняет за своего подшефного все учебные задания. Но в душе осуждает приятеля: считает строительное дело слишком важным и ответственным, чтобы доверять его таким неспособным незнайкам, как Хрусталев. “Зачем сел не в свои сани? Почему не пошел, скажем, в счетоводы? – корил он несчастного Виталия. – Ведь и себе, и другим во вред”.
Примерно такое же чувство возникло него и по отношению к Кире. Действительно, Игорь слабо представлял "генеральшу" в роли архитектора, как, между прочим, и в роли жены. Он ясно "видел" ее в ослепительном блеске бала, окруженную поклонниками всех возрастов и званий; на дипломатическом приеме, кокетничающую с высокопоставленными гостями; в постели, выпытывающую у потерявшего бдительность крупного командира или изобретателя важные секреты. Но Кира среди рабочих на стройке? Кира, корпеющая над чертежами? Кира, стирающая белье, купающая и кормящая ребенка?.. Это в его голове не укладывалось.
Игорь вспомнил как однажды на его детский вопрос, "дружит" ли она с кем-нибудь из мальчиков, Кира полушутя-полусерьезно ответила: "Еще нет, но готовлюсь, с молодым королем Румынии Михасиком". И далее разъяснила, что, поскольку сей венценосный юноша награжден высшим советским орденом "Победа" и, следовательно, причислен к славной когорте полководцев сталинской школы, в этом ничего предосудительного нет. При этом дочь советского генерала отнюдь не претендовала на титул королевы. Она утверждала, что всегда и везде официальные "супружницы" очень редко пользовались настоящей любовью августейших особ. Даже необычайные достоинства и прелести столь видающейся во всех отношениях царицы, как Екатерина Великая, не были в свое время должным образом оценены ее незадачливым супругом Петром Третьим, постоянно изменявшим ей. Миссия "порфироносной самки”, основное занятие которой - плодить "высочеств", Киру Анатольевну Мезенцеву не удовлетворяла. Она мечтала пусть не царствовать, но управлять, повелевать. А это, по ее утверждению, привилегия не жен, а фавориток. И она скромно отвела себе при Михае роль, которую при его отце играла всесильная фаворитка Елена Лупеску. Игорь, правда, имел основание сомневаться в искренности ее намерений. Уж очень Кира благоговела перед "всепресветлейшей государыней императрицей", чуть ли не по дням (и, разумеется, по любовникам) помнила весь ее жизненный путь от периода ранней юности, когда "матушка" еще носила имя Софии Августы Доротеи, до смертного часа, и даже собиралась к 150-й годовщине со дня кончины "русской Семирамиды", исполняющейся в конце 1946 года, изложить ее полную биографию на бумаге, "не для печати, конечно". Игорь тогда сказал, что не отпустит Киру в Румынию, потому что не может допустить, чтобы кавалера ордена "Победа" задушили ни за понюшку табаку. Разговор получился пустосветский, но, слушая болтовню “генеральши”, глядя на ее праведное личико, он думал, что может быть и впрямь (чем черт не шутит!) ее после окончания Института иностранных языков Красной Армии могут пристроить к какому-нибудь Двору с заданием укротить короля и опустошить королевскую казну. И вдруг всего через три месяца свадьбой с безродным первокурсником и переходом в Архитектурный институт на все эти честолюбивые планы поставлен крест...
“Так ей и надо, - позлорадствовал Игорь, - сумасбродная девица. Хорошо даже в конце концов, что так получилось, пусть с ней казак всю жизнь мается”. Мелькнула озорная мысль послать невесте как ни в чем не бывало поздравительную телеграмму и подписаться внешне игриво, но с изрядным ядом внутри, понятным только автору и адресату: "Гарик тире сухарик". Но все это, хоть, может быть, и отвлекло его ненадолго, но утешения не принесло. Наоборот, по мере того, как неотвратимо приближалась последняя Кирина предбрачная ночь, варианты один за другим отпадали, и Игорь уже не скрывал от себя самого, что ничего не предпримет, что "генеральша" навсегда для него потеряна. И тогда тоска, боль и отчаяние железными тисками сжимали его виски и грудь.
Усталый и издерганный, осунувшийся, почти больной, стоял он, уныло опустив голову, на пороге подъезда, не зная куда податься. Он не сразу заметил, что из соседнего подъезда вышла пара: молодая интересная статная женщина и мужчина презентабельного вида, который по возрасту годился в отцы своей спутнице, но сжимал ее локоть и глядел на нее отнюдь не по-отцовски. Они прошли мимо Игоря, не удостоив его вниманием. Игорь тоже проводил их пустым рассеянным взглядом. И только когда примечательная пара скрылась из вида, он вдруг сообразил, что интересная женщина - это Таточка Педан, та самая девочка, тогда шаловливая семиклассница, на глазах у которой Игоря "расстреливал" Гришка Порохин...
Это было девять лет назад. Гришка, надменно-медлительный прыщеватый верзила, за которым по двору постоянно тащился шлейф мальчишек, в тот день принес откуда-то малокалиберную винтовку и самодельную мишень. Игорь помнит всю ту историю до мельчайших подробностей. Гришка приколол на дверь сарая мишень, степенно отошел метров на двенадцать-пятнадцать, расстелил на земле газету и лег. Пока он ужасно долго целился, среди стоявших за ним полукругом малышей кто-то шепотом высказал предположение, что из такой винтовки убить человека нельзя. “А давай попробуем, - с едкой иронией в голосе предложил Гришка, не отрывая глаз от мушки. - Кто сомневается? Становись... Ну, орлы, торопитесь, у меня только два патрона..."
Мальчишки смущенно притихли. Гришка поднялся, облокотился на винтовку и застыл в издевательски-выжидательной позе, украдкой поглядывая на балкон, где стояла, наблюдая всю эту сцену, Таточка.
Время шло. Гришка потешался, брал на "слабо", а пацаны робко прятали глаза и пятились назад. Тогда Игорь, раздвинув стоявших перед ним братьев-близнецов Яшу и Сёму, решительно шагнул к стенке. Гришка опешил, но затем, метнув быстрый взор в сторону Таточки, ухмыльнулся, картинно стал на одно колено и прицелился. Зрители перестали дышать. Сколько времени он простоял у стенки теперь, конечно, оценить трудно, вероятно, несколько десятков секунд. Но тогда эти секунды текли бесконечно медленно. Впрочем, как ему помнится, особого страха он не испытывал. Горделивое ощущение себя героем забивало все другие ощущения, хотя всякий раз, когда взгляд его падал на чуть дрожащий конец черного ствола винтовки с мушкой, в груди возникал щемящий холодок. Он ждал помощи с балкона, но Таточка застыла в молчании. Ситуация становилась критической. И кто знает, чем бы все это для Игоря кончилось, если бы поблизости не оказался его ангел-хранитель в образе дворника дяди Егора, который спокойно произнес хриплым голосом: "А ну, хлопци, перестаньтэ дурить". Этого оказалось достаточно, чтобы все участники с честью вышли из игры. Порохин выстрелил в воздух, а Игорь с деланным спокойствием на подкашивающихся ногах ретировался.
Вечером Сергей Васильевич, которому дядя Егор рассказал о "подвиге" сына, провел с ним душеспасительную беседу. "Ты думаешь, это смелость? – сказал он безразличным тоном, шелестя газетой, как бы между прочим, походя, считая ненужным задерживать внимание на столь ясном вопросе. - Нет. Смелость - это когда человек сознательно жертвует собой ради правого дела, ради великой идеи, когда других способов добиться цели нет, или они уже исчерпаны. Когда профессор Макс Петтенкофер отважился выпить культуру холерного вибриона, он это сделал для блага всего человечества, для познания Истины. И потому, что на животных эту сугубо человеческую болезнь изучать было нельзя. Поведение Чернышевского, Димитрова, Тельмана - вот примеры настоящей смелости. А то, что сделал ты - одна только огромная глупость, и больше ничего. Ну, убил бы тебя этот балбес... Родина потеряла бы двух бойцов: и тебя, и его. Или ранил, сделал калекой, обузой для семьи и государства. Ради чего?..
Отец сделал движение, будто собирается сплюнуть, углубился в газету и больше никогда к этому инциденту не возвращался, но на Игоря та беседа подействовала значительно сильнее, чем самая суровая трепка. Он все эти годы вспоминал о своем мальчишеском поступке со стыдом, особенно общаясь с ранеными, и неоднократно давал себе клятву быть по-настоящему смелым. И все же, вспомнив сейчас снова об этом, почувствовал гордость собой: все-таки только он не испугался тогда. И на фронте он был бы храбрым, не ждал бы своих "звонков", как слабонервный Виталий.
Игорь тяжело вздохнул... После того, что он наслушался у Крикуна, под влиянием изнурительных переживаний последних суток, он склонен был видеть кругом одну только несправедливость, неправду, жестокость, подлость и разврат... "Конечно, - признавал он, - есть люди, готовые жертвовать собой ради науки, ради великой идеи, для блага других людей. Игорь и себя причислял к породе потенциальных героев, способных не струсить перед немецкими танками, прийти, презрев опасность, на помощь товарищу, руководить подъемом доменной печи, находясь ежесекундно под угрозой быть раздавленным тысячетонной громадой. Но сколько их, таких героев, оставивших след после себя, из тех десятков миллионов погибших за двадцать восемь лет после революции, о которых говорил Крикун?
Взять хоть бы только личных довоенных знакомых по двору. Гришка Порохин спит вечным сном в степях Молдавии. Как он кончил жизнь, при каких обстоятельствах? Дрался до последнего или бежал “как заяц от орла”. Игорь как-то слабо представлял себе Гришку в роли героя. Но во всяком случае он погиб на поле боя как солдат, плохой там или хороший. А вот двенадцатилетних Яшу и Сему никто не посылал воевать. Они ушли, вернее, убежали сами. Их родители, и отец и мать, оказались врагами народа, были арестованы, и осиротевшие дети попали в детский дом. В начале войны братья, воспользовавшись ослаблением режима в приюте, удрали на фронт. Для чего? Чтобы отвагой и кровью смыть позор или чтобы искать у захватчиков защиты и помощи? В действующей армии их не оставили. Они остались на оккупированной территории и гитлеровцы ликвидировали мальчиков, как евреев, хотя сами ребята вряд ли знали кто собственно такие евреи и в чем и перед кем они виноваты. Игорь чувствовал свою вину перед близнецами: в свое время он мало уделял им внимания, иногда дразнил вместе с другими, а однажды даже расквасил нос кому-то из них. Кому и за что он уже не помнил, но чувство горечи появилось. Почувствовал Игорь угрызения совести и вспомнив снова своего бывшего закадычного друга веснущатого лопоухого Димку Качуру. За домом и сейчас еще сохранилась песочница, где они с Димкой часами играли в "ножика". Игра была "на интерес": проигравший должен был тянуть зубами забитую победителем в песок спичку. Выигрывал, как правило, Игорь и Димка беспрерывно зарывался носом в песок. На глазах у него были слезы, но он ни разу не взбунтовался и не отказался играть. Перед школой он больше всего боялся, что в классе окажется еще один Димка, и тогда Качуру обязательно будут звать "Димка рыжий". Он был робким, добрым и честным. Теперь Димка в колонии. В городе Орске на Урале, где он был с мамой в эвакуации, Качура спутался с какой-то шпаной, оказался причастным к мелкой краже, был осужден. "Другие выкрутились или откупились, - говорила, заливаясь слезами, Димкина мама, - а на нем отыгрались". А Качура-отец не вернулся с фронта. Мама Димки тогда рассказала Игорю про печальную судьбу Яши и Семы.
Игорь устыдился своих недавних переживаний. В сравнении с огромной вселенской бедой, постигшей страну, его собственное горе, большое, непоправимое, но единичное, незаметное для других, вдруг в его собственных глазах уменьшилось в размерах, поблекло, сморщилось... Да, его первая "любовная лодка", как и у поэта, "разбилась о быт". Но жизнь не кончилась. Мама права, нужно крепиться. Войны и все прочее унесли миллионы жизней, оставили много калек, телесных и нравственных. А таким, как Игорь, молодым и здоровым надо восстанавливать и строить новую жизнь. Конечно, он не Тельман и не Димитров, но характер у него тоже есть. И есть силы, способности, память, трудолюбие. У него еще все впереди. Он еще себя покажет. Кира еще услышит о нем. Она еще пожалеет... Архитектор... Строитель... Может, еще случай приведет свидеться...
Игорь решительно двинулся по направлению к институту, почти физически ощущая, как на ходу происходит "зарядка душевного аккумулятора".
Виталий Хрусталев, за которым он зашел, лежал на диване. Он был раздражен, зол и не собирался идти на вечер. Причиной тому были протезы. Виталий только сегодня получил их из ремонта, но уже по дороге домой они опять сломались: кожа отстала от металлических шин, ступни вывернулись набок, а винтики от ремней выпали и потерялись. Все это Виталий продемонстрировал другу, сопроводив отборным многоэтажным матом (благо, тетки не было дома). Игорь обрадовался было предлогу провести вечер вдвоем с Виталием, но увидел, что тому все-таки очень хочется пойти, и вызвался помочь. Вместе они с одним протезом с помощью медной проволоки относительно быстро управились и Виталий получил возможность двигаться, правда, с костылями.
Когда приятели осторожно вошли в аудиторию, где происходило собрание, и уселись в одном из последних рядов возле Славы, доклад уже подходил к концу. Выступал декан профессор Серафим Родионович Одновол, человек щуплого сложения с маленькой бородкой и в пенсне, придававшие ему эсеровско-меньшевистский (в кинофильмах) вид.
"Красная Армия, овеянная славой великой победы над гитлеровской Германией, наконец, расплатилась с Японией за постоянные угрозы, провокации, за вероломное нападение в девятьсот пятом году на Порт-Артур, за нападение на нашу родину в девятьсот восемнадцатом, за события на Хасане и Халхин-Голе. Доблестная Красная Армия смыла позорное пятно с истории России. Сорок лет ждали мы этого дня, и вот справедливость восторжествовала", - с выражением читал профессор, близоруко уткнувшись в бумажку.
- Твоя Галка-пончик пригласила нас на вечер мединститута в оперу. Она будет петь. Пойдешь? - шепнул Слава на ухо Игорю, притянув его голову. Игорь после некоторого замешательства утвердительно кивнул. Тема мести, прозвучавшая с трибуны, нашла живой отклик в его травмированной душе, хотя "своей" он Галину отнюдь не считал. С того дня неожиданного и сразу столь близкого знакомства они ни разу не виделись. Игорь избегал встреч, как чего-то постыдного, мерзкого, низменного. Не испытывая к ней влечения духовного, он старательно подавлял в себе чувственные желания. Кроме того, была еще одна причина, заставлявшая Игоря постараться поскорее забыть Пончика. Еще в ту ночь, по возвращении с переулка Красный въезд домой, ворочаясь в постели, он, сопоставляя и анализируя высказывания и действия участников вечеринки, пришел к весьма нелестному для своего мужского самолюбия выводу, что он просто стал жертвой пари, заключенного в нетрезвом виде между Галей и Славой. Галя выиграла, сумев лишить невинности своего провожатого, а многоопытный и самоуверенный донжуан проиграл. Игорь был уверен, что Галина, протрезвев, сама устыдится своего поступка, вернее, уже устыдилась, сразу, тогда еще. Поэтому всю дорогу молчала и бросилась наутек, как преступница. Продолжения романа он не ждал. Впрочем, занятый целиком мыслями о Кире, он все это время почти не думал о Гале, хотя где-то под его сознанием образ ее, как он теперь понимал, витал постоянно. Предложение Галины поставило его перед сложной дилеммой, пробудило противоречивые ощущения: томление плоти и неловкость; радость от мысли, что о нем помнят, и сознание того, что поступает нехорошо, вопреки своим принципам; обида на Галю за пари, сомнения в том, сама ли Галя проявила инициативу, или опять Слава подсказал, и злорадное удовлетворение от предчувствия греховного забвения. И над всем этим – стремление (и реальная возможность) отомстить Кире...
Поразмыслив, Игорь принял такое решение: держаться непринужденно, независимо, на провокации не поддаваться, о прошлом не вспоминать, домой не провожать, одним словом, доказать, что он не игрушка в ее руках. Удовлетворенный найденным тактическим ходом, он почти успокоился.
Докладчик между тем перешел от событий глобальных к местным проблемам. Отметив, что в сравнении с другими вузами города институт неплохо справился с набором, что есть некоторые успехи и еще много недочетов и трудностей в деле восстановления института, декан коснулся дел шефских.
- Колхоз имени Молотова, к сожалению, остался недоволен работой наших студентов. Там имели место досадные "завихрения". Об этом и в нашем райкоме партии знают. Мы еще вынуждены будем вернуться к этому вопросу... - Профессор сделал паузу и многозначительно обвел глазами зал. Потом поднял палец и раздельно, остановив взгляд на том участке, где сидел Игорь, произнес:
- А вот бригада молодцов под руководством фронтовика коммуниста товарища Селеневича, работавшая на разгрузке леса, как воздух необходимого строителям нашего города, справились со своей задачей отлично. Об этом свидетельствует благодарность, полученная на имя института от Управления Южной железной дороги. Честь и хвала товарищам... - Профессор поднес к глазам бумагу и зачитал десять фамилий, в том числе фамилию Зуева, и объявил, что профком института решил премировать названных лиц талонами на теплые вещи. Зал зааплодировал.
Игорь ошалело уставился на Станислава, но тот, как и подобает фронтовику и коммунисту, изображал скромное достоинство. Виталий Хрусталев, который был в курсе дела, лукаво сощурился. Еще один член "десятки молодцов", Генка Хромец, сосредоточенно колупал пальцем прыщ на лбу. Судя по всему, панегирик декана никого в зале не удивил и не возмутил, в том числе участников и очевидцев этой панамы. А Игорь стал пунцовым. Ко всем его переживаниям и горестям добавилось еще чувство вины, ощущение чего-то гадкого, нечистого. Он хорошо знал, что "колхозники" работали тяжело, что кормили их ужасно, буквально одним клеем (мукой с водой), что именно на этой почве у них были стычки с майором, их руководителем от института, и колхозным начальством, даже что-то вроде забастовки. И теперь их ждут еще новые неприятности. А "десятка молодцов" во главе с Селеневичем две недели томилась от безделья и за это ее награждают...
Игорю было тошно и душно. Хотелось убежать подальше и спрятаться или кричать и крушить все вокруг. Станислава он в эту минуту презирал и ненавидел. А себя считал виноватым в том, что добрый и доверчивый Серафим Родионович оказался жертвой гнусного обмана.
Со времени зажигательной напутственной речи, которую декан произнес перед первокурсниками два месяца назад, он стал для Игоря очередным кумиром, с которого юноше следует “делать жизнь”.
Игорь уперся локтями в колени и погрузил пылающее лицо в ладони...
В этом учебном году занятия на первых трех курсах начинались с 17 сентября, но первого сентября, как было велено, все студенты явились в институт. Перед первокурсниками факультета “Промышленное и гражданское строительство” выступил Одновол. Он был в том же, что и теперь костюме. Поздоровался. Представился. Помолчал, видимо, собираясь с мыслями. И начал:
"Вы выбрали благородную, увлекательную, но нелегкую и хлопотливую профессию. Вас ждет большая, очень интересная и очень нужная всем работа. Советские строители накопили, особенно за годы воины, на фронте и в тылу гигантский опыт. Теперь этот опыт должен быть всемерно развит и многократно преумножен с учетом новых условий и задач. Вы с нашей помощью должны быть к этому подготовлены. Я рад, что в ряды командиров строительного производства придет такое пополнение. Я рад видеть среди новых студентов фронтовиков, имеющих боевой и жизненный опыт. Я рад поздравить всех юношей и девушек, пожелавших посвятить свою жизнь строительному делу, с началом учебного года. Желаю вам с первого дня больших успехов в учебе и работе. А сказанное об опыте строительства и героическом труде строителей в военное время хочу проиллюстрировать двумя примерами. Один из них - возведение сооружений комплекса доменной печи на Урале, в котором и мне довелось принимать участие.
По постановлению Государственного Комитета Обороны, комплекс должен был быть построен за семь месяцев. Это рекорд не только для нас, но и для зарубежной практики. Достигнутые на самых передовых стройках сроки составляли один-полтора года. А мы еще вели строительство в условиях старого действующего завода, работу которого нельзя было нарушать. Площадка под будущие сооружения совершенно не была приспособлена для строительства. Пришлось расчищать место, перестраивать эксплуатационные трассы, строить стройдворы и необходимые производственные предприятия, перебрасывать механизмы и различное оборудование, перевозить и размещать целую армию строителей. Сжатые сроки строительства исключали возможность проведения каких-либо подготовительных мероприятий, совершенно необходимых с довоенной точки зрения. Ну и, наконец, я хочу еще раз напомнить, что, как я уже сказал, строительной организации там практически не было. Она создавалась одновременно с разворотом работ. Особые строительно-монтажные части Наркомстроя, прибывшие на строительство, не имели даже минимально потребного количества квалифицированных рабочих. Поэтому сразу же было организовано производственное обучение рабочих из стройколонн профессиям бетонщиков, арматурщиков, плотников, кессонщиков и других. Одновременно также пришлось строить жилой фонд на шесть тысяч рабочих и столовую на две тысячи человек..."
Одновол сделал длинную красноречивую паузу и прошелся между рядами притихших студентов. Игорю он в этот момент показался выразительно красивым, крупным и величественным.
"Сложность обстановки, - вновь заговорил Серафим Родионович профессорским тоном, - требовала детального, заранее продуманного во всех мелочах плана, рассчитанного на выполнение только собственными силами и средствами. Малейшая непродуманность могла привести к срыву намеченного срока, нарушению нормальной работы завода, выполнявшего ответственные заказы для фронта. Было ясно и другое: что одним только напряжением воли и сил, без применения самых совершенных современных методов работы нам не выполнить этого задания.
В основу разработанного плана было положено... - Декан остановился прямо против Игоря и, глядя во впившиеся в него горящие глаза юноши, продолжал, загибая пальцы: - Первое. Максимальное сокращение организационного периода путем совмещения его с периодом производства основных работ. Второе. Максимальное совмещение отдельных видов работ. Третье. Максимально возможная индустриализация строительства. Строительные предприятия были запроектированы таким образом, чтобы они могли вступать в строй по частям, постепенно набирая мощность по мере развития работ на основных объектах.
Одним из мероприятий, значительно упростивших производство работ и ускоривших строительство, было сооружение так называемой скиповой ямы кессонным способом. Глубина этой бесовой ямы четырнадцать метров, а грунтовые воды были расположены на глубине всего три метра. Раньше всегда в таких случаях применялся открытый способ разработки грунта с постоянной откачкой воды. Но это тяжело и долго. На строительстве третьей домны "Азовстали", например, сооружение скиповой ямы обычным способом длилось одиннадцать месяцев. Такой способ был ранее запроектирован и для нашей доменной печи. А работы по опусканию кессона весом около трех тысяч тонн длились всего сорок пять дней! Применение кессона для такого случая было осуществлено впервые в мировой практике и вполне себя оправдало.
Металлоконструкции доменной печи монтировались крупными блоками весом до ста пятидесяти тонн, собранными заранее в стороне. Сборка совершалась параллельно с бетонированием фундаментов и другими общестроительными работами. Это тоже была новинка в мировой практике домностроения. Монтаж конструкций кауперов крупными блоками продолжался два дня. До этого рекорд, поставленный при монтаже каупера четвертой доменной печи "Запорожстали" составлял девять дней... И так далее, и так далее... Сейчас легко перечислять, а тогда..."
Декан снова замолчал и прошелся перед слушателями, изучающе всматриваясь в лица. Глаза его за стеклами пенсне победоносно блестели.
"Это была настоящая романтика! Сколько выдумки, сколько страсти было проявлено! Какой творческий накал, какая творческая атмосфера царила! И это в период, когда немцы рвались к Волге... Какая вера в победу! Никакой паники, никакого уныния... Все это очень помогало преодолевать невероятные трудности, постоянно работать на пределе человеческих сил и возможностей. И еще взаимопомощь и взаимовыручка! Качества, необходимые строителям не в меньшей степени, чем солдатам в бою. Однажды, когда монтаж металлоконструкций подходил уже к концу, выяснилось, что заводы-поставщики оборудования срывают заказы. Не умышленно, конечно. В частности, выяснилось, что неоткуда получить многотонные детали из стального литья, такие, например, как большая чаша загрузочного аппарата домны. Наш завод такого литья никогда не делал, но в создавшихся условиях решил отлить детали у себя. Работа шла днем и ночью. В короткий срок в труднейших условиях было решено столько сложных технических задач, что сейчас даже не верится. И дело увенчалось успехом. Литье получилось хорошее. Но сразу же возникла другая проблема: как обработать большую чашу? И тут энтузиазм и взаимопомощь выручили. Токари вспомнили, что на складе завода есть разобранный станок, который можно использовать для этой цели. В чрезвычайном порядке возводится специальный фундамент, части станка приводятся в порядок, и завод обогащается новым мощным механизмом. Все проекты, вернее, эскизы выполнялись тут же, непосредственно на месте работ. В результате все недостающие детали оборудования были изготовлены в срок...
Или вот еще... Для облицовки котла потребовался фасонный кирпич, который тоже нельзя было получить со стороны. Строители, которые до этого, конечно, никогда таких работ не делали, пошли в старенький огнеупорный цех, своими силами изготовили необходимые формы, проявили много выдумки и смекалки и, в результате, шестьдесят тонн высококачественного кирпича сложного профиля, обожженного в старых заводских печах, было уложено в дело точно в срок. Старожилы завода потом еще долго удивлялась тому, что у них удалось изготовить такой кирпич. Так же велись сантехнические, электромонтажные, механомонтажные и другие специальные работы.
В условиях острой нехватки квалифицированных кадров и при принятой интенсивности работ, чтобы справиться со всем этим, нужно было, в частности, инженерно-техническому персоналу, командирам всех звеньев производства, проявить истинный героизм. Иначе это не назовешь. И проявили. И справились. Все трудности преодолели. Вообще, когда очень к чему-то стремишься, чего-то очень хочешь достичь – средства и способы, как правило, находятся. Надо только себя правильно настроить. – Декан поднял указательный палец вверх и выдержал паузу. - Правительственная комиссия зафиксировала отличное качество строительства, безупречную работу доменной печи и всех других относящихся к ней объектов. Переделок или недоделок не было. Так выполняли свой долг строители на "Сталинской линии обороны на Урале", как тогда говорили. Правительство высоко оценило нашу работу: проект организации работ по сооружению доменного цеха, о котором я вам рассказал вкратце, удостоен Сталинской премии... Ну как, еще не очень устали? - спросил декан после очередной длинной паузы, в течение которой зал не шелохнулся. "Нет, очень интересно, спасибо", - дружно откликнулись первокурсники, а некоторые даже зааплодировали.
"Ладно, расскажу еще об одном подвиге строителей, на сей раз непосредственно на фронте. В этой операции вместе с другими героями - уж их то можно так назвать с полным основанием - принимал участие и мой сын... архитектор, окончивший с отличием этот институт перед самой войной, буквально за день до начала войны, но так и не успевший... - Серафим Родионович склонил голову в скорбном молчании, как над могилой воина... - с войны он не вернулся… Да, так операция, о которой я хочу рассказать вам, была осуществлена сварочно-монтажным трестом Наркомстроя совместно с ЭПРОНом Балтийского флота. А состояла она в том, что в мае-нюне сорок второго года, когда под Ленинградом прекратилось движение по ледовой трассе, "дороге жизни", как ее называли, для обеспечения горючим города Ленинграда и частей Ленинградского фронта по дну Ладожского озера был проложен бензинопровод. В сложнейшей фронтовой обстановке... сами понимаете... под носом у немцев, которые тогда еще были в полной силе и рвались к Ленинграду, все сооружения комплекса бензинопровода: склады горючего на восточном и западном берегу, насосная станция, трубопровод высокого давления длиной тридцать километров и другие были выполнены менее чем за полтора месяца. При этом я хочу напомнить вам, что средняя глубина Ладожского озера равна примерно пятидесяти метрам, а в некоторых местах доходит до двухсот и даже более метров. Ну и еще о том, что Ладожское озеро - это совершенно открытая водная гладь. А превосходство немцев в воздухе было подавляющим.
Проект, о котором я вам рассказываю, многим представлялся бредовым, а то и просто вредительским. Но положение было безвыходным. Вся техника, работающая на жидком топливе, замерла. И командование решилось. А строители не подвели. Монтировался бензопровод так. Концы труб укладывались на понтон, который буксирным пароходом вытягивался на трассу и в заданной точке акватории становился на якорь. Рабочие, передвигаясь по трассе в шлюпках, обрубали пеньковые концы, прикреплявшие бревна к трубам, трубы падали в воду, их подхватывали водолазы, привязывали к ним чугунные болванки, чтобы архимедовы силы их не выталкивали, опускали на дно и сваривали. Как вы понимаете, профессия водолаза-монтажника, водолаза-сварщика не очень массовая. Их до войны было, ну, может быть, несколько десятков. А тут требовались сотни, учитывая условия работ, о которых я говорил. Поэтому непрерывно круглосуточно работал учебный комбинат. Выбывших из строя тут же заменяли новые герои. Строительство было закончено в срок. Правительственная комиссия во главе с товарищем Косыгиным приняла все сооружения с оценкой "отлично". Достаточно сказать, что из четырех с половиной тысяч стыков труб, дефект был обнаружен только в одном... Может быть, сварщика в этот момент настигла смерть... Бензинопровод успешно эксплуатировался в течение двадцати месяцев вплоть до прорыва блокады Ленинграда. Разве это не подвиг в самом высоком смысле слова?!
О героическом труде строителей в годы войны можно говорить часами. Об этом еще будут написаны прекрасные книги. Но мы должны, опираясь на прошлое, думать о будущем. От строителей не в последнюю очередь зависит, какими темпами будет восстанавливаться и развиваться наша промышленность, сельское хозяйство, будет расти наше богатство, наша оборонная мощь. Прежде всего, нам надо восстановить и двинуть вперед производство металла - хлеба нашей индустрии. Здесь работы - непочатый край. По предварительным данным, ущерб, нанесенный войной предприятиям Наркомчермета составляет около десяти миллиардов рублей. Разрушено около одиннадцати тысяч зданий промышленно-хозяйственного назначения общим объемом пятьдесят миллионов кубических метров, в том числе более пятидесяти домен, более ста мартеновских печей, более ста прокатных станов и так далее. Подсчитано, что для восстановления разрушенных предприятий только черной металлургии потребуется семьсот тысяч человеко-лет. А ведь нужно восстанавливать и строить заново еще очень и очень многое. В частности, по имеющимся наметкам, предполагается до пятидесятого года, то есть фактически за одну пятилетку построить столько жилья, чтобы на каждого жителя нашей страны приходилось не менее шести квадратных метров. Все это и еще многое другое предстоит выполнить вам и вашим коллегам по профессии. И вы, несомненно, справитесь с этим, если с первого дня будете серьезно учиться”.
Одновол оглядел зал, как командующий, производящий смотр войскам.
"Но до начала учебного года, товарищи, - продолжал он уже совсем другим тоном, - еще больше двух недель. И, по решению партийных и советских органов, это время вам придется пожертвовать на то, чтобы помочь обеспечить трудящихся хлебом в буквальном смысле. Вам предстоит поработать в колхозе. Надеюсь, товарищи, что в таком несложном, но важном деле вы, памятуя то, о чем я вам рассказывал, в самом начале трудовой жизни не ударите лицом в грязь. Вы уже строители... Ну, а теперь организационная сторона вопроса...
Игорь тогда слушал речь декана с таким вниманием, что запомнил ее и сейчас воспроизвел в уме почти дословно. И, окрыленный, готов был по зову профессора не только ехать в колхоз, но броситься в огонь домны и воду Ладоги. Быть отмеченным в речи декана на торжественном собрании, как ударник, обратить на себя его внимание было для юноши заветным желанием, мечтой, счастьем. И вот он упомянут, отмечен. Но вместо удовлетворения и гордости испытывает жгучий стыд, не может поднять лицо, а в висках стучит онегинское: "Тоска! Позор! О, жалкий жребий мой..." И виной всему его лучший друг... Нет! "Онегин, ты больше мне не друг..."
Перед мысленным взором Игоря пронеслись, как на скачках, эпизоды недавней "лесной эпопеи"...
Едва преподаватель военной кафедры, которому декан предоставил слово, успел объявить куда завтра следует явиться и что при себе иметь, в аудиторию зашел Селеневич и, шепнув что-то майору на ухо, поманил Игоря пальцем. "Ты остаешься здесь, - командирским тоном сказал он, когда они вышли в коридор, - я записал тебя в свою бригаду. Будем разгружать лес на станции. Не дрейфь. Завтра в восемь утра на привокзальной площади". И убежал.
Игорь обрадовался. Разгружать лес - это уже все-таки строительные работы. Он был полон решимости работать по-фронтовому, не щадя сил... Назавтра, как было условлено, "десятка молодцов", в основном второкурсников, собралась у здания Управления дороги. Слава подался по начальству, отсутствовал часа четыре, явился слегка навеселе, роздал всем “за ударную работу” талоны на обед в УРСовской столовой (добытые, очевидно, не без помощи отца, не последнего человека в том же УРСе – управлении рабочего снабжения) и объявил, что “наш” состав задерживается, сегодня точно не прибудет, бригада может быть свободна, но завтра "чтоб как штык была в полном составе в тот же час на том же месте". На следующий день состав с лесом опять не прибыл, через день тоже, и так все две недели. Никакой другой работы не давали, потому что, как объяснял Станислав, поезд из Белоруссии отправлен уже давно и должен вот-вот прибыть, и студенты, собираясь ежедневно по утрам, коротали время, кто как умел. Бригадир, вернувшись с очередного "наряда" у начальства, обычно устраивался еще с тремя "молодцами" на кирпичах играть в преферанс, а остальные молча наблюдали за игрой, читали или разговаривали между собой. Игорю запомнился рассказ Генки Хромца про своего дядю. Тот до революции (точнее, до Первой мировой войны) в Киеве работал дворником. Жил припеваючи, семью содержал и родственникам гостинцы передавал. В семье считался аристократом. Миша Копельман на развалинах здания вокзала собирал в мешок куски отпавшей штукатурки...
Станислав все эти дни пребывал в отличном настроении. Рот его не закрывался. Во время игры он без конца сыпал афоризмами, то поучая своих партнеров: "нет хода - не вистуй" или “под игрока с семака, “карты ближе к орденам”, то комментируя игровые коллизии: "туз и в Африке туз", "купил пан Жучку, а сам гавкает", "пять козырей - пять взяток, и фунт прованского масла", и даже почти по Шекспиру: "нет ничего печальней в этом мире, чем козыря четыре на четыре"... А пока тасовались и сдавались карты, он рассказывал фронтовые истории, как всегда веселые и забавные.
"Помню, ребята, засели мы как-то зимой с вечера в блиндаже за пульку, - начал однажды свой очередной рассказ Селеневич. - Стояли мы тогда в обороне, действия были исключительно местного значения... Играем. Вдруг звонок по телефону. Комполка: "доложите обстановку". "Так и так, говорю, ничего существенного, ведем наблюдение за противником, освещаем местность ракетами..." Ладно. Продолжаем играть. А перло мне тогда, ребята, страшно. Несколько ловленных мизеров прошло, девятерные... Коптилка горит. Время бежит. Вдруг опять звонок: "доложите обстановку". Я опять: "ничего существенного, наблюдаем за противником, освещаем местность ракетами...'' “Ты что, кричит, издеваешься! Трибунала захотел! В час дня местность ракетами освещаешь..."
"Аналогичный случай произошел с Пушкиным, - вступил в разговор до тех пор всегда молчавший Игорь. - Только не в блиндаже, а в спальне высокопоставленной писаной красавицы, подруги императрицы, жены австрийского посланника и, между прочим, внучки фельдмаршала Кутузова. Окна в спальне были плотно зашторены, и когда, очнувшись от восторгов сладострастья, поэт случайно выглянул на улицу, там уже стоял день. Только благодаря ловкости слуг Пушкин благополучно выбрался..."
В библиотеке Крикуна Игорь обнаружил и со всей тщательностью проработал двухтомный "систематический свод подлинных свидетельств современников о поэте, подобранный Вересаевым и названный им "Пушкин в жизни". Теперь он знал о поэте очень многое, даже, пожалуй, больше, чем ему хотелось бы. Но он не собирался распространяться дальше. Ему было стыдно за Пушкина. Он болезненно пережил то, что "солнце русской поэзии", "сам" Пушкин в простом человеческом общежитии оказался в представлении юноши “не на высоте”. Ему было жаль Пушкина, и горько за него. Ни с кем до сих пор он ни разу не говорил об этом. Но вот сорвалось слово. Может быть, со злости на Селеневича. И встретило живой отклик. И вызвало оживленную дискуссию. Само собой получилось, что Игорь, располагающий необходимой информацией, способный ответить практически на любой вопрос, стал как бы арбитром в этих спорах. К нему обращались за поддержкой, у него искали подтверждения правильности и обоснованности своих мыслей и доводов. И он, по-аверковски немногословно и веско выдавал соответствующие примеры, подтверждая или опровергая мнение других, демонстрируя "обе стороны медали", ставя последнюю точку в споре. Именно тогда Станислав присвоил ему почетную кличку "доктор", которая прочно укрепилась за ним. Наибольшие споры вызвали такие проблемы: что было бы, если бы жена лучше понимала поэта, уехала бы с ним в деревню и, тем самым, сохранила ему жизнь? Способен ли он еще был создать нового "Онегина"? Нужно ли было связывать себя семейными узами человеку с таким характером и склонностями?
С другой стороны, правильно ли с точки зрения высшей справедливости сделал поэт, отпустив перед смертью жене все грехи? Должен ли был он, бунтарь, певец свободы, слать прощение убийце и мириться с царем? И, наконец, почему царь Николай Первый так расщедрился - ликвидировал долги поэта (а их было 120 тысяч по тем временам сумма колоссальная!), выкупил заложенное имение отца, дал пенсии вдове и детям, приказал издать сочинения Пушкина на казенный счет в пользу вдовы и детей и еще единовременно выдал семье 10 тысяч рублей? За какие заслуги перед троном? Спорили долго и горячо. Косточки перемывали, что называется, с песочком. Мнения разделились: часть спорщиков считала, что гению, гордости нации всякие относительно мелкие шалости и "вывихи" дозволены; другая часть соглашалась с характеристикой поэта, данной Булгариным: "жаль поэта - и превеликая, а человек был дрянной". Игорь подвел итоги дискуссии следующей речью:
"Знаете, один ученик в своем сочинении написал: “Ленский жил не до конца, он умер от дуэли”. Про Пушкина этого, наверное, сказать нельзя. Жизнь его сложилась так, что он должен был в это время умереть, сам хотел этого. В деревне ни он, ни его жена жить не смогли бы. Ей нужны были балы, а ему слава. Самую смерть свою он обратил себе на славу. И все его действия - дуэли, любовные похождения, эпиграммы, женитьба, поведение перед смертью - все для славы. Но России, потомкам не столь уж важно, какие побуждения руководят тем или иным деятелем. Важно, что он сделал. Маяковский сказал: "Я поэт. Тем и интересен". Это правильно. Потомков нужно знакомить только с "производственной" деятельностью великих предков, с той деятельностью, которая сделала их великими историческими личностями, которая является ценной для нас, для цивилизации. В этой сфере ничего не надо утаивать или затушевывать, не надо превращать живого Пушкина или Толстого в ретушированный и благонравный зевотно-скучный иконописный лик. Если у Пушкина были верноподданнические стихи - ничего не поделаешь. Если Глинка посвятил свою оперу "Иван Сусанин" Николаю Первому - и этого скрывать не надо. Можно и нужно со всех точек зрения анализировать каждое произведение писателя или художника, все их плюсы и минусы, успехи и промахи, открытия и заблуждения. Каждую команду полководца. Можно и нужно выяснить в конце концов действительно ли жуткая тень жестокого и беспощадного Грозного несправедливо затмевала до сих пор образ передового прогрессивного царя-созидателя, как утверждает моя московская тетя.
А вот личная, интимная сторона жизни великих людей, как и малых "винтиков и гаечек", не должна становиться достоянием широких масс. И те, кто о ней знает, должны проявлять элементарную порядочность и молчать. Кстати сказать, Пушкин такой порядочностью не отличался. Это не делает ему чести. Но, опять-таки, какое нам до этого дело? К чему ворошить то, что давно умерло вместе с героями и узким кругом тесно общавшихся с ними людей. В свое время Пушкин сватался к некоей Екатерине Ушаковой. Та согласилась было выйти за него. Но потом гадалка нагадала Пушкину, что он "умрет от своей жены", и Ушакова взяла свое слово обратно... Но это не так важно. Важно то, что она перед своей смертью сожгла все письма Пушкина, заявив: “наши сердечные тайны должны умереть вместе с нами”. Правильно сделала. А Вересаев поступил по-бабски... Ну, в самом деле, какое дело нам, жителям середины двадцатого века, до того, была ли в действительности раба божья Наталья Гончарова любовницей Дантеса или даже самого государя (похоже, была, иначе с какой стати император был так щедр по отношению к вдове опального поэта), а Александрина Гончарова или Анна Керн любовницей Пушкина? Кстати, в ту пору даме высшего света иметь любовника вовсе не считалось позорным. Скорее, наоборот... И не зря Пушкин перед смертью сказал Наталье Николаевне, что она во всем этом деле ни при чем. Не простил, а сказал, что ни при чем. Это разница. Он оберегал доброе имя жены. Что касается прощения убийце, то это, конечно, странно. У Пушкина не был всепрощающий характер. Впрочем, если он действительно стремился к смерти, кончине яркой, на виду, Дантес дал ему такую возможность. И даже тем, что не убил на месте, а обрек на муки, дал возможность во всем блеске проявить прекрасные качества своей души, которые в нем мало кто подозревал... В общем, все очень сложно...
Ну, а примирение с царем... Тот же Вересаев приводит свидетельства, что Пушкин еще раньше каялся перед царем, просил помиловать, обещал больше ни в каких тайных обществах не участвовать и даже предъявлял какие-то медицинские справки. Почему и зачем? Ведь трусом Пушкин точно не был. Балансировать над пропастью, искать упоение в бою, было в его натуре. Отсюда, наверное, дуэли, участие в сражении с турками во время путешествия в Арзрум... Хотя трусость тоже бывает разная: одни боятся темноты или крыс, другие – начальства. В общем, чужая душа – потемки. А ревновать к царю было в то время не принято. Царь и в амурных делах был самодержцем. Достаточно было ему сказать одно слово дежурному адъютанту, и любая дама или девица немедленно, как правило, с согласия мужа или родителей, доставлялась в его покои. В придворных кругах позором это не считалось. Скорее, честью. Так что, скорее всего, Наталье Николаевне Пушкиной была оказана честь... Знаки внимания царь оказывал ей и потом, навязывался быть посаженным отцом, когда она второй раз выходила замуж за генерала Ланского, преподнес "молодым" дорогой подарок, явился на крестины старшей дочери от этого брака. Дело, повторяю, не в этом. Пушкин своего добился. Он ушел в бессмертие таким, как сам того пожелал. И перед смертью блеснул, как звезда. И, как комета, захватил с собой в Историю хвост: Данзаса, д'Аршиака, барона Геккерна, сестер Гончаровых, Анну Керн и многих других... Великий человек должен уметь и умереть достойно и вовремя. Пушкин это сумел. Не знаю, как Лермонтов. А вот Гоголь явно жил дольше, чем следовало. Если бы он умер после первого тома "Мертвых душ", потомки сокрушались бы: "Как жалко! Как рано! Еще сколько мог бы написать!".
Эта речь окончательно выделила Игоря из среды рядовых студентов-грузчиков, поставила его над ними. Они безоговорочно признали его превосходство. Игорю это было очень лестно. Ведь он был среди них самым младшим.
Вдруг до него "дошла" еще одна очевидная истина: можно иметь какие угодно задатки, способности, черты характера, но чтобы они вылились в конкретные осязаемые дела нужна еще цепь случайностей. Чтобы Игорь взял верх всего над десятком юнцов, он через Марго должен был еще в детстве приобщиться к исторической литературе; потом, после встречи с Кирой желание удивить, поразить строптивую "генеральшу" подстегнуло интерес к музе Клио. А в библиотеке Крикуна должны были сохраниться после немецкой оккупации творения Гроссмана и Вересаева...
Игорь вспомнил, что на полках кабинета Крикуна еще ждут своей очереди мемуары графов Сологуба и Витте, Марии Волконской, Авдотьи Панаевой, французского посла при дворе Екатерины Великой Сегюра, Председателя Государственной Думы Родзянко, "Избранные биографии Плутарха", “Жизнеописание двенадцати цезарей” Светония и других любителей поведать потомкам "о времени и о себе" - и почувствовал себя полководцем, ощутил за собой силу неодолимую...
Он оторвал лицо от ладони и искоса взглянул на Станислава. Тот по-прежнему скромно улыбался. С такой же лжескромной улыбкой коммунист-фронтовик каждый день ровно в полдень раздавал членам своей бригады талоны на обед со словами: "это вам за ударную работу". Такая же загадочная ухмылка блуждала на его устах и в последний день, когда он, собрав накануне с каждого "молодца" по десятке, после нескольких часов обработки дорожного начальства, предъявил им ту самую справку-благодарность, о которой говорил декан. Злость и решимость вспыхнули в нем с новой силой. И если в истории с Днепровым он тогда ничего не предпринял, то теперь...
Игорь снова опустил лицо и мысленно перенесся на привокзальную площадь. Был последний день их "работы". Селеневич ушел за справкой, а остальные ждали его у подъезда Управления дороги. Тут и повстречался Игорю Василий Карпович Днепровой - знакомый отца, учившийся с ним на одном курсе и изредка навещавший их до войны. Днепровой занимал пост заведующего райздравотделом и в последний раз, буквально за несколько дней до начала войны, заехал к ним на новенькой служебной легковой машине. Он был в прекрасном настроении и прокатил Игоря с Котькой по Белгородскому шоссе до лесопарка и обратно. Вообще человек он был общительный, много шутил, громко и заразительно смеялся и оставил у Зуева-сына очень благоприятное впечатление о себе. Игорь искренне обрадовался, увидев его живым и здоровым. Василий Карпович тоже расчувствовался, обнял и расцеловал парня. Он сообщил, что во время войны был начальником крупного эвакогоспиталя, теперь демобилизовался, на днях вернулся в
Харьков, еще не работает, обязательно заскочит в клинику повидать отца, а пока вот приехал за кое-какими пожитками, которые, уезжая со старого места жительства, отправил малой скоростью.
Игорь, в свою очередь, рассказал дяде Васе по какому случаю он на вокзале и вызвался помочь отвезти вещи домой. Днепровой усмехнулся и сказал, что вдвоем они не справятся, а вот если ребята - еще человека четыре - от нечего делать согласятся, он будет очень рад и благодарен, а они смогут слегка подзаработать. "Поскольку, однако, это не обычные грузчики-хапуги, а благородные студенты, - добавил он, - расплачиваться с ними можно не деньгами, чтобы они не обиделись, а дать каждому в виде подарка какую-нибудь вещь, причем вещь нужную, полезную".
Игорь был немного удивлен предложением расплачиваться натурой, но передал предложение членам бригады. Те согласились, сначала пять человек, считая Игоря, а потом и все остальные, кроме Славы. Работы хватило всем. Пожитков оказалось столько, что "студебеккеру" потребовалось сделать две ходки, а подымать каждый тюк приходилось втроем, а то и вчетвером, да еще при этом глаза едва не выскакивали из орбит. "Вы что, свинцовые чушки привезли?" - невесело шутил Игорь. Два тюка оказались надорванными. В одном из них Генка Хромец заметил отрезы отличного канадского или английского шинельного сукна, в другом Миша Копельман обнаружил пишущие машинки. О том, что было в остальных, можно было только догадываться.
Расплатился Днепровой, как и обещал, подарками: кому пару сапог, кому шапку, кому перчатки, а, кроме того, каждому по десять рублей и по пять коробок спичек. Ребята остались довольны, а Игорь не мог найти себе места, не мог отделаться от неприятного чувства, ощущения вины, будто он лично, хотя и непрямо, принимал участие в краже. Он понимал, что на такого беспардонного хапугу следует немедленно заявить в милицию, но что-то его удерживало, скорее всего, органическая, быть может даже не совсем осознанная, но устойчивая, с детства неприязнь к любым доносам и доносчикам.
Вечером за ужином Игорь рассказал обо всем отцу и Крикуну в выражениях, не оставляющих сомнений насчет его отношения к их коллеге и его нравственным качествам. Но, вопреки ожиданиям, ученые медики, как и студенты-грузчики, не воспылали благородным негодованием, не предложили "раскулачить" негодяя, а отнеслись к этому в высшей степени странно. Отец, выслушав Игоря, насмешливо сощурился и, обращаясь больше к шефу, произнес по-украински: "Васыль - той можэ..." На том разговор оборвался. Больше Игорь никогда никому с тех пор про Днепрового ничего не рассказывал, а про себя решил при случайной встрече демонстративно отвернуться и не поздороваться. А как ему поступить сегодня? Станислав Селеневич тоже из той породы, что "можэ". Вдумавшись и сопоставив, Игорь вывел много общих черт у своего друга, у жулика Днепрового и... у Дантеса. Да, точно, типичный ловец "счастья и чинов", легкомысленный повеса, прожигатель жизни, кутила, весельчак-гвардеец, циник... Дантес, перенесенный в наше время, хотя и низкорослый. Игорь принял решение действовать. Это будет не донос. Теперь совсем другое дело. Тут он не случайно узнал о преступлении, а был его полноправным участником. И тут замешан Одновол. И, наконец, теперь он, Зуев, комсомолец. Теперь он просто обязан вывести жулика на чистую воду. И он сделает это. И еще - публично откажется от рекомендации, полученной от Селеневича при вступлении в комсомол. Это будет такая звонкая пощечина, которую современный Дантес запомнит на всю жизнь, пощечина от имени всех честных людей всем авантюристам и проходимцам.
Игорь злорадно усмехнулся, представив, какое выражение лица будет при этом у Славы.
В школе Игорь всегда отнекивался, когда ему предлагали подать заявление в комсомол, говорил, что еще не считает себя достаточно подготовленным, еще не успел как следует проявить себя, и тому подобное. Не потому, конечно, отнекивался, что у него с Коммунистическим союзом молодежи были идейные или какие-нибудь другие разногласия. И не потому, что считал комсомольцев людьми особенными. Ничего такого не было. И учился он лучше всех комсомольцев, и поручения, которые ему давали учителя и общественные деятели всех рангов, выполнял более честно и добросовестно, чем многие комсомольцы, в том числе и комсорг класса Веня Вольский. Но Игорь терпеть не мог организовывать что-то и кого-то, сидеть на долгих бесцельных собраниях, выступать и писать заметки в стенгазету на темы, которые его не волнуют и, главным образом, особенно в институте, боялся лишней обузы, отвлекающей его от основного дела.
Когда секретарь факультетского бюро Ваня Колодяжный проводил с ним в присутствии Селеневича беседу, жонглируя красивыми словами, вроде "долг", "авангард" и другими в том же роде, которые особого воздействия на Зуева не оказывали, Слава добавил только следующее: "Понимаешь, Гарик, если такой парень, как ты, в наше время не в комсомоле, то у каждого могут возникнуть подозрения - почему? Может, у него где-то что-то не в порядке... ну, в биографии, что ли, или еще что... может, не приняли. Или еще того хуже – исключили. Надо тебе это? Ну, а, кроме того, может, еще и отцу где-нибудь намекнут, что, мол, в воспитании пробел... А еще скажу тебе, Гарик, вот что. Понимаешь, находясь в комсомоле, а потом в партии, ты все-таки можешь иногда, хоть в маленьком масштабе, хоть немного влиять на местные события, на окружающих в том направлении, которое ты считаешь в данном случае правильным... Одним словом, друг любезный, как сказал поэт, "комсоргом можешь ты не быть, но комсомольцем быть обязан", - заключил бывалый старший товарищ. “Ну что ж, теперь я в комсомоле и мне как раз представился случай воспользоваться твоей наукой и попробовать повлиять”, - мысленно процедил сквозь зубы Зуев.
- Я завтра же все расскажу декану. Имей в виду! - угрожающим шепотом предупредил правдолюб, наклоняясь к уху соседа. Станислав оглянулся, секунду промедлил, потом заговорщически притянул к себе голову Игоря и внятно и спокойно, будто дело касалось не его, произнес: - Ну и дурак...
На площадке перед театром толпилось множество народа. Каждый раз, когда студенты, охраняющие вход, открывали дверь, чтобы пропустить "законных" посетителей, осаждающие любители потанцевать делали очередную яростную попытку прорваться и устраивали давку. После того, как блюстители порядка с большим трудом отбивали натиск, пропустив, в борьбе несколько безбилетных счастливчиков, и запирали, наконец, изнутри дверь, они еще долго отряхивались и вытирали со лба пот. Естественно, они старались отворять дверь пореже и делали это или тогдa, когда собиралась слишком большая группа, или когда появлялся преподаватель, знакомый кому-нибудь из них в лицо. Как ни кипятился Селеневич, как ни пыжился и выпячивал грудь с орденами, стражники были глухи.
Почти час провели они под дверью, а шанс проникнуть в театр оставался ничтожно малым. Злость на Станислава, а заодно и на Галину все нарастала. Игорь уже было круто повернулся, чтобы отправиться домой, как вдруг дверь приоткрылась, и он увидел Нину, разговаривающую с одним из охранников, по-видимому, старшим. Затем в дверную щель изнутри один за другим протиснулись шесть дюжих парней, выстроились в ряд спинами к толпе, заслонив собою дверь и, упираясь в нее руками, стали оттеснять напирающих. Таким образом, между живой изгородью и входом образовался тамбур, в которым два хлопца в середине шеренги, расступаясь, пропускали кого следует по одному. Если же пытался прорваться чужой, шеренга смыкалась.
Игорь с интересом наблюдал этот маневр и на некоторое время упустил Славу из поля зрения. А когда взгляд снова наткнулся на него, не мог не залюбоваться. В присутствии Нины бравый капитан еще больше подтянулся, энергично и даже как-то весело пробивая себе локтями дорогу к входу, и, как показалось Игорю, напевая себе под нос: "я все отдам, чтоб только ты была моя" из "Фиалки Монмартра". Впрочем, может быть, это действительно Игорю только показалось. Он был в курсе амурных дел друга и знал, что смысл этой строки куплета исключительно точно отражает "уровень" их отношений. Он видел, что стойкое, хотя и мягкое сопротивление Нины домогательствам распаляет воображение бравого капитана, избалованного женщинами, лишает привычной уверенности. Но до сих пор Игорь считал, что основную роль здесь играет "чувство чести": достичь своего, добиться во что бы то ни стало. И еще азарт игрока и спортсмена. В устах Станислава их состязание представлялось как единоборство рыбака и рыбки: не клюнула на одну приманку, попадется на другой; не удалось взять удочкой, скоро затрепещет в сетях. Надо только подыскать удачливое место и момент. И будет, как говорится, дело в шляпе. Внешне все так и выглядело. По крайней мере "охота", сама по себе тоже достаточно увлекательная, не мешала Славе заниматься “благородным занятием”, как он любит выражаться, с другими, менее строптивыми "рыбками". Но чтоб появление ординарной "рыбки" вызвало такую метаморфозу? Шалишь, брат. И зря хорохоришься.

Жил отважный капитан,
Он объездил много стран,
А влюбился, как простой мальчуган...

- пропел мысленно Игорь с мефистофельским смешком, продолжая тоже усиленно работать локтями и корпусом.
Вспомнился ему анекдот, рассказанный Крикуном: "Некий тщедушный местечковый рater familias чем-то разгневал свою "половину" и, позорно спасаясь бегством от ее тяжелой карающей руки, забился под кровать. "А ну, вылезай сейчас же!" - приказала преследовательница. "Не-е вылезу", - срывающимся тенорком огрызнулся муж. "А я говорю: вылезай!" Мощный кулак угрожающе сжался. Провинившийся глава семейства долго молчал, но, видя, что супруга не предпринимает попыток вытащить его, а, возможно, прикинув, что она и не может этого сделать из-за своих габаритов, почувствовал себя в безопасности, расхрабрился и выкрикнул: "Нет, я таки не вылезу! И докажу, кто хозяин положения..." Конечно, применительно к Славе такая ситуация выглядела совершенно нелепо. Сравнивать Селеневича с тем великовозрастным местечковым шкодником Игорю не позволял здравый смысл, несмотря на злость и неприязнь, которые он сейчас испытывал по отношению к бывшему другу. Но, проследив взглядом, как Нина мягко, но решительно воспротивилась попытке Славы обнять ее, а затем с ходу увести в буфет, и как многоопытный ловелас и циник покорно поплелся за ней в зал, Игорь снова злорадно усмехнулся. В нем проснулось чувство симпатии к Нине, гордость за нее. Он увидел в ней своего единомышленника. И еще он пришел к выводу, что в первый день знакомства ошибся, полагая, что она не наделена женственностью. Вероятно, тогда она была просто слишком смущена, подавлена, ошеломлена наглой и развязной настойчивостью капитана, и ее скованность, напряженность, одеревенелость были своеобразным средством самозащиты, своего рода мимикрией, как у гусеницы, уподобляющейся в минуту опасности безжизненной высохшей деревяшке. Ему было приятно, что такие категории, как женская гордость, честь, недоступность, которыми он всегда щедро наделял свою воображаемую суженую - это не отвлеченные понятия, что они в ком-то из его знакомых реально присутствуют. Разумеется, справедливости ради, Игорь вынужден был констатировать, что в смысле женственности и грациозности Нина и сейчас не идет ни в какое сравнение с Кирой, но поймал себя на мысли, что если бы на месте Славы был он, это его вполне утешило бы. Он пришел к выводу, что вообще Станислав поступил неблагородно, присосавшись к Нине, а ему оставив Галину. Правильнее было бы, по его понятиям, поступить наоборот, тем более, что Нина старше его только на два года, а Галя на целых пять. И вообще...
Он еще раз пожалел, что пришел сюда.
Как будто прочитав его мысли, Нина перед входом в зал оглянулась и остановилась, ожидая пока Игорь подойдет. Когда они вошли в зал, со сцены неслись звуки "песни старого бурша": И-и пью, и пью, и пью я-а... Зал театра, как и фойе, был забит до отказа. Игорю с трудом удалось пристроиться у стенки, чтобы не очень мешать сзади стоящим. Исполнитель, совсем юный щупленький парень, вид которого никак не вязался с его солидным басом, долго раскланивался, уходил, но его снова по требованию публики выталкивал на сцену конферансье. Наконец юноша сдался и спел неаполитанскую песню, как объявил конферансье, "Вернись в Сорренто". После этого певца отпустили с миром.
Нина осведомилась у знакомого студента, не выступала ли еще Галя и успокаивающим жестом передала Игорю: "все в порядке".
Следующим номером программы давали какой-то скетч. Двое ребят и одна девушка бегали по сцене, что-то кричали друг другу, жестикулировали, но в зале стоял такой гул, что разобрать ничего нельзя было. Потом бил массовый украинский танец. А за ним конферансье, силясь перекрыть шум, объявил: "Выступает студентка второго курса лечфака Галина Дьяченко. Старинный вальс "На сопках Маньчжурии". Аккомпанирует..."
При появлении из-за кулис Галины в зале раздались жиденькие хлопки, но шум почти не уменьшился. "Неудачную песню выбрала, - посочувствовал Игорь, - надо было бравурную для начала, чтоб можно было перекричать, удивить силой голоса. А слова: "Тихо вокруг... Сопки покрыты мглой... - не прокричать.
Кричать, однако, не потребовалось. Буквально с первых тактов гул стал перекатами от первых рядов в глубь зала стихать и скоро совсем замер.

...Вот из-за туч блеснула луна.
Могилы хранят покой...

Слово "могилы" Галя произнесла уже в напряженной тишине и с таким придыханием, что Игорь сразу всем своим существом ощутил: это священные могилы! Там Герои спят! И вопиют о мщении! Это впечатление особенно усилилось в куплете "плача":

Плачет, плачет ма-ать родна-ая,
Плачет мо-олодая жена.
Пла-ачут все, как один человек...

Сильный голос, наполненный скорбью, сама тема, созвучная вселенскому плачу о погибших в последней войне, удачно найденные слова песни, простая непритязательная мелодия и такая же манера исполнения - все это сразу сблизило, наладило тот душевный контакт, когда слушатель и исполнитель настраиваются на одну волну. Пожилая женщина в ближнем к Игорю ряду перестала обмахиваться газетой и удивленно приоткрыла рот. Многие подались вперед. А когда Галина, подойдя к самому краю сцены и подняв кулак в положение “Рот фронт”, мощно и торжественно, с металлом в голосе, во всю силу своего горла пропела:

...Вы честно дрались,
Погибли за отчизну.
А мы-ы, друзья,
За вас отомстим;
И справим мы сла-аа-вную тризну, -

зал взорвался аплодисментами. Это был триумф. Галя стояла растерянная и даже, кажется, не улыбалась. Конферансье несколько раз выходил, поднимал руку, требуя тишины, и снова уходил. Игорь тоже бил в ладоши и чувствовал, что комок подкатывается к горлу. "Молодец, пончик, думал он, и поет здорово, и песню выбрала отличную. За душу берет. Не то, что "Вернись в Сорренто" или "И пью, и пью, и пью я..." Теплое чувство разлилось внутри. Накипь усталости и разочарования, скопившаяся в жилах за последние сутки, начала постепенно сходить. Где-то в подсознании возникло радостное предчувствие: А может быть и его доля участия, и даже немалая, есть в том, что она так спела? Может быть, именно для него она старалась? Может быть, из нескольких тысяч аплодирующих она больше всего ждет его, Игоря одобрения, его похвалы?..
Это ощущение еще больше усилилось во время исполнения второй песни, на сей раз о девичьей судьбе.
...Зря записок ты мне не пиши,
Фотографий своих не раздаривай.
Голубые глаза хороши,
Только мне полюбилися карие...

Галина сцепила пальцы перед грудью и пропела это с таким чувством, так проникновенно и искренно, будто умоляла и убеждала кого-то из сидящих в зале театра оперы и балета, доказывала ему, оправдывалась перед ним.

Полюбились любовью такой,
Что вовек никогда не кончается.
Вот вернется он с фронта домой
И в тот вечер со мной повстречается...

Даже заключительные слова песни:

Я на свадьбу тебя приглашу,
А на большее ты не рассчитывай, -

она пропела в том же ключе, с какой-то особенной болью, мольбой и страданием.
Игорь уже раньше слышал эту песню по радио в исполнении нескольких певиц. Все они трактовали образ девушки одинаково: прямолинейно и бесцеремонно отшивали незадачливого голубоглазого ухажера. Но ему не приходило в голову анализировать особый, затаенный смысл, подоплеку текста. Теперь же те профессиональные актрисы представлялась ему светскими бездушными, заносчивыми львицами, вроде Алисы Селеневич. Он презирал их и жалел несчастного обожателя. А образ Галины, соответственно, приобретал в его трактовке черты высокой просветленной трагедийности. Певицу вызывали еще и еще, а она не заставляла себя долго просить. И пела о всесильном чувстве любви, одолеть которое ей не под силу.

Не брани меня, родная,
Что я так его люблю, -

опять просила она кого-то в зале, а потом признавалась во всеуслышанье:

Безумная, я все еще его люблю...

В этих романсах затаенный "личный" подтекст прозвучал, как показалось Игорю, совсем уж открыто. Это подействовало на него очищающе. Проснулись донкихотские начала в его душе, благородное великодушие, чувство ответственности, потребность совершить что-то светлое, необычное, защитить слабого, оградить любящую и страдающую женщину от чьих-то грязных поползновений, подбодрить ее и утешить. Он почти физически ощутил, как наливаются его мышцы. Рядом с ним группа юношей и девушек отбивала ладони, вновь и вновь вызывая певицу, срывала голоса, выкрикивая без конца "бис". А он стоял молча, переполненный благодарностью и нежностью, смешанными с горделивым сознанием того, что именно он публично, пусть только им двоим известным способом, выделен героиней дня из всех остальных.
Вскоре концерт закончился и начались танцы. Нина со Славой все-таки ушли в буфет, велев Игорю дождаться Гали и тоже топать туда. "Сегодня с нее причитается, - добавил Станислав, - так и передай. А мы пока очередь займем".
Игорь ждал довольно долго. А когда, наконец, Галя, взволнованная, искрящаяся радостью, со счастливыми зайчиками в глазах, вырвавшись из плотного кольца поздравляющих, подбежала к нему, он смешался, не нашел как выразить обуревавшие его чувства и только поднял вверх большой палец в знак высшей степени похвалы. Несколько мужчин приглашали Галину танцевать. Один солидный преподаватель с тремя рядами наградных планок на лацкане пиджака даже спросил у Игоря разрешение. Но Галя отказывалась, ссылаясь на усталость.
- Слава с Ниной ждут нас в буфете, - выполнил Игорь поручение, хотя топать в буфет ему не хотелось. - С тебя, говорят, причитается...
- Я хочу домой, - сказала Галя.
Игорь виновато улыбнулся. В первый день их знакомства, на площади Дзержинского он произнес эти самые слова, не скрывая намерения поскорее от нее отделаться. Он понял, что она это помнит, и ему стало неловко. От Гали и это не ускользнуло.
- Я действительно очень устала. Да и опасно. Дома никого нет. Мама уехала к сестре в Мерефу... Ты меня проводишь?
Они вышли на улицу. Некоторое время шли молча, держась за руки. Вдруг Игорь остановился. До него дошел смысл Галиной фразы "дома никого нет". "Дома никого нет... дома никого нет", - запрыгало в висках. Он наклонился к ее лицу, увидел озорные складочки, собравшиеся у глаз, почувствовал, что у него перехватило горло и, не в силах сдержать порыв, раскрыл объятия. Потом шепотом на ушко, хотя вокруг никого не было, произнес:
- Я на минуточку заскочу домой, скажу, чтоб не волновались. Это по дороге. Ладно?
Он чувствовал себя взрослым, самостоятельным и сильным.
На его шаги в квартире никто не отозвался. Света в доме не было. Он осторожно прошел в “детскую”, где безмятежно спал Костик, пошарил на прибитой к стене книжной полке, нашел бумагу и авторучку, на цыпочках прошел в кухню, нащупал на плите спички, зажег свечу, бросил в рот кусок сахара и, не присаживаясь, большими буквами написал: "Я ушел встречать праздник. Не беспокойтесь. Все нормально. Целую. Гарик".
“Да, все нормально, - мысленно повторил он, пальцами гася свечу. - А жизнь прекрасна и удивительна. Кира, привет!”.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

По решению партийного комитета Инженерно-строительного института, а, может быть, по указанию свыше, все агитаторы, члены избирательной комиссии, регистраторы и другие участники избирательной кампании, а также все члены партии, члены комитета комсомола, профкома, месткома, факультетских комсомольских бюро и профбюро вечером 9 февраля 1946 года собрались в здании института, чтобы здесь провести предвыборную ночь, а завтра часа в четыре утра скопом двинуться на Дальнюю Журавлевку, где располагается закрепленный за институтом избирательный участок. Организация этой "всенощной" продиктована заботой о безопасности активистов, поскольку в городе крайне неспокойно. В очередях за продуктами только и разговору, что такого-то там-то зверски убили, а такого-то и такого-то там-то и там-то дочиста ограбили. Назывались клички отдельных "гастролеров" и целых коллективов, вроде знаменитой "Черной кошки". Но особенно много говорили о беспардонных раздеваниях на улице. Тут почти каждый житель, если сам не испытал этого, мог назвать своего знакомого, или знакомого своего знакомого, которого раздели. С наступлением темноты появляться в одиночку или даже небольшими группами в безлюдных местах, в том числе в центральных районах города, считается весьма небезопасным. Ходит даже такой анекдот: "В шесть часов вечера на одной из центральных улиц прохожего догнали трое и, блеснув финками, приказали: "А ну, пальто и часы, живо!" “Как, в такую рань? - изумился прохожий, - хоть бы до восьми подождали". "Хитрый какой, в восемь тут уже ни одной живой души не встретишь..." А один эстрадный остряк местного значения распевал под гитару: “Если вас разденут раз, вы, конечно, вскрикнете. Разденут раз, разденут два, а потом привыкнете. Эх, раз, еще раз, еще много-много раз...”
Игорь на основании своего опыта считает эти страхи сильно преувеличенными. Он неоднократно возвращался от Галины достаточно поздно, шел один по совершенно безлюдным окраинным улицам и никто до сих пор на него ни разу не напал. Правда, и у него есть знакомый, врач маминого госпиталя, у которого сняли прекрасный полушубок и огромную "скотоводческую" шапку - подарок делегации Тувинской Народной Республики, посетившей в свое время сибирский госпиталь. Но это случилось на Холодной Горе - районе, который и в мирное время считался "босяцким". За себя Игорь не очень боялся. Его бывшая в употреблении шинель и солдатская шапка вряд ли могли служить приманкой для грабителей. Однако, некоторые меры предосторожности он все же принял: ходил не по тротуару, а по середине проезжей части дороги, осторожно переставлял ноги (говорили, что некоторые остроумные любители поживиться чужим добром натягивали через улицу тоненькую проволоку, бегущий или быстро идущий человек спотыкался, падал и, лежачий, представлял собой легкую добычу для притаившихся где-то поблизости налетчиков), держал в рукаве шинели открытый перочинный нож, а также взял у Станислава несколько уроков бокса.
Едва Игорь успел прикрыть за собой входную дверь института и сделать шаг по направлению к лестнице, он почти нос к носу столкнулся с профессором Одноволом, беседовавшим в вестибюле с секретарем партийной организации института Владимиром Григорьевичем Мокритиным. Разговор их, обрывок которого Игорь успел засечь краем уха, касался все той же животрепещущей темы.
- В Ленинграде ведь смогли справиться с этим, - говорил секретарь парткома. - И очень даже просто: патрулировавшим морякам Балтийского флота разрешили расстреливать бандитов на месте...
Декан сделал жест, означающий намерение остановить Зуева, но тот ускорил шаг и, на ходу поздоровавшись с начальством, быстро шмыгнул в боковой коридор.
Игорь пришел в институт прямо из ресторана, где в компании Славы и Нины за один вечер прокутил почти полностью предназначавшиеся для Галины полторы тысячи рублей. Он был изрядно подшофе, на ногах держался нетвердо, в голове шумело. В таком состоянии он, естественно, предпочел скрыться от греха подальше. Кроме того, Мокритина - человека небольшого роста с аскетическим лицом, гипнотическим холодным взглядом и деспотическим характером, историка по образованию и чекиста по опыту работы, во время войны начальника контрразведки корпуса - он, как и большинство студентов и преподавателей, просто побаивался. На один миг, правда, мелькнуло в его затуманенном алкоголем сознании озорное желание: устроить очную ставку, выяснить у Мокритина доложил ли ему Одновол, как обещал, про аферу члена ВКП(б) Селеневича с разгрузкой леса. Но Игорь тут же устыдился этого подсказанного лукавым намерения. Прежде всего, это значило бы подвести декана, чего он никогда себе не простил бы. Да и со Славой он давно помирился. "Конечно, не доложил, - рассуждал сам с собой Игорь, слоняясь по этажам в поисках укромного места, где можно было бы прикорнуть. - Если бы доложил, Станислава не выбрали бы в профком института, а исключили бы из партии. С Мокритиным шутки плохи... Ну, бог с ним. Пустяки все это..." С момента того исторического для юноши разговора с деканом в жизни Игоря произошли события, в сравнении с которыми значение предпринятого им благородно-патриотического шага в собственных глазах существенно изменилось.
Разговор происходил в крошечном кабинетике декана.
- Вы ко мне? - спросил Серафим Родионович, увидев фигуру в проеме двери. Чувствовалось, что он с явным сожалением оторвался от рукописи, лежавшей перед ним, и что мысли его еще там. Игорю стало неловко, но он считал свой вопрос принципиальным и важным, решил вывести жулика на чистую воду и потому твердо проговорил:
- Да, я считаю своим долгом рассказать вам об одном неблаговидном поступке студента Селеневича. Я хочу сказать вам, что вы стали жертвой обмана.
- Ну-ну... - Декан странно замигал глазами и заерзал на стуле. - Слушаю вас. Садитесь.
Игорь много раз в уме шлифовал и повторял свою речь, поэтому изложил суть дела весьма кратко и обстоятельно. Выговорившись, он почувствовал облегчение, словно тяжесть с плеч свалилась. А многоопытный строитель, профессор, лауреат Сталинской премии выглядел смущенным. Игорь уже давно замолчал, а декан все сидел, не меняя позы, нервно покашливал, царапал ногтем стол и повторял как бы про себя то "ну-ну", то "так-так-так".
Наконец он поднял глаза на Игоря.
- Ну что ж, печальная история. Нехорошо получилось. Я разберусь. Посоветуюсь еще с Владимиром Григорьевичем. Он в таких делах мастак... А вы, конечно, правильно сделали, что пришли ко мне. Мы примем меры. Но пока больше никому об этом не говорите. Хорошо?
Игорь пообещал молчать и, считая аудиенцию законченной, поднялся, но Одновол удержал его и после нескольких общих вопросов о житье-бытье и учебе неожиданно, указывая на стопку исписанных листов, сказал:
- Вот я тут попытался сформулировать некоторые общие закономерности организации строительного производства на основе метода непрерывного потока. Этот метод является испытанным фактором интенсификации производства, что, в свою очередь, является одним из важных проявлений технического прогресса вообще. А если поточный метод сочетать с развитием предприятий стройиндустрии, новыми конструкциями и новой строительной технологией, то комплекс этих мероприятий может привести не только к невиданному росту объема производства всей строительной промышленности, но и к резкому улучшению всех ее экономических показателей, а именно: достижению минимальных сроков строительства объектов, минимальной стоимости, минимального вложения оборотных средств в производство и максимального использования техники...
Серафим Родионович замолчал, ищуще вглядываясь в собеседника и, убедившись в том, что слова его падают на благодатную почву, продолжал:
- Организация строительного производства - это один из самых сложных и отсталых элементов в перечисленном комплексе, но он сейчас самый главный и первоочередной. В свое время Клаузевиц писал, что для руководствa армией при современном состоянии науки о законах управления от полководца требуется особое искусство, особый талант. А при хорошо разработанной системе управления от него требовалось бы только хорошо знать и уметь применять на практике в том или ином конкретном случае соответствующие законы и положения. Вероятность ошибок была бы значительно меньшей. Вопросы и задачи научной организации управления производством не новы. Ими для разных отраслей промышленности занимались многие ученые, в частности Тейлор, Томпсон, Эмерсон, Лауэ и другие. И все они пришли к единодушному выводу, что при правильной научной организации производства предприятие не может быть неэффективным. Значит, если все-таки какое-то предприятие работает неэффективно, то это вызывается только одной из двух причин: либо администрация этого предприятия не знает основных принципов производительной работы, или она ими пренебрегает. Третьего не дано. При совершенной организации даже слабый руководитель может принести очень небольшой вред. Это доказывается хотя бы историей Англии, которая успешно развивалась даже при ничтожных королях. Но слабый руководитель, опирающийся на дефектную организацию производства, неизбежно проваливается, и увлекает за собой все, что ему подчинено. Ну, а теперь попробуем разобраться, если у вас есть охота и время, в чем же смысл, суть, существо этой самой правильной организации производства...
Игорь утвердительно закивал головой, восторженно глядя в глаза декану, боясь дышать, весь обратившись во внимание. Серафим Родионович легким движением кисти поправил пенсне.
- Итак, в чем суть метода непрерывного потока? - Профессорский баритон окреп, стал лекционным. - Основным признаком поточного производства является не конструкция и не материал, а ритм. Все же остальные факторы - это величины, подчиненные ритму. Опыт, в том числе опыт строительства таких крупных объектов, как Харьковский тракторный завод, Краматорский машиностроительный завод и других в начале тридцатых годов, опыт военного строительства показывает, что процесс строительства, как и любой массовый производственный процесс с устойчивой на известный период технологической структурой, может быть переведен на непрерывный поток. Первым делом нужно выявить так называемые узкие места, то есть операции, которые тормозят весь процесс. Таким узким местом может быть, например, подъемник. И чем сложнее процесс, чем больше вовлечено в него единиц, тем больше таких узких мест может возникнуть, тем больше потерь вызвать. Вот выявление и устранение узких мест - это и есть тот рычаг, тот мощный фактор, который должен привести к коренной реконструкции всей строительной промышленности. Как это сделать? В каждом конкретном случае путем анализа и принятия соответствующих технических и организационных решений. Если узкое место подъемник, то надо вместо этого подъемника поставить другой, более производительный, или параллельно включить в поток еще один подъемник. На практике такой анализ - дело сложное, требующее большой затраты творческой энергии. Но если один раз это проделать - дальше все идет как по-заведенному.
Взять Форда, например. Он один раз все перестроил и создал четкую организацию производства, которую заимствовал из практики непрерывного потока на чикагских бойнях. А дальше, когда все налажено, эта организация требует минимального наблюдения и минимальной канцелярской работы. Больше того, поточный процесс по самой своей структуре немедленно сигнализирует обо всех перебоях в обслуживании рабочих мест и, следовательно, улучшает и облегчает управление процессом, а также, соответственно, повышает трудовую дисциплину. Одним словом, здесь происходит перераспределение энергии руководящих кадров, переключение ее с функций непосредственного управления на функции предварительной организации работы. А это влечет за собой повышение производительности инженерно-технического труда и сокращение штатов руководящих работников. Ну, как, понятно? - И, не дождавшись ответа, продолжал: - Ну, а какими основными путями можно добиться в строительстве поставленной цели, то есть, расшивки узких мест? Таких путей много, но главные из них это, во-первых, вынесение этапа изготовления строительных конструкции за пределы возводимого объекта и, во-вторых, превращение этапа укладки материала в процесс монтажа изготовленных заранее на стороне элементов...
Эта проблема Игорю была знакома. Он открыл было рот, чтобы блеснуть своими познаниями, намереваясь для солидности даже сослаться на наркома Гинзбурга, но профессор остановил его жестом.
- Да, конечно, здесь принцип непрерывного потока тесно смыкается с принципом индустриализации строительства. И не только с ним. Тут еще много важных обстоятельств, особенно для наших условий. В частности, вопрос обеспечения строек рабочей силой. Кто сейчас в основном работает на наших стройках? Даже на очень ответственных. Военнопленные и женщины, преимущественно люди, обученные очень слабо. Сложные, требующие высокой квалификации работы они качественно выполнять не могут. Идет брак и строительство затягивается. А новая строительная технология – Одновол глазами указал на рукопись - как раз и основана, с одной стороны, на разделении труда, а, с другой стороны, на использовании механизированных процессов. Это обусловливает преобладание на стройке рабочих, либо осуществляющих сравнительно простые операции, либо обслуживающих машины. Последние, конечно, должны пройти специальную подготовку, но для остальных работ может использоваться все, что, как говориться, бог послал. Здесь нужно только чтобы соблюдались стандарты, которые положены в основу поточного процесса...
Серафим Родионович замолчал и перевел дух.
- Ну, как, что-нибудь хоть понятно?
Игорь молча кивнул, пожирая глазами профессора и вознося мысленно хвалу судьбе, пославшей ему такой случай.
- Интересно, не правда ли? Заманчиво. Но вы можете спросить: если все это так выгодно и полезно, и если все это в основе своей давно известно, так в чем же тогда дело? Почему метод непрерывного потока, обладающий большими достоинствами и преимуществами в сравнении с существующими методами, не нашел до сих пор в строительстве массового применения? Постараюсь ответить.
Одновол замолчал, взгляд его устремился куда-то вдаль мимо Игоря. Юноша понял, что последующая часть речи адресована уже не ему, а какому-то важному для декана оппоненту.
Видите ли, - продолжал между тем Серафим Родионович, - не каждому дано легко перестроиться, отказаться от привычных представлений, традиций, принять новое, пусть даже хорошо аргументированное. И великим людям это не всегда удавалось. Взять хотя бы Галилея. Кто решится обвинить его в консерватизме? Товарищ Сталин отнес его к той категории ученых, которые умеют ломать старое и создавать новое несмотря ни на какие препятствия, вопреки всему. Но великий астроном так уверовал в то, что планеты должны вращаться вокруг Солнца непременно по круговым орбитам, так свыкся с этим, что никак не мог перебороть себя и согласиться с Кеплером, хотя доводы и расчеты последнего были убедительными и неопровержимыми. Или взять лорда Кельвина. Вы, конечно, слышали это имя хотя бы в связи с абсолютной шкалой температур... Это был великий и многогранный ученый. Он придумал почти все электроизмерительные приборы, которыми и сейчас пользуются. Он похоронен рядом с Ньютоном. Но открытие рентгеновских лучей и радиоактивности не вызвало у него ничего, кроме неприязни и подозрительности, потому что они не вписывались в накрепко усвоенную Кельвином систему понятий и принципов. И в воздухоплавание он не поверил. А великий Наполеон Бонапарт не смог оценить колоссальных и, казалось бы, очевидных преимуществ замены парусного флота пароходами, в чем впоследствии, уже низвергнутый, горько раскаивался.
Те отрасли промышленности, которые уже внедрили у себя поток, вначале тоже переживали свои "детские болезни". Например, машиностроители считали, что поточное производство может оправдать себя только при неизменности изделия в течение многих лет. На этом основании Форд не менял конструкцию автомобиля на протяжении двух десятилетий. Но постепенно этот фактор потерял свою остроту и сейчас многие машиностроительные фирмы меняют модели выпускаемых изделий почти каждый год. А строители пока еще этот довод выдвигают в качестве главного. Им приходится с пеной у рта доказывать ту элементарную истину, что построение потока надо базировать не на абсолютной однотипности объектов, а на однотипности производственных процессов. Эффективные материалы и индустриальные конструкции могут уменьшить трудоемкость отдельных процессов. А задача поточного производства - рационально организовать движение материалов и конструкций во времени и, в конечном счете, сократить сроки строительства.
Надо отметить, что среди строителей бытует еще одно заблуждение. Они полагают, что строительное производство существенно отличается от всякого другого промышленного производства. И делают отсюда вывод, что здесь нужно искать какие-то особые пути. Спору нет, способы управления строительным производством имеют свои особенности. Но сам процесс возведения, скажем, здания по своим структурным элементам и их взаимосвязи, ничем особенным от производственного процесса в любой другой отрасли не отличается и подчинен тем же законам, по которым строится массовый производственный процесс на всяком промышленном предприятии. Таким образом, любой вид строительных работ, если он только является массовым, может и должен быть построен по принципам поточного производства.
Игорь слушал, как зачарованный. Его распирало от чувства благодарности судьбе в лице Пучкова, указавшего ему единственно верный и достойный путь в жизни, чувства горделивого восхищения, преклонения перед Титаном, волшебником строительного дела, полубогом, от головокружительных перспектив перестройки, грандиозного качественного скачка всей строительной теории и практики. Он был несказанно горд оказанным ему вниманием, готов был немедленно бросится в бой с консерваторами, защитить декана, выполнить его самое сложное и опасное поручение. И еще ему было немного стыдно за себя, за то, что по недомыслию своему доставил такому человеку неприятность, отвлек его от разработки проблемы особой государственной важности. Мелкая афера Селеневича теперь казалась ему совсем пустяковой, не стоящей внимания, почти безобидной.
Расстались они друзьями. И с тех пор всякий раз, когда декан встречал Игоря в коридоре или на улице, он непременно останавливался и, даже если не вступал в беседу, то здоровался с ним за руку. Делал он это просто, без всякого намека на обидную покровительственную снисходительность. Игорю очень льстило внимание такого мудрого, заслуженного человека.
Игорь забрался в темную аудиторию, сел на скамейку, положил голову на стол и закрыл глаза, но тут же почувствовал, что все поплыло под ним и закружилось, и вынужден был выпрямиться, широко открыть глаза и несколько раз судорожно заглотнуть ртом воздух. На лбу выступил пот. Такое состояние он испытывал впервые. И даже немного испугался. Но мысль работала четко. Убедившись, что в вертикальном положении с открытыми глазами качка не ощущается, он нашел в себе силы как бы со стороны подшутить над своим пьяным состоянием и пропеть тихо, почти беззвучно куплет из старой студенческой песни:

Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать 3емли вращенье...
Дурак! Зачем он не напился?
Тогда бы не было сомненья.

Потом спустился вниз, подкрался к выходу и, убедившись, что Мокритина и Одновола поблизости нет, вышел на улицу. Вернулся он примерно через час-полтора посвежевшим и бодрым. В зале на шестом этаже, где собралась основная масса агитаторов, шел концерт самодеятельности. Выступал Марик Липкинд, старший агитатор, в группу которого входит и Зуев. Он зычным голосом с пафосом декламировал, выбрасывая руку вперед:

Ликуйте, Карпаты, ликуйте Балканы!
Встал ветер с востока, и гонит туманы.
Хвала тебе, Сталин Великий, хвала!
Россия сквозь бурю с тобою прошла.
Хвала тебе, Тито. Дорогою славы
Отважно идут за тобой югославы.
К последним победам отчизну веди!
Ликуйте, народы! Живите, вожди!

Стихотворение было в его ключе. Марик считает себя крупным специалистом по балканским вопросам. Он очень гордится тем, что участвовал в штурме Белграда и, хотя был всего лишь командиром взвода связи, туманно намекал на какую-то важную роль, которую играл в обеспечении координации действий частей двух Украинских фронтов и Национально-освободительной армии Югославии. Он восхищался природой Югославии, ее городами, женщинами. А маршал Тито был для него почти таким же идеалом, как для Киры Екатерина Великая. Слава Селеневич дал Марику звучное прозвище: Марк–Тулий-Цицерон-Липкинд -3адунайский. Здесь обыгрывалась еще одна его особенность. Липкинд умеет складно и цветисто произносить речи по любому поводу и очень любит это делать. Игорь, хотя и сталкивался с ним по агитационной работе на участке, впервые услышал его публичное выступление на предвыборном собрании в институте, когда выдвигали кандидатов в депутаты Верховного Совета. Марик первый попросил слово.
- Вот, товарищи, наступил и наш черед подумать о том, кого мы назовем своими кандидатами в высший орган советского государства, - заговорил он медленно, негромко, задумчиво, как бы соображая вслух. И произнес эти слова так доверительно, естественно, будто они в самом деле только минуту назад пришли ему в голову, будто с ним еще несколько дней назад не договорились, что именно он выступит первым и назовет имя великого вождя; будто он не знал, что на всех без исключения предприятиях, во всех учреждениях, колхозах и совхозах, учебных заведениях и воинских частях Советского Союза первый, кто выходит на трибуну предвыборного собрания, обязательно называет имя одного и того же человека. Артист! Дальше Марик, обосновывая свое предложение, дал развернутую характеристику кандидата: - Товарищ Сталин мудр и нетороплив при решении сложных вопросов. Он бесстрашен в бою и беспощаден к врагам народа. На нашем пути было немало трудностей. У нас было и много врагов. Они пытались сбить нас с правильного пути. Мудрость Сталина, воля Сталина позволили нам победно преодолеть все трудности, справиться со всеми врагами. Имя товарища Сталина было знаменем для нас и в годы пятилеток, когда наша страна буквально на наших глазах превратилась из “колосса на глиняных ногах” в колосс на мощных стальных ногах. Оно было знаменем для нас в дни великой всенародной войны. Враг был очень силен. Но мы верили и знали, что под водительством товарища Сталина мы не можем не победить. И мы победили! Теперь, когда в результате нашей великой победы ликвидирована угроза немецкого нашествия на западе и японского нашествия на востоке, товарищ Сталин, наш первый депутат, поведет нас к новым победам, победам в мирном труде. Выдвигая кандидатуру товарища Сталина, советские люди знают: Сталин - это успехи и счастье народа, Сталин - это наше сердце, наш мозг, наша непоколебимая воля...
Марику шумно аплодировали. Игорь тоже хлопал. И делал это искренне. Он аплодировал искусству. Он, конечно, знал, что на этом, как и на всех других таких собраниях и митингах все выступающие будут говорить примерно одно и то же. Он понимал, что так надо. Но уж если надо, если люди пришли слушать, так все-таки насколько приятнее слушать таких ораторов, как Липкинд, чем тех, кто то же самое монотонно бубнит, не отрывая глаз от бумажки. Не признавая за собой ораторского таланта, Игорь высоко ценил его в других.
А несколько дней назад Игорь имел возможность убедиться в "спрытности" Марика и его агитационных способностях еще на одном примере. Они вдвоем ходили уговаривать избирательницу Наталью Бевзюк, которой за три дня до выборов исполнилось восемнадцтъ лет, проголосовать в числе первых и выступить на митинге при открытии избирательного участка. Накануне Игорь сам разговаривал об этом с девушкой, но она смущенно отнекивалась. Пришлось прибегнуть к помощи старшего агитатора. Марик солидно представился уполномоченным райкома комсомола, сказал, что о патриотическом поступке Наташи напишет на работу и в школу, пообещал сфотографировать ее и подарить портрет размером тринадцать на восемнадцать сантиметров, и тут же, не ожидая согласия девушки, набросал текст ее речи: "Я родилась в простой рабочей семье. Советская власть дала мне образование, воспитала любовь к труду. Я работаю на заводе, у меня четвертый разряд. В будущем году закончу вечернюю школу. Хочу стать инженером. Голосуя за кандидата сталинского блока коммунистов и беспартийных, видного советского ученого, академика Патона, я голосую за наше счастье, наше светлое будущее..." Все было улажено за пять минут. Игорю импонировала эта способность Марика не теряться, быстро ориентироваться, его умение показать себя, блеснуть. К нему вполне могли быть отнесены слова часто исполняемой в последнее время веселой песенки:

Ох ты, сказали девчата,
Видно парень быть первым привык.
Ох ты, сказали ребята, Сразу видно – фронтовик.

Крикун на все лады потешался и язвил по поводу процедуры выборов, называя ее то "нелепым фарсом", то "выборами без выбора". "В деле "демократизации" выборов мы перещеголяли Гитлера, - ворчал он. - На выборах в Германии в тридцать шестом году тоже в каждом округе баллотировался только один кандидат, тут пальма первенства принадлежит Гитлеру, а мы через полтора года переняли у него эту великую идею. Но пошли еще дальше. У немцев в бюллетене был пустой кружок против фамилии кандидата и избиратель должен был там собственноручно написать "да" или "нет". Для этого он должен был зайти в кабину, надеть очки, взять в руку карандаш, то есть соблюсти хоть какое-то внешнее подобие процедуры демократических выборов. Нам же и этого не доверяют. Для нас и зайти в кабину, вероятно, считается слишком большой свободой. Единственное, что нам могут доверить - это собственноручно вбросить бумажку в урну, да и то на глазах должностных лиц. Естественно, что при такой процедуре отпадает всякая необходимость заходить в кабину. Поэтому всякий, кто туда заходит, уже может попасть под подозрение. И это все преподносится как всеобщие, прямые и тайные выборы, всенародный праздник, вершина демократии..." Игорь не возражал профессору, не спорил, но к своим агитаторским обязанностям относился очень добросовестно. Теперь он может "гулять смело". Списки его избирателей тщательно выверены. "Мертвых душ", двойников, искажений и прочих неувязок нет. Избирателей своих он знает всех наперечет и спокоен за них. Один шофер предупредил, что придет голосовать в два часа дня, двум нужно урну доставить домой, а остальные твердо обещали не подвести "сыночка" и проголосовать до восьми часов утра. Сам Игорь, чтобы не подводить своих агитаторов, взял у себя на избирательном участке открепительный талон и проголосует вместе с Натальей Бевзюк.
"А интересно все-таки, что бы мог возразить Крикуну Липкинд-Цицерон”, - подумал Игорь не без ехидства и решил как-нибудь при случае, один на один подкинуть ему такой провокационный вопрос. Но тут же сам нашел ответ. "Дело не в процедуре, - веско и авторитетно, хотя и запоздало отпарировал он. - Вот в Англии в прошлом году были "настоящие" выборы. Как раз во время Берлинской конференции сменилось правительство. Народ отдал предпочтение лейбористам. Черчилль, подписав напоследок вместе с Трумэном и Чан Кай-Ши обращение к японцам с предложением о безоговорочной капитуляции, сам отправился к королю с заявлением о капитуляции, то есть об отставке. Его сменил Эттли. Все здорово, все демократично. Но что изменилось? Что сделал Эттли такое, чего не сделал бы Черчилль или, наоборот, чего не сделал Эттли, что сделал бы Черчилль? Так что дело не в процедуре, а в том, чьи интересы представляют депутаты, в чьих руках фактически находится власть. Как поет Миша Копельман, "тот, кто платит, тот и выбирает". Игорь был очень доволен этим своим ответом. Он казался себе умным и солидным, достойным партнером не только Селеневича и Липкинда, но и Одновола с Пучковым. А Крикун представлялся ему посрамленным и растерянным...
На сцене между тем появился легкий на помин Миша Копельман со своими неразлучными друзьями и компаньонами: Верой Васютиной и аккордеонистом Володей Рассохиным. Слушатели встретили их дружными хлопками. За короткий срок это трио успело завоевать популярность. Они выступали с юмористической программой, которая называлась "Обо всем понемногу" и состояла из множества злободневных куплетов на мотив известных песен со словами "местного значения". Сегодня тематика куплетов касалась перипетий недавно закончившейся экзаменационной сессии.

Ах, зачем в эту ночь
Я на танцы ходил?
Сессию сдать мне невмочь,
Я "хвосты" отрастил,

- выводил Миша слабеньким, но приятным тенорком.

Хвост один - диамат,
Хвост другой - сопромат.
А ведь в этих "хвостах"
Я один виноват...

Темная ночь
Днем студенту казалась теперь,

- вступила Вера. Она исполняла роль "от автора".
Куплеты вызвали живую реакцию. Это и немудрено. Исполнители и слушатели часто приходили на экзамен с воспаленными от бессонницы глазами. В память об этих "горячих денечках" Вера еще на первом курсе подарила "пионерчикам", как она ласково и немного снисходительно называла Россохина и Копельмана, свою фотокарточку с такой игривой надписью на обратной стороне: "Мишеньке (Вовочке) на память о первой проведенной совместно ночи". Вера – душа и мозг этого маленького дружного коллектива, объединенного помимо совместной учебы и художественной самодеятельности, еще и "делом".
Отец Веры, погибший на фронте, был стекольщиком, мама - костюмерша в театре. Материально Васютины всегда жили неважно. Отец, правда, подрабатывал, но частенько прикладывался к рюмке, а мать, безалаберная по натуре, недалекая, гордившаяся своей причастностью к театральной среде, домашним хозяйством занималась, что называется, спустя рукава. Дети с ранних лет были предоставлены сами себе. А в прошлом году с мамой случилось несчастье: торопясь куда-то, она впопыхах неосторожно стала доливать керосин в зажженный примус. Горючее воспламенилось, раздался взрыв. Васютина получила сильные ожоги и надолго выбыла из строя. На Веру легли все заботы по дому, уходу за мамой и двумя младшими сестрами, каждая из которых требует к себе особого подхода и внимания: средняя сестра очень болезненна и психологически травмирована из-за своей сильной хромоты - следствия перенесенного в детстве полиомиелита, а младшая оказалась музыкально одаренной. От энергичной, собранной Веры, фактически уже давно принявшей на себя обязанности главы семьи, и раньше требовалось немалое искусство, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Но после несчастья с мамой от нее потребовалось сделать нечто почти невозможное, совершить подвиг, чтобы три неприспособленных трудных иждивенца выжили, не пошли по миру, и Вера этот подвиг совершила, нашла выход из положения, причем по своей инициативе, сама, не прибегая к чьим-либо одолжениям. Она "спелась" с двумя работящими и покладистыми "доходягами", жившими в общежитии и не ждавшими манны небесной, тощими, вечно голодными, но неунывающими, и возродила отцовский промысел. Желание работать и заработать было огромно, спрос на услуги "фирмы" тоже (расценки у них были, по словам Миши, божеские). Поначалу было трудно с материалами. Но постепенно дело наладилось.
Однажды Игорь за компанию со Славой по приглашению Миши Копельмана был дома у Васютиной на Москалевке и наблюдал за приготовлением замазки из глины, цемента и отходов асбеста. Вера с гордостью, как о своем детище, говорила о технологии: "Глина разбивается на мелкие кусочки и заливается водой на сутки. Потом остаток воды сливается, а глина тщательно перемешивается деревянной ложкой до получения однородной сметанообразной массы. Отходы асбеста тоже заливаются на ночь горячей водой, а утром тщательно разминаются руками. Если нет под рукой асбеста, используем опилки. Тоже ничего получается. Потом одна часть глиняного теста и три части асбеста тщательно перемешиваются, в смесь небольшими порциями добавляется цемент и снова тщательно (Игорь тогда с удовлетворением отметил это многократное повторение слова “тщательно”, характеризующего подход Веры ко всему, что она делала) перемешивается. Для экономии цемента мы еще подмешиваем туда дробленую штукатурку. Ее, слава богу, хватает. И ничего. Пока от клиентов ни одной жалобы не было... Готовим замазку каждый день из расчета на два-три часа работы, больше нельзя - твердеет..."
Компаньоны преданно смотрели на свою предводительницу, воистину, как пионеры на любимую вожатую, ожидая лишь сигнала, чтобы отсалютовать "всегда готов". И это отнюдь не было позой. Преданность "пионерчиков" не знала границ. Миша Копельман, в частности, уже имел случай доказать это во время экзамена по теоретической механике.
"Экзекуция" происходила в большой аудитории, предназначенной для общекурсовых лекций. Экзаменатор, доцент Кошелец, по прозвищу "полицай", восседал в дальнем от входной двери конце комнаты за длинным столом; очередные четыре жертвы - за тем же столом прямо против него спиной к двери. При малейшем подозрительном шорохе или если кто-либо из ожидающих очереди отвечать вдруг, будто от нечего делать начинал внимательно рассматривать свои колени, Кошелец медленно поднимался и, сверля уличающим взглядом подследственного, обходил вокруг стола. Нюх на шпаргалки у него был прямо-таки собачий. Говорили, что он не стеснялся извлекать сложенные аккуратной гармошкой бумажки из-за резинок для чулок и из других "укромных" мест дамского туалета. Обладатель шпаргалки немедленно изгонялся из аудитории. Оправдания, мольбы, слезы, кокетство - ничто не брало толстокожего доцента. Он был неумолим. И при этом всегда приговаривал: "Не люблю, когда меня держат за фраера".
Как преподаватель, Кошелец пользовался уважением и авторитетом. Лекции он читал хорошо, а экзамены и зачеты принимал хотя и более строго, чем другие (в смысле честности), но специально не "сыпал". Тем не менее, примерно каждый третий студент, закрывая за собой заветную дверь, сообщал толпящимся в коридоре коллегам с тяжелым вздохом: "погнал". Веру в данном случае, по ее собственному признанию, безусловно, ожидала та же участь, со всеми вытекающими последствиями, вплоть до лишения стипендии, если бы не самоотверженный поступок ее пажа.
План операции, как им казалось, был гениальным по своей простоте и шансам на успех. Васютина появляется перед "полицаем" в тот момент, когда наступает очередь Копельмана отвечать, и занимает его место. За время, пока Миша отвечает, она переписывает свои вопросы на отдельный листочек и прячет их среди оставленных Мишей бумажек; тот по дороге к выходу сгребает свои черновики и вместе с ними выносит Верины вопросы. В коридоре, усилиями отличников Лены Литовской и Фимы Вайнера быстро стряпаются обстоятельные ответы и очередной впускаемый в аудиторию студент передает их по назначению.
Итак, задумано все это было блестяще, но, как часто случается у неопытных шахматистов, без учета возможных ответных ходов противника. А Кошелец оказался столь искушенным и проницательным, что разрушил хитроумную комбинацию в самом начале: он не разрешил Мише подойти к своему бывшему месту. Больше того, заподозрив неладное, он провожал Копельмана своим сверлящим взглядом, пока тот не проделал большую часть пути до двери. Но затем "полицай", уверенный в том, что надежно перекрыл возможный тайный канал, ослабил бдительность.
"Ну, посмотрим, что вы тут изобразили", - услышал Миша его приглушенный расстоянием голос и обернулся. Доцент уткнулся в бумаги. Решение пришло мгновенно. Миша юркнул под ближайший стол и стал очень осторожно, ползком, в моменты, когда голоса заглушали вызываемое им легкое шуршание, продвигался к своей Даме. Благо, отвечающая девушка говорила бойко, громко и многословно, преподаватель задавал ей дополнительные вопросы, колеблясь между четверкой и пятеркой, и Миша быстро сравнительно достиг цели. Вера вздрогнула и даже слегка вскрикнула, почувствовав прикосновение холодных пальцев к ноге, но, вмиг оценив обстановку, весьма естественно раскашлялась. Кошелец ничего не заметил. Обратный путь, включая стремительный, но относительно бесшумный бросок к двери благородный и смелый рыцарь тоже проделал благополучно. Без помех была осуществлена и остальная часть операции. Васютина получила четыре, а Копельман стал своего рода исторической личностью. И совсем не в ироническом смысле, как, казалось, могло бы быть. Над ним добродушно посмеивались, но не высмеивали. Все причастные к “операции” отзывались о ней в тоне "знай наших". Игорю тоже импонировал поступок Миши. Он был рад, что хоть кому-то из студенческой братии удалось обвести вокруг пальца “полицая”, несмотря на то, что сам он лично пока с этим доцентом не сталкивался и понимал, что преподаватель теормеханики, хотя и применяет грубые методы, но поступает так из "правильных" побуждений. Он по-хорошему завидовал Копельману, уже занявшему свое место в Истории института, той неписаной Истории, которая до глубокой старости ассоциируется у бывших студентов с молодостью, романтикой, первой любовью. Истории, о которой они рассказывают, часто сильно приукрашивая, на вечеринках, которую вспоминают при случайных встречах с однокашниками; которую приводят в пример детям и внукам, когда хотят показать, что "теперь студент не тот пошел"; которую многие профессора я доценты используют в лекциях в качестве будильника. Но вид хилого, слегка сутулого Миши не очень подходит для "исторической личности". И очень уж подобострастно, как робкий второстепенный провинциальный актер на приезжую знаменитость, смотрит он на поющую Веру. Игорь усмотрел в этом некое посягательство на "честь мундира'' мужского сословия. В самом деле, Вера лучше своих партнеров держится на сцене. Может быть, из нее даже получилась бы неплохая драматическая актриса. Вообще, бог не поскупился, наделяя талантами старшую дочь Васютиных. Ее целеустремленность, воля, энергия, жизнелюбие, ее способность шутить и петь, следить за прической и платьем среди той массы забот, дел и неприятностей, которые со всех сторон наступали на нее - все это не могло не вызвать у Игоря чувства уважения. Но ему было как-то немного обидно, что этими атрибутами наделена представительница слабого пола, а мужчины, самцы, играют при ней подчиненную роль.
Мысли Игоря потекли по новому руслу. Он попытался представить себе на месте Веры других знакомых ему женщин, не имевших самостоятельной специальности: тетю Шуру, Киру, Галю, Нину... Что бы они предприняли, оказавшись в столь бедственном, почти безвыходном положении? Пошли бы на завод на роль ученицы или разнорабочей, чтобы получить продуктовые карточки первой категории и талоны на дополнительное питание? Возможно! Но это было бы не то. Во-первых, на всех иждивенцев все равно не хватило бы; во-вторых, это не те блага, которые она мечтала обеспечить сестрам и маме; в-третьих, работа на заводе не оставила бы ей ни времени, ни сил для выполнения тех многочисленных домашних дел, которые Вера считала для себя основными и первостепенными; и, наконец, в-четвертых, работу на заводе она, конечно, не могла бы совмещать с учебой. И еще Игорь вполне допускал, что большая загруженность кормилицы производственными делами могла, чего доброго, привести к ссорам между нею и другими членами семьи, которые принимали нежную заботу о себе и ухаживания со стороны Веры как нечто само собой разумеющееся. Нет, заключил Игорь, завод - это не выход. Да и не связывались никак в его представлении образы тети Шуры или Киры с шумом и грязью завода. Скорее всего, они пустили бы в ход свое старое и испытанное оружие - оружие обольщения, стали бы искать помощи и заступничества у мужчин. И, хотя Игорь понимал, что в их положении это было бы нормальным, естественным, "законным" выходом, в таком решении вопроса он усматривал некую гаденькую, нечистоплотную основу. Перед его мысленным взором возникло беспечное, раскрасневшееся от винных паров смазливое личико Таточки Педан, которую он встретил сегодня в ресторане со своим пожилым хахалем. А вот решение задачи, найденное Верой, представлялось ему архиблестящим, а вся ее жизнь и деятельность - сплошным подвигом, "делом чести, делом славы, делом доблести и геройства".
Игорь вгляделся в Веру, в ее большой открытый лоб, решительное выражение лица, немного угловатую фигуру, высокие плечи и пришел к выводу, что по всем нормам она должна была родиться мальчиком. По натуре, по хватке - она мужчина, не бой-баба, а именно настоящий мужчина, каким Игорь себе его представляет. Он легко вообразил себе, что в детстве Вера дружила не с девочками, не играла в куклы, а гоняла с мальчишками, была у них заводилой, безраздельно властвовала над ними, выполняя функции и прокурора, и судьи, и экзекутора. Манеры у нее тоже типично мужские: размашистая походка, привычка резко хлопать себя ладонью по ляжке, когда неожиданно приходит решение задачи... Представить себе Веру в роли хитрой, ловкой и лукавой хищницы-любовницы Игорь никак не мог. Это амплуа Киры. А удел Веры – труд, черная неблагодарная работа, жизнь для других. На стройке она будет своя. Игорь одинаково хорошо "видел" ее и непосредственно на объекте, и за столом в кабинете начальника. Такие руководители, как Вера, пожалуй, смогут воплотить на практике теорию Одновола. Игорь сам не возражал бы, чтобы впоследствии, когда он достигнет высокого положения, она стала его замом. Он будет придумывать оригинальные и эффектные технические решения, выполнять сложные расчеты, а она будет помогать ему разрабатывать конструкцию, а затем воплощать ее в жизнь... А вот мужу ее Игорь не завидовал, несмотря на то, что она, вероятно, будет его нежить и холить, как своих сестер...
Смех и аплодисменты, раздавшиеся вокруг, вернули Игоря к действительности. Он прислушался к тому, что происходило на сцене. Вера продолжала петь, теперь на мотив "Офицерского вальса":

...Но ночь коротка. Зорька близка,
И не выучить стопки конспектов,
Что от пола и до потолка.
А утром опять надо сдавать,
Профессура жива и здорова,
А студенту так хочется спать...

Вера отступила назад, а Володя, изображая экзаменатора, пробасил:

Хоть я с вами совсем незнаком,

(Это был прозрачный намек на слабую посещаемость студентами занятий)

Но скажите, как строится дом?..

Смех и аплодисменты заглушили голос Маши Копельмана, но по крайне растерянному выражению лица, удивленно поднятым плечам и разведенным рукам его было ясно, что отвечает он словами песни:

...Сам не знаю о чем...

Этот куплет тоже не грешил против жизненной правды. Итоги зимней сессии оказались весьма неутешительными. Игорь только вчера случайно присутствовал при разговоре декана с секретарем комсомольского бюро факультета, и перед ним открылась мрачная картина.
"О какой ведущей роли комсомола может идти речь, спрашивается, - отчитывал Одновол Ваню Колодяжного, - если восемнадцать комсомольцев вообще не явились на экзамены, и, естественно, будут отчислены, из института, а семьдесят получили двойки; если на всем факультете отличниками являются только одиннадцать комсомольцев, а задолжниками - больше пятидесяти; если больше чем три четверти комсомольцев имеют пропуски занятий по неуважительным причинам. Так это только комсомольцы. А разве комсомольская организация не ответственна за всех студентов?.. Надо срочно исправлять положение: с комсомольцев взыскать как следует, отстающих прикрепить к отличным и хорошим студентам, провести собрания в группах с персональным разбором каждого "хвостиста" в отдельности. Пусть отличники поделятся опытом, особенно с первокурсниками, расскажут, как работают над учебным материалом, как планируют свой день, и так далее. Вот Зуев... пусть он откроет секрет, как ему удалось самому все сдать на отлично и Хрусталеву помочь. А я помогу привлечь преподавателей. Пусть они подскажут, как преодолевать трудности. Со своей стороны я тоже буду с каждым беседовать перед подписанием очередной "хвостовки"...
Проблема "хвостовок", то есть разрешений на повторную сдачу экзаменов, тоже не была обойдена в куплетах.

На зака-ате ходит па-арень
За профессором своим.
Чтоб отме-эточку испра-авить -
Разрешите, мол, сдадим...
И кто ж его знает,
На что он намекает... -

пела Вера дуэтом с Мишей под непрерывный одобрительный гул, смех и аплодисменты зала. Но басистый "профессор" был раздражен, высокомерен и непреклонен:

Не ходи ты, бездельник, за мной,
Мои нервы ты зря не испытывай.
Я два раза уж бред слышал твой,
И на большее ты не рассчитывай...

Игорь мгновенно перестал воспринимать окружающее. У него перехватило дыхание. Мотив этой песни вновь разворошил тлевшие под слоем "ресторанного пепла" угли и они обожгли душу чувством горькой вины перед Галиной; тронул трепетные струны памяти, и события последних недель вновь приобрели режущую остроту... Он снова мысленно перенесся в обстановку предновогоднего вечера, праздника в честь его восемнадцатилетия, вечера, положившего начало последующим, наполненным "миллионами терзаний" дней.
Игорь родился 2-го января, но сызмальства этот день в семье Зуевых отмечали 31 декабря, совмещая его со встречей нового года. До войны этот праздник всегда состоял из двух отделений – детского и взрослого - и обставлялся шумно и интересно. Сергей Васильевич бывал неистощим на выдумки, танцевал и играл с детьми, показывал фокусы, смеялся и веселился сам, как равный, без напускной ребячливости. Детвора была от него без ума и потом долго еще обсуждала его проделки, а Игоря распирало от гордости. Но все же Игорю больше нравилась и запоминалась "взрослая" часть. Он внимательно слушал и остро переживал "случаи" из медицинской практики, давал свою оценку шуткам, по-своему трактовал двусмысленности и латинские слова в разговорах, не предназначавшихся для детского слуха. И еще вел негласный учет того, кто и как "раскрывается" после выпитого и после какой по счету рюмки. Игорь до сих пор помнил, что его родной дядя по матери Павел Афанасьевич Ломазов, обычно солидный, степенный человек, старший преподаватель кафедры политэкономии Института железнодорожного транспорта, уже после второго тоста бросал неосторожные взгляды на высокий бюст яркой красавицы Дины Иосифовны Асбель, той самой сотрудницы и приятельницы Сергея Васильевича, по "делу" которой Крикун нанес визит областному прокурору. А муж красавицы, летчик Андрей Дмитриевич Торяник пронзал обоих ревнивыми взглядами-стрелами. После четвертой-пятой порции спиртного Торяника "заносило": он начинал хорохориться, цепляться к дяде Паше, громко и назойливо рассказывать Любови Афанасьевне и жене Ломазова тете Клаве про опасности и риск, связанные с работой летчиков, и при этом часто, как казалось Игорю, болтал лишнее. Он был из тех болтунов, которые, по оценке Игоря, без иронии бывают находкой для шпионов. Однажды, например, когда Любовь Афанасьевна, чтобы перебить разговор, принимавший нежелательный оборот, похвалила его костюм (он на торжества к Зуевым всегда приходил в отлично сшитом гражданском костюме из дорогого материала), Андрей Дмитриевич поведал честному народу, собравшемуся за праздничным столом, следующую историю.
В 1937 году в эскадрилье, где служил только что окончивший училище Торяник, как и в других частях, производился набор добровольцев в Испанию. Андрей Дмитриевич, тогда еще холостой, вызвался первым. Его взяли, выдали гражданский паспорт, сшили два добротных гражданских костюма и с одной из групп под видом туристов переправили во Францию. Почти две недели они пробыли в Париже. Правда, свободно ходить по городу им не разрешали, а водили гурьбой и возили автобусами, но все-таки был в Париже... В Испанию они не попали: там все уже кончилось. По возвращении домой хотели было вместе с паспортом отобрать и костюмы, но добровольцы обратились с телеграфной просьбой к Ворошилову, и нарком разрешил костюмы оставить себе. Кто знает, что он еще наболтал бы, если бы жена не увела его домой.
Тетя Клава обычно принимала живое участие до и после вечеринки: помогала готовить, убирать и мыть посуду. Во время же застолья она, как правило, чинно и безмолвно восседала сбоку стола, ела и пила мало, в разговоры не вступала, вообще вела себя, как воспитанный ребенок. Центральными фигурами за столом были Сергей Васильевич и Дина Иосифовна. Они не давали скучать всем остальным. С них все начиналось. К ним все обращались. Так Игорю это запомнилось. А на последнем торжестве было иначе. Тетя Клава сидела в центре стола рядом с Диной Иосифовной и дружески, на равных, беседовала с ней. Как и по чьей инициативе это случилось, Игорь не заметил, но, понимая, что их сблизило, был рад и доволен за них, проникся еще большим уважением и детской любовью-поклонением к Дине Иосифовне.
За время войны в жизни каждой из этих женщин произошли печальные перемены. Андрей Дмитриевич погиб, причем, что Игорю казалось особенно обидным, погиб не в воздухе, не в геройском бою, а на земле, вне самолета, от шальной пули, как рассказывал его штурман, приезжавший к Дине Иосифовне. А дядя Паша "отколол номер": сошелся на фронте с какой-то "паразиткой", заимел ребенка (с тетей Клавой у него детей не было) и теперь после демобилизации не собирается возвращаться к старой жене и вообще в Харьков. Любовь Афанасьевна объявила брату бойкот, перестала отвечать на его письма. А Клавдия продолжала оставаться своей. Даже больше, она фактически стала членом семьи Зуевых, все свободное от работы время проводила у них и только спать уходила в свою "конуру". Дина Иосифовна тоже стала в последнее время частым гостем в доме Зуевых. Игорь поначалу отнесся к этому весьма настороженно: уж очень коллизия напоминала пошлый треугольник с участием пресловутого литературного "друга дома". Но потом сам поддался обаянию ослепительной красавицы и в дни, когда она дежурила в клинике или не приходила по другим причинам, ему уже вроде чего-то не хватало. Присутствие этих ставших в результате войны одинокими женщин впервые на официальном празднике в их довоенной компании придавало встрече своеобразный поминальный оттенок. Станислав Селеневич, трепавшийся во хмелю всю ночь без умолку, несколько раз сконфужено сам обрывал себя, как человек, неосторожно упомянувший о веревке в доме повешенного, когда по обыкновению описывал свою фронтовую жизнь в виде длинной непрерывной цепи озорных и веселых, захватывающе опасных и забавных приключений и похождений. Но это детали. Слава был в отличном настроении. И трудно сказать, что больше возбуждало его - спирт или неувядающая жгучая цыганская красота Дины Иосифовны. Своим весельем он, поддерживаемый Сергеем Васильевичем и Диной Иосифовной, слегка даже кокетничавшей с ним, заражал остальных. За столом царило торжественное оживление.
Игорь в тот предновогодний вечер чувствовал себя именинником в самом полном и широком значении этого слова. Он имел все основания быть довольным собой и считать, что честно заслужил и хорошие слова, сказанные в его адрес гостями, и полученные подарки.
За три месяца занятий он сумел стать заметной фигурой даже в масштабе института, а на курсе – полулегендарной личностью. Конечно, в первую очередь, этому способствовали незаурядные способности юноши к точным наукам, прекрасная память, дисциплинированность, интерес и серьезное отношение к занятиям. Действительно, он не помнил такого случая, чтобы какой-либо вопрос преподавателя или студента (разумеется, в пределах изучаемых разделов), оказался для него слишком сложным. Иногда ему самому казалось, что какой-то невидимый всезнающий ангел или дьявол, притаившийся где-то за позвонками, с помощью невидимого транспортера подает в нужный момент нужное решение. Да и метод усвоения материала был у него необычным: на лекциях он не вел конспектов, а только сосредоточенно слушал, вникал и думал, обычно глядя в окно когда преподаватель говорил, или следя за его рукой, когда он писал на доске. А дома ежедневно, по свежим следам, работал с учебниками, а то и со специальной литературой или с учебниками для университета, если ему недостаточно было сведений по тому или иному вопросу в рекомендованных источниках. Все это с самого начала выделило его не только из общей массы, но и из среды "ординарных" отличников. Прозвище "доктор" и "профессор-доктор" с легкой руки Селеневича в заглазных разговорах заменило ему имя. Но дело было не только в его умственных способностях и прилежании. Свою роль сыграли и черты характера Игоря: солидная немногословность, ненавязчивость, отсутствие хвастовства и позы, рыцарская верность чести, готовность помочь делом; и стечение обстоятельств: дружба и участливое покровительство Селеневича, входящего в институтскую элиту и находящегося всегда на виду, трогательная опека над беспомощным во всех отношениях инвалидом Виталием Хрусталевым, теплые отношения с деканом.
А слухи, что у Зуева в его неполные восемнадцать лет уже где-то на стороне есть "настоящая" постоянная "любимая женщина", да еще певица, придавали его персоне в глазах сокурсников и, особенно, сокурсниц, оттенок романтической загадочности. Игорь не раз ловил на себе взгляды девушек, в которых, как ему казалось, отражалось не только любопытство, но делал вид, что ничего не видит и не понимает. Он и сейчас еще не совсем "выздоровел" после Киры, в нем не все еще и сейчас перекипело. При воспоминании о ней сердце его нет-нет, да и екнет ревниво, разольется болью об утраченном, недоверием и подозрительностью ко всему женскому полу. Это мешало даже в мыслях завязывать новые узелки отношений с девушками. Кроме того, у него была Галя - женщина, с которой все уже прочно сложилось, сложилось почти помимо его воли, но как нельзя более кстати и как нельзя более удобно и безболезненно. Тут нет ухаживаний, флирта, нет наслоений, условностей. Здесь - само естество в своем первозданном обличье, без камуфляжа, нагое, бесстыдное и вместе с тем какое-то ангельски непорочное, действовавшее на него как лекарство, служившее и отдушиной, и средством удовлетворения честолюбия, и орудием мести за коварство. Галина с первого часа признала в Игоре своего владыку и повелителя. В его присутствии она вся светилась радостью, всячески старалась угодить ему, угадать и предупредить его желание, всем своим поведением показывая, что только он и все с ним связанное является для нее первоочередным и важным, а все остальное трын-трава. В то же время она, как и подобает знающей свое место невольнице, никогда не удерживала его "то ласками, то сказками", не спрашивала, когда он намерен явиться в следующий раз, не предлагала куда-нибудь пойти вместе и ничего от него не требовала. Игоря такое отношение немного удивляло, но очень устраивало. Страстью он к ней не пылал, но испытывал теплое нежное ответное чувство. С ней ему было уютно и спокойно, было приятно сознавать, что она всегда ждет его, что она вообще "вся, вся его", что он окончательно выиграл битву с призраком Пети Седых...
Почти весь декабрь Игорь к Гале не заглядывал. Было много учебных заданий по начертательной геометрии, математике, физике и другим предметам. И делать их Игорь должен был в двух вариантах: для себя и для Хрусталева, который большую половину месяца пролежал в госпитале. А потом Игорь долгими вечерами терпеливо втолковывал подопечному всяческие ученые премудрости. Это было трудно, отнимало массу времени. Но если в результате Виталий все-таки усваивал как провести на эпюре плоскость Р в положение, параллельное плоскости Н последовательным вращением плоскости вокруг двух осей, или как находить центр центральной линии второго порядка, Игорь испытывал искреннюю радость и удовлетворение, как от собственного успеха. Помогать инвалиду войны Игорь считал своей обязанностью, патриотическим долгом. Но, кроме того, ему было приятно видеть осязаемые плоды трудов своих: Виталий, окончивший школу в год войны, растерявший в госпиталях остатки и тех мизерных знаний, которые приобрел в школе, пропустивший по болезни и из-за неполадок с протезами половину семестра, отчаявшийся и почти махнувший на себя рукой, - благодаря Зуеву воспрянул духом, снова уверовал в свои силы, стал более спокойным, сдержанным, менее раздражительным. И еще ему импонировало то, что Хрусталев не принимает помощь как нечто полагающееся ему, вроде пенсии или пособия, а ценит ее, считает себя неоплатным должником, что он очень привязался к Игорю и готов за него в огонь и в воду.
А вот то, что Игорь потратил целую неделю на изучение сопромата, чтобы выполнить за Селеневича его задания - это было мальчишество, пижонство. Но винить ему некого. Он сам хвастливо заявил, что способен за одну неделю без всякой посторонней помощи разобраться в сопромате настолько, чтобы правильно и осознанно выполнить все задания и без шпаргалок и подсказок заработать "чистую четверку". Если правильно говорят, что из двух спорящих всегда один дурак, а другой подлец, то в данном случае Зуев выступал в качестве дурака. Станислав спровоцировал его на это хвастливое заявление, гиперболизируя трудности усвоения физической сущности некоторых непривычных понятий и представлений, и предрекая, что уж на этом предмете и сам "доктор" споткнется. "Про начерталку анекдот есть? - ехидно вопрошал Слава, заламывая палец на руке. Про математику, про физику, химию, геодезию? Нету? То-то... А про сопромат есть. Спрашивают: "Какая разница между матом, диаматом и сопроматом?" И отвечают: "Мат знают все без исключения студенты, но иногда делают вид, что не знают. Диамат никто не знает, но кое-кто иногда делает вид, что знает. А сопромата никто не знает и даже не пытается делать вид, что знает..." "Так уж совсем там ничего нельзя понять?", - засомневался Игорь. "А ты попробуй..." "И попробую. Давай спорить..."
Игорь взял у Селеневича толстый учебник, условия трех заданий и на неделю полностью отключился от суеты мирской. Занимался он с остервенением, до глубокой ночи, часто при керосиновой лампе, уставал так, что иногда до рассвета не мог уснуть, а если и забывался некрепким сном, то и во сне продолжал определять напряжения по наклонным площадкам растянутого стержня аналитическим и графическим методом или моменты инерции сложных фигур. К установленному сроку все было готово. Игорь объяснил решения задач и ответил на все заданные ему Славой вопросы. Селеневич признал себя побежденным. Он выглядел обескураженным, виноватым, а Игорь торжествовал: чтобы сбить спесь с такого типа стоило и поработать. А в день рождения Игорь неожиданно получил и материальную компенсацию, как он считал, за затраченную энергию - отличный портативный немецкий радиоприемник. Теперь Зуев почувствовал себя неловко: не для этого, мол, старался. Но Слава успокоил его своим обычным: "не дрейфь, Гарик" и, видимо, чтобы окончательно успокоить юного друга, с беспечной обезоруживающей откровенностью пояснил: "он мне ничего не стоил, я его "отомстил" у немцев"...
За столом Слава с общего согласия взял на себя роль тамады и изощрялся в панегириках с обилием превосходных степеней, предрекая имениннику в недалеком будущем грандиозные победы во всех сферах деятельности вплоть до титула чемпиона по велоспорту, конькам и шахматам (соответствующий спортинвентарь ему был преподнесен родителями и гостями). Сотрапезники дружно поддерживали. Захмелевший Виталий Хрусталев то и дело лез целоваться. Игорь блаженно улыбался. Ему казалось, что в эти часы он действительно пересекает некий важный рубеж, что все трудности и разочарования остаются позади, что в новом году все будет по-новому, легко, весело, красиво.
Но не долго пришлось ему пребывать во власти грез. Уже на рассвете первого новогоднего дня, едва успели разойтись гости, его с новой удесятеренной силой закружил вихрь жизни с ее бесконечными треволнениями, мучительными раздумьями, проблемами и вопросами, требующими немедленного ответа, радикальных решений, активных действий.
Около семи часов утра Игорь вышел проводить Дину Иосифовну, Виталия и Славу. На улице было довольно людно, слышались песни и смех – компании расходились по домам. Слава тоже затянул, подпевая пьяненькому кавказцу:

...Одэржим побэду,
K тэбе я прие-эду...

но опять осекся, покосившись виновато на Дину Иосифовну и, видимо, не найдя чем заполнить неловкую паузу, стал натянуто шутить насчет сногсшибательных успехов Игоря на "любовном фронте". Игорь угрюмо молчал, но когда они остались одни, вздыбился и с петушиной горячностью набросился на друга.
- Ой, Гарик, разве я что-нибудь сказал? - всплеснул руками Станислав, успокаивая расходившегося юношу. - Это же все ерунда, детские шутки. Если бы ты знал, что я мог им рассказать! Но я никому не трепался, ни одному человеку. Даже тебе ничего не говорил, потому что Галка-пончик просила меня об этом. Она не хочет, чтобы ты пока знал... хотя тебе, как виновнику, пожалуй, не мешало бы все-таки хотя бы быть в курсе дела...
Игоря бросило в жар.
- Ты только не дрейфь, - принялся успокаивать, заглянув в его лицо бывалый старший товарищ. - Ну, случилось нечаянно... подумаешь, дело житейское. Не ты первый, не ты последний... Если хочешь знать, ты поступил правильно, по-советски. Что, нет? Правду говорю. Почему, спрашивается, государство освободило нас с тобой от алиментов? А почему оно дает пособия матерям-одиночкам? Ясно почему. Чтобы мы с тобой свободнее себя чувствовали. Приняв такой закон, партия, правительство и лично товарищ Сталин сказали тебе: "давай-давай, Гарик"... Только ты не вздумай дурить, - угрожающе повысил голос Станислав, перехватив горячий взгляд Игоря. - Я тебе ее для науки подкинул, а не для того, чтоб ты делал глупости. Кроме того, она сама виновата, потому что ты был невинный, как ангел, а она отлично понимала что к чему... Ты думаешь, у нее до тебя был один Петя, как она сказки рассказывает. Будь здоров... Ее петями, если бы их живых и мертвых собрать вместе, можно было бы укомплектовать два стрелковых взвода. В госпитале, где она...
- Я пошел, - решительно прервал Игорь монолог приятеля.
- Дуй, - милостиво разрешил Селеневич. - Вечером заходи, расскажешь как там дела. Только не дури... Девка она ничего, своя в доску... и погуляла уже, теперь, если выйдет замуж, может, будет верной женой. Но за тебя не пойдет, потому что голова на плечах есть. Не дрейфь, Гарик, - закончил он своим обычным напутствием уже вслед удаляющейся фигуре. – Она здоровая, среди медиков крутится... дело житейское, будет все в порядке.
Двигался Игорь неровно, то ускоряя шаг почти до бега, то совсем останавливаясь в нерешительности. Мозг его лихорадочно работал. Мысленным взором своим он постоянно видел перед собой одну и ту же картину: его возлюбленная, окровавленная, корчащаяся от боли, лежит в грязном углу какой-то покосившейся хибары, а над ней склонилась страшная тощая старуха в лохмотьях с клещами в скрюченных пальцах. Эта картина временами становилась почти физически зримой, а потом бледнела и отдалялась, теснимая сомнениями.
До сих пор, когда Игорь пытался представить себе образ будущей жены, он неизменно вспоминал сцену бала из "Записок д'Аршиака", когда гордый грациозный Пушкин вводил в дворцовую залу первую красавицу страны. При этом на месте Пушкина он видел себя, а рядом с ним плыла во всем белом некая эльфа, очень напоминающая Киру Мезенцеву. И вдруг - Галка-пончик, Галка-пузя, с ее внешностью, ее прошлым, разницей в летах. Игорь представлял себе, как будут огорчены и шокированы родители, не исключал даже возможность разрыва: строгая Любовь Афанасьевна может отказаться видеть и принимать у себя такую невестку. И перед Диной Иосифовной ему почему-то было неловко... В такие моменты он отыскивал аргументы, оправдывающие его "невмешательство". "А что, если слухи о замужестве Киры оказались ложными, или в последнюю минуту она все-таки передумала, ждет меня и только из гордости не сообщает мне об этом? И вообще, Слава прав, разве я ее соблазнил? Разве я ей хоть что-нибудь обещал, дал хоть какой-нибудь повод надеяться?"
"Но она ведь ничего и не требует!", - сам себе возразил Игорь.
Эта мысль поразила его.
"Да, она ни на что не рассчитывает. Она даже не велела рассказывать мне, чтобы не тревожить, не мешать, не отвлекать от важных дел. Она честная, благородная, гордая, настоящий друг". Сомнения и доводы, только что им самим выдвигавшиеся, показались теперь ему мелкими, пошлыми, гаденькими. "Фактически ведь мы уже муж и жена, значит, и ребенок должен быть нашим общим. Иначе быть не может", - решительно заключил Игорь, прибавляя шаг и удивляясь, как еще минуту назад мог даже позволить себе сомневаться, признать ли себя отцом ребенка. Мысль, что он мог позволить лишить жизни Человека, или не воспрепятствовать этому, приводила его в ужас. В мечтах он уже видел своего сына взрослым, знаменитым ученым или певцом, которым гордятся родители и вся страна. Чувство ответственности за жизнь и благополучие крохотного существа, еще не принявшего человеческого облика, гнало Игоря вперед. В переулок Красный въезд он входил уже ощущая себя постоянным его жителем, прикидывая сколько времени придется ежедневно затрачивать на дорогу в институт и обратно, пешком и на велосипеде, какие хозяйственные обязанности на него лягут, какой вклад в бюджет семьи и каким образом он мог бы вносить...
Отец Галины трагически погиб в тридцать третьем году. Он, как рассказывала Галя, вскрыл у себя на работе какие-то большие неполадки или даже вредительство, и злоумышленники зверски расправились с ним – сбросили под откос на ходу поезда. Станислав, правда, насчет патриотизма и героизма Дьяченко-отца высказывался весьма скептически. По его версии, погибший, скорее всего, сам делал "шахер-махер" на страданиях людей во время страшного голода (что дало возможность после смерти кормильца его вдове переехать из Мерефы в Харьков и купить приличный дом) и, как часто в таких случаях бывает, чего-то не поделил со своими дружками, возможно, пригрозил, что выдаст их, и они "обезвредили" бывшего соучастника. "Все они с кулацким нутром, и Галка, и мама ее", - подвел итог Селеневич. Игорь тогда рассердился на приятеля но, по трезвом размышлении, должен был признать, что во многом, по крайней мере, насчет мамы, он прав. Действительно, после смерти мужа Мария Гавриловна пошла в торговлю и весьма там преуспела. До войны она работала продавцом в продуктовом магазине, при немцах имела неплохой "гешефт" на морсе с сахарином и сейчас не остается без "навара", торгуя газированной водой. По свидетельству самой Гали в минуту откровения, зарплату Мария Гавриловна вообще не получает, только регулярно в положенные дни расписывается за нее, а существуют они, и безбедно, за счет этого самого "навара", или, иначе, "парнусы" (то есть обмана покупателей). Вот с кем Игорю предстоит породниться, жить под одной крышей. Он тут же принял решение не называть ее мамой, а всегда обращаться к ней только по имени-отчеству.
"Но знать обо всех ее махинациях буду, - сам себе напомнил юноша. – И пользоваться плодами этих махинаций, то есть фактически буду соучастником".
Игорь остановился, вообразив на минуту, как могло бы все обернуться, не оробей он тогда в Москве, и так сжал зубы, что судорога свела лицо. Но он не позволил этой волне унести себя в безбрежное море мечтаний и сомнений.
Вызвав в памяти образ Киры в ситуациях, особенно неприятных для него и, для контраста, Галины в минуту их наибольшей близости, юноша таким способом успешно подавил "внутренний бунт" и когда он постучал в знакомую калитку, рука его была твердой, а намерение оформить свои отношения с Галей непреклонными.
Прошло несколько напряженных минут. В доме стояла мертвая тишина. Игорь постучал сильнее, потом принялся бить в забор ногами и руками. Собаки во всей округе подняли истошный лай. А в доме по-прежнему никто не откликался. Игорем овладело острое беспокойство. На лбу выступили бисеринки пота. А в виски било: “за часовым мастером... за часовым мастером...” Это была "хохма", слышанная им ровно пять лет назад, в тринадцатилетнем возрасте и сейчас кстати вынырнувшая из невесть каких архивов памяти. "Некая особа, - рассказывал тогда Сергей Васильевич гостям, - боясь огласки, пыталась собственноручно избавиться от своего грешного плода, пользуясь таким своеобразным инструментом, как стрелка от больших стенных часов. Но во время операции потеряла сознание, а когда очнулась, не могла нащупать стрелку в набухшем кровавом месиве. Разбуженный ночью... (Зуев-отец назвал имя известного профессора-гинеколога), выслушав эту историю, пробурчал: "ну и ехали бы за часовым мастером".
Не зная что предпринять и испытывая непреодолимую потребность что-то делать, Игорь устремился к Нине. До сих пор он у нее дома никогда не бывал. Буквально через два-три дня после их послевоенного знакомства капитан написал Нине послание в стихах, где среди прочих "перлов" были и такие строки:

Приди, прекрасная Диана,
На ложе моего дивана.

Это послание попало в руки Нининой мамы и с тех пор "босяку", а заодно и его друзьям дорога в дом Филатовых была заказана. Но по такому случаю Игорю было не до церемоний.
Дверь ему открыл отец Нины, статный мужчина с красивым слегка скуластым лицом, небольшими залысинами и "сладкими" манерами (он, как Игорю было известно, работал заместителем директора кондитерской фабрики).
"Она еще спит", - произнес папаша тихо. Он немного подождал, и, видя, что непрошеный ранний визитер не собирается уходить, взялся за ручку двери, собираясь очевидно захлопнуть ее перед носом пришельца. Но, глянув в лицо Игоря, смилостивился.
"Ладно, сейчас. Подождите".
Он ушел, оставив дверь открытой, но в квартиру Игоря не пригласил. Через несколько ужасно длинных минут появилась Нина, и Игорь, несмотря на свое состояние отметил, что сон не оставил на ее красивом лице никаких следов помятости. Оно выглядело удивительно свежим, смуглая кожа была нежной и бархатистой. Про Галю Нина ничего толком сообщить не могла, так как, по ее словам, не видела подругу уже четыре дня.
"Вот она, женская дружба, - мысленно констатировал Игорь, укоризненно качая головой. - Может быть лучшей подруги уже нет в живых, а она ничего знать не знает и ведать не ведает, преспокойно дрыхнет и сохраняет изумительную свежесть лица... Игорь резко повернулся и, не попрощавшись, бросился вниз, прыгая через три ступеньки. Спустя полчаса он снова был на переулке Красный въезд. На этот раз Мария Гавриловна оказалась дома. "Гали нет, и сегодня не будет, - приветливо и сочувственно, без тени тревоги сказала она. - Еще позавчера уехала на праздник к тете в Мерефу. Может, завтра приедет. Я не знаю, когда ей в институт нужно".
"И эта ничего не знает", - сокрушенно вздохнул Игорь, почти физически ощущая на своих плечах все возрастающий груз ответственности.
Назавтра Галина не приехала. Не появилась она и на следующий день. Игорь приготовился к самому худшему. В нем уже все перегорело. Жажда деятельности, мечты, благородные порывы уступили место покорности судьбе, тупому безразличию. И когда еще через день Мария Гавриловна, отворив ему дверь, спокойно сообщила, что Галя пошла заниматься к подруге, он даже как-то не почувствовал облегчения. А потом на смену тревоге, переживаниям и опустошенности пришло чувство большой обиды. Гордость его была больно уязвлена. Подумать только, "невольница" осмелилась принять столь ответственное решение, не испросив благословения своего повелителя, не посоветовавшись с ним и даже не поставив его в известность. Решение, которое в равной мере касается и его. Решение, после которого его благородные рыцарские порывы, его самопожертвование оказались ненужными и не могли быть должным образом оценены. Наконец, уже после всего Галя не сочла даже нужным разделить со своим кумиром радость благополучного исхода операции. Она явно избегала его. Игорю даже казалось, что последний раз, когда он приходил, Галина была дома и Мария Гавриловна, отправляя его, смущенно прятала глаза. "Все, - решил он. - Между нами все кончено. Может быть, так оно и лучше. Даже не "может быть", а безусловно". Он рассудком возблагодарил судьбу, так удачно и своевременно разрешившую его сомнения и избавившую от рокового шага.
"Надо только во что бы то ни стало рассчитаться с ней", - подсказал ему сидевший у него внутри, как у Печорина, двойник, критически оценивающий все его мысли и поступки. Игорь знал от вездесущего Славы, что аборт делал опытный доцент за тысячу рублей, и считал, что если он напоследок возместит обидевшей его недостойной женщине эти расходы, или, еще лучше, возвратит деньги с избытком, на поправку - это будет жест, достойный настоящего мужчины. С этого дня все его помыслы были направлены на то, чтобы добыть нужные деньги. Задача это была далеко не из легких. У Зуевых никогда не было принято, чтобы кто-нибудь из членов семьи имел свой отдельный "фонд" или сбережения. Стипендия Игоря тоже целиком поступала в общий котел. Если ему нужны были деньги на кино, театр, именинный подарок, складчину, или чтобы одолжить их кому-нибудь, он брал их в нужном количестве из этого "котла" - старого ученического портфеля. Не было случая, чтобы родители отказали ему, но они всегда знали сколько и для какой цели взято. Игорь не сомневался, что если бы они были в курсе дела, они санкционировали бы ему и этот расход, но, разумеется, он скорее готов был сквозь землю провалиться, чем открыться им. А это значит, что и заработать требуемую сумму нужно нелегально и, следовательно, обычно применяемые студентами способы не подходят. Да и время будет упущено. Нужно было придумать нечто такое, чтобы получить крупную сумму сразу и притом немедленно. У Игоря в арсенале не было, как у Остапа Бендера, четырехсот сравнительно честных способов изъятия излишков денег у подпольных миллионеров. И, хотя, ворочаясь бессонной ночью в постели, он в подражание великому комбинатору мысленно создавал "дело" Василия Карповича Днепрового, награбившего госпитальное имущество, или тети Шуры, не брезговавшей продавать, через третьих лиц, конечно, продукты, полученные по совнаркомовским лимитным книжкам, при свете дня эти фантазии рассеивались, оставляя без ответа извечный вопрос: что делать? Выручил и на этот раз Станислав Селеневич.
- Есть тут один Жёра, - медленно проговорил он, задумчиво почесывая подбородок в ответ на обращенную к нему мольбу друга. - На базаре книжечками торгует... Интересными... в основном, про любовь, всякие там похождения кавалера Фоблаза, Рокамболя, монаха Харитона, баронессы де Шталь... И еще пластинками Лещенко. В общем, как говорится, при деле состоит. Ну, и между прочим числится студентом Механико-машиностроительного института...
- Какого курса? - спросил Игорь, уже догадываясь к чему дело клонится и заранее на все соглашаясь.
- Первого. Не дрейфь, - засмеялся Слава. Он вопросительно уставился на Игоря, помолчал и, видя, что тот не возражает, пояснил:
- На занятия он, как ты понимаешь, не ходил. Задания все содрал, но еще ни одного не сдал, потому что ни бум-бум в них не тумкает... да и времени у него нет, делом занят. Преподаватели его в лицо не знают... А вообще, если хочешь знать, вы даже немножко похожи. Тебе это ничего не стоит, а товарищу выручка... и мне за комиссию пластиночка. ...Татьяна, помнишь дни золотые... - Слава томно закатил глаза. – Не дрейфь. Со мной не пропадешь.
Станислав подмигнул и довольно потер руки. Игорь воспрянул духом. Такой выход казался ему чуть ли не чудом, сотворенным добрым волшебником. Подумать только - за полторы тысячи сдать несколько экзаменов за свой же курс. Он даже почувствовал угрызения совести и охотно сбавил бы цену, если бы ему так позарез не нужны были деньги, и если бы Слава все переговоры по финансовым делам не взял на себя. Ведь если бы Игоря просто так, бесплатно, попросили сдать за приятеля или приятеля приятеля из другого института пару экзаменов, разве он отказал бы? Добыча представлялась ему настолько легкой и близкой, что он даже стал сомневаться в реальности существования описанного Славой типа. Но на следующий день, как было условлено, они встретились. Жёра действительно длинной тощей фигурой немного походил на Игоря, но в запахнутом пальто с поднятым плюшевым воротником и надвинутой на лоб потертой котиковой шапке производил впечатление мелкого воришки. Свидание было исключительно кратким и деловым.
- Георгий, - представился воришка. - Условия знаю и принимаю. Вот все задания. Разберешься сам... Вот справка о том, что я лежал в больнице по поводу обострения ревмокардита... я в самом деле там лежал... осенью... предъявишь замдекана, иначе хвостовки не даст... у тебя вид, слава богу, тоже доходной, поверит. А вот расписание экзаменов и консультаций, фамилии, имена и отчества преподавателей... ну, с богом, как говорится... ни пуха, ни пера...
Игорь молча взял бумаги, вручил Георгию свою фотокарточку, и они расстались. А еще через день Слава принес Игорю зачетную книжку на имя Хватова Георгия Петровича с его, Зуева фотографией, в углу которой была довольно искусно восстановлена недостающая часть печати, и он приступил к исполнению своих договорных обязательств. Выполнил он их на круглые пятерки, но наибольшее удовлетворение получил от экзамена по математике. Процедура этого экзамена значительно отличалась от общепринятой. Преподаватель, молодой холерик с желтым подергивающимся лицом, запустил в аудиторию сразу всю группу, а сам стал с мелком в руке у доски. Студенты по одному подходили к нему и предъявляли зачетку. Но прежде, чем получить право тянуть экзаменационный билет, каждый должен был сначала пройти "фильтр" - решить без подготовки на доске несколько примеров на дифференцирование, условия которых быстрыми нервными движениями записывал экзаменатор. Тому, кто с этим не справлялся, немедленно указывалось на дверь; прошедшим же через фильтр положительная оценка была уже обеспечена. "Если устраивает тройка, можете быть свободны, - предупреждал преподаватель. - Если хотите иметь четыре или пять – тяните билет. После "чистилища" в аудитории осталось 14 человек. Раздав им билеты, преподаватель на час-полтора ушел, и это время студенты могли куда угодно смотреть, что угодно читать, с кем угодно разговаривать. Дальше экзамен шел обычным порядком. Выслушав ответ, экзаменатор несколькими уточняющими вопросами легко устанавливал границы познаний студента в данной области и ставил оценку.
Игорь для себя немедленно решил, что если когда-нибудь он будет преподавать, то экзамены будет принимать именно так, как этот молодой человек с горящими глазами и болезненным лицом, без нервотрепки, слежки и выворачивания карманов. В сравнении с манерой молодого математика повадки "тюремного надзирателя" Кошельца выглядели в его глазах омерзительно.
Нервный математик тоже сразу раскусил хватку Зуева-Хватова. Он дал ему не два-три, как всем, а пятнадцать последовательно усложняющихся выражений для дифференцирования с разнообразным сочетанием корней, обратных тригонометрических функций, логарифмов, тут же у доски задал один вопрос и, получив правильный и полный ответ, вывел в зачетке "отлично". При этом он удивленно-заитересованно посмотрел Игорю в глаза, и тот непроизвольно ощутил холодок в груди, подумав, что отвечал неправдоподобно хорошо и опасаясь быть разоблаченным. Но все обошлось.
У преподавательницы основ марксизма-ленинизма, сокращенно, "омлетихи" тоже была своя манера опроса: она разговаривала одновременно с двумя студентами, предлагая каждому поочередно развить и уточнить ответ другого.
- Кто у нас у власти? - внезапно обратилась она к Игорю, прервав речь его напарника, белобрысого юнца с розовенькой, как у молодого поросенка, кожей.
- Партия, - не задумываясь выпалил Игорь.
- Вы тоже так считаете? - спросила она у белобрысого. Тот утвердительно кивнул.
- Так вот, милые мои, - заявила строгого вида немолодая женщина назидательным тоном, - чтоб вас только не особенно смутить, я скажу вам, что именно такого взгляда придерживался Троцкий.
Рука Игоря непроизвольно потянулась к зачетной книжке Хватова.
- Ничего-ничего, - поспешила преподавательница успокоить его, заметив движение. - Я верю, что вы не убежденные троцкисты, а просто недоучили малость. А мои уши привыкли. За время экзаменов, особенно на первом курсе, такого наслушаешься... Да что далеко ходить. Только на вашем потоке мне уже успели сообщить, что группа "Освобождение труда" была создана царским правительством, чтобы оградить себя от крестьянских восстаний; что национализация земли это ликвидация крепостного права; что "Правда" вышла в девятьсот втором году, а "Искра" в восемьсот девяносто пятом, и тому подобное... А один ушлый малый без конца, как попугай, твердил: "ренегат Каутский, ренегат Каутский..." А почему, спрашиваю, он ренегат? Потому, говорит, что в мрачный период черной реакции предал дело рабочего класса и сбежал за границу...
Преподавательница разошлась, проговорила минут десять, изливая душу, потом поставила Игорю и белобрысому по пятерке и отпустила их с миром.
Одним словом, потрудился Зуев честно и не без пользы. И деньги получил своевременно - как было условлено - после первого экзамена. Но, оказалось, зря старался. Красивый жест не удался - Галина не приняла подачки. Сложила бумажки вдвое и засунула молча в тот же карман пиджака, из которого Игорь их только что вынул. И выглядела при этом не как невольница или кающаяся грешница, а как гордая партизанка на допросе в гестапо перед палачами, которых она не боится и презирает.
Игорь смутился.
- А что же мне с ними делать? - наивно спросил он.
- Найдешь. - Щелочки глаз закрылись. - Мужчина должен уметь зарабатывать деньги, и уметь их тратить...
Сам Игорь, однако, ничего придумать не смог. Он и на этот раз доверился Селеневичу, и в результате почти всю сумму оставил сегодня в ресторане.
Он впервые в жизни побывал в таком заведении. Направляясь туда, он предполагал, что делает еще один стремительный рывок, чтобы "быстрее пробежать поле отрочества", как говорил Толстой. Теперь, когда все было позади и хмель улетучился, остались только тяжесть в голове и тяжелый осадок в душе. Обида на Галю все еще не улеглась. "Значит, все прежнее было лицемерием, притворством, ловушкой, - распалял себя Игорь. - Значит, она, как и Кира, только забавлялась, играла со мной. За полгода оказаться дважды так обманутым - это уже слишком! Ну, теперь все, - твердил он. - Потешилась, и довольно! Больше меня не обманешь! Игра закончена!"
В начале застолья Игорь испытывал горькое удовлетворение от того, что последний акт этой драмы проходит по-купечески шумно, помпезно, с избытком всяких "коммерческих" яств, с обильными возлияниями, танцами и песнями. Захмелев, он развеселился, танцевал с Ниной, хлопал в ладоши исполнителям всяких там "лимончиков" и "бубенчиков"; сам затягивал "...Я тоскую по родине, по родной стороне своей..." Он настолько осмелел, что, столкнувшись в танце с Таточкой Педан, кивнул и подмигнул ей. И она ответила.
А потом он несколько раз ловил брошенные на него, как ему казалось, весьма красноречивые обещающие взгляды. И злорадно ухмылялся, мысленно напевая: "...Но изменяю им раньше я..." Теперь ему стыдно было обо всем этом вспоминать.
"А почему обязательно надо везде подозревать предательство и обман? - подал изнутри голос “двойник”, выступив на сей раз на стороне "пончика", мгновенно образовав в системе умозаключений Игоря множество трещин, разрывов, быстро превратившихся в огромную брешь. – Может, Гале очень тяжело сохранять самостоятельность и гордость, может, она страдает, ревет по ночам, может, она не предала тебя, а, наоборот, совершила мужественный акт самопожертвования, чтобы не быть в тягость своему любимому?" “Двойник ринулся в образовавшийся прорыв, стремительно развивая успех: “Почему при своей торгашеской натуре она не взяла денег? Помнишь слова хитромудрого и многоопытного Селеневича “... но за тебя не пойдет, потому что голова есть на плечах...”
Игорь немедленно сложил оружие. Жаркое чувство вины, стыда, раскаяния вспыхнуло в нем с новой силой, той силой, которая уже требует действия. Он готов был тут же прилюдно покаяться, признать, что оказался в плену старорежимных представлений о человеческом достоинстве женщины, просить прощения, молить на коленях дать ему возможность искупить свою вину. Но тут удивительным образом сработали какие-то защитные силы, какие-то мозговые "клапаны". И оружие, которым юноша только что намеревался поразить себя, неожиданно для него самого оказалось направленным на ...Селеневича. Теперь Игорь во всем обвинял своего друга, в нем видел единственный источник всех своих бед.
Игорь все больше кипятился. Если бы Слава в это время находился в зале, тут, не исключено, возникла бы драка. Но он по заданию Мокритина ночует на избирательном участке, куда отправился прямо из ресторана. Игорь сидел как на иголках в ожидании сладостной минуты мщения, форма которого у него не вызывала сомнений: дать бывшему приятелю прилюдную пощечину, приговаривая при этом сквозь зубы стихами из лермонтовского "Маскарада": "...Вы шулер и подлец, и я вас здесь отмечу, чтоб каждый почитал обидной с вами встречу..." О возможном ответном боксерском ударе Игорь как-то не подумал.
По дороге на Дальную Журавлевку в крытом брезентом холодном "студебеккере" он сидел с яростным лицом, готовясь к схватке. Не останавливала его и мелькнувшая было мысль, что драка на избирательном участке в день выборов в Верховный Совет может иметь для него и более тяжелые последствия, чем даже боксерский нокаут. Решимость его была так велика, так сконцентрировала в себе всю эссенцию его чувств и переживаний последних шести недель, что не оставила места осторожности. Он первый спрыгнул с машины, рванулся к двери, из которой навстречу прибывшим вышел Станислав, но внезапно остановился, как вкопанный, и даже рывком запрокинул голову, словно невидимая рука нанесла ему чудовищной силы апперкот: в освещенном окне он увидел Нину. Она стояла в глубине помещения в растерянной позе, как бы прячась за кабинами для голосования.
Игорь сразу как-то обмяк, воинственный пыл пропал, злость улетучилась, наступил резкий упадок сил. Нина продолжала стоять недвижимо в накинутой на плечи шубке, а Игорь глядел на нее взглядом Моисея, спустившегося с горы после длительного свидания с богом и обнаружившего, что люди за время его отсутствия забыли его заветы, отлили себе золотого теленка и вместо бога поклоняются идолу. А в ушах явственно звучал голос Киры, нараспев скандирующий афоризм из Овидия насчет условия сохранения целомудрия до свадьбы, и сопровождающий это дьявольское песнопение злорадным, выворачивающим душу мефистофельским смехом.
Проблема, составляющая сущность этого древнего афоризма, которую Слава формулировал в виде шуточного постулата сопромата: "была бы пара – момент найдется", занимала Игоря и раньше. У него было много поводов для размышлений на эту тему: "солдатские" анекдоты и рассказы о действительных, подтверждаемых иногда для пущей убедительности клятвами, приключениях раненых в сибирском госпитале; насыщенные эротизмом истории Киры из разных эпох от описания древних храмовых распутств до похождений Казановы и Распутина; собственные впечатления, почерпнутые из романов, а также небольшого личного опыта (Марго, Галина, Таточка Педан, вереница мимолетных "подруг" Славы). Каждый новый факт, свидетельствующий о всеобщем падении нравов и скверности природы человеческой в большей или меньшей степени огорчал юношу, оставлял неприятный осадок. Но в глубинные тайники его чистой души, где прочно укоренились возвышенные донкихотские начала с прекраснодушными мечтами о вечной райской любви, эти поверхностные волнения, как морская зыбь, не проникали. До сегодняшнего дня только два раза в его жизни бывали моменты, когда створки ворот от этих глубинных тайников чуть приоткрывались и туда заползал червь сомнений, подтачивающий устои. Когда-то, теперь уже очень давно, когда Игорь еще учился в восьмом классе мужской школы, Веня Вольский рассказал ему анекдот: "Восьмиклассница вбежала домой в истерике с криком “потеряла... потеряла...” “Что потеряла?” - многократно допытывалась мама, но дочка только безутешно рыдала, без конца повторяя: "...потеряла, потеряла..." - Да что же, наконец? - Честь... - Фу, дура, напугала. Я думала - хлебные карточки..." Этот анекдот "школьной серии" произвел на Игоря столь сильное и тягостное впечатление, что душераздирающий вопль: "потеряла…" - преследовал его в течение нескольких суток днем и ночью. Каждую встречную особу женского пола, начиная с пионерского возраста, он подозрительно рассматривал под этим специфическим углом зрения, примерял к ситуации из анекдота. Второй раз холод сомнений и разочарований проник в заветные тайники души Игоря вместе с рассказом Тольки Усыка о падении Марго. Здесь под его идеал подкапывался уже не один какой-то червь, а целая стая зубастых драконов. Но и им это до конца не удалось. И одним из аргументов в борьбе с чудовищами в качестве наглядного примера женской недоступности, гордости, чести и долга была для него Нина. Теперь и эта козырная карта бита. Созданный им и бережно хранимый, как символ веры, образ Прекрасной Дамы рассыпался, превратился в прах. В эту минуту, перед дверью избирательного участка, глядя через освещенное окно на "падшую" Нинон, Игорь пришел к мрачному философскому заключению о примате низменных, животных начал в человеке, о ненадежности защиты от пагубных сексуальных вожделений и страстей с помощью красивой, но хрупкой и непрочной оболочки, именуемой нравственностью. Игорь Зуев не был знаком с учением Фрейда. Он был уверен, что пришел к такому неутешительному выводу самостоятельно. Воздействие на его психику этого открытия было тем более сильным, что, если в прошлые разы потрясшие его события преподносились ему в виде рассказов, "падение" Нины произошло почти у него на глазах. Он ужаснулся мерзости человеческой природы. И понял древних римлян, установивших культ весталок. Будь его воля, Игорь и здесь возродил бы железные правила, согласно которым весталки-девственницы окружались почетом, а нарушившие обет целомудрия и их соблазнители, соответственно, закапывались живьем и бичевались до смерти. Первыми, по приговору Игоря, подверглись бы такому истязанию Нина со Славой, и ему абсолютно не было бы жалко их.
Игорь по-прежнему продолжал стоять на месте, как столб, уставившись в окно. А Станислав, победоносно ухмыляясь, глядел на Игоря. Таким взглядом, возможно, в свое время глядел на Христа язычник Понтий Пилат, когда издевательски спрашивал Учителя: - А в чем она, Истина-то?..
Игорь, встретившись глазами со Славой, не выдержал этого взгляда и отвернулся. Он почувствовал потребность спрятаться, укрыться от этой сатанинской кутерьмы. Сгорбившись, усталой шаркающей походкой медленно направился он к темному еще домику, где наверное спит молодым крепким сном миловидная и скромная на вид избирательница Наташа Бевзюк. Агитатор идет будить ее. Игорю страсть как не хочется сейчас видеть ее и разговаривать с ней. Но дело требует. До открытия избирательного участка она должна успеть собраться и прорепетировать речь. Он отвечает за это мероприятие.





ГЛАВА ПЯТАЯ

Студенческая теоретическая конференция, завершающая трехмесячное изучение в различных формах (лекции, семинары, политзанятия) исторической речи товарища Сталина перед избирателями, проходила в уютном, обвешанном красочно оформленными наглядными пособиями кабинете политэкономии. Хотя конференция считалась общеинститутской, в кабинете присутствовало двадцать четыре человека, из которых ровно одну треть составляли докладчики. Игорь тоже докладчик, вернее, содокладчик. Его тема - развитие строительной науки и техники в предстоящем пятилетии. Он дополняет Свету Ольховскую, выступающую с докладом: "Тяжелая индустрия в новой сталинской пятилетке", и секретаря факультетского комсомольского бюро Ваню Колодяжного, освещающего вопрос о путях повышения производительности труда в промышленности и строительстве.
Вообще, все докладчики, кроме Светы и Игоря, секретари или заместители секретарей партийных и комсомольских бюро. А двое рядовых оказались в столь высокой компании по милости Селеневича: тот случайно зашел в партком когда Мокритин распекал секретарей факультетских партийных и комсомольских организаций и преподавателя, ответственного за подготовку конференции. "Если до сих пор не удосужились подобрать докладчиков, будете докладывать сами. Откладывать конференцию ни на один день не будем. И проведена она должна быть на высоком уровне. Все. Можете идти", - коротко по-военному сформулировал задачу партийный командир. Слава, не задумываясь, назвал в качестве возможных докладчиков, способных обеспечить требуемый уровень конференции, Ольховскую и Зуева. Это прямо-таки страсть Станислава - "трудоустраивать" своих приятелей на общественном поприще. Игоря, правда, пришлось долго уговаривать, и даже привлечь для этого декана, который вместе с Пучковым снабдил будущего содокладчика интересными материалами. А Света согласилась сразу: она по уши влюблена в Славу и была очень по-видимому польщена тем, что Селеневич вспомнил о ней. Она всегда готова услужить ему, участвовать в любом деле, хоть как-то связанным со Славой, а он этим беззастенчиво пользуется.
В институте в последнее время Селеневич появляется крайне редко, в основном, по своим общественно-спортивным делам. И сейчас он не счел нужным посетить конференцию, где выступают его протеже. Его интересы замыкаются на соревнованиях по боксу, где он проходит практику в качестве судьи, и Нине, "любовь" с которой необычно для него затянулась. Света все это знает, но, тем не менее, очень добросовестно и охотно выполняет возложенные на нее или, скорее всего, добровольно принятые на себя учебные заботы. Она посещает все лекции, аккуратно все записывает, предупреждает на каких практических или семинарских занятиях он должен быть обязательно. Присутствие его на общих лекциях она, будучи старостой группы, регулярно отмечала сама. Если ей не удавалось встретить своего кумира в институте, она, чтобы передать нужное сообщение иногда приходила к нему домой. Игорь ясно представлял себе эту картину: Света робко заходит, конечно, не застает Станислава, смущенно топчется в коридоре, извиняясь отдает маме или Альке записку, зайти посидеть отказывается и быстро удаляется. Алька окрестила ее "несчастненькой", и эта кличка в близких к Селеневичу кругах прочно укрепилась за ней.
В ожидании своей очереди выступать Света сидела не за столом, а на отдельном стуле у окна, нервно листала ученическую тетрадку с докладом и так была поглощена этим занятием, что Игорь мог беспрепятственно рассматривать ее. Результаты осмотра вызвали у него только печальный вздох: лицо землистого цвета, бескровные губы, плоская фигура, узкий таз, тоненькие ножки без икр, гладкие волосы с незатейливым узлом на затылке. Игорь невольно сравнил ее с Ниной, и тут неожиданно поймал себя на мысли, которая немало удивила его самого. Если в свое время "падение" Нины он воспринял чуть ли не как личное оскорбление, и так обозлился на весь грешный род человеческий, что готов был, кажется, накликать на него новый всемирный потоп, то сейчас, глядя на Свету, он подумал, что, случись это с ней, он был бы рад за нее. Но, по его оценке, грехопадение ей не грозит. Игорь жалеет ее. Ему обидно за нее. В самом деле, бог не обошел ее своими милостями. В ней сконцентрировались практически все положительные качества, которые можно себе вообразить: ум, скромность, доброта, отзывчивость, честность и порядочность необыкновенные, добросовестность, воспитанность, душевная деликатность, верность... Но все это богатейшее содержание господь заключил в слишком уж прозаическую, тусклую, невыразительную оболочку. И не вразумил, как хоть чуть-чуть прикрыть или приукрасить собственную недоработку. "Ну, пусть грудь негде взять, - рассуждал Игорь, - хотя Кира наверное и здесь что-нибудь придумала бы, понацепляла бы на платье всяких там складочек, оборочек, в общем, выпуклостей, скрывающих отсутствие естественных скоплений клетчатки, а может быть и вату использовала бы не только для плечиков. Ну, то ладно. Но хоть бы синие ногти и синие губы покрасила, волосы немного взбила, чтобы личико не казалось таким маленьким, осанку выработала, физкультурой занялась бы, одним словом, предприняла бы зависящие от нее меры, чтобы не выглядеть почти бесполым существом и не вызывать жалость... Эх, умная, умная, а все-таки дура дурой, - продолжал сокрушаться Игорь. - Позволить себе, имея такую внешность, безоглядно втюриться в Селеневича - это надо совсем потерять голову".
Эпикуреец и циник, Станислав любые качества женщины, кроме сексуальной привлекательности, считал второстепенными, малозначащими. Один раз, правда, он с похвалой отозвался о кулинарных талантах Нины. "А о чем, интересно, вы с ней разговариваете?” - спросил Игорь. - А мы не разговариваем, - ухмыльнулся Слава. И Игорь вполне допускал, что это на самом деле так и есть. О Свете Станислав всегда говорил в ласково-ироническом тоне и, как правило, в мужском или среднем роде: чуткий товарищ, преданное существо... Даже именовал ее не Светой, а Светиком. Свое отношение к ней, как представительнице прекрасного пола, он сформулировал весьма недвусмысленно: "Если бы нас с ней высадили на необитаемом острове, то и там ее честь была бы вне опасности".
Глядя на девушку, листающую тетрадку с докладом, Игорь в душе соглашался со Славой, хотя и злился на него, когда тот позволял себе так выражаться в присутствии посторонних. "Впрочем, - догадался вдруг Игорь, - она все-таки не такая дура, чтобы рассчитывать на взаимность или уповать на то, что "момент найдется". Ей достаточно любить самой и чувствовать себя хоть немного полезной своему кумиру. Она наверное с нетерпением ждет начала сессии, когда Станислав вынужден будет более часто и тесно общаться с ней, и когда помощь ее будет наиболее действенной. А раз так, если им так нравится и если это их устраивает - бог с ними". Игорь почувствовал облегчение, как после решения трудной задачи, хотя ему все-таки было обидно, что Света так расточительно и неэффективно тратит свое "высококалорийное нравственное горючее". Ее забота, скажем, о Виталии Хрусталеве, казалась ему куда более уместной и оправданной. "И кто знает, - продолжал рассуждать Зуев, - может быть, чувство благодарности, которым Виталий наделен в достаточной мере, со временем переросло бы если не в буйную страсть, то в тихую привязанность, и принесло бы им покой и счастье”.
Из-за своего увечья, связанной с ним психической травмы, и, наверное, еще из-за боли, которую он испытывал почти всегда, Виталий в обычных условиях смотрел на молодых женщин косо, в разговорах на тему "мужчина и женщина" принимал участие редко, но, выпив лишнее, цеплялся за каждую юбку, хамил, а потом часто плакал. С точки зрения Игоря такая жена, как Света, невзрачная внешне, но чистая, верная и добродетельная, была бы кладом для Хрусталева, вернула бы ему, возможно, душевное равновесие, помогла бы обрести уверенность в себе. Продумал Игорь и материальную сторону дела. Отец Светы, доцент-филолог, как он знал на примере своего отца, теперь в соответствии с мартовским постановлением Совнаркома должен получать большую зарплату и приличные пайки, так что Виталий не был бы для них большой обузой.
Игорь снова оценивающе оглядел Свету, потом скосил глаз на сидящего рядом Виталия и решил сегодня же поговорить с ним по душам. В первую минуту ему даже показалось странным, что ни он, ни они сами до сих пор не додумались до этого. Но уже в следующее мгновенье он засомневался, а потом устыдился своего грубого непрошеного вмешательства в слишком уж интимную сферу и отвел глаза, будто Света или Виталий могли прочитать его мысли.
Сергей Васильевич Зуев рассказывал как-то в присутствии сына, что однажды ему случилось извлекать пулю, застрявшую в сердце бойца, в каком-нибудь миллиметре от "смертельной" точки. Сейчас Игорь вспомнил об этом, представив себя на месте хирурга, только с топором и кувалдой в грязных руках. И снова, не в первый уже раз за последнее время, задумался над вопросом: "А как вообще, по каким правилам люди выбирают себе спутников жизни? Точнее, как прогнозировать счастливые браки? Каким образом его, Игоря родители так удачно нашли друг друга? Почему в семье московских Зуевых царит гармония? С какой стати Шура лелеет и обхаживает мужа, который
ее подметки не стоит? А Селеневич-отец боготворит супругу, которая корчит из себя барыню, и выполняет за нее всю женскую хозяйственную домашнюю работу? Много ли есть современных рабынь по натуре, таких как Света Ольховская, готовых, презрев стыд и девичью гордость, бежать за своим суженым хоть на край света, не разбирая дороги, как преданная собачка, нести сторожевую службу, не предъявляя никаких требований и не ставя никаких условий? И, наконец, как могло случиться, что мудрый и обстоятельный Пучков в семейной жизни влип как кур во щи?" Вопросы эти, как и раньше, повисли в воздухе. И снова размышления о превратностях судьбы, от которых зависит желанное семейное счастье, воскресили в его памяти события, связанные с посещением Пучкова...
С момента, когда они расстались на перроне вокзала девять месяцев назад, Игорь ни разу не встречал Алексея Леонтьевича. В первые дни собирался навестить его, но то из-за Марго настроения не было, то оттягивал из-за всяких мелочей, а потом Кира с Галей запутали. Но вспоминал часто. А на прошлой неделе у дверей института буквально носом к носу столкнулся с ним. Момент для такой встречи был не очень подходящим. Игорь выходил из здания института вместе с Ваней Колодяжным. Секретарю комсомольского бюро с первого раза не удалюсь уговорить Зуева поучаствовать в теоретической конференции. Разговор был не из приятных и происходил на высоких тонах. Игорь кричал, что поступил в институт, чтобы учиться строительному делу, видит свою основную задачу в том, чтобы получить побольше знаний, глубже усвоить материал, стать квалифицированным специалистом и помочь в этом другим; что то малое время, которое у него выпадает свободным, он хочет посвятить изучению английского языка, чтобы быть в курсе новинок в строительном деле, а трепачей, готовых сто раз твердить одно и то же на бесконечных митингах, на факультете и без него достаточно. Ваня же грозился вызвать Игоря на комитет и даже договорился до того, что сравнил Зуева с теми "спецами", которым было все равно на кого работать - на нас или на немцев. Игорь вскипел и схватил комсомольского секретаря за грудки. До настоящей драки, правда, не дошло, но выходили они из института в крайне возбужденном состоянии, не видя ничего вокруг, выискивая про себя все новые убийственные аргументы, готовые к новой схватке. Только подойдя вплотную к Алексею Леонтьевичу, беседовавшему с Одноволом у лестницы, Игорь заметил его.
Пучков, увидев Игоря, так обрадовался, словно встретил сына, считавшегося пропавшим без вести. Игорь тоже засиял. Злость его немедленно улетучилась. Здороваясь, он успел отметить, что выглядит его дорожный знакомый хуже, чем тогда, мешки под глазами набухли, одутловатость лица стала больше. И забота партии и правительства об улучшении быта ученых на нем еще не сказалась: он был в измятых брюках, несвежей латаной рубашке и перекошенных туфлях.
- Да, брат, я теперь дед... Внук у меня... - Пучков так невесело произнес это и так безнадежно махнул рукой, а лицо декана стало при этом таким постным, что Игорь решил: "не иначе, как мальчик родился калекой", но ничего не сказал, а тоже придал лицу приличествующее случаю выражение,
- Ну, как тут мои крестники поживают? - обратился Пучков к декану уже совсем другим тоном. - Вполне, - ответил тот, ласково тронув Игоря за плечо. Он шутливо поблагодарил Алексея Леонтьевича за серьезную помощь в организации набора, дав лестную характеристику Зуеву как будущему инженеру и ученому, а Селеневичу, как организатору, и обоим - как "стоящим ребятам". Юноша зацвел, а Ваня Колодяжный воспользовался благоприятным моментом и додавил Игоря насчет доклада. Договорились, что ученые через пару дней приготовят для Зуева и Колодяжного кое-какой интересный материал. Домой к себе Пучков на сей раз Игоря не приглашал. Однако судьбе угодно было, чтобы юноше представился случай посетить наставника именно на дому. Когда в условленный день Игорь явился за обещанными материалами в Институт сооружений, ему сказали, что Алексей Леонтьевич заболел. Поскольку до теоретической конференции оставалось мало времени, и отказаться от содоклада было уже нельзя, Игорь решился воспользоваться давним приглашением. "Визитная карточка" Пучкова хранилась в его блокнотике.
С чувством волнения и непонятной тревоги поднимался он по довольно крутой узкой лестнице с побитыми ступенями на четвертый этаж одного из корпусов серии однотипных невыразительных внешне и с очень неудобной для жильцов планировкой квартир пятиэтажных домов, носящих громкое название "Новый быт". Мысль о внуке-уроде не давала ему покоя. И еще очень любопытно было увидеть, как живет человек, которому не стыдно при его положении и высоком авторитете в строительных кругах появляться на людях в таком нищенском одеянии, что какая-нибудь сердобольная старушенция может и копеечку сунуть. Образ жены Пучкова тоже представлял для Игоря загадку. С одной стороны, она виделась ему холеной красавицей, имя которой Алексей Леонтьевич уважительно поставил в "визитной карточке" перед своим. С другой стороны, воображение рисовало ему надменную глупую эгоистку, эксплуатирующую и презирающую мужа, растрачивающую все деньги на наряды и сладости. Помня одежду и вид Пучкова, Игорь не ожидал увидеть хоромы. Но то, что предстало перед ним, когда он зашел в квартиру, не укладывалось ни в какие рамки.
Переступив порог, он невольно отшатнулся: в нос ударил крепкий запах детских пеленок, кислого борща, горелой гречневой каши и махорки. В малюсеньком коридорчике пеленки и еще какие-то тряпки висели на веревках в три ряда и пройти между ними было практически невозможно. Микроскопическая кухонька напоминала свалку различной хозяйственной утвари. А когда он, наконец, почти ползком проник в комнату, взору его открылось нечто вроде ночлежки из горьковского "дна". Вдоль стен стояли три железные кровати типа больничных коек и корыто на табурете, в котором барахтался голенький младенец, на вид здоровый и жизнерадостный. В центре довольно большой комнаты располагался обеденный стол с горой немытых тарелок, мисок, кастрюль и книг на нем. Груда книг лежала в углу комнаты на стуле и на полу. Из-под кровати выглядывали чемоданы, обувь, медный таз. Одежда висела на гвоздях, вбитых в стены поверх пожелтевших газет. На кроватях валялись тряпки, газета, на спинках развешаны платья, брюки Алексея Леонтьевича. На одной из кроватей спала кошка. Две другие кошки бродили по полу среди разбросанных окурков и хлама. Хозяйка дома Анна Андреевна, некогда внешне интересная видная женщина, теперь представляла собой гремучую смесь из нервов и злости. Впустив Игоря, пробормотав что-то невнятное, но по-видимому не очень лестное для него, она как будто тут же забыла о нем и, вернувшись к ребенку, продолжала прерванную приходом гостя проработку мужа. Как Игорь через некоторое время понял, Пучкову доставалось за то, что он сначала долго не удосуживался взять в поликлинике справку, нужную для получения ордера на приданое ребенку, а теперь никак не соберется получить в карточном бюро сам ордер. (“Почему это должен делать дед, занятый делами государственной важности, а не родители?” - недоумевал про себя Игорь.)
Алексей Леонтьевич лежал в кровати с мокрой тряпкой на лбу и между приступами кашля, пытался оправдываться, что, мол, много раз ходил, но там сидят бюрократы... Дочки дома не было, но, бросив взгляд на спальные места в комнате, сопоставив только что услышанное с тоном и жестом Пучкова-деда, Игорь сообразил, что дочка - мать-одиночка. "Дочка-одиночка, дочка-одиночка", - дробью застучало в висках. Игорь ощутил легкое головокружение.
- Ладно, мать, хватит. Брысь. Дай поговорить с человеком, - прикрикнул наконец хозяин; и бабушка, наскоро запеленав мальчика, унесла его, бормоча на ходу что-то себе под нос.
- Фу, - вздохнул Алексей Леонтьевич, приподнимаясь на локте, морщась от боли и снимая высохшую тряпку. - Берите вон ту стулочку, садитесь. Я приготовил кое-что для вас. Оно у меня осталось в столе на работе, но я сейчас напишу записочку... ох... намочите, пожалуйста, тряпочку...
Когда Игорь вернулся из кухни, он, как бы извиняясь, добавил: - Что вы от нее хотите? Дворянка, понимаете... знатного рода. Командование - это у нее в крови, В детстве жила, понимаете, в Петербурге, как у бога за пазухой, со слугами и гувернантками, учителями танцев, пения и французского. А в шестнадцатом году все бросила и убежала со мной на Кавказ, не попрощавшись даже с родителями... Я тогда участвовал в изысканиях на строительстве железной дороги около Батума... Красивая была необыкновенно. Веселая. Вы думаете, я ей в любви объяснялся, просил ее руки. Нет, я б ни за что не решился. Все она сама... А потом всех ее родственников разметало по свету. А тех немногих, кто остался, вычистили из Ленинграда после убийства Кирова. След их затерялся. Да мы и не разыскивали...
Алексей Леонтьевич закашлялся, потом, успокоившись, некоторое время лежал молча с закрытыми глазами, тяжело дыша. Чувствовалось, что ему трудно говорить. Одна из кошек стала, мурлыча, тереться о ногу Игоря. Он движением ноги слегка отстранил кошку, но при этом ткнул носком в таз. Пучков открыл глаза и когда Игорь сделал попытку подняться, жестом удержал его.
- Ничего. Я рад вас видеть. И поговорить. Приятно, понимаете, вспомнить молодость... Первой красавицей там считалась. Большим успехом пользовалась. Я мучался и ревновал, как Отелло... Был там один знаменитый летчик и изыскатель, между прочим, потомок Сципиона, разрушителя Карфагена. У него на руках и ногах было по шесть пальцев. Интересно, что у них в роду с древности все первенцы были шестипалыми... Что вытворял, сукин сын... Затеет, бывало, игру в лейку, конечно, с теми, кто не знает подвоха. "Не угодно ли, говорит, попробовать в леечку, - и выкладывает на стол двести рублей. Очень, говорит, легко заработать. Устанавливает за пояс брюк партнера лейку, задирает его голову и кладет на лоб пятак. Извольте, говорит, попадет пятак три раза в лейку - деньги ваши”. А пока игрок, понимаете, примеряется и стоит с задранной головой, быстро хватает приготовленный заранее кувшин с водой и выливает в лейку...
Пучков засмеялся и снова закашлялся, но на этот раз приступ не был таким сильным и продолжительным.
- Да, озорник был, - заговорил он, немного отдышавшись. - Не пощадил даже таких персон, как руководитель работ, кстати сказать, побочный сын Александра Третьего, и представителя Государственной Думы. Трудно мне было с ним тягаться...
Рассказывая, Алексей Леонтьевич как-то виновато и заискивающе заглядывал Игорю в глаза и юноша от этого испытывал неловкость.
- А что она со мной видела? - продолжал Пучков, по-видимому, теперь уже больше для себя. - Что я ей дал? Что я ей мог дать? В ту войну добровольно, как многие знатные дворянки, пошла в сестры милосердия и с тех пор тридцать лет так банки и клизмы ставит.
Он замолчал и долго лежал с закрытыми глазами, прерывисто дыша. Молчал и Игорь, сосредоточившись на том, чтобы отогнать назойливо стучавшие в висках строчки из песенки Беранже: "...ведь я червяк в сравненье с ним! В сравненье с ним, с лицом таким, с его сиятельством самим!..” Кулаки его непроизвольно сжимались в злобе против фурии-эксплуататорши, которая - Игорь ничуть не сомневался - изменяла мужу с тем именитым шестипалым шалопаем, может быть, нагуляла с ним дочку, такую же гулящую мегеру, как она сама, искалечила прекрасному человеку жизнь и еще умудрилась внушить, что он сам во всем виноват. "Почему в жизни так часто получается, что стервы берут верх над хорошими, умными и порядочными людьми? - терзался молодой искатель-правдолюб. - Почему одной из таких "паразиток" легко удалось зацапать дядю Пашу, а мягкая, приятная, услужливая, хозяйственная и вообще со всех точек зрения положительная тетя Клава обречена на одиночество? Почему мудрый и всеми уважаемый Алексей Леонтьевич, вместо того, чтобы давно вышвырнуть свою взбалмошную мегеру со всем ее кошачьим царством, не только терпит ее, но еще силится оправдать, паясничает перед пацаном?".
Игорь заерзал на табурете, и уже открыл было рот, чтобы напомнить о записке, но в это время раздался стук в дверь.
- Ничего, это, наверное, к соседке. - Алексей Леонтьевич махнул рукой. - Впрочем, ее, кажется, нет дома. Откройте, пожалуйста.
Он выжидательно приподнялся на локте.
Пришелец, мужчина лет тридцати пяти в военной форме без погон удивленно посмотрел на Игоря и спросил дома ли Алексей Леонтьевич.
- O, Николай Прокопьевич, приехал? Заходите, пожалуйста. Молодец, что пришли, - закричал Пучков сквозь кашель. - Снимайте тряпки. Николай Прокопьевич, Игорь, заходите... Вот вы, оказывается, теперь какой!.. Освободите стул. Да ничего, бросайте на кровать... Вы в каком звании ездили?
- Майором был. В Москве надели погоны, в Москве и сняли.
- Молодец. Ну, рассказывайте. Совсем приехал? А это что за сверток? Мне? К чему?.. А, фрицевские, говорите. Ну, ладно, спасибо. - И к Игорю: - Вон какой бравый! Чистов Николай Прокопьевич, директор одного из филиалов нашего института, в Германию за оборудованием ездил, орден, понимаете, отхватил. Правильно говорю?
Хозяин явно был весьма обрадован тем, что кто-то наконец разрядил обстановку, дал возможность продемонстрировать юнцу воочию, что он, Пучков несмотря ни на что достаточно уважаем, что к нему в его берлогу не стесняются приходить солидные люди, директора-орденоносцы, и даже приносить подарки. А Игорь, в свою очередь, почувствовав это, совсем смутился. Между тем, Пучков вскоре оправился, суетливость его прошла, он стал самим собой, окунулся в привычную атмосферу, внимательно слушал Николая Прокопьевича, задавал уточняющие вопросы, соглашался или возражал, давал советы, даже закурил самокрутку. Игорь вздохнул свободнее. На него перестали обращать внимание, он успокоился и сам с интересом слушал последние известия из Берлина.
Город, по словам рассказчика, чистый, зеленый, красивый. Центральная часть сильно разрушена, окраины значительно меньше. Конечно, жители потрясение пережили страшное, что говорить, но живут полнокровной жизнью. Дороги почти все отремонтированы, каждый хозяин тщательно и аккуратно заделал выбоины около своего дома. На одном углу каждый день разворачивался советский танк и при этом неизменно повреждал бордюрный камень, и каждый день немец его восстанавливал... Есть вода, электричество, газ. Действует метро, неглубокое, проложено под улицами, в основном, под трамвайными линиями (“наверное, под домами земля является частной собственностью и пришлось бы платить владельцам компенсацию”, - высказал предположение Пучков.)
Жил Чистов у одинокого старика-немца, по специальности радиоинженера. За квартиру ничего не платил, но регулярно подкармливал хозяина. Офицерского пайка хватало, стоило дешево, марок двести в месяц, а получал семьдесят восемь марок в день, шестьдесят суточных и восемнадцать квартирных. Поначалу старик принял русского офицера довольно сухо, долго и подробно объяснял, как пользоваться газом, унитазом, откидными кроватями, что в каком отсеке встроенной мебели находится, но потом относился к постояльцу весьма лояльно. О политике никогда не разговаривал. Вообще, впечатление такое, что немцы народ аполитичный... ("Побывали бы вы там в период успехов Гитлера", - не согласился Пучков.) Ничего не читает. По вечерам пьет эрзац-пиво. В кино демонстрировался на немецком языке "Ленин в Октябре" – зал был совершенно пустой, кроме девяти русских оккупантов в самом последнем ряду сидели две женщины... В магазинах вещей на продажу почти нет, но на менку бывает. Иногда, чтобы приобрести нужную вещь приходилось совершать по несколько промежуточных обменов. Привез хорошие часы за три тысячи марок, приемник, много всякой мелочи (Чистов развернул принесенный сверток и вытащил наборы сверл, щипчиков, чернильные таблетки, несколько последних протянул Игорю). Времени свободного было много, имел возможность разъезжать, билеты военный комендант выдавал без ограничения. "Красную звезду" дали за участие в демонтаже оборудования, которое надо было в сверхсрочном порядке снять за одну ночь, чтобы оно французам не досталось. Помогал ОМУ-2, особому монтажному управлению (“правильнее было бы сказать - демонтажному", - сострил Пучков), которое снабжало тресты Наркомстроя.
- Это то, где начальником Ботвинский? - поинтересовался Пучков. – Тот не прозевает. Его тоже наградили?
- Нет, до ордена не дотянул. Он уже бывший начальник... Убрали.
- Это почему же? Странно. Он вроде человек деловой и не дурак.
- Оказался жуликом. Хапал непомерно. Развратничал... Вообще разложился.
- Не всякий умеет правильно распорядиться предоставленными возможностями и свободой, - сокрушенно покачал головой Алексей Леонтьевич.
- Да, - согласился Николай Прокопьевич. - Вот там еще был такой Кульчицкий, может слышали, из Южэнергомонтажа? Как будто всю жизнь на базаре торговал. На черном рынке орудовал как заправский контрабандист. Капитанского мундира не стыдился. Какие-то подозрительные связи с американцами имел, они пару раз за ним на "джипе" приезжали, увозили в свою зону, потом привозили пьяным...
- Ну, ладно, бог с ними... Но все-таки что-нибудь интересное привезли? Двухсоттонный пресс есть? - Глаза Пучкова тревожно блеснули.
- Нет. К сожалению, толкового ничего не достал, - тихо и смущенно, как провинившийся школьник перед строгим и почитаемым учителем, проговорил Чистов.
- Ну, а все-таки? - допытывался Алексей Леонтьевич.
- Ну, привез три вагона барахла. - Незадачливый снабженец виновато развел руками. - Из более или менее ценного - токарные и сверлильные станочки, пишущие машинки...
Пучков долго недовольно сопел, кряхтел, ворочался, как бы стараясь поудобнее устроиться на постели, и не глядел на гостей.
- Часть выделенного нам оборудования американцы и англичане не дали из своих зон, часть другие ведомства ухватили раньше. Там таких, как мы тьма околачивается. Лабораторию Далемского университета до последнего гвоздя раскурочили, - оправдывался экс-майор. Игорю было его жалко. Наверное, начальство сделало ошибку, послав на такую работу порядочного честного рохлю. Но Игорь проникся к нему симпатией. Он был бы рад помочь Чистову, но не знал, как это сделать. Влезть в деловой разговор старших он не посмел. Но это и не потребовалось. Пучков сам спохватился.
- А как там американцы и англичане с нашими, понимаете? Уже чувствуется, что "Черчилль бряцает оружием"? - переменил он неприятную для коллеги тему разговора.
- Нет, пока не чувствуется, по крайней мере, между офицерами не очень высокого ранга.
- Воевать не будем?
Николай Прокопьевич неопределенно пожал плечами.
- У меня есть один знакомый, - решился вмешаться Игорь. - Жорой звать. Во время войны он сильно хромал, перед войной упал с голубятни, войну встретил на костылях, потом только чуть-чуть тянул ногу. А недавно я его встретил, смотрю, он опять как паралитик ковыляет. Почему? - спрашиваю. "А ты что, говорит, не читал речь Черчилля в Фултоне?.."
Оба дяди понимающе заулыбались. Сам Игорь со времени зимней экзаменационной эпопеи Хватова не встречал. Эту хохму рассказал ему Станислав, но он почувствовал, что пришлась она очень кстати, помогла снять возникшую было натянутость. После этого Чистов снова разговорился. Он рассказал много интересного. Но о чем бы он ни говорил - о том ли, насколько вероятно, что Гитлер с Евой Браун высадились с подводной лодки где-то в Южной Америке; о приемах ли маскировки немецких военных заводов с помощью кустарника, посаженного на крыше укрытого в лесу многоэтажного корпуса, проволочной сетки и кусочков зеленой пластмассы; или о болячках своего филиала (после разделения Наркомстроя на четыре Министерства Институт сооружений и его филиалы оказались подчиненными Минтяжстрою, а обслуживаемый филиалом строительный трест - Министерству по строительству топливных предприятий, в связи с чем новое Министерство совершенно перестало выделять филиалу лимиты на дополнительное питание, промтовары и проч.) - он все время заискивающе поглядывал на Пучкова. Чувствовалось, что понимание, одобрение, сочувствие, как и каждое замечание, совет старшего товарища для него в самом деле чрезвычайно важны и ценны, что он искренне любит его, как дорогого наставника и сердечного друга.
- Святой человек, - сказал Чистов, когда они с Игорем вышли на улицу. - Кристальная душа, всегда раскрытая для всех. К нему по всяким деловым и не деловым вопросам люди толпами ходят, как паломники к святым местам. Из самого трудного положения умеет выход подсказать, да еще такой, что потом только удивляешься: до чего же все просто, и как это я сам не додумался... К каждому свой особый подход имеет, с каждым по-своему поговорит, кого пожурит, кого утешит. Многих выручает. Мне, можно сказать, жизнь спас... Справедливый он. С начальством держится независимо, не угодничает. Мнение свое имеет. Предлагали ему в прошлом году, сразу, как сюда вернулись, в партию вступить. Отказался: понимаете, говорит, у меня уже очень большой беспартийный стаж, мне жалко, говорит, его терять... Вообще, золотой человек. У нас его называют "рэбэ". Это по-еврейски учитель. Он много знает и вообще хорошо понимает что к чему. Только мягкий чересчур, муху не обидит. И совестливый не в меру. Если у него, например, кто-нибудь одолжил деньги и долго не отдает, он не только никогда не напомнит, а если встретит случайно должника на улице - на другую сторону переходит, чтобы тому, не дай бог, не стало неловко. А люди часто его подводят, пользуются его добротой. И от супруги ему достается... да и дочка... Вообще, дома он на последнем месте. Хуже кошек. Как скотина живет, сам ведь видел. Несовременный он, житейски беспомощный, как дитя малое. Если б рай на том свете существовал - он первый кандидат...
Увидев ребят, гоняющих мяч, Николай Прокопьевич остановился, перевел дух и задумчиво произнес: "В Берлине мальчишки тоже вот так в футбол играют. Мальчишки везде мальчишки..." И почему-то тяжко вздохнул. Дальше до Института сооружений шли молча. Чистов размышлял о чем-то своем, а Игорь разрабатывал планы освобождения Пучкова из его грязного плена. При этом комната тети Клавы казалась ему вполне достойным "святого" старца райским убежищем...
В кабинете раздались дружные хлопки. Это очередной докладчик закончил свое выступление, и на трибуну поднялась Света Ольховская. Некоторое время Игорь слушал ее вполуха, продолжая болеть за Пучкова, но постепенно ее толковый яркий доклад увлек его. В отличие от слышанных Игорем многократно ранее лекций, докладов и речей о развитии тех или иных отраслей народного хозяйства в предстоящие годы, доклад "несчастненькой" не начинался с традиционного вопроса: "чем была Россия до революции?", не содержал стереотипных фраз и цитат о мудрости партии и ее вождей, под руководством которых страна в невиданно короткий срок прошла гигантский путь развития, а был насыщен живыми конкретными примерами, впечатляющими цифрами, не наводившими скуку. И форма доклада была интересной, и говорила она вдохновенно.
- Все здесь носило печать совершенства, - любовно описывала Света легендарный
Днепрогэс, прекрасное творение человеческого разума, олицетворяющее собой идею электрификации страны. - Величайшая в мире плотина, вобравшая в себя около двух миллионов тонн бетона, производила впечатление грандиозного, но легкого и изящного сооружения в виде гребня, поставленного зубьями вверх...
Со знанием дела, сочными красками обрисовала она степень разрушения станции и панораму восстановительных работ, лаконично описала трудности, технические решения, новаторство, обеспечившие их преодоление и быстрое возрождение, "второе рождение", как она выразилась, гидроузла. Проблемы этой ударной стройки она органично связала с общими задачами развития тяжелой промышленности, в частности, для обеспечения комплексной механизации строительства.
- Мы еще очень отстаем в этом. Заводы США в одном только 1943 году выпустили больше двенадцати тысяч экскаваторов разных типов. А у нас за десять предвоенных лет было изготовлено всего две с половиной тысячи экскаваторов. Этот пробел должен быть срочно восполнен. Теперь, в новых условиях решать новые грандиозные задачи старыми отжившими методами с помощью Дубинушки” и "Эх, ухнем" уже нельзя. Объемы выпуска строительных машин, принятые в США, должны быть превзойдены у нас, учитывая нашу территорию, заселенность и намеченные объемы строительно-монтажных работ... Или взять производство цемента. В предвоенные годы в США оно достигло 150 килограммов на душу населения. У нас выпуск такого количества цемента намечен на следующую пятилетку, а в ближайшие годы он составит 40-50 килограммов. Но дело не только в количестве...
Света привела сравнительный анализ технико-экономических показателей, характеризующих уровень и эффективность производства. Она не читала по бумажке, а говорила своими словами свободно, складно, без запинок, лишь изредка заглядывая в тетрадку за цифрами. И оттого, что планируемые показатели преподносились не сухо и казенно, а доходчиво и увлекательно, сопоставлялись с уже достигнутыми в Америке и указывались конкретные пути их достижения у нас, в устах Светы "планов громадье" выглядело удивительно реальным, осязаемым. Игорь зримо "видел" контуры счастливой жизни в 1950 году.
Радостная, возбужденная прошла Света на свое место, обвела аудиторию счастливым взглядом, сдержанно улыбаясь и благодарно кивая в ответ на поощрительные жесты знакомых. Игорь, когда их глаза встретились, поднял вверх большой палец, она в ответ широко улыбнулась и, озаренное этой улыбкой лицо, выглядело уже не серым, постным и неинтересным, а милым и привлекательным. "Если родилась красивой, значит, будешь век счастливой", - вспомнилось Игорю откуда-то слышанное. "Это не обязательно, - не согласился он с поэтом. - На месте, скажем, Анны Карениной, Нины Заречной или
Катерины из "Грозы" могла оказаться любая красавица. А вот наоборот, "Если будешь ты счастливой - значит, будешь и красивой" - это бесспорно.
Игорь попытался представить ее в другой обстановке, интимной, опьяненной мужскими ласками, но это ему не удалось. Во всем ее облике сквозила непорочная "святость". Не хватало только нимба над головой... Что бы она отдала за то, чтобы ее кумир оказался сейчас здесь и стал свидетелем ее маленького триумфа? И как расцвела бы от одного его ободряющего взора! Но Селеневичу не до этого. У него другие заботы. Он только вчера вернулся из Москвы, куда мотнулся специально для того, чтобы побывать на "колоссальном" футбольном матче между чемпионом страны московским "Динамо" и обладателем кубка – ЦДКА. Впрочем, если бы он и не ездил в Москву и не судил боксерские бои, он все равно вряд ли счел бы нужным почтить Ольховскую и своего лучшего друга Зуева присутствием на их выступлениях.
Игорь отвел глаза от Светы и повернулся к сидящему рядом Хрусталеву - заметил ли он благотворную перемену в "несчастненькой"? Виталий презрительно скривился. Он не так истолковал немое обращение к нему соседа, отнеся его к Ване Колодяжному, появившемуся на трибуне.
К секретарю комсомольского бюро Виталий питал неприязнь со времени недавнего тяжелого для инвалида разговора в парткоме, когда его заставляли подписаться на заем на 600 рублей и 300 из них внести наличными прямо на глазах у публики во время митинга. Правда, обрабатывали его партийные руководители, а Колодяжный только "подгавкивал", но Виталий почему-то обиделся главным образом на него.
- А ты что, никак не мог отказаться? - наивно вопрошал Игорь. – Знают ведь, что только из госпиталя. Сказал бы: "нету, мол, пусть те, кому легче, дают".
- Я говорил... - Виталий безнадежно махал рукой. - А они все свое: "надо... важная политическая кампания... ваш пример воодушевит... чтоб к двенадцати часам четвертого мая было не меньше ста двадцати процентов, постараемся вам кое-чем компенсировать из американских подарков”.
Тогда Игорь в разговоре с Виталием старался как-то войти в положение Ивана, выгородить его, хотя сам недолюбливал (чтобы не сказать – презирал) секретаря за его всегдашнюю готовность немедленно рьяно браться за "претворение в жизнь" любого указания любого, даже самого маленького начальства. И сейчас, глядя на докладчика, цитирующего товарища Сталина, который еще во второй пятилетке главное видел в поднятии производительности труда и сокращении себестоимости продукции, Игорь размышлял: "Вот он обвинял меня в беспринципности, в делячестве, в готовности служить любому хозяину. А разве безропотное повиновение любому приказу даже своего родненького маленького хозяйчика, даже если ты не согласен, даже если ты видишь, что приказ неправильный, вредный - это принципиально? После того гнусного инцидента в парткоме Ваня сам дал понять Виталию, что он не одобряет затею партийного начальства спекулировать на сострадании, и что вообще все это было не нужно, потому что еще до объявления по радио о выпуске займа план подписки был значительно перевыполнен - и все-таки, не только не возражал, а еще и "подгалдыкивал". Прикажи такому расстрелять Хрусталева – выполнит, хотя потом, может быть, будет мучиться, каяться и оправдываться, - мрачно прикинул Игорь. Впрочем, Станислав, считающий себя главным заступником инвалида отечественной войны и действительно перед этим потративший немало времени и сил на устройство его в госпиталь, здесь тоже рта не раскрыл". А самого Селеневича и на этот раз не тронули, - вдруг даже с некоторым оттенком зависти подумал Игорь. - Удивительно, как умеет устраиваться. Его никогда ни на что такое не трогают. А ведь он мог бы, не моргнув глазом, внести, наверное, и три тысячи. У него в Москве не меньше ушло. Только билет на матч стоил сто рублей. А железнодорожные билеты? И, конечно, без ресторана с девочками не обошлось. И ночевать где-то надо было..."
Мысли его, упершись в феномен Селеневича, изменили свое течение. Сопоставив положение дел и иерархию в семьях Пучкова и Селеневича, он, к удивлению своему, обнаружил в них сходные по существу, хотя и очень различные по форме черты. В обеих семьях царит матриархат. Но если потомственная дворянка Анна Андреевна изо дня в день ест поедом своего великомученика, "мужичка" Ксения Кузьминична Селеневич легко добивается подчинения и послушания оружием изящных манер, обходительности и массы действительных и мнимых болезней, которые она с готовностью перечисляет в алфавитном порядке: гайморит, геморрой… и вообще сердце. Анна Андреевна, злясь и бросаясь, все-таки необходимый минимум черной домашней работы выполняет своими барскими руками. Ксения Кузьминична устроилась лучше: муж у нее целиком в услужении. До работы он успевает сбегать на базар, снарядить детей в учебные заведения, помыть после них посуду. Затем в течение дня он несколько раз наведывается домой, доставляет отоваренные и сверхпайковые продукты, врачей, лекарства (руководящий работник УРСа Южной железной дороги имеет немалые возможности кое-что достать). Когда приходят гости, в том числе приятели Славы или подружки Альки, Ксения Кузьминична, которую Игорь про себя именует "Ваше Степенство", сидит за столом, ведет умные разговоры, а муж мотается, подает и прибирает, и при этом не забывает обращать внимание гостей на то, что именно хозяйка дома так отменно все приготовила. И делает все это "руководящий домработник" с особым смаком, словно демонстрируя, что только в этой деятельности видит он свое основное призвание, основной смысл и радость жизни. Уже отпраздновав серебряную свадьбу, он все еще бросает на супругу нежные взгляды. А она относится к нему ласково, но чуть-чуть снисходительно. Эту же манеру переняли и дети, что, впрочем, не нарушает общей гармонии. Наблюдая эту семейную идиллию, Игорь не мог представить себе, что Кирилл Адамович не всегда был таким покорным и услужливым, что сладкую жизнь он дал ей и детям совсем недавно, после выхода из госпиталя в сорок четвертом. А до этого жилось им совсем несладко. Слова Пучкова "...а что она со мной видела?" с полным правом можно отнести и к "мадам Селеневич". И, как теперь Игорь сообразил, этот супруг тоже "отрабатывает", тоже платит жене за погубленную молодость, хотя она и не дворянского рода.
"Батя мой, - говорил Слава, - был шибко идейный". И от этого проистекали все их несчастья.
Женился Кирилл Адамович в 19-м году, в перерыве между боями, когда его отряд стоял в Харькове, Ему тогда был двадцать один, ей семнадцать. Тогда же он вступил в партию. Еще и медовый месяц не истек, когда часть перебросили в другое место, потом он был ранен. Только через два года он на несколько лет осел в Мариуполе и выписал туда жену. Но скитания его на этом не кончились. Партия бросала его на самые горячие участки. Во время коллективизации он активно проводил политику партии в сельском районе, лично участвовал в операциях по раскулачиванию, то есть по ночам грузил на подводы кулацкие семьи, кто в чем, и конвоировал до станции, спал не раздеваясь и не расставаясь с оружием, лично убирал и закапывал трупы умерших от голода. Потом "чистил врагов и примазавшихся", в тридцать шестом во время кампании по проверке партийных документов разъезжал по родным местам проверяемых, и так далее. Ему доверяли, он был исполнительным и дисциплинированным... "Наверное, таким, как сейчас Ваня Колодяжный", - прикинул Игорь. О семье он заботился мало. На первом месте было дело, борьба. А уже в Харькове, когда они, наконец, оседло устроились, Кирилл Адамович оступился: неосторожно встал на защиту своего боевого друга, который был осужден, как враг народа, и его исключили из партии. Только перед самой войной восстановили и дали приличную должность заместителя управляющего проектным трестом по хозяйственной части. Чуть-чуть вздохнули свободнее, но ненадолго. В начале войны его в армию не взяли. Он образцово организовал эвакуацию треста, но в пути без конца повторял: "не могу простить себе, что еду на восток, мое место там..." И, едва расквартировавшись на Урале, пошел в военкомат. На этот раз его просьбу удовлетворили.
Фронтовая жизнь Селеневича-отца сложилась не так легко и гладко, как сына. Наград он не заработал, после тяжелой контузии больше года провалялся в госпиталях, был парализован и выписался инвалидом с частыми приступами эпилепсии, не кормильцем, а обузой для семьи. Ксения Кузьминична окружила его вниманием и заботой. И железный организм выдюжил. Когда он стал в состоянии работать, Харьковский обком партии направил его на хлебную руководящую работу в УРС. Вот тогда жена и взяла реванш -перешла на легкую работу паспортистки в домоуправление (до этого она перебрала много профессий от швеи до телефонистки и приемщицы телеграмм), а вскоре и совсем бросила работу. Но во всех случаях: и тогда, когда она везде следовала за ним и жила в непрерывных волнениях и нужде, и теперь, когда она барствует и понукает мужем, Ксения Кузьминична прежде всего была хозяйкой, хранительницей домашнего очага и всегда умела поставить дело так, что в доме царил порядок. И за это Кирилл Адамович перед ней в неоплатном долгу. Игорь понял и оценил это. Возникшую было идею познакомить Анну Андреевну с Ксенией Кузьминичной он отверг. Та как была дурой, так ею и осталась, несмотря на дворянское воспитание.
"Конечно, хорошо, если и муж и жена умны, - продолжал рассуждать Игорь, - но если уж так суждено, что ум должен достаться только одному из супругов, так лучше пусть он будет у жены. Тогда муж может себе позволить быть и таким, как Федор Зуев, и "святым", и идейным... В свете теории "отработки" получило объяснение и отношение Селеневича-отца к сыну. Перед Славой он тоже в долгу. В детстве отец его не баловал, а во время войны, можно сказать, отправил почти на верную смерть. Как студента авиационного института, его направляли в авиатехническое училище. Но Кирилл Адамович воспротивился: "Ходить с тряпкой возле самолета могут и нестроевики, - заявил он. - А ты физкультурник. И комсомолец. Твое место в бою". Слава стал артиллеристом, и после училища осенью 42-го года попал под Сталинград... Теперь родитель наверстывает упущенное, лелеет своих великовозрастных деток, старается предупредить их малейшее желание, сорит деньгами, что-то для этого комбинирует, чем-то рискует. Слава к былой идейности отца относится откровенно иронически, как к затянувшимся заблуждениям молодости. Игорь не разделял этого скепсиса. К идейности он относится уважительно. Но, если и не полностью оправдывал, то сейчас понял и объяснил причины и следствия "раскаяния". В отличие от библейского многострадального Иова, житейские испытания сильно поколебали прежнюю веру Селеневича.
Однажды после обильных возлияний за воскресным обедом в присутствии Зуева и Хрусталева Кирилл Адамович так изливал душу:
- Сталин кокетничал перед избирателями, когда говорил, что и победителей надо критиковать, и что партия, мол, всегда готова принять приговор избирателей. Ваше, мол, дело судить насколько правильно работала и работает партия, и не могла ли она работать лучше. В зале тогда раздались аплодисменты и смех: куда уж лучше. Оно вроде и правда: раздавили фашистскую гадину, закончили войну в ее собственной берлоге, немного землицы прибавили, освободили народы, вышли из войны еще более окрепшими. Для гордости есть, конечно, основания. Но если вдуматься... Расея матушка в самом деле выстояла. И одолела супостата. Ей не привыкать. И татар одолела, и поляков, и французов. Но какой ценой? Может ли командир любого ранга быть доволен успехом, если он в этой операции потерял половину личного состава, а мог бы выиграть бой и без этого? Может ли быть доволен полководец, тем более величайший полководец всех времен и народов, если война, хотя и закончилась полной победой, хотя и принесла избавление другим странам, но оставила после себя столько сирот, вдов, калек, развалин... Может ли быть доволен Верховный Главнокомандующий, если его армия училась воевать только на собственных горьких ошибках, если всю первую половину войны ставка делалась только на стойкость, мужество, патриотизм и самопожертвование... ну, я уже не говорю о других методах, с помощью которых добивались выполнения сталинского приказа: "ни шагу назад". Может ли он спокойно спать? Не снятся, ли ему, как Борису Годунову, мальчики кровавые? Миллионы сложивших головы мальчиков... И вообще... – Кирилл Адамович шмыгнул носом и горестно махнул рукой.
- Еще с той, первой войны, если не считать нескольких лет нэпа, народ ни одного хорошего дня не знал. В тридцать третьем даже на окраинах Харькова валялись неубранные трупы померших от голода. А в деревне... Только перед самой этой войной с продуктами чуток полегчало. Но портки купить все равно негде было. Мы не роптали. Мы твердо знали, что отстали от передовых стран на пятьдесят-сто лет и должны пробежать это расстояние за десять лет, иначе нас сомнут. Мы понимали, что в первую очередь надо обеспечить оборону, что все идет туда, поэтому нам не хватает. И мы терпели. Но мы верили, что уж там-то все в порядке, что наш бронепоезд на запасных путях всегда под парами, что если завтра война, мы будем бить врага на его территории, что, как пелось, наша поступь сильна и врагу никогда не гулять по республикам нашим. Мы читали и перечитывали речь Ворошилова на восемнадцатом съезде партии. Мы гордились Красной Армией и ее маршалами. А оказалось - и здесь пшик...
Побледневший Виталий Хрусталев попытался было взять под защиту Генералиссимуса:
- На Гитлера вся Европа работала; и армия была отмобилизована – двести отборных дивизий; и внезапность, вероломство...
Кирилл Адамович красноречиво взмахнул рукой и сделал движение губами, словно собирался сплюнуть.
- Вся Европа, вся Европа, - передразнил он. - Европа продолжала работать на немцев и потом. Но когда наши стали производить по тридцать тысяч танков в год, по сорок тысяч самолетов и по сто двадцать тысяч орудий, и когда научились воевать, отрешились от глупой и вредной линейной тактики - фрицы вкупе со всей Европой стали драпать. Ну, американцы, конечно, подсобили малость. Но в основном все-таки сами. Смогли ведь это сделать... - Селеневич запальчиво стукнул кулаком по столу. - И в каких условиях - в разгар войны, когда надо было постоянно возмещать гигантские потери, фактически создавать новую армию, без основных промышленных районов, в условиях эвакуации и неразберихи, руками пацанов и баб. Почему же не сделали этого загодя? Что, не знали, что фашисты рано или поздно нападут? Знали. Почитайте доклад товарища Сталина на съезде, почитайте все выступления. Только и разговору было, что об угрозе фашизма. Все видели, все понимали. Народ столько перенес и вытерпел, потерпел бы еще. И спасибо сказал бы. И низко в ноги вождю поклонился бы... Нет, сваливать на Европу и внезапность нечего, прошиб тут товарищ Сталин, перехитрил его бесноватый фюрер, усыпил договором, бросил со своего стола кусок Польши и Румынии... вот тебе и внезапность...
Ведь время для нападения как сукин сын выбрал? – Лучше не придумаешь... Перед самой войной, буквально за недели до нападения началось перевооружение авиации. Летный состав Белорусского Особого военного округа отозвали с приграничных районов в тыл на обучение. Самолеты остались на аэродромах без летчиков и были уничтожены в первый день. И с зенитчиками проделали то же самое... Танков с современными боевыми качествами вообще у нас было мало, их только начинали выпускать. И
противотанковых орудий тоже. Славик это на себе хорошо почувствовал. – Станислав согласно кивнул. - Укрепления на старой границе строились почти двадцать лет, были они очень мощными. Их разрушили, орудия поснимали, а на новой границе ничего построить не успели. В Молдавии строился мощный укрепрайон в тридцати километрах от румынской границы, но ДОТы и другие сооружения к началу войны не были готовы, и никакой роли в организации обороны он практически не сыграл. Как и укрепрайон у Бреста… Внезапность, - снова передразнил Кирилл Адамович с глубоким вздохом. - Разве можно скрытно сосредоточить двести дивизий? Разведка доносила… На немецком берегу Буга во многих местах аккуратными штабелями лежали все части понтонных мостов, а сами понтоны были установлены на катках и от них до самой воды уложены деревянные брусья. Для чего? И ребенку понятно. С нашего берега все это было прекрасно видно. Видели это и наши командиры. Какие еще нужны были донесения?.. Я воевал в 51-й Перекопской дивизии. Командующий Одесским военным округом, куда входил и тот укрепрайон, получив от разведки данные, что на границе концентрируются крупные силы румын, еще 21 июня привел все войска Округа в боевую готовность, развернул нашу
и 25-ю Чапаевскую дивизии. И успел перевести самолеты на запасные аэродромы, поэтому они не были уничтожены в первый же день войны. Попытки румын и немцев переправиться через Прут и Дунай были отбиты. Бои, которые вели войска Округа, дали возможность укрепить подступы к Одессе, подготовиться к уличным боям. Антонеску много раз назначал сроки взятия Одессы, но она стояла насмерть. 23 августа противник на участке 25-й дивизии предпринял психическую атаку. Солдаты и офицеры в рост, с оркестром и развернутыми знаменами двинулись на позиции чапаевцев. “Психов” подпустили метров на двести и обрушили на них артиллерийский, минометный и пулеметный огонь. Немногие из них спаслись. Потом психическая атака повторилась, но тут уже наши истребители поработали… Одесса удерживала у своих ворот две полнокровные румынские армии. Город они так и не взяли. Наши войска оставили Одессу по приказу Москвы, когда Манштейн прорвал нашу оборону в Крыму и потребовалось спасать Севастополь и перекрыть немцам дорогу на Кавказ…
А другие ушами хлопали... и нарком в том числе... Политруки объясняли солдатам, что дружба с Гитлером всерьез и надолго. Были случаи, когда перебежчиков, которые, рискуя жизнью, переходили границу и сообщали, что завтра война, расстреливали на месте, как шпионов. Расстреляли генерала армии Павлова, командующего Белорусским округом. А что с него возьмешь? В Испании он был, говорят, командиром танкового батальона, может, и храбро воевал, стал Героем, потом чуток подучился в Академии и сразу стал командующим бронетанковыми войсками Красной Армии, а перед войной назначили командующим Особым округом. Званий понадавали, а опыт и умение где возьмешь? Сам он инициативу не проявил, ответственность на себя не взял. Так ведь не только он. А его объявили предателем. И еще с ним за компанию несколько генералов расстреляли… - Селеневич беспомощно развел руками и втянул голову в плечи. - Ну, понизили б в звании, дали дивизию или полк, научился б, старался б изо всех сил смыть вину, такое потом практиковали… Уже во время московской битвы почему-то еще нескольких наших генералов, воевавших в Испании и даже получивших там звезды Героя, расстреляли. В моей голове не укладывается… А старые наши маршалы-полководцы - Ворошилов, Буденный, Тимошенко, что они? Только и умели, что цепи поднимать на ДОТы... Может, в свое время по ошибке расстреляли маршалов, которые поумнее были?..
Кирилл Адамович снова безнадежно махнул рукой. Игорю казалось, что он вот-вот заплачет.
- Нам теперь легко судить, - вмешалась Ксения Кузьминична тихим голосом, невольно оглядываясь по сторонам.
- Если б я был таким умным "до", как моя жена "после", как говаривал подполковник Рубинчик, - поддакнул Слава, тоже испугавшись богохульных речей захмелевшего отца.
- Так-то оно так, - совершенно серьезно произнес Кирилл Адамович, не приняв шутки сына, - но ведь Сталин...
В словах старого преданного большевика, пролившего немало крови за родину, было столько боли и горечи, что Игорь, вспомнив сейчас об этом, почувствовал, что у него комок подкатывается к горлу. А тут еще нахлынули воспоминания о жуткой картине боя под Мерефой в изложении Галины, и другие слышанные им от разных людей в разных местах и в разное время истории о кошмарах первых полутора лет войны. Теперь, нанизывая эти истории на одну ниточку и анализируя обстоятельства, при которых они рассказывались, Игорь отметил одну общую особенность: рассказчик, как правило, находился под хмельком и, если дело происходило в комнате, часто опасливо оглядывался по сторонам. Так же когда-то поступил и батальонный комиссар Аверков. Игорь хорошо помнит этот вечер. Игорь тогда играл с Костей в шашки и не прислушивался к разговору мамы с ее гостем. Но, почувствовав на себе опасливый взгляд, навострил уши и, хотя Георгий Тимофеевич понизил голос до полушепота, суть уловил. Речь шла о раненом из другого госпиталя, который имел неосторожность сострить по поводу того, что раньше офицеры подымали солдат в атаку криком "За царя, за отечество", а теперь - "За родину, за Сталина". "Больше того лейтенанта никто не видел", - закончил Аверков рассказ, снова метнув быстрый взгляд в сторону мальчиков. Пришли на ум и ворчливые высказывания бывшего буржуя Крикуна насчет того, что многие видные в прошлом революционеры отошли от большевиков, не желая мириться с всевластием их вождей и признавать их божественную непогрешимость.
Настроение выступать пропало, захотелось на воздух, на волю, стряхнуть оцепенение, махнуть на велосипеде километров тридцать, накататься до изнеможения.
"Ну, были ошибки. Ладно. Ошибки бывают у всех, и у великих людей. Но исправили же. Победили. Что толку теперь слезы лить, слабость проявлять перед империалистами. На ошибках, пусть и на своих, пусть и на очень горьких, учатся. Выводы сделаны. План восстановления и укрепления страны есть. Ошибки больше не повторяться. Для того и изучаем...", - попробовал он утешить себя. И это ему почти удалось. Усилием воли, подавив легкое головокружение, он заставил себя вслушаться в то, что говорил Ваня Колодяжный. А тот нудно перечислял проценты механизации строительных работ, которые будут достигнуты в 1950 году: земляные - на шестьдесят процентов, приготовление бетона - на девяносто пять, а укладка его на шестьдесят процентов, малярные на пятьдесят, и так далее. В отличие от доклада Светы, у Ивана цифры выглядели сухими, скучными, оторванными от своей плоти и крови. И лица слушателей были постными. Игорь заволновался: сейчас его очередь выступать, а в голове сумбур. Еще несколько минут назад он готов был вообще бросить все и убежать, потом решил донести все-таки свой крест до конца, пробубнить кое-как по тетрадке, перескакивая через строчки, лишь бы побыстрее, потому что то, о чем он должен был говорить, представлялось ему пренебрежимо малым в сравнении с теми проблемами, над которыми он ломал голову. Теперь ему очень хотелось убедить слушателей, а может быть, в первую очередь самого себя, что руль страны в надежных руках, что умудренные печальным опытом вожди поведут народ наиболее верной кратчайшей дорогой к торжеству разума и света, что на этой дороге всех ждут радости и победы. Но те слова, которые написаны у него в тетрадке, казались ему недостаточно сильными и убедительными. И от этого Игорь чувствовал неуверенность.
Ваня тем временем закончил речь, слушатели наградили его жиденькими хлопками и председательствующий, старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма, предоставил слово Зуеву. Игорь подошел к столу, за которым сидел преподаватель, раскрыл свою тетрадку в клеточку и пробежал глазами первую страницу. Вся она была заполнена цитатами из изучаемой речи Сталина, речи Молотова 6 ноября прошлого года и доклада о пятилетнем плане. Поколебавшись секунду, Игорь решительно перевернул страницу и с ужасом обнаружил, что следующая сверху донизу пестрит процентами. Но раздумывать дальше было некогда. И, чувствуя, что ему не хватает воздуха, почти теряя сознание, он начал:
- Закон о пятилетнем плане обязывает строителей добиться в 1950-м году роста производительности труда на 40 процентов по сравнению с довоенным уровнем и снижения стоимости строительства на 12 процентов против 1945-го года. Добиться этого можно в первую очередь используя достижения строительной науки...
Вдруг он успокоился. То, что шло дальше представлялось ему оригинальным, важным и интересным. Он читал все подряд, ничего не пропуская, и старался делать это с выражением. Изредка он отрывал глаза от текста, чтобы удостовериться, что присутствующие и председатель слушают с интересом и, засвидетельствовав это, сам воодушевлялся.
- Одной из актуальных проблем жилищного строительства в техническом и архитектурном плане является проблема этажности, - раздельно читал он в манере Одновола, из научной работы которого и еще из двух статей в архитектурном журнале по его указанию скомпелировал Игорь этот раздел. Это был первый опыт его работы с периодической технической литературой, и он оказался успешным. – По закону 33-го года города должны были застраиваться зданиями не ниже четырех этажей. Это было преждевременное и недостаточно продуманное решение. Многоэтажные дома, хотя и экономичны с точки зрения расходов на благоустройство, требуют качественных и, следовательно, дорогих материалов; как правило, оказываются затяжными в строительстве, а в ряде случаев и неудобными в бытовом отношении. Например, в рабочих поселках Донбасса перенаселенные квартиры многоэтажных домов не стимулируют создание подсобных хозяйств для семейных рабочих. В результате в обход закона пошло огромное строительство так называемого "временного" малоэтажного жилья. Теперь этот закон отменен и в номенклатуре строительства домов в текущей пятилетке малоэтажное строительство должно составить три четверти всего
нового жилищного строительства. Довоенный проект реконструкции Сталинграда, например, предусматривал малоэтажную застройку города в размере 13 процентов общей жилой площади. Новый проект восстановления - 70 процентов. Такая же линия в вопросе этажности прослеживается и в зарубежном строительстве: в 111 основных городах США две трети квартир располагаются в одно-двухэтажных домах. Так что Америка в основном действительно одноэтажная...
На примере строительства таких домов Игорь изложил основные принципы теории непрерывного потока, разработанной Серафимом Родионовичем с теми же ссылками на ничтожных английских королей, Клаузивица и Форда, причины слабого внедрения этой теории в практику, как это раньше в разговоре с ним сделал Одновол, и так же, как декан, ловко разделался с оппонентами. Со слов Пучкова Игорь рассказал о принципах, положенных в основу разработки единых норм проектирования строительных конструкций.
- До сих пор нормы разрабатывались для конструкций из каждого материала - железобетона, кирпича, стали - отдельно, без единой методики в основных вопросах проектирования. Такое положение, не оправданное необходимостью и различием в свойствах материалов, являлось, главным образом, следствием индивидуального подхода авторов норм. В разных нормах был разный объем нормируемого материала. Прежде всего, следует научно обосновать круг вопросов, подлежащих нормированию. Поскольку нормы призваны обеспечить конструкциям необходимую в эксплуатации прочность и экономичность и должны быть обязательными к применению всеми проектировщиками вне зависимости от вида здания, конструкции и материала, нужно нормировать только те требования, которые безусловно необходимы для обеспечения этих двух главных факторов. Насыщение норм второстепенными и не всегда обязательными требованиями, а также чрезмерная детализация может привести к механическому, бездумному использованию рекомендаций, к снижению творческой инициативы проектировщиков. В этом отношении следует использовать опыт американцев, но опять-таки, использовать его творчески, а не слепо копировать. Закончил Игорь изложение этого раздела мыслью, высказанной Пучковым, которая поразила его глубиной и простотой, запала в душу:
- В проектировании существуют две главные школы - американская и европейская. В основу первой положен принцип максимальной экономии рабочей силы даже за счет перерасхода материалов. Достигается это в основном за счет применения конструкций простейших форм, по возможности однотипных, не считаясь с тем, что в ряде случаев в них содержатся излишние запасы прочности. Европейская школа, наоборот, придерживается принципа максимальной экономии материалов за счет "вылизывания" конструкций, то есть их усложнения, что влечет за собой и повышение их трудоемкости. Советский принцип проектирования должен использовать опыт обеих этих школ, с таким расчетом, чтобы добиться наилучшего с народнохозяйственной точки зрения результата. Но и это еще не все. Нужно ввести еще одну поправку, "поправку на социализм", заключающуюся в том, чтобы постараться максимально облегчить труд советских строителей, механизировать трудоемкие или вредные для здоровья процессы, а также предусмотреть максимальные удобства для тех, кто будет жить и работать в наших зданиях. Все это должны предусматривать нормы...
В этом месте раздались аплодисменты, свидетельствующие о том, что и слушателям эта мысль пришлась по вкусу. Игорь, собравшийся было уже закругляться, получив такое одобрение, передумал это делать и перевернул следующую страницу. Отметив, что ученые-строители Харькова вносят свой достойный вклад в решение поставленных пятилетним планом грандиозных задач, он перечислил несколько проблем, над которыми работают ученые профилирующих кафедр ХИСИ и лабораторий НИИПС'а, а затем подробно остановился на одной из них - способе предварительного обжатия бетона железобетонных конструкций с помощью электронатяжения стальной арматуры. Когда Игорь возвращал Пучкову взятые у него для этого доклада материалы, Алексей Леонтьевич познакомил его с автором указанного предложения, которое "может быть, является началом новой революции в строительстве" - щупленьким, лысеньким, остроносеньким, подвижным и увлекающимся инженером Давидом Вульфовичем Бромбергом, и тот охотно и вдохновенно изложил ему суть дела. Игорь дома на свежую память занес его рассказ в тетрадку и сейчас, видя, что слушатели не проявляют нетерпения, повторил его, не заглядывая в текст.
- Современное состояние технологии изготовления предварительно напряженного железобетона таково, что она применима только к сборным элементам. При этом, поскольку здесь необходимо иметь довольно сложное механическое оборудование, способ становиться рентабельным только при изготовлении однотипных конструкций в массовом масштабе. Вообще же идея предварительного напряжения бетона очень заманчива, плодотворна, сулит огромные выгоды. Поэтому ученые всего мира давно бьются над тем, как упростить и усовершенствовать способы натяжения арматуры. Недавно американский инженер Блинер опубликовал результаты опытов применения электрического тока для нагрева и, следовательно, удлинения арматуры. Остывая и, следовательно, сжимаясь, стержни автоматически обжимали бы прилегающие слои бетона. Но для этого между бетоном и железными стержнями должно быть хорошее сцепление. Иначе стержни просто проскользнут. Блинеру достичь нужного сцепления не удалось. Это удалось харьковскому инженеру, кандидату технических наук Бромбергу. Смысл принципиально нового способа состоит в том, что арматура покрывается специальным лаком, разработанным автором. Этот лак обладает удивительным свойством: при нагреве до сорока-пятидесяти градусов он плавится и дает возможность стержню свободно расширяться. А при более высоких температурах он отвердевает и прочно склеивает железо с бетоном в горячем состоянии. Просто, как все гениальное...
Вспомнив, как шустрый Давид Вульфович, рекламируя перед юным слушателем свое изобретение, писал химические формулы, показывал электрические схемы и рисовал эпюры напряжений в сечении железобетонного элемента, Игорь закончил свой затянувшийся содоклад актуальным призывом серьезно относиться к изучению всех предметов. В работе может пригодиться все - и физика, и химия, и политэкономия...
Ему дружно поаплодировали. Председатель в своем заключительном слове заявил, что такой доклад мог бы сделать честь не только студенту старших курсов, но даже аспиранту или преподавателю. Когда он усаживался на свое место между Виталием Хрусталевым и Мишей Копельманом, оба товарища крепко пожали ему руку.
- Тоже мне, сравнил нашего доктора с каким-то там аспирантишкой, - обиженно пробурчал Миша. Виталий промолчал: он ревнует Игоря к Мише, хотя свои обязанности по отношению к подопечному Игорь по-прежнему выполняет.
С недавнего времени Миша стал усиленно искать общества Игоря, может быть, почувствовав в нем товарища по несчастью в любви, одинокую страдающую душу. А может быть, просто спасался от одиночества. До того он все время, за исключением сна, проводил в обществе "фирмачей". И другого общества ему не нужно было. Они с Володей спокойно и весело, припеваючи в буквальном смысле слова, жили под крылом Веры, она привычно опекала своих "пионерчиков", разговаривая в присутствии Миши с каждым из них одинаково сердечно и чуть снисходительно. Но однажды он вдруг по случайно оброненной короткой, как шифровка, фразе, беглом взгляде и улыбке, которыми при нем неосторожно обменялись Вера с Володей, обнаружил, что незаметно для себя стал "третьим лишним". Привычный уклад мгновенно рухнул и вокруг него образовался космический вакуум и холод. О состоянии, в котором он пребывал, и чувствах, его обуревающих, можно было догадываться по тематике песен: про девушку из маленькой таверны, приглянувшуюся суровому капитану; про кровавый поединок (тоже в таверне) между красавцем-ковбоем Гарри и атаманом пиратов из-за танцовщицы Мэри; про влюбленного матроса, который "бросил в бушующий простор" знатную леди, посмевшую сказать ему "нет"... Особенно проникновенно, "со слезой" пел он про несчастного покинутого скрипача:

Жил один скрипач, молод и горяч,
Пылкий и порывистый, как ветер.
Горячо любя, отдал он себя
Той, которой нет милей на свете.
Плачь, скрипка моя, плачь,
Расскажи о том, как сердце бьется.
Расскажи ты ей о любви моей.
Может быть, она еще вернется...

Станислав добродушно подтрунивал над Мишей. "Так о чем рыдала скрипка?", - рычал он вместо приветствия, похлопывая Мишу по плечу. Сентиментальность была Славе органически чужда. Игоря эта "босяцкая лирика" тоже не пронимала. Своих суждений он, правда, вслух не высказывал, но мысленно усмехался, представляя себе этот "алых губ нетронутый коралл" у девушки, прислуживающей пьяным матросам в портовой таверне, или сердце, взметнувшееся, "как крылья альбатроса" у влюбленного матроса перед тем как выбросить предмет своей страстной любви за борт... Игорь сердцем понимал Мишу, сочувствовал Мише. Ему было жаль Мишу, оказавшегося вдруг "бездомным". Объяснений и сцен у него с Верой и Володей не было, но на своей привычной "базе" Миша теперь без надобности не появлялся, хотя, поскольку жить надо было, стеклить окна с ними продолжал и в самодеятельности тоже, скрепя сердце, участвовал. В общежитие он старался приходить поздно, не раньше Володи. Вот и вышло так, что он все свое свободное время проводил у Зуевых. Он очень легко, быстро и органично "врос" в их семью. Он никого не обременял, тихо делал свои задания или читал в углу (чертил в институте), зашивал себе что-то. О Галине тактичный Миша никогда ничего не спрашивал. Игорь сам в скупых выражениях изложил суть своих отношений с ней и не скрывал от него, когда направлялся в переулок Красный въезд.
Прежние отношения с "любимой женщиной" были восстановлены в памятный для Игоря день выборов в Верховный Совет. Зуев освободился около восьми часов, первый из агитаторов. Все его избиратели, даже тот шофер, который должен был явиться во второй половине дня, проголосовали в первые два часа. Многие из них, выполнив свой гражданский долг, находили его и сообщали: "мы уже..." Доложив старшему агитатору и получив от него разрешение быть свободным, Игорь двинулся было домой, но под влиянием не вполне осознанного порыва, неожиданно для самого себя, решительно изменил направление, свернул в знакомый переулок и, не поздоровавшись, прямо с порога, выпалил: "Галя, я пришел просить прощения".
Вспоминая, как отнюдь не кисейная барышня зарделась и заморгала мгновенно взмокшими глазами, он и сейчас ощутил прилив нежности к ней и гордости за свой рыцарский поступок. С тех пор встречи их стали регулярными и пока не были омрачены никакими эксцессами. О буре, пронесшейся над ними в начале года, они, словно сговорившись, не упоминали. Держалась Галина с ним внешне совершенно так же, как и раньше, то есть как существо подчиненное, зависимое. Малейшее его желание приобретало для нее силу закона. Например, он как-то мимоходом обронил, что ему не нравится песня "Помню, я еще молодушкой была..." (Игорь не объяснил, почему не нравится. Не мог же он сказать, что просто в его сознании удалой красавец-конник ассоциируется с образом Пети Седых и он ревнует!). Этого было достаточно, чтобы с той поры певица ни разу эту песню не исполняла, хотя до того пела ее очень часто и с неизменным успехом... “Вот устроился! Это ж надо, - в своей манере притворно завидовал Станислав. - Никаких забот - и все всегда пожалуйста...” (Галя, когда пребывала в веселом расположении духа, часто выражала свое согласие с каким-либо предложением игривыми словами: "кто бы, может, и не тово, а я, ежели что, всегда пожалуйста...") - Ну и ловкач! Кто бы мог подумать! Всех обскакал.
Он смеялся и, притоптывая, подмигивая и аккомпанируя себе ударами в ладошки, напевал:

Мне не надо бегать на свида-а-нья,
Под окном на улице торча-а-а-ать,
Из-за мимолетного лобза-а-нья
Умолять и плакать и страдать.
Целовать какой-то дуре ру-у-ки
И просить, чтоб сжалились она-а-а-а...
У меня для этой самой шту-у-ки
Есть почти законная жена...

Галя тоже смеялась. Игорю было не смешно. Теперь он не обольщался насчет ее покорности, его власти над ней и влияния на нее. Он много думал о том, что на самом деле скрывается за этой выбранной ею манерой поведения, рассматривая возможные ее проявления в разнообразных ситуациях, примеряя различные "индикаторы": сопоставлял с "линией" тети Шуры, которая лелеет мужа, выставляя напоказ свою заботу и преданность, но безусловно (в этом Игорь не сомневался) не уважает его; прогнозировал развитие своих возможных супружеских отношений с "пончиком", прикидывая, какое время она еще найдет нужным держаться в тени; ставил на свое место других, глядел и так, и сяк, с разных позиций, менял ракурсы, но никак, при самом наипристрастнейшем подходе не мог обнаружить в ее отношении к нему и намека на притворство, игру, тем более - на насмешку. В конце концов он уверовал в подлинность ее чувств и сам ответил на них. Теперь он считал, что знает ее как облупленную, что воистину "познал" ее. И то, что в ответственный момент жизни она оказалась на высоте, его уже ничуть не удивило. Сравнивал Игорь Галину и со Светой Ольховской. До недавнего времени это ему и в голову не пришло бы. Действительно, по внешним признакам - облику, манере держаться, повадкам, "уровню", прошлому, они - два полюса. Конечно, Света тоньше, деликатнее, интеллигентнее, умнее, образованнее. Но Галя шире, полнокровнее что ли, размашистее, щедрее. А по сути в них много общего, внутренне чистого, ранимого. В целом в глазах Игоря Галя, как человек, не говоря уже о женской сущности, выигрывала. Вообще, со временем он все сильнее привязывался к ней и все чаще испытывал беспокойство по поводу того, что их любовь может в любой момент по ее инициативе прерваться. В такие моменты он уговаривал себя, что подобный финал является закономерным, естественным и неизбежным, что встретить его надо спокойно и гордо, в соответствии с принятым им на вооружение древнеримским правилом "храбро поступать и храбро страдать". Но сердце при этом ревниво сжималось.
Из опасений, что Миша Копельман может превратно, слишком примитивно, как Слава, истолковать их отношения, Игорь не спешил знакомить Галю со своим новым другом. И еще он боялся увидеть на лице Миши выражение разочарования. Надо было сначала подготовить Мишу, все объяснить, но Игорь не знал, как к этому подступиться. До сих пор он только в стиле Киры заявил Мише, что считает свои отношения с Галиной нормой, эталоном взаимоотношений двух свободных индивидуумов разного пола, но эта общая декларация ни его, ни Мишу, как он догадывался, не удовлетворила. И вот сейчас, окрыленный ораторским успехом, он решил провести с Мишей первую вводную беседу,
которая и для Копельмана должна быть полезной в свете его переживаний, а когда-нибудь, возможно, сыграет свою роль и в будущих дискуссиях с Кирой.
Красной нитью через эту беседу он проведет мысль: мужчина, попадающий под каблучок жены или, еще того хуже, любовницы, достоин презрения. С ним не следует здороваться, на него нужно указывать пальцами. А если такой "не мужчина, а самец" занимает высокий пост и его решения и действия могут влиять на судьбу многих людей - он по приговору суда должен быть кастрирован. Игорь приготовил для Миши целую галерею деятелей мирового масштаба, которые заслуживали такого наказания: Нерон, Антоний, Людовик Шестнадцатый, Николай Второй, румынский король Карл, отец Михая... Веско и солидно, подводя итог, он скажет: "Конечно, в целом, в масштабе Истории, общество развивается по восходящей линии, одна формация закономерно сменяет другую, но стрелочники тоже свою роль играют. По их вине поезда могут столкнуться, сойти с пути, много людей может погибнуть, движение затормозиться. И не исключено, что, например, Великой французской революции и нашей февральской, а, значит, и Великой Октябрьской революции не было бы, по крайней мере, в то время, когда они произошли, и в той форме, как это случилось, если бы Мария Антуанетта и Александра Федоровна не вели себя так по-идиотски, или если бы их порфироносные мужья не были такими олухами".
Игорь заулыбался, заранее наслаждаясь выражением растерянности и восхищения, которыми отреагирует Миша на его сентенции. "Ничего, пусть соображает, прикидывает... может, не так хандрить будет, станет более трезво смотреть на вещи". Теперь Игорь верил в силу слова, чувствовал себя мудрым наставником, пророком, способным жечь глаголом сердца людей. Но обстоятельства сложились так, что и на этот раз беседа не состоялась.
После теоретического семинара, проводив Виталия Хрусталева, у которого гноилась культя, и распрощавшись на углу со Светой Ольховской, Игорь и Миша отправились к Зуевым домой. Игорь даже не счел нужным пригласить Мишу идти к себе - это само собой разумелось. Настроение у Игоря было приподнятое, невысказанные мысли распирали голову. Он уже совсем было набрал воздух и раскрыл рот, чтобы пуститься в великое путешествие по временам и странам, которое должно образумить Копельмана, наставить на путь истинный, научить жить и многое объяснитъ. Но в это мгновение кто-то тронул его за рукав. Игорь недовольно оглянулся. Оказалось, от исторической программной речи его отвлек тот розовощекий белобрысый юнец,
в паре с которым Зуев-Хватов отвечал на экзамене по марксизму-ленинизму в Механико-машиностроительном институте. Витя (так звали белобрысого, как Игорь узнал, знакомя его с Мишей) очень почему-то обрадовался встрече и дошел с ними до самого дома. И всю дорогу в основном говорил сам. Он был переполнен событиями, происходившими у них в институте. Недавно к ним пришел новый директор и с первых дней "учинил погром" - отчислил всех неуспевающих. Несмотря на недобор! Невзирая на лица! Игорь уже слышал об этой чистке. Хватова тоже выгнали, правда, по другой причине: обнаружилось, что его аттестат поддельный. Селеневич сообщил об этом Игорю в веселой стихотворной форме
без тени осуждения:

Георгий наш рожден был Хватом,
Мужчиной был он - не кастратом.
Да жаль, с подложным аттестатом...

Не найдя стихотворного продолжения, Слава поведал уже в прозе, что неудавшийся студент совсем неплохо устроился - завхозом в открывшемся под Харьковом доме отдыха. При этом Слава облизывался, как кот, побывавший на складе масла. "Представляешь, - Слава закатил глаза, - каждые две недели меняется состав, прибывают новые девочки, причем приезжают специально развлекаться... Как-нибудь, Гарик, летом на парочку дней съездим. Жорику придется немного потесниться... ничего, и жратву организует... свой парень..."
Расставшись с Витей, Игорь продолжал развивать эту тему, заявив, что и Строительный институт только выиграл бы, если бы избавился от бездельников, которые только другим мешают. Но в ХИСИ, - сетовал он, - всеми делами заправляет не директор, а Мокритин. А для того учеба почти ничего не значит. Для него главное, чтоб все поголовно были агитаторами, исправно выпускали стенгазеты, проводили собрания и подписывались на заем...
На лестничной площадке, продолжая говорить, Игорь машинально повертел ключом, приоткрыл дверь и отстранился, пропуская вперед гостя. Но вдруг осекся на полуслове: из комнаты родителей доносились громкие всхлипывания и голос Дины Иосифовны Асбель. "Ну, почему я такая несчастная?", - услышал Игорь, и сердце его тревожно сжалось.
Осторожно, чтобы не выдать своего присутствия, друзья прошмыгнули в "детскую". Там сидела тетя Клава. Перед ней на столе лежала оставленная Игорем раскрытая книга "Римъ, История и культура римскаго народа для любителей классической древности и для самообразования" из библиотеки Крикуна, но она смотрела не в книгу, а куда-то мимо нее. Услышав шорох, она вздрогнула, словно очнувшись.
- Что случилось? Почему тетя Дина плачет?
- Кошмар один...
Клавдия Митрофановна снова как бы погрузилась в забытье, потом долго молча вздыхала, переводя взгляд попеременно с Игоря на Мишу, видимо раздумывая, стоит ли посвящать молодых людей в чужие тайны.
- Ну... - легонько подстегнул Игорь.
- У Андрея Дмитриевича был на фронте друг-товарищ... вместе летали... штурман... в прошлом году приезжал к Дине, трепался про гибель мужа от шальной пули...
Она снова сделала длинную паузу, взвешивая по-видимому, достаточно ли юноши уже взрослые, чтобы с ними можно было разговаривать на такие деликатные темы. Потом без понуждения продолжала:
- А месяц или полтора назад этот друг-приятель... подполковник, значит, заявился к Дине со своими пожитками. Так и так, мол, не могу без тебя, руки на себя наложу... еще там по фотографии влюбился... Все они так...
- Ну, - снова подтолкнул Игорь, видя, что тетя опять унеслась мыслями далеко и предчувствуя нечто трагическое и непоправимое.
- Ну, Дина, значит, поначалу колебалась: жена, дети... потом все-таки приняла его... баба есть баба...
Рассказчица многозначительно умолкла, как оркестр в цирке перед захватывающим дух трюком, и не без некоторой доли злорадства выпалила:
- А сегодня она получила письмо от жены своего хахаля. Та, значит, пишет, что Андрей Дмитриевич не погиб на фронте, не пал от пули врага, шальной там или не шальной, а расстрелян нашими... за трусость. Он не долетал до линии фронта и сбрасывал бомбы на нашей территории. На суде говорил, что боялся потерять красавицу жену, не дожить до встречи с ней. Фотографию показывал... А донес на него его друг-приятель штурман, тоже, наверное, из-за любви... по фотографии.
Игорь судорожно глотнул. "Вот тебе и "если родилась красивой...", - почти подсознательно отметил он аргумент в пользу своей правоты в споре с народной мудростью, ощущая при этом, как сердце обливается кровью от сознания собственной унизительной беспомощности.
Первым движением его было - наказать подлеца, собрать пацанов и устроить ему "темную". Но Станислав, к которому прежде всего обратился мысленно Игорь, прореагировал неожиданным образом: неопределенно ухмыльнулся, пропел басом "О боже, как играют страсти...", а потом, лукаво сощурившись, произнес: "А кто ходил доносить на меня декану? Тебе ли судить и наказывать штурмана?".
Игорь опешил. Значит, где-то в глубинах мозга все время гнездились сомнения насчет правильности и правомерности его поступка? Это открытие повергло его в смятение, словно земная твердь зашаталась у него под ногами. Он часто заморгал и замотал головой, отгоняя наваждение. "Но я не преследовал для себя никаких выгод, - попробовал Игорь оправдаться. – Я только хотел восстановить справедливость. И я предупреждал Селеневича заранее, что сделаю это. Я не исподтишка, а честно, в открытую. Если бы штурман вовремя пригрозил Торянику, может быть, трагедии не было бы. Но подлецу не справедливость была нужна. Он на чужую жену зубы точил".
Сравнение себя с отъявленным негодяем показалось ему верхом нелепости и несправедливости. Он готов был доказывать свою принципиальность и правоту перед любым самым строгим судом совести. И все-таки ему стало неловко и досадно до слез. "Боже, до чего все в жизни сложно, переплетено и запутано", - только и смог он подвести грустный, ничего не объясняющий итог. План самосуда над подполковником не получил развития. И ничего не возникло взамен.
Взгляд Игоря упал на спину и плечи Клавдии Митрофановны, которая, отвернувшись от ребят, сосредоточенно смотрела в окно. Спина выражала осуждение.
- Завидует, - мысленно сплюнул Игорь. Впервые за все годы вид аккуратной, опрятной, добропорядочной, рассудительной "правильной" во всех отношениях бывшей родственницы показался ему постным и пресным, вызвал глухое раздражение. "Чистая, трезвая, как раствор борной...", - взял он себе в союзники Маяковского. Кажется, он начинал понимать дядю Пашу... А к Дине Иосифовне росло и сладостно разливалось внутри чувство особой нежной жалости, не покровительственной, как к Свете Ольховской, а почтительно-уважительной, светлой и чистой в основе своей, но обильно
притравленной горечью от неумения помочь, облегчить, снять тяжесть.
Он дорого отдал бы сейчас за возможность выручить ее, причем лучше всего инкогнито, так, чтобы она даже не догадывалась чьих рук это дело, кто направляет действия ангелов-хранителей. Дина - так, одним именем, он впервые даже в уме назвал ее - с его точки зрения больше, чем кто-либо другой заслуживала настоящего большого счастья. Уж, кажется, кто-кто, а она обладает, согласно Кире, всеми атрибутами "истинной женщины". Кому, как не ей "выкручивать" мужчин, манить, завлекать, опутывать, пуская в ход свои паучьи средства, доставлять редкие минуты райского блаженства и бездну мук, вершить черезпокровителей в местных масштабах Историю, покорять, властвовать, казнить и миловать, купаться в роскоши и попутно вить из поклонников веревки, удовлетворяя свое тщеславие.
Так рассуждал Игорь, сам себе удивляясь, ибо сейчас он мысленно произнес нечто совершенно противоположное тому, что собирался сказать Мише. И при этом как тогда, так и сейчас абсолютно не кривил душой, был перед собой искренним. Он смутно чувствовал, что в этой его непоследовательности кроется какая-то жизненно важная диалектическая закономерность, смутно догадывался, что нащупал крайне важный для себя вывод. Этот вывод еще не оформился в слова и фразы, но смысл его сводился к тому, что в принципе стараться выработать постоянную для всех случаев и всех людей схему или формулу, к чему он всегда стремился - пустая трата сил и времени, как поиск философского камня. Жизнь бродит нехожеными тропами, делает непредвиденные повороты, ставит неповторимые задачи. И на каждом шагу ранее выработанные на прежнем опыте рассуждения и схемы летят вверх тормашками. Вот он приготовился обосновать перед Копельманом тезис о недопущении женщин к делам государственным, к политике, как не пускают их на военные корабли. Но тут же сам себе возразил. Нельзя так всех под одну гребенку...
Была одна историческая женщина, для которой Игорь уже давно делал исключение. Это Аспасия - достойная спутница жизни достойного афинянина Перикла. Женщина-философ, женщина-оратор, которую приходил слушать Сократ со своими учениками, женщина, без которой выдающийся руководитель афинского государства, полководец, не проигравший ни одного сражения, мудрый ученый, демократ, покровитель искусств, Перикл не решал ни одного государственного вопроса; женщина, которую еще в пятом веке до нашей эры обвинили в безбожии. Неужели и такую женщину надо держать и не пущать!
Честный и благородный любимец народа, авторитет которого был основан на мудрости и справедливости, а не на силе, у Игоря был в большой чести. То, что он прислушивался к советам жены, да еще к тому же “незаконной”, а, возможно, и находился у нее под каблучком, как считали его современники, в данном случае ничего не меняло. Все правильно! С тех пор, как Игорь впервые прочел о Перикле и Аспасии у Плутарха, эта образцовая пара прочно заняла место в его голове на полочке положительных образов. Так почему же он забыл о ней, когда для Миши Копельмана брал примеры с другой полочки? Это его и смущало. Получалось, что из его "архива" можно при желании (а то и без умысла, непроизвольно, как вышло сегодня), выбрать факты и аргументы для обоснования любых, даже противоположных по сути своей выводов. В своих потугах найти универсальный эликсир супружеского счастья, примирить противоположности, сдвинуть полочки, Игорь выдвинул новый тезис: каждый из партнеров должен сам быть Личностью, значительной, независимой, самостоятельной. "Ну, не обязательно в государственном масштабе, - поспешил уточнить он, понимая, что таким образом лишает права на простое человеческое счастье миллиарды винтиков и гаечек, - а..." Здесь он остановился, сообразив, что грань между личностью и не - личностью слишком уж нечеткая и каждый волен проводить ее по своему усмотрению.
Взять хоть ту же Дину Иосифовну Асбель. Игорь нарек ее "истинной женщиной" и определил в соответствии с этим статусом линию ее поведения, А она вместо всего этого ведет удивительно скромную, почти уединенную жизнь, много и серьезно работает, пишет диссертацию, вызвав в шутку Любовь Афанасьевну на соревнование. И при этом не только не рвется к вожделенному кормилу власти, но даже избегает слишком частых встреч без свидетелей со своим научным руководителем Крикуном, который, как поговаривают, сам не прочь был бы "законно" предоставить ей свою квартиру вместе с зарплатой и лимитными книжками. И не сочла нужным пустить в ход силу своих чар хотя бы для столь жизненно важного дела, как получение комнатушки. А сколько ночей проводила доктор Асбель у постели тяжело больных, "вместо лекарств", как трогательно написал один доморощенный поэт в стенгазете к 8 марта. А разве она не давала свою кровь для переливания, когда в этом возникала необходимость? Она не государственный человек, не философ, не оратор. И, тем не менее, Игорь готов был, не считаясь ни с какими теоретическими построениями, поместить ее отдельно над всеми своими полочками, как личность совершенно безупречную, создание, наиболее близкое ему по складу, жизненным концепциям, в наибольшей степени соответствующее сложившемуся в его детской головке и до сих пор не претерпевшему существенных изменений идеалу женщины-жены, достойной чистой, светлой, возвышенной любви, одной на всю жизнь, до гроба.
Не увенчалась успехом и попытка Игоря дать определение понятия "счастье", не говоря уже о поиске путей его достижения и роли в них такого фактора, как случай. Ведь и Перикл до Аспасии был женат на другой... может быть, и дядя Паша нашел свою Аспасию. А Пучкову так и не повезло. Так что же, перестать считать “святого”, всеми, кроме собственной барыни - клизмачки, уважаемого Алексея Леонтьевича личностью?! "Господи, до чего все сложно, непонятно и неопределенно!" - только и мог он снова повторить в свое оправдание, констатируя с горечью, что на животрепещущие вопросы, над которыми так долго и мучительно ломал голову, не ответил, никаких
практических решений не принял, по всем статьям зашел в тупик, остался у разбитого корыта. Он завидовал Селеневичу, которого не мучают отвлеченные вопросы, и проклинал свою манеру постоянно ковыряться в душе. Ему стало неловко, стыдно, как если бы, скажем, сейчас родители застали его за игрой в куклы... Он почувствовал, что у него пересохло в горле, вышел на кухню, жадно напился прямо из носка чайника и быстро, боясь встретиться с Диной Иосифовной, будто несчастная женщина могла по его взгляду узнать, что с ним сейчас происходит, вернулся к себе. Но вернулся с другими мыслями и настроением. За короткий миг он многое пересмотрел и понял. Понял, что фраза "все зависит от условий, места и времени" из четвертой главы “Краткого курса Истории ВКП(б)” таит в себе глубочайший смысл и, хотя сама до себе ничего еще не поясняет, надежно предостерегает от бесплодных глупых поисков. Понял, что между черным и белым лежит неисчерпаемая гамма тонов и оттенков. Понял, что французы правы, когда советуют: никогда не говорите "никогда". Понял, как опасно и жестоко лезть в душу ближнему со своими подсказками, наставлениями и рецептами. Теперь он был несказанно рад, что не успел прочесть Мише задуманную лекцию.
Игорь взглянул на Мишу и по его выпрямившейся фигуре, сдвинутым бровям, сжатым губам, устремленному вдаль взору понял, что и для него урок не прошел даром, что и он в эти минуты "все прошлое вновь переживает" и, кажется, без его, Зуева, помощи сделал для себя важные выводы.




ГЛАВА ШЕСТАЯ

Игорь степенно проехал на велосипеде мимо милиционера на углу Сумской улицы и площади Дзержинского, свернул на площадь, оглянулся и, почуяв волю, приподнявшись над седлом, резко нажал на педали. За считанные секунды он был уже у бетонной громады высотного здания Дома Проектов, где до войны была сосредоточена инженерная мысль, создающая индустрию Южного края. Привычно скользнув взглядом по пустым проемам окон, искореженным конструкциям перекрытий и лестничных маршей, вид которых всегда высекал боль в его сердце и чувство гнева против варварства во всех его проявлениях, он выпрямился, отпустил руль, сцепил руки на затылке и так трижды объехал вокруг самой большой в Европе площади. Он очень любил кататься по этому каменному пустырю и часто заворачивал сюда, направляясь куда-нибудь по своим делам, даже если площадь не лежала на пути его движения. Быстрый рывок на скорость, а потом виртуозная езда с различными фигурами "высшего пилотажа" вызывали у него ощущение свободы, легкости, снимали напряжение. За лето Игорь очень сроднился со своей машиной, стал классным велосипедистом. В межвузовских соревнованиях на первенство города в гонке на 15 километров на дорожных велосипедах
он среди 19 участников занял второе место с очень неплохим для новичка временем - меньше 31минуты. Ни в какой спортивной секции он не числился, на тренировки не ходил, а просто любил кататься и, когда предоставлялась возможность, проводил в седле примерно час- полтора, в основном разъезжая по городу и изредка, в воскресенье, совершая тридцатикилометровые пробеги по Белгородскому шоссе. В это раннее воскресное сентябрьское утро он проехал площадь, направляясь в окраинный район под названием Алексеевка. Во время езды Игорь все время ощущал "восьмерку" в заднем колесе, образовавшуюся вчера в процессе игры в "квача" перед визитом к Селеневичам, когда он, чтобы задержать гнавшегося за ним знакомого игрока, резко затормозил, повернул на 90 градусов и подставил под удар колесо. Среди прочих дел на выходной день было намечено устранить это повреждение и заодно почистить и смазать втулки велосипеда. Но с вечера неожиданно все его планы изменились: провожая домой от Селеневичей одноклассницу и подругу Альки Милу Голубовскую, он вызвался помочь ей выкопать картошку на огороде.
"Милую голубку", как ласково называл девушку Кирилл Адамович, Игорь и раньше встречал у Селеневичей, и на улице с ней здоровался, но никогда до вчерашнего вечера не разговаривал с ней, главным образом, из-за антипатии к Альке. Подруги представляли собой заметную пару, хотя и очень непохожую. Конечно, с точки зрения классического искусства, античных форм, Алиса красивее. Но и на Милу нельзя не обратить внимания. Когда Игорь глядел на приятный овал ее лица, огромные черные глазища, изящную фигурку, напоминающую китайские статуэтки, он всегда вспоминал лермонтовскую контрабандистку из Тамани, про которую Печорин написал, что в ней "много породы". По внешней "породистости" Игорь, пожалуй, мог бы поставить Милу рядом с Кирой. Но и между ними, в свою очередь, была большая разница. Если сравнение Киры с породистой норовистой лошадкой, по Печорину, казалось Игорю очень метким, для Милы оно не подходило. Здесь скорее напрашивались лебединые параллели. Однажды он сказал об этом Славе, но тот отмахнулся: детский сад...
До сих пор Селеневичи вместе Славиных и Алькиных знакомых за один стол не сажали. А вчера во время "знакомства домами" Зуевых и Селеневичей почему-то сделали для Альки и Милы исключение. Возможно, Кирилл Адамович просто решил похвастать перед дочерью и ее подругой знакомством с извеcтными в городе врачами. А может быть, счел нужным побаловать Милу деликатесами, которых она давно не пробовала. Селеневич-старший много раз намекал Игорю, что пора бы родителям закадычных друзей тоже официально познакомиться, предлагал помочь достать то одно, то другое. Зуевы благодарили, в принципе поддерживали идею встречи, но воспользоваться предложениями Кирилла Адамовича все время что-то мешало. Да и острой необходимости в этом не было. И Сергей Васильевич, и Любовь Афанасьевна действительно, как хирурги, пользовались в городе популярностью и такого рода предложения в ответ на просьбу посмотреть или прооперировать больного, не расценивалось ими, как особое благодеяние. Частной практикой они, правда, почти не занимались, хапугами и рвачами не были, но иногда "нужных людей" все же принимали и продуктами питания в основном были обеспечены. Поэтому необходимости огородничать и вообще делать заготовки, в частности, овощей, они не испытывали. Однако в преддверии надвигавшегося, по оценкам многих скептиков, голода вследствие страшной засухи Зуевы тоже решили запастись на зиму картошкой.
На этот раз переданное через Игоря предложение "подбросить" мешков пять-шесть было с благодарностью принято. Со своей стороны, Любовь Афанасьевна дала через Славу согласие посмотреть зубы Ксении Кузьминичны (Игорь рассказал "Ее степенству", что темой маминой диссертации являются гаймориты зубного происхождения, и та конечно, немедленно определила, что у нее именно такой случай.) Через тех же послов была согласована дата визита.
Хлебосольный Кирилл Адамович готовился к встрече, как к большому торжеству. Стол был сервирован с большим вкусом, не говоря уже о количестве и качестве блюд. Бросив беглый взгляд на густо, без просветов уставленные на белоснежной скатерти тарелки с разноцветными
изысканными яствами, Игорь прежде всего подумал, что в народе правильно расшифровывают сочетание букв ОРС, как девиз: обеспечь раньше себя. (Замена ОРСа на УРС отдела на управление, по представлениям Игоря, переводила место службы Кирилла Адамовича в более высокий ранг; он считал, что в Управление должны входить отделы, как в дивизию полки, и одним из них командует Селеневич.) Здесь было несколько сортов водки (Кирилл Адамович предпочитает лимонную) и вин, грибочки, кетовая икра – зернышко к зернышку, салаты горками, ломтики голландского сыра причудливой формы, розовое сало, колбаса, красивые фрукты, огромный красный арбуз, конфеты, торт. Совнаркомовская трапеза московских родственников в сравнении с этим ярким благоухающим обилием даров природы казалась Игорю убогой и постной. Игорь проглотил слюну. У него расширились зрачки, вздулись ноздри, слегка закружилась голова и засосало под ложечкой.
Сергея Васильевича вид лукулловых угощений тоже взбодрил и привел в веселое расположение духа, в котором тот и пребывал большую часть вечера. Он был, что называется, душой общества, острил, рассказывал анекдоты и безотказно удовлетворял любопытство Ксении Кузьминичны по медицинским проблемам. В частности, Ее Степенство очень интересовали перспективы лечения рака с помощью нового советского биопрепарата, именуемого в неспециальных изданиях "пожирателем раковых клеток" и названного КР в честь его создателей профессоров-супругов Клюевой и Роскина.
- Еще до войны, - тоном соучастника говорил Зуев-отец, - Роскин опубликовал в советском медицинском журнале, выходящем на английском языке, маленькую статейку о поведении трипанозомы - одноклеточного паразита из семейства жгутиковых - в организме животного, болеющего раком. Автор заметил, что при одновременной прививке мыши опухоли и заражении ее трипанозомами, последние в большом количестве собираются в злокачественных новообразованиях и вызывают их разрушение. Он предположил, что такая любовь прожорливых паразитов именно к раковым клеткам может пойти медицине на пользу. Но живой трипанозомой лечить нельзя – она смертельна для человека. И вот у Роскина появилась мысль изучить влияние на опухоль этих пожирателей раков в убитом виде. Опыты дали положительные результаты - удалось добиться исчезновения опухоли. А Клюевой удалось создать вакцину из мертвых трипанозом, действенную и не токсичную. Это, по-видимому, весьма большой успех, потому, что здесь используется принципиально новый тип препарата. Его действующее начало является составной частью клетки микроорганизма, могущего развиваться внутри раковой клетки и разрушать ее. По последним сведениям из Америки, там подобные опыты как будто нашли подтверждение. Так что, возможно, нам, хотя может быть не так скоро, как хотелось бы, удастся справиться с некоторыми видами злокачественных опухолей, как удалось побороть многие другие опаснейшие заболевания, перед которыми мы еще сравнительно недавно были беспомощны...
Селеневичи "цвели". Кирилл Адамович непрерывно подкладывал гостю в тарелку и подливал в стопку, произнося один за другим тосты за успехи медицинской науки и ее симпатичных представителей, почтивших их своим присутствием. Даже Станислав слушал без обычной иронической усмешки в глазах. А Сергей Васильевич, рассказывая, почти все время глядел на Милу и обращался к ней чаще, чем ко всем другим сотрапезникам. Игорь тоже украдкой бросал на нее косые шпионские взгляды.
Голубка, как и подобает воспитанной девушке-школьнице в компании умудренных опытом взрослых, сидела молча, скромно, внимательно слушала, спокойно и лаконично отвечала, если к ней обращались с вопросом, не проявляла повышенного интереса к деликатесам, и при этом держалась с таким природным неподдельным достоинством, что невольно приковывала к себе внимание супругов Зуевых, видевших ее впервые. Она сдержанно улыбалась шуткам и анекдотам, но Игорь заметил, что глаза ее в эти мгновения не отражали веселья. Вообще, глаза Голубки, огромные, черные и глубокие, в этот раз произвели на Игоря более сильное, чем раньше впечатление. Он и раньше обращал на них внимание, поражаясь их величине и черноте, но неисчерпаемую глубину, полную тайн, узрел только вчера вечером. И с тех пор уже не мог не думать о них. Сейчас, во время езды, к нему пришло интересное сравнение. Он хорошо представлял себе по описаниям огромные сияющие глаза Натальи Николаевны Пушкиной, которые Дантес сравнивал с алмазом, вбирающим в себя все лучи, чтобы затем вернуть их с удесятеренной силой. Глаза Милы в представлении Игоря ассоциировались с абсолютно черным телом. Они вбирают, впитывают, поглощают лучи, но не возвращают их, а навечно хоронят в своих бездонных кладовых. Игорю это сравнение очень понравилось, но он все-таки был вынужден признать, что оно недостаточно точно, ибо были в течение вечера моменты, когда и из этой смолистой черноты удавалось высекать искорки.
Начало всему положил Слава, когда рассказал гостям, что девочки много часов старательно переписывали себе в тетрадки поэму Александра Хазина, между прочим, харьковчанина, "Возвращение Онегина", упомянутую в Постановлении ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград" в качестве примера клеветы на советскую действительность и современный Ленинград.
- У вас есть этот журнал? - спросил Сергей Васильевич, обращаясь вроде бы к обеим девушкам сразу, но глядя на Милу.
- Нет, теперь его днем с огнем не сыщешь. Нам дали уже переписанную, - улыбнулась Голубка.
- С ошибками, - добавила Ксения Кузьминична. - Говорят, именно из-за этой поэмы журнал приказал долго жить.
- Очень интересно. Я бы очень хотел послушать. Почитайте, если можно, - попросил Зуев-старший Милу.
- Читать - это не по моей части, - снова улыбнулась Голубка, выразительно поглядев на подругу.
- Я почти ничего не запомнила, - заламалась Алька, но доктор настаивал, и девушки стали
вспоминать, постепенно смелея, смеясь и подсказывая друг другу.

“Вот он стоит с надеждой зыбкой,
Наивный пушкинский чудак.
Его же вопрошают так
С весьма сочувственной улыбкой:
"Где вызов ваш? И где наряд?
Как вы попали в Ленинград?”
Затем вопрос поставлен твердо:
"Где проживали раньше вы?"
Онегин отвечает гордо:
"Родился на брегах Невы".
"В каком прописаны вы доме?"
"Описан я в четвертом томе.
И, описав меня, поэт
Не дал мне справки..." "Справки нет, -
Сказал уныло голос женский, -
Тогда помочь не можем вам.
Сегодня вы явились к нам,
А там придет товарищ Ленский,
Приедет белл-Татиана...
Вас много там, а я одна..."

Слушатели внимали с большим интересом.
- Ишь ты, ничего, - приговаривал Сергей Васильевич, - удовлетворенно покачивая головой. Ну-ну...
“Идет наш друг, глядит на Невский.
Не здесь ли ночью у перил
Стоял когда-то Достоевский?
Не здесь ли Гоголь проходил?
Здесь с Пушкиным встречался Глинка
И мчался Лермонтов младой,
Лениво брел Крылов домой...
Но это все уже старинка.
Известно всем, что Михалков
Намного выше, чем Крылов...”

Девушки умолкли, напряженно морща лоб, и Игорь подсказал:

“Театры все сидят у моря…”
“И ждут Погодина давно,

- дружно подхватили подруги, а Игорь получил от Голубки благодарный взгляд.

А если он их вдруг забудет,
Тогда в театре “Так и будет”.
Так было раньше на сто лет,
Когда Онегин ездил в свет...”

- Ловко, - откликнулась Любовь Афанасьевна. - И никакая это не клевета на нашу советскую действительность и современный Ленинград. Я не читала "Приключений обезьянки". Зощенко. Может, там что и есть. Но тут ничего антисоветского не вижу. Хорошо и остроумно. Если такие шуточные стихи обзывать клеветой, скоро в литературе, кроме "аллилуйя" ничего не останется... И кроме Михалкова, - добавила она, улыбнувшись и тоже обращаясь к Миле.
- А ну, еще что-нибудь вспомните, - попросил Кирилл Адамович, желая, видимо, потрафить гостям.
...Семейство Лариных, Трике
Еще в Ташкенте, вдалеке... -

пожала плечами Алиса. Мила промолчала. Все поняли злободневный намек на ловкачей, которые "воевали в Ташкенте", и почувствовали неловкость; тут явно попахивало антисемитизмом.
- А как там насчет жилотдела? - вмешался Слава.

...О, здесь моя бессильна лира,
Здесь музы требуют Шекспира.
И я там был, и я страдал,
И я там горя похлебал!.. –

в один голос продекламировали девушки. Они были воодушевлены и искрились радостью и весельем юности. Мимолетный инцидент с "Ташкентом", казалось, прошел бесследно.
- Молодцы, - похвалил Селеневич-отец, нежно погладив локоток дочери. Игорь тоже был в приподнятом настроении. Он был рад, что ужин получился таким веселым и непринужденным, был доволен тем, что Мила развеселилась и что она, а не Алька оказалась в центре внимания, был приятно удивлен суждениями мамы по литературным проблемам. Но это его состояние блаженной радости постепенно ушло. Разговор перешел на квартирные темы. Здесь каждый имел что рассказать. И все о бездушии, лихоимстве, кривде...
...Демобилизованный офицер, с наградами и ранениями, уже больше года ходит в этот чертов жилотдел. Его не выгоняют. С ним обращаются вежливо. На его заявления накладывают утешительные резолюции: "К исполнению", "К немедленному решению вопроса" и тому подобные. Обещают "решить положительно" через три дня, пять, через месяц. А он с женой и грудным ребенком ночует то у разных сердобольных знакомых и бывших соседей, то прямо на работе...
...Женщина, майор медицинской службы, заслуженный врач республики, возвратилась с фронта на костылях. В ее квартире живет ее ученица, которую, несчастную и одинокую, та в начале войны вывезла с собой в эвакуацию. Потом заслуженная сама попросилась на фронт и надолго там по не зависящим от нее обстоятельствам задержалась. А ученица пережила войну "в Ташкенте", вовремя вернулась в Харьков и успела занять приглянувшуюся с довоенных
времен квартиру. Возможно, рассчитывали, что законная владелица погибла (от нее действительно долго вестей не было), а, скорее всего, просто ни о чем кроме своих выгод не думали. Работает теперь бывшая ученица в облздравотделе, новоиспеченный муж - какой-то хозяйственник. Вообразили себя хозяевами положения. Бывшую благодетельницу на порог не пустили. Всю ночь простояла на костылях в подъезде. Просила. Плакала. Проклинала. Ноль внимания. Из-за двери какой-то "кугутский" голос без конца твердил: "Хозяйив нэма, кудысь пойихалы, без ных не видчыню, бильш ничого не знаю..." А утром вызвали знакомого милиционера, который, вежливо козырнув старшему по званию, попросил заслуженного инвалида "освободить чужую лестницу"... "Хождения по мукам" в жилотдел, прокуратуру и прочие "органы" продолжаются до сих пор...
...А бывает, что законным владельцам почет и уважение... Мать погибшего воина с дочерью-школьницей после страшных мытарств, после того, что написала Сталину, получила, наконец, комнатушку. Пожила месяц - явился хозяин. Выселили. Устроилась под лестницей, отгородившись простыней. Потом, когда ударили морозы, жилотдел опять смилостивился. И опять то же самое. Сначала спали в коридоре. Соседи подали жалобу. И снова судебный исполнитель вступил в свои права. Еле дождались весны и вернулись под старую лестницу...
Сотрапезники за столом притихли. Даже Станислав не высказался, как опасался Игорь, в духе "пусть неудачник плачет", а тактично промолчал. После довольно длинной паузы слово взял Кирилл Адамович:
- Был у нас один... ну, не то, чтобы из больших, но все-таки начальник на дороге. Наладил в жилотделе связь с такими же, как и он проходимцами, выделил для них фондовый электропровод, послал своих рабочих-электриков, что-то провел, что-то отремонтировал, кого-то угостил – и получил квартиру. Не комнату, а квартиру! Выделил машину для ресторана, опять же, не свою, а подведомственную - и всегда в ресторане дорогой гость. Много такого делал. Ну, сняли как авантюриста и самоснабженца. Ничего, устроился... такой всегда устроится... и квартиру сохранил. И в партии остался. А к нам другого такого же поставили... вор на воре сидит...
Кирилл Адамович помолчал, низко опустил голову и тяжко вздохнул.
- На фронте мы думали, что надо только выстоять, свернуть голову фашистской гадине, победить, и тогда будет все иначе, по-настоящему, по партийному... А тут... Во много раз хуже, чем было до войны. Меняют начальников всяких, может, чаще, чем Онегин перчатки, а толку... - Кирилл Адамович пожал плечами, да так и застыл с головой, втянутой в плечи в знак полного недоумения и растерянности.
- Я вот удивляюсь, - вновь прервал он затянувшуюся паузу, - где те честные, храбрые, мужественные командиры, политические работники, этот костяк, хребет, скелет армии, который привел ее к победе? Где они? Почему не они заправляют в жилотделах, партийных и советских органах? Почему туда всякая сволочь и нечисть пролезает?
Его голос налился металлом. Он сжал кулаки, потом махнул рукой и потянулся к бутылке, но Ксения Кузьминична властно прикрыла его стопку ладонью. Селеневич-отец сник. Хозяйка пробовала наладить светский разговор, Сергей Васильевич с преувеличенным энтузиазмом и излишними деталями рассказал о методах восстановления жизненных функций человека после клинической смерти путем вливания в плечевую артерию под давлением нагретой крови с добавкой виноградного сахара, перекиси водорода и адреналина, а потом, без перехода с таким же воодушевлением прорецензировал готовящийся к печати по постановлению Совета Министров многотомный труд "Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне", воздав должное офицерам медицинской службы. Слава к месту вспомнил анекдот: "В трамвае сидит здоровенный детина и смотрит сосредоточенно в окно, а рядом стоит инвалид и время от времени произносит, как бы ни к кому не обращаясь: "А я ногу на фронте потерял... а я ногу на фронте потерял..." Верзила долго не обращал внимания, потом вскричал: Ну, чего ты пристал ко мне? Не находил я твоей ноги..." Но все эти потуги не могли рассеять ощущение неловкости. Вскоре гости стали прощаться. Вечер, начавшийся "за здравие", закончился "за упокой".
На улице Любовь Афанасьевна обратилась к Голубке:
- А вы, Милочка, где живете?
- За Госпромом. Но вы не беспокойтесь. Я сама. Я всегда сама. Я привыкла...
- Всегда - не знаю. А сегодня Гарик вас проводит.
- Положено, - поддакнул Сергей Васильевич и протянул девушке руку. Любовь Афанасьевна тоже попрощалась с ней за руку и обе пары разошлись в разные стороны.
Игорю было жаль Милу, хотелось утешить ее, как-то сгладить неловкость, вернуть хорошее настроение, но он не знал с чего начать и молча понуро шагал рядом.
- Удивительно, что раньше, когда Селеневичи жили бог знает где и бог знает как, Кирилл Адамович никогда ни на что не жаловался и, наверное, готов был перегрызть горло каждому, кто посмел бы сказать что-то не так, - сама заговорила девушка таким тоном, словно они давно уже ведут беседу на эту тему и только на минуту ее прервали.
- С жиру, - откликнулся Игорь.
- Нет, - замотала головой Мила, - жир тут ни при чем. Это много серьезнее. Это переоценка ценностей. После сильной встряски... вернее, после многих встрясок.
Ого! Игорь даже остановился от изумления. От хрупкой изящной шестнадцатилетней девочки таких суждений он никак не ждал. Потом он представил Голубку в глубоком кожаном кресле в кабинете Крикуна. Наверное, они нашли бы общий язык. И еще он подумал, что Мила никак не могла бы ответить на уроке: "Круциферский отпадает". Это открытие почему-то было ему неприятно.
- Роскошь всегда гибельна, - веско произнес Игорь. - Спарта оставалась самым могущественным и непобедимым государством до тех пор, пока там придерживались законов Ликурга. А когда туда проникла роскошь, Спарта "крахнула", как высказался по поводу царской России наш преподаватель марксизма-ленинизма.
Мила промолчала, но Игорь понял, что она ничего не слышала ни про Ликурга, ни про Плутарха. "В истории очень слаба, - почти торжествующе отметил он про себя. - Скорее всего, отождествляет Спарту с восстанием Спартака".
- Знаешь что это за законы Ликурга?
Мила отрицательно покачала головой и Игорь почувствовал легкое мстительное удовлетворение. Он обрел уверенность и принялся подробно описывать ограничительные реформы Ликурга, почти ликвидировавшие имущественные различия, и так разошелся, что не заметил, как они подошли к ее дому и остановились у подъезда.
- Одним из главных нововведений Ликурга были обязательные совместные обеды, - продолжал он, довольный тем, что удалось заинтересовать девушку, а заодно блеснуть собственными познаниями. - Ели всякую дрянь, вроде черной чечевичной похлебки, но оставлять в тарелке ничего не разрешалось. Так Ликург лишил богачей возможности вкусно поесть - одной из основных радостей, которые дает богатство...
- По этому признаку мы с мамой тоже спартанки, - улыбнулась Голубка. - Иногда три раза в день едим фасолевый суп. Если когда-нибудь будет возможность обходиться без фасоли, в рот ее не возьму. - И мечтательно добавила:
- Вот завтра картошку выкопаем - объемся... Представляешь, в мундирах, испеченную на костре.
- А почему на костре?
- Ну, во-первых, это очень вкусно, когда на костре, и романтично, как на загородном пикнике. А, во-вторых, потому, что когда мы зажигаем нашу печку, у соседей на третьем этаже, у заслуженных артистов, весь дым идет в комнату. Дымоход засорен.
- А ты на каком этаже живешь?
- На первом... вот таком. - Она указала на окно, расположенное почти на уровне земли. И, как бы извиняясь, пояснила:
- Когда мы вернулись из эвакуации, здесь было много пустых комнат. И наша в том числе... на четвертом этаже... мы тут и до войны жили. Но был октябрь. А стекол нигде не было, только в нижнем этаже. Мы думали временно, до весны, но дом быстро заселили. Вот и живем здесь, почти уже два года.
- А кто у тебя мама?
- Учительница. Химии и биологии.
- А отец где?
При этом вопросе Мила немедленно замкнулась, долго молчала, потом тихо промолвила: "Он с нами не живет". И сделала движение, свидетельствующее о том, что беседа что-то слишком затянулась и пора прощаться. Но Игорю еще не хотелось расставаться. Ему понравилось разговаривать с ней. У Голубки оказалась изумительная способность слушать. И он быстро спросил: - А копать картошку тоже "мы с мамой"?
Она пожала плечами: дескать, а кому ж еще?
- У вас большой огород?
- Пять соток.
- А где?
Мила сказала.
- Я помогу. К восьми буду там.
Девушка отвергающе замотала головой, но Игорь тоном, не терпящим возражений, заявил: "Все. Вопрос решен", поставив кулаком в воздухе энергичную запятую. И, как бы подведя черту, возвратился к теме гостеприимства, роскоши и гастрономии. На этот раз он поразил слушательницу рассказом о яркой, изобилующей контрастами и приключениями жизни Дюма-отца. Тут было где развернуться. О необычайной расточительности, хлебосольстве, доброте и остроумии писателя в свое время ходили легенды. В отдельные периоды он окружал себя чисто восточной роскошью, но бывали и случаи, когда у него не было двадцати франков в кармане и кредиторы беззастенчиво уносили его мебель... Игорь почерпнул эти сведения из воспоминаний графа Соллогуба, но по ходу рассказа дополнил и разукрасил их придуманными подробностями так, что все получилось на удивление складно и ладно. Он не подозревал у себя таких способностей, был несказанно обрадован и возблагодарил отца, наделившего его этим даром, хоть и глубоко запрятанным, и Киру за уроки. Голубка слушала, как зачарованная, а Игорь все говорил, с удивлением прислушиваясь словно к чужому голосу, непривычным оборотам речи, и не мог остановиться. Душа его пела. Такого подъема он уже давно не испытывал. Они еще долго стояли на ступеньках подъезда. Выяснилось, что Голубка не читала "Трех мушкетеров", "Королеву Марго", про Дюма вообще слышала, но Дюма-отца от Дюма-сына не отличает. Она объяснила, что в эвакуации была в Казахстане в далеком совхозе, где не было ни библиотеки, ни кино. Теперь старается наверстать упущенное, но начала не с Дюма.
- А с Хазина и Ахматовой, - легонько поддел Игорь.
- Нет. - Мила очаровательно улыбнулась. - Это благодаря Жданову. Если бы он не прославил их на весь мир в своем знаменитом докладе, очередь до них дошла бы не скоро. Но оказалось - ничего. Особенно Ахматова.
Расстались они глубокой ночью, по-товарищески крепко пожав друг другу руки. Игорь дал себе слово вплотную заняться образованием Милы, приобщив ее к библиотеке Крикуна. Возвращался он бегом в радостном приподнятом настроении. Оно несколько омрачилось, когда он еще издали увидел у своей подворотни две знакомые фигуры: отец и мать встречали его на улице. Но родители на этот раз были снисходительны.
- Конечно, девочка хорошая, но надо и честь знать. Родители тоже люди, - мягко пожурил сына Сергей Васильевич.
- Заговорился, - виновато сказал Игорь. - С ней интересно разговаривать. Толковая девочка, Только туго ей приходится. Всю войну в глухом казахском селе прожила. От школы восемь километров. Ничего не читала... Отец бросил их... Есть нечего... Я обещал завтра
помочь картошку выкопать.
- Обещал - надо выполнять, - улыбнулась Любовь Афанасьевна.
- Молодец, - похвалил Сергей Васильевич и, помолчав, добавил: - да, хорошая девушка, что называется, металл девяносто шестой пробы.
- Гарик, вставай, уже начало восьмого... пообещал - надо помочь, - услышал Игорь над своим ухом и открыл глаза. Он не сразу вспомнил, что и кому обещал. Только что ему снилось, будто он упал с велосипеда, сильно поранил ногу, и когда Галя перевязывала ее, было очень больно. Он удивился, что приснилась ему Галя, а не Мила, потому что уснул он с мыслью о Голубке, с предчувствием, что отныне ее судьба в немалой степени будет зависеть от него, с уверенностью, что он в состоянии "отмыть" ее глаза от грусти, как золото от пустой породы. Умываясь, он обдумывал, как лучше приступить к планомерной ликвидации ее неграмотности и прикидывал, сколько времени займет изложение трилогии Дюма о славных мушкетерах.
- А что это за девица, с которой мы несколько раз видели Славу в городе? - поинтересовалась Любовь Афанасьевна, подавая сыну завтрак.
- Так... медичка... Тебе нравится?
- С виду - инфузория... простейшее, хотя и миловидное... Впрочем, внешность иногда бывает обманчива.
Игорь застыл с открытым ртом, как в столбняке, пораженный меткостью этой убийственной характеристики. Уже прошел час после этого разговора, уже очистительная гонка хорошо взбодрила его, а из состояния шока он все еще не совсем вышел. И, нажимая на педали, он время от времени растерянно улыбался и покачивал головой. Раньше родители, насколько ему помнится, никогда не говорили с ним о девушках, не высказывали своих оценок, если не считать маминого мимолетно-шутливого: "Эх, Гарик, растерялся, упустил генеральскую дочку", прозвучавшего для Игоря, как удар кинжала. А тут вдруг разошлись: одну иди провожай,
обещал - выполняй, высокопробное золото. А другая - инфузория... Что бы это значило? Уж не видели ли они и его с Галей в городе? Игорь вспомнил, что один раз за год столь тесного общения он все-таки появился с "Пончиком" на людях: они вместе с Ниной и Славой смотрели фильм "Поединок". А может, родителям уже просто все известно о похождениях сына? Игорь непроизвольно весь сжался при этой мысли. Нет, он не стыдился своей связи. И не чувствовал за собой никакой вины. Но все же...
Дать точное определение своих чувств и своего отношения к Гале он по-прежнему не мог. Тут было все туманно и расплывчато, не ощущалось твердой почвы под ногами. У Игоря, во всем стремившегося к четкости и ясности, такая неопределенность вызывала ощущение неуверенности. Внешне у них как будто все шло по-старому, не было никаких намеков на возможность разлада, но шестое чувство подсказывало ему, что пик их отношений пройден, сейчас они на перевале и скоро неизбежно начнется спуск. У него засосало под ложечкой. Мила с ее заботами отошла на задний план, а мыслями его целиком завладела Галя. Окажется ли мама достаточно проницательной и в этом случае? Сумеет ли разглядеть глубоко спрятанное за многими неприглядными оболочками ядро Галины, ту внутреннюю сущность, благодаря которой, между прочим, ее сыну не придется разрываться между супружеским, отцовским и сыновним долгом? И как реагировать ему, если мама и для Пончика тоже припасла хлесткие и обидные определения? Вопросы, вопросы... Игорь машинально работал ногами и очнулся, когда перед ним вдали показались группки огородников. Надо было сосредоточиться на поисках указанных Милой ориентиров. Теперь его миссия выглядела в его глазах скорее глупой, чем благородной. Но отступать поздно. Во-первых, его могли уже заметить, во-вторых, пообещал - выполни.
Голубка встретила его так просто и непринужденно, как встречают друга детства или соседа, который рос на глазах, о котором всё знают, на которого не имеют видов, которого не стесняются и с которым не церемонятся.
- Знакомься, мамочка. Это Гарик. Тот самый, что вчера так неосторожно выступил с патриотическим почином помочь слабым.
- Догадываюсь, - улыбнулась мама. - Рада познакомиться. Ася Зиновьевна... Но, право, в этом не было надобности. Управились бы и сами. Картошки мало, едва ли больше трех мешков наберется, хотя пололи дважды и удобрения кое-какие вносили.
Она вздохнула и Игорь насторожился: в словах Аси Зиновьевны, ее вздохе и грустной улыбке ему почудился скрытый упрек: мы, мол, не паны, услугами ОРС'ов не пользуемся, самим приходится о себе заботиться... Он насупился и решительно взялся за лопату.
- Откуда начинать? - отрывисто бросил помощник, профессионально пробуя большим пальцем, достаточно ли остра лопата.
Дочь и мать недоуменно переглянулись, но ничего не сказали, а Ася Зиновьевна молча указала место. Долгое время так и работали в полном безмолвии: Игорь обкапывал куст, начиная на значительном расстоянии от стеблей, чтобы случайно не повредить лопатой клубней, а Мила с мамой выбирали картофель и складывали в мешок, который Игорь перетаскивал от куста к кусту.
Постепенно Игорь успокоился, подозрительность его улетучилась и у него действительно возникло ощущение, будто они давно и близко знакомы. Работа подвигалась быстро, разговаривать вроде было некогда, и Игорь предался любимому занятию: вспоминать виденное и слышанное, сортировать, нанизывать, сопоставлять, анализировать, рассуждать с самим собой, фантазировать... Разумеется, предметом его размышлений на сей раз были его "подшефные". Чем больше он наблюдал за ними, тем больше они ему нравились. И мать, и дочь. Нравилось все: и умная, добрая, располагающая к доверию усмешка в больших глазах Аси Зиновьевны, и девичья грация Милы, и их манера держаться. Но особенно поразило юношу их отношение друг к другу. Во время работы они не только к Игорю не обращались, но и между собой почти не разговаривали, только изредка переглядывались. Но Игорю было совершенно ясно, что они очень любят друг друга, очень близки не только по крови, но и по духу,
что они подруги, единомышленницы, что им достаточно общества друг друга, что каждая полностью заполняет мир другой, что "силовые линии" их основных привязанностей замыкаются внутри этой системы.
"Наверное, в отношениях сына с родителями такого не бывает, - подумал он, - как, впрочем, и подавляющего большинства дочек". Он почувствовал нечто вводе ревности (или зависти), глухого мстительного желания втиснуться между ними, отвлечь силовые линии на себя, разомкнуть цепь. Фантазия его разыгралась, он по щучьему веленью тут же вызвал одного из товарищей Голубовского-отца, давно влюбленного в Асю Зиновьевну, и они вместе пошли на приступ, как на танцплощадке юноши "разбивают пары" девушек. Однако дальше фантазия отказала.
Перебрав несколько версий, Игорь остановился на следующей: во время войны у Голубовского произошел мимолетный роман с медицинской сестрой в госпитале, где он лежал, роман легкий, так, интрижка... Игорь не мог себе представить, чтобы умный и серьезный человек (за другого Ася Зиновьевна не вышла бы), имея такую жену и дочь, мог серьезно увлечься другой. Но на фронте всякое бывало. В далеком тыловом эвакогоспитале Игорь на многое насмотрелся. Да и про его Галину Слава недвусмысленно намекнул… Случился грех. Возможно даже, что инициатором был не Голубовский. Ася Зиновьевна узнала и не простила. И даже, гордая, отказалась принимать от него алименты. Версия правдоподобная. Но все-таки хотелось бы знать, что произошло на самом деле? Знает ли Мила где отец? Делает ли он попытки встретиться с ней? И вообще могут ли быть у Голубок тайны друг от друга?
В памяти промелькнули эпизоды из книги "Дикая собака динго или повесть о первой любви". Эта повесть очень нравилась Аверкову и он многократно ее перечитывал, причем несколько раз Игорь с удивлением замечал, что глаза мужественного волевого комиссара искрились
от набегавших слез. Игорю тогда тоже понравилась книга, но сейчас она не задержала его внимания, потому что он не увидел аналогии. Мила не похожа на Таню Сабанееву, в ней нет ничего "дикого". Кроме того, хотя в книге все хорошо и трогательно описано, но ничего не объяснено. Другие образы, события и впечатления, двигаясь по не очень последовательной цепочке ассоциативных связей, переплетаясь, деформируя, искажая и вытесняя друг друга, вплетались в канву его размышлений.
Сегодня утром, когда Игорь, весь еще под впечатлением только что услышанного от мамы, переступил порог подъезда, ему повстречалась Таточка Педан, пересекавшая двор с мусорным ведром в руке.
- Прокати, а? - заговорила, она и, преградив ему путь, игриво подергала рычажок звонка на руле велосипеда. - Я не тяжелая на подъем...
- А что твой дяденька скажет? - огрызнулся Игорь, смутившись.
- Ничего не скажет. Не бойся. У меня с ним отношения чисто деловые. Производственные. Он уполномоченный министерства по отгрузке продукции. Я даю ему сведения... Иногда дома, - добавила она, призывно улыбнувшись.
- А иногда в ресторане, - закончил Игорь, решительно отрезал: «некогда, спешу», и нажал левой ногой на педаль. У него остался неприятный осадок от этой встречи. "Тоже бактерия, но еще и болезнетворная", - подвел он итог и сплюнул.
В дороге этот эпизод забылся. А сейчас, стоя посреди поля с раскрытым мешком в руках в ожидании очередной порции картофеля и предаваясь аналитическим размышлениям, Игорь снова вспомнил о нем. Но теперь образ респектабельного таточкиного "дяденьки" слился в его представлении с образом Голубовского. И оба они рисовались Игорю в виде омерзительных похотливых сатиров, старых волокит, "рыцарей распутства" (так назвал Павел Афанасьевич Ломазов одного старичка, снабженца, который на бракоразводном процессе, происходившем в тот же день, что и у Ломазовых, умолял суд дать ему возможность хоть немножко на закате дней своих насладиться жизнью). Совсем как в веселой студенческой песне из репертуара Миши Копельмана:

В этой песне странные герои,
Но поверьте шуткам иногда-а-а-а...
Сорок лет прожил козел с козою,
А потом у них стряслась беда.
По двору козел скакал галопом.
Вдруг в окне увидел он журна-а-а -ал.
В нем портрет красотки антилопы
Наш козел случайно увидал.
Он сказал себе: бе-ее…
Жил я как во тьме. Ме-е...
Ты открыла мне глаза:
Надоела мне коза...

Дальше Игорь точно слов не помнил, но смысл последующих нескольких строф состоял в том, что решительный влюбленный в поисках своей красотки объездил много стран, пересек океан, тропики Рака и Козерога... Ломазов тоже немалый путь проделал, специально приехав с Дальнего Востока за получением права законно наслаждаться жизнью со своей Зойкой, - сопоставил юноша не без некоторого злорадства. Правда, в отличие от песенного козла, дядя Паша действует под благовидным предлогом защиты прав ребенка. Он приехал с такой непреклонной решимостью добиться своего, такой боязнью потерять найденное счастье, что Игорю это казалось даже неприличным. Зуевы приютили отступника с согласия Клавдии Митрофановны. А в момент первой встречи, на поставленный племянником в общей форме вопрос: “Ну, как Вы?”, солидный офицер простодушно признался: "Хорошо... хорошо, Гарик. Так хорошо, что даже не верится, что это на самом деле".
Сначала Павел Афанасьевич очень волновался. Это было видно невооруженным глазом. Он вел себя беспокойно, проявлял нетерпение, не мог усидеть на месте. Но после разговора с женой успокоился. Последнее свидание его с тетей Клавой в зале суда прошло тихо и мирно. Клавдия Митрофановна держалась гордо, сказала, что никаких претензий к бывшему мужу не имеет, потом приняла от него подарки, а напоследок даже пожелала ему счастья. Игорю было обидно, что одинокая женщина так легко и просто, без боя, не попортив изменнику нервы, уступила "собственного" супруга злой далекой обольстительнице, неприятно было видеть родного дядю откровенно веселым и счастливым. Он мог только догадываться, чего тете Клаве стоило это гордое спокойствие на людях. “Да, мужчинам легче, - подвел Игорь итог. - Они действуют, борются, добиваются. А женщинам каково?”
В студенческой песне события дальше развивались так, что когда козел после многих злоключений в Африке явился, наконец, к жене с повинной, та дала ему поворот от ворот, заявив, что недавно вышла замуж за другого юного козла. И незадачливый искатель приключений был так обескуражен и подавлен, что "не мог сказать ни бе, ни ме". Но это в песне. В действительности же, особенно в действительности послевоенной, миллионам "козлих" уготована участь гордых страдалиц. Вот и Ася Зиновьевна с Милой - с виду молодцом держатся, делают вид, что им никто, кроме их самих, не нужен, а на душе тоже небось часто кошки скребут. Или взять Дину Иосифовну Асбель...
При мысли о своем кумире у Игоря сжалось сердце. Доктор Асбель продолжала оставаться для него идеалом женщины и человека вообще. В ней по-чеховски все прекрасно. Глядя на нее, можно с полным правом воскликнуть: "Человек - это звучит гордо!" И, вместе с тем, этот Человек с большой буквы, вопреки всякой логике, глубоко несчастен, ужасно невезуч и страшно несправедливо обижен. Игорь на сто процентов уверен, что Дина Иосифовна никогда и ни при каких обстоятельствах по натуре своей никому преднамеренно зла не сделает. Но вот косвенно (как Наталья Николаевна Пушкина?!) стала причиной гибели мужа, страданий неведомой ей женщины, которая конечно, как тетя Клава "стерву Зойку", клянет ее и считает злой коварной разлучницей...
С того дня, когда Дина Иосифовна получила злополучное письмо от покинутой жены штурмана, Игорь ее не видел. Сейчас, впрочем, ему и не хотелось ее видеть. Он чувствовал бы себя в ее присутствии неловко. Но знать о ней все-все, до самого донышка души, страсть как хотелось. А знает он мало. Слышал, что она продолжает жить со своим "хахалем"; что тому вроде удалось доказать ей свое алиби: к моменту ареста Торяника он как будто уже не летал с ним, а служил в штабе другой воздушной армии; что Дина Иосифовна ждет ребенка; что подполковник демобилизовался, с большим трудом прописался в Харькове и устроился на какую-то рядовую малооплачиваемую работу; что жена не дала согласия на развод... “Жалкая личность, - заключил Игорь. - Дядя Паша добился... Генрих Восьмой по такому поводу устроил в Англии реформацию. А у этого ребенок будет записан на фамилию Асбель, как у матери-одиночки, и он ничего не предпринимает. Какие чувства может испытывать Дина Иосифовна к такому, с позволения сказать, мужу? И вообще, почему мир устроен так несправедливо? Если такие представительницы рода человеческого, как Голубовские и Асбель обречены страдать, кому тогда выпало счастье? Неужели Таточке Педан?”.
Игорь закрыл глаза. И, как апофеоз всех этих мрачных мыслей, встала перед ним жуткая картина из фронтовых ленинградских рассказов дяди Паши. Это было в день его приезда, он еще не знал, как все обернется, настроение было мрачное. Да и выпил он за ужином изрядно. Тогда еще был у них и Миша Копельман. "Еду я как-то на грузовой машине в кабине, - говорил Павел Афанасьевич, - и вижу: дорога впереди колышется, волнами ходит... - Он пошевелил пальцами правой руки, изображая волны. - До этого несколько ночей не спал. Ну, думаю, все... довоевался, галлюцинировать начал, с ума схожу. Закрыл глаза. Снова открыл: ходит дорога. Ущипнул себя за локоть: чувствую. Значит, при сознании еще. Что, думаю, за чертовщина. Пот холодный на лбу выступил. Потом чувствую, колеса машины врезались в какую-то мягкую липкую массу и забуксовали. Вглядываюсь: крысы. Огромные жирные крысы. Сплошным широким потоком дорогу пересекают, из горящих Бадаевских складов уходят...
Тогда Игорь ушел из комнаты, боясь, что его стошнит. Он долго не мог уснуть, а назавтра до обеда ничего в рот не брал. Его и сейчас передернуло, когда он вновь ясно представил себе этот прорезанный, раздавленный, перемешанный машиной мясной рулет, ломти которого вылетают из-под вращающихся колес...
Его ничуть не удивило, что это видение снова пришло к нему именно сейчас. Ибо вся цепь его рассуждений приводила к мысли, что в людской гуще тоже непрерывно крутятся колеса какой-то огромной безжалостной машины, куда более хитрой и трудно управляемой, чем автомобиль, захватывая в своем неумолимом движении все новые порции живого мяса. Одних давят насмерть, других подминают, калечат, третьих отбрасывают... Между прочим, дядя Паша сказал, что, со слов некоторых весьма осведомленных товарищей, умные люди в свое время предлагали рассредоточить продовольственные склады, но Жданов отмахнулся: больше складов - больше разворуют. Так что страшный блокадный голод частично на его совести.
Удивления Игорь не испытал, но расстроился ужасно. Настроение испортилось. И снова его "патриотический почин" показался ему глупым и неуместным.
- Гарик, что случилось? - Ася Зиновьевна и Мила стояли перед ним с клубнями картофеля в черных от налипшей грязи руках, глядели на него широко раскрытыми и без того огромными глазищами, и лица их выражали крайнюю степень удивления и тревоги. - Посидите. Мы сами управимся. Осталось совсем мало... Вообще, давайте все отдохнем.
- Нет, давайте закончим, - насупившись, отрезал Игорь с категоричностью, которая, как он сам прекрасно понимал, никакой необходимостью не вызывалась. Он с силой тряхнул мешок и рывком передвинул его на несколько метров вперед. Страшная неловкость, смущение, злость на себя, на окружающих, на весь мир, ощущение подавленности, беззащитности перед неумолимыми гигантскими жерновами, приобретающими разные формы: эпидемий и голода, душегубок и концлагерей, политической вражды и атомной бомбы, сознание невероятного обесценения человеческой жизни - все это выбило его из колеи. Он потерял контроль над собой и теперь не знал, как быть. А мать и дочь, пожав плечами, покорно пошли за ним и продолжали молча работать, но время от времени искоса поглядывали на своего странного помощника.
Не найдя удовлетворительного выхода из создавшегося положения, Игорь, чтобы хоть как-то рассеяться, усилием воли вызвал в памяти другие, смешные рассказы дяди Паши. Таких тоже было много в последние дни, когда все было решено в его пользу. Один из них особенно запомнился Игорю.
В апреле сорок пятого года часть, где Ломазов служил замполитом, из-под Нарвы двигалась на восток. Сначала солдаты не знали, куда их везут. Думали даже, что это такая несколько странная форма демобилизации. Но когда доехали до Урала, сомнений больше ни у кого не было: все поняли, что опять на войну. Эта часть за границей не воевала, поэтому насчет барахла у них было не жирно. Но рядом параллельно шел эшелон танкистов из Германии. У этих скарба хватало, вплоть до мебели и музыкальных инструментов. После Свердловска началась усиленная распродажа, главным образом, конечно, за самогон. Стояли, как правило, на полустанках, в больших городах не задерживались, отлучаться было некуда, офицеры не дремали, и особых происшествий не случалось. Но в одном из областных центров, кажется, Омске, вынуждены были остановиться капитально и устроить личному составу баню. Тут уж ребята дали себе волю и гульнули как следует, по-фронтовому. Одного из танкистов военный комендант за какое-то нарушение (надо думать, серьезное) забрал в комендатуру. Группа однополчан задержанного отправилась за ним и в ультимативной форме потребовала, чтобы комендант не только освободил их товарища, но лично сопроводил его в часть и публично принес фронтовикам извинения. Одновременно на здание комендатуры с платформ были наведены орудия нескольких танков. Даже офицеры, тоже изрядно подшофе, приняли сторону провинившегося, прощая храброму бойцу его "шалость". В такой ситуации, учитывая степень опьянения и парламентеров, и стоящих за ним боевых товарищей, трезвый комендант предпочел принять ультиматум и вместе с проштрафимшимся, фактически, под конвоем, прибыл к эшелону. Его втащили в теплушку, припрятали и высадили только на следующей остановке, причем без погон и остриженным наголо. На ногах он сам не держался, но пребывал в бодром настроении. Когда мимо него медленно проходили вагоны, он, прислоненный к столбу, махал солдатам рукой и, заикаясь, бормотал: "прощай, и друга не забудь, твой друг уходит в дальний путь..."
Игорь ясно представил себе, как разыскивали и нашли пропавшего военного коменданта, в каком виде он предстал перед начальством, как над ним хохотали бывалые солдаты, и сам прыснул.
"Наверное, считают меня сумасшедшим, - не без основания предположил он, опасливо оглядываясь. - Ну и пусть. Подумаешь. Мне какое до этого дело? Больше такая глупость не повторится”. В нем пробудился дух противоречия и он стал демонстративно бормотать вроде себе под нос, но достаточно громко, чтобы Голубки могли услышать: "...Будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю..." Однако никакой реакции со стороны его подшефных не последовало. Казалось, они на все сто процентов поглощены своим огородным занятием и ничто другое, кроме клубней и мешка их сейчас не беспокоит. Постепенно Игорь остыл, и им снова овладело острое чувство недовольства собой, он ощутил чувство вины перед милыми интеллигентными созданиями, которым сам вызвался помочь и которых нивесть за что оскорбил, а мог бы оскорбить и похлеще, если бы они поддались на провокацию. Теперь он считал своим долгом, делом чести мужчины загладить свою вину, первым сделать шаг к примирению.
- Вот видите, - произнес он, как ему показалось, более виноватым и заискивающим тоном, чем хотелось бы. - Вы ошиблись. Три мешка уже есть, а еще не конец. Кое-что еще наберется.
- Немного. Тут еще может с полмешка будет, не больше, - махнула рукой Ася Зиновьевна, с трудом распрямляясь и, выдержав паузу, мягко предложила: - Может, все-таки немного отдохнем и слегка перекусим, ведь не спортсмены... - Она выждала еще минуту и, не встретив противодействия, молча приступила к подготовке трапезы. Игорь с интересом и симпатией наблюдал за ее приготовлениями, которые напоминали какое-то священнодействие. Старшая Голубка достала из кошелки бутыль с водой, смочила ватку, тщательно протерла пальцы и ладони поочередно на каждой руке, потом проделала ту же процедуру еще раз, предварительно набрызгав на ватку тройной одеколон, затем сполоснула руки водой из бутылки, протерла их бинтом. Выполнив все эти операции с величайшей тщательностью и убедившись, что руки достаточно стерильны, Ася Зиновьевна приготовила новые порции ваты и бинта и передала их Игорю вместе с бутылкой воды и флаконом одеколона. А сама расстелила на мешке газету и разложила съестные припасы: три бутерброда с омлетом из яичного порошка, малосольные огурчики и яблоки. У Игоря на багажнике велосипеда был закреплен свой беленький мешочек с завтраком. Он развернул тетрадные листочки в клеточку и про себя усмехнулся: Любовь Афанасьевна тоже предусмотрительно приготовила три бутерброда, но с котлетами.
"Наверное, мама дружила бы с Асей Зиновьевной, если бы они породнились", - подумал Игорь, укладывая свой пай на импровизированный стол. И представил себе картину: две мамы рядом на кухне в передниках что-то оживленно обсуждают, перемешивая в большом блюде не то салат, не то винегрет. А в комнате за ярким красочным свадебным столом, напоминающим вчерашний стол у Селеневичей - он с Милой. И в момент их нежного поцелуя под дружное "горько" вспыхивает магний, чтобы запечатлеть этот исторический миг для потомков. Потом он увидел себя рядом с Голубкой за письменным столом: он с легкостью решает все задачки, на которых споткнулись ее соклассницы, а впоследствии сокурсники, даже отличники, а она смотрит на него с благодарностью и нежностью своими бездонными глазищами... Это видение сменилось другим: Голубки испуганно прячутся за него, а он гордо и смело выходит вперед, чтобы достойно встретить и проучить вздумавшего вдруг шантажировать и терроризировать их старого развратника-отца...
"Странно, - остановил сам себя Игорь. - Думаю о Миле, как о жене, гляжу на ее фигуру, плечики, ножки, а видится черт знает что такое. Никаких жарких объятий, "грешных" помыслов, никакой страсти, одна нежность, свободная от чувственности..."
"Как к хрупкому драгоценному, но неживому сосуду, - подсказал "двойник", - а не вожделенному существу противоположного пола.
"Нет, - запальчиво возразил Игорь своему вездесущему оппоненту. - Такую нежность в сочетании с желанием свершить нечто значительное, отличиться, показать себя, испытывают только к истинно любимой женщине. Как к Марго в детстве, как недавно к Кире.
Игорь весь внутренне нахохлился, распираемый смутными сладкими предчувствиями великих перемен в его жизни. Но тут "двойник", как всегда, к месту снова напомнил ему о Галине и его долге по отношению к ней.
"Так в какую же сторону, по-твоему, должны повернуть "с перевала" ваши отношения: к легализации и надлежащему оформлению, или к увяданию и разрыву? - прокурорским тоном спросил строгий внутренний критик-судья. - И что ты намерен предпринять, как благородный рыцарь, каковым себя считаешь?"
Игорь предпочел уклониться от прямого ответа. Конечно, ему хорошо с "Пончиком". Он привык, привязался к ней. И, разумеется, он джентльмен. Но... Игорь сам еще боялся сознаться себе в том, что с недавних пор однотипность, однобокость связывающих их интересов, многократное повторение одного и того же, известного уже во всех деталях, стало чуть-чуть тяготить его. Вот почему, наверное, в отношениях с Милой ему в первую очередь виделось то, чего недоставало там. Игорь по-прежнему был искренне убежден, что Галя - очень важная "положительная" веха на его пути, дар божий, позволивший в трудную годину выстоять, не пасть духом, не поддаться отчаянию; посланец судьбы (вместе с “ангелом” Селеневичем), благодаря которому он достиг давно желаемой степени взрослости, дающей ему законное право, не кривя душой, почти наравне со Станиславом теперь смотреть на Милу, как на "детский сад". Он по-прежнему отдавал должное честности, чуткости, благородству, великодушию Галиной натуры. И он по-прежнему был абсолютно уверен, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сделает ничего, что могло бы вызвать или ускорить разрыв. И все-таки уже одно то, что он сейчас смог все так обстоятельно разложить по полочкам, хотя совсем недавно, по дороге на поле, не мог этого сделать, подсказало ему печальный вывод: их любовь, подчиняясь каким-то своим внутренним диалектическим законам, пошла на убыль. Но в недрах ее, как бы заполняя образующийся вакуум, пробиваются ростки нового чувства, светлого и прекрасного. И радостное томление ожидания уже соседствует с элегической грустью...
Анализ этих своих движений души занимал Игоря все время, пока он вместе с Голубовскими ел, передвигал мешки, бездельничал в ожидании машины. К все это время он не переставал удивляться Миле.
"Откуда, спрашивается, у девочки, которая воспитывалась без отца, провела три "переломных" года в глухом казахском селе, где не было не только кино и библиотеки, но даже элементарной уборной; которой сейчас трудно живется настолько, что даже картошка является для нее деликатесом; которая учится в женской школе и, может быть, неделями не бывает в обществе мужчин, - откуда у нее эта грация, умение так естественно держаться, без намека ни на робость, ни на развязность и манерничанье?" - думал Игорь, наблюдая, как Мила не спеша, аккуратно выстилала себе "кресло" из картофельной ботвы, как усаживалась, подогнув по-казахски ноги, как своеобразно, с придыханием произносит слова, почти не жестикулируя. И ответить мог себе только одним словом: порода...
Тут вспомнился Игорю еще один рассказ дяди Паши, на сей раз о китайских обычаях. Там, по его словам, мужчина, если ему позволяют средства, периодически приводит в дом очередную молодую жену, а старые в этом случае тоже остаются при нем, в основном, на амплуа сестер-хозяек. У знатных мандаринов и, тем более, у императоров, число жен, наложниц и дворовых девушек исчислялось десятками, а то и сонями, как у библейского царя Соломона.
"Зачем далеко в Китай ходить, - отозвался Сергей Васильевич, - у нас, мне говорили, в Казахстане тоже многоженство процветает. Даже такса есть: Имеешь семь баранов - можешь жениться; имеешь четырнадцать баранов - веди вторую жену, и так далее". "Завидуете, феодалы чертовы", - засмеялась Любовь Афанасьевна, а Игорь покраснел. Ему было неловко за отца и дядю, допустивших, по его понятиям, ужасную бестактность. А сейчас у него самого мелькнула озорная мысль, что и ему было бы совсем недурно совместить Милу с Галиной. Тем более, что Голубку можно условно считать казашкой. Он даже про себя пропел куплет задорной студенческой песенки: "В гареме нежится султан, да, султан, ему счастливый жребий дан, жребий дан, Он до ста жен может ласкать... вот если б мне султаном стать". Но эта феодальная картина ввиду ее полной абсурдности, недолго удерживала его внимание. Потом она сменилась другой, еще более фантастичной, но очень для него приятной и лестной: сработала машина времени и он, Игорь Зуев, как равный и достойный, оказался в компании великих мужей, многоопытных знатоков и поклонников Венеры - Пушкина, Грибоедова и даже (чего не притянет и свалит в одну кучу воспаленное воображение!) царя Соломона, у которого, по Куприну, было семьсот жен, триста наложниц и еще несметное количество рабынь и танцовщиц. Мужчины солидно переговаривались, потягивая вино. А общество Милы составляли ее прелестные сверстницы: Наталья Гончарова, грузинская княжна Нина Чавчавадзе и совсем еще юная Суламифь... Эти сказочно-сладостные видения на фоне непрерывного эстетического любования Голубкой снова изменили настроение Игоря, вызвали новую волну душевного подъема, радостной приподнятости, желание творить добро, защищать, утешать, дарить... Он снова, как вчера при прощании у подъезда, ощутил удивительное состояние легкости, окрыленности, свободы.
Девушка тонко уловила эту резкую перемену в его настроении, сама заразилась его озорной радостью. Основной темой их бесед была, естественно, школьная жизнь. И тут Мила неожиданно устроила настоящее эстрадное представление, поразив юношу новой гранью отточенного высокопробного металла. Она очень живо, едко и остроумно демонстрировала "уровень", характер и повадки своих учительниц и одноклассниц, умело создавая несколькими фразами и жестами яркие портреты. Историчка, например, ставит ученицам вопросы в такой форме: "По чём судят о характере революции?" (в смысле – по каким признакам?) или “Какой стает государственная власть?” (Надо отвечать: "Власть стает централизованной"). И Игорь ясно видит перед собой эту "кугутку", как ее называют дочки интеллигентных родителей. А "немка", по кличке "вобла", вызывая к доске круглолицую крупную и не очень смекалистую Машу Блошенко, обращается к ней со следующей речью: "Вот ты (тычет пальцем), ну, почему ты в школу ходишь, а не коров пасешь? Иди уж, промычи что-нибудь. Отметку-то тебе выставить надо..." И перед Игорем возникает другой четко обрисованный тип. Или "русачка". Когда ее однажды на уроке чем-то разозлили (наверное, не очень внимательно слушали ее не очень интересный рассказ про "Мертвые души"), она гневно бросила в класс: "все вы у меня на одно лицо. И имя вам - Чичиков..." Но наиболее колоритная фигура в их школе – это, безусловно, директриса, вдова погибшего на фронте полковника. Она возвышается над прочими смертными как гранитный утес, серый и бездушный. Даже прозвища и клички к ней не пристают. Пробовали звать ее держимордой, игуменьей, настоятельницей, классной дамой, человеком в футляре - не привилось. Так и осталась - директрисой. Главная ее забота - внешний порядок, благопристойность, благонравие. Никаких "вольностей" ни в одежде, ни в прическе, ни в обращении... А если, упаси боже, увидит в городе
“свою” девочку с мальчиком, изведет всяческими предостережениями и наставлениями. Только раз в году, на новогоднюю елку к десятиклассницам приглашают выпускников авиационного училища связи, где до войны служил ее муж. Но при этом девочек предупреждают, что больше, чем два танца с одним и тем же кавалером будет расцениваться как "шуры-муры". Вот если бы она управляла военной или, в крайнем случае, мужской школой, ей было бы легче. Там хоть можно покомандовать: бегом... ложись... ползком... Она могла бы и военное дело преподавать. Здесь такого простора для муштры в прямом смысле нет. Но ничего. Умудряется. Например, заставляет провинившихся приседать на уроках физкультуры, как перед строем. И сама громко отсчитывает количество приседаний, как ударов палками или розгами... - Мила изобразила директрису в фельдфебельской стойке.
- Артистка, - похвалил Игорь. Он ликовал, сознавая, что это из-за него и ради него сегодня разорвалась непроницаемая чернота ее глаз, чтобы засиять искрами озорства и веселья.
- Нет, артистка не я. Настоящая артистка у нас Аля Селеневич. У нее и внешность, и голос, и дикция. И вообще задатки трагической актрисы. Она здорово умеет бледнеть, закатывать глаза, вообще изображать крайнюю степень волнения, вплоть до обморока на экзамене. И при этом успевает заглядывать в шпаргалку...
- Да, у нас еще не выработали такую систему обучения, чтобы борьба за знания не подменялись борьбой за отметку, чтобы понятие "сознательность" не подменялось понятием "послушание", чтобы вместо нравственности не воспитывались у ребят лицемерие и ханжество, - заявила Ася Зиновьевна серьезным тоном, подводя, видимо, итог своим педагогическим раздумьям, заодно прерывая неосторожный, с ее точки зрения, монолог дочери. – Вот недавно устроили у нас, как везде, обсуждение кинофильма “Клятва”. Выступило много учеников, человек, наверное, пятнадцать. В основном, конечно, старшеклассники, но были ребята и из шестых – седьмых классов. Говорили проникновенно, убежденно, с цитатами, своими впечатлениями и соображениями. И каждый дополнял, а не повторял другого. Один подчеркивал человечность Сталина, детально описывал сцену в Горках, где Сталин плачет у скамьи, на которой столько раз вел задушевные беседы со своим учителем и другом. Другой подсказывал, что именно в эти священные минуты у Сталина зародились слова великой клятвы. На третьего незабываемое впечатление произвела сцена, где вождь благодарит Варвару Петровну за воспитание сынов-героев, за труд и муки, вынесенные в войне. Четвертого пленил образ сталинградского рабочего Петрова, который без колебаний идет на смерть, но не сгибается перед врагами - кулаками. Пятый говорил о претворении в жизнь клятвы, почти бил себя в грудь и прыгал от счастья по поводу того, что наш государственный корабль ведет такой великий и мудрый человек. У шестого фильм вызвал желание лучше учиться. И так далее, и так далее.
Говорили все как будто правильно. Но мне было ужасно тоскливо от этой казенной правильности, недетской рассудительности, скуки в зале. Я, конечно, прекрасно знаю как все это делается. Но мне на этот раз почему-то захотелось проверить. И я потом, после так называемого диспута, поговорила отдельно почти с каждым выступавшим. Оказалось, как я и предполагала, что, по крайней мере, половина из них фильма вообще не видела, а речи свои они переписали из газет. Причем не просто переписали по своему усмотрению, а кто-то в соответствии с составленным сценарием точно указал каждому, что на него произвело впечатление, и чей образ его пленил... То есть не безымянный "кто-то", а все совершенно точно знают, кто именно. И не только выступавшим это было известно, не только учителям, но и детям, наблюдавшим этот спектакль из зала. И они об этом шушукались, пересмеивались между собой. Но вслух никто ничего не высказал. Вот так... Никого это по-настоящему не взволновало и даже, кажется, не особенно удивило. Внешне все было благопристойно. И такое правдоподобие вместо правды всех устраивает. - Вот так... - еще раз выразительно повторила Ася Зиновьевна, вздохнув. И это в детском коллективе...
- Тоже артисты, - поддакнул Игорь. – С детства.
Его, все еще в свои восемнадцать лет очень чуткого к правде, это по-настоящему взволновало. Преграда сдержанности была окончательно сломлена. Он активно включился в беседу и привел множество примеров в подтверждение того, что все, о чем говорили Голубки, относится не только к школе и отнюдь не является исключением. И преподаватели ВУЗов употребляют выражения, которые студенты коллекционируют. Один из таких грамотеев - преподаватель марксизма-ленинизма. Мила о нем уже слышала, потому что Слава Селеневич его часто цитирует. Говорят, этот старикан когда-то смело и умело поднимал на борьбу с царизмом польских ткачей, попал за это на каторгу, участвовал в революции, воевал в гражданскую, имеет немало других заслуг. Ходячая история партии. Только очень скучная. Как педагог, как лектор он никак не тянет. И с русским языком он явно не в ладу. Фамилия его Ямпольский. Из его выражений на лекциях Света Ольховская составила "русско-ямпольский словарь". В частности, это именно он во всеуслышание заявил, что в феврале семнадцатого года "царская Россия крахнула". А вообще он очень любит "родительного падежа". У него "Ленин учел ошибок народников", а "производство стали превысит пятидесяти миллионов тонн..." Неужели он не понимает, что выставляет себя на посмешище? Или другой... тоже старикан, но не имеющий больших заслуг перед родиной... кстати, лицом и прической он немного похож на Бетховена, только как будто в кривом зеркале... так вот, этот великий патриот начал свою вводную лекцию такими крылатыми словами: "Подлый враг разрушил советскую канализацию..." Сзади немедленно раздался возглас: "Повторите, пожалуйста, мы не записали". И тот без тени иронии дословно повторил: "подлый враг..." В результате, в очень популярной в институте иллюстрированной стенной газете "Перо в бок", занимающей почти всю стену коридора на третьем этаже и состоящей из 10 - 12 ватманских листов с хлесткими, злободневными и мастерски выполненными группой студентов-архитекторов шаржами, появилось произведение под шапкой: "Канализация и Объединенные нации".
Полностью завладев вниманием слушательниц, и очень польщенный этим вниманием, Игорь в тон Асе Зиновьевне рассказал о том, как артистически, "от души" Марик Липкинд выдвигал товарища Сталина кандидатом в депутаты Верховного Совета; о том, как он, Зуев, в числе "десятки Селеневича" благодаря афере со справкой от Южной железной дороги без драки попал в большие забияки и был премирован талонами на теплые вещи из американских подарков, а тех, кто "вкалывал" в колхозе, "стоял на соломе и на полове" у молотилок, грузил и скирдовал, но немного пошумел из-за того, что их три раза в день кормили “клеем” - мукой, затворенной водой - лишили талонов на дополнительную кашу; о том, что даже такого человека, как Одновол, устраивает правдоподобие вместо правды; о том, как Виталий Хрусталев на миру подписывался на заем...
В свете философских высказываний Аси Зиновьевны все эти факты, ранее разрозненные, собранные воедино, приобрели новую зловещую окраску. И, поняв, что он сам, как и участники вчерашнего ужина, сбивается с "за здравие" на "за упокой", Игорь постарался немного подсластить пилюлю. Ему казалось, что повод для этого дает партийное собрание на архитектурном факультете в связи с недавними постановлениями ЦК. Студент этого факультета, приятель Славы Селеневича волейболист Валька Ялына рассказывал, что в своем докладе замдекана, он же заместитель секретаря парткома по политико-воспитательной работе, смело выводил на чистую воду, несмотря на предстоящую защиту диссертации в Москве, заевшихся академиков и прочих авторитетов, которые создали в высших архитектурных сферах обстановку благодушия, захваливания друг друга в соответствии с "табелью о рангах", и зажима молодых, чем нанесли огромный ущерб советской архитектуре. Такое положение, разумеется, существует не только в архитектуре. Теперь, по мнению Ялыны, начинается процесс обновления. Валька, правда, не мог точно сформулировать, в чем именно выражается этот вред, и не очень вразумительно объяснял, как надо, а как не надо пользоваться классическим наследием прошлого. Но Игорь был убежден, что во всех случаях критика "верхов", прозвучавшая в резкой форме, - это хороший признак, что она будет способствовать решению и тех задач в области воспитания, о которых беспокоится Ася Зиновьевна.
В связи с этим Игорь в заключение поделился со своими слушательницами соображениями о методах воспитания юношества, применявшимися в столь любезной ему Спарте времен Ликурга. Он эти методы считал в основном правильными, полезными и эффективными, хотя целью воспитания у них как раз было безоговорочное повиновение. Впрочем, повиновение тоже можно понимать и трактовать по-разному. В Спарте оно понималось, с точки зрения Игоря, в хорошем смысле: как способность не раздумывая жертвовать собой, терпеливо переносить лишения и побеждать в бою. Во имя чего - это другой вопрос. Но сами по себе такие бойцовские качества вызывали у Игоря глубокое уважение. Нашим и сейчас не мешает поучиться этому у спартанцев. Конечно, теперь нет надобности, наверное, заставлять ребят бегать босиком в любую погоду, спать на связках тростника, воровать себе пропитание, чтобы доказать ловкость, или публично бичевать, проверяя способность стойко переносить боль... хотя как еще на все это смотреть. В нашей бурсе тоже так воспитывали... Возможно, стойких революционеров так и надо закалять. Такие захваливать друг друга в ущерб делу не будут, и выступить против "верхов" не побоятся.
Разумеется, методы могут быть разные. Мушкетеров и всяких там рыцарей не бичевали и голодом не морили. И учить не обязательно по скалозубовски: раз, два. Но воспитывать настоящее мужество у мальчишек - первая обязанность всех воспитателей всех рангов. Чтоб умели добиваться побед в трудной и опасной борьбе. Чтоб не пасовали и не ныли. Чтоб и умирать умели достойно, как Сталинградский рабочий Петров из фильма “Клятва”. Или как Пушкин... Вересаев приводит свидетельства, что даже видавший виды лекарь Арендт плакал, наблюдая страдания поэта, а тот до последнего вздоха сохранял твердость, являя истинное благородство и величие души. А сейчас разве мало таких. В далеком сибирском госпитале про батальонного комиссара Аверкова операционная сестра говорила: "он молчит, а мне за него кричать хочется". Наверное, все-таки к храбрым, сильным мужественным людям ханжество и лицемерие пристает хуже, чем к слабым, хилым и боязливым... Или взять спартанские экзамены. Там всякими премудростями не пичкали. А грамоте учили только для того, чтобы воин мог прочитать приказ. Но если мальчик не мог объяснить, какого человека он считает достойным имени спартанского гражданина, или какой поступок лишает человека права на уважение, такого мальчика относили к разряду тупоумных. А, скажем, из тысячи учеников старших классов харьковских школ или даже студентов много ли найдется не тупоумных? Таких, чтоб лаконично и четко ответили на эти вопросы, причем своими словами, а не заученными или прочитанными по бумажке общими казенными фразами из газет? Для чего ввели раздельное обучение? - вопрошал он Асю Зиновьевну, будто она ему возражала. - Чтобы с детства приобщать мальчиков и девочек к различным видам деятельности.
Игорь разошелся не на шутку, а старшая Голубка, удивляясь запальчивости невыдержанного юноши, поспешила перевести разговор в более спокойное русло. Она, сказала, что из всех изучаемых в школе предметов Мила больше всего любит химию, но учительницей быть не хочет, поэтому собирается поступать не в университет, и не в педагогический, по стопам мамы, а в Химико-технологический. Игорь и тут не остался в стороне. Его несло, как на крыльях. Он разразился длинной тирадой, которая, по его замыслу, должна била произнести па слушательниц неотразимое впечатление. Он в самом деле поведал им то, чего они не знали, причем преподнес это в весьма занимательной форме, переплетая серьезное с веселым, умное с остроумным.
Рассказал об опытах Бромберга в Институте сооружений с применением легкоплавких, а затем спекающихся лаков на основе фенолоальдегидных смол, и при этом как бы мимоходом подчеркнул, что Давид Вульфович по образованию инженер-строитель, но нужные ему разделы химии, электротехники и других дисциплин освоил досконально.
- Вообще, к помощи химии в архитектурно-строительном деле прибегают не так уж редко, - веско заметил будущий строитель. - Но не всегда удачно. Вот на лекции заведующий кафедрой химии доцент Дорошев приводил такой случай. Во время войны для маскировки золоченых куполов соборов в Московском Кремле использовали малярные смеси из олифы, скипидара, нитролаков, белил, клея и разных красителей. За четыре года войны этот маскировочный состав превратился в камень. Когда надо было его снять, долго не могли подобрать состав, который мог бы одновременно растворить и олифу, и клей, и нитролак. А растворители, снимающие весь сложный состав, портили позолоту. Наконец, вроде нашли то, что нужно, маскировочный слой снимался, а позолота оставалась. Но оказалось, чего-то не учли; при первом же морозе с туманом купола, до того ярко блестевшие, потускнели и покрылись непонятным красноватым налетом... Так что химия - дело туманное, - скаламбурил Игорь.- А вообще этот Дорошев остроумный мужик. Про него рассказывают интересные вещи. Однажды, говорят, к нему на консультацию перед экзаменом явился один единственный студент. "У вас что, возникли вопросы?" - спросил он. "Да". "А вы занимаетесь один или с девушкой?" "Один". "Плохо. Занимайтесь с девушкой, тогда вопросов не будет".
Игорь победоносно оглядел собеседниц: знай, мол, наших. Это вам не грубо-вульгарное "пойди, промычи что-нибудь" или " все вы у меня Чичиковы"... Но тут же замялся: так ли уж велика разница? И уместна ли здесь двусмысленность насчет каких-то сомнительных занятий с девушкой.
Вообще, он что-то слишком разболтался. Какое впечатление может он произвести, кроме как утвердить Голубок во мнении, что он в самом деле псих. А сам он как бы отнесся к человеку, который так странно ведет себя: то дуется, как сыч и грубит, то треплется, словно открыл шлюзы, и корчит из себя всезнайку?..
Червь сомнения зашевелился, вызвав холод в груди, но тут же снова замер, едва Игорь острым взглядом-локатором прощупал лица Голубок: они выражали живой интерес. Желание развлечь их, доставить им хоть небольшую радость, победило сомнения. И он продолжал в том же ключе:
- А еще, говорят, тот же Дорошев назначал двум заядлым "хвостистам" свидание у себя дома. Ну, те пришли утречком, как было условлено. Доцент встретил их в пижаме с гантелями в руках, спросил, завтракали ли, не хотят ли чайку. Потом завел в комнату, усадил за стол, дал вопросы, извинился, сказал, что, если, конечно, они не возражают, он их оставит на некоторое время и пойдет заканчивать зарядку, наводить туалет и завтракать, вышел и плотно прикрыл за собой дверь. Вернулся он минут через сорок, если не больше. "Ну, как, ребята, готовы?" "Готовы", - дружно и весело отрапортовали студенты. В это время из-под кровати вылез шустрый конопатый пацаненок и так же по-военному доложил: "Папа, они все списали"...
Игорь был неистощим. Он буквально на глазах переродился, снова, как вчера ночью, а раньше в незабываемые московские дни, ощутил эмоциональный подъем, прилив сил и вдохновенья. Но это, как он отлично сознавал, было не круговое движение, а своеобразный виток спирали. Основа, базис, тыл теперь у него были совсем другими. Тогда он приехал в столицу из Сибири действительно желторотым юнцом, не успевшим пригубить чашу жизни, и предстал пред дщерью Венеры и Марса в списанной из госпитальных фондов гимнастерке. Тогда он был способен только благоговейно внимать и восхищенно удивляться. Теперь все это далеко в прошлом. Теперь он вполне самостоятельный и взрослый. Мужчина. Муж. Мужик. Он с гордостью думал о том, какой гигантский скачок совершил за прошедший год. Даже внешне это заметно. Сейчас, пожалуй, он в самом деле приобрел те черты, которые год назад Кира пророчески приписала ему на своем портрете. Гимнастерка и кирзовые сапоги тоже уже сданы в архив. Теперь у него есть новый, сшитый по его мерке, костюм, кожаное пальто, модельные туфли и хромовые сапоги...
Двигаясь на велосипеде за полуторкой, улыбаясь в ответ на улыбки Голубок, сидящих в кузове на мешках, он все время чувствовал, что его буквально распирает от гордости собой, ответственности за подопечных, которую он отныне добровольно принял на себя. Никогда еще он не выглядел в собственных глазах в такой мере рыцарем, богатырем, почти волшебником, способным сделать всех вокруг себя счастливыми.
И в институте у него все идет успешно и гладко. Он снова с превеликим удовлетворением отметил, что на курсе и даже на факультете положение его является исключительным, отличным от других студентов. Авторитет его в делах учебных непререкаем. И преподаватели, и однокашники давно убедились, что если Игорь присутствовал на занятии, то он во всем разобрался и все запомнил. А потом дома еще развил и закрепил. Значительно продвинулся он и в изучении английского языка: достаточно бегло читает и, слушая по вечерам английские передачи, смысл большинства фраз уже улавливает на слух. Единственному из второкурсников, ему в первый же день нового учебного года предложили вступить в недавно организованное в институте научное студенческое общество. Серафим Родионович, как услужливо передали Игорю, назвал его "заметным явлением в институте" и намекнул, что Зуев котируется в числе наиболее вероятных кандидатов на сталинскую стипендию. А Станислав Селеневич утверждал, что его друг запросто может за три дня выучить и сдать на "чистую четверку" фармакологию - предмет, который труднее всего дается Нине.
Игорь предвкушал, как Мила будет делить с ним его успехи и радости, будет гордиться им. Их жизнь, их союз представлялись ему сплошным праздником, эталоном гармонии и счастья. И, как вершина, апофеоз этой идиллии, виделся ему торжественный обед у московских родственников по случаю их с Милой приезда, с участием Киры. "Генеральша", как всегда, верховодила, приковывая к себе все внимание и, ловко оттесняя Милу, блистала остроумием и грацией. Но только Игорю под этим толстым слоем позолоты была видна ржавчина горечи и обиды, только они, он и она, теперь умудренные опытом, понимали истинное положение вещей: на поверку вышло, что не он упустил генеральскую дочку, а она его.
Вызвав "дух Киры" и теша себя мыслями о реванше, Игорь одновременно с опаской прислушивался к собственному сердцу, ждал, затаив дыхание, реакции “двойника”. Он весь внутренне собрался, застыл, продолжая усиленно работать ногами, и со злорадным удовлетворением констатировал, что призрак былого не вызвал прежних симптомов: толчков крови, учащения дыхания... под ложечкой тоскливо не засосало, настроение не упало. И тогда, ввиду молчания внутреннего судьи, Игорь, испытывая потребность хотя бы мысленно выговориться, завел беседу с тем несчастным покинутым скрипачом из душещипательной песни, для которого "в восемнадцать лет счастья в жизни нет...", потому что "все прошло в одной ее улыбке". Пройдет время, утешал он своего коллегу по несчастью, и ты тоже будешь вспоминать о своей коварной возлюбленной без боли сердечной. Одна из многочисленных "житейских мудростей" Галины, которые она, скорее всего, сама формулировала, так как они очень уж соответствовали ее манере, гласит: "За трамваем и за мужчиной не гонись, даст бог - будет следующий". Грубовато, но справедливо. Я сам такой, как ты, - исповедовался Игорь, - сам год назад думал, что все кончено и жить незачем. А вот видишь... не дрейфь... "Но все проходит, подружку друг находит...", - пропел он беспечно. "Много женщин есть на свете..."
Грешных мыслей относительно Милы у него по-прежнему не было, а нежность и доверие росли буквально с каждым оборотом колеса. Этот нюанс не ускользнул от его внимания, но не удивил, не смутил и не огорчил его, а только направил мысли в новое, философское русло. Вспомнилась ему одна строчка из "Иудейской войны" Фейхтвангера, именно та, где автор, описывая, как римский принц Тит силой овладел иудейской принцессой Береникой, замечает, что понятия "взять" женщину и “познать” ее - по сути, глубине, емкости своей совершенно различны, хотя часто употребляются в одинаковом смысле. Тогда, читая, Игорь не задержался на этой фразе, не понял и не оценил ее и дословно не запомнил. Теперь же он, во-первых, очень удивился тому, что она все-таки, помимо его сознания и воли, закрепилась на какой-то извилинке мозга и очень к месту дала о себе знать, а во-вторых, поразился ее мудрости. Прежде всего, он в этом смысле обратил свой взор в сторону Селеневича, и ему стало жаль друга, который, как он себе представлял, не стремится, не способен, наконец, просто не успевает "познавать" своих многочисленных "кадров".
О себе Игорь рассуждал так. Кира во всех смыслах и аспектах осталась для него непознанной, загадочной, непостижимой. Может быть, это в самом деле было бы неземное блаженство, которое он по неопытности своей упустил навек. А, может быть, и нет. Кто знает? Теперь это этап, пройденный безвозвратно. Но зато Галю, как ему в эту минуту казалось, он познал до конца, в самом полном значении этого емкого слова. И, вопреки недавним сомнениям, сейчас признал, что, по мере развития процесса познавания, испытывал все более глубокое удовлетворение и наслаждение. Тем печальнее, вздохнул он, что Пончик - это все-таки по большему счету "не то", не "героиня его романа", не его идеал. Все окружающие, как и она сама, прекрасно понимали это с самого начала, поэтому тут неизбежен конец. Он уже начинает зримо просматриваться. А вот "милая Голубка" - это, кажется, "то" во всех отношениях. Но Игорь отнюдь не хотел бы, чтобы Мила досталась ему легко и просто, "на блюдечке с голубой каемочкой", как Галка. Он мечтал завоевать свое счастье в трудной и опасной борьбе, преодолеть, как Бова королевич, множество препятствий, совершить много подвигов, спасти любимую, если не от смерти, так хотя бы, как Печорин княжну Мери, от обморока на бале. Чтобы она выделила его из многих, предпочла другим достойным...
Машина остановилась у подъезда. Игорь галантно помог Голубкам спрыгнуть, втащил мешки в комнату, вместе с Милой разложил во дворе маленький костер для хваленой картошки в мундирах и, пока Ася Зиновьевна подавала на стол, заземлил электропроводку через радиатор парового отопления, чтобы дать возможность хозяйкам готовить и обогреваться "сверх лимита".
Комната, где обитали Голубки, произвела на Игоря удручающее впечатление. Небольшая по площади, метров двенадцать - тринадцать, высокая, с окном, хоть и большим, красивым, но выходящим в куцый, замкнутый крыльями дома внутренний дворик таким образом, что прямой солнечный свет туда не попадал, с полом, расположенным ниже уровня земли, по крайней мере, на полметра и следами сырости в углах – она имела очень мрачный, угрюмый вид. Неужели только из-за стекол можно было решиться добровольно поселиться в этом каземате? - недоумевал юноша. - Неужели нельзя было достать стекла? Другие достали же?.. Со двора Игорь видел, что во всех окнах, за исключением только одного, заделанного фанерным полотнищем, есть стекла. "А Селеневичи тоже хороши - не могли помочь, допустили, чтобы такие удивительные милые голубки, жили в каменном мешке". Кстати, оконные стекла и в этом подземелье тоже не совсем в порядке - в нескольких местах лопнули и вдоль трещин с двух сторон аккуратно заклеены белыми полосками газетной бумаги.
"Надо будет вместе с Мишей Копельманом до зимы обязательно вставить в эти переплеты новые стекла, - решил Игорь. - Вот сюрприз-то будет". И сам радовался за них: уж если из-за окна выбрали погреб, так пусть хоть с этим окном полный ажур будет. Мысль, что он в состоянии так легко решить столь важный, как он полагал, для них вопрос, щекотно ласкала его самолюбие. И он искал глазами по комнате, где еще можно приложить свои силы, какую еще "мужскую" работу выполнить. Из внутреннего убранства в комнате была никелированная, очень аккуратно застеленная кровать, софа, круглый стол, две тумбочки и две табуретки. На одной тумбочке высилась стопка из книг и тетрадей мамы, на другой - дочки. С внутренней стороны на не открывающейся половине входной двери и на двери, которая вела к соседям и была заколочена, на гвоздях, крюках, костылях висели носильные вещи, прикрытые голубенькими
крахмальными занавесочками. Под кроватью проглядывались чемоданы, узлы и какой-то деревянный ящик. "Хозяйство не шибко богатое, - констатировал Игорь, - пожалуй, со скарбом Пучкова потягаться может. Только порядок тут, в отличие от комнаты Пучкова, идеальный. И согласие полное". Подумав, Игорь добавил к этому еще одну отличительную особенность: "И дочка никогда не будет матерью-одиночкой".
За трапезой гость сидел на табуретке, а хозяйки на софе напротив.
Игорь с удовольствием ел ароматную, хорошо пропеченную "бульбу", как выразилась Ася Зиновьевна, рекламируя свое фирменное блюдо, с луком и селедкой, а хлеба взял себе ломтик, величиной с почтовую марку, и откусывал малюсенькими порциями, буквально крошечками, одним зубом, как сахар вприкуску. Голубки это видели, но никак не комментировали... Говорили в основном хозяйки, главным образом, отвечая на вопросы любознательного гостя. А он слушал и внимал. Его интересовало все, связанное с Голубками. Он не стеснялся спрашивать обо всем, кроме отца. И они охотно, с мягким грустным юмором, рассказывали про свои двадцать два несчастья. Игоря, впитывающего, сопереживающего, пребывающего в состоянии эстетического любования, этот юмор поражал и покорял. Он чувствовал, что именно способность смотреть на все окружающее сквозь призму юмора помогает им поддерживать тот особый аромат душевного здоровья, гармонии, который так его привлекает.
В прошлом году они, по рецепту старого еврейского анекдота, завели козу. Возни с ней было, как можно догадаться, принимая во внимание рафинированную интеллигентность Голубок, - слава богу. Мила доила ее, пасла, чистила. Не очень умело. Не очень охотно. Иногда со слезами. Но все-таки... А один раз - первый и последний - понесла на базар продавать молоко. Вела она себя там тише воды и ниже травы, цену запросила обычную, как все. Но именно на нее, тем не менее, почему-то окрысилась какая-то крикливая старуха, обозвала ее спекулянткой, обругала нехорошими словами, и Мила назло ведьме отдала молоко за бесценок другой бабе, а вдобавок еще дома весь вечер проревела. Одним словом, опять-таки в соответствии с тем же еврейским анекдотом, когда избавились от козы, вздохнули с огромным облегчением. Другие неприятности после этого показались уже больше смешными, чем страшными. Скажем, то, как в течение года Голубовских и их соседей нахально и до гениальности просто "доил" слесарь из домоуправления. Захочется ему "живую копейку" заиметь, он заткнет какую-то там трубу тряпкой, и вода из раковины и унитаза через верх переливается. Бедные женщины к слесарю: спаси, родимый. Тот немного повозится для вида, потом тряпку вытащит - и червонец в руках. И при этом нагло, прямо в лицо, смеется... Мила очень забавно и, наверное, очень похоже, судя по реакции мамы, изображала этот смех и выражение лица слесаря.
Но наиболее популярной, выигрышной и нескончаемой темой для упражнений в изящной словесности и пантомиме были для Милы соседи по квартире. Тут она создавала целые литературно-хореографические композиции. А материала, по-видимому, ей могло хватить на несколько полноценных сольных концертов. Собственно, глава соседнего семейства, состоящего из двух человек, ничего интересного в смысле объекта изучения собой не представляет: просто очень больной, очень несчастный, но в сущности незлой и неглупый старик. Но его "половина" - "задрипанная" опереточная артистка - это уникум. Она намного моложе мужа и буквально помешана на поклонниках. Послушать ее, так в Советском Союзе, от Москвы до самых до окраин, до войны не было ни одного мужчины, который бы когда-нибудь где-нибудь не падал перед ней ниц и не считал бы за превеликое счастье для себя отдать ей руку, сердце, кошелек, а, если понадобится, и жизнь. Она давно могла бы выступать в Московской оперетте, быть, по крайней мере, Народной артисткой республики, купаться в богатстве и славе, если бы в свое время не отказала тому-другому, пятому-десятому из-за этого негодяя, который никогда ни к чему не был приспособлен, и ничего, кроме тягот и несчастий, сам не испытывал и ей не мог дать. Она его за муки полюбила, а он, неблагодарный, загубил ее молодость, красоту и талант. А теперь, в такое тяжкое время, этой развалине, видите ли, еще нужна диета и чтобы ему, подлецу, эту самую диету обеспечить, она постоянно вынуждена сдавать свою голубую кровь... А в театре что? Сплошные интриги! Разве там ценят по таланту?!
Мила все это очень выразительно и забавно представляла: заламывала руки, складывала губки бантиком, вздыхала и шипела. А ее огромные глазища то томно закатывались, то загорались огнем благородного гнева и презрения. Насмешница была поразительно хороша в эти моменты. Ее лебединая грация, природное, не наигранное обаяние, лукавые огоньки в бездонной черноте глаз - все это внезапно предстало перед изумленным юношей в виде сказочно прелестного сплава. Только теперь до конца, как ему казалось, понял он глубокий смысл определения родителей: "высокопробный благородный металл".
И воздал должное как Голубке, так и, заодно, своим родителям. Но, наряду с восхищением, любованием и рыцарским поклонением, Игорь, слушая Милу и наблюдая за ней, где-то глубоко в тайниках души ощущал присутствие щекотного чувства торжества, гордости от сознания того, что только для него одного устроен этот парад, этот фейерверк красоты, изящества, остроумия и пластики, что именно он "организатор и вдохновитель"...
Простился он с гостеприимными Голубками уже вечером, пообещав в следующее воскресенье явиться вместе с Мишей Копельманом. Вскочив в седло, он с места развил бешеную скорость, преодолев буквально на одном дыхании расстояние до своего дома. Ему казалось, что наполнявшие его душу высокие чувства возносят его на крыльях. И, только резко затормозив у своего подъезда, он с шумом выдохнул воздух и подумал, что если бы за этим его пробегом следили судьи, они наверняка зафиксировали бы рекорд. Он ликовал. Душа его пела, уши горели. Ему даже стыдно было предстать перед проницательными родителями в таком прямолинейно-счастливом состоянии, с таким блаженно-глупым лицом. Он осторожно повернул ключ в английском замке на один оборот, но дверь не поддалась. "Ура, значит, родителей нет дома!" - возликовал юноша. Сейчас сразу в постель, чтобы за ночь прийти в себя и успокоиться.
Игорь быстро установил на место велосипед, прошел на кухню, прочитал оставленную мамой записку с инструкцией насчет еды, отворил дверцу кухонного шкафа, машинально сунул в рот холодный блинчик с мясом, налил из чайника холодную кипяченую воду в кружку, но пить не стал. И спать не пошел. А вдруг, неожиданно для самого себя, повинуясь бог весть какому безотчетному порыву, сорвался с места и, как ужаленный, ринулся в кладовку, вытащил небрежно завернутый в газету и изрядно уже запылившийся портрет и впился в свое изображение широко открытыми глазами. Да, отметил он, Кира необычайно прозорливо распознала в нем те черты, которые он приобрел только теперь, в результате коренных изменений в жизни, то есть еще тогда легко познала его. Было немного обидно: до сих пор он все-таки считал себя более сложной натурой, а для “генеральши”, оказывается, он был весь, как на ладони, инфузория... И, вместе с тем, он был горд тем, что это высокоразвитое, талантливое и в высшей степени привлекательное существо уделяло ему свое внимание. Более того, домогалось его, что он мог бы если бы... Ему неудержимо захотелось немедленно, сейчас же каким-нибудь необыкновенно эффектным образом напомнить ей о себе, показать себя с новой, ей неведомой стороны, причинить ей очень сильную боль или принести очень большую радость.
Он продолжал вглядываться в бумагу, и ему почудилось, что на месте его коричневого, чуть уже стертого в углу глаза, на портрете возник и лукаво подмигнул ему умный и насмешливый, всевидящий и постоянно следящий за ним глаз художницы-волшебницы, а на месте его слегка приоткрытых чувственных губ появились и расплылись в дьявольской улыбке ее губы... Игорь заморгал и видение исчезло. Он завернул портрет в ту же газету, не потрудившись даже вытереть пыль, забросил его на верхнюю полку кладовки, быстро разделся и юркнул под одеяло. Но спасения от наваждений ночь не принесла. Едва веки его смыкались, Кира тут же являлась ему в тысяче обличий: смеялась, манила, издевалась, ласкала, дразнила, покорялась, отталкивала, обманывала, но не отпускала... Он вновь пережил все, до мельчайших подробностей, казалось бы уже забытые московские перипетии годичной давности, то забываясь в полудреме и переносясь в столицу, то подхватываясь и наяву "переваривая" увиденное во сне. Ворочался. Кряхтел. Обижался на родственников, не снабдивших провинциального несмышленыша Ариадниной нитью, позволившей бы ему достойно выпутаться из сложнейшего построенного генеральской дочкой лабиринта. Препирался с Виталием Хрусталевым, тоже невесть откуда вылезшим с упреками насчет того, что, дескать, не следовало испытывать судьбу...
"Ты что, парень, белены объелся? - наседал на инвалида Игорь. – Или, может быть, всерьез считаешь, что я заколдован, а Кира Мезенцева взаправду ведьма?". Игорь во сне дико захохотал, запрокинув голову, как запорожец на картине Репина, затрясся... и проснулся. Прислушался напряженно: не кричал ли во сне вслух, не потревожил ли родителей и брата. Нет, все кругом было тихо. Из-за стены и с улицы не доносилось ни звука, У него даже слегка похолодело в груди от этой неестественной, почти космической тишины, которую не нарушало даже мерное дыхание Кости. Он внутренне сжался, словно ожидая новой серии ударов. Но атаки не последовало. А вместо боли неожиданно пришло облегчение, пришло, как решение задачи, над которым долго бился, которое все время бродило где-то рядом, не даваясь в руки. Он понял, выделил, обнажил, как мышцы на картинках в анатомических книгах, первопричину того, что с ним происходило в последние месяцы: резких внезапных прыжков настроения, приступов раздражительности, недовольства собой и окружающими, переходов от замкнутости к болтливости. Это любовь, неотступная тоска по Кире, необыкновенной, из ряда вон выходящей женщине, со всем клубком свойственных ей противоречивых человеческих качеств. Зря оказывается, он вчера радовался и праздновал победу над этой шальной любовью.
Выходит, рана не зарубцевалась, а только чуть затянулась тоненькой пленочкой. А тоску ему за целый год удалось только загнать немного в глубь от поверхности и прикрыть разного рода непрочными наслоениями. И она, эта любовь, тихо пребывала там, притаившись, как острый осколок под ребром, который не беспокоит человека, пока тот не совершает резких движений. А чуть больной в гордыне своей забылся, пренебрег осколком, неосторожно запрыгал от радости - и получил укол такой силы, что и разума лишиться можно.
Сначала Игорь даже немного воспрянул духом, сделав такое открытие. Все-таки хоть нашлось земное объяснение, обошлось без чертовщины, без дикой игры своевольных необузданных потусторонних сил. Кроме того, само сознание того, что что-то установил, до чего-то сам докопался, давало некоторое удовлетворение. Но это было слабое и кратковременное утешение. Скоро оно было полностью подавлено горьким сознанием того, что отныне в течение долгих лет, если не всей жизни, далекая "генеральша" будет стоять неодолимым препятствием между ним и его суженой, незаслуженно и несправедливо лишать его счастья. Чем это лучше всякого другого "рока" или "перста судьбы"?
Игорь лежал расслабленный, усталый. Мысли ворочались вяло, лениво, были нечеткими. А в короткие периоды забытья перед ним маячил падающий Икар с опаленными крыльями и в ушах неприятно-назойливо звучали одновременно, нестройно накладываясь и сплетаясь, надрывное "в восемнадцать лет счастья в жизни нет..." голосом Миши Копельмана, сопровождаемое мефистофельским смешком Киры Мезенцевой, и горестный припев "Ох, горе мое, горю-у-шко" Чайковского в прекрасном исполнении народной артистки Максаковой. У него не было сил отогнать наваждение и даже просто позавидовать Станиславу Селеневичу, бездумно и беспечно порхающему "с цветка на цветок..."
"Ну, ничего, главное сделано, причина установлена, - снова попробовал утешить себя Игорь, напрягая волю. - А если причина и очаг болезни выявлены, можно начинать бороться, что-то возбудителю болезни противопоставить, пусть вначале не радикальные, хирургические методы, а приемы "успокоительной медицины", но все-таки". Постепенно мысль заработала четче. На черном небосклоне появились светлые проблески. Да, такие методы есть. Это гордость, стойкость, воля, умение "храбро страдать". И надеяться только на себя.
Игорь почувствовал некоторый прилив сил и уверенности. Видения и голоса пропали. Тишина перестала казаться жуткой. И первое стремление, первое желание его после "возрождения" было - Галя. При мысли о ней Игорь испытал чувство, которое наверно испытывает измотанный бешеной качкой моряк, ступая, наконец, на земную твердь берега. К утру он почти совсем успокоился и уснул. И, уже засыпая, подумал, что, хотя программа шефства над Голубками представляется ему теперь весьма расплывчатой и туманной, свое обещание в следующее воскресенье с Мишей Копельманом вставить в окно новые стекла он должен выполнить непременно.






ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Уже больше двух недель Игорь находился под впечатлением сенсационной новости, неожиданно взбудоражившей институт: Станислав Селеневич женится на Свете Ольховской, той самой "несчастненькой", которую он с большими оговорками вообще относил к женскому полу, над чувствами которой откровенно потешался и близость с которой исключал для себя даже на необитаемом острове. В первый момент, когда новоявленные жених и невеста без всяких предисловий объявили ему об этом, Игорь остолбенел и потерял дар речи. И это было очень кстати. Иначе он, в силу еще не изжитой детской непосредственности, мог бы очень обидеть молодых, причем не только словом, но и действием. Вернее, так оно и произошло, ибо то, что он круто повернулся и, не сказав ни слова, удалился, тоже можно считать действием. В последующие дни он продолжал хранить гордое молчание, предложения самозванных парламентеров помириться отвергал и извиниться категорически отказывался. Правда, непристойностей и всяких там острот в адрес своего друга и его избранницы он в своем присутствии не допускал. Но на приглашение на свадьбу, переданное через Виталия Хрусталева, ответил решительным отказом.
Рисовки в этом никакой не было. Вся эта история, начиная от самого факта столь противоестественного союза, обстоятельств, его вызвавших, немедленного безоговорочного согласия Светланы, казалась ему настолько кощунственной, цинично-пошлой, что видеть "счастливых молодых", есть и пить за одним столом с ними, молчать и притворяться, не говоря уже о том, чтобы лицемерно желать всего того, что принято на такого рода торжествах, он не считал для себя возможным. Кроме того, он просто за себя не ручался, боялся сорваться и испортить гостям настроение. Но все вокруг, и сверстники, и “взрослые” уговаривали его "не корчить из себя...", "не быть фраером" и так далее в том же духе. Аргументы этих душеспасителей были довольно вескими. Они говорили, что в конце концов это личное дело жениха и невесты, что вмешиваться ему незачем, что к нему и Слава и Света относятся очень хорошо, что своей демонстрацией он обидит не только молодых, но и родных Станислава. Родители были того же мнения. И Игорь, скрепя сердце, согласился, Любовь Афанасьевна купила на толкучке подарки - довольно изящную трофейную вазочку для сына и большую фаберовекую логарифмическую линейку для Виталия Хрусталева. Сергей Васильевич, лежа в кровати и морщась от боли (у него радикулит), тщательно вывязал сыну галстук. И вот принаряженный юноша с подарками в одной руке и папкой в другой вышел из дома. Папку - рукопись очередной главы докторской диссертации отца – Игорь должен занести Крикуну, а потом зайти за Виталием. Кстати, Хрусталев обещал вручить подарки и произнести поздравления за двоих. И еще Игорь пошел на одну маленькую хитрость. Он решил опоздать, вместо семи часов, как было договорено, явиться в восемь, рассчитывая, что к этому времени все уже сядут за стол, вновь прибывших тоже сразу усадят и, таким образом, он будет избавлен от необходимости общения с молодой четой в дозастольный период. А дальше видно будет. Оправдание есть - задержал Крикун, который тоже слегка приболел.
Игорь уже давно не посещал профессора, не говорил с ним, не рылся в его библиотеке и в самом деле соскучился по всему этому. И еще он намеревался сегодня немного поупражняться в английской разговорной речи. "Интересно, смогу ли я по-английски рассказать старику, например, историю женитьбы Станислава", - озорно подумал он, и в голове немедленно сложились тезисы этой действительно необыкновенной истории. Теперь, в ретроспективе, когда были известны все ходы, все повороты событий, анализировать и выносить суждения было легко. Теперь Игорю было ясно, что главную ошибку Слава допустил почти два года назад, когда, изменив своему правилу "с цветка на цветок", сперва долго и настойчиво преследовал Нину, а затем, добившись благосклонности, не бросил вовремя. "Любовь" чрезмерно затянулась. Впрочем, сама по себе эта настойчивость Игорю тоже понятна. Нина оказалась "крепким орешком". И лакомым.
За время знакомства со Славой перед глазами его лучшего друга прошло, пожалуй, не меньше дюжины "кадров". Особое пристрастие Селеневич питает к "людям в белых халатах" - студенткам Медицинского, Фармацевтического и Стоматологического институтов, сотрудницам лечебных учреждений, столовых, парикмахерских. Все они, в отличие от Нины, до него утратили возможность выйти замуж девственницами, по внешним данным тоже уступали Нине, но, вероятно, были искушены в плотских радостях, сговорчивы и непритязательны. Они не обманывались насчет намерений "ухажера", вряд ли рассчитывали надолго удержать его возле себя, а для непродолжительного хмельного счастья веселый оборотистый крепыш при орденах и деньгах был более чем подходящим партнером. Отказа он практически не знал. Мимолетные связи калейдоскопически сменяли одна другую. С некоторыми из прежних "кадров" он, бывало, сходился повторно, но через короткое время так же легко и безболезненно расходился снова. Игоря поражала и отталкивала удивительная легкость и непрочность “привязанностей” этих однодневок. Может быть, недоумевал он, это повелось с войны, когда бравые офицеры вынуждены были "перебиваться на подножном корму", когда никакие строгие приказы командования не могли защитить женщин от насилия, а те, в свою очередь, свыклись с тем, что каждый день или неделю им приходится встречать и провожать новую воинскую часть. Возможно, продолжал рассуждать он, старательно отгоняя гнетущую мысль о том, что его Пончик тоже из того же племени проходных женщин, "жертв темперамента" военнослужащих, и чувствуя, как ревниво сжимается сердце, затрудняя дыхание, - возможно, Слава уже пресытился такого рода похождениями и в непорочной, внешне привлекательной, хотя и глупенькой Нине нашел отдушину. ("Как Галина нашла утешение с тобой, тоже непорочным", - снова напомнил злой “двойник”.) Но, скорее всего, просто отпор со стороны "инфузории" возбудил его. Преодолеть, достичь, добиться во что бы то ни стало - было для него делом чести. В пылу погони и борьбы капитан увлекся, потерял осторожность и бдительность. А когда одумался - было уже поздно, ибо Нина с тем же прямолинейным упорством, с каким в первое время противилась их сближению, теперь остервенело цеплялась за соблазнителя.
Особой изобретательностью она не отличалась, но умудрялась в буквальном смысле не давать ему прохода: перехватывала на улице, в институте, на ринге, у него дома. А когда убедилась, что сама не справляется, ввела в бой тяжелую артиллерию - своих родителей, которые открыли шквальный огонь по несостоявшимся сватам: устраивали сцены, ругались последними словами, чуть ли не дрались. Ксения Кузьминична боялась одна оставаться дома, и Кирилл Адамович несколько дней не ходил на работу. Однако "психическая атака" тоже не достигла цели. Тогда Нина решилась предать свой позор гласности и написала заявление в партком института с подробным, без стеснения, изложением на восьми страницах. "обстоятельств дела" и просьбой "разобрать и дать должную оценку недостойному поведению члена ВКП(б) Селеневича С.К." Секретарь парткома Мокритин отнесся к заявлению весьма серьезно и "персональное дело" было включено в повестку дня заседаний сначала партбюро строительного факультета, а потом парткома института. На факультете донжуана пожурили и приняли, как потом оказалось, недальновидное решение "поставить на вид" (Мокритин в то время болел). Узнав об этом, Филатовы, не ожидая рассмотрения на парткоме, подали заявление в райком партии, в котором жаловались уже не только на "подлеца Селеневича", но и на тех, кто его покрывает. Селеневичи полагали, что к заявлению, по всей вероятности, была присовокуплена еще кое-какая продукция кондитерской фабрики. Но это только предположение. А вот то, что из Кагановичского райкома партии Мокритину поступило указание "примерно наказать" - это факт. Об этом прямо говорилось на заседании парткома.
На том примечательном заседании рассматривались два персональных дела амурного свойства. Одним из них было смехотворное "дело о поглаживании", о котором тоже, вероятно, будут вспоминать многие поколения выпускников. Суть его сводилась к следующему. Преподаватель архитектуры, по кличке "Альфонс", быстрый, энергичный, подтянутый, с "заграничными" усиками, имел обыкновение во время экзамена, когда к нему за столик садилась более или менее смазливая студентка, держать ладонь на ее колене. Если ответ удовлетворял экзаменатора, он нежно поглаживал ножку; если девушка сбивалась, путалась, рука переставала скользить, собирала кожу надколенника или голени в складки... Все это с протокольной точностью было изложено в жалобе, подписанной "группа девушек", которая заканчивалась гневным требованием "положить конец разврату".
Поначалу, когда Мокритин знакомил членов парткома с содержанием этого документа, те реагировали, как и подобает нормальным людям в таких случаях - смехом. И даже перед началом заседания создавалось впечатление, что судьи настроены весьма благодушно. Подполковник Сомов, например, позволил себе вслух высказать гипотезу, согласно которой обиделись не участницы этой своеобразной разновидности игры "жарко-холодно", а именно "неглаженые"... Это в его духе. Вспомнил Игорь и другие грубоватые остроты Сомова, которые, впрочем, хорошо помогали ему удерживать внимание студентов. Если бы, к примеру, подполковник сухо, по-казенному объяснял устройство мины, в аудитории вряд ли стояла бы тишина. Но когда лектор говорит "...мина срабатыват (Сомов окает и часто "глотает" последние гласные) при нажатии на нее ногой человека, лошади или другой какой скотины", юноши в ожидании очередной солдатской "хохмы", слушают внимательно и сидят тихо. Представил себе Игорь и как глубокие морщины на суровом аскетическом лице Мокритина расправились после реплики Сомова.
Тем не менее, официальное разбирательство дела, уже в присутствии "Альфонса", велось на полном серьезе. Некоторые выступающие начинали со ссылок на программные документы ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам, говорили о высоком призвании архитектора, а кончали призывами всегда быть по большевистски непримиримыми ко всяким отклонениям в сторону буржуазной идеологии и добиться коренного улучшения воспитательной работы в институте. Обращение преподавателя с отдельными студентками во время экзамена было расценено, как неэтичное и, учитывая резонанс, который оно получило, незадачливому ловеласу объявили выговор без занесения в учетную карточку, но предупредили, что в случае повторения его ждет более строгое партийное взыскание, вплоть до исключения из партии, и отстранение от преподавательской деятельности. "Альфонс" сидел жалкий и покорный. От его былой бравады и щегольства не осталось и следа. Он покинул комнату парткома, как побитый шкодливый пес, провожаемый презрительными взглядами судей "святой инквизиции".
Его место занял Селеневич. Этот подсудимый уже одним своим видом вызывал не жалость и презрение, а невольное уважение: гладко выбритый, подтянутый, собранный, как перед ответственными соревнованиями. В такие моменты им нельзя не любоваться.
- С содержанием этого заявления члены парткома знакомы, - начал Мокритин, показывая прошитые листки. - Вы тоже знакомы. - Кивок в сторону Станислава. - Со времени рассмотрения на партийном бюро строительного факультета оно не претерпело изменений. На бюро и в разговоре со мной несколько дней назад вы признали, что там суть ваших отношений со студенткой Медицинского института Филатовой изложена в основном правильно. Так?
Слава молча кивнул. Мокритин несколько секунд пристально всматривался в лицо Станислава, будто видел его впервые, потом медленно, с многозначительной расстановкой, нагнетая напряженность, произнес:
- Товарищи члены парткома, прежде чем дать надлежащую оценку поведению коммуниста Селеневича в быту, я хотел бы все-таки окончательно выяснить, что он намерен предпринять, чтобы смыть позор с девушки, которую соблазнил и обесчестил? Что он намерен предпринять, чтобы восстановить свое доброе имя фронтовика и большевика? Что он намерен предпринять, чтобы доказать, что он достоин тех наград, которыми его щедро одарила Родина, достоин доверия коллектива, выбравшего его в профком института. Я хотел бы знать, сделал ли он должные выводы из нашего серьезного разговора с ним, намерен ли он, наконец, считаться с мнением районного комитета партии...
Слава молчал.
- Намерены вы жениться на Филатовой? - нетерпеливо поставила точку над "и" Софья Савельевна Лурье, единственная женщина - член парткома, преподавательница марксизма-ленинизма, секретарь (не первый, правда) Харьковского губкома комсомола в первые годы советской власти, активная участница чисток и коллективизации, ярая поборница морали и непримиримый борец “за чистоту рядов”.
- Этого требования в заявлении нет, - сказал Слава.
- Так вести себя по отношению к девушке может только подлец. А подлецу не место в партии, - взорвался Володя Прохоров, секретарь комитета комсомола института.
Володя – освобожденный, платный комсомольский работник. В прошлом году он окончил Электротехнический институт, но работать по специальности почему-то не пошел. Комсомольцы Строительного института встретили его поначалу очень сдержанно, чтобы не сказать - враждебно. На отчетно-выборном собрании несколько выступавших темпераментно призывали голосовать против “варяга”. Зал на такие высказывания реагировал одобрительным гулом и аплодисментами. И если все же Прохоров прошел в комитет, то этим он обязан исключительно авторитету Мокритина. Но потом Володя постепенно прижился. Популярность его особенно выросла после нашумевшего в институте случая с приблудным мальчиком. Этот шестилетний сирота, оборванный и полуживой от голода, пристал к группе студентов, работавшей где-то на очередном воскреснике, какие бывали регулярно во все дни недели, по разборке разрушенных зданий. Прохоров взял мальчика к себе, стал официальным опекуном, и тот жил у него несколько месяцев. Актив института принимал живое участие в судьбе сироты, отдавал в его "фонд" свои талоны на "второе горячее", на мыло, вещи. Малыш подкрепился, приоделся, повеселел. Потом с помощью Мокритина его сдали в детский дом, а за Володей укрепилась репутация доброго, отзывчивого, бескорыстного парня. Работать ему стало легче.
В обычной обстановке Прохоров всегда держался просто, по-свойски, бывал выдержанным, уравновешенным, выглядел немного увальнем. На собраниях он, правда, по долгу службы шумел, возмущался, требовал "буквально с завтрашнего дня" с чем-то покончить, а что-то "поднять" или "перестроить", но зла никому не делал. Он всех устраивал и все, и снизу, и сверху, его поддерживали.
Впрочем, негодующая реплика Прохорова в адрес Селеневича была вполне объяснима. Она, что называется, шла от сердца. Недавно он пережил тяжелую личную драму: Оксана Чуйко, своенравная красавица из Театрального института, не только отвергла любовь
комсомольского вожака соседнего вуза, но публично осмеяла его, прочитав в тесной компании пламенное, но не безукоризненное с точки зрения стилистики и грамматики послание Володи. А ему не преминули доложить об этом в анонимном письме. От этого удара Прохоров не оправился до сих пор. "Храбро страдать" Володя не умел, изливал душу всякому встречному-поперечному. Ходили слухи, что он даже грозился наложить на себя руки, и что от этого его тоже спас Мокритин. Возможно, теперь Прохоров просто выместил свое зло и обиду на удачливом в амурных делах коллеге; может быть, мстил ему за то, что Селеневич в своем кругу открыто смеялся над его страданиями, о чем ему вполне могли донести. Кроме того, не исключено, что Володя добросовестно, с душой, выполнял поручение секретаря парткома. Памятуя о том, какую роль Мокритин отводил Виталию Хрусталеву в прошлогодней кампании по подписке на заем, Игорь вполне допускал, что теперь для достижения должного эффекта он мог не постесняться использовать соответствующее душевное состояние Прохорова. Высказавшись, Володя вперил гневный взор в Селеневича, но "подлец" даже бровью не пошевелил.
- Партия не может мириться ни с одним из фактов нарушения принципов коммунистической этики, в какой бы форме и за сколькими бы дверями это ни происходило, - назидательно произнесла Софья Савельевна.
- Это надо понимать так, что вы поддерживаете предложение товарища Прохорова? – уточнил Мокритин.
- Ну... - Софья Савельевна пожала плечами. - Вообще, я, конечно, поддерживаю... но пусть, наконец, товарищ Селеневич четко и ясно скажет...
Селеневич как в рот воды набрал.
- Не понимаю, в чем же все-таки дело. Судя по тому, с какой энергией вы преследовали и добивались ее, и по тому, сколько времени длилась ваша связь, эта женщина, по-видимому, вам не безразлична, - начал было вытягивать из неразумного упрямца Сомов. - Ведь речь идет о членстве в партии...
Станислав продолжал безмолвствовать.
- Ну, что, товарищи, будем в молчанку играть или будем принимать решение? - Председательствующий угрожающе поднялся. - Итак, было одно предложение...
Дело принимало серьезный оборот. Слава, конечно, такого не ожидал. Он предвидел, что его будут усиленно уговаривать жениться, стыдить, а если это не поможет - грозить, в том числе "крайними мерами", но не сомневался, что практически до крайних мер не дойдет, что в конце концов, "учитывая... и так далее" дадут выговор, в крайнем случае с занесением в учетную карточку, который через некоторое время, опять-таки, "учитывая то-то и то-то", снимут. При этом даже в рассуждениях наедине с собой он, по глубокому убеждению Игоря, ни на йоту не считал себя виновным. Так и должен действовать всякий "парубок моторный и хлопець хоть куды козак", особенно после Указа от 4 июля 1944 года. И на "суде" он вел себя в соответствии с выработанной линией. Всем своим видом и поведением он красноречиво говорил: "ладно уж, потерплю, поскольку у несостоявшегося тестя крупный блат в райкоме. Ничего не поделаешь.
Но потерплю с достоинством, как подобает настоящему мужчине".
Игорь вдруг неожиданно для себя принял сторону своего друга. Действительно, он имел все основания рассчитывать на понимание и снисходительность членов парткома. Он честно воевал, прошел от Волги до Одера, и все время на передовой, не ловчил, не прятался, не
увильнул ни от одного задания. И только по невероятно счастливой случайности грудь его оказалась в крестах, а не голова в кустах. При приеме в партию за него голосовали в буквальном смысле с оружием в руках. Он, правда, если говорить начистоту, не шибко идейный, но не хуже и, безусловно, честнее многих и многих членов партии. Это его первое персональное дело. И сразу исключать его только из-за того, что некая глупая (“таки да”, как говорит Ямпольский) дева не отдалась ему сразу, как он привык, а заставила повозиться с собой, казалось ему, а теперь и Игорю, верхом нелепости и несправедливости. Вот если бы он принуждал, насиловал... А он только "охмурял" по рецепту популярной ковбойской песенки: "ну, к чему такая страсть, ну, зачем красотку красть, если можно ее так уговорить..." Правда, перед окончательным "падением" немного подпоил в ресторане, но это не в счет: к тому времени она была уже на сто процентов готова. Игорь теперь не сомневался в том, что члены парткома, и, в первую очередь, Мокритин, это прекрасно понимали. В ходе обсуждения дела наступил было момент, когда фортуна начала поворачиваться в сторону ответчика. В защиту Селеневича выступил один член парткома, Александр Гаврилович Бондарь, директор института.
- Все-таки фронтовик, имеет немалые заслуги перед Родиной. Общественник... и вообще человек еще молодой, фактически только вступает в жизнь. Исключить - значит, на всю жизнь...
Сомов тоже заколебался, но Мокритин сам и через свою креатуру решительно настаивал на своем.
Ни для кого в институте давно не было секретом, что у директора с секретарем парткома большие нелады. Это по существу привело к образованию двух лагерей: вокруг Мокритина группировался партийный и комсомольский актив из студентов и молодых преподавателей, в основном, непрофилирующих кафедр; вокруг Бондаря - старшее поколение специалистов, главным образом, беспартийных, но и некоторых членов партии. В частности, Одновол активно поддерживает директора. Возможно, заступничество Александра Гавриловича было вызвано, помимо симпатий к фронтовику-общественнику, чувством непрязни к Мокритину. А,
кроме того, Бондарь, вероятно, счел нужным таким способом намекнуть блюстителям нравов на прецедент, имевший в институте место в недавнем прошлом.
Речь шла о персональном деле одиозного предшественника Александра Гавриловича на посту директора. Тот кроме всего прочего, о чем было много слухов, славился тем, что имел обыкновение периодически по утрам "ловить" у входа опаздывавших студентов. Он отбирал у них студбилеты, за которыми потом провинившиеся должны были являться в соответствующий деканат. Но отдельным приглянувшимся ему нарушительницам он предлагал зайти за своим документом вечером к нему в кабинет. Некоторые из них потом ходили туда регулярно. Большого секрета они из этого не делали и даже с гордостью демонстрировали подругам подарки, на которые, надо отдать ему должное, директор был весьма щедр. В свободное от столь важных и полезных занятий время сей выдающийся руководитель в основном занимался самоснабжением, за что и был с треском снят с работы по инициативе и благодаря искусству Мокритина, но в партии остался. Партийное собрание, на котором обсуждалось персональное дело директора, продолжалось всю ночь. Секретарь парткома гнул линию на исключение и сам выступал не меньше десяти раз. Но у него тогда еце не было той силы и власти, которой он достиг теперь. Экс-директор тоже был мастак поговорить и вообще произвести впечатление. Он с достоинством каялся, обещал исправиться, просил простить, учесть, что уезжает на заполярную стройку, не добивать лежачего. И собрание решило ограничиться строгим выговором. Райком не возражал. Уезжая, бывший директор оставил здесь хорошенькую беременную третьекурсницу сантехнического факультета, сверстницу его дочки (разумеется, клятвенно пообещав вызвать ее к себе после окончания института и оформить отношения). В сравнении с деяниями этого директора и, очевидно, как водится, члена парткома, проступки "подлеца Селеневича" выглядели почти невинными, явно не заслуживающими высшей меры партийного наказания. Так теперь расценивал Игорь. Так все время, в том числе и в процессе разбирательства на парткоме, оценивал ситуацию Слава. Тем не менее, после вопроса, когда Мокритин угрожающе поднялся с места, он понял, что дальше "игра в молчанку" может для него плохо кончиться. Нужно было срочно что-то предпринять. И он предпринял.
- Я не могу жениться на Нине Филатовой, - сказал он.
- Все еще мама не разрешает? - Мокритин продолжал стоя в упор глядеть на него.
- Мама после знаменитого свидания с ее мамочкой уже больше месяца не встает с постели... - Слава выдержал взгляд чекиста. - Но есть еще одно обстоятельство. Я уже давно дал слово студентке своей группы Светлане Ольховской... Она тоже согласна. Раньше из-за Нины Филатовой вышла размолвка. Теперь мы договорились...
Это был нокаут. Игорь так ясно представляет себе последовавшую за этим заявлением "немую сцену", словно сам находился в тот момент в комнате парткома, а не черпал скупую информацию из третьих рук: скрытое торжество во внешне постно-невинном взгляде Селеневича; насмешливо-поощрительная улыбка Бондаря; смущенно опущенные глаза Софьи Савельевны; застывший в столбняке с открытым ртом Володя Прохоров; сменяющееся на сухом пуританском лице Мокритина выражение растерянности, удивления, сомнения, недоверия и, вместе с тем, одобрения и поощрения... В свою очередь, Игорь тоже сейчас отдал запоздалую дань уважения победителю. "Ай да, Слава, ай да, сукин сын", - похвалил он друга, ощущая вину перед ним за грубое "вмешательство во внутренние дела".
"Был ли этот маневр подготовлен заранее?" - задал себе Игорь следующий наводящий вопрос. Он уже давно забыл, что собирался излагать эту светскую историю Крикуну на английском языке для упражнения в разговорной речи. Теперь для него самого в его рассуждениях и вопросах выявлялась некая важная истина. "Вряд ли. Вряд ли вообще Слава занимался "домашним анализом". Он не штабист и не шахматист, а боевой командир и боксер. У него быстрая реакция и развитое чувство обстановки. Но заранее планировать, рассчитывать на несколько ходов вперед - не в его натуре. И он верит в свою звезду..."
Наверное, впервые за много лет многоопытный Мокритин не знал, как ему поступить.
- Так что будем делать? - наконец проговорил озадаченный секретарь. После некоторой заминки Сомов предложил "ввиду выявившихся дополнительных обстоятельств" отложить вынесение решения до следующего заседания. Других предложений не было. Станислава отпустили, и он на всех парах помчался к Светику.
Назавтра жених и невеста принимали поздравления. Официальная версия гласила, что они давно договорились соединить свою судьбу, но на последнем курсе. Это должно было объяснять и оправдывать в глазах общества заботу девушки о своем суженом. На некоторое время разлучница Нина поссорила влюбленных, но потом Слава "перепросился" и Света простила его. Невеста так легко поверила в эту сказку, что не только Мокритину, но и Виталию Хрусталеву изложила ее, как правду. "Персональное дело коммуниста Селеневича" формально не было закрыто, след в его партийной учетной карточке Нина, наверное, все же оставит, но высшая мера ему уже не угрожала. "Но какой ценой? Какая Пиррова победа!" - сокрушался Игорь. Он-то лучше других знал и Славу, и его отношение к Свете. "Или он намерен бросить ее, когда буря утихнет?" - предположил философ-аналитик. И тут же представил себе стандартное объявление в газете: "Гр-н Селеневич С.К., проживающий... возбуждает дело о разводе с гр-кой... дело подлежит рассмотрению..." и сцену суда, на котором Света по сценарию, составленному даже не самим Славой, а каким-нибудь знакомым юристом, покорно признает себя виновной во всех смертных грехах. А в зале за спиной Игоря сидят и смеются над ней десятки Славиных "кадров". "А, может быть, они сразу договорились, что она не будет мешать мужу?..
Волна неприязни против лучшего друга и его теперь уже законной жены снова вскипела в нем, но он усилием воли подавил ее: в конце концов, это в самом деле их личное дело. Пусть сами разбираются. Мое дело сторона. И что бы дальше ни произошло, я с каждым из них буду поддерживать отношения по обстоятельствам. Мысль о том, чтобы вести с Крикуном разговор о них он оставил окончательно. "Пусть уж Исай Борисович рассказывает, а я послушаю, - решил он. - Тем более, что профессор значительно охотнее всегда говорит, чем слушает. Доставлю уж ему удовольствие..."
Исай Борисович и Акимовна встретили Игоря, как любимого сына после долгой разлуки. Старик воодушевился, глядел на пришельца нежно и ласково, называл не церемонно "молодой человек", как в первые дни, а просто Гарик. После нескольких минут возбуждения, комплиментов и общих элегических, сдобренных мудрой иронией фраз насчет собственной старческой немощи, профессор оседлал своего любимого конька.
- Читали? - спросил он, беря в руки "Правду", которую отложил при появлении гостя. - Любопытная, знаете ли, беседа товарища Сталина с американцем Гарольдом Стассеном. На этот раз Сталин почему-то не ограничился своим обычным односложным "да", "нет" или "возможно", а разговорился не на шутку. И что же получилось? Вот послушайте.
Исай Борисович уткнулся в газету, но тут же снова отложил ее.
- Стассен сказал, что сообщения зарубежных корреспондентов подвергаются жестокой цензуре. На это Сталин ответил, что Советский Союз без цензуры не может. Молотов пробовал отменить ее, но из этого ничего не получилось. Почему, спрашивается? Сталин объясняет это так. Оказывается, в позапрошлом году, когда цензура была на короткое время отменена... кстати, я, например, этого не почувствовал, хотя читаю прессу регулярно. Наверное, время было слишком коротким... Да, так вот, когда в позапрошлом году осенью цензура была отменена, кто-то там где-то там будто бы написал, что будто бы Молотов заставил Сталина уйти в отпуск, а Сталин, когда вернется, будто бы обещал выгнать Молотова. Представляете?! - Крикун картинно всплеснул руками. - Ай-ай-ай. И этого было достаточно, чтобы тут же снова ввести жестокую цензуру. - Профессор сделал нажим на слове "жестокую". Он приподнялся на подушке, чтобы лучше видеть, как Игорь воспримет то, что он намеревался дальше изречь, даже как-то подозрительно сощурился, и медленно, со значением произнес:
- Для общества, организованного на здоровой основе, уверенного в своих принципах, никакие булавочные уколы даже целого легиона газетчиков опасности не представляют. И страха перед ними члены правительства и государственные деятели не испытывают. Как сильный, здоровый, закаленный человек не боится легкого дуновения ветерка. А вот больной, слабый, гнилой организм нужно укутывать, ограждать от всяких внешних влияний... Американцы про своих президентов черт знает что пишут. Это у них традиция. Суровой публичной критики и даже клеветы не избежал никто, ни Линкольн, ни Вашингтон, ни Рузвельт... Ну, это уже, может быть, и слишком. Но ничего. Процветают. А у нас другая крайность: "Бурные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают..." Сталин говорит, что советские люди возмутились: изображают, мол, империалисты советское народное правительство в виде зверинца какого-то. И правительству, выражающему волю народа, ничего не оставалось, как снова ввести цензуру.
"Мне бы ваши заботы, - мрачно покачал головой Игорь, - ни сна, ни отдыха измученной душе". Настроение его совсем упало. И здесь ему уже оставаться расхотелось, и деваться до встречи с Виталием некуда. А Крикун, видимо, расценил его мрачный жест, как знак солидарности и разошелся пуще прежнего.
- Ну, во-первых, кто это возмутился, какие советские люди? Я? Вы? Сто миллионов винтиков и гаечек? Мы что-нибудь знали об этом? Нас спрашивали? Или, скажем, местные тузы – директора заводов, институтов, даже градоначальники, чиновная знать? Ничего подобного. Каждый из них по таким вопросам пикнуть не смеет. Что сверху спустят – принимай безоговорочно. И повторяй, как попка.
Игорь согласно кивнул, представив себе заседание парткома с обсуждением вопроса о цензуре. Мокритин, получив предварительно указание в райкоме, высказался бы за жестокую цензуру. Прохоров и Лурье темпераментно поддержали бы, а остальные, в том числе
директор, промолчали.
- Во-вторых, о критике, правде и свободе слова вообще, - продолжал между тем профессор, уверенный в том, что слушателю это крайне интересно. - Товарищ Сталин неоднократно высказывался в том смысле, что руководители, большие и маленькие, не смеют лакировать, приукрашивать действительность, хвастать, скрывать от народа истинное положение дел, что они должны внимательно прислушиваться к критике снизу, что критика облагораживает руководителей, и так далее. Правильно, конечно, высказывался. Он вообще всегда правильно высказывается. На деле же критики, именно настоящей критики, критики снизу, той, которая должна облагораживать руководителя, у нас уже давно нет и в помине. Критика сверху есть... В прошлом году и Харьковских самых главных начальников, губернаторов, можно сказать, как мальчишек публично высекли. За какую-то чепуху. Кажется, они кому-то там забыли вручить никому не нужное знамя, грамоту или еще какую-нибудь игрушку. Это во всех газетах было. Те, в свою очередь, бьют по нисходящей линии. Уж куда больше, самого Хрущева, удельного князя или, скорее, вассального царька, потеснили, приставив к нему в качестве дядьки Кагановича... так что Никита теперь, как говорится, поет Лазаря...
Исай Борисович улыбнулся собственной остроте, несколько раз шумно выдохнул и, укладываясь поудобнее, продолжал, не спуская с Игоря глаз:
- Все не более, как шахматные фигурки - пешки, слоны, ферзи. Живут они, конечно по-разному, возможности у них различные. Но игрок - Крикун показал пальцем на потолок - может всех их куда угодно переставить и даже пожертвовать... Ну, вот...
Исай Борисович на минуту задумался, досадливо сморщив лоб, потеряв нить и напряженно вспоминая, к чему он все это клонил.
- Да... так вот, кто возмущался? Он сам, Сталин, ну, может быть, еще два-три приближенных. Между прочим... - Крикун снова исподлобья посмотрел на Игоря. - Между прочим, не исключено, что в сообщениях корреспондентов содержалась и доля правды. Дворы узурпаторов всегда напоминали банку с пауками. Но даже если все это сплошная ложь и клевета, все равно это не повод для введения цензуры. Бороться со щелкоперами можно и нужно их же оружием. Чего проще, взять и сообщить: Сталин приехал, Молотова не выгнал, они по-прежнему дружат... Во время последних выборов на первых страницах всех газет была помещена крупная фотография: Сталин и Молотов одновременно опускают свои бумажки в урны. Пожалуйста, сфотографируйте их еще сто раз вместе, посрамите незадачливого лгуна и клеветника в остроумном фельетоне, карикатуре. Для чего здесь, спрашивается, цензура? В царской России еще перед пятым годом большевики вместе с демократами всех других направлений, наряду со свободой собраний, союзов, освобождением политических заключенных требовали отмены цензуры. Мог ли тогда кто-нибудь предполагать, что большевики, взяв власть, восстановят царские порядки? А это произошло буквально через несколько дней после революции. Да еще в таких формах, о которых кровавому Николаю и в страшном сне не снилось.
Исай Борисович сделал паузу, а Игорь перестал дышать, лихорадочно подыскивая нужные веские слова, и не находя их. Профессора, однако, отсутствие реакции со стороны гостя не остановило, и после долгого и тягостного для Игоря молчания он продолжал гнуть свое:
- Дело здесь совсем не в корреспондентах и их глупой писанине. Дело в том, что духовная цензура это характерный симптом, внешнее проявление, отражение внутреннего содержания. Ее впервые ввел в начале шестнадцатого века печально знаменитый папа Александр Борджиа, и она во все времена была, как говорится, кондицио синэ ква нон, то есть обязательным условием тирании, самодержавия. Диктаторам, деспотам всегда нужна была бесконтрольность. И они
принимали все зависящие от них меры, чтобы их темные, гнусные, кровавые дела не выплыли наружу. Одна из таких мер - духовная цензура. А другая мера - непомерное восхваление тирана, тупое, бесконечное, однообразное назойливое повторение виват реке ин акторум, да здравствует король во веки веков, чтобы заглушить голоса правды и совести. И еще третья мера, зависящая от первых двух: чем больше запрещать свободное слово у себя и про себя, тем энергичнее поливать грязью своих политических противников... Один сельский лектор, мне мой больной рассказывал, с трибуны преподнес публике такой анекдот: "знаете, говорит, Гитлер нашелся. Он теперь в Америке, Трумэном работает..."
Исай Борисович криво улыбнулся. Игоря тоже рассмешил оборот "Трумэном работает", но он не позволил себе ничего такого, что могло бы быть расценено как одобрение или согласие с высказываниями бывшего буржуя, и продолжал сидеть вытянувшись, словно аршин проглотил, мрачно насупившись. Профессор, тем не менее, и на этот раз не обратил внимания на молчаливый бунт юного патриота.
- Сталин обиделся на Америку за то, что там называют нас диктаторским, тоталитарным государством. Я считаю, совершенно правильно называют. По заслугам. Все признаки этого налицо. Классическая тирания. Только чуть прикрытая иезуитской ложью и лицемерием. Каждому непредубежденному человеку, мало-мальски знакомому с историей, это должно быть совершенно ясно. И уж если кого сравнивать с Гитлером...
Профессор скользнул жестким взглядом по лицу Игоря. - Я вам советую: почитайте, не поленитесь, внимательно заключительную обвинительную речь на Нюрнбергском процессе нашего главного прокурора генерала Руденко. Там он по всем правилам юридического искусства расчленяет на составные части гитлеровский национал-социализм, дает ему по каждой составной части соответствующую оценку. И делает это мастерски, убедительно. Попробуйте кое-что сопоставить. Очень, знаете ли, любопытные аналогии напрашиваются. Я бы на месте цензора запретил это печатать для широкой публики. Или они рассчитывают на то, что советские люди настолько запуганы, забиты, одурманены, что уже и сравнивать не могут, а способны только по команде возмущаться или бить в ладоши... Вот сейчас в стране голод. Конечно, не такой, как в тридцать третьем или в блокадном Ленинграде, но голод. А посмотрите газеты - хоть слово вы там найдете про это? Ничуть! Все хорошо, прекрасная маркиза! Вот только приструним отдельных несознательных писателей, наведем порядок в репертуаре театров и кино, и тогда вообще наступит рай земной, именуемый коммунизмом... Я уже стар. Одной ногой, как говорится, уже там. Мне терять нечего. Я могу иногда позволить себе говорить то, что думаю. А молодые, даже такие умные и честные, как, скажем, ваш отец или Дина - ни-ни... Вот поносить Америку или Англию, даже если ты абсолютно не в курсе дела - это пожалуйста! Сколько угодно. На этот счет есть один анекдот, по-моему, очень хороший, может, слышали? Американец с русским завели разговор о демократии. Американец говорит: "У нас в Америке полная свобода слова. Я могу подойти к Белому дому, во весь голос кричать: "Трумэн дурак", и никто мне ничего не сделает". Русский говорит: "Подумаешь! Я тоже могу выйти на Красную площадь, сколько угодно кричать: “Трумэн дурак”, и мне тоже никто ничего не сделает. И вы вот молчите... я вас понимаю...
Юноша покраснел до корней волос. До сих пор он из вежливости, уважения к сединам и заслугам хирурга, скрепя сердце, терпел крамольные речи. В некоторой степени ему в этом помогало и то, что, как он теперь точно знал, Крикун далеко не один такой. В вузах Харькова, оказывается, окопались многие антисоветски настроенные старые ученые. Белобрысый Витя рассказывал про известного профессора-металловеда, который позволяет себе на экзамене в присутствии всей группы заявлять так: "оформленные" большевики и лица иудейского происхождения, идите сдавать доценту такому-то, остальные - ко мне". Сам он происходит из крупных помещиков, сахарозаводчиков, при немцах был заместителем бургомистра города, один его близкий родственник был министром у Керенского, другой - царским генералом. В сравнении с действиями этого профессора-бандита болтовня Крикуна выглядела почти безобидной. Между прочим, аргументы, приводимые партийным институтским начальством в объяснение "коников" металловеда, как две капли воды походили на те, которыми пользовался Сергей Васильевич в беседе с сыном: крупный, мол, специалист, объективно полезное дело делает, передает советским патриотам свои знания, а что причуды имеет, так это старческий "сдвиг по фазе", не надо обращать внимания.
Игорь не поверил бы Вите, если бы и Строительный институт не имел своего такого “оригинала” – крупнейшего, пожалуй, в стране специалиста в области теории железобетона, знаменитого, помимо научных трудов, еще и тем, что в свое время руководил строительством укреплений у барона Врангеля, а при заполнении анкеты в графе "партийность" собственноручно написал: "монархист, но с оружием в руках против советской власти выступать не буду". Он, говорят, лицам иудейского происхождения тоже давал более сложные вопросы на экзаменах, чем православным, а во время оккупации активно сотрудничал с немцами, правда, не с оружием в руках. Игорь несколько раз встречал этого благообразного старичка в коридорах и всегда удивлялся тому, что сотрудники, в том числе Мокритин, продолжают поддерживать с ним контакты. При этом Игорь неизменно ставил мысленно в пример старорежимным "спецам" академика Патона, за которого харьковчане голосовали на выборах в Верховный Совет. Пучков вспоминал, что Патон тоже до тридцатого года обращался на лекциях к своим слушателям не иначе, как "господа студенты!" Но потом "перековался", вступил в партию. Да, из вежливости Игорь терпел, не возражал, иногда даже поддакивал. И вот докатился до обвинений в трусости. Этого юноша уже снести не мог. “Вот до чего доводит оппортунизм!” - корил он себя, чувствуя, как в нем вскипает ярость, усугубляемая еще сознанием того, что веских возражений, которые бы разбили наголову оппонента и самому принесли удовлетворение, у него не было. Он набычился, тяжело засопел и сделал жест, означающий его непременное желание прекратить разговор.
- Ой, извините, Гарик, ради бога меня старика, - засуетился на постели Исай Борисович. - Заговорил вас совсем. Мне, знаете, иногда нужно бывает выговориться... Как говорится, дикен эт анимам левави... высказался, - и тем облегчил душу... сейчас меня посещают редко, двух слов сказать не с кем, а по телефону... В одиночестве, знаете, особенно ночью, чего только не передумаешь. Черт знает что в голову лезет. В последнее время я почему-то часто вспоминаю Париж. Я там не так уж часто бывал, чаще в Германии. Кстати сказать, до конца двадцатых годов медицинские связи Харькова и Парижа были довольно тесными, дружескими, деловые контакты регулярными. Харьковский журнал “Врачебное дело” и Парижский “Новости французской медицины и биологии” были теми центрами, вокруг которых концентрировались эти связи... Но я сейчас не об этом. В последнее время я почему-то из всех своих парижских впечатлений выделяю одно – парижский белый хлеб, вижу его перед собой, вдыхаю аромат... Я вас не утомил? – Исай Борисович виновато улыбнулся.
- Нет, - остыл Игорь. Ему стало жаль одинокого старого профессора, а собственная роль представилась эффективным лекарством. Cтоит ему сейчас что-нибудь интересное придумать, утешить, развлечь больного, и он быстро поправится. Игорь не очень до сих пор верил в "утешительную медицину", но сейчас интуиция подсказывала ему, что именно он в состоянии помочь исцелиться врачу. Если несколько минут назад он, образно говоря, уже занес было ногу, чтобы перешагнуть узкую полосу, отделяющую любовь от ненависти, то теперь торопливо шагнул обратно. Он готов был многим пожертвовать ради здоровья профессора. Но что конкретно он должен сделать? Выразить согласие с его злопыхательскими высказываниями? Игорь немедленно устами марксистки Лурье приклеил себе ярлык соглашателя и оппортуниста. Но в ушах его раздались и другие голоса: ответственные партийные товарищи в Медицинском институте советуют не обращать внимания на "болтовню" хирурга, в Машиностроительном - металловеда, в Строительном - железобетонщика. Может, прислушаться? Крикун, пожалуй, действительно самый безобидный из этой троицы...
Мысль заработала, протянув незримую ниточку от "потехи" Крикуна над влиянием советских "гаечек и винтиков", даже "болтов" областного и республиканского масштаба, на государственную политику, до раздумий Аси Зиновьевны Голубовской о целях школьного воспитания. Духовная цензура, как выразился Исай Борисович, отличная питательная среда для лицемерия, - подвел Игорь итог своим рассуждениям, вспомнив, как потешались наши сатирики над фрицами, за которых думает фюрер... Вслух, однако, Игорь ничего не сказал. Не успел сказать. Внезапно он просто забыл о профессоре, отключился от всего окружающего, почти лишился чувств от пронзившей его острой и болезненной, как укол в сердце, мысли о Миле. После непродолжительного шока наступил приступ самобичевания.
С тех пор, как в качестве подручного Миши Копельмана он стеклил у Голубовских окно, он не только не бывал у них, но и не встречал Милу ни разу. Он часто думал о ней, мечтал, но между ними возник некий “железный занавес”, по определению Черчилля, который он даже не пытался разорвать. Что с ней? Как пережила трудную зиму? Он ничего не знал. "Подлец! - корил он себя. – Не Станислав подлец, а я. Бесчувственный эгоист... Кстати, Мила перестала бывать у Селеневичей. Почему? Ответ может быть только один: из-за меня. Она намеренно избегает встреч со мной. И правильно делает. Она, умница, сразу раскусила меня”.
Игорь припомнил, что в тот последний раз она уже держалась отчужденно, больше молчала, благодарила сдержанно, к маминому приглашению “заходить запросто” не присоединилась. Почему? Тогда Игорь не понял и даже немного обиделся. Ведь как будто и в то, и в предыдущее воскресенье он приходил к ним, что называется, с самыми добрыми намерениями: помочь в хозяйстве, причем совершенно бескорыстно, добровольно, исключительно из рыцарских побуждений. Почему же девушку словно подменили за неделю? Тогда Игорь склонен был отнести такую перемену за счет присутствия "чужого" Миши, потом перестал анализировать. Теперь понял: он сам, его отношение к "голубкам", его внутренние побуждения изменились. В первый раз он шел по велению сердца, во второй - по велению долга, преодолевая внутреннее сопротивление, чтобы не сказать - боязнь снова столкнуться с некими непознанными могущественными силами, прислуживающими Кире. Мила это чутко уловила. И тут же “двойник” вновь поднял свой гневный голос, учинив над телесным Игорем Зуевым не отходя от кровати Крикуна скоротечный и беспощадный суд чести. Внутреннее восприятие юноши мгновенно необычайно обострилось. Достаточно было доли секунды, чтобы по совокупности улик он оказался у столба позора. Это не заседание парткома с его долгим разбирательством, вопросами и предложениями, где можно юлить, лгать и оправдываться. Тут как на рентгеновском снимке, да еще под микроскопом.
Черствый себялюбец? - Да. В минуты, когда вспоминал о "милой голубке", отговаривался перед собой занятостью по учебе, обязанностью тянуть Хрусталева, долгом чести перед Пончиком, а на самом деле просто шел по линии наименьшего сопротивления.
Обманщик? - Да. И то, что планы его активного шефства над Голубками дальше его черепной коробки еще не распространялись, существенного значения не имело. Он дал им повод рассчитывать на его помощь, причем не только в тимуровском смысле, сделал это в трезвом уме и твердой памяти, по своей инициативе, взбудоражил девушку и тут же, как последняя сволочь, смылся... Развратник? Здесь Игорь несколько заколебался с ответом, примеряя себя к таким своим знакомым, как Слава Селеневич и Жора Хватов. Конечно, с ними он еще сравниться не может, но тенденции к этому налицо. В качестве степени, уровня, грани "падения" он принял то обстоятельство, что в последнее время свыкся, перестал удивляться, принимал как должное и уже не смущался, когда с его появлением Галкина мама уходила из дома, создавая ему "условия"... Трус? Наедине с собой он и с этим склонен был согласиться, потому что из боязни "испытывать судьбу", сам того, может быть, не сознавая, отгонял от себя мысли и воспоминания о Кире, а заодно и о Миле. А ведь до недавнего времени он любил бросать вызов судьбе. В школе, в отличие от большинства учеников и учениц, он демонстративно являлся на каждый экзамен в другой рубашке, выскакивал вперед, чтобы первым пересечь линию, где пробежала кошка...
"Отсюда уже недалеко до привидений, спиритизма и прочих глупостей", - мрачно констатировал он и, как это часто с ним бывало, дойдя до края, до абсурда, спохватился. Нет, в чем другом, но в трусости его обвинить нельзя. И этого он никому не позволит. Но оправданья ему все равно нет. Голубка вправе презирать его.
В нем проснулось мальчишеское нетерпение показать себя, совершить нечто значительное, незаурядное. А перед глазами почему-то все время стояла такая сцена: Мила с мамой осторожно наклоняют мешок, высыпают мелкими порциями на пол в углу комнаты картошку, ощупывают пальцами каждый клубень, мягкие складывают отдельно, тщательно обрывая проросшие корешки... Игорь ощутил зябкий холодок в груди. Если там случилось что-нибудь непоправимое, он никогда себе этого не простит. Немедленно бежать, скорее попасть к Селеневичам и, если не увидеть Милу, то хотя бы узнать что с ней. Он пробовал утешить себя тем, что, во-первых, если бы с Голубками что-нибудь случилось, он знал бы об этом от Селеневичей, хотя и их посещал теперь редко, а, во-вторых, Кирилл Адамович добрый и у него значительно больше возможностей помочь. Но на душе все равно было гадко.
"Так на чем мы? - очнулся Игорь. - Да, утешить Крикуна, в лечебных целях выразить согласие, поддакнуть. "Дудки! - вскипел юноша. - Этого "либерал" не дождется. Даже под пытками. Ни при каких обстоятельствах. Что бы там ни случилось. Даже если это будет стоить жизни ему, Крикуну, кому угодно. Это предательство". Однако Исай Борисович, кажется, преспокойно утешился сам. Обретя снова способность воспринимать окружающее, Игорь с удивлением обнаружил, что профессор уже давно гарцует на своем любимом коньке, именуемом "еврейский вопрос". Как и когда он оседлал его? Ах, да... во Франции, как и в других европейских странах, до революции получили образование многие русские и польские евреи, особенно в медицинских учебных заведениях. Это был для них единственный способ выбиться в люди, перешагнуть черту оседлости... Это еще Игорь слышал будто сквозь сон перед тем, как отключиться совсем. Теперь он заставил себя прислушаться, чтобы найти повод и место оборвать беседу.
Основная мысль оратора сводилась к тому, что отношение к евреям - лакмусовая бумажка реакционности или прогрессивности режима: при диктатурах евреев, как правило, преследуют, революции всегда уравнивали их в правах. Профессор то и дело возвращался к этому тезису, а потом вновь уходил в сторону, анализируя происки хитрых англичан в Палестине, план Мориссона, ход обсуждения палестинского вопроса на чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, причины и последствия большого еврейского погрома в Польше в прошлом году. Игорь включился в тот момент, когда Исай Борисович для иллюстрации соответствующих тенденций и симптомов в Советском Союзе провел сопоставление процедур похорон двух недавно скончавшихся государственных деятелей: еврейки Землячки - ветерана партии и Заместителя Председателя Совнаркома, то есть заместителя Сталина, и русского выскочки Вахрушева - всего лишь Министра угольной промышленности Восточных районов СССР. В первом случае некролог из вождей подписал только Жданов. Остальные - второстепенные лица, вроде брата Лазаря Кагановича. В последнем карауле, правда, стоял "настоящий" Каганович, а на трибуне во время похорон представительствовал Молотов, но именно это представительство по одному, по мнению профессора, демонстрировало пренебрежение и, разумеется, исключительно из-за национальности покойной. У Вахрушева некролог подписало все Политбюро, урну впереди нес сам Сталин.
Воспользовавшись моментом, когда оратор остановился, чтобы перевести дух, Игорь поднялся.
- Извините, Исай Борисович, я на свадьбу. Приятель женится. Тот, что мне по телефону несколько раз звонил, когда мы у вас жили. Помните?
- Да-да-да... конечно, конечно... - упавшим голосом, даже как-то растерянно произнес Крикун и сразу осунулся.
Игорь тоже растерялся, покраснел и, не зная что предпринять, нерешительно топтался на месте.
- Может быть, книгу какую-нибудь хотите взять? Для кого мне их беречь?
- Я не домой, я на свадьбу, - напомнил Игорь.
- Да-да-да... Ну, пожалуйста... Заходите в другой раз.
- Конечно... Обязательно... Спасибо... Выздоравливайте...
Спускался Игорь с лестницы медленно, понуря голову, досадуя на свою неловкость, и не только сегодня у постели профессора, но и вообще в жизни. На душе было муторно. Но чувство вины гнало вперед. По Сумской улице он уже почти бежал, ставя себе последовательно задачу обогнать намеченного впереди прохожего, преимущественно, военного. Это немного отвлекло и успокоило его.
Виталий Хрусталев уже ждал его при полном параде, волосы были тщательно прилизаны, тяжелые ботинки начищены до блеска, а подворотник из-под расстегнутого ворота гимнастерки сверкал ослепительной белизной.
"Небось, уже час, если не больше вот так сидит на часах, - подумал Игорь. Стенные часы с гирей и цепью показывали без четверти семь. - А я к восьми собирался... еще б одному близкому человеку настроение испортил..."
Через две минуты вышли. Разговаривали мало: Игорь был занят своими мыслями, а у Виталия болела культя. Тетка упрашивала его снять этот протез или хотя бы взять с собой костыли, но он заупрямился, и теперь должен был время от времени останавливаться и, опираясь на палку и на плечо приятеля, давать ноге отдых.
На одной из таких остановок путь им пересекла Наташа Бевзюк, Игорева избирательница. Агитатор окликнул ее, сообщил, что скоро начнет прорабатывать с ними биографию товарища Сталина, познакомил с Виталием и, неожиданно для себя в манере Станислава сказал, что, возможно, несколько бесед с ними проведет Виталий.
Наташа выразительно глянула на ноги Хрусталева.
- Пустяки, - беспечно возразил Игорь. - У меня на велосипеде есть багажник.
Постояли еще немного, перекинулись несколькими ничего не значащими фразами, разошлись. Но через несколько шагов Виталий вновь устроил "привал" и пожирал взглядом Наташу пока та не скрылась из вида.
За те весенние месяцы, что Игорь не виделся с Наташей, она заметно посвежела и похорошела. Впрочем, она и раньше была недурна.
- Клевая маруха, - развязно произнес Игорь, подражая Славе и понимая, что ему эта манера не идет. Виталий в ответ пробурчал нечто невнятное.
- Ты обратил внимание на цвет ее глаз?
Виталий отрицательно покачал головой.
- Марик Цицерон говорит, что у нее глаза цвета серого гранита. Помнишь, он читал стихотворение... я его сразу запомнил...

Мне твои глаза забыть едва ли...
У евреек, кто-то мне сказал,
Разве только в древности бывали
Серые, как у тебя, глаза.
Долгою дорогою земною
Я пошел бы смело за тобой,
Если б не стоял передо мною
Тонкий профиль женщины другой.
Если бы я до сих пор не бредил
Той, которую в счастливый час
Я когда-то, в молодости, встретил
Не затем, чтоб разлюбить сейчас.

Разговаривая с Наташей, Игорь внимательно всматривался в ее глаза, но особой необыкновенной "серости" в них не обнаружил. Обыкновенные, но в общем неплохие светлые глаза. И габитус в порядке, как говорила Галя. И не только габитус. Наташа хорошая простая серьезная рассудительная девушка. Безусловно, не "инфузория". Ее бы малость приодеть и поднатаскать, можно было бы о ней всерьез подумать... если б не стоял передо мною тонкий профиль женщины другой..."
Игорь ясно, четко, рельефно увидел перед собой глаза Киры - необыкновенные, особого зеленоватого оттенка... У Киры всегда все особое... А вот цвета Галиных глаз Игорь не помнил, возможно, потому, что они слишком глубоко запрятаны и всегда в тени. Зато он отлично, до мельчайших нюансов помнит ее голос. В подтверждение этого он мысленно воспроизвел ее исполнение старинного романса "любила очи я голубые, теперь люблю я черные; те были милые такие, а эти непокорные". Она произносила по-старинному: “голубыя”, “непокорныя”, и это, как казалось Игорю, придавало ее пению своеобразный привкус камерности, интимности, “души”. Но Игорь недолго предавался лирическим воспоминаниям. Серые и черные глаза, и еврейки, и долгие земные дороги вновь сплелись и слились в зримый образ Голубки. Он непроизвольно ускорил шаг, не замечая болезненной гримасы на лице Виталия. Притупившееся было в груди беспокойство, вспыхнуло с новой силой. В подъезде Игорь, не выдержав пытки медленного, с остановкой на каждой ступеньке, подъема, подталкиваемый нетерпением, взвалил Виталия вместе с подарками на плечи и взбежал с ним на третий этаж.
У порога их встретили молодые. Слава был в спортивном тренировочном костюме и тапочках, а Света в том же платьице, в котором выступала на прошлогоднем теоретическом семинаре, но с розовыми ногтями и губами. Из кухни вышел Кирилл Адамович, тоже еще в домашнем наряде. Вид у всех был скорее деловой и усталый, чем праздничный. Может быть, Виталий поэтому воздержался от заготовленных торжественных фраз. А, может быть, Наташа выбила их у него из головы. Но только он, с точки зрения Игоря, поступил мудро - без лишних слов сунул в руки мужа подарки, а жену троекратно облобызал. Игорь ограничился было рукопожатием, но Слава силой притянул его голову к голове Светы и он тоже чмокнул ее в щечку.
- Ладно, ребята, с днем Победы... Красной Армии и моей, - хитро подмигнул Слава, дохнув на Игоря запахом водки и лука. - Проходите пока туда. - Он указал на комнату соседей, которую те, очевидно, по такому случаю предоставили в распоряжение Селеневичей, а дверь в свою комнату почему-то прикрыл. Гости прошли, куда было указано. Там, укутавшись пледом, сидела в кресле-качалке Ее Степенство, а на стуле в углу примостилась щупленькая девушка с ангельским личиком.
- Знакомьтесь. Это Олечка Темникова, моя давняя любимица. А это друзья Славика.
Оля поднялась, друзья представились и все расселись.
"Богато живут", - думал Игорь, разглядывая обстановку.
Он хорошо знал соседей и всю их историю, но в комнате у них был впервые.
Фаня, медицинская сестра или фельдшерица, свой человек в семье Селеневичей. Она постоянно делает Ксении Кузьминичне уколы, ставит банки, пиявки. Отец ее погиб в самом начале войны, а мама живет в Киеве у второй дочки, у которой двое близнецов. Материально Фане было довольно туго, несмотря на небольшую частную практику, поэтому Селеневичи, как некоторым другим из их "обслуги", платили ей обычно продуктами. Но с тех пор, как в прошлом году она привела неожиданно для всех в квартиру Гришу (они встречались буквально несколько дней и сразу расписались), все изменилось. Муж значительно старше Фани, ему больше сорока, но никто к нему не обращается по отчеству, в том числе Алька. Она говорит, что зовут его совсем не Гриша, а как-то мудрено: не то Гидеон, не то Гидалий, но в городе и дома он для всех просто Гриша. Он из Польши, по-русски говорит с тягучим еврейским акцентом, да еще сильно картавит, как в анекдотах. У него была семья, но все погибли. Сам он чудом спасся и перебрался через линию фронта, пристав к части, которой удалось выйти из окружения. В действующую армию его не взяли, а мобилизовали в трудармию. Работал на стройках разнорабочим, бетонщиком, штукатуром. Только после победы устроился по специальности - закройщиком. Каким ветром занесло его в Харьков, Игорь запамятовал, но здесь он сразу стал знаменитым. Шить у Гриши считалось шиком, попасть к нему было трудно. И вот результат: меньше, чем за год пианино, ковер во всю стену, добротная трофейная мебель, старинные высокие часы. Игорю не терпелось спросить про Милу, но, во-первых, он никак не мог решить в какой форме это лучше сделать, а, во-вторых, Ксения Кузьминична, как недавно Крикун, целиком завладела инициативой. Она справлялась о здоровье Зуевых, мягко выговаривала Игорю за то, что он "зазнался" и стал редко бывать у них, сетовала на трудности, связанные с подготовкой к свадьбе.
- А Алиска не помогала? - забросил Игорь первую удочку как можно более небрежно, делая вид, что внимательно рассматривает караваны белых слоников, расположенные по росту, в убывающем порядке на пианино.
- Помогала немного. Но ей тоже некогда. Скоро экзамены.
- А где она? Может, что помочь по математике или физике?
- Скоро придет. Спасибо. Побежала с Милочкой кое-что еще к столу принести.
Игорь почувствовал, что краска заливает лицо, и искусственно закашлялся.
- Пойду пока к Кириллу Адамовичу подсоблю малость, - буркнул он и, продолжая кашлять, прошмыгнул в кухню. При этом он успел про себя отметить, что в волнении употребил сибирский оборот, которым в своей обыденной речи не пользовался даже там.
Селеневич-отец священнодействовал над заваркой чая.
- Вот так-то, Гарик, - скорбно покачал он головой. - Не так я мыслил себе свадьбу сына...
- А откуда этот ангелочек взялся? - перебил Игорь, чтобы увести разговор от этой скользкой темы.
- Этому ангелочку, Гарик, пришлось пройти через все круги ада.
И Кирилл Адамович поведал Игорю печальную историю.
Отец Оли по профессии был химиком, а как человек - настоящий интеллигент. Он происходил из дворян, но унаследовал от них не барство дикое, а глубокую образованность и благородство. А для характеристики матери Оли у Селеневича не хватало слов. Детский врач, женщина редкой доброты с таким же праведным лицом, как у дочери, она, казалось, вся светилась изнутри. У отца был туберкулез, перед войной наступило обострение, и они не эвакуировались. Мама была еврейка, ее увели на Тракторный и расстреляли, отец вскоре умер, и девушка осталась одна-одинешенька. Она всегда была слабо приспособлена к жизни, а при немцах вообще боялась выходить из дома. Едва с голоду не померла. Спас ее какой-то немолодой сердобольный немец, работавший не то в столовой, не то на продуктовом складе. Он вроде относился к ней по-отечески, не нахальничал, рассказывал про свою жизнь, показывал фотографии детей, даже намекал на то, что не одобряет крайностей политики Гитлера. Оля, можно сказать, воскресла из мертвых. Но кому-то из правоверных это мозолило глаза: донесли, что она по матери еврейка. К счастью, ее приятеля немца вовремя предупредили, он включил ее в списки отправляемых в Германию и дал письмо к своему родственнику. Тот поначалу встретил ее не очень ласково. Она, как все угнанные, жила в лагере и работала на заводе. Но когда и здесь на нее донесли... своя, такая же невольница, которой Оля уже перед концом войны случайно проговорилась про маму, выручил, помог бежать. К тому времени Оля в лагере встретилась с молодым французом, полюбила его. Это тоже помогло ей выжить при той работе и тех харчах... Бежали вместе, где-то скрывались. Освободили американцы. Потом перебралась во Францию, вышла за того француза замуж, жила у его родителей, жили, говорит, мирно, дружно. Конечно, все вокруг чужое, скучала немного, но, наверное, привыкла бы...
В коридоре послышались шаги, Кирилл Адамович замолчал, потянулся к тряпке и стал тереть ею стол. Он как-то сразу сгорбился, на глазах постарел.
- Мы отведем Валентина Владимировича к Полине, пусть там отдохнет. Она разрешила, - доложил Слава деловым тоном и скрылся. Кирилл Адамович тяжело вздохнул.
- Ученый человек, умница необыкновенная. А знает сколько всего - диву даешься. И рассказывает - заслушаешься... Артист... Говорят, большой специалист по Достоевскому. Только всегда под градусом... Втянулся. И со студентами так занимается: глоток до лекции, глоток после... Зарабатывает, вроде, ничего. И в университете, и кружки всякие литературные ведет. А гол, как сокол. Ни ему, ни дочери переодеть нечего...
Игорь с первого слова понял, что речь идет об отце Светланы, и ему сразу многое объяснилось. "Ну и свадьба, - мрачно подвел он итог, - ну и праздник". Мелькнула даже мысль смыться пока не поздно: отцу, мол, неважно и Крикун нуждается в помощи...
Слава прикрыл за собой дверь кухни, но Игорь слышал невнятное басовитое бормотанье Ольховского, шорох волочащихся по полу ног и приглушенный голос Станислава. Игорь вопросительно взглянул на Кирилла Адамовича: не подсобить ли? Но тот только молча махнул рукой: ничего, сами справятся. Вскоре шум за дверью утих.
- Это он сегодня здорово перебрал. Где ему со Славиком тягаться? - прервал тягостное молчание Кирилл Адамович. - Шутка ли, единственная дочь замуж выходит. И за того, за кого мечтала. Думали ли они когда-нибудь? А вообще несчастный он. У него жена перед войной утонула. В Ворскле. Отдыхали в Полтавской области. С тех пор и начал прикладываться...
Вот такие-то, Гарик, наши дела...
"Несчастный - несчастненькая", - невесело улыбнулся в уме Игорь, чувствуя, что по телу забегали мурашки. Кирилл Адамович присел, по-стариковски согнувшись над столом.
- Чем вам помочь? - участливо спросил Игорь и мысленно обругал "Ее Степенство", превратившую мужа в домработника.
- Перетри стаканы и стопки.
- Ну, а как все-таки Оля сюда попала? Жила во Франции, – напомнил Игорь.
Кирилл Адамович неопределенно пожал плечами.
- Началась кампания по репатриации. Выискивали, нажимали... Что уж там у них было, точно не знаю. Она не очень охотно рассказывает, тяжело, наверное. Говорит, муж не хотел отпускать. И родители отговаривали. Но все-таки уехала, не послушала. Может, боялась, что у них из-за нее будут неприятности или еще что. Кто знает? А, может, сильно тосковала на чужбине. Если б не будоражили - постепенно свыклась бы. А так... взяла и сорвалась. Приехала... Говорят, хорошо там, где нас нет. Это святая правда. К чему она стремилась? Чего ждала? И кто ее тут ждал? Ни кола, ни двора. Деньги все ушли, пока доехала. В райисполкоме сказали: чего приперлась? Нам фронтовиков расселять некуда. Что делать? Карточек нет, есть нечего. Купит, бедняга, два стакана семечек и плюет целый день, чтоб не чувствовать голода. На работу б устроилась, так без прописки не берут... Что тебе сказать, Гарик? Горе одно...
Кирилл Адамович тяжело вздохнул.
- Тут у нас на пятом этаже старушка одна живет, Полина Ивановна. Тоже после войны одна осталась. Мы ей, знаешь, иногда по мелочам помощь оказываем: то отоварим что, то так... Болеет. Некому, знаешь, воды подать... Договорились с ней, Олечка пока у нее жить будет. И
прописать согласилась. Как-никак живой человек рядом. С управдомом тоже уладили. Не даром, конечно. Но теперь и за деньги не так просто. Газеты читаешь? Все суды, суды... За взятки, знаешь, многих посадили. Но жить-то все равно надо... А заработать она сможет: немецкий и французский свободно знает. Теперь это требуется... Будь добр, Гарик, снеси, пожалуйста, стопки в нашу комнату и расставляй на столе. Устал я что-то. Намаялся...
Он снова горестно вздохнул и застыл над столом, будто горе в буквальном смысле придавило его. Игорь прошел в знакомую комнату. Она была приготовлена для пира. Кровати вынесли. Три стола, накрытые белыми скатертями, стояли впритык друг к другу, а вокруг устроены скамьи из досок, укутанных разноцветными полотенцами и уложенных сверху на опоры из табуреток. На столах уже стояли бутылки с вином, графины с разведенным спиртом, тарелки с зеленым луком, редисом и селедкой, винегретом, холодным, салом, ветчиной, рыбными консервами, нарезанным хлебом и французскими булочками. В центре среднего стола возвышалась большая хрустальная ваза с пестрым букетом весенних цветов. Если бы Игорь был в состоянии воспринимать и анализировать окружающее, он отметил бы, что на этот раз стол был сервирован значительно беднее, без той выдумки и вкуса, который хозяева продемонстрировали, когда принимали Зуевых. Но он ничего не замечал. Он двигался, как оглушенный, из комнаты в кухню и обратно, механически расставлял стопки на расстоянии примерно 35-40 сантиметров, то отодвигая, то снова сдвигая посуду. "Несчастный - несчастненькая", - беспрерывно стучало в висках. Его поразило то, что он узнал про Ольховского и про Олю Темникову. Он очень хотел помочь Оле, вылечить отца Светы, утешить не пустыми словами, а делом старшего Селеневича. Но он чувствовал свое бессилие, бесправность, бессмысленность и обреченность попыток что-либо предпринять и изменить. Сознание своей беспомощности подавляло его, подрывало веру в собственные силы, в свое будущее. Сможет ли он хоть когда-нибудь добиться такого веса и значения, чтобы иметь возможность должным образом проучить даже мелкого негодяя из райисполкома? А ему так много хочется сделать... так много вокруг гнусных дел, так много человеческих бед и несчастий...
Мальчишеское нетерпение расшевелило честолюбивые мысли, и Игорь унесся на крыльях воображения в далекие заоблачные выси. Перед его мысленным взором с быстротой и легкостью сновидения развернулись события вселенского масштаба, пронеслась галерея ярких и необычных образов, острейших ситуаций, настоящая "борьба миров".
Сюжет мгновенно сочиненного Зуевым научно-фантастического романа сводился к следующему. Марсиане прилетели на Землю и на вершинах высоких гор Памира установили тысячи самолетов-снарядов, управляемых по радио и развивающих космические скорости. Каждый снаряд несет атомную бомбу гигантской разрушительной силы, во много раз большей, чем американские, взорванные в Японии и на атоле Бикини. Бомба может быть с изумительной точностью молниеносно доставлена в любую точку планеты, а если взорвать все бомбы сразу, цветущая Земля превратится в безжизненную Луну. Пульт управления с заветными кнопками-курками находится под огромным колпаком, сооруженным на одном из плоскогорий. Рядом расположены агрегаты, которые вырабатывают и подают под колпак воздух привычного для марсиан состава, продукты питания и отсасывают экскременты. Там живет наместник Марса на Земле, единолично осуществляющий здесь верховную власть. Но его понятия о добре и зле, справедливости и чести не совпадают с земными. Поэтому разные подлые дела, творимые у него под боком, им не пресекаются. Его главная забота - отправка своим соплеменникам ценных для них полезных ископаемых, за которыми марсиане периодически прилетают.
Осведомленность правителя о земных делах потрясающа: с помощью специальной сверхчувствительной радиосистемы он подслушивает все разговоры, которые даже два человека ведут между собой на работе, по телефону, в лесу, в постели... Система устроена так, что речь с любого языка автоматически переводится на латинский. Свои распоряжения наместник тоже отдает в виде латинских афоризмов. Если кто-либо посмеет не выполнить команду, или выполнить ее недостаточно быстро или недостаточно точно, немедленно местные власти получают приказ под угрозой уничтожения города или района публично казнить ослушника. Других мер наказания марсианин не знает. Добраться к колпаку, взорвать его, разгерметизировать, убить тирана никак нельзя: его жилище окружено сильным электрическим полем, которое испепеляет все живое.
Сонмы ученых, генералов, философов ломают головы над тем, как избавить человечество от ига внеземного деспота. Но безуспешно. Земные блага, лесть, женщины, мудрость, хитрость – все это не возымело ни малейшего действия. И все-таки нашелся на старушке Земле один представитель человеческой породы, который сумел обуздать и покорить грозного неподкупного владыку - скромный студент Харьковского инженерно-строительного института Игорь Сергеевич Зуев, ласкательно Гарик. Оказалось, что он, сам того не ведая, обладает поразительной способностью гипнотизировать марсиан, внушать им свои мысли, подчинять себе их волю. Как Вольф Мессинг по отношению к землянам, но несравненно интенсивнее и "производительнее". Вскоре существо под колпаком стало для него своего рода пушкинской золотой рыбкой на посылках. Игорь стал властителем целой космической империи. На Земле он мог по своей прихоти вызвать и прекратить мировую войну, менять вождей, правительства, вершить суд на всех уровнях. Перед ним все падали ниц... Но на что употребить такую власть?
Поставив перед собой этот вопрос, Игорь осекся. Фантазия его иссякла. Развитие событий круто оборвалось. Все первоочередные шаги, которые следовало бы предпринять: заставить бездушного чиновника районного масштаба извиниться перед Олей Темниковой, дать Голубкам хорошую комнату и прикрепить их к обкомовскому магазину и тому подобное, вызвали на лице Властителя Вселенной краску стыда. А для деяний всемирного значения, для того, скажем, чтобы сместить Трумэна или вообще провозгласить Всемирный Советский Союз ему не хватало ни знаний, ни опыта. То есть, сместить и провозгласить труда не составляет. Но кого поставить и на каких принципах организовать новое общество?
Встали перед ним и другие сложные вопросы. Например, в каком иерархическом соотношении он окажется с товарищем Сталиным? Над ним? Рядом? Ниже? Будет ли каждое собрание избирать его в почетный президиум и посылать ему приветственные телеграммы, как Сталину, Кагановичу и Хрущеву? Наконец, как быть, если у него, Зуева с руководителями партии и правительства вдруг возникнут разногласия по какому-нибудь поводу? Ну, например, если он найдет нужным отменить цензуру или "выборы без выбора".
Игорь услышал скрип открывающейся двери, голоса Станислава и Марика Липкинда и вспомнил анекдот насчет выборов, который Цицерон, старший агитатор, теперь член бюро райкома комсомола, рассказал ему на избирательном участке. "Привел бог Адама к Еве и сказал: "выбирай, Адам, себе жену". Это были первые свободные выборы". Злой анекдот. Наверное, Крикуну понравился бы. Вообще, Липкинд с Крикуном были бы неплохими собеседниками. Они быстро нашли бы общий язык, хотя Марик, как и Исай Борисович, больше любит говорить сам, чем слушать. А Игорь бы молча в уголочке, прислушивался, думал, сопоставлял, мотал на ус...
Бес честолюбия исчез, оставив в душе недавнего "владыки мира" горькое чувство стыда и пустоты. Теперь перед критическим Игоревым взором маячил образ ненасытной пушкинской старухи, которую поделом оставили у разбитого корыта. Он горестно покачал головой и отошел к тому краю стола, который из коридора не просматривался. По голосам он определил, что одновременно с Липкиндом пришли еще секретарь факультетского партийного бюро Саша Луковцев, заместитель председателя профкома института Витя Тютюник и две подруги Светы: тихая рыженькая Ира Коваль и вертлявая чернобровая Наташа Русанова. Виновники торжества в течение нескольких минут принимали шумные поздравления, а Игорь, прислушиваясь к голосам, старался угадать по тембру и оттенкам голосов говорящих их истинное отношение к тому, что послужило поводом банкета. Дождавшись, пока гости скрылись в соседской комнате, Игорь прошмыгнул в кухню за очередной порцией посуды. Когда он вернулся, в том углу, где он недавно прятался, переодевался Слава. Перед ним на скамейке для сидения лежал новый синий в полоску пиджак из дорогого материала с модными широкими лацканами. "Себе так успел сшить, - мысленно упрекнул его Игорь, - а жену в старом единственном платье привел".
- Не дрейфь, Гарик, - подмигнул Станислав, - наше дело правое, победа будет за нами...
Что он имел в виду, Игорь не понял, но уточнять не стал. Да и возможности не было: в дверь снова постучали.
- Молодец, гость, косяком пошел, - бодро воскликнул Слава и устремился к двери, натягивая на ходу пиджак. К удивлению Игоря, на сей раз прибывшими оказались Василий Карпович Днепровой с женой и сыном. По тому, как они нежно расцеловались со Светой, Игорь сообразил, что это гости с ее стороны. Игорь криво усмехнулся: мало ему натянутости с молодыми, так еще придется сидеть за столом с вором и негодяем, на которого давно следовало донести в милицию. Между тем, Днепровой сам заметил его.
- О, да это никак сын Сергея Зуева, - воскликнул он, обращаясь к жене. - Какими судьбами? - Это уже к Игорю с улыбкой "девять на двенадцать", как классифицировал бы ее обладатель трофейного фотоаппарата–лейки Липкинд.
- Гарик друг нашего дома, - ответил за него Станислав.
Жена Днепрового с любезной улыбкой молча протянула руку, а мальчик назвался Вовой. На вид ему было лет 15-16 и он обладал тем типом миловидной, но не мужественной внешности, который обычно характеризуют словами "красавчик», "херувимчик", "душка" и т. п. Игорь сразу почувствовал неприязнь к нему. Кроме того, он обратил внимание на то, что в руках ни у гостей, ни у хозяев не было ничего такого, что можно было бы считать подарком. "Нахал. Это на него похоже", – мысленно прокомментировал Игорь, вспомнив огромные тюки и ящики с награбленным у государства барахлом. Впрочем, он допускал, что Днепровой раньше одарил молодых чем-нибудь крупным, тяжелым и ценным. Во всяком случае, и Света, и Слава встретили их весьма радушно. Пришедшие заглянули на кухню, тепло, как свои, поздравили отца, потом через порог поздоровались с гостями и персонально с поднявшейся им навстречу Ксенией Кузьминичной. Молодые их сопровождали и, поскольку в "гостиной" было уже полно, провели в комнату, где был накрыт стол. Ее Степенство проследовала туда же. Кирилл Адамович остался на кухне и Игорь прошел к нему.
- Это папин знакомый. Вместе в институте учились. Я его еще до войны знал.
- Надежда Ивановна - Селеневич поворотом головы указал в сторону своей комнаты - и покойная мама Светланы - родные сестры.
Игорь приготовился рассказывать про багаж Днепрового, но в коридоре щелкнул замок и он почувствовал, что у него перехватило дыхание. Да, он не ошибся: это пришли Алиса и Мила. Через минуту они были в кухне. Игорь улизнуть не успел. От растерянности он схватил стакан и стал так лихорадочно набирать воду, словно до этого по крайней мере три дня не пил. Кирилл Адамович усмехнулся, и это окончательно смутило юношу.
- Ну, что, принесли? - Станислав ворвался в кухню, разрядив обстановку. - Молодцы, девки. Теперь давайте быстрее. Пора за стол. Остальные подойдут. Все, идите, мы сами с батей...
Он выхватил у девушек свертки, слегка подтолкнул сестру к двери и принялся интенсивно потрошить содержимое пакетов. Там оказалась колбаса, масло, печенье и конфеты нескольких сортов.
- Спасибо Леше, - сказал Слава, нарезая кусочками масло и протягивая отцу колбасу, - надо б его с Танькой тоже пригласить...
На Игоря они внимания не обращали, он перестал тянуть воду и прошел в соседскую комнату, предварительно убедившись, что Милы и Альки там нет. На месте Ксении Кузьминичны в кресле-качалке сидела Света. Все слушали Липкинда, выступавшего с воспоминаниями о Дне Победы.
- После банкета, который командование дивизии устроило для офицеров, ни один человек, кроме меня, не смог самостоятельно выйти из зала. Командира дивизии вынесли за руки за ноги...
Игорь не знал, куда деваться от преследовавшего его чувства мучительной неловкости. Возможность напиться до беспамятства ему сегодня предоставлялась, но такой способ ухода от решения насущных проблем для него неприемлем. Во-первых, Голубка станет презирать его еще больше, а, во-вторых, тоска и тревога все равно не пройдут и еще к ним добавятся физические страдания, поскольку его обычно начинает мутить раньше, чем туманится сознание. Вот хорошенько попариться в бане - это облегчает душу. В предчувствии завтрашнего удовольствия - у них с Мишей Копельманом завтра банный день и он попросит напарника натереть спину мочалкой с удвоенной силой - у него даже начала пощипывать спина. .
- Прошу любить и жаловать: Вадик, Боря. Студенты автодорожного института и подающие надежды боксеры-перворазрядники, представил Слава новых гостей. И с как бы
перекинутым через руку полотенцем вышел на середину комнаты, принял важно-почтительную позу и с дурашливым лакейским достоинством произнес:
- Кушать подано, господа.
Гости не заставили себя ждать и гуськом двинулись в столовую. Игорь отошел в сторонку, давая проход другим. Света остановилась возле него, и они вместе замыкали строй. В столовой, прежде чем сесть, сотрапезники некоторое время потоптались вокруг стола, как бы собираясь с духом. Только Алька, Днепровые и Ее Степенство продолжали сидеть на дальнем от двери краю, где для молодых и родни были расставлены стулья. Мила стояла одна у окна и листала книгу. Игорь, бросив на нее острый изучающий взгляд, нашел, что она заметно повзрослела и похорошела со времени их последней встречи. Преодолевая робость и совершенно не представляя с чего начать, что говорить и делать, он протиснулся к ней.
- Здравствуй.
- Здравствуй, - ответила Мила, не отрываясь от книги.
- Как мама?
- Ничего.
- Картошку уже посадили?
Ответа не последовало. Игорь тоже сконфуженно замолчал. Выручил Слава.
- Рассаживайтесь, давайте, не тушуйтесь, - торопил он.
Мила легко и грациозно перебросила ногу через скамейку, привычным
изящным движением подобрала край платья, села и прикрыла коленки скатертью. Игорь пристроился рядом. Соседкой Голубки с другой стороны оказалась Оля Темникова. Она с завидной хозяйской сноровкой и непосредственностью быстро наполнила свою тарелку закусками, отправила в рот ломтик хлеба и кружочек колбасы, после чего принялась ухаживать за Милой. Игорю она отвела роль виночерпия на своем участке стола. Он налил Миле "кагор", а себе и Оле, по ее просьбе, беленькую из графина.
- Ну, что ж, начнем, пожалуй, - сказал Марик Липкинд, с усилием поднимаясь из-за тесноты и, в своей обычной манере, медленно, будто на ходу подбирая слова, заговорил:
- Первый тост, конечно, за вас, молодые. За ваше здоровье, за ваши успехи. За то, чтобы ваша совместная жизнь была долгой, счастливой, красивой и плодотворной во всех отношениях. Чтоб жили вы в любви, дружбе и согласии. И чтобы, глядя на вас, радовались родные ваши, друзья ваши и все доброжелатели ваши. Горько!
- Горько! - поддержал Днепровой. Наташа Русанова захлопала в ладоши. Слава обнял жену за плечи, привлек ее к себе и крепко, по-всамделишному, поцеловал в губы.
"Может быть, впервые", - предположил Игорь. По выражениям лиц других гостей и родственников он понял, что и они думают примерно так же. Движение, которым Света наклонилась к мужу, было еще явно для нее непривычным, угловатым, робким. При этом она покраснела. Всем бросалось в глаза, что уж очень не гармонируют эти два соединивших свою судьбу узами Гименея индивидуума: беспечно-удалой, энергичный, ловкий, удачливый, пышущий здоровьем, что называется, кровь с молоком Станислав, и худосочная, стеснительная, всем своим видом оправдывающая кличку "несчастненькая" Светлана. И не удивительно ли, что именно она первая из всех девушек на курсе, среди которых есть и разбитные, и очень привлекательные, и очень женственные, вышла замуж? И не противоестественно ли, что именно за Славу, типичного "первого парня на деревне"? Можно только представить себе, что ее подруги и сокурсницы про нее между собой судачат, что предрекают ей в дальнейшем... Вот Слава и Кира - это действительно по всем статьям подходящая пара, глядя на них в самом деде можно было радоваться...
Станислав оторвался от жены и опрокинул в рот стопку. Остальные тоже выпили и молча интенсивно заработали челюстями. Второй тост, за родителей, не мудрствуя лукаво, произнес Саша Луковцев. И опять гости долго молча заедали. Атмосфера неловкости не рассеивалась. Тогда инициативу взял на себя виновник торжества.
- А мне можно тост? - с нотками вызова в голосе спросил он и Игорь заметил, что в его глазах заблестели хмельные веселые огоньки. Гости одобрительно загудели.
- Тост грузинский. Из серии гвардии подполковника Рубинчика... Так вот... было это давно, до революции. Прослышали студенты достославного города Тифлиса, что туда "на гастроли" из стольного Петербурга прибыла первая... – Слава замялся, подыскивая синоним нецензурного слова, которое употреблял командир полка из одесских биндюжников, - травиата в общем... женщина поведения не очень, будем говорить, примерного, но красоты необыкновенной. Работала она по высшему разряду - одна ночь у нее стоила тысячу рублей. Не всякому князю по карману. Тем более студенту. Но - охота пуще неволи. А голь на выдумки хитра. И вот на центральной площади Тифлиса собралась тысяча студентов, каждый внес по рублю, и они стали тянуть жребий. Черт сыграл со студентами злую шутку: счастливцем оказался бедный, некрасивый, плюгавый юнец. Но жребий есть жребий... Красотка, естественно, удивилась, но деньги есть деньги. Приняла. И не пожалела. В чахлом теле под бедными одеждами билось горячее сердце. Они отлично провели время. Петербургская прелестница была страшно довольна. Давно она уже не испытывала такого наслаждения. Ночью ей было не до расспросов. Только утром, когда они уже прощались, она поинтересовалась, где бедняк достал деньги. Студент рассказал. И тогда красавица, преисполненная любви и благодарности, вытащила из толстой пачки рубль и вернула юноше обратно. Тост – за бескорыстную женскую любовь!
Станислав хихикнул, опрокинул в раскрытую глотку стопку, крякнул, хрустнул огурцом и уселся на место, весьма довольный собой.
Игорь уже раньше слышал из уст Славы этот шедевр Рубинчика. Он ему даже нравился. Но в данной обстановке он для его уха прозвучал кощунственно. А Слава, казалось, ничего не замечал. Он вдруг после этой стопки буквально на глазах захмелел.
“Количество перешло в качество”, - констатировал Игорь. Как-то на семинарских занятиях по четвертой главе “Краткого курса истории ВКП(б)” преподаватель, желая доходчиво объяснить как количество переходит в качество, привел такой пример: "Выпил товарищ стакан водки - не подействовало. Выпил еще стакан - опять ни в одном глазу. От бутылки осталось еще полстакана. Выпил. О, теперь как раз то, что нужно. “Эх, дурак, - рассуждает товарищ, - сколько денег зря ухлопал. Надо было сразу с полстакана начинать”. И ошибается. Потому, что не знает материалистической диалектики". Так вот сейчас Игорь воочию наблюдал этот переход. Он был возмущен. А над столом повисла напряженная тишина. Так было, когда он за обедом у тети Шуры некстати рассказал анекдот про Толстого и генеральшу. Тогда он спасся бегством, а теперь сидел насупившись, сопел себе под нос и исподлобья посматривал на окружающих. Света залилась краской и, кажется, вот-вот разрыдается. Надежда Ивановна смущенно косится на сына, а большинство с кислыми или деревянными улыбками уткнулись в тарелки. И никто вслед за Славой не выпил. Липкинд вроде готовился что-то сказать, и уже даже было прочистил горло, но так ничего из себя и не выдавил. Тягостная напряженность росла. Молчание становилось взрывоопасным. И тут Мила вскинула глаза на Игоря. Взгляды их встретились и он, как подтянутый магнитом, поднялся со стопкой в руке. Он еще сам не успел понять, как это случилось. Он еще не знал, что скажет. Он знал лишь, что Голубка ждет от него помощи, надеется на него, верит в него. Взгляд ее был такой "говорящий". Его подсознание четко зафиксировало событие чрезвычайной для него важности: в трудную минуту девушка обращает свой взор именно к нему. Вот она ниспосланная судьбой желанная решающая минута! Мысль встрепенулась и заработала с лихорадочной быстротой. Секундное замешательство прошло. Обращенные на него взоры всей честной компании перестали смущать. Слова пришли сами собой...
- У нас в госпитале работала медсестра, Лена Ходак, настоящая красавица... и поведения примерного. Ее без шуток называли Еленой Прекрасной. В сорок четвертом году ей было девятнадцать лет. И лежал в госпитале, у моей мамы в отделении младший лейтенант Андрей Жуковин. Он был на год или два старше Лены. Он горел в танке. Все лицо его было покрыто рубцами, ямочками, швами. И вместо глаз - тоже два сплошных шва. Он не разрешал писать домой, он рвал на себе бинты... он не хотел жить... - Игорь передохнул, чувствуя, что комок подкатывается к горлу. Кирилл Адамович дружеским кивком подбодрил его, и Игорю показалось, что у него в углу глаза заблестела слеза. - Лена сутками не выходила из его палаты. А когда он выписался, они поженились. Ее многие отговаривали. Ее мама, врач того же госпиталя и подруга моей мамы, говорила, что это для нее удар не меньший, чем гибель мужа на фронте... Недавно моя мама получила от нее письмо: пишет, живут хорошо, Лена учится в Мединституте, Андрей играет на аккордеоне, у них дочка... Глядя на фотографию, моя мама сказала: одно только жалко... что он никогда не увидит лица своей жены...
Игорь снова перевел дух и, пристально глядя в глаза Станиславу, вызывающе закончил: - Мой тост тоже за бескорыстную женскую любовь!
Игорь опустился на место и сразу, как в колодец провалился, отключившись от окружающего. Его переполняло гордое сознание одержанной победы, блестяще проведенной операции, превосходства над хвалеными златоустами, которые горазды изощряться в “экспромтах”, заготовленных, продуманных и прорепетированных заранее, но пасуют, едва обстановка осложняется. Он чувствовал себя капитаном, которому удалось провести судно через минные поля. И это глубокое внутреннее удовлетворение подавляло мелочную суетную честолюбивую радость от посыпавшихся на него восторгов и похвал. Ну, а что Голубка? Она ничего непосредственно ему не сказала. Он тоже не обращался к ней и даже не смотрел на нее, но не сомневался, что был должным образом оценен, что духовный контакт восстановлен, что теперь от него будет зависеть, как станут развиваться и как далеко зайдут их отношения. При этом, как и раньше, эти отношения рисовались ему прежде всего и главным образом в виде полной душевной гармонии, вечной трогательной заботливости. Он был ей бесконечно благодарен за то, что она в нужный момент выполнила основную миссию истинной Дамы: вдохновить рыцаря, зажечь, вскрыть затаенные возможности, мобилизовать... Его захлестнула нежность. Вера из "Героя нашего времени" говорила Печорину, что мужчины не понимают наслаждения взора, пожатия руки... Игорь с этим не согласен. Смотря, какие мужчины. Печорин, Селеневич - возможно. Но он, Зуев, понимает. Даже не пожатие руки, а одно присутствие милой Голубки удесятеряет его силы. И разговоры, а тем более, "действия" тут ни к чему, они только опошляют высокие чувства...
Кто-то встряхнул Игоря за плечи и он вздрогнул.
- Эх, ты, говорит, нахал, говорит, каких, говорит, немало. А я, говорит, люблю, говорит, тебя, говорит, нахала... - пропел над его ухом Станислав на мотив известной песенки "Мы на лодочке катались", и крепко расцеловал в обе щеки. Красное лицо его сияло.
- Я пью за моего лучшего друга, который никогда не подведет, - провозгласил Слава, и Игорь не смог разобрать, содержится ли в его словах скрытая ирония. Но он с удивлением отметил, что в глазах Станислава не было пьяного помутнения, они искрились задорным весельем.
"Как яблочко румян, живет весьма беспечно. Не то, чтоб очень пьян, а весел бесконечно", - немного перефразировал Игорь песенку Беранже. И позавидовал этой гусарской бесшабашности друга. А вокруг раздался одобрительный гул. Наташа снова зааплодировала. Днепровой и Селеневич-отец, встретившись взглядами с Игорем, наклонили головы и приподняли стопки, давая понять, что присоединяются к тосту. Потом были тосты за Альку, за Победу, за удачные экзамены, за дорогих гостей. Игорь все это слышал, как в тумане, отпивая по маленькому глотку из своей стопки, а обязанности виночерпия теперь выполняла Оля Темникова. Когда к Игорю через некоторое время вернулась способность воспринимать окружающее, он обнаружил, что за столом царит обычное праздничное настроение, непринужденный гомон, оживление. Напряженность исчезла. Говорили сразу по несколько человек, языки развязались. Днепровой бахвалился перед старшим Селеневичем, Хрусталевым и Тютюником:
- ...Госпиталь был на две тысячи коек, но, бывало, во время наступлений, число ранбольных доходило до трех тысяч. Представляете, хозяйство... Районные власти, правда, помогали... вообще, жаловали вниманием. У меня материальная база была, сами понимаете, спирт, продукты, транспорт, медикаменты... Для местного начальства по праздникам, или если кто из области приедет, такие банкеты закатывали - держись только. У нас при столовой специальная комната была... в московских ресторанах так не обслужат... да еще каждому с собой пакетик приличный, как водится... Конечно, ходил кум королю. Вагоны для госпиталя цепляли в первую очередь. Нужно было срочно разгружать санпоезда - милиция на базаре подводы на время конфискует. Когда мне по службе пришлось в Москву ехать, начальник отделения дороги выделил свой салон-вагон. Я и своих – он кивнул на жену и сына - свозил в столицу... И не то, чтоб за счет раненых. Нет, они у нас свое получали. А так, знаете... вот, например, утром прибыло пятьсот человек, взяли их на довольствие, а тут приказ: отправить дальше... ну, конечно и начмат был парень не промах...
Слушатели понимающе кивали.
- Во время войны успех решает не искусство врачей, а организация медицинской службы, - вставил Игорь, стараясь наполнить реплику сарказмом, на который только был способен. Он слышал этот афоризм за столом у Крикуна, но никогда не думал, что он ему пригодится. Теперь, однако, его ничуть уже не удивило, что нужные "солидные" слова пришли вовремя. Ему казалось, что яд его реплики должен, как кислота, обжечь, изуродовать негодяя. Но, судя по реакции самого Днепрового и его слушателей, укол не достиг цели.
- Да, это Пирогов говорил, - мило согласился Василий Карпович, и выражение его лица при этом не изменилось. А слушавшие его студенты даже не повернули голову в сторону Игоря. Только одна Голубка вновь подарила ему беглый благодарный взгляд, от которого в груди разлилась теплая сладость. Впрочем, это тоже могло ему показаться, так как он не смотрел в ее сторону. На другой стороне стола Саша Луковцев развлекал боксеров рассказами о собаках-миноискателях.
- ...Обнаруживали по запаху тола, причем совершенно безошибочно, - с хмельным восторгом говорил он. - Подойдет к мине и сядет. Однажды пустили на заминированный склад горючего. Там тебе и бензин, и другие пахучие вещества. Ничего. Ни одной не пропустили. И ни одна не подорвалась.
- Мина срабатывает при наступлении на нее ногой человека, лошади или другой какой скотины, как учит подполковник Сомов. Значит, собака не скотина, - вставил Игорь и снова удивился своей находчивости и остроумию. Саша засмеялся, замолчал и к собачьей теме больше не возвращался, а Игорь опять почувствовал на своем затылке действие токов, источником которых были глаза Голубки. Было еще в течение ночи несколько моментов, когда Игорь удачно вмешивался в происходящее. Он чувствовал себя в ударе и считал, что именно он незримо дирижировал, направлял и поддерживал нужный тонус собравшегося общества, не проявляя при этом, как Липкинд-Цицерон, излишней активности.
После чая немного потанцевали. Потом "взрослые" Селеневичи ушли отдыхать в соседскую комнату, Слава с боксерами отправился провожать семейство Днепрового, а молодежь затеяла игры, в которых победитель неизменно получал право на поцелуй. В качестве организаторов-массовиков выступали Марик Липкинд и Витя Тютюник. Одна из таких игр состояла в том, что участники должны были пропеть как можно больше отрывков из песен, посвященных тому или иному роду войск. Пели про моряков, летчиков, танкистов, артиллеристов. Дошла очередь до конников. Со всех сторон вразнобой посыпалось: "помнят псы-атаманы, помнят польские паны конноармейские наши клинки...", "кони сытые бьют копытами...", "по берлинской мостовой кони шли на водопой...", " оседлаю я горячего коня..." и так далее. Постепенно между фразами песен появились паузы, длительность их все увеличивалась, и во время одной из них раздался голос Игоря: "розпрягайте, хлопци, коней..." По шумной реакции общества Игорь понял, что его реплика была расценена, как весьма остроумный призыв прекратить затянувшуюся и уже приевшуюся игру, хотя на самом деле в его намерения это не входило. Некоторое время играли в фанты:
- Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме... розы!
- Ой...
- Что с тобой?
- Влюблена.
- В кого?
- В тюльпана.
- Ой... и так далее. Но это однообразие тоже быстро надоело. Потом крутили бутылку и целовались с тем, на кого указывало горлышко.
Игоря бутылка спаровала с Олей Темниковой и она не очень крепко, но все же поцеловала его в губы. Мила с демонстративно безразличным видом отвернулась.
Между играми пели. Пели песни веселые и грустные, лирические и блатные, старинные и современные, от допотопной "Разлуки" до задорной студенческой пародии на мотив известной песенки военного корреспондента композитора Матвея Блантера “День мы прогуляем, два мы проболтаем, а потом не знаем ни бум-бум... Так выпьем за гулявших, так выпьем за незнавших, так выпьем за сдававших наобум”.
И опять, когда на лицах собравшихся стало мелькать выражение утомления и скуки, новый заряд энергии дал Зуев. Поводом для его выступления послужила веселая студенческая песенка "Султан и Папа", исполненная Витей Тютюником. Там была строфа:

...Но я различий не терплю, не терплю,
Вино и женщин я люблю, я люблю.
А чтобы это совместить,
Так надобно студентом быть...

- Совершенно не обязательно, - возразил Игорь. - Насчет султанов, правда, не знаю, но что касается римских первосвященников, то некоторым из них это совмещать удавалось очень даже неплохо.
И он "выдал" пораженным слушателям несколько ярких эпизодов из необычайно богатой пикантными и кровавыми приключениями жизни папы Александра VI Борджиа с участием его сына Чезаре и дочери Лукреции. В свое время, когда Игорю об этом рассказывала Кира, он сам был удивлен до крайности, не верил, требовал доказательств. И Кира ему их предоставила: - машинописные переводы французских изданий, роман Дюма. Кроме того, она ссылалась на пьесу Гюго, оперу Доницетти и на "ужасно знаменитого" Макиавелли, о котором Игорь не имел ни малейшего представления. Тогда юноша остро ощущал свое невежество. Теперь слушатели восхищенно глядели на него, удивляясь его уму и эрудиции. А он, рассказывая, думал о силе и власти знаний. И еще о том, как много Кира успела за месяц преподать ему. Он испытывал к ней чувство ученической благодарности, смутно догадываясь, что это спокойное чувство означает конец ее длительного и сильного, почти шаманского гипнотического влияния на него. Однако радости освобождения он, к удивлению своему, не испытывал, а ощущал элегическую грусть, усиленную, может быть, действием спиртного. Его переживания, связанные с наваждениями любви к Кире, представлялись теперь высокими, сладостными и светлыми. Ему было жаль их, как самой невозвратной юности...
Монолог Игоря положил начало новой серии соревнований: каждый мужчина в порядке, определяемым жребием, должен был рассказать забавную и остроумную историю. При этом рассказчик непременно должен был или сам участвовать, или видеть или слышать лично от участника то, о чем он повествует. Судьями были все девушки. Они голосованием определяли победителей, которым доставался поцелуй невесты и право самому поцеловать любую представительницу судейской коллегии. Первым вступил в игру боксер Вадик, но тут же был уличен в мошенничестве: пытался выдать за правдивую историю старый анекдот про мужа, неожиданно для жены вернувшегося из командировки. И хотя он клялся и божился, что это в самом деле произошло с его знакомым, и даже называл имя и фамилию, судьи были неумолимы. Второй номер вытянул Станислав. Он некоторое время отнекивался, говоря, что сегодня не в форме, а приз от него и так не уйдет, но ему напомнили его же слова: жребий есть жребий.
- Ладно, - махнул рукой Слава. - Слушайте.
После прогулки в качестве эскорта тети жены и ее семейства он выглядел почти отдохнувшим и свежим.
- Случилось однажды так, что наш полк противотанковой артиллерии чуть раньше передового отряда пехоты вошел в немецкий городок... на фронте чего не случается. Немцы ушли накануне. И вот подходит ко мне пожилой аккуратненький немец и спрашивает где комендант. Смотрю, на стене дома, возле которого мы стояли, плакат висит: свирепый скуластый солдат азиатского типа за ноги разрывает пополам немецкого ребенка. А у нас был один узбек, командир орудия, здоровый страшно, сам пушку тягал, в один присест банку тушенки американской уплетал. Послал за ним. Вот, говорю, комендант. Смотрю, немец глаза таращит, то на плакат зыркнет, то на сержанта. А они - как одно лицо, будто с этого рисовали... Немец бледный стал, как смерть. Зашатался, бедный, вспотел, об стену облокотился, слова сказать не может... будто самого сатану увидел. В полуобморочном состоянии ключ от продовольственного склада сунул, и ходу... Вот хохоту было...
Судьи признали рассказ соответствующим условиям конкурса и внесли имя автора в список для голосования. Следующим по очереди был Хрусталев, но он в нерешительности замешкался и Слава, заполняя вакуум, продолжал сверх программы:
- А еще с этим узбеком был такой случай. Поляки, которые улепетывали с немцами, закапывали на огородах свое барахлишко в деревянных ящиках. Солдаты это усекли, дротиками прощупывали землю, ставили колышки, а ночью выкапывали. И вот однажды... мы все спали... вбегает этот узбек ни жив, ни мертв... по пояс голый, весь в земле, и причитает: ай-ай... вай-вай... Повскакивали.. Что такое? В чем дело? Думали, немцы десант высадили. Оказывается, он гроб выкопал.
- А я знаю случай, когда студент на экзамене в обморок упал... На экзаменах тоже всякое случается, - влез Игорь без очереди. Он остановился, обвел взглядом окружающих, но никто его не перебил. Наоборот, он заметил, что слушатели навострились, очевидно, ожидая от него чего-то сверхумного и интересного.
- Было это в зимнюю сессию, - продолжал он уже не очень уверенно, боясь не оправдать ожиданий. - Один доцент из университета, лет тридцати, худощавый и моложавый, получил кафедру математики в авиационном институте и решил посмотреть, как проходит экзамен. Зашел во время экзамена в аудиторию, примостился скромненько на скамеечке, сидит себе тихо, наблюдает. Тем временем состав в аудитории сменился, те, что видели, как он зашел, ответили и ушли, а новые не обратили на него внимания, сели готовиться, уткнулись в коленки... Вдруг зав. кафедрой видит: у ног его свернутая бумажка упала. Поднял. Читает: "Друг, выручи, горю, возьми интегральчик". Выручил. Через некоторое время опять записочка: "Спасибо, друг. Возьми, пожалуйста, еще один". Написал ответ, бросил. А когда тот сел отвечать, подошел к преподавателю и говорит: разрешите, я у этого молодца приму сам... Студент - хлоп в обморок…
Юмореска была оценена весьма высоко: Игорь занял третье призовое место после Станислава и Тютюника, рассказавшего такую забавную историю. Один его друг проиграл в преферанс свое зимнее пальто. Дома он сказал, что его раздели на улице. Родители нашли блат к самому начальнику городской милиции, и делу был дан ход. Парня несколько раз вызывали в милицию опознавать преступников и вещь и в конце концов таки вернули ему пальто, а ни в чем не повинного гражданина, купившего на базаре пальто у его партнера по преферансу, арестовали. Получив первую часть награды - поцелуй невесты, Игорь за второй ее частью направился к Миле и, хотя скромница заслонила от него лицо руками и он только приложился к ручке, ликование заполнило все его существо. Незримый контакт между ними укреплялся, одновременно укрепляя веру Игоря в собственные силы. Когда невыдуманные истории иссякли, перешли к декламации. Здесь впервые за всю ночь блеснула Алька, с чувством прочитавшая рассказ Горького "Хан и его сын". Игорь подбадривающе подмигнул Голубке, и она тоже решилась выступить: прочла "Нунчу". Потом девушки развлекали компанию лирикой Есенина, Апухтина, Ахматовой, Блока, Симонова, а Марик Липкинд удивил и насмешил всех очень остроумными пародиями Александра Архангельского. Все держались вместе, никто не старался уединиться. И было весело. И снова Игорю представился случай отличиться, заслужить горячий благодарный взгляд Голубки. На этот раз он проучил боксера Вадика, разразившегося эпиграммой-сплетней на Константина Симонова:

Вижу, как Вы пишете, поэт,
Нервно мнете пальцами окурок...
С мукою рождается сюжет
На покупку Вале чернобурок...

- Как-то во время выступления Симонова в одном из московских институтов, - веско и авторитетно заявил Игорь, когда Вадик, очень довольный собой, закончил, - ему подали записку: "Правда ли, что Сталин, прочтя Ваш "Лирический дневник" сказал, что его следовало бы напечатать только в двух экземплярах - один для Вас, другой для Серовой?" Симонов прочел записку вслух, глянул в притихший зал и пожал плечами: "Не знаю, мне не говорил, может быть, Вам сказал?" И сорвал овацию...
Эта хохма, рассказанная Игорю в Москве Веней Вольским, тоже сорвала аплодисменты. Игорь чувствовал себя героем. А в довершение этой чудесной ночи, за завтраком, судьба доставила ему еще одну радость - радость общения с умным, широко и глубоко образованным, интеллигентным человеком, мастером художественного слова.
Валентина Владимировича Ольховского привели часов в восемь утра. Игорь увидел перед собой некрасивого пожилого человека с болезненным лицом, взъерошенными бровями, глубокими морщинами в углах бескровных губ, светлыми угасшими глазами и припухшими в суставах подагрическими пальцами. Он сидел сгорбленный, облизывал губы и кривил рот в ни к кому не обращенной виноватой улыбке. Когда наполнили стопки, Слава обратился к тестю: предлагаю выпить на брудершафт. Вчера не успели. С этой минуты вы будете называть меня на ты... А я вас пока нет, - добавил он засмеявшись. После этой речи и дозы спиртного Валентин Владимирович заметно оживился и уже не выглядел таким забитым. За столом молодежь наперебой делилась впечатлениями прошедшей ночи, вспоминали удачные остроты и рассказы, добавляли новые: про председателя артели, который на официальной бумаге наложил резолюцию: “Ик сполнению”, в другой раз написал “в ответ на вашое письмо” и так далее, но "живет сам и дает жить другим"; про фотографа, умело использовавшего свое ремесло для подделки продуктовых карточек; про студента-кавказца, который на экзамене по математике вместо “берем частную производную", сказал: "берем производную частным образом"... Ольховский в разговоре участия не принимал. Только один раз поправил Марика Липкинда, когда тот не совсем точно воспроизвел строку из пародии Архангельского. И тогда все хором стали просить филолога прочитать что-нибудь. Валентин Владимирович сначала долго отвергающе мотал головой, даже заслонился руками, как от удара, потом отнекивался, ссылаясь на самочувствие. Но просьбы были настойчивыми, к ним присоединили свой голос Света и ее свекровь, и Ольховский уступил. Он поудобнее устроился, откашлялся, огляделся, в глазах засветилась умная усмешка.
- Глашатаи ходили по городу и привычно зычными голосами возвещали на перекрестках состоявшееся решение народного собрания: назначить состязание на картину, изображающую красоту женщины, - начал он в наступившей тишине низким глуховатым голосом человека, которому часто приходится напрягать голосовые связки. - Картина эта, огромных размеров, будет водружена в центральной нише портика на площади Красоты, чтоб каждый проходящий издалека смог видеть картину и неустанно славить творца за данную им миру радость. Ровно через год картины должны быть выставлены на всенародный суд. Чья картина окажется достойной украсить собою лучшую площадь великого города, тот будет награжден щедрее, чем награждали цари: тройной лавровый венок украсит его голову и будет победителю имя - Трижды -Венчанный. Никто в городе не сомневался, что выполнить эту задачу способен только Дважды- Венчанный - на весь мир прославленный художник, гордость города. И только сам он чувствовал в душе некоторый страх: знал силу молодого Единорога, своего ученика...
Читал Ольховский действительно мастерски, вернее, не читал, а тонко играл, сдержанно, но с внутренним напряжением, используя разнообразные оттенки интонационной палитры, скупой жест, наполненную смыслом улыбку... С затаенным дыханием и горящими глазами следил Игорь за рассказом о том, как седовласый Дважды-Венчанный с котомкою за плечами и кизиловой палкой в руке скитался по миру в поисках высшей Красоты, запечатленной творцом в женском образе, и как разыгрывалось состязание. Рассказчик ни на кого не глядел определенно, ни на ком не останавливал свой взор, но подтекст в его словах Игорь улавливал явственно. И еще у него было ощущение, будто постепенно вокруг него сжимается пружина, чтобы потом, в нужный момент выплеснуть наружу спрессованную в ней энергию...
- Площадь Красоты, как море, шумела народом. В глубине площади возвышались два огромных, одинаковой величины, прямоугольника, завешанные полотном. Старец в пурпуровом плаще с золотым обручем на голове ударил палочкой из слоновой кости по серебряному колоколу. Все притихли. Старец простер палочку к картине Дважды-Венчанного. Полотно скользнуло вниз...
Ольховский на мгновение остановился, подтянулся, бросил беглый взгляд на Алису, потом на дочь, вздохнул, поднял глаза к потолку.
- Высоко над толпою стояла спускающаяся с высоты, озаренная восходящим солнцем дева в венце из фиалок. За нею громоздились темно-серые выступы суровых гор, еще не тронутых солнцем. По толпе прошелся гул, и вдруг стало на площади тихо, как знойным полуднем в горном лесу... Божественно спокойная стояла дева и смотрела на толпу большими глазами, ясными, как утреннее небо после ночной грозы. Никто никогда еще не видел в мире такой красоты. Она слепила взгляд, хотелось прикрыть глаза, как от солнца, только что вышедшего из моря. Но падала рука, не дошедшая до глаз, потому что не могли глаза оторваться от созерцания. А когда отрывались и смотрели по сторонам, было с ними как после взгляда на солнце, только что вышедшее из моря: все вокруг казалось темным и смутным. Тело, которого еще не обнимала ни одна мужская рука, сквозило через легкую ткань. Но не было вожделения. Было лишь молитвенное склонение и блаженная неземная печаль. Темные горы были за девой, и темно стало кругом на площади. Девы и жены пристыженно отвращали лица в сторону, а юноши и мужи глядели на Фиалковенчанную, переносили взгляд на своих возлюбленных и спрашивали себя: что же нравилось им в этих нескладных телах и обыденных лицах, тусклых, как коптящий ночник?..
Игорь почувствовал, не поворачиваясь, что взгляды гостей, может быть невольно, обратились на Свету, и он смутился за нее и ее родного бестактного непутевого отца. Но в лице Ольховского было нечто такое, что вызывало у Игоря молитвенное склонение по отношению к нему, блаженную веру, преклонение перед Мудростью. А артист продолжал отрешенно, не меняя позы:
- Долго стояли люди в благоговейном молчании, и смотрели, и что-то шептали. И всеобщий вздох священной великой тоски пронесся над толпою. Старец в красном плаще стряхнул с себя очарование и встал. Было лицо его строго и торжественно. С усилием, как бы свершая вынужденное кощунство, протянул он палочку ко второй картине. Покров упал...
Валентин Владимирович принял более свободную позу, сцепил руки перед собой на коленях, опять скользнул взглядом по девушкам, и в глазах его заиграла скрытая лукавая усмешка. Потом лицо приняло притворно гневное выражение.
- Ропот недоумения и негодования прошел по площади. На скамье, охватив колено руками, подавшись лицом вперед, сидела и смотрела на толпу Зорька! Люди не верили глазам и не верили, чтоб до такой наглости мог дойти Единорог. Да, Зорька. Та самая Зорька, что по утрам возвращается с рынка, неся в корзине полдесятка кефалей, пучки чесноку и петрушки; та самая Зорька, что мотыжит за городом свой виноградник и по вечерам доит на дворике коз. Сидит, охватив колено руками, и смотрит на толпу. За нею - полуобвалившаяся стена хижины и косяк двери, над головою - виноградные листья, красные по краям, ниже них - тяжелые, сизые гроздья, а вокруг - горячая, напоенная солнцем тень. И все. И была она на картине такая же большая, локтей в двадцать, как и божественная дева на соседней картине. "Хоть с гору величиной нарисуй, лучше не станет!" - крикнул озорной голос. И все засмеялись. Раздался свист, шип. Кто-то завопил: "камнями его". И другие подхватили: "побить камнями".
Но вот шум начал понемногу затихать. Кричащие и хохочущие рты сомкнулись, поднятые с камнями руки опустились. И вдруг стало тихо. Так иногда неожиданно налетит с гор ветер, - завоет, завьется, поднимет к небу пыль - и вдруг упадет, как в землю уйдет... Люди смотрели на Зорьку, Зорька смотрела на них. Один юноша в недоумении пожал плечами и сказал другому: "А знаешь, я до сих пор не замечал, что Зорька так прелестна. Ты не находишь?" И другой ответил задумчиво: "Странно, но так. Глаз не могу оторвать''. Высоко подняв брови, как будто прислушиваясь к чему-то, Зорька смотрела перед собою. Чуть заметная счастливая улыбка замерла на губах, в глазах был сдыдливый испуг и блаженное недоумение перед встающим огромным счастьем. Она противилась, упиралась, и, однако, вся устремилась вперед в радостном неодолимом порыве. И вся светилась изнутри. Как будто кто-то втайне давно любимый, неожиданно наклонился к ней и тихо-тихо прошептал: "Зорька, люблю!" Люди молчали и смотрели. Они забыли, что это та самая Зорька, которая носит в корзине рыбу и чеснок. Не замечали, что лицо ее несколько широко, а глаза поставлены немного косо. Казалось, будь она безобразна, как дочь кочевника, с приплюснутым носом и глазами, как щелки - само безобразие, освещенное изнутри этим чудесным светом, превратилось бы в красоту небывалую. Как будто солнце взошло высоко над площадью. Радостный, греющий свет лился от картины и озарял все кругом. Вспомнились каждому лучшие минуты его любви. Тем же светом, что сиял в Зорьке, светилось вдруг преобразившееся лицо его возлюбленной в часы тайных встреч, в часы первых робких ласк, когда неожиданно выходит на свет и широко распускается глубоко скрытая, вечная, покоряющая красота, заложенная творцом во всякую без исключения женщину...
Последнюю фразу Ольховский произнес тихо, почти шепотом, но раздельно, как-то особенно четко, даже торжественно, выделив слова "во всякую без исключения женщину". От него тоже исходил добрый греющий свет.
Игорь сидел, подавшись вперед, пожирая волшебника горящими восторженными глазами и чувствуя, что к горлу подкатывается комок. Если бы он сам не присутствовал, а кто-нибудь сказал ему, что накануне этого человека мертвецки пьяного буквально выволокли из квартиры, он, не задумываясь, звезданул бы нахала по физиономии. Мила шмыгнула носом. И Игорь вновь всем существом своим ощутил, что рядом с ним его судьба, что свершилось нечто архиважное для него и для Голубки, нечто неповторимое, великое, возвышенное. Священная радость пролилась в сердце. Он окунулся в море смутных радужных предчувствий... Когда он очнулся, разговор за столом шел об обыденных и неинтересных вещах. Ольховский сидел молча, лицо его было усталым, взгляд потухшим.
- Чей это рассказ? - обратился к нему Игорь через стол.
- Вересаева.
- Того самого, что насобирал всякие сплетни про Пушкина?
Глаза Валентина Владимировича заблестели.
- Судить людей нужно по достигнутому ими, по их вершинам, по их взлетам, а не падениям. Это бесспорно. Но чтобы судить - надо прежде всего знать. Знать все. А чтобы знать, кто-то должен взять на себя труд собрать всю тьму жалких и нежалких истин. - Он показал жестом:
так-то, мол, юноша, обдумывающий житье... И снова надолго замолчал.
Вскоре, сославшись на недомогание и пообещав, если удастся, зайти вечером, он удалился. Гости последовали его примеру. Только Мила и Оля Темникова остались помогать мыть посуду. Игорь тоже с превеликим удовольствием остался бы, но почему-то постеснялся предложить свои услуги. С Милой он отдельно не попрощался и ничего не сказал ей. Вообще, утром они не сказали двух слов друг другу. Уходя с Виталием Хрусталевым, Игорь подумал было, что теперь он имеет основание подарить Голубке свое фото с надписью "в память о первой проведенной совместно ночи", но только кисло улыбнулся: слова, подарки, тем более двусмысленности и пошлости здесь были абсолютно неуместны. На душе было светло, легко и радостно... как ранним утром на морском берегу после ночной грозы...




ГЛАВА ВОСЬМАЯ

С Пучковым Игорь не виделся целый год. Чувствовал угрызения совести. Много раз давал себе слово непременно сегодня зайти или хотя бы позвонить в Институт сооружений, да так и не собрался: занятия, студенческое научное общество, выборы в местные советы, шефство над Хрусталевым, Галя, Мила... А на днях случайно встретились на Сумской улице, обрадовались, прошлись вместе по улице, посидели полчаса в саду возле памятника Шевченко на скамеечке, обменялись новостями. Конечно, говорил в основном Алексей Леонтьевич, а Игорь слушал и отвечал на вопросы. В частности, он сообщил, что сессию, как и все предыдущие, сдал на все пятерки, и что теперь должен проходить ознакомительную практику на стройках.
- Ерунда, - отрезал Пучков. - Ничего эта так называемая практика не дает. Водят скопом, понимаете. Ну, постоите, посмотрите как в яму высыпают бетон, копают землю, кладут кирпичи или устанавливают краном ферму. Ну и что? Что вы из этого вынесете? Ерунда! Уж лучше бы сами землю копали. Практика только тогда, понимаете, когда или сам делаешь, или сам отвечаешь.
Алексей Леонтьевич помолчал, закурил и неожиданно предложил Игорю поработать месяца полтора-два у него в лаборатории.
- Тема, понимаете, очень интересная и важная: разрабатываем конструкции железобетонных шпал для железных дорог. Мало сказать - важная и нужная тема. Правильнее сказать: вопрос исключительной государственной значимости, - добавил он, повышая голос, поскольку на лице Игоря не обнаружилось признаков восторга. - Особенно для нашего юга и в частности для путевого хозяйства металлургических заводов. Лесов здесь нет, антисептиков для пропитки древесины тоже. А цементные заводы рядом. - Пучков поочередно загибал пальцы левой руки. - Надо еще учесть, что на металлургических заводах возят огнеопасные грузы - ковши с чугуном, сталью, шлаком. Кроме того, железобетонные шпалы могут выдержать большие нагрузки при тех же размерах, что и деревянные. И вес шпал увеличивается почти вдвое, что тоже полезно: верхнее строение пути приобретает большую устойчивость. И вообще, понимаете, создаются предпосылки для перехода к сплошному сварному бесстыковому пути, что является идеалом рельсового пути. Понимаете, что это все может значить для такой гигантской железнодорожной державы, как наша страна? И, наконец, не надо забывать, что древесина - это один из основных видов нашего экспорта... - Пучков замолчал, хитро сощурился, выбросил окурок и стал нарочито неторопливо доставать кисет, давая Игорю возможность переварить услышанное, а юноша уже глядел на него благодарными горячими глазами, радостно предвкушая будущую причастность к решению столь важной народнохозяйственной проблемы.
- Ну вот, - продолжал Алексей Леонтьевич, глубоко затянувшись, - дело, значит, стоящее. Но раньше, до появления предварительно напряженного железобетона препятствием служило то, что в процессе работы шпал под многократно повторяющейся динамической нагрузкой в бетоне раскрывались трещины. Теперь вопрос решается. В Англии преднапряженные шпалы уже несколько лет выпускаются. Их начали изготовлять во время войны, когда Англия была отрезана от поставщиков леса. Но все-таки многое еще надо выяснить, изучить, уточнить. Конструкция ответственная. Ущерб, если она окажется ненадежной, будет очень велик... У меня есть ставка старшего лаборанта, четыреста пятьдесят рублей в месяц. Плюс некоторая польза строительной науке и практике и некоторый опыт будущего инженера в проведении эксперимента...
Игорь согласовал этот вопрос с родителями, Пучков - с деканом и заместителем директора института по учебной работе. И вот сегодня со свернутым в трубочку и увернутым в газету личным листком по учету кадров и автобиографией на полстранички, из которых следует, что Игорь Сергеевич Зуев пока еще ничего ни полезного, ни предосудительного не совершил, подающий надежды студент пришел в Институт сооружений оформляться на первую свою работу.
Пучкова на месте не оказалось. Миловидная, по-праздничному одетая женщина, стол которой ближе других соседствовал со столом начальника, сказала, что сегодня тяжелый день: в институте будет большое собрание, съехались директора всех филиалов и опытных станций и Алексей Леонтьевич "все время с ними бегает". Она любезно пригласила юношу сесть на рабочее место руководителя лаборатории, поскольку, вероятно, опять-таки вследствие обилия приезжих, свободных стульев в комнате не оказалось. Игорь поблагодарил, сел и украдкой, но внимательно оглядел комнату. Она оказалась довольно большой. Кроме добротного письменного стола с резными дверцами и зеленым сукном, за которым он восседал, здесь еще находились пять однотумбовых столов и один конторский стол без тумб и ящиков, на котором горкой высились какие-то металлические детали и стопки чертежей. У стен стояли два книжных шкафа. На одном из столов у окна лежала с наклоном, создаваемым подставками из двух невысоких стопок книг, чертежная доска с рейсшиной и угольниками. Сидящий за доской пожилой очень худой человек с тонким иезуитским лицом, аккуратно причесанными на пробор седыми волосами и длинным острым носом вполголоса разговаривал с нагнувшимся к нему, опираясь на подоконник, моложавым франтом в отутюженном пиджаке с очень широкими лацканами и галстуке, хотя температура на улице доходила до 30 градусов в тени. Видимо, иезуит рассказывал что-то интересное и смешное, потому, что франт хитро улыбался и время от времени фыркал. Игорь прислушался.
- Случается, балки при быстром нагреве взрываются, поэтому у него как раз во время испытаний обычно находятся неотложные дела то в дирекции, то в бухгалтерии, то еще где-нибудь вдали от стенда...
Игорь сообразил, что речь идет о Давиде Вульфовиче Бромберге, которого он расхваливал на студенческой теоретической конференции, вспомнил щуплого человечка, увлеченного своей идеей, и ему тоже стало смешно. И немного стыдно. По-видимому, иезуит не придумал, способный и эрудированный ученый в самом деле трусил. Игорь пожурил и пожалел его. За себя он был спокоен: он не даст повода для насмешек. “Вот немножко осмотрюсь, освоюсь, и попрошусь к нему в помощники, - тут же решил самоотверженный юноша. - Дескать, понимая всю важность и революционность вашего метода. Шпала, при всей ее важности для народного хозяйства – это всего лишь одна из множества конструкций, причем довольно простая. И шпалы уже в Англии выпускаются. Нужно только что-то уточнить, перепроверить. А у Вас, уважаемый, хотя и не шибко храбрый Давид Вульфович, новый совершенно подход. Рад быть Вам полезен. Договоритесь с Алексеем Леонтьевичем и – к стенду”. “Молодец, - одобрил недремлющий внутренний соглядатай. - Знай наших!”.
- Ну, а ваш выдающийся Яшка-изобретатель все шумит? - спросил франт.
- Не говорите. Теперь у него идея фикс - использовать бумажные мешки из-под цемента для изготовления кусков толя. И он трезвонит на всех углах об этом так, будто у него в руках секрет атомной бомбы.
"Не очень-то научные работнички жалуют друг друга", - отметил Игорь.
К миловидной женщине подошла другая, постарше, с высохшим лицом и пушком над верхней губой, не очень изящно наклонилась, уперлась локтями в стол, и они о чем-то тихо заговорили. Постепенно, по отдельным более громким восклицаниям, Игорь разобрал, что они перемывают косточки приезжих директоров: счастливейший из них в течение года изучал в Германии состояние производства строительных материалов и в результате привез мебель, пианино и массу всякого тряпья; одному удалось прикрепиться к магазину руководящих работников, а другому нет; третий никак не может добиться для себя литерного питания в соответствии с приказом Наркомторга номер 248; четвертый забрал себе все талоны на промтовары и мыло, а сотрудникам не дал ничего, и так далее, и тому подобное. Потом кумушки снова перешли на шепот и глаза у них загорелись. Вскоре они вместе вышли. Франт тоже ушел. Иезуит взял в руку карандаш, провел линию на чертеже, собрался было провести еще одну, но рука повисла в воздухе. Он задумался, почесал карандашом переносицу, что-то поискал на столе среди бумаг и, очевидно, не найдя нужного материала, удалился, бросив на Игоря беглый взгляд. За остальными столами места и раньше пустовали, так что посторонний пока посетитель остался в комнате один.
"Нельзя сказать, чтоб сотрудники Пучкова горели на работе, – снова мысленно констатировал он. - Как же так? Такая важная тема, такие выгоды сулит, так ждут ее решения... меня увлек, а помощников своих распустил. Никакого порядка и дисциплины. Слишком добрый. Да и бдительность не на высоте, чужого человека одного в комнате оставили". Он немедленно вообразил себя смелым и ловким разведчиком. Щелк-щелк, и секрет атомной бомбы не у какого-то там Яшки, а у него в руках. Принимай, Родина...
Игорь стал присматриваться к бумажкам, разбросанным на столе в хаотическом беспорядке. Письмо на имя главного инженера треста "Макстрой" по поводу изготовления на производственных предприятиях треста разработанной Институтом сооружений совместно с каким-то специальным проектно-конструкторским бюро опытной полупроизводственной установки для выпуска предварительно напряженных железобетонных высоконапорных труб со спирально навитой арматурой. Листочки с расчетами, эскизы. Плоды научного труда... “Конечно, сотрудникам Пучкова, как и другим людям, ничто человеческое не чуждо, - заключил он, - но дело серьезное делают. Высоконапорные трубы тоже очень нужны. Поскольку “подлый враг разрушил советскую канализацию”. И еще раз мысленно поблагодарил своего доброго гения за данную ему возможность хоть на короткое время влиться в свой коллектив.
На самом краю стола лежал толстый том. Игорь приоткрыл обложку и прочитал: "Стенограмма технической конференции строителей черной металлургии Донбасса 4-6 апреля 1947г." К первой странице подколот отпечатанный красным шрифтом пригласительный билет и, отдельно, программа. Из них разведчик узнал, что конференция проходила в зале заседаний того самого треста “Макстрой”, и что ее участники придерживались следующего распорядка дня:

завтрак с 8 до 9;
утренние заседания с 10 до 16;
обеденный перерыв с 16 до 18;
вечерние заседания с 19 до 22;
ужин с 22 до 23 часов.

Игорь придвинул том к себе и пробежал глазами первые строчки вступительного слова заместителя секретаря Сталинского обкома партии по строительству, которые сразу заставили его насторожится.
- За годы войны, - говорил оратор, - нас несколько избаловал временный контингент рабочей силы. У нас была трудовая армия, военнопленные, интернированные, репатриированные и так далее. Руководители строительных организаций не должны были проявлять заботы о них. Сейчас настал такой период, когда эти контингенты уходят и их места занимает вольнонаемный состав рабочих, который требует к себе внимания и заботы. А наши руководители пока не отрешились от методов военного времени, не перестроились по-новому, не научились работать с людьми...
Эти слова звучали непривычно для Игоря. Он не ожидал встретить их в переплетенном томе. Между следующими страницами была проложена газета месячной давности. Игорь машинально глянул на заголовок и буквально обмер. Бывает же такое совпадение: на газетной полосе, будто подыгрывая ему, напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР об ответственности за разглашение государственной тайны. И в перечне сведений, составляющих государственную тайну, разглашение которых карается по закону, в пункте под номером 11 значилось: "открытия, изобретения, исследовательские и экспериментальные работы во всех областях науки и техники до окончательного их завершения и разрешения на опубликование".
Фантазия Игоря разыгралась. Продолжая игру, он линейкой, чтобы не оставить отпечатков пальцев, переложил газету, освободил для чтения страницу стенограммы и пробежал ее глазами. Здесь он ничего для себя неожиданного не встретил. Привычная ритуальная процедура: под бурные продолжительные аплодисменты, стоя, Конференция избрала почетный президиум в составе Политбюро и почетного председателя - Великого Сталина. Начало доклада начальника Главчерметстроя Донбасса тоже было обычным: На призыв ленинградских рабочих выполнить государственный план года к тридцатой годовщине Октября все тресты взяли социалистические обязательства...
Игра продолжалась. Строгий и скучно-правильный судья изнутри корил юношу: как не стыдно, достиг совершеннолетия, комсомолец, кандидат в Сталинские стипендиаты, которому прочат большое ученое будущее, состоишь в любовной связи с женщиной, мог бы быть, если бы она вдруг не заупрямилась, отцом отнюдь не игрушечного ребенка. Тебе нравится, когда тебя слушают, признают твой авторитет. А сам то и дело впадаешь в детство...
"Да, все это так, ты совершенно прав, - соглашался подсудимый. - Но что поделаешь, если я так устроен, что воображение без конца носит меня на своих парусах, превращая одним взмахом волшебной палочки то в солидного профессора или военачальника, то в смелого путешественника или разведчика, то в ловкого спортсмена-чемпиона или артиста-иллюзиониста..."
Однако вскоре Игорь совершенно позабыл об игре, как и вообще обо всем на свете. Содержание доклада начальника главка, других выступлений, таило в себе взрывной эффект, который по силе эмоционального воздействия на парня не уступал, пожалуй, потрясшим его некогда сообщениям о падении Марго и замужестве Киры. Теперь это касалось той сферы деятельности, которой юноша серьезно намеревался посвятить свою жизнь, и которая с первого дня беседы с Пучковым в поезде неизменно рисовалась ему в романтическом ореоле. Строители в его представлении, сотканном из рассказов Пучкова и Одновола, газетных статей, киножурналов и радиопередач - это дружные команды смекалистых самоотверженных рабочих, руководимые умными, смелыми решительными инженерами, которые оказались в состоянии противопоставить зловредной немецкой теории разрушения свои оригинальные эффективные методы восстановления, в рекордные сроки в невероятно трудных условиях ввели в строй мартеновские печи и прокатный стан в Сталинграде, подняли домну в Мариуполе... Их труд видится юноше сплошным полетом мечты, вдохновения, каждодневным героизмом. Ну, есть, конечно, как везде, и нечестные, и нерадивые, и ленивые. Их ловят и выводят на чистую воду. В основной же своей массе сознательные советские строители, понимая стоящие перед ними ответственнейшие задачи, накопив гигантский военный опыт, преодолевая объективные трудности, вызванные фашистским нашествием, служат верой и правдой Родине. А Родина ценит их по заслугам. Теперь с бесстрастных машинописных страниц стенограммы строительная практика поворачивалась к наивному юнцу своей теневой, неприглядной, чтобы не сказать – отвратительной, но скрытой от непосвященных стороной.
Прежде всего, Игорь не поверил глазам своим, прочитав, как строители Донбасса справились с государственным планом. Оказывается, из десяти мартеновских печей, ввод в эксплуатацию которых был запланирован в прошлом году, фактически введено только три, прокатных стана - два из намеченных шести, коксовых батарей - три из десяти. Только Сталинская область, ее металлурги, шахтеры, строители недополучили против плана больше сорока тысяч квадратных метров жилья, и так далее. Это было более чем странно и неожиданно. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день...
Игорь еще раз перечитал внимательно, чтобы убедиться, что это не сон. Пребывая еще в игре, он поначалу вообразил даже, что читает не советские материалы, а что некий злобный противник по примеру геббельсовской пропаганды неумно клевещет на наших доблестных строителей. Некоторое время он искусственно поддерживал эту легенду, но недоумение и горечь разочарования, разрастающиеся, как снежный ком по мере углубления в стенограмму, быстро выбили его из игры. Оказывается, в первом квартале текущего года главк вместо того, чтобы наверстать упущенное и продвигаться вперед, еще больше завалил работу. И немудрено, если свое собственное хозяйство, от которого зависит все остальное, строители ведут архибезобразно. По выпуску красного кирпича, например, мощность действующих предприятий в целом по главку составляет 26 миллионов штук в год. Главк установил план 21 миллион. А выпущено в 1946 году только 15 миллионов. И что это за кирпич? "Для кирпичных заводов, говорит оратор, мы получили много оборудования из Германии. И всю необходимую документацию, в том числе составленную нашими товарищами. Я сравнил, как у них и как у нас это делается. Получается, что у них расход рабочей силы примерно в два с половиной раза меньший, чем у нас. Глины у них не лучше, чем у нас. А 60 -70% кирпича выпускается первым сортом. Мы же не можем найти во всем главке приличный кирпич для дымовых труб. Когда нам понадобилось перебросить кирпич в Запорожье, "Сталинметаллургстрой" заявил: "У меня такой кирпич, что вы его не довезете". В “Макстрое” в прошлом году и в первом квартале этого года все предприятия стройиндустрии, кроме лесопильного завода, стояли. (“Как же они смогут изготовить сложную экспериментальную установку для Пучкова? – недоуменно пожал плечами Игорь. - Или Алексей Леонтьевич не в курсе дела?”). Сушильный сарай с сотнями кубометров леса сгорел... По плану полагалось снизить стоимость строительства на 5 процентов, а на деле удорожание превысило 10 миллионов рублей...
"И начальники не пускают себе пулю в лоб?" - сжал кулаки Игорь. Впрочем, что там за начальники? Строительный командарм (Игорь прикинул, что если трест уподобить дивизии, то по военной табели о рангах начальника главка в самом деле можно уподобить командарму) не постеснялся спокойно и буднично сказать и об этом. В тресте “Азовстальстрой” до недавнего времени начальником строительного управления “Гражданстрой” (то есть командиром полка) был корреспондент газеты, "вообще парень неплохой, но в строительстве ничего не понимает"... В тресте “Ворошиловскстрой” многие начальники "не то, что не знают дела, они боятся дела, бегут от дела. Вместо того, чтобы заниматься делом эти мелкие люди завели склоку: кому и сколько завезли дров или картошки. Надо, вероятно, освежить весь руководящий состав треста, - высказал догадку московский туз. "Не освежить, а расстрелять", - подсказал ему несостоявшийся разведчик. Необходимость принятия срочных крутых мер была для Игоря тем более очевидна, что, как он выяснил из дальнейшего, руководство восстановлением черной металлургии Донбасса доверено не только вообще неплохим парням, но ничего не понимающим в строительстве, а и отъявленным жуликам, ворам, проходимцам, саботажникам и вредителям. Так, начальник год не работающих предприятий все того же “Макстроя” по фамилии Колбаса, которого, по мнению даже явно снисходительного высокого гостя, следовало судить, себе успел построить два дома.
"А начальник конного парка Собинов? - вопрошал с трибуны командующий. - Фамилия-то какая артистическая?.. Здесь были прекрасные лошади. Где они? На работе их нет. Почему? Говорят, больны. Чем, почему? Голодные, говорят, сена нет. А по последней инвентаризации числится двести сорок тонн заготовленного сена. Где оно? Разбазарено, разворовано... Потом этот артист появился у меня в Москве. Еду, говорит, на боевое задание - отгружать лес. Поехал, потерял доверенность, людей не кормил, дело завалил... Приехал теперь я сюда к вам, интересуюсь: где Собинов? Выполняет, говорят, ответственное задание но заготовке картофеля... Или вот начальник стройуправления Черников из “Сталинметаллургстроя”. Я у него был два раза. Спрашиваю: сколько у вас сегодня людей работает? Отвечает: четыреста тридцать два человека. Ходил, ходил - не видно людей. А тут приехал замминистра Райзер. Сколько, спрашивает, работает? Не моргнув глазом, как бравый солдат Швейк, выпалил: четыреста семьдесят четыре. Хоть бы запомнил, сколько мне час назад назвал. Проверили - а там и ста человек не было...
Игоря взяла оторопь. Он себе на минуточку представил, что таким командирам вверили настоящие полки, дивизионы и эскадрильи и им противостоят отборные немецкие части... А командарм-громовержец продолжал сыпать примерами, как из рога изобилия.
- В “Енакиевтяжстрое” созданы такие бытовые условия для рабочих, что там животное не удержится: общежития на цементном полу, не отапливаются. И все тысяча человек рабочих, которые там были - дезертировали... Рабочие меньше жалуются на качество питания, чем на порядки: обедает он семь минут, а у кассы стоит сорок минут и двадцать минут ждет официантку... Один кузнец, у которого пять человек семьи, заработал за месяц триста пятьдесят рублей. Смех один! Человек он квалифицированный, но его не обеспечили работой, не создали условий, не дали угля. И, конечно, он подал заявление об уходе...
Вообще, оказывается, с текучестью рабочей силы на стройках положение катастрофическое: в тресте “Азовстальстрой” за 1946 год из 5493 рабочих ушло 4575; в “Макстрое” - из 3676 выбыло 3056, и так далее все в том же духе...
“Что же начальник главка предлагает?”, - доискивался Игорь, лихорадочно листая страницы. Но кроме общих призывов перекрыть в текущем году большой и все накапливающийся долг, улучшить работу с людьми, серьезно заняться оргнабором так ничего и не обнаружил.
"Но ведь если везде одно и то же, значит, что-то неладно в принципе. Не могут же все-таки кругом сидеть одни воры и прохвосты?" - задал себе резонный вопрос Игорь. Он перевернул несколько страниц назад, чтобы еще раз внимательно прочесть одно очень смутившее его место из доклада. Ему казалось, что он что-то не так понял, не разобрал. Но нет, все правильно. "...Мы стремимся, - сладкозвучно пел начальник главка, - чтобы начальники строительных участков могли заявить: "будьте любезны к такому-то сроку прислать такие-то материалы" и чтобы все это было выполнено. Когда-нибудь, наверное, так и будет. Но пока этого нет. - Как представлял себе Зуев, в этом месте в голосе начальника должен был зазвенеть металл. - Сейчас надо драться, чтобы материал поступил. Без драки не обойтись. А кто плохо дерется - тот виновник срыва. И нечего пенять на перебои со снабжением материалами. Такие отговорки мы принимать не будем..."
"Что же, Серафим Родионович, выходит, ерундой занимается? - недоумевал будущий инженер-строитель. - Алхимик? Оторванный от жизни книжник? Пыжится поставить организацию строительного производства на научную основу, установить закономерности, математические зависимости, разработать приемы расшивки узких мест. А тут, оказывается, действует закон джунглей: выигрывает сильный. Нужно драться! Нужны не инженеры, а боксеры. И никаких правил - все средства хороши. Тогда этому надо обучать в школе и институте, может быть, впору возродить методы воспитания, применявшиеся древними спартанцами, когда дети должны были сами любыми путями добывать себе пропитание, дрова и прочие жизненно необходимые блага. Там тоже любые способы допускались, нужно было только не попадаться: неловкого вора беспощадно били плетью... Но из спартанцев готовили исключительно солдат. Они не созидали. И они не были вооружены самой передовой теорией и идеологией.
Игорь еще не изучал организацию строительного производства, но простой общечеловеческий эмпиризм подсказывал ему, что представитель центра несет несусветную вредную чушь, проповедует партизанщину, анархизм и разбой вместо плана, дисциплины и порядка. Неужели среди присутствовавших на конференции, в том числе членов обкома партии, не нашлось никого, кто разъяснил бы бездарному и дремуче темному командарму, что если материалов не хватает, то добывать их надо не с боя, а распределять в соответствии с важностью потребителя, как сейчас распределяют продукты: кому литер А, кому литер Б и так далее... И для чего только выбирали Почетный Президиум! Как не стыдно!..
За два последние года Игорь много слышал, читал, сам сталкивался с фактами разного рода безобразий, головотяпства, преступлений, не говоря уже о преступлениях гитлеровцев. Острота восприятия уменьшилась. Но то, что ему открылось сегодня, в отрасли, развитию которой он намеревался посвятить всю свою жизнь, причем не как единичный вопиющий случай, а как система, тяжким камнем легло на сердце.
Глубоко вздохнув, Игорь снова углубился в чтение, но уже без особого интереса. В основном, просто так, для порядка, из стремления стараться все доводить до конца. Нового он ничего не ждал. Что могут добавить представители трестов к той мрачной и позорной картине, которую нарисовал их начальник? Скорее всего, будет "жалкий лепет оправданья"... Но нет, в каждой речи содержались свои "перлы", которые усугубляли беспросветную картину.
Главный инженер треста “Азовстальстрой”: "...Идут телеграммы от начальника Главка. Ему заказчики жалуются, что такой-то объект медленно строится, он реагирует, а мы выполняем - кидаемся от одного объекта к другому, потом к третьему, и ничего не заканчиваем. Надо больше большевистской принципиальности..." (Кому? - недоумевал будущий командир строительного производства - И в чем?). А резвый технический руководитель треста продолжал сотрясать воздух: "...Существует также полная безответственность в использовании ИТР. Почти весь техперсонал треста дежурил во время обеда в столовой, следя за заправкой продуктов в котлы..." (Почему? Неужели начальник главка послал?) "...Вместо того, чтобы думать об организации работ, о повышении производительности труда, инженерно-технические работники занимаются всем, чем угодно, больше всего снабжением. Инженерно-техническая работа запущена". (И это говорит главный инженер треста, прямой обязанностью которого в первую очередь является четкая организация работы своего "штаба", инженерно-технических работников! И говорит так, словно он посторонний, ревизор! И никто его не прервал, не осадил, не поставил на место! Позор!).
"...Ежегодно из комбината производственных предприятий "налево" уходило восемь - девять кубометров пиломатериалов. Когда мы устроили заграждения из колючей проволоки и начали следить за отпуском леса, очень многие работники комбината забеспокоились, стали подавать заявления об уходе... Райпрокурор чрезвычайно либеральный человек, не замечает преступлений, творящихся у него под носом, не реагирует на сигналы..." И дальше: "...Мы создаем лагерь заключенных на две с половиной тысячи человек. Правда, там сейчас только восемьсот рабочих. Ожидаем, что с помощью областных организаций в ближайшее время этот лагерь будет укомплектован..."
Обескураженный юноша заморгал глазами. Обыкновенные слова, деловой тон. Дело, мол, житейское: областные организации повернутся, поднажмут, заменят, если понадобится, либерального прокурора, лагерь заполнится и трест получит новые милые сердцу его руководителей "спецконтингенты". О них не надо заботиться, они не могут безнаказанно выносить кубометрами пиломатериалы и подавать заявления об уходе. Одним махом решаются все вопросы. А за кандидатами в лагерь ходить далеко не надо, их под боком сколько угодно... Комбинат производственных предприятий уже обнесли колючей проволокой, можно и весь город...
Игорь еще раз проверил: да, трест “Азовстальстрой”, тот самый, инженерами которого восторгался Пучков, тот самый, который недавно получил поздравление от товарища Сталина в связи с пуском четвертой доменной печи. (Хм... постой, да именно четвертой печи... это ж ее подняли... только больше двух лет назад. Героически, значит, подняли, а потом два года чухались. Где же невиданные темпы?). Тот самый, на долю которого падает 50 процентов плана ввода мощностей 1947 года по всему главку...
Конференция шла своим чередом. Выступали главные инженеры трестов, Игорь пробегал глазами тексты речей, но содержание их до него уже не доходило.
На прошлой неделе к ним опять приезжал Павел Афанасьевич Ломазов (из Москвы, где он добивался перевода в Ленинград на военно-преподавательскую работу, ему понадобилась какая-то справка с прежнего места работы). Пробыл он в Харькове два дня и успел рассказать много смешных и вовсе не смешных историй из жизни на Дальней Востоке и в Маньчжурии. В частности, по приглашению одного знакомого, ответственного сотрудника ГУЛАГа - охранники вообще заискивали перед фронтовиками, а те смотрели на них свысока - супруги Ломазовы побывали на концерте самодеятельности в одном из лагерей заключенных под Хабаровском. Конферансье объявлял номера, не называя фамилий исполнителей, а дядя Паша почему-то постеснялся спросить и сам никого из "самодеятельных" артистов не узнал, но концерт был совершенно изумительный, "такой не часто в Колонном зале Дома Союзов и Большом зале Московской консерватории услышишь, разве что на приеме в Кремле..."
Тогда Игорь не задержал на этом эпизоде свое внимание. Но теперь, представив себе длинную колонну "спецконтингентов артистов" (впереди Народные артисты, как немецкие генералы во главе нескончаемого потока пленных, которых в 44-м провели по Москве), он внутренне содрогнулся. Из хранилищ памяти поднялись и выстроились в цепь некогда встречавшиеся ему в газетах или в разговорах отдельные, не связанные между собой случаи "преступлений и наказаний" чиновников и мелких служащих. Они за взятки давали квартиры, железнодорожные билеты, фиктивные командировочные удостоверения, прописывали, воровали продуктовые и другие карточки и талоны; председатели колхозов саботировали хлебопоставки, и прочая, и прочая. Вспомнил он и про недавно принятые Указы Президиума Верховного Совета СССР об уголовной ответственности за хищение личной собственности граждан, государственного и общественного имущества, которые дали уже первые плоды: кто-то позарился на чужой лук в огороде и получил шесть лет, кто-то полакомился колхозным добром - и сел на восемь лет... Союзные, республиканские и областные организации шевелятся, "спецконтингенты" растут, лагеря заполняются, страна строится. Если так будет продолжаться – глядишь, и планы ввода мощностей начнут выполняться...
Вспомнилось Игорю и Постановление ЦК ВКП(б) о кинофильме "Большая жизнь", которое они прорабатывали на специальном дополнительном занятии. Создателей фильма ругали за то, что начальник комбината выведен косным и мелким делягой, а не настоящим государственным деятелем, человеком широкого размаха и отличным организатором; за то, что восстановление шахты ведется на основе устаревшей техники и консервативных методов работы; за то, что в фильме девушек, приехавших на работу, передали на попечение бюрократа и поселили в полуразрушенном бараке. Теперь Игорь понимал, что авторы, видимо, побывали на шахте и более или менее честно и правдиво все списали с натуры. А ненавистная Крикуну цензура проморгала...
Да, было над чем призадуматься впечатлительному парню. Сколько времени Игорь просидел в таком оцепенении, отключившись от окружающего, он не знал. Но вот отрешенный взгляд его скользнул по тексту выступления заместителя директора того института, в котором он сейчас находился, вырвал слово, фразу. И мысль вновь лихорадочно заработала.
"Строительство жилых поселков обеспечивает развитая домостроительная промышленность, в особенности в США, Швеции, Англии и Финляндии, - впитывал он. - Американские фирмы весьма разнообразно выполняют строительство жилья, начиная с готовых домов, когда дом, приготовленный на заводе, ставится на готовый фундамент, присоединяется канализационная и прочая проводка и жильцы через два дня въезжают... Надо сказать, что борьба против скучной стандартизации ведется в ряде стран, и весьма успешно. В Швеции, например, центральную часть дома, так называемую хозяйственную часть его - кухня, кладовая, санузел - делают типовой, а в обстройке этого центрального узла двумя, тремя и четырьмя комнатами применяется много различных вариантов. Одна фирма сумела создать из одних и тех же стандартных элементов десять совершенно различных типов домов... В 1937 году один стандартный дом строили в течение 30 дней, в 1938 году - за 10 дней, в 1940 году - за 6. В Калифорнии 977 домов были построены за 34 рабочих дня. Здесь фирма дошла до совершенства... Наши строители, сдав дом, даже с недоделками, никогда больше им не интересуются. А в Англии и Америке они оставляют жильцу специальный анкетный листик, в котором тот в течение двух-трех лет должен сообщать фирме обо всех неполадках... В Америке нет строительных материалов, которые перевозились бы не в контейнерах, а у нас в
строительстве контейнеров нет совсем... В Америке на пять квалифицированных рабочих приходится один разнорабочий, а у нас на пять квалифицированных рабочих приходится пять, а то и больше разнорабочих..."
Игорь закрыл глаза. Рассказать это все Крикуну - вот бы старик обрадовался. Он себе такого даже не представляет. Игорь почувствовал нечто вроде собственного превосходства над неосведомленным профессором. При желании он мог бы предложить мудрому старцу в утешение еще кое-какие удивительные истории из цикла "наши порядки". Например, про Таточку Педан.
Встретились они случайно на майские праздники. Вид у Таточки был ужасный, как после тяжелой болезни. Игорь прежде всего подумал о неудачном аборте с заражением крови, метаниями в бреду на грани жизни и смерти и проклятиями в адрес виновника - респектабельного пожилого "дяденьки". Потом выяснилось, что насчет аборта он ошибся, а насчет дяденьки - нет. Конечно, как Игорь и предполагал, отношения их были очень близкими и отнюдь не только деловыми. Разумеется, хахаль обещал их оформить, и Таточка верила ему... пока не выявились некоторые весьма печальные для нее пикантные обстоятельства. Оказалось, что ее жених и покровитель был уполномоченным одновременно двух министерств и еще какого-то "снабсбыта", регулярно получал полную тройную зарплату и другое обеспечение, использовал служебное положение в личных целях (за счет одного завода отремонтировал квартиру, на другом за бесценок приобрел мягкую мебель и т. п.) Кроме того, на всех предприятиях, от которых ему требовались сведения об отгрузке продукции, у него были свои "таточки", и с каждой - свои сложные и не только деловые отношения. Очевидно, он в самом деле личность незаурядная, если долгое время справлялся со всем этим. И тогда нет ничего удивительного в том, что "таточки" слетались к нему, как мошки к фонарю. Но где-то и эта незаурядная личность оступилась, может быть, какая-нибудь пассия почему-либо осталась им недовольна, может быть, еще что, только тайна раскрылась, уполномоченным заинтересовались следственные органы и аферист скрылся, не попрощавшись с "невестой".
Это обернулось для Таточки не только горьким крушением надежд "устроить, наконец, свою жизнь", но и другими непредвиденными последствиями. Ее внешность и образ жизни всегда делали ее заметной фигурой на небольшом сравнительно заводе, где она работала. Она и раньше ощущала на себе холодок отчуждения, осуждающие взгляды сотрудниц, но не обращала на них внимания, держалась независимо, даже вызывающе, и бездумно наслаждалась жизнью под крылышком богатого и влиятельного "дяденьки". Сколько бы Таточка ни клялась и божилась, никто в ее непричастность и, тем более, неосведомленность о неблаговидных деяниях покровителя, конечно, не верил. И когда он исчез, скрытая неприязнь, вражда, зависть выплеснулись наружу, перешли в открытую травлю. Ее в глаза обзывали нехорошими словами, злорадствовали, "цеплялись" по всякому поводу, предрекали разные беды, вплоть до тюрьмы за соучастие...
Но главной беды предугадать никто не мог. Она заключалась в старой, как мир, ситуации: девушка имела несчастье приглянуться одному из власть предержащих, в данном случае, директору завода. Он уже давно "точил зуб" на нее, неоднократно называл уполномоченного министерства счастливчиком, как-то даже, вроде мимоходом, поинтересовался, хорошо ли ей работается и не согласится ли она перейти в другой отдел с повышением зарплаты. Когда же Таточка, волею судьбы, оказалась свободной, директор вызвал ее в кабинет, где бесцеремонно и грубо, "словом и действием" пытался "склонить ее к сожительству" (так казенно обозначила суть его приставаний сама пострадавшая). Игоря это не очень удивило. У него не возникло желания броситься спасать ее. Он всегда считал соседку весьма доступной, с которой можно не церемониться. Ему казалось, что она не прочь была бы и с ним, Игорем, между делом завести шашни. Достаточно было ему один раз согласиться посадить ее на раму своего велосипеда, как все завертелось бы. Поэтому, откровенно говоря, он ничего чудовищного в притязаниях директора не усмотрел. Скорее его удивило возмущение и отказ Таточки. С его точки зрения для нее это был бы прекрасный выход из положения: можно только представить себе, каким гоголем она ходила бы, как немедленно заткнулись бы все травильщики. А впоследствии, может быть, ей удалось бы настолько привязать его к себе, что он и от семьи ушел бы. По данным Славы, Оля Темникова, поступившая секретаршей в какой-то трест, своего Управляющего уже "приручила"... Роль недотроги к Таточке никак не подходит. И Игорь мог только мысленно разводить руками в знак полной невозможности понять женскую душу.
Директор, по характеристике несостоявшейся любовницы, "на заводе царь, ему никто не смеет перечить, любого на место поставит... и как мужчина интересный". Отказ такой сильной личности со стороны "веселой женщины", каковой Игорь считал Таточку, был для него загадкой. Но так или иначе, а директор взъелся на свою строптивую сотрудницу. А какими методами он действует, когда взъестся, пострадавшая проиллюстрировала на примере, который Игорь и вспомнил, непроизвольно отобрав для Крикуна эффектный обличительный материал.
Не так давно Таточкин директор взъелся на весь заводской коллектив. Он обнаружил, что некоторые рабочие опаздывают с перерыва. Этого оказалось достаточно для появления такого приказа: "Во изменение параграфа такого-то Положения о пропускном режиме запретить с сего числа выпуск с завода лиц, имеющих нормированный рабочий день". Точка. И никаких гвоздей. Обращались в завком, в райком партии, терпеливо разъясняли директору: в законе о труде прямо записано, что каждый трудящийся располагает перерывом по своему усмотрению и может на это время отлучаться куда угодно. Не подействовало. Дошло до министра. Говорят, тот обещал помочь, но почему-то не спешит выполнить обещание. Во всяком случае, к моменту встречи Игоря с Таточкой приказ еще не был отменен, и охрана им неукоснительно руководствовалась. А если и заставят в конце концов отменить, то, уверяла Таточка, для высокопоставленного
унтера Пришибеева все равно все пройдет безнаказанно и стиль его руководства не изменится. А жалобщикам он еще покажет где раки зимуют. Это он умеет...
Тогда Игоря поведение хозяйчика-самодура возмутило. Теперь, после того, что ему сегодня открылось, он уже не только не возмутился, но и не очень удивился. Директор как директор. Норовит превратить своих сотрудников в “спецконтингенты”. Более мягкий и порядочный в наших свирепых условиях “джунглей” не выживет. Таточка сказала Игорю, что специально для суда над самодуром, если таковой когда-нибудь состоится, хранит пачку своих заявлений об увольнении. Резолюции директора на них, от коротких и хлестких, как удар бича: "Не выйдет!" или бесстрастных: "Освободить не могу", до глубокомысленных туманных и почти лирических, вроде: “природу ваших настоящих мотивов я понимаю, а вы вот меня понять не можете. Поработаете – убедитесь”, или издевательских, как на заявлении, датированном 1 апреля: “1 апреля - день шуток и обманов. Давайте не будем шутить. Работайте на здоровье” - достаточно красноречиво демонстрируют норов и настроение нашего типового хозяйственного руководителя, а заодно и наши порядки. “Да что я, крепостная? Или в концлагере сижу? - всхлипывала Таточка. - И жаловаться некому... совсем со свету сживет, по-настоящему в тюрьму засадит, он такой...”
“Да уж...”, - только и смог мысленно развести руками Игорь.
Светлана Ольховская ничего такого страшного не говорила, никаких конкретных фактов не приводила. Она только рассказала анекдот, который поначалу показался Игорю злопыхательским и не очень остроумным. Лишь сейчас в полной мере до него дошел смысл анекдота, содержащего гигантский заряд "отравляющего вещества".
Разговор происходил несколько дней назад за ужином по поводу отъезда четы Селеневичей на производственную практику на Южный берег Крыма. В тот вечер в комнате Ольховских, где теперь жил и Слава, царило необыкновенное оживление и веселье. "Будто все надышались веселящего газа", - подумал Игорь, вспомнив бесконечные взрывы хохота практически без причины. Настроение у Светы было прекрасным. Отношение к ней мужа, вопреки всем прогнозам, было выше всяких похвал. И с тестем он быстро достиг взаимопонимания. Света “цветет и пахнет”, по определению Липкинда. И это настроение хозяйки передавалось другим, создавая легкую непринужденную атмосферу праздника. Разумеется, количество претендентов на крымскую практику значительно превосходило число выделенных мест. Но Слава, как всегда, “повернулся” вовремя, оперативно сколотил компанию, согласовал с кем надо, все утряс и уладил. Его чествовали, как героя. Миша Копельман попал в эту группу по протекции Игоря. Заведующий производственной практикой, инструктируя отъезжающих, говорил, что целью практики является непосредственное детальное знакомство с основными процессами и методами строительных работ, их последовательностью, организацией рабочего места, инструментом и приспособлениями, с нормами выработки, расценками и так далее; что было бы очень хорошо и полезно, если бы каждый студент хоть немного поработал на рабочем месте, например, для начала, подсобником у каменщика, научился бы сноровке и экономии движений, а потом, может быть, на некоторое время заменил бы мастера. Станислав за столом предложил провести практику под девизом: "сотрем грань между стройкой и морем", а насчет работы подсобником руководствоваться словами песни: "...грязной тачкой руки пачкать... ха-ха! это дело перекурим как-нибудь".
Игорю такие остроты показались бестактными по отношению к присутствовавшему там Мише Копельману, которого нужда заставит на все время практики занять рабочее место стекольщика или плотника. Чтобы сгладить неловкость Игорь сказал, что в Америке студенты издавна подряжались летом на черную работу - кельнерами в ресторанах, обслуживающими в гостиницах. И это никого не шокировало. Хорошо зарабатывали. А у нас студенты перебивались уроками, голодали, но заниматься физическим трудом считали для себя зазорным. Это подметил граф Витте в своих мемуарах. Разговор принял "американское" направление. И тут Света рассказала анекдот (раньше Игорь от нее анекдотов никогда не слышал), который, в свою очередь, к месту "выдал" ей Марик Липкинд (член партии и член бюро райкома комсомола!) на лекции по политэкономии.
Большую часть этой лекции преподаватель посвятил кризисным явлениям, развивающимся в экономике Соединенных Штатов Америки. Он подробно и обстоятельно объяснял как это плохо, что за время войны парк станков в Америке вырос на 80 процентов, а в целом производственные мощности в два раза превышают потребности США. На основе неопровержимых научных доводов и теорий лектор сулил несчастной Америке уже в текущем году снижение производства на 15 - 20 процентов и увеличение числа безработных до 5 - 7 миллионов человек. "Монополисты ищут спасения от надвигающегося кризиса в экспансионистских устремлениях, в завоевании новых рынков, предоставлении займов другим государствам и так далее. Но все напрасно! - гремел преподаватель. - Процесс перепроизводства, сужение внутреннего рынка, рост безработицы - все это неумолимо развивается. Избежать кризиса или даже существенно ослабить его им ни за что не удастся..." Марик наклонился к уху Светы и зашептал: "Хочешь анекдот? Один лектор долго доказывал слушателям как у нас тут хорошо, а у них там плохо, а потом, как обычно, спросил, есть ли вопросы. Поднялся сухонький старичок. Вот, говорит, вы тут очень хорошо объяснили нам как у нас хорошо и как у них плохо. Но, спрашивается, если у нас так хорошо, а у них так плохо, так почему же у них так хорошо, а у нас так плохо?.."
Игорь хмыкнул и криво улыбнулся. "Улыбкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом", - машинально отметил он про себя. Анекдот, что называется, разит не в бровь, а в глаз. Вопрос старичка из анекдота можно было бы поставить эпиграфом к стенограмме, которую он сейчас читает. Начальник главка, руководящие работники трестов, ученый - все они как будто специально собрались для того, чтобы проиллюстрировать этот анекдот яркими примерами. В чем тут дело? В чем причина? Распоясались за время войны? Или "русский характер"?
Игорь ясно представил себе лицо Крикуна во время его, Игорева рассказа. Оно светилось бы, как у миссионера, обратившего, наконец, после долгих трудов неразумного язычника в истинную веру. И, конечно, старик воспользовался бы подходящим предлогом, чтобы в десятый раз, в данном случае с особым удовольствием, напомнить Игорю свою любимую притчу. "Спросили у русского руководящего железнодорожника, почему поезда на много часов опаздывают? "Война!", – пожал тот плечами. А у немцев поезда идут минута в минуту. Спросили у железнодорожного чина, как это им удается. "А как же? Война!", - был его ответ". Раньше Игорь дулся, слушая эту притчу. В устах бывшего буржуя она для уха комсомольца и патриота выглядела клеветой. Теперь он вынужден был пересмотреть свое отношение к ней. Чем железнодорожники лучше строителей или работников кирпичного завода?
С горьким чувством перевел Игорь вновь взгляд на листы стенограммы, выхватывая из речей куски, от которых "падало" его сердце.
Управляющий одним трестом: "...Здесь говорили об аттестации руководящих кадров. Бесполезно. Некем заменить. У нас из двадцати семи мастеров двадцать шесть не имеют специального образования, а из четырнадцати прорабов только два имеют высшее и два среднее образование..." Другой Управляющий: "...Мы, как и все остальные предприятия, включились в социалистическое соревнование к 30-й годовщине Октября и взяли на себя обязательства. Но я должен, между нами говоря, сказать, что слову строителей уже не верят. Мы очень часто берем обязательства, но очень редко их выполняем..." Третий: "...Кто у нас работает директором кирпичного завода и шлакоблочной установки? Там оклад 700 - 800 рублей. Туда идет тот, кого почему-то выгнали из артели. Там нет инженера, нет технолога, нет механика ..."
Заключительное слово начальника главка: "...Спускаюсь я как-то по мосту на металлургический завод. Конец смены. Рабочие идут домой, и каждый второй несет шабашку. Здесь двадцать тысяч рабочих. Считайте. Рабочие пилят доски, превращают их в щепу, чтобы пронести, и так далее..."
"Для чего они все это говорят? Кому? Кому вообще нужна вся эта конференция? Почему она называется технической? Какая и кому от нее польза?" - Игорь вытер о колени вспотевшие ладони и сжал ими застучавшие виски, продолжая машинально пробегать глазами абзацы текста. После того, что ему только что открылось, привычные уже ритуальные процедуры чтения письма руководителю украинских большевиков Кагановичу и телеграммы Хрущеву, как и выборы почетного президиума и почетного председателя, он воспринял как изощренное издевательство, кощунство.
“...Почетные задачи по восстановлению и дальнейшему развитию черной металлургии Донбасса требуют от каждого из трудящихся максимального напряжения сил и энергии, умелого использования внутренних резервов и той огромной помощи, которую оказывает нам партия и правительство, - читал (наверное, с выражением) секретарь Макеевского горкома партии. - Над решением этих вопросов и работает наша производственно-техническая конференция.
Глубоко сознавая свою ответственность перед Родиной, партией и товарищем Сталиным, мы заверяем вас, что на основе дальнейшего технического прогресса, развития передовых методов строительства, использования накопленного опыта и знаний, широкого развития новаторства и испытанного метода социалистического соревнования, строители с честью выполнят свой долг перед страной, решат задачи, поставленные планом второго года сталинской пятилетки".
Игорю захотелось мощным боксерским ударом опрокинуть навзничь этого секретаря горкома, а заодно надавать пощечин начальнику главка и всем участникам этого позорного сборища. “Вы все у меня на одно лицо. И имя вам – Чичиков”, - гвоздил он командный состав донбасских строителей, раздавая зуботычины. Не обошел он и Пучкова (скорее всего, Алексей Леонтьевич там присутствовал и, как участник, получил стенограмму. Зачем размножали и рассылали? Как не стыдно?!) Ощущение неудовлетворенности сменилось бурным внутренним протестом, злостью. В нем проснулся азарт бойца. В уме немедленно созрела легенда: проходя практику в Макеевке, случайно попав на конференцию и выслушав то, что сейчас прочитал, он попросил слова и быстро наставил на путь истинный заблудших руководителей министерства и трестов, обрушив на их головы шквал гнева и сарказма. И они, прозревшие, пробужденные, воздали ему по заслугам...
Забывшись, Игорь поднялся и гордо выпрямился, устремив орлиный взор на дверь и захлопывая стенограмму.
- Одну минуточку, - спохватилась миловидная женщина, выглядывая из коридора. – Не уходите. Я сейчас попробую вытащить Алексея Леонтьевича.
Она удалилась, а Игорь, смутившись, снова сел. Боевой пыл пропал. И интерес тоже. Теперь сама проблема замены деревянных шпал железобетонными и даже революционные изыскания толкового, но трусоватого Бромберга уже не представлялись ему такими уж важными. Впервые за два года в глубинах его души шевельнулась предательская мысль: "А может, я ошибся в выборе пути, попав по милости Пучкова в непроходимое болото?" Внутренний подстрекатель немедленно подыскал аргументы: "чертить ты не любишь, а на старших курсах проекты - сплошное черчение. В Механико-машиностроительном институте открывается отделение под названием "динамика и прочность машин", куда специально отбирают студентов с повышенными способностями к математике. А в университете - отделение атомной физики. Это как раз для тебя. Витя белобрысый сунулся было, но его не взяли. А тебе, наверное, сами предложили бы”.
В комнату вошел, пропустив вперед миловидную даму, Пучков. Вид у него был озабоченный.
- Через пять минут начнется собрание, - обратился он к Игорю, не поздоровавшись. - Мы пройдем сейчас вместе, там составим заявление, а после собрания зайдем к директору и все решим. Пошли. - Он двинулся к выходу, потом вернулся, порылся в бумагах, взял какую-то из них, на секунду застыл, поднеся бумагу близко к глазам, спросил у миловидной женщины, не отпечатали ли еще то, что он утром давал, и торопливо зашагал, доставая на ходу из кармана махорку. Игорь покорно последовал за ним. Он выдерживал дистанцию в два шага и Алексей Леонтьевич не делал попыток заговорить со своим спутником, словно забыв о нем. Когда Пучкова остановили и спросили что-то насчет какого-то акта, Игорь тоже остановился. К разговору он не прислушивался, а с горечью наблюдал за своим поводырем: рядом с моложавым худощавым аккуратно одетым и подстриженным сотрудником Пучков в своей выцвевшей рубашке, потертых брюках и стоптанных перекошенных парусиновых туфлях выглядел, как чучело в огороде. “С первой получки куплю ему новые парусиновые туфли, - решил он, - а если в компании с миловидной женщиной, то и рубашку”.
В зале на четвертом этаже на стульях, скамьях и столах, составленных вдоль стен, разместились участники собрания. Многие оживленно переговаривались между собой, в зале стоял ровный гул. Пучков перед входом в зал сделал несколько быстрых затяжек, поплевал на тлеющий кончик цигарки, выбросил окурок в окно, сел на указанный ему сотрудником стул, который тот для него занял, что-то сказал соседу, потом они оба подвинулись, освободив для Игоря место. Почти тотчас же по какому-то условному сигналу несколько человек в разных концах зала поднялись и направились к сцене, чтобы занять место в президиуме. Освободился стул и возле Игоря и он, спросив у Пучкова глазами разрешение, занял его. Поджарый подтянутый человек в пиджаке и галстуке, по всей видимости, директор института, открыл собрание. Из вступительного слова Игорь узнал, что приказом номер 10 от 7 января текущего года Министр строительства предприятий тяжелой индустрии товарищ Юдин обязал руководителей трестов широко внедрять установленные техническим планом мероприятия по повышению механизации трудоемких работ, по повсеместному переходу к работе на основе заранее составленных проектов организации работ, а также по развитию производства новых строительных материалов. В частности, этим планом предусматривалось осуществить строительство домов поточным методом; вести учет качества работ; добиться, чтобы не менее 80 процентов жилых зданий сдавалось в эксплуатацию с оценкой "отлично" и "хорошо"; обеспечить выполнение механизированным способом высокий процент земляных, штукатурных, малярных работ, работ по приготовлению и укладке бетона и так далее. Институт сооружений обязан был оказывать строителям в этом деле научно-техническую помощь, осуществлять некоторые контрольные функции, в первую очередь, в области качества работ, и регулярно докладывать руководству Министерства о ходе выполнения технического плана. Настоящее собрание призвано подвести итоги этой работы за прошедшие полгода...
Игорь встрепенулся и навострил уши. Та конференция, стенограмму которой он только что прочитал, лишь очень условно могла именоваться технической, поскольку на ней в основном речь шла о том, что в Донбассе вор на воре сидит. От этого собрания он ожидал интересного и содержательного обсуждения истинно технических проблем в духе лекции, некогда прочитанной ему профессором Одноволом. Аудитория внушала ему уважение. Он даже боялся, что многого не поймет. Но доклад заместителя директора по научной работе, того самого, который в Макеевке пространно рассказывал, как в Америке хорошо и как у нас плохо, разочаровал его начисто.
Ученый дудел в ту же дуду, что и начальник главка, никаких сложных технических вопросов не касался, формулами, схемами и другими атрибутами, принятыми при обсуждении научных и технических проблем, не пользовался. А картина и здесь получилась удручающей. Строительство домов поточным способом до сих пор не ведется. Такое строительство было намечено в Мариуполе, проект возведения ста домов составлен, но к работам не приступили из-за нехватки людей и транспорта (наверное "областные организации" до сих пор еще не "повернулись" и не заполнили лагеря!). Проекты организации работ делаются только для пусковых объектов, да и то, как правило, запаздывают, поэтому строят без них (при царящих на стройках безобразиях, воровстве и нравах джунглей еще кому-то нужен проект организации работ?! – пожал плечами Игорь). Учет качества и журналы производства работ нигде(!) не ведутся...
Игорь перестал мысленно огрызаться и, понурив голову, слушал длинный перечень вопиющих безобразий и разгильдяйства.
...Процессы приготовления бетона и раствора повсеместно ведутся кустарно. Дозировка материалов осуществляется кое-как, вручную, тачками, ведрами, лопатами. Материалы применяются засоренные и зачастую перед употреблением не испытываются. Ни один трест не располагает оборудованными складами цемента, разгрузка его производится вручную, отпуск потребителям - навалом, бесконтрольно. Потери огромны. Вообще технические условия на все виды работ нарушаются повсеместно и систематически. Отсутствует элементарная технологическая дисциплина. Нет отделов технического контроля. Технический персонал строек в основном занимается решением административно-хозяйственных вопросов. Мероприятия по устранению недостатков для формы составляются, решения принимаются, но не выполняются. Только один раз в одном тресте – “Запорожстрое” - за некачественные столярные изделия на виновного наложено взыскание.
Докладчик остановился, перевел дух и, глядя уже не в бумажку, а в зал "под занавес" в сердцах воскликнул: "Для руководства всех звеньев главное - сроки. Больше ни до чего никому нет дела. Очевидно, эти товарищи в "лихорадке буден" забыли, что нашей стране нужно не только количество, но и качество продукции". (Уж больно ты грозен, как я погляжу! Шутка ли, на руководителей всех звеньев замахнулся! А к кому призыв? Как напомнить “забывчивым товарищам” про их долг и прямые обязанности?)
Заместитель директора уселся на место, и Игоря уже почти не удивило, что сей умудренный опытом и знаниями ученый муж, к тому же недавно вернувшийся из Америки, как и грозный начальник главка, руководители трестов, партийные деятели, даже не сделал попытки проанализировать, почему стали возможны подобные безобразия, в чем причины и корни такого варварства? Что это – махровое круговое головотяпство? Преступная халатность? Или – упаси, боже - во всех звеньях руководства засели вредители?
Директор спросил, есть ли вопросы к докладчику. Таковых не оказалось.
"Однако какие удивительные совпадения бывают иногда в жизни, - вдруг подумал Игорь: не успел вообразить ситуацию с собранием матерых строительных волков и случайно попавшим туда практикантом в качестве “бога из машины”, все расставляющего по своим местам, и вот на тебе, через пять минут как по щучьему веленью мечта сбылась, условия созданы - есть соответствующая аудитория, трибуна для страстной филиппики новоявленного Демосфена. Оставалось только попросить слова". "Давай, дерзай, - высунулся ехидный “двойник” из душевного подполья, - чеши, не дрейфь, обличай и поучай. Напомни, например, о том, что у древних римлян архитектор отвечал за качество заказанного ему сооружения головой в буквальном смысле слова. А если случалась авария с жертвами - это стоило жизни и членам семьи архитектора. Предложи возродить эту традицию в качестве радикальной меры борьбы с головотяпством и вредительством. Неплохо также позаимствовать у моряков Балтийского флота их действенные способы борьбы с бандитизмом. Может быть, тогда воров меньше станет..." Но стоило Игорю мысленно перехватить взгляд Пучкова, Чистова – и охота крушить и громить отпала. Что-то здесь не так, чего-то он видимо, недопонимает...
Николай Прокопьевич Чистов обронил как-то в разговоре с Игорем, что "рэбе" однажды спас ему жизнь. Игорю это долго не давало покоя. Ему почему-то очень хотелось, чтобы Чистов в самом деле был обязан Пучкову жизнью, но создать правдоподобную версию он не смог. Наконец, во время последнего разговора на скамеечке в саду Игорь прямо спросил, каким образом Алексею Леонтьевичу удалось в тылу, на "сталинской линии обороны на Урале" спасти жизнь товарищу. Пучков удовлетворил его любопытство. На одном из курируемых Чистовым объектов рухнуло железобетонное перекрытие. Его бетонировали зимой и не делали полагающегося в таких случаях прогрева бетона электричеством или паром. Бетон, не успев затвердеть, замерз. А когда весной перекрытие освободили от поддерживавшей его опалубки, произошла авария. Только по счастливой случайности обошлось без жертв: как раз была пересменка. А вообще в помещении под этим перекрытием работало много людей, не то трудармейцев, не то заключенных. Следить за соблюдением правил производства работ должен был Чистов. Но в это время его постигло большое личное горе: умер единственный шестилетний сын. Мальчик долго тяжело болел, нужны были лекарства, продукты. Все это доставалось с огромным трудом. И Николай Прокопьевич, вообще честный и добросовестный, на сей раз не доглядел. Своей вины он не отрицал. Руководители строительно-монтажного управления норовили на этом сыграть. По законам военного времени Чистову при самом благоприятном исходе угрожал штрафной батальон. И здесь свою роль сыграли влияние и авторитет Пучкова...
Игорь разыскал глазами Чистова. Тот сидел впереди и выражения его лица Игорь не видел. Неужели на стройках, которые обслуживает его филиал, тоже творятся такие безобразия? Будет ли он выступать? Что скажет? И вообще, каким сложным клубком взаимоотношений связаны сидящие здесь специалисты, среди которых, как когда-то ему сообщил Пучков, четыре доктора и девять кандидатов наук, что они думают о положении дел в строительстве, какие мысли и ассоциации вызывает у них все, о чем здесь с такой беззастенчивой и бездумной откровенностью говорят.
И вот пошли выступления. Речи представителей периферии, как правило, состояли из двух частей. В первой части ораторы детализировали и конкретизировали на примерах "своих" трестов то, о чем в общих выражениях толковал заместитель директора. Подробности, частности, соединяясь и наслаиваясь, делали омерзительную картину, нарисованную в докладе, значительно более выпуклой и уродливой. Скелет как бы обрастал мясом, только гнилым, с червями. Из полученных одним трестом 15 кранов только 5 (!) оказались с моторами. В другом дважды разбирали дымовую трубу из-за плохого качества кирпича и отклонения кладки от вертикали. Это филиал Института сооружений рассматривал как свое большое достижение. Вероятно, этого действительно было не так легко добиться, потому что другому филиалу не удалось заставить строителей заменить 500 кубометров кирпичной кладки, уложенной зимой и имеющей "практически нулевую прочность". Приводился и такой пример. На стройку прибыла партия (200 тонн) цемента, который вообще нельзя назвать вяжущим. Он просто не схватывался. Конечно, на складе этот, с позволения сказать, цемент смешался с другими. Представители института сначала забраковали всю эту смесь, потом, поскольку другого цемента не было и в ближайшее время не предвидилось, под нажимом строителей и партийных органов разрешили употреблять его для неответственных конструкций - полов и тому подобных. Но руководство треста с этим не посчиталось и разрешило употреблять негодный цемент для всех несущих конструкций... (это уже прямое вредительство, за которое полагается тот самый лагерь, где пока есть свободные места!).
- Надо было сигнализировать, трубить во все концы, - бросил реплику директор.
- Сигнализировали. Трубили. И вам писали, и в обком партии, и в министерство. Добились только того, что если раньше трест выделял нам талоны на дополнительное горячее и добавочный килограмм хлеба в декаду, то теперь перестал...
Со злорадным удовлетворением услышал Игорь о том, что с приходом на комбинат производственных предприятий треста "Азовстальстрой" рабочих исправительно-трудовых колоний обращение с изделиями при распалубке, погрузке, транспортировке резко ухудшилось и, соответственно, возросла их порча. В эту минуту он неосознанно был солидарен с заключенными.
Большую и яркую речь, выслушанную Игорем с должным вниманием, произнес руководитель лаборатории экономики строительства Геннадий Андреевич Рудаев, как представил его директор. Он говорил о том же, что и все другие: но говорил складно и грамотно, ловко оперировал цифрами, и от этого его речь приобретала особую документальную убедительность. Например, лабораторией проводился хронометраж работы бригад каменщиков и штукатуров. Он показал, что эти бригады в среднем 50 процентов рабочего времени тратили на то, что сами отправлялись “в бой” за раствором и кирпичом. Штукатур пятого разряда возил мусор, каменщик пятого разряда работал грузчиком и т.д. Практически везде неудовлетворительное выполнение государственных планов и бесхозяйственность привели к значительному удорожанию строительно-монтажных работ, иногда до 100 процентов и даже больше от сметной стоимости выполненных объемов. (А Москва жестко требует постоянного снижения сметной стоимости. Тресты берут соцобязательства. Что дальше? Всеобщий обман и очковтирательство! Куда идем? – сжимал кулаки, челюсти и ерзал на стуле Игорь).
...Десятки миллионов кирпичей, то есть многие сотни тысяч тонн перекладывались вручную 7-10 раз. Механизированным способом было погружено только 1,5 процента вагонов, а выгружено “аж ноль целых, две десятых процента”, - гремел экономист, напоминающий лицом и фигурой Станиславского, только без пенсне... Игорь зажмурил глаза, и экономист тут же превратился для него в настоящего Константина Сергеевича Станиславского. И тот, сощурившись и подавшись вперед, бросает в зал ядовитый вопрос из анекдота: "...так почему у нас так плохо?.."
Игорю было стыдно за сидящих в зале, он злился на них, на себя, на своего “двойника”, обвиняющего его в малодушии. Недавно, в связи с Указом об ответственности за разглашение государственных тайн по радио передавали статью о бдительности. В ней говорилось, что немецкая разведка за много лет до нападения на СССР направляла сюда лазутчиков, надеясь создать в лице пятаковых, тухачевских, крестинских и других фашистских агентов, русских лавалей, пэтэнов, павеличей. В Венгрии идет суд над заговорщиками, среди которых оказались и видные в недавнем прошлом политические деятели… Голова его пошла кругом.
А очередной выступающий, перейдя ко второй части выступления, горько жаловался на свою судьбу. Это, пользуясь присутствием начальства, делали все иногородние участники собрания: тресты не обеспечивают сотрудников института жильем, спецодеждой, дополнительным питанием, промтоварами, мылом. В помещении одной из опытных станций нет двойных рам, отопления, воды. Был бы хоть транспорт, - буквально со слезами на глазах воскликнул низенький лысый еврей, выступление которого отличалось темпераментом и активной жестикуляцией, - можно было бы возить из близлежащих колхозов продукты, топливо сотрудникам... - Не говоря уже о производственной необходимости, - спохватился оратор.
- Так почему все-таки раскритиковали кинофильм "Большая жизнь"? - Игорь вложил в этот адресованный Пучкову вопрос всю сложную гамму чувств, переполнявших его. Тот бросил на юношу беглый озабоченный взгляд, как бы проверяя, здоров ли он, и недоуменно пожал плечами.
- Давайте писать заявление. Бумага есть? - хрипло прошептал он.
Игорь, ощущая глухое раздражение, но не смея противиться, покорно нацарапал под диктовку “... прошу принять...”
- Мне пора, я уже должен быть на избирательном участке, - сказал он, вручая Пучкову подписанное заявление. Тот, машинально взглянув на свои большие ручные часы фирмы "Павел Буре", разрешающе кивнул и Игорь, даже в злости инстиктивно стараясь производить меньше шума, выскочил из зала. А с трибуны тем временем сотрудник Пучкова с иезуитским лицом читал проект резолюции собрания, большинство пунктов которой начиналось
словами: "Поставить вопрос перед Министерством о необходимости..."
"Ставьте, - прошипел Игорь. - К стенке их всех вместе с вами надо поставить. Рано смертную казнь отменили. Тоже, может быть, враги постарались". И он на ходу выставил руки так, словно дает автоматную очередь.
“Зря за автомат хватаешься, - остановил его внутренний тайный советник. – Автомат – это для пехоты. А оружие разведчика – ум”. Игорь остановился с открытым ртом, пораженный гениальной в своей простоте находкой “двойника”. В самом деле, чего проще: работая в институте, забрать домой стенограмму, перепечатать ее и каким-то образом передать через американских корреспондентов в Москве Гарольду Стассену, а тот во время очередной беседы передаст ее Сталину. Больше ничего не требуется. Вождь прочтет, волосы у него дыбом встанут, и он немедленно примет меры. А какие меры – этому нашего горного орла учить не надо. “Да, решение найдено, - возликовал патриот Зуев. – Отныне моя жизнь обретает новый смысл”. “Не спеши, – быстро пошел на попятную осторожный внутренний советник. - Все не так просто. Стассен вряд ли передаст Сталину острый обличительный материал, который ты ему, минуя цензуру, то есть, нарушив советский закон, вручишь. Он использует его во вред нам. Он в своей желтой прессе раструбит на весь мир. Враги, разглядев наши “глиняные ноги”, обладая к тому же пока монопольно атомной бомбой, развяжут новую войну. А что грозит тебе, виновнику? Смертную казнь отменили, но для тебя сделают исключение”.
“Ерунду несешь, - отмахнулся Игорь. - Нашу силу они еще не забыли. А если моя смерть поможет открыть стареющему вождю (а заодно Кагановичу, Хрущеву и всем другим истинным большевикам) глаза, которые им враги внутренние зашорили бесконечными фальшивыми победными реляциями, лживыми приветственными письмами, бурными аплодисментами и Почетными Президиумами, - я согласен. И Крикуну докажу, что я не трус. Александр Матросов не пожалел жизни чтобы спасти один взвод. А тут вся страна предана. А насчет атомной бомбы – так это ж не шестикрылый Серафим. Она сама не летает. Ее самолет тащит. А для таких стервятников у нас есть зенитки, истребители... А в крайнем случае, если понадобится, и новый Талалихин отыщется. Не дрейфь”. Он рывком резко ускорил шаг.
Игорь действительно спешил на избирательный участок: он обещал отвезти на велосипеде Виталия Хрусталева к Наташе Бевзюк, "на случку", как добродушно и бесцеремонно напутствовал его Слава Селеневич, вгоняя Виталия в краску. Пока дальше пустых застольных разговоров и чаепитий в присутствии беззубого словоохотливого деда Наташи, державшего в руках нити разговора, дело у них не шло. Впрочем, сегодня у них только четвертое свидание, причем в первый раз даже разговора не получилось. На беседу собрались те бабушки и дедушки, которые всегда составляли Игореву аудиторию - всего семь человек, не считая "штатного" агитатора. Виталий, тихо и монотонно, не отрываясь от текста, прочитал почти полностью первую главу биографии товарища Сталина. Старички и старушки сидели тихо, но вряд ли, за исключением деда Наташи, внимательно слушали. В обсуждении услышанного он единственный принял участие, выразив удивление по поводу того, что сыну сапожника удалось попасть в духовную семинарию. Виталий и Игорь внести ясность в этот вопрос не могли. На помощь пришел другой дед, разъяснивший, что это случилось не в России, а в Грузии. Деда Наташи такое разъяснение вполне удовлетворило, и на этом дискуссия закончилась. Обычно после беседы Игорь уходил сразу же, а соседи еще некоторое время обсуждали свои дворово-переулочные дела. Поэтому, чтобы дать молодым людям возможность перекинуться хоть несколькими фразами, хитроумному сводне пришлось прибегнуть к уловке: подкачать велосипедные камеры. Это заняло минут пять, в течение которых Наташа и Виталий молча стояли рядом. Игорь тоже стушевался. Так они с Виталием и уехали. В следующий раз Игорь, в соответствии с разработанным планом, оставил Виталия одного, а сам ушел к Гале и вернулся только часа через три. Тут уж ничего не поделаешь: Виталий ожидал его, беседуя в присутствии Наташи с дедом. В третий раз, возвратившись, Игорь уже застал Виталия за чаем.
Основным занятием влюбленного Хрусталева между свиданиями теперь стали терзания на тему "любит - не любит". Он то рисовал блаженные картины неземного счастья, то распалял себя сомнениями, изводя Игоря бесконечными вопросами, на которые сто мудрецов не могли бы ответить, ждал "с томленьем упованья" и боялся очередной встречи.
Игорь ясно представлял себе, как он сейчас, нервный, жалкий и беспомощный, клянет и его, неверного друга, и собственную горькую судьбину. И юноша, гонимый долгом и состраданием, пустился бегом. Недавние высокие материи как-то сразу отошли на второй план, задача отвезти приятеля "на случку" представлялась более важной и необходимой, чем вывести на чистую воду полчища врагов. Дома, отказавшись обедать, на ходу затолкав в рот кусок хлеба с огурцом, он схватил велосипед и выскочил на улицу. Еще издали он увидел знакомую фигуру: Виталий ждал его на углу Сумской.
- Все одинаковы. Ни на кого нельзя надеяться, - истерично выкрикнул Хрусталев, застучав палкой по асфальту.
Игорь вроде и должен был ждать от него подобной выходки, и даже как будто был готов к этому. И все же дикая ярость вскипела в нем. Потребовалось усилие воли, чтобы не ответить "оскорблением действием".
- А я что, к тебе рикшей нанялся? - огрызнулся он и, не останавливаясь, проехал дальше. Если бы Виталий позволил себе еще какую–нибудь дерзость или упрек, Игорь уехал бы совсем. Но несчастный влюбленный не проронил больше ни слова. И Зуеву стало жаль беднягу. Сделав круг, он вернулся.
- Ладно, садись, там люди ждут, - примирительно буркнул он, чувствуя угрызения совести при виде выражения беспомощности и тупого отчаяния на лице друга.
"Ничего себе, с хорошим настроением едут любовнички на долгожданное свидание", - мрачно констатировал он, тяжело дыша в затылок сидящего на раме Виталия. "Еду, еду, еду к ней...", - со злостью, не обращенной к кому-либо конкретно, мысленно повторял он, нажимая в такт мелодии на педали.
Остановился Игорь, не доехав метров сто до Наташиной калитки.
- Знаешь, иди сам. Даже неудобно, вроде за ручку тебя вожу. Заеду часа через два. Не дрейфь.
И он круто развернул велосипед.
По мере приближения к заветному дому нервная напряженность, досада, тревога, неуверенность постепенно сменялись все нарастающим ощущением сладостного нетерпения. Небольшой домик в переулке представлялся ему райским гнездышком, оазисом в знойной пустыне, населенной людоедами, надежным укрытием от бурь и качки. Он не сомневался, что Галя все правильно поймет, утешит, согреет и приголубит. По этим делам она большая мастерица. "Еду, еду, еду к ней...", - теперь с радостью звучал в его ушах голос Лемешева. Ему вторил голос Клавдии Шульженко: "Руки... как вы легко могли обвиться. И все печали снимали вдруг..." В эти минуты Игорь испытывал даже нечто вроде злорадного удовлетворения по поводу царящей в строительном деле мерзости запустения. Значит, для него есть необъятное поле деятельности. Может быть, именно ему суждено добиться того, что не удалось хваленому наркому Гинзбургу и всем нынешним министрам по строительству вместе взятым. Молодость тут не помеха. Справочное бюро памяти тут же подсказало ему, что Александр Македонский и божественный Август Октовиан в его годы уже брали в руки бразды правления в масштабе империй. Велосипед под ним мгновенно превратился в некогда буйного, но укрощенного тогда еще юным Александром жеребца Буцефала. Еще мгновение - и перед его взором замелькала панорама, уже никакого отношения к строительству не имеющая: он, Зуев, восседает на своем командном пункте, на высоком холме в окружении многочисленной свиты... Товарищ Сталин наделил его чрезвычайными полномочиями, такими, как получил от Ленина сам, направляясь в Царицин. Теперь только его воля, прозорливость, оперативность и беспощадность к врагам могут спасти дело... В свите мелькают лица Селеневича, Липкинда, Копельмана. Непрерывно прибывают с донесениями и скачут с его распоряжениями адъютанты...
"Курьеры, курьеры... Тридцать пять тысяч одних курьеров", – предугадал Игорь едкую реплику "двойника". Он приготовился вступить в пререкания с ехидным соглядатаем и обосновать свои честолюбивые помыслы патриотическими соображениями. Но в этот момент до его слуха донесся знакомый голос, голос, который он мог бы различить среди тысяч:

Дывлюсь я на небо, та й думку гадаю,
Чому я не сокил, чому не литаю,

- пела Галина, и ей вторили два голоса: мужской и женский.
Игорь непроизвольно притормозил, но затем снова нажал на педали. Его гнала вперед не ревность. Он нисколько не сомневался, что у его Пончика в гостях чужая п а р а. Это могут быть соседи, родственники из Мерефы, знакомые мамы. Разумеется, ничего необычного, тем более предосудительного в этом Игорь не усматривает. Живут же они не на необитаемом острове. Может, случайно нагрянули. А может они какую-нибудь дату или событие отмечают. Мало ли что могло приключиться. И все-таки уже одно то обстоятельство, что его "любимая женщина", не проявлявшая за последний год ни малейших признаков непокорности и своеволия, ни с кем, кроме него вне института не общавшаяся более или менее тесно и никого дома не принимавшая, позволила себе петь и веселиться с кем-то, зная, что в это время может явиться ОН, вызывало если не недовольство, то, во всяком случае, удивление. Его гнало вперед любопытство.
У калитки соседнего домика Игорь остановился и простоял довольно долго, препираясь с "двойником", который настойчиво призывал его проявить деликатность и удалиться. Умом Игорь соглашался с оппонентом, но затаившаяся в темных глубинах души старая обида, чувство хозяина, властителя, повелителя в соединении с еще не успевшими отойти видениями, требовавшими стремительных решительных действий, удерживали его. За время, пока он колебался, Галина с большим чувством спела украинскую песню "Ой нэ свиты, мисяченько". Игорь заслушался, хотя он привык к исполнению этой песни более высокими звонким голосом, и цыганский романс прямо-таки от его имени, словно она видела его из окна:

Милая, ты услышь меня-а,
Под окном стою...

Игорь ощутил неловкость. Образ железного рыцаря революции расплылся и превратился в смешную фигуру недотепы с нелепой гитарой под длинной шинелью. Агитатор совсем уже было собрался последовать совету внутреннего судьи и повернуть оглобли. Но в конце переулка появились трое прохожих, так что теперь разворачиваться пришлось бы у них на глазах. С отчаянной решимостью Игорь сделал несколько шагов, просунул руку между досками калитки и открыл щеколду. Почти в тот же миг Галя выскочила ему навстречу. Она с крыльца порывисто обвила руками его шею, пригнула голову, крепко поцеловала в губы и за руку потянула в сени.
- А вот и наш агитатор, - провозгласила она с порога комнаты, театральным жестом, церемонно, как высокого гостя, пропуская его вперед. Игорь увидел за столом, уставленном бутылками, графинами и тарелками с едой, молодого офицера в морской форме и Галину маму.
- Но сегодня, - Галя с виноватой улыбкой обратилась к Игорю, - выбачайте, занятий не будет. К нам вот сосед явился... оказал честь... на побывку, значит, домой прибыл. С Балтики. Первый раз с войны... хотя нет, его еще до войны взяли... помню, когда провожали, я в девятом классе была... ты на два или на три года меня старше?.. Знакомьтесь. Губа, Дементий Степанович. Ласкательно, значит, Дема. Помню, Демой никто ни в школе, ни дома не называл, а звали Димой, я думала, ты Дмитрий... Губа... Губа не дура. - Она расхохоталась своему каламбуру, сморщив носик. - Майор интендантской службы. Как говорят, серебряные погоны – золотая жизнь. Правда?..
Галя опять заливисто расхохоталась. Такой неестественно возбужденной, хмельной, забубенной Игорь не видел ее со дня их первого знакомства у Селеневичей. Он был смущен и подавлен. А Галина между тем продолжала играть на публику:
- Это вот тот Гарик, о котором я тебе говорила. Учит нас уму-разуму. Здорово рассказывает. И не хочешь, а все запоминаешь - и сколько раз товарищ Сталин в тюрьме сидел, и сколько раз бежал... И маме страсть как нравится.
- Ладно, приглашай гостя к столу, - перебила Мария Гавриловна, как показалось Игорю, недовольным тоном.
- Милости прошу, - церемонно поклонилась в пояс Галя. - Вот Дементий Степанович заграничным шнапсом потчують.
Игорь насупился и не тронулся с места. С ним произошла мгновенная трансформация. Недавнее безудержное самолюбование сменилось столь же безудержным самобичеванием. Мысль лихорадочно работала, подыскивая аргументы в обоснование тезиса, согласно которому его роль в любовном дуэте с Пончиком всегда была пассивной, зависимой, подчиненной, два года он находился у нее под башмачком, делал то, что хотела она, был марионеткой в ее руках. А воображал, что является хозяином положения, владыкой и повелителем, как тот местечковый еврей, которого жена загнала под стол. Даже Федор Зуев теперь вправе смеяться над своим идиотом-племянником...
"Ведьма, - мысленно прошипел он. - На костре тебе место! Как ловко обвела вокруг пальца, лицемерно прикинувшись одинокой, несчастной, покорной. Как Розина в опере: "я так безропотна, так простодушна..." У, кулацкое отродье! И знала же, бестия, на какую приманку ловить, на каких струнах играть! И, может быть, даже смеялась со своей мамочкой, кривлялась, паясничала, изображая мою мальчишечью спесь”. Было невыносимо горько и обидно сознавать себя жертвой, ягненком в пасти волчицы, констатировать, что два года растрачены впустую, и даже не просто впустую - это б еще ладно! - а в грязном пороке; что он, талантливый и благородный, “профессор–доктор”, являлся всего лишь средством удовлетворения похоти некрасивой и старой блудницы, что для нее он был со всеми своими достоинствами всего лишь очередным “дежурным рядовым солдатом интернациональной роты”. Теперь на его глазах происходит “смена караула”. Вот оно, ее: "даст бог – будет следующий!" Теперь бог послал ей майора-интенданта. Серебряные погоны - золотая жизнь... И она ушла, деньги предпочла, как поет Миша Копельман. А он, Игорь, опять оказался в роли жалкого одинокого бедного скрипача... Теперь Игорь завидовал Станиславу, горько смеясь над своей недавней хвастливой уверенностью, будто ему удалось познать женщину.
Мороз пробежал у него по коже, когда он подумал, что могло быть еще хуже, что он в своей первозданной наивности давно мог пребывать в роли законного рогоносца или, если бы к этому времени уже прозрел, платить алименты коварной обольстительнице, причем, вероятнее всего, не за своего ребенка... Уж не этим ли объясняется ее поразительная самостоятельность во время той истории с абортом? В самом деле, обязательно ли советоваться или даже просто ставить в известность человека, никакого отношения к делу не имеющего? Если уж принимать ответственное решение, так вместе с истинным виновником. У него она, может быть, и взяла деньги... Все эти мысли в бешеной скачке пронеслись в его разгоряченном мозгу за считанные секунды, пока продолжалась немая сцена.
- Милости просим до нашего столу, - снова в пояс поклонилась Галя.
- А ну, Степанович, нацеди-ка достославному князю Игорю своего заморского зелья.
Игорь не пошевелился. Галя несколько мгновений недоуменно глядела на него, и вдруг взревела во всю мощь своих легких из арии Кончака: "Ты ведь гость у меня до - ро - гой..."
Игорь вздрогнул, сделал, как заводной, несколько шагов и присел на кончик стула. Моряк, тоже не проявляя особого энтузиазма, по знаку хозяйки разлил остаток "зелья" равными порциями в четыре граненых стакана.
- Хочешь, возьми картошку... и пирожок... и сало с цыбулей, - снова обратилась Галя к Игорю "под Кончака", но уже тише.
- Игорь по-прежнему не подавал признаков жизни.
- Помнишь... - Галя встрепенулась в сторону Губы - "...од понэдиилка до понэдилка выпьемо, куме, добра горилка"... батя твой покойный, царство ему небесное, любил запевать. Выпьем, Дема, щоб дома не журились.
Они чокнулись. Мария Гавриловна тоже приподняла свой стакан.
- Будьмо, - добавила она и отхлебнула глоток. Галя с майором выпили до дна и разом крякнули.
- Да, так ты что-то вчера начал рассказывать про Витьку Кудинова, - напомнила Галя, набив рот картошкой и салом с цыбулей.
- А, - неохотно откликнулся майор и начал медленно, словно его тянули за язык. - В прошлом году иду это я по Кенигсбергу. Смотрю: навстречу Витька. Ну, такой как был. Ничуть не изменился. В штатском. Костюмчик, так себе, ничего. Галстук. Папка какая-то в руках. Я к нему: здоров, Витек, ты откуда взялся? А он: извините, говорит, вы обознались... Да как же, говорю, и голос твой, и вообще... Нет, нет, говорит, не знаю. И быстро шмыг в переулок, за развалины...
- А что ж не догнал? Может, важную птицу упустил? - вставила Мария Гавриловна.
- А может ты перед этим дернул как следует? - ехидно предположила Галя.
Майор доказывал, что был трезв, как раствор борной. Галина не верила, подзадоривала, допытываясь, почему не доложил командованию, смеялась. Потом, когда почувствовала, что увалень не на шутку распаляется, внезапно оборвала себя:
- Ладно, бог с ним, с Витькой... мало ли что... Лучше споем.
- И тут же затянула: "Заспиваймо писню вэсэлэньку про сусидку молодэньку..." На Игоря ни малейшего внимания. А он по-прежнему сидел на краешке стула, голодный, в напряженной и неудобной позе, набычившись и ни к чему не прикасаясь. Понимал, что поступает глупо, по-детски, злился на себя и на весь мир, но ничего не мог с собой поделать. Вдобавок он начал ощущать какое-то неприятное покалывание в нижней части спины, какого раньше у него никогда не бывало. Он угрюмо глядел в одну точку на книжной полке, на корешок книги, которая, как он хорошо знал, называется "Основы общей патологической анатомии". Он много раз листал ее и сейчас очень кстати вспомнил, что первая глава ее - "Смерть" – начинается словами Энгельса: "Жить - значит умирать". Он чувствовал, что тело его понемногу немеет, что его вот-вот сведет судорога, но не мог придумать предлог пошевелиться и хотя бы поудобнее сесть. Выручила Галина.
- Ты с Виталием приехал? - спросила она вдруг тихо небрежным тоном, словно между ними ничего не произошло. Игорь засопел, ответил еле заметным кивком и чуть-чуть продвинулся на стуле. Она больше ничего не сказала Игорю и, обратившись снова к Деме, пропела речетативом: "Налей же в солдатскую кружку свои боевые сто грамм". Но Игорь ухватился за брошенную ему веревку. Сделал он это, правда, не сразу, потому что пока майор откупоривал новую бутылку, Галя принялась рассказывать ему про Виталия. Говорила тихо, жалостливо, со слезами на глазах и в голосе, прервать ее Игорь не решался. Когда же она на миг умолкла, переводя дух, он стремительно подхватился и, едва слышно пробормотав, что ему пора за Виталием, пулей выскочил из комнаты. Последнее, что засек его глаз, была скорбная поза "любимой женщины". Очевидно, с ней повторялось то, что он наблюдал в первый день знакомства: на определенной стадии опьянения бесшабашная удаль, лихость, бравада, фарс неожиданно сменялись глубоким минором. Но Игорь и в этом теперь склонен был видеть одно притворство.
Подхватив велосипед, он стремительно сбежал с крыльца и, только оказавшись за калиткой, перевел дух. Постоял. Прислушался. Погони за ним не было. Из окон не доносилось ни звука. “Что ж вы, друзья, приуныли, песни морские забыли?” - беззвучно прошипел он... Душа его была в смятении, мысли путались. Он распалял в себе мстительно-злорадное удовлетворение от сознания того, что оставил их двоих (в том, что мама в нужный момент смоется, он не сомневался) в ситуации, дающей ему перед ней почти неопровержимые улики. Теперь-то он безусловно имеет моральное право окончательно порвать с ней. В его уме тут же сложилась немногословная, но яркая обличительная речь, которую он произнесет в ответ на ее мольбы о прощении: напомнит известную им сходную ситуацию, тонким намеком упомянет о ее военных похождениях, а закончит убийственной строчкой из песни "...все зовут меня морячкой, неизвестно почему..." Подумав, он решил по-джентельменски великодушно опустить последнюю фразу. Бог с ней, грешницей, все-таки первая учительница...
Игорь медленно шел по переулку, ведя рядом велосипед. И чем дальше отходил от знакомого дома, чем больше твердил себе, что был здесь в последний раз, тем меньше чувствовал уверенности, тем больше назойливый червь сомнения бередил сердечную рану. Еще там, сидя в неудобной позе за столом, изощряясь в безмолвных обвинениях по адресу подлой изменщицы и сострадая невинной жертве, то есть себе, он в глубине души сознавал, что ведет себя не только глупо, но и в высшей степени несправедливо. Теперь это ощущение собственной вины, угрызения совести с каждым шагом разрастались, причиняя почти физическую боль. Он инстинктивно противился, скрупулезно восстанавливал в памяти мельчайшие подробности, оттенки их взаимоотношений за два года, сопоставлял и анализировал ситуации, моменты, порывы, слова, жесты, взгляды, дыхание, выискивал хоть какое-нибудь подобие неискренности, фальши, обмана. Но не находил. И перед своим строгим внутренним судьей вынес вердикт: не виновна. Отношение Галины к нему, глупому, чванливому и бесчувственному, было безукоризненным. И все, что она говорила и делала, или чего не говорила и не делала, диктовалось его, негодяя, интересами, его благом, его покоем, его радостями. А сегодня она открылась ему еще с одной стороны: оказывается, в других обстоятельствах, с другими мужчинами она умеет быть и насмешливой, и капризной, и властной, и гордой. Это еще больше подняло ее в его мнении. И тем более чудовищной и совсем незаслуженной представлялась ему обида, только что нанесенная ей, тем более чистыми и болезненными для него были ее слезы. Ему, кажется, было бы во сто крат легче, если бы, скажем, Галя отвесила ему пощечину или даже если бы моряк поднял на него руку в защиту оскорбленной невинности. Но ничего этого не произошло. И сейчас он судил себя самым строгим и неумолимым судом.
Игорь еще некоторое время пытался препираться со своей совестью, пробовал огрубить свои отношения с Галей. Он буквально насильно выволок из мешка памяти и даже для пущей важности с беззаботным отчаянием промурлыкал себе под нос куплеты похабной песни, которая была ему противна, за которую он дулся на Станислава, особенно если тот позволял себе напевать ее в присутствии Светы:

...Мне не надо бегать на свида - анья,
Под окном на улице торча -а -а - ать...

Но это не возымело ожидаемого действия. Наоборот. Он содрогнулся от ощущения несовместимости этой пошлости и того, что на самом деле у них было, почувствовал дурноту и головокружение. "Любовь" действительно не отнимала у него много времени. Но в их отношениях всегда присутствовала может быть не всегда осознанная атмосфера одухотворенности, праздника, встречи вносили особый ритм в его жизнь, были оазисами божественной радости в сером круговороте будней. Красивых слов они никогда друг другу не говорили, клятв не давали. И все-таки их связь теперь представлялась ему значительно более прочной и нерасторжимой, чем "законные" узы. И он был горд сознанием того, что именно ему, одному из многих, удалось повернуть заблудшую душу к добру и правде. Потерять это - значит потерять все. И, хотя он порой предчувствовал неизбежный конец и готовился достойно встретить его, такой внезапный поворот явился для него полной неожиданностью.
Игоря бросило в жар при мысли, что сегодня может произойти непоправимое, что он сам, своей глупостью, дурацким поведением бросил свою возлюбленную в объятия интенданта. Этого так оставить нельзя. Что-то надо срочно предпринять. Но что?.. Мозг работал лихорадочно, однако вхолостую. Конечно, первым движением его было: вернуться, в присутствии мамы и Губы сделать официальное предложение и не уходить без ответа. Подталкиваемый толчками крови, он уже было начал разворачивать велосипед, но остановился в нерешительности: подходящий ли сейчас момент для столь серьезного объяснения? Ведь они все пьяные.
"Но потом может быть поздно", - подсказал "двойник".
"А если не станут слушать, оскорбят, выставят?", – засомневался Игорь.
"Но завтра может быть поздно. И в пьяном виде все это легче происходит... тормоза не держат...", - напомнил оппонент.
"Но, может быть, этот хохол-недотепа ни о чем таком не помышляет, - неуверенно предположил Игорь. – А, может быть, не решится в первый день. Он неповоротливый. Упустил шпиона. Несмотря на чин и положение позволяет, чтобы им помыкали”.
"Но он в жару вырядился в полную форму..."
"Но Галя явно ко мне не безразлична... по-настоящему... сегодня я это окончательно понял... и я своей выходкой, хоть и дурацкой, дал им понять, что мне это тоже не безразлично... нет, мой Пончик не может так меня предать, за нее я спокоен... над ним она издевается... у них ничего не будет, завтра приеду, извинюсь, она немного поплачет, и все будет по-прежнему... Но сколько же может так тянуться? И к чему приведет? И как же Мила? Получается, вроде я ее обманываю, сейчас со всем этим можно враз покончить, сама ведь виновата... Дьявольщина! Порочный круг!”
Игорь продолжал стоять посреди дороги, глядя себе под ноги. А когда, через некоторое время, так и не приняв никакого решения, он случайно оторвал взор от земли и глянул перед собой, то обнаружил, что на углу стоят, прислонившись к забору и наблюдая за ним, Виталий с Наташей.
- Тьфу, дьявольщина! Какого черта шляются?.. - Игорь смачно про себя выругался. Тоскливая злость снова всколыхнулась в нем. "Ну почему все должно так нелепо складываться? - с пристрастием допытывался он не то у бога, не то у сатаны, в которых абсолютно не
верил. - Ну почему непременно должно так получаться, что светлые и благородные помыслы, порывы, намерения часто заканчиваются конфузом? Почему, движимый этими самыми правильными побуждениями, я часто веду себя так, что оказываюсь в смешном и глупом положении? Какая нечистая сила толкает меня на это? И зачем? Почему судьбе, или как там ее называют, понадобилось, чтобы положительный во всех отношениях юноша, нареченный Игорем Зуевым, почти никогда, за редким исключением, не чувствовал себя свободным, не располагал собой по своему усмотрению, а вечно был, как в тисках, зажат бесконечными обстоятельствами, обязанностями, обещаниями, противоречащими его желаниям и его настроению?..
Краска стыда залила его лицо и шею, когда он подумал, что должны были говорить про него эти двое на углу. "Еще, чего доброго, решат, что я вообще никогда никуда не ходил, что вообще никакой любимой женщины у меня нет, что я и в прошлые разы часами выстаивал в соседнем переулке... Но не оправдываться же перед ними!”
Игорь надулся и пошел на сближение. Тотчас же Наташа, что-то быстро сказав Виталию, отошла от него и двинулась по направлению к своему дому. Виталий, в свою очередь, сделал несколько шагов навстречу приятелю.
- Что случилось? - Игорь не в силах был сдержать досаду.
- Ее мама не разрешила больше мне приходить к ним.
- Почему?
- Говорит, не допустит, чтобы единственная дочка была всю жизнь нянькой.
- Сволочь...
Игорь прислушался к интонации, с которой Виталий произнес фразу про будущую тещу, и не уловил в его голосе ни злости, ни отчаяния. Скорее, в нем даже проскальзывала радость.
- Ну, а она что?
- Сказала, что завтра сама ко мне придет...
Игорь застыл с открытым ртом и снова почувствовал, что краска густо заливает лицо. Ну и ну! Ну и денек! Ну и дела!..
Ехали молча. Игорь тяжело дышал, то и дело приподымаясь над седлом, чтобы сильнее нажать на педали. Приличествующие моменту слова не приходили. Да Игорь и не искал их. Он сегодня слишком устал от сюрпризов.
Вспомнился ему давний урок литературы, милый Арсений Андреевич, Усач-русач, который почему-то счел нужным тогда поведать подросткам, что Мария Волконская вышла за князя-декабриста не по любви. А на каторгу за ним пошла. Добровольно... Еще мимолетная сценка: он, Игорь, заглядывает в госпитальную ординаторскую и видит Любовь Афанасьевну, склонившуюся над безутешно рыдающей мамой Лены Ходак... Мысли прыгают, путаются. Решения относительно своих действий он так и не принял, но будущее уже не видится ему таким темным и беспросветным, как несколько минут назад...






ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Игорь поднес указательный палец к кнопке звонка, но не дотронулся к ней, а так и застыл с протянутой рукой, не в силах справиться с волнением. У него перехватило дыхание, взмокли ладони. И не удивительно: он стоял перед дверью квартиры Мезенцевых. Шутка ли - стоит ему преодолеть робость, подать сигнал - и он лицом к лицу встретится с Кирой. Не во сне, не в мечтах, а с живой, во всей своей дьявольской плоти и крови.
"А интересно бы, черт возьми, знать, что сама воображала-“генеральша” сейчас чувствует и переживает в ожидании этого визита? - пронеслось в голове. – Полжизни б отдал за такие разведданные. Игорь опустил руку, достал из кармана брюк носовой платок и вытер ладонь. Он сто раз прогонял в уме возможные варианты встречи, первые слова, взгляды, призванные сразу показать ей, что перед ней стоит совсем не тот неоперившийся птенец, который прибыл из далекой Сибири на побывку к сановным родственникам, а теперь все начисто вылетело из головы. Он даже не смог толком представить себе, как она сейчас выглядит, насколько изменилась. Ему казалось, что с момента, когда они расстались, прошла целая вечность, хотя он абсолютно точно знал, сколько раз за это время Земля успела обернуться вокруг собственной оси. Да, за прошедшие два года круто изменились судьбы тех, кого сейчас разделяет закрытая дверь. Тогда единственной зримой ценностью Игоря была школьная золотая медаль. Впрочем, и эта ценность, как приобретенная далеко от столицы, отдельным знакомым и родственникам представлялась сомнительной: знаем, мол, какие там требования. А может, мама еще директору школы зуб вырвала...
В наиболее обидной, хотя и слегка завуалированной форме эти сомнения высказал Василий Карпович Днепровой ранней осенью сорок пятого года, когда, вызвавшись добровольно помочь, Игорь таскал по лестнице тяжеленные тюки с награбленным бывшим начальником госпиталя имуществом. "Жил-был в городе Зуевке один поэт. Доморощенный гений, так сказать, - с ехидцей рассказывал Днепровой свою притчу студентам-грузчикам. - Учился он слабо, еле-еле на троечки тянул, но стихи из-под его пера вылетали, как пули из скорострельного пулемета, чуть не каждый день по поэме. Ну, решили отправить его в Москву: так и так, дескать, дорогу юному дарованию. Только он быстро вернулся. Не оценили, говорит. Сказали: “в Зуевке у себя ты, может быть и гений, а в Москве еле-еле на идиота тянешь". Сказано это было по какому-то поводу, не имеющему прямого отношения к Игорю, но сочетание слов “Зуев – Зуевка” задело его: он воспринял притчу как камешек в свой огород. "Ничего не значит. В Москве тоже могли ошибиться, - ответил он тогда Днепровому. - Когда-то Шаляпина не приняли в хор, усомнившись в наличии у него голоса. А Белинского выгнали из университета, как не проявившего способностей к учению". Хорошо ответил. Достойно. Но уже одно то, что нахал посмел так непочтительно, пусть намеком, высказаться по его адресу, и сейчас вызвало чувство обиды. И в то же время - гордости.
Теперь, через два года уже никто не позволил бы себе никаких намеков. Теперь уже все знакомые знают, что Зуев - лучший студент института, первый кандидат в сталинские стипендиаты, своего рода достопримечательность. Заведующий кафедрой сопротивления материалов, старый профессор, знаменитый, правда, в институте не столько своими научными трудами, сколько тем, что до революции был исключен из Технологического института за активное участие в студенческих волнениях, но все-таки заслуженный деятель науки и техники, в разговоре с Одноволом назвал Игоря своей надеждой. Он лично взялся руководить работой Игоря в рамках студенческого научного общества и, хотя уделял ему не очень много времени и Игорь под его руководством еще ничего путного не сделал, почти официально величал его своим преемником. Игорь, в свою очередь, тоже свыкся с мыслью, что его оставят при этой кафедре после окончания института. В то же время и среди студентов он был своим. К нему не относились с неприязнью, как это часто наблюдается по отношению к отличникам-зубрилам, а отдавали должное его способностям.
У Игоря был случай оценить отношение к себе своих коллег на последнем отчетно-выборном комсомольском собрании факультета. Во время выдвижения кандидатур в бюро кто-то выкрикнул его фамилию. Игорь выступил с самоотводом. При этом он не стал утруждать себя поисками благовидных предлогов, а прямо и открыто заявил: “прошу меня в бюро не выбирать. Во-первых, у меня нет к этому склонностей, во-вторых, у меня нет для этого времени". Сие чистосердечное полуминутное выступление неожиданно для Игоря, который и само это собрание воспринимал, как вынужденную напрасную трату времени и которому изрядно наскучили длительные бесполезные, с его точки зрения прения, вызвало целую бурю. Секретарь бюро сразу же назвал поведение Зуева безыдейным, вызывающим и потребовал "обсудить этот выпад на ближайшем заседании бюро". Его вяло поддержали представитель комитета комсомола и заместитель секретаря партбюро факультета. Рядовые комсомольцы стали темпераментно возражать. Разгорелся шумный спор. И здесь Игорь обнаружил, что симпатии зала целиком на его стороне. Каких только лестных слов не услышал он в тот вечер в свой адрес! Даже понимая, что во многом они обусловлены пылом полемики, все-таки он был очень польщен. Когда говорили, что он на редкость талантлив и его ждет большая научная будущность, он в глубине души верил, что это действительно так и из него выйдет ученый типа академиков Крылова, Графтио или Галеркина. Когда говорили, что он скромен, не задирает нос при всех своих качествах; что он хороший товарищ, готовый всегда и всем прийти на помощь; что он обладает развитым чувством ответственности, ко всем своим обязанностям относится добросовестно и на него всегда и во всем можно положиться; что если в группе П - 21 меньше чем в других группах отстающих и не получающих стипендию, то в этом Зуев “виноват” больше, чем член комсомольского бюро - студент этой группы, комсорг и староста вместе взятые; что его дружба с Виталием Хрусталевым являет собою пример истинно фронтовой солдатской дружбы, когда товарищ спасает раненому товарищу жизнь, вытаскивая его на себе из опасной зоны; что он и на этом собрании поступил, как настоящий комсомолец, не став юлить, а высказав честно то, что думает, и так далее, и тому подобное – Игорь искренне со всем соглашался, и сердце его сладко таяло в груди. Ораторам, пытавшимся даже слабо ужалить Зуева или просто высказывавшим солидарность с комсомольским начальством, буквально не давали говорить.
"Ну, ты дал!" - с такими или примерно такими одобрительными восклицаниями после собрания и в следующие несколько дней к нему обращались десятки его коллег, в том числе архитекторы, сантехники и механики, до которых инцидент на собрании дошел уже из третьих рук и нередко в искаженном виде. И все без исключения интересовались, не вызывали ли его еще на бюро или комитет, а если вызывали, то что там происходило. Игорь находился в центре внимания, чувствовал себя почти героем и был наполнен гордостью, хотя и старался всеми силами скрыть это от окружающих. Потом постепенно все улеглось, текущие дела и заботы затерли в памяти столь приятный для него эпизод (включая беседу с глазу на глаз с секретарем комитета комсомола института, который не позволил себе грубых выпадов, не клеил ярлыков, а разговаривал в уважительном тоне, давая понять, что нехотя выполняет неприятную обязанность). Сейчас, в преддверии свидания с Кирой, тот инцидент вновь всплыл и всколыхнул чувство гордости, сознание собственной значимости. Игорь старался подольше сохранить, законсервировать такое свое внутреннее состояние и использовать в качестве своего рода стимулятора, чтобы преодолеть робость, обрести уверенность. Это ему частично удалось. Он в самом деле приободрился, подтянулся, еще раз мысленно оглядел себя как бы со стороны и пришел к утешительному для себя выводу, что внешне тоже за два года заметно изменился к лучшему. Худой, правда, по-прежнему. Но возмужал. Уже регулярно бреется, ловко орудуя отцовской трофейной опасной бритвой. И в одежде изменения весьма существенные. "Как денди лондонский одет", - залюбовалась тетя Шура, провожая его в передней.
Да и по другим пунктам пропасть между ним и "генеральшей" стала не такой зияющей. Разговор на исторические темы теперь, вне всякого сомнения, не будет напоминать урок Закона Божьего, где ученику положено лишь благоговейно внимать пастырю. К этому разговору он готовился непрерывно, тщательно. Епархию музы Клио он считал тем плацдармом, на котором он даст генеральное сражение и одержит решающую победу. Резервы для этого накоплены, в его распоряжении орудия всех калибров и назначения. В библиотеке Крикуна, пожалуй, не осталось исторической и мемуарной литературы, которую он не освоил бы, то есть не просто прочитал, а каждому факту нашел свое место в том строю, который намеревался бросить в бой, причем не сразу, а продуманными порциями: сначала оглушить, потом обратить в бегство и, наконец, добить окончательно. Одни книги, такие, как, скажем, биографии Плутарха, его захватывали. Другие, например, сухая академичная "Древняя история" из четырехтомной "Всеобщей Истории" проф. Оскара Иегера в издании "Иллюстрированной библиотеки "Нивы" 1894 года, или восьмой том "Истории евреев" д-ра Генриха Греца 1907 года издания, освещающий двухвековой отрезок от смерти Маймонида до изгнания евреев из Испании и Португалии в конце XV века с подробным разбором всяких разновидностей и оттенков религиозно-философских школ, он читал с меньшим интересом, но все равно честно одолел их, что называется, от корки до корки. Много интересной и полезной информации он почерпнул из Малой Советской Энциклопедии, десять томов которой вместе с красочно оформленными двумя томами Детской Энциклопедии дореволюционного издания годами пылились без употребления на самой нижней полке. И каждый раз, когда ему удавалось почерпнуть нечто важное и интересное с точки зрения полемики с Кирой, он прерывал чтение и произносил мысленно соответствующую тираду, наслаждаясь произведенным впечатлением.
Да, познания его в науке, интерес к которой в пятом классе пробудила Марго, теперь весьма обширны и разносторонни. Он вполне готов к состязанию. Окинув беглым критическим взглядом выстроившиеся боевые порядки, он, Главнокомандующий, еще раз повторил директиву войскам: не швыряться бездумно тяжелыми снарядами, быть предельно сдержанным, вести только прицельный огонь, не дать увлечь себя смакованием пикантных подробностей частной жизни знаменитых личностей, но дать понять, что он и в этой области кое в чем осведомлен. Игорь, например, был на сто процентов уверен, что Кира не читала воспоминаний некоего Арона Симановича под интригующим названием "Распутин и евреи". А ему этот редкий оригинальный труд попался. И он почерпнул многое из жизни царственных особ и их непосредственного окружения, в том числе "тайну рождения наследника". И, наконец - это доставляло ему особо приятное ощущение и придавало уверенности - он уже совсем не тот застенчивый неискушенный птенец, у которого, как говорил Станислав (теперь Игорь был с ним полностью согласен), молоко на губах не обсохло и для которого пребывание наедине с молодой незаурядной представительницей прекрасного пола казалось не менее опасным, чем встреча один на один с каким-нибудь сказочным циклопом или огнедышащим драконом. За два года он сформировался, как взрослый, вполне самостоятельный опытный мужчина. Теперь ему ведомо и то нечто необъяснимое, иррациональное, что связано с наваждениями любви (в чем немалая заслуга Киры), и сладость интимного общения с женщиной. И он совершенно свободен. Его поездка в Москву на празднование 800-летия столицы по времени совпала с этим "освобождением": Галина вышла замуж... В связи с таким поворотом он многое передумал, пережил, понял. Это и есть тот драгоценный опыт, который приобретается только лично.
После той нелепой сцены в присутствии Губы, о которой ему до сих пор стыдно и неприятно вспоминать, Игорь недели три не появлялся на Дальней Журавлевке, отговариваясь сам перед собой занятостью по работе. Он в самом деле пристрастился к новому для себя занятию - испытанию железобетонных конструкций, к которому сразу почувствовал вкус настолько, что даже подумывал, не перейти ли ему на вечернее отделение института и на постоянную работу в НИИПС. Он с интересом проштудировал книгу Безухова "Испытания инженерных сооружений", научно-технический отчет, касающийся исследований шпал, и учебник по железобетонным конструкциям, опередив, таким образом, учебную программу на три-пять семестров, хотя техника установки на испытываемые конструктивные элементы (не только шпалы) прогибомеров, тензометров и снятия отсчетов по ним - работа, которая была ему поручена - не требовала столь обширных теоретических знаний. Он сознавал, конечно, что не занятость была основным препятствием. Время при желании он нашел бы. Но ему было неловко и... немного страшно. А когда, наконец, решился объявиться, узнал от Марии Гавриловны, что Галя расписалась с Дементием и уехала на каникулы к мужу, прихватив с собой и Нину Филатову.
- Может, и ей с каким морячком повезет, - хитро сощурилась старая сводня.
Игорь в своих предположениях и анализах не исключал такого исхода, взвешивал за и против, даже как будто был готов к нему. И все-таки это известие застало его врасплох. Он был уязвлен и оскорблен, чувствовал себя одиноким, покинутым и несчастным. Особенно угнетало его сознание собственной вины перед Галей, рокового промаха, идиотской выходки, которая безусловно ускорила, если не предопределила развязку. Мысли о Миле утешения тоже не приносили, и он избегал встречи с ней. Галя вернулась в самом конце августа и разыскала бывшего возлюбленного на работе. Ему сказали, что его кто-то спрашивает на проходной. Он вышел, увидел натужно улыбающееся лицо Галины, молча повернулся спиной к гостье и гордо удалился. Потом злость быстро прошла, он опять чувствовал, что поступил глупо, по-хамски, был очень недоволен собой и работал спустя рукава. Сразу после звонка он, не задерживаясь и не ожидая, как обычно, Пучкова, вышел из института и первое, что увидел - была Галя. Она сидела на скамеечке в скверике, расположенном рядом с институтом. Игорь непроизвольно остановился, но относительно легко справился с охватившим его волнением, в котором сплелись и радость, и злорадство, и еще много разных противоречивых чувств, подошел к скамейке.
- Так надо было, Гарик. Так лучше... для нас обоих. Если подумаешь - сам согласишься, - без предисловий, быстро, на одном дыхании выпалила Галя. Потом, убедившись, что он не двигается с места и не перебивает, перевела дух.
- Думаешь, мне сладко?.. Как вспомню, Гарик, сердце кровью обливается. Не поверишь, все ночи ревела. Дотронусь, чувствую - чужое. И такая тоска берет... Еще пока не спит ничего, креплюсь. А как уснет - реву, и все тут. Не знаю, может, пройдет... А может, лучше бы кругом одной остаться?.. - Галя пальцем утерла слезинки в углах глаз. Игорь внешне никак на эту тираду не отреагировал, но в горле у него запершило и сердце сжалось.
- Я ему про тебя все как есть выложила. Начистоту. Ничего, не отступился.
Галина поднялась и медленно двинулась. Игорь молча последовал за ней. Институт сооружений располагался рядом с "техноложкой" и они, не сговариваясь, пошли рядом через сад по тем самым аллеям, что и в день их первого знакомства два года назад. Дошли до заветного места над обрывом. Остановились. Постояли, опустив головы, как над могилой. Игорь протянул было руку, чтобы обнять ее, но Галя мягко отстранилась, отступила на шаг. Он и сам почувствовал фальшь. Спустились с обрыва. Отдельно, без звука, как случайные попутчики.
- Ну, поздравляю, - проговорил Игорь, прерывая непомерно затянувшееся молчание. Галя в ответ только шмыгнула носом.
- Ну, а как же вы жить будете, ты тут, а он там?
Галя пожала плечами.
- А вы что, об этом не говорили?
- Говорили...
- Ну и что?
- Пока так.
- До окончания института?
- Может быть...
- А как он тебя снова сюда отпустил? Не боится, что снова со мной?..
- Отпустил...
- Но слово или клятву взял?
Галя отрицательно замотала головой и тяжко вздохнула.
- Ты отвечаешь как товарищ Сталин на вопросы иностранных корреспондентов: да... нет... возможно... - попытался пошутить Игорь и даже произнес последние слова с грузинским акцентом.
- Ты прелесть, Гарик, - меланхолически откликнулась Галя и снова надолго замолчала. Она двигалась вяло, выглядела устало, как после тяжелой работы и Игорь посчитал необходимым как-то приободрить ее, вовлечь в разговор. Он принялся рассказывать ей о своих опытах, о преимуществах железобетонных шпал перед деревянными, о революционных исследованиях Бромберга, сам увлекся, но вскоре обнаружил, что Галина его не слушает. Тогда он сказал, что Институт сооружений приглашает его на постоянную работу и он склонен согласиться и перейти на вечернее отделение ХИСИ. Тут его бывшая подруга оживилась и забеспокоилась.
- Не смей, Гарик. Ни в коем случае. Кончай институт нормально. Ты что, шутишь? Ты там на особом счету. Тебя оставят при кафедре. Профессором, может, заслуженным, может, лауреатом будешь со временем. Может, в Москву заберут. Большому кораблю, как говорят... И я за тебя порадуюсь. Буду следить издали, книжки твои покупать буду... под подушку класть.
Игорь был глубоко тронут этой тирадой. Он обещал "не дурить", учиться, как следует, и воспользовался ее оживлением, чтобы задать новую серию вопросов. Галя разговорилась и поведала много для него интересного и, в частности, про то, как Нина "выскочила" замуж за бравого инструктора по физкультуре, видного из себя старшего лейтенанта в первый же день пребывания на флоте.
- Пропивать нас с Демкой собралось вечером человек пятнадцать офицеров. Все ничего себе, справные ребята. А девок четверо. Ну, возле Нинки, конечно, увиваются, сам понимаешь... Я с тоски малость лишку хлебнула. Да на голодный желудок. Нужно было быстро управиться, поесть некогда было. Ну, когда напились и наелись, Демка похвастал: поет, мол... Тут все: давай, пой. А я, знаешь, когда тошно, всегда что-нибудь выкаблучиваю... Вы хочете, говорю, песен? Их есть у меня... Вскочила на стол и выдала частушку на всю катушку. Ленька Поляк сочинил... Ты не слышал... - Галя оглянулась, нет ли кого близко, и пропела на мотив знаменитой песенки из трофейного фильма "Девушка моей мечты", чеканя слова:

Я здоровая веселая медичка,
Только тронь меня, и вспыхну я, как спичка...
Не люблю подзаходов я банальных,
А люблю мужчин я грубых и нахальных.

- Ну вот, а Андрей, теперешний Нинкин муж, значит, понял мой куплет буквально,
воспринял, так сказать, как руководство к действию, и с ходу полез к Нинке. Та подняла визг. У нее нашелся защитник, инженер-капитан береговой службы. Мужчины завелись. Слово за слово. Чуть не поперебивали друг друга. Насилу угомонили, ну, а раз уж проявил такую прыть, да еще в присутствии старших офицеров - пришлось расписаться. Дисциплина... Но, по-моему, он не жалеет. Скоро должен приехать сюда на блины к теще. Да и Нинка, знаешь, уже не та кукла что была. Пообтерлась...
Шли медленно. Говорили спокойно, судачили, как добрые старые знакомые, у которых все давно отшумело, У калитки остановились. Галя, помявшись, предложила:
- Может, зайдешь? С работы ведь. Голодный. Мы с мамой нагодуем напоследок.
Но тут же встрепенулась:
- Нет, не надо... Извини, Гарик. Спасибо, что проводил. Иди. Я ничего... Будь счастлив.
Она больше ничего не сказала, только побледнела, протянула пальцы для прощания и, вырвав руку, шмыгнула в калитку, оставив Игоря наедине со своими мыслями и чувствами. Вначале сладостное ощущение успеха, победы затмило в его сознании все остальное. Он вообразил себя боксером, выигравшим нокаутом труднейший бой у сильнейшего противника. Потом ликование плавно уступило место горестному ощущению непоправимости утраты, а постепенно оба эти чувства потеряли остроту, поблекли и сплелись в нежное элегическое воспоминание... Теперь, на лестничной клетке Дома Правительства в Москве Игорь вдруг совершенно отчетливо осознал то, что раньше казалось ему странным и противоречивым: именно, что всем своим поведением в меру своих сил, понятий, дипломатических и педагогических способностей Галя всегда стремилась укрепить и развить в нем недостающее ему чувство успеха и уверенности в себе. Эту же цель она преследовала своим последним объяснением. Сердце Игоря наполнилось благодарностью и нежностью к своей бывшей любимой женщине. На пороге квартиры Мезенцевых он дал Галине Дьяченко торжественную клятву оправдать ее любовь и надежды. "Грубых и нахальных", - Игорь хитро улыбнулся. Разве Кира в свое время не провоцировала его проявить именно эти качества? "И за учителей своих заздравный кубок поднимаю", - беззвучно продекламировал он, подводя с гордостью итог своего двухлетнего роста.
Ну, а с чем Кира пришла к заветному свиданию? Здесь, по сведениям, почерпнутым от тети Шуры, все как раз наоборот. Итоги ее двухлетней жизни в замужестве нельзя признать утешительными. За это время она из Афродиты превратилась в Геру или Мегеру, начисто опрокинув на практике собственные теории относительно методов властвования беззащитных и беспечных "лапочек" над сильными и могущественными владыками, и насчет женских чар, как двигателя прогресса. Непосредственным и постоянным поводом к ссорам, "казус белли", как выразилась тетя Шура, было увлечение Севы, мужа Киры, бильярдом. Не то, чтобы из-за этой страсти он забывал все на свете. Не то, чтобы он играл на деньги. Он хорошо занимается, чудесно относился к Кире, пока она не стала закатывать дикие сцены, души не чает в дочке. И вообще простой хороший парень. Во всем виновата Кира. Она хотела превратить мужа в домашнюю собачку. Чтобы он постоянно пребывал у ее ног. Первое время, пока она носила Римму, он, вроде, подчинялся. А этой зимой в Москве проводился турнир бильярдистов, его пригласили играть за Дом архитектора, надо было тренироваться... "Что тут творилось, Гарик! - всплеснула руками тетя Шура. - Представить себе не можешь! Однажды Кира заперла его с наружной стороны в ванной. В другой раз она грохнула о пол и затоптала каблуками часы, подаренные ему Военным Советом фронта за боевые заслуги. Он уже, было, уходил жить в общежитие, но потом опять вернулся. Анатолий Николаевич, генерал, ходил уговаривать. Они вообще с ним дружат..."
Для Игоря эти сплетни проливались бальзамом на сердечную рану. Он слушал, и его распирало от мефистофельского смеха. Можно ли было придумать лучшую месть для него. Кира, та самая Кира, которая супружескую верность считала пережитком, аномалией, чуть ли не болезнью, проповедовала свободу нравов, поклонялась Екатерине Великой, мечтала "делать жизнь" с маркизы де Помпадур и Елены Лупеску, блистать, очаровывать, а самой, "жить свободно, жить беспечно и не знать тоски сердечной..." - превратилась в ревнивую, сварливую, скандальную бабу! Теперь Игорь даже с трудом мог восстановить в памяти ее внешность. Ему казалось, что она должна стать похожей на жену Пучкова... Душа юноши возликовала. Он возблагодарил судьбу, своевременно отвратившую его от рокового шага. Чувство удовлетворенной мести охватило все его существо. Только ради того, чтобы услышать столь неожиданную и сенсационную весть про некогда пленившую его взбалмошную генеральскую дочь, стоило совершить вояж в столицу. "Давай-давай, не дрейфь, Гарик, - подхлестывал он сам себя. - Не робей. Время работало на тебя. Ты входишь в ее дом победителем". Теперь предстоящее свидание, как он себе представлял, очень должно напоминать последнюю встречу с Галиной. Он почти не сомневался, что, если не в словах, то в глазах гордячки уловит восхищение, раскаяние, любовь, мольбу. Вперед!
Игорь вскинул руку и позвонил. И, несмотря на все ухищрения, робость, трепет ученика перед строгим экзаменатором снова взяли верх. Услышав из-за двери слабое дребезжание, поняв, что звонок сработал, он буквально обомлел. Сердце застучало пулеметом. Сунув руку в карман, чтобы вытереть вспотевшую ладонь, Игорь нащупал плитку шоколада, выделенную тетей Шурой для подарка девочке, и с ужасом подумал, что все-таки к этому визиту он совершенно не подготовился: не подобрал подходящие первые фразы, не знает, как обратиться к мужу, что сказать про дочку, не выработал линию поведения в случае, если Кира вдруг вздумает посвящать его в свои семейные дрязги, жаловаться на супруга и на судьбу, каяться, ворошить прошлое... Ему стоило больших усилий устоять на месте, преодолеть искушение броситься наутек. Больше всего его сейчас устроило бы, если бы Киры не оказалось дома. Но дверь отворилась. Он увидел ЕЕ. И совсем смешался. Потому что то, что предстало перед его глазами, было полной противоположностью образу, который он себе составил. Вместо злой, мрачной, осунувшейся, издерганной, постаревшей, ожесточившейся неудачницы, почти бабы-Яги, перед ним стояла прежняя... да что там прежняя... во сто крат прекраснее, чем прежде, его принцесса, красавица, богиня. Великолепная породистая лошадка, радующая своей статью и грацией. Ничуть не располневшая после родов. Необыкновенно расцветшая. С такой знакомой ослепительной, завораживающей и манящей улыбкой. Вся сияющая, искрящаяся, излучающая свет и тепло. Стояла и молча протягивала ему обе руки. А он, как истукан, прирос к полу, не в силах поднять ногу и разнять губы. Только по-идиотски хлопал глазами.
"...Талия девически тонка и колеблет, как стебель, пышный и мощный торс великолепно расцветшей женщины..." Что это? Да, это Дантес о Пушкиной... "Великолепно расцветшей женщины... великолепно расцветшей женщины...", - стучало в висках. И он стоял за порогом, ослепленный, обомлевший, подавленный. Он уже не верил тете Шуре, злился на нее, бичевал себя за недавнюю дурацкую спесь. И снова готов был по первому зову идти за своей богиней хоть на край света. И еще больше страдал от сознания того, что она видит его смятение, отлично понимает его причину и в душе наслаждается полной и окончательной своей победой.
- Заходи, Гарик, - наконец дошел до него ее голос. - Как здорово, что ты приехал! Молодец! Как это ты решился проведать старушку-Москву? Ты один приехал?
- Нет, нас тут восемь человек, - хрипло проговорил Игорь и прочистил горло.
- А, делегация, значит?.. Ну, дай на тебя посмотреть... Вон ты какой стал...
Кира подошла к Игорю вплотную, обдав его знакомым тонким нежным запахом ее любимых французских духов, положила руки на его плечи, потом манерно отклонила голову, как делают, когда хотят лучше рассмотреть находящуюся в руках картину, сощурилась, удовлетворенно причмокнула, снова приблизила свое лицо почти вплотную к его лицу и, потянув носом воздух, подобно собаке ищейке, заговорщически прошептала на ухо:
- Ой, Гарик, от тебя пахнет мужчиной...
И засмеялась своим прежним смехом, именно таким, какой много раз слышался Игорю во сне и наяву в моменты, когда он особенно остро тосковал по ней. Игорь еще больше смутился и, непроизвольно озираясь по сторонам, повел плечами, пытаясь освободиться от ее рук.
- А вот моя Риммуля. - Кира с ударением промычала – Римма Всеволодовна... сразу и не выговоришь. Между прочим, жил в наших краях в двенадцатом веке Великий князь Владимирский Всеволод Большое Гнездо… он получил это прозвище потому, что произвел на свет двенадцать детей, из них восемь сыновей, правда, от двух жен. А сам он был десятым сыном Юрия Долгорукого, подчинил себе Киев, Новгород и другие земли. При нем Владимир-Суздальское княжество достигло наибольшего расцвета. В общем, мужик был не промах. Так что тезки у моего Севы знатные. А дочечка… Раньше были Ромул и Рем, мужики. А у нас Римма... знакомьтесь... - Кира опустила руки и повернулась к домработнице, вышедшей из комнаты с прехорошенькой большеглазой белокурой в яркой цветастой распашонке и с большим белым бантом девчуркой на руках.
- Сколько ей? - спросил Игорь, чтобы как-то отреагировать на представление и преодолеть замешательство. Он уже знал от тети Шуры, что 4 октября ей исполнится год и что, следовательно, зачата она была уже в браке.
- Уже старушенция, Гарик. Время летит... – Кира откровенно кокетничала. Игорь протянул девочке шоколад, но та боязливо глядела на гостя, прижавшись к няне и готовая расплакаться.
- Возьми, Риммуля, нехорошо дуться. Это добрый дядя. Его зовут дядя Гарик. - Кира взяла из рук Игоря подарок и поднесла к дочке. – Гар-рик... Ну, скажи: Га - рик... Га... И еще, что надо сказать дяде, если он дарит тебе конфетку? Ну, Риммуля, покажи дяде, что ты воспитанная девочка. Ну, что? Как я тебя учила? Спа... ну, спа - си... ну... Ну, ладно, еще наговорится в жизни. Вообще, кое-что она уже говорит... в том числе "сибо", это у нее спасибо. А вот ходить еще без помощи не научилась.
- Научится, - обнадежил Игорь. - Мой брат, когда ему года три было и он уже совсем хорошо разговаривал, вместо "машина" говорил почему-то "питина". Для гостей это было всегдашнее развлечение. Ему говорили: "Котик, скажи "машина". - Питина. Машина... Питина... Машина... Питина. Ну, скажи "ма". - Ма... Скажи “ши”. - Ши. - Скажи “на”. – На. Теперь скажи: “машина”. – Питина.
- Ну, ладно, будем считать, что первое знакомство состоялось, - засмеялась Кира. - Правда? Вот сейчас Риммуля покажет дяде своих деток... у нее тут уже целый детский садик... Правда, Риммуся?.. Ну, пошли... чего дядю целый час в передней держим?
Работница с девочкой ушли в кухню, а Кира провела Игоря в ту самую комнату, где она когда-то на заре туманной юности попрекала его Лермонтовым. Игорь осмотрелся, настороженно прислушиваясь. Теперь в комнате все было по-другому. Стояла широкая кровать, брачное ложе, при виде которого у Игоря защемило сердце, детская кроватка и стульчик. В кроватке, на столе и на полу в беспорядке разбросаны игрушки. На стенах рисунки в рамочках: пейзажи, натюрморты, уголки Москвы. В углу полуфабрикаты для рамок... чувствуется присутствие хозяина, который, очевидно, их сам мастерит и полирует. Никаких зримых следов разлада, обособления, разделения Игорь не обнаружил. Кира очистила стол от кукол, сложила их на стульчике и уселась против Игоря за столом. Дочкины вещи настолько органично вписались в обстановку комнаты, что Игорю казалось странным и неправдоподобным их отсутствие здесь два года назад.
- Так говоришь, вас тут восемь человек? Делегация отличников-общественников? – возобновила Кира разговор, продолжая пристально разглядывать гостя и загадочно улыбаясь чему-то своему. Ты, конечно, и то и другое.
- Это Станислав Селеневич договорился. Помнишь, тот капитан, который со мной из Москвы в одном купе ехал?
- Помню, как же. Такой душка... Так вы дружите? Как интересно! Что ж ты его не привел? - Лицо Киры изображало крайнюю степень заинтересованности.
- Он тут с женой.
- Да? Уже успел? Удивительно. Он вроде не похож на таких, которые спешат надеть хомут на шею. Окрутила, значит... или обстоятельства заставили... И что - боится ее? А какая она?
- Хорошая.
- Хорошая - значит некрасивая. Угадала? - Кира снова рассмеялась. - Ну, бог с ним... А как у тебя по этой линии? Парень не промах? Или по-прежнему веришь, что любить можно только раз в жизни и только одну невесту?
Игорь неопределенно пожал плечами. Раскрывать душу перед непонятной пока маской он не собирался, но чувствовал, что эти вопросы ему не неприятны, что они не праздны, а отражают глубокий затаенный интерес к этой стороне его жизни; не исключал, что в ответ на его откровенность и она "раскроется". В воздухе повисла пауза. Решения насчет полноты и глубины признаний Игорь еще не принял и ждал дальнейших наводящих вопросов.
- Муж приехал. - Кира изобразила на лице деланный ужас. - Как в анекдоте. - Она как-то неестественно, нервно засмеялась. - Ничего, не бойся. Он должен был раньше вернуться. Сам виноват. Нечего шляться, когда гостей ждут... И он не ревнив.
Игорь не испугался, а скорее удивился, ибо не услышал ни звонка, ни шороха. А если и опасался чего, так это сцены, которую Кира может устроить супругу в его присутствии за опоздание. Игорь весь превратился в слух, переводя поочередно взгляд с двери на Киру и обратно. Но прошло еще довольно много времени пока Всеволод ("красивый, черноглазый, с казацким чубом" - эта лаконичная характеристика, данная когда-то мамой, отпечаталась в мозгу Игоря так, словно ее выжгли там каленым железом) появился в комнате. Он вошел, неся на плечах дочку, подошел к Игорю, протянул руку как старому знакомому, которого часто видит и принимает без церемоний, молча присел к столу, усадил удобно дочку к себе на колени и легонько уперся подбородком в ее темечко. Игорь глядел на два лица - одно над другим - и изумлялся: девочка унаследовала черты отца, но в сглаженном, мягком, нежном варианте.
Внешность Севы поразила Игоря. Он ожидал увидеть красавца, "душку", как выразилась Кира. В облике же его счастливого соперника было что-то львиное, былинное: большая голова на мощной шее, мужественное волевое лицо с крупными резкими чертами, пышные вьющиеся каштановые волосы. Хотя такого не приручишь, но положиться на него можно во всем. Игорь даже почувствовал нечто вроде гордости за мужское сословие. Он мысленно сбросил с Севы серый однобортный пиджак спортивного покроя с хлястиком сзади, нарядил в казацкую форму с буркой и кубанкой, к трем рядам наградных колодок добавил еще три - и вот уже перед ним гарцует на горячем боевом коне лихой казак, первый и самый надежный помощник генералов Плиева и Доватора, современный вариант чапаевского Петьки. Игорю виделось в Севе много свойственных ему самому, только более ярко выраженных черт. Они могли бы стать друзьями...
- Ну что, очень интересно было? - прервала молчание Кира, и в ее голосе явно прозвучали язвительные нотки.
- Ничего, - спокойно и мирно ответил Сева. - Ругали американцев и англичан, на этот раз за их теории жилого микрорайона.
- Да? Это что-то новое. Я не слышала.
- Я тоже. Мы вообще еще многого не слышали. Потому и пошел.
- Так в чем же там дело?' Что еще придумали коварные хитрецы-империалисты?
- Господа империалисты предлагают большой город разбить на много мелких городков и поселков, не обязательно, конечно, одноэтажных, можно даже с небоскребами, но изолированных друг от друга зелеными парковыми кольцами. А между ними должны идти основные городские магистрали. Каждый район - вроде замкнутого швейцарского кантона с внутренними озелененными участками, спортивными площадками. Одним словом, город-сад. Интенсивного движения на внутренних улицах нет, дети могут играть...
- Одним словом, город-рай, с кущами, как полагается, - заметила Кира иронически.
- А до трамвая шагать через весь район? – поинтересовался Игорь.
- Ну, они, вероятно, больше рассчитывают на собственные машины, чем на трамвай, - ответила за мужа Кира и неожиданно для Игоря заключила: - Ей-богу, мне нравится. Просто здорово. И, знаешь, можно очень неплохо решишь крупный город, как систему ансамблей.
- Что касается доставки на работу, то такие микрорайоны, как считают архитекторы, должны тяготеть к предприятиям, чтоб далеко не ездить. Вообще, они предлагают по возможности сами большие предприятия тоже разбивать на более мелкие, по цехам, что ли. Кстати, говорили, что эта идея взята у нас. Еще в период первой пятилетки в Кузбассе и на юге строили замкнутые кварталы на пять-шесть тысяч жителей со своей сетью бытовых и культурных учреждений - баней, школой, библиотекой, магазинами.
- Так если это так хорошо, за что же их ругали? За то, что они у нас украли? - спросил Игорь.
- А! Черт те за что, - отмахнулся Сева. - Говорят, что прислужники империалистов хотят ликвидировать город, как единый социальный организм, разобщить рабочих, отвлечь их от классовой борьбы, перемешать в микрорайоне все социальные группы, культивировать местный патриотизм и, таким образом, помочь спасти капитализм от неминуемой гибели.
- Хм, - произнесла Кира. - Ловко. Как говорят, если и не истина, то придумано недурно.
Игорь не понял, к чему это относится, но промолчал.
- А я как-то не представляю себе большого города без главного проспекта, без центральной площади, без Невского, Дерибасовской, без Красной площади, без оживленных шумных улиц, - мечтательно произнес Сева.
Игорь закивал в знак согласия. Ему тоже представлялось верхом нелепости лишить, скажем, Харьков его площади Дзержинского или Сумской улицы. Особенно площади. Ансамбль из многоэтажных зданий, обрамляющих площадь: Дома Госпрома, Дома проектов и бывшего Дома промкооперации, даже разрушенных, поражал его выразительностью, мощью, силой объемного решения, лаконизмом архитектурных форм. В дни торжеств, когда устраиваются народные гулянья с фейерверком, оркестрами, ярмарками, на самой большой в Европе площади бывает почти так же тесно, как в трамвае. Там ты имеешь возможность в буквальном смысле почувствовать рядом локоть своих сограждан... А Сумская, особенно на участке от сада Шевченко до Театральной площади каждый вечер заполняется гуляющей публикой. Многие
молодые люди ходят туда регулярно, как на работу. Это называется "прошвырнуться", других посмотреть, себя показать. Тут обсуждаются всякие местные дела, завязываются знакомства, составляются компании для встречи праздников. Сам Игорь, правда, на этих "пятачках" никогда специально не “шпацировал”, только иногда проскакивал мимоходом. Его дела и заботы, его режим и ритм жизни не позволяли ему просто так прогуливаться. Да и не в его натуре такое времяпрепровождение. Но чтоб город искусственно лишить такого места сбора и общения людей - этого он внутренне не одобрял.
- А площади, бульвары и проспекты можно сохранить, - продолжала Кира. - На стыке микрорайонов. - Она взяла лист бумаги и карандаш. - Вот главная площадь, горсовет, центральный универмаг, театр, вот главный проспект к Университету... вот дорога к вокзалу, аэропорту и так далее. А здесь - она прочертила окружности по обе стороны от магистралей - микрорайоны, деревни внутри города. В сущности, если я правильно поняла, Кремль - это именно микрорайон, обнесенный толстой каменной стеной. А можно его обрамить зеленой оградой. Предлагал же Баженов еще при Екатерине разобрать стены и башни. Вместо крепостной стены бульвар - вот тебе и "город-сад". Может, Баженов таким образом хотел сохранить феодализм? - Кира хитро сощурилась, победоносно глядя на мужа и наслаждаясь произведенным впечатлением. Действительно, такой поворот спора для мужчин оказался неожиданным и они ничего возразить не смогли. Последнее слово осталось за ней. Эта маленькая победа привела Киру в доброе расположение духа. Она обрела свою обычную пленительную непринужденность, а лицо приняло выражение того ангельского очарования, одно воспоминание о котором два года приводило Игоря в трепет.
- То-то, - подвела итог Кира, выдержав паузу и, прочно завладев инициативой, уже не упускала ее. Очередной темой теперь стала история Москвы и Кремля. По-видимому, в месяцы, предшествующие юбилею, об этом много говорилось и писалось. Живой, восприимчивый оригинальный ум Киры все это впитал, переработал, рассортировал, трансформировал в серию увлекательных рассказов. И теперь, когда ей понадобилось "забить" мужа, а самой блеснуть перед гостем, нужный "материал" обрушился водопадом. Кира тараторила без умолку. Игорь не имел возможности вставить даже слово. Впрочем, если бы такая возможность и была ему любезно предоставлена, он не сумел бы ею воспользоваться, ибо та область и тот период истории, где бурно разворачивались излагаемые Кирой события, по-прежнему оставались
для него терра инкогнито, как говаривал Крикун.
А рассказывала она о том, как внук Александра Невского Иван Калита за одну зиму выстроил деревянный Кремль, внук Калиты Дмитрий Донской за один год заменил его белокаменным; как при Иване II, признанном преемником Византийского императора, на племяннице которого был женат, открывшем "окно" в Рим и Венецию, итальянские специалисты крепостного и палатного дела впервые в строительной практике Руси применили красный кирпич, из которого соорудили двухкилометровую кремлевскую стену толщиной до семи и высотой до двадцати метров; как поляки обратили Москву в пепел; как дождь загасил фитили и спас кремлевские постройки от разрушения минами, заложенными французами; как после победы над Наполеоном во время засыпки рва вдоль Кремлевской стены на Красной площади реку Неглинку заключили в трубу и разбили над ней Александровский сад; как еще при Иване Грозном целый город Свияжск со стенами, башнями и воротами был сооружен из сборных деревянных конструкций, которые русские умельцы тщательно замаркировали, на плотах сплавили по Волге к устью реки Свияти и там быстро собрали; как вообще в Москве из-за частых пожаров еще тогда было налажено массовое изготовление сборных деревянных домов разных видов, размеров и стоимости, которые приводились в полное жилое состояние за один-два дня (Во! За четыреста лет до хваленых американцев превратили строительную площадку в площадку монтажную! Слышу речь истинного патриота, - оценил Игорь. - Утерла б нос безыдейному пустозвону-низкопоклоннику Гришину, заместителю директора института сооружений!); как был устроен знаменитый Коломенский дворец с шатровыми куполами, насчитывающий почти триста комнат.
Казалось, этим рассказам не будет конца. Кира говорила с такими техническими и бытовыми подробностями, порой забавными, порой драматическими, словно сама присутствовала при пытках на дыбе в пристройке за кремлевской стеной (отсюда, оказывается, произошло жуткое название "застенок"), пряталась в тайниках и подземных сводчатых кладовых под кремлевской стеной, выбиралась оттуда лабиринтами потайных ходов, видела, как люди поедали друг друга во время страшного голода при Борисе Годунове, слышала скоморохов, наблюдала кулачный бой, соколиную охоту, посещала монастыри, корчмы, бани. Истории кровавые чередовались с романтическими и озорными.
- Красная площадь издавна была излюбленным местом сбора москвичей. В базарные и праздничные дни она забивалась народом до отказа. Это было пестрое и красочное зрелище. Красные рубахи, красные сафьяновые сапоги или башмаки из лозовых прутьев, которые тогда носили, цветные кафтаны со стоячими воротничками, колпаки на голове. И у всех в руках по посоху... Дородные, пышные, набеленные и нарумяненные купеческие и стрелецкие "женки и девки" в длинных цветных одеждах с длинными широкими рукавами и красными лентами в косах... Юродивые в стянутом поясом рванье и железными веригами на голом теле... Музыка. Танцы. Петрушка. Извозчики. Винные погребки, откуда хлебнувших лишнего мастеровых увозили в Бражную тюрьму и там плетью выбивали хмель... Отдельно стояли
"веселые" женщины, представительницы самой древней профессии. Их отличительным знаком был бирюзовый перстень во рту... Все шумит, блестит, колышется. И вдруг - невообразимый переполох, паника, вопли. Это царь Иван Васильевич решил потешиться, приказал натравить на толпу голодных разъяренных медведей и теперь хохочет, наблюдая как дикие звери подминают и терзают потерявших бдительность людишек...
Вообще, батюшка Иван Четвертый знал в медведях толк. И часто прибегал к их услугам... насчет травли и казней проявлял незаурядную выдумку. Однажды приказал зашить обреченного в медвежью шкуру и затравить собаками. Но сам на медведя никогда не ходил. Все чужими руками. А вот Самозванец, тот однажды при всем честном народе лично пришиб огромного медведя одним ударом рогатины... Вообще Лжедмитрий Первый, надо отдать ему должное, был фигурой весьма колоритной. Сильный, ловкий, смелый. Дипломат. Актер. Авантюрист. В общем, настоящий мужчина. Таким покоряются. Таких любят... Он склонил на свою сторону русского командующего, и это открыло ему дорогу на Москву. Князь Василий Шуйский на лобном месте на Красной площади засвидетельствовал, что царевич Дмитрий не погиб, и тем открыл Самозванцу путь к престолу. Он и царицу-мать, Марию Нагую заставил признать себя сыном. И тоже на людях. Представляете сцену: мать и сын обнимаются, целуются, плачут. И вокруг все рыдают от умиления... Самое интересное то, что его ж никто не учил. Сам до всего дошел. Монах-самоучка... Монах... Хм... - Глаза Киры лукаво заискрились.
- Ничего себе монах. За короткое время правления в Москве он оставил там целый детский сад. Правда, матерями многих его детей в самом деле были монашки. В этом смысле, как жена инженера - инженерша, его можно назвать монахом. Одних он сам навещал в монастырях, других ловил на улицах, третьих к нему в баню волокли в закрытых повозках его подручные. В Москве в ту пору круглолицых полнотелых монахинь было - хоть пруд пруди. Но все это - царские потехи. А была у самозванца настоящая любовь. Истинно царская. Царевна. Дочь Бориса Годунова. Мать и брата ее он велел удушить. А ее хотел царицей наречь. Крепко любил... такой должен уметь и крепко любить... Но - политика... Поляки нажимали, царь от них зависел. И когда невеста Марина Мнишек уже подъезжала к Москве, несчастную пришлось эвакуировать, так сказать, в далекий монастырь. Там красавица и зачахла.
Вообще, женские монастыри часто становились прибежищем царственных особ. Кира проявила в этом деле столь завидные познания, словно в течение нескольких веков заведовала отделом кадров Управления женских монастырей. Игорь узнал, что царь Василий Третий упек в монастырь свою первую жену только за то, что она долго не приносила ему наследника. И сразу же женился на польской княжне Елене Глинской, будущей матери (тоже не сразу, а через несколько лет. Повезло. Еще чуть потянула бы, и сама могла пополнить ряды монастырских спецконтингентов) Ивана Грозного. А тот, в свою очередь, заточил в монастырь двух жен из семи. Почти все женщины, с которыми у Грозного были внебрачные связи, тоже оказались в монастырях. Петр Великий угнал в монастырь свою первую жену, Евдокию Лопухину, мать Алексея, и запретил сыну общаться с ней. Уже почти на смертном одре царь распорядился перевести бывшую жену в Шлиссельбургскую крепость (это он успел, а передать по наследству власть – нет). По его приказу перед окнами Новодевичьего монастыря, куда была заключена его старшая сестра царевна Софья, повесили ей в устрашение около двухсот стрельцов, и трупы не снимали несколько месяцев. Сама Екатерина Великая не раз слышала от своего придурка Петра Третьего угрозы оказаться за монастырскими стенами... Да, ваш брат нашу сестру не жаловал. Поляки в Москве во времена Отрепьева вели себя препохабно. Как настоящие оккупанты-варвары. Бесчинствовали страшно. Женщинам - хоть из дома не выходи. Даже знатным и родовитым. Хватали прямо средь бела дня на улицах. Из-за этих наглых шляхтичей в сущности и погиб настоящий мужчина Гришка-самозванец. Его убили выстрелом в грудь. Обезображенный боярами труп выставили для всеобщего обозрения на Лобном месте, потом разрезали на куски, сожгли, пепел смешали с порохом, зарядили в пушку и выстрелили в сторону Польши. Так он поплатился за свою беспечность. Слишком был уверен, что прочно держит власть. Не прислушивался, когда доносили про заговор... Люди на Олимпе власти часто забывают, что они все-таки всего лишь люди...
- Это точно, - поспешно вставил Игорь. - Наполеон, как пишет академик Тарле, уже после завоевания Италии разучился повиноваться людям, то есть слушать их, считаться с их мнением. А после Тильзита он стал терять способность считаться даже с обстоятельствами. И прогорел... Гитлер после падения Муссолини заявил, что в Германии это невозможно, что власть его незыблема. А вскоре едва не стал жертвой своих же генералов. Александра Второго министр внутренних дел Лорис-Меликов очень просил не ходить в воскресенье 1 марта 1881 года на парад в манеж. Не послушал...
- Согласно Макиавелли, государь должен обладать одновременно характером Лисы и Льва. Лиса умеет обходить капканы, но боится волков, а лев способен справиться с волками, но может попасть в капкан, - перебила Кира, поставив точку в этой краткой дискуссии, и снова вернулась к описанию событий старины глубокой, в частности страшных московских пожаров эпохи Ивана Грозного, во время одного из которых взорвался пороховой погреб в Кремле, а во время другого обгоревшие трупы запрудили Москву-реку...
Кира безраздельно властвовала. А Игорю, как и раньше, была уготована роль поклонника. Генеральное сражение, о котором он недавно мечтал, не состоялось. Сражений вообще не было. Он был сражен без боя. А роль поклонника ему удалась. Сейчас, как и раньше, он удивлялся и восторгался ее способностью делать увлекательный острый винегрет из фактов и вымысла, достоверности и домыслов. Но сейчас, восторгаясь, Игорь не мог отделаться от ощущения, что Кира не просто поражает, подавляет и завлекает гостя и при этом любуется собой, как это бывало раньше, а еще что-то важное доказывает мужу, что здесь происходит своего рода состязание, какой-то виртуозный поединок ума и находчивости, что "генеральша" ведет свою игру ловко, хладнокровно, уверенно набирая очки. Смысл игры Игорь разгадать не мог. Но чувствовал, что тетя Шура говорила правду, что напряженность в отношениях между супругами существует, что согласия и счастья в этой семье действительно нет, что борьба идет постоянно, принимая в зависимости от обстоятельств различные формы, от, казалось бы, безобидной пикировки до диких вспышек.
Он поймал себя на мысли, что разлад в семье Мезенцевых (фамилию Севы он не знал) ему приятен, хотя ясно отдавал себе отчет в том, что его собственные шансы от этого не возросли. Наоборот, он еще больше утвердился во мнении, что это отличная пара, что они созданы друг для друга, что вдвоем они, как два полюса сильного магнита, составляют единое целое. И что они, несмотря ни на что, очень любят друг друга. Иначе такой человек, как Сева, уйдя, ни за что не вернулся бы. А Кира... Как такая властная и капризная гордячка должна любить мужчину, чтобы перестать владеть собой, унизиться до гнусных сцен ревности, дать пищу сплетням... И какое неземное наслаждение должны они испытывать, когда, примирившись после очередного раздора, настрадавшись, истосковавшись друг без друга, сливаются в любовной страсти? У Игоря, что называется, "в зобу дыханье сперло", и он опустил веки, чтобы, упаси боже, Кира не смогла прочитать в его глазах эту греховную пляску воображения. Но Кира была занята своим, продолжая стремительно развивать успех.
Теперь она с помощью какого-то ловкого пируэта, который Игорь прозевал, перешла к архитектурным проблемам современной Москвы, в частности, способов "организации столицы по высоте", улучшения ее "силуэта", создания крупных пространственных композиционных центров городского ансамбля путем постройки многоэтажных зданий, переходных по высоте от гигантского неповторимого Дворца Советов к обычной застройке. Она с завидной легкостью оперировала специальными терминами, доказывая преимущества ярусно-террасного типа застройки перед коробчато-плоскостным, который подавляет человека тяжелой глыбоподобной массой, не способной "привязать" к себе окружающие здания, и ратовала за создание открытых пространств вокруг высотных зданий, чтобы не повторить печальный опыт небоскреба Эмпайр – билдинг, градостроительное значение которого из-за плотной застройки примыкающих кварталов почти сведено на нет...
- У нас есть один преподаватель, - хитро проговорил Всеволод, воспользовавшись секундным перерывом в словопотоке супруги. - Умный, толковый мужик. Так вот однажды на лекции он сказал: "Я завидую Мезенцевой черной завистью. Для меня выступать перед вами - это тяжкий труд. День, когда я свободен от лекций - для меня отдых, хотя я и в этот день много работаю. Помолчать, послушать, подумать - это же наслаждение. Я вынужден много говорить потому, что это мой хлеб. А Мезенцева болтает все лекции, хотя ее никто к этому не понуждает".
и Сева перехватил инициативу. Он отыгрался на том, что мог похвастать личным знакомством с Европой. Оттолкнувшись от проблемы озеленения городов, "введения в город природы", бывший начальник дивизионной разведки "прошелся" по "зеленому" Будапешту, его многочисленным красивым паркам, бульварам, садикам вокруг разрушенных зданий. Обращаясь к Игорю, но тоже, очевидно, целясь в сторону, Сева "изобразил" маленький миленький домик с оконными рамами из алюминия, уютную и удобную квартирку из двух комнат, соединенных широкой раздвижной дверью, с полами из эластичных звукопоглощающих ковров, моющимися обоями и прекрасно оборудованным санузлом.
Говорил он неспешно, как бы взвешивая каждое слово, не витийствовал, не употреблял заумных слов и оборотов. Игорю это импонировало. Он готов был объединиться с ним в этой непонятной для него схватке против парящей в архитектурных высях “генеральши”. Но не успел. Кира вдруг посреди этой тирады вспомнила, что гостя давно пора напоить чаем, сорвалась с места и убежала. А буквально через несколько секунд со словами "ай-ай-ай, как не стыдно, такая большая, а не просишься", Сева тоже подхватился и выбежал с дочкой на вытянутых руках. Игорь остался один. Он чувствовал себя растерянным, обиженным, униженным. Хоть вой. И еще он испытывал суеверный ужас перед той необъятной необозримой горой знаний, которая так и останется для него неведомой, недоступной. Всю свою жизнь-мгновение он будет топтаться у подножья, пока не уйдет в небытие, едва промелькнув на небосклоне и сгорев бесследно, как заблудшая из бесконечных глубин Вселенной песчинка...
Что Игорь до сих пор знал об архитектуре? Очень мало. В его представлении архитекторы, чтобы угодить власть предержащим или ради удовлетворения собственного тщеславия в меру своего таланта и вкуса создавали иногда очень красивые, величественные, иногда отталкивающе помпезные, но почти всегда бесполезные ордера, портики, колоннады, аркады, украшенные лепкой, резьбой и прочими мудреными узорами. Игорь читал в газетах, слышал по радио и даже на комсомольских собраниях, что архитекторов ругают за оторванность от строительства, за “бесплодное графотворчество” и еще за какие-то идейные и профессиональные грехи. На собрании, посвященном изучению программных документов партии по вопросам литературы, театра и кинематографии одного видного архитектора поносили за проект музея, который тот изобразил в виде огромной киргизской юрты из камня и бетона. Говорили, что постройка такого здания значила бы утверждение в центре столицы Советской Киргизии гигантского символа кочевой Киргизии, не говоря уже о неудобствах эксплуатации такого здания. Другого, еще более видного, "клепали" за то, что он вздумал воздвигнуть на берегу моря в Ялте громады восьмиэтажных стеклянных коробок в духе убогого конструктивизма, подавляющих советского человека мертвыми серыми безрадостными формами. Преподавателей и студентов ругали за увлечение при выборе тем для дипломных проектов уникальными сооружениями, вроде выставочных залов, и пренебрежение массовыми нужными народу объектами. Игорь все это воспринимал как нечто отвлеченное, далекое, не свое. И только удивлялся, что во время разрухи и голода взрослые солидные люди позволяют себе тратить время на болтовню вместо того, чтобы власть употребить и заставить кого надо делать то, что надо и работать так, как надо. Об архитектурных стилях, о правильном использовании наследия прошлого, вокруг чего ведутся споры, юноша тоже имеет весьма смутное представление. Игорь криво улыбнулся, вспомнив один мимолетный диалог между Липкиндом и Селеневичем. В парке имени Горького по дороге к стадиону "Динамо" они обратили внимание на шедшую навстречу женщину. На нее - пышную, яркую, завитую, в броском коротком платье - все oбращали внимание.
"Тебе какие бабы больше нравятся, - спросил Марик, - в стиле барокко или классицизма?"
"Всякие", - лаконично ответил Слава...
Дебаты о стилях и прочих высоких материях Зуев тоже считал бесплодными. Он и не подозревал, что все это может быль полем битвы, на котором скрещивают копья множество людей, что тут есть свои полководцы и бойцы, стратегия и тактика, свои знамена, что кто-то в этой битве возвышается, а кто-то гибнет, кто-то наступает, а кто-то зубами цепляется за захваченные позиции. И что это может быть даже поводом для семейных сцен...
И в истории, в частности, истории России у него еще масса белых пятен. Один Иван Грозный чего стоит! Ничего себе "прогрессивный царь-созидатель", который травит медведями для потехи ни в чем не повинных подданных... Кира посеяла в душе юноши великое смятение. Игорь почувствовал острейшую необходимость уединиться, укрыться, забыться. Что отдал бы он за возможность сейчас оказаться рядом со своим милым незатейливым Пончиком, который так понимает, ценит и любит его, так умеет снять напряжение, приласкать и утешить. Но и это для него навсегда потеряно.
Игорь встал и, думая свою тяжелую думу, подошел к книжному шкафу. Взгляд его скользил по корешкам, не останавливаясь и даже не фиксируя названий. Он машинально вытащил одну толстую книгу. Это был “Порт Артур” Степанова, и увидел во втором, глубинном ряду книги в мягких переплетах, старинных и весьма потрепанных. Он передвинул на место, освобожденное "Порт Артуром" рядом стоящую книгу, потом следующую, и так далее. И обнаружил, что внутреннее пространство шкафа заполнено старыми книгами разного формата и цвета. И стал вытаскивать их по одной. Это оказалось собрание сочинений некоего Самарова - бесплатное приложение к ежемесячному семейному художественно-литературному журналу и газете "Родина" издания 1909 года. В первых четырех книгах печатался исторический роман “На пороге трона”, из жизни Екатерины Великой, как сказано на внутренней обложке, в последующих четырех - "На троне великого деда" (жизнь и смерть Петра III) .
"Так вот откуда, сударыня, вы черпаете свои занимательные сведения", - со злорадством почти вслух произнес Игорь, словно недоброкачественность источника этих сведений бросала тень и на Киру. Особенно потрясли Игоря тексты на обложках книг. Буквально на каждой из них рекламировались средства против венерических болезней. В одной восхвалялся "научный препарат, получивший громадное распространение во всем мире и давший блестящие результаты при лечении сифилиса – люитин - проф. Фридриха Маркера", курс лечения которым заключается в приёме содержимого двух коробок стоимостью по 10руб., а при застарелых формах - трех коробок; в другой настоятельно рекомендовались "Бациллы Гонорея", приготовленные по рецепту д-ра Шеруни, "быстро и окончательно излечивающие в короткий срок самые застарелые формы триппера". Этот препарат в виде тоненьких свечкообразных палочек, применяется, как наружное. Для излечения тоже требуются две коробки (при застарелых формах - три), но стоят они дешевле - по пять рублей коробка; в третьей предлагалось "дивное средство" проф. Бибера, "последнее слово науки" - Антигонорреин, и опять-таки две коробки по 5 рублей; в четвертой под названием "несчастье мужчин" преподносились "знаменитые пилюли" Амус, изобретенные доктором Бинком, быстро восстанавливающие утраченную половую активность. Тут же сообщалось, что 90 % мужчин и женщин страдают триппером.
“Ничего себе - семейный журнал”, - ухмыльнулся Игорь, скорчив брезгливую гримасу. Конечно, на этом "материале" можно было изготовить для Киры "горькую пилюлю", но ему не хотелось развивать “венерическое” направление. Он наугад открыл седьмую книгу и с удивлением прочитал: “...В седьмой день по восшествии Нашем на царский престол Мы были извещены о том, что бывший Император одержим припадками сильных колик, причиной чего являются геморроидальные страдания, коими он был одержим и раньше. Следуя христианскому долгу, возложенному на Нас, и будучи послушны святым законам, предписывающим сохранять жизнь наших ближних, Мы приказали оказать Ему всякую помощь, дабы предотвратить последствия такого опасного страдания врачебными средствами. Однако на следующий день с печалью и сожалением Мы узнали, что Всевышнему угодно было прекратить жизненный путь Нашего супруга...”
Игорь раньше слышал о том, что полоумный Петр Ш был убит братьями Орловыми по приказу или, во всяком случае, с ведома и согласия царицы. Но это, как и другие кровавые дворцовые перевороты в разных странах и в разные эпохи, до сих пор ни удивления, ни даже осуждения у него не вызывало. Он твердо усвоил, что во все времена царские покои обильно орошались кровью. При этом степень родства участников злодеяний роли не играла. В борьбе за власть и жена, и муж, и брат, и отец - все пешки. С этим Игорь как-то уже свыкся. К тупому прусскому солдафону-царю он тоже никаких чувств не питал. И если бы Екатерина объявила супруга изменником, он принял бы это как должное. В сравнении с Петром Третьим в представлении Игоря Екатерина была "прогрессивнее" и действовала на благо России. Но лицемерие было органически противно натуре юноши. И елейно-смиренные выражения, в которых мужеубийца поведала народу о совершенном ею злодеянии, ссылки на христианский долг и милосердие, покоробили Зуева, вызвали протест. Он сформулировал текст, которым следовало бы заменить прочитанный: "...Мы, будучи одержимы припадками жажды власти и похоти, приказали Любовнику Нашему прекратить жизненный путь супруга, презрев христианский долг и святые законы. И на следующий день Мы с великой радостью узнали..." Вот это я Кире и прочитаю, решил Игорь. Пусть гадает, какой намек тут содержится.
Однако, почему их так долго нет? Сколько времени нужно, чтобы поставить чай и переодеть девочку, не говоря уже о том, что, наверное, и то и другое делает домработница. Игорь прислушался. Из-за двери не доносилось ни звука. Эта тишина показалась ему зловещей. Сколько же времени все-таки их уже нет? Час? Полчаса? Что там происходит? Возможно, решающее объяснение. А он торчит тут, как заноза... Игорю стало ужасно неловко и одиноко. Первой мыслью было - уйти, уйти совсем из этого серого мрачного дома, где он лишний, и не возвращаться до ночи... до утра... пусть и эти, и родственники думают что хотят, волнуются, звонят в скорую помощь...
Он взглянул на стенные часы. Стрелки показывали без четверти четыре. Свидание с Селеневичами назначено в половине седьмого у гостиницы "Националь". Идти туда не больше двадцати минут, значит, в запасе у него еще два с половиной часа. Не съездить ли за это время в общежитие к Вене Вольскому в Лефортово? Этот визит, правда, намечен у него на завтра, но уж очень муторно на душе. Тот хоть анекдотами позабавит... Игорь прикидывал время, которое отнимет дорога, шансы застать Веню дома, продолжая сидеть на корточках и перебирать книги, почти безотчетно фиксируя названия: “Похождения валета трефъ”, историческiй роман Понсонъ дю Террайля (пятый из серии “Молодость короля Генриха”), “Приключения червонного валета”, собрание исторических романов и повестей князя Волконского, Соловьева, Северина под интригующими названиями: “Авантюристы”, “Волхвы”, “Тайный брак” и проч. Из жизни Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Иоанна Антоновича, Бирона, Потемкина, графа Сен-Жермена, целая серия романов про Наполеона какого-то Лепеллетье... Он меланхолично, равнодушно с брезгливой миной на лице вытаскивал одну за другой книги, читая заглавия и ставя на место, не все даже раскрывая... Когда хозяева, наконец, объявились, Игорь держал в руках томик из собрания сочинений Алексея Толстого "Через поле российское". "Мой ровесник, - отметил он про себя, - 1928 года издания, и все-таки государственное издательство. Значит, не такая "гниль", как бесплатные приложения к семейным изданиям". Он с уважением и благодарностью помянул Крикуна, от библиотеки которого веяло добротностью и солидностью.
- Молодец, Гарик, что не скучал, - похвалила Кира, устанавливая на стол бутылку вина и три бокала. - Это московский "вермут". Его у нас только освоили и начинают выпускать. В продаже еще нет. Это маме подарок, из первой партии. Она всегда самая хорошая. Выпьем за твой приезд.
- Я не могу. Меня ждут. - Игорь виновато развел руками и глазами выразительно указал на стенные часы. - Я уже должен быть возле гостиницы "Националь".
- Кто ждет? - Кира капризно надула губки. - Твой Станислав с супругой. Они тебя каждый день видят. Или, может быть, Луи Арагон с Эльзой Триоле? Они как раз сейчас проживают в этой гостинице. Так тоже подождут. Ничего не случится. Я тебя дольше ждала...
Игорь почувствовал, что краснеет и уткнулся в книгу.
- И вообще ты еще ничего нам не рассказал про себя. Как у тебя дела? Что там у вас в Харькове? Да, сейчас же у вас там первенство Союза по легкой атлетике. Ты был? Чудину видел? Она, правда, мало похожа на женщину, но такой спортсменки еще в мире не было...
- Ну что ты парня насилуешь, - вступился за Игоря Сева, внесший большую вазу с фруктами и пирожными, от вида которых у Игоря потекли слюнки. - Человек в Москву приехал, чего ему в четырех стенах торчать? Пусть лучше в парке посмотрит светящееся панно... Не видел еще? Очень интересно: Парад Победы... шестьдесят квадратных метров... Хорошо придумано: при обычном освещении на картине Москворецкий мост, панорама Кремля, пустынные набережные, как во время войны. А при специальном освещении ультрафиолетовыми лучами вспыхивает салют, прожекторы, появляются толпы людей...
- Он ко мне пришел, - огрызнулась Кира.
- Я потом еще зайду. Можно, я возьму эту книжку почитать? – попросил Игорь.
- Ладно, - махнула рукой Кира. - Только обязательно зайдешь?
- Зайду. До свидания.
- Нет, сначала все-таки выпьем.
Игорь залпом выпил не понравившийся ему вермут, проглотил пирожное и снова попрощался. Кира проводила его до двери, а когда он уже переступал порог, молча крепко сжала его локоть и при этом как бы случайно прижалась бедром к его ноге. Он замер, затаил дыхание и, преодолев себя, не глядя ей в глаза, шагнул на лестничную площадку. Он пребывал в смятении. Раньше он очень дорого готов был заплатить за то, чтобы Кира хоть туманным намеком, взглядом, жестом выдала затаенное раскаяние, показала, что она не совсем, не на сто процентов безразлична к нему. Теперь, после громогласного, при муже признания, что она давно ждет его, после как будто многообещающего “намека бедром”, он с горечью и болью твердил себе, что ровно ничего для нее не значит, что она, скорее всего, поглощенная сложными отношениями с мужем, уже через минуту забыла о нем.
Игорь стоял на площадке, жалея себя и не зная что дальше делать. Мысль работала вяло. Хотелось есть. Ощущение голода напомнило ему другую неприятную ситуацию, когда он, голодный как волк, сорвался из-за стола, уставленного яствами, на Дальней Журавлевке, и он с мрачным юмором отметил, что разрыв с любимыми женщинами, помимо конфуза и острого недовольства собой, еще сопровождается для него добровольной голодовкой. Он стоял перед дилеммой: идти бродить на голодный желудок, но избавиться от необходимости
удовлетворять любопытство тети Шуры, или пройти через это испытание, но "заморить червячка". Вначале Игорь решительно выбрал первый вариант, и уже было двинулся вниз по лестнице, но сообразил, что это не выход. Вопросов все равно не избежать, отмалчиваться, дуться или грубить ему уже не пристало. Значит, надо что-то думать. И его осенило: отшутиться или отделаться неконкретным загадочно-глубокомысленным замечанием всегда можно. Ведь вопрос, скорее всего, будет поставлен тоже в общей форме: "Ну, как?" или "Ну, как дела?" Сергей Васильевич на такой вопрос встреченного на улице знакомого отделался лаконичным "Как в Польше". Можно в разных вариантах и комбинациях использовать пословицы и поговорки, вроде "Чужая душа - потемки", "Муж и жена - одна сатана", "Милые дерутся - только тешатся" или глубокую философскую мудрость "Жизнь – это очень сложная комбинация"... Про Севу можно обронить: "ему хорошо плохо" ( выражение Миши Копельмана). Даже не так. Все это ни к чему. Есть более оригинальное решение: он воздает хвалу Кире... за очень интересный "исторический роман" из жизни старой Москвы и с ходу перейдет на изложение "романа". Это должно заинтересовать тетю Шуру. Потом она перескажет все Федору, тот, в свою очередь, коллегам по Управлению делами Совета Министров, и - все смеются, все довольны, как любит приговаривать Слава Селеневич во время игры в преферанс, если тур заканчивается благополучно и никто не "записывает на горку". Ободренный находкой, Игорь уверенно позвонил в квартиру Зуевых. Открыл ему Коля. Игорь заглянул в кухню, прошел в комнату. Никого нет.
- А где мама? - спросил он двоюродного брата, который, впустив гостя, тут же вернулся к прерванному занятию - дорисовывать усы и бороды ко всем мужским и женским лицам на фотографиях и репродукциях в журнале "Огонек".
- Пошла в магазин отовариваться. Скоро придет. Велела, чтоб ты подождал.
Игорь по-хозяйски снял туфли, развесил на спинке стула пиджак и повел плечами, как бы сбрасывая с себя тяжесть.
Для собственного пропитания он привез и сдал тете Шуре две рейсовые карточки – одну, полученную законным образом, другую - купленную на базаре. Кроме того, для отоваривания этих карточек он оставил тете Шуре сто рублей (родители выделили для этой цели двести, но она взяла только сто). Так что бедным родственником он себя не считал и, ожидая законного обеда, прилег на диван с принесенной от Мезенцевых книгой. Рассказ, который он начал читать, назывался "День Петра". Про Петра Первого. Начал читать просто так, не ожидая от Алексея Толстого подвоха, предполагая, что знаменитый писатель воссоздаст рельефный образ великого реформатора, героя-полководца, царя-плотника, патриота, прогрессивного деятеля, понимавшего значение крупной промышленности, боровшегося с отсталостью и косностью, чуть ли не противника крепостного права, любимца народа. Примерно таким рисовала его учительница истории в школе и тетя Шура. Таким Игорь видел его в известном кинофильме. И он невольно настроился на панегирик. Разумеется, каждый день такого человека заполнен великими делами.
"...Взгляд впитывал, постигал, проникал пронзительно, мог быть насмешливым, издевательским, гневным, - читал Игорь. - Упаси бог стоять перед разгневанным его взором! Говорят, курфюрстиха Евгения опрокинулась в обморок, когда Петр громко, всем на смущение, чавкая в Берлине за ужином гусиный фарш, глянул внезапно и быстро ей в зрачки. Но еще никто никогда не видел взора его спокойным и тихим, отражающим дно души. И народ, хорошо помнивший в Москве его глаза, говорил, что Петр - антихрист, не человек".
Игорю такая характеристика импонировала. Говорят, Рузвельт и Черчилль не выдерживали взгляда Сталина. Так, наверное, и должно быть. Великие руководители, выдающиеся личности, возглавляющие стремительное движение великих народов на крутых поворотах истории, не должны и, наверное, не могут быть салонными душками.
Игорь уже собрался было отложить книгу и соснуть, ибо чувствовал себя усталым и разбитым. И вдруг глаз его вырвал из текста абзац:
“...А дела было много. Покончить с воровскими счетами князя Меншикова, написать в Москву его величеству князю-кесарю Ромодановскому, чтобы гнал из Орла, Тулы, Галича в Петербурх плотников и дроворубов, "понеже прибывшие в феврале людишки все перемерли, и гнать паче всего молодых, чтобы на живот и ноги не ссылались и не мерли напрасно..."
Дальше Игорь читал, не отрываясь, забыв и думать о сне.
"...Многие тысячи народа со всех концов России - все языки – трудились день и ночь над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар, голод и язва косили народ, и снова тянулись по топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у тиунской избы; пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах. Строился царский город на краю земли, в болотах, у самой неметчины. Кому он был нужен, для какой муки, еще новой, надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами - народ не знал. Но от податей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном-стонала земля. А если кто и заикался от накипевшего сердца... тех, неосторожных, заковав руки и ноги в железо, везли в тайную канцелярию или в Преображенский Приказ, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями, или протыкали колом железным насквозь, или коптили живьем. Страшные казни грозили всякому, кто хоть тайно, хоть наедине, или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет? Думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено. Так царь Петр, сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство, перестраивал землю. Епископ или барин, тяглый человек, школяр или родства не помнящий бродяга слова не мог сказать против этой воли: услышит чье-нибудь вострое ухо, добежит до приказной избы и крикнет за собой: "слово и дело". Повсюду сновали комиссары, фискалы, доносчики; летели с грохотом по дорогам телеги с колодниками; робостью и ужасом охвачено было все государство. Пустели города и села, разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские, Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали дубинками на дорогах, кого резали волки, рвали медведи. Поростали бурьяном поля, дичало, пустело крестьянство, грабили воеводы и комиссары.
Что была Россия ему, царю, хозяину, загоревшемуся досадой и ревностью: как это двор его и скот, батраки и все хозяйство хуже, глупее соседского? С перекошенным от гнева и нетерпения лицом прискакал хозяин из Голландии в Москву, в старый ленивый православный город, с колокольным тихим звоном, с повалившимися заборами, с калинами и девками у ворот, с китайскими, индийскими, персидскими купцами у кремлевской стены, с коровами и драными попами на площадях, с премудрыми боярами, со стрельцовой вольницей. Налетел с досадой - ишь, какое угодье досталось в удел, не то, что у курфюрста бранденбургского, у голландского штатгельтера. Сейчас же, в этот же день все перевернуть, обстричь бороды, надеть всем голландский кафтан, поумнеть, начать думать по-иному. И при малом сопротивлении - лишь заикнулись только, что, мол, не голландские мы, а русские, избыли, мол, и хазарское иго, и половецкое, и татарское, не раз кровью и боками своими восстанавливали родную землю, не можем голландцами быть, смилуйся, - куда тут! Разъярилась царская душа на такую непробудность, и полетели стрелецкие головы. Днем и ночью при свете горящего смолья, на брошенных в грязь бревнах, рубили головы. Сам Светлейший, тогда еще Алексашка, лихо, не кладя наземь человека, с налета саблей смахивал голову, хвалился. Пили много в те дни крепкой водки, дочерна настоянной на султанском перце. Сам царь слез с коня у Лубянских ворот, отпихнул палача, за волосы пригнул к земле стрелецкого сотника и с такой силой ударил
его по шее, что топор, зазвенев, до половины ушел в дерево. Выругался царь матерно, вскочил на коня, поскакал в Кремль..."
"...Но все же случилось не то, чего хотел гордый Петр: Россия не вышла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А, подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде - рабою. И сколько бы ни гремели грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены..."
Свят, свят, свят... Игорь заморгал глазами. Да наяву ли все это? Не рехнулся ли парень от навалившейся на него непомерной нервной нагрузки? Он закрыл книгу и снова внимательно изучил заглавный лист, повертел обложку перед глазами, как бы желая удостовериться в ее подлинности. Черт знает что такое! Государственное издательство... Алексей Толстой... Значит, по Толстому выходит, что царь Петр ничего прогрессивного не совершил. Так, пошумел, пометушился, истребил бессмысленно многие тысячи людей и оставил после себя сплошное запустение и горе безмерное. Но когда тетя Шура изображала царя-антихриста чуть ли не марксистом, она тоже ссылалась на Алексея Толстого. В каком же случае писатель говорил правду? Когда какими источниками пользовался? Как потом сам относился к тому, что писал раньше?..
По складу своего ума и характера Игорь всегда стремился к определенности, ясности, четкости, сам мучался, дотошно докапываясь до сути, до корней, и от других добивался однозначного ответа на поставленный вопрос. Если однозначного ответа сразу получить не удавалось, если ему говорили, (по большей части это относилось к общественным наукам и явлениям), что в зависимости от разных обстоятельств может быть и так и этак, он обычно уточнял: "А все-таки сколько процентов за то, что будет так, и сколько за то, что будет этак?" Некоторых это раздражало, особенно тех, кто сам "плавал". Однажды, еще на первом курсе, его обвинили в срыве практических занятий по физике и выставили за дверь (теперь это уже немыслимо!) только за то, что он пытался добиться от преподавателя четкого объяснения физической сущности энтропии.«Омлетик” Ямпольский тоже на него косится.
Нелады с «наукой наук» начались еще с того случая, когда Игорь чуть было не подвел Жору Хватова, заявив на экзамене, что у нас власть партии. Игорь тогда долго над этим думал и, положа руку на сердце, так и не осознал своей ошибки. Наоборот, укрепился в своем мнении. Когда институт не выполнил план набора студентов, директора для нахлобучки вызывали ведь не в райсовет, а в райком партии. Чтобы хлопотать за квартиру Крикун, верный своему принципу обращаться к "самому главному", тоже ходил не к председателю облисполкома, а к секретарю обкома партии. И в газете была написано, что когда председатель облисполкома вовремя не вручил переходящее красное знамя колхозу, то предупредили первого секретаря обкома и пригрозили наказанием в случае повторения. Так поступают с начальством, ответственным за ошибки подчиненных. Значит, партийный орган главнее. Когда надо было укрепить руководство на Украине и в Киев прислали Кагановича, его поставили секретарем ЦК КП(б)У, а не председателем Совета Министров или Председателем Президиума Верховного Совета республики. И, наконец, до войны Сталин был только Генеральным секретарем ЦК, а советскими органами руководили Молотов и Калинин. Но уж тут-то в том, кто главный, сомневаться не приходится... Так за что же бедного студента с ходу причислили к троцкистам? Этими своими мыслями он и поделился с Ямпольским. Бывший политкаторжанин, к удивлению студента, стал лепетать нечто невразумительное насчет руководящей роли передового отряда, но в чем отличие этой роли от власти, и может ли быть такой случай, чтобы Верховный или местный совет принял бы какое-нибудь постановление, если соответствующий партийный орган будет против, вразумительного ответа не дал и заторопился домой (Игорь и Ямпольский живут в соседних домах, и нахальный студент зацепил преподавателя во время прогулки с маленькой девочкой, наверное, внучкой).
В другой раз Игорь некстати вылез с вопросом уже на лекции. Тогда большую часть лекции преподаватель посвятил изложению постановления февральского пленума ЦК ВКП(б) "О мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период". Пока лектор сухо перечислял меры, Игорь слушал вполуха. Он, как всегда, был в тисках забот и дум. Но когда дело дошло до вопиющих фактов явного сопротивления хлебозаготовкам и нарушения Устава сельхозартели, он прислушался. Оказывается, многие председатели колхозов с ведома районных партийных и советских органов и уполномоченных министерства заготовок, прятали зерно, не сдавали государству, раздували семенные фонды, списывали хорошее зерно в отходы, то есть действовали как когда-то кулаки, направо и налево обманывали (Кого? Свою родную советскую власть!?). А местное начальство, призванное стоять на страже государственных интересов, обильно снабжали продуктами, "подмазывали"...
"А не есть ли это выражение противоречия между городом и деревней?", - бросил Игорь реплику. И тут же снова был причислен к "уклонистам". На этот раз ему, не касаясь сути поставленного вопроса, в общих выражениях разъяснили, что незнание не может служить оправданием политических ошибок. "Уже были у нас такие умники писатели, - темпераментно, разбрызгивая слюну, возмущался бывший ткач, - которые, видите ли, требовали себе права заблуждаться, права на ошибку. Это вместо того, чтобы бороться за истинно правильное ленинско-сталинское понимание современной действительности и правильное ее отображение в своих произведениях. Им, видите ли, прощай идеологических срывов, отход от политики партии, путаницу и извращения. Партия нанесла решительного удара таким умникам".
Более вразумительный, но более чем неожиданный, меткий по форме и взрывной по содержанию, очень уж идеологически ошибочный ответ получил он от деда Наташи Бевзюк во время плановой проработки с избирателями того “исторического” Постановления. “Якбы воно мое, - тихо меланхолично прошамкал семидесятилетний потомственный пролетарий, - а то воно – наше”. Никто из соседей ему не возразил. Никого это не возмутило. “Так что, надо вернуть нам помещиков и капиталистов?”, - вскипел агитатор. Вопрос повис в воздухе и Зуев поспешил закруглиться. Больше Игорь каверзных вопросов не задавал, хотя ему многое, очень многое, не было ясно. И в первую очередь, насчет правильного, ленинско-сталинского понимания существа современной действительности. По этому поводу вспомнились ему еще крамольные речи не только бывшего буржуя Крикуна (тому, мол, по штату положено), но и в недавнем прошлом шибко идейного старшего Селеневича в присутствии всей семьи и друга дома. Партиец Кирилл Адамович в мрачных тонах, с нотками раскаяния, вроде как за участие в неправом деле, конечно, после соответствующих возлияний (в последнее время он что-то частенько составлял компанию свату, а Ее Степенство почему-то это допускала и ладонью рюмку не прикрывала) описывал сцены периода коллективизации.
"Сгонишь, бывало, людей на собрание, - медленно, с блуждающей горькой хмельной улыбкой говорил он, сидя сгорбившись на кровати, - расскажешь все, как надо. Я тогда сам верил в будущую райскую жизнь в колхозе... и в мировую революцию... и вообще во все, что говорили... в бой был готов за это, жизнь отдать... "Ну, как, говорю, товарищи, все понятно?" Молчат. "Вопросы, говорю, есть?". Молчат. "Ну, так кто, говорю, первый хочет записаться в колхоз?" Молчат. "Ну вот ты, Петро, почему молчишь? Мы ж с тобой вчера договорились". Мнется. "Ну, так как же, Петро?" "Як громада, так и я". Ну, а ты, Степан? Ты ж вчера тоже соглашался? Али баба за ночь на язык печать наложила?" "Як громада..." "А что, говорю, громада? Неужели не понимаете, что вас в лучшую жизнь, в светлое будущее приглашают? Мы ж за это кровь проливали". Молчат”.
"Веселое было время, - поддакнул Валентин Владимирович. - Да и потом, слава богу... Это не гоголевские времена. На этом свете не соскучишься... Между прочим, немцам на оккупированной территории колхозная форма тоже нравилась. Очень удобно изымать “излишки”. Правильно говорят в народе: земля крестьянам, хлеб - государству".
"Если бы в семнадцатом крестьянам сразу сказали, что такое будут творить, пошли бы они за большевиками? - в унисон опять запел Кирилл Адамович. - Как сейчас помню обращение седьмого съезда к донским казакам... в девятнадцатом... съезда Советов. Калинин подписал... так, мол, и так, товарищи, генералы и помещики вас обманывают. Они говорят вам, будто советская власть хочет отнять у вас землю, закрыть церкви и насильно потянуть вас в коммуну. Ничего подобного. Это ложь и клевета. Наоборот, вам отдадут всю землю, отобранную у помещиков. А коммуна - дело чисто добровольное. Кто не захочет – будет жить своим хозяйством под защитой и при полной поддержке советской власти... Правильно я говорю? Писал так Михаил Иванович Калинин от имени съезда?"
"Наверное, было. Во всяком случае, безусловно, могло быть, - согласился Ольховский. - Тогда многое сулили".
Игорь тогда готов был, кажется, сквозь землю провалиться, но не вмешивался, а только, как загнанный зайчишка, бросал косые взгляды на Свету, которая тоже не предпринимала никаких попыток унять отца и свекра. Сейчас он поймал себя на мысли, что, как ни странно, он был больше напуган, чем возмущен. И, самое интересное, у него ни тогда, ни после не возникало даже намека на желание донести на "врагов". Теперь он, наверное, никому ничего не сказал бы, если бы при нем кто-нибудь поставил знак равенства между призывами: "3а царя, за Отечество" и "За родину, за Сталина". А раньше? Раньше тоже, скорее всего, не донес бы. Конечно, не потому, что сочувствовал "врагам" или жалел их, а главным образом, из-за отвращения к фискалам. Но авторов таких речей он безусловно осуждал бы, дулся, держался бы подальше от них. Теперь он не испытывал внутренней потребности выводить на чистую воду всех, кто "отошел от нашей идеологии".
А одну такую "отошедшую" в самом деле искренне жалел. Это была еще одна его избирательница. Она не постеснялась заявить агитатору, правда, тихо и без свидетелей, что большего изувера и антихриста, чем Сталин, свет не видывал. И опять-таки в связи с коллективизацией. У нее в "голодуху" умер муж и двое детей, а у самой выпали все зубы. Игорь тогда тоже чуть не прилип к стулу от удивления и испуга. Однако напрашивающиеся сами собой возражения, что Сталин непримирим только к врагам, что в жестокой классовой борьбе иначе нельзя, что без этого вопрос "кто кого" решился бы не в нашу пользу и было бы еще хуже, что Россия стала бы колонией империалистических держав - почему-то застряли у него в горле. Он ничего не ответил, только опасливо оглянулся по сторонам и поспешил ретироваться. Но больше всего его удивило то, что и потом, наедине с собой, он не возмутился и, как это у него обычно бывает, к нему не пришли веские аргументы, а вертелись все те же обкатанные и не очень убедительные общие фразы. Он ни одному человеку ни словом не обмолвился об этом. Почему? – спросил он себя сейчас. Очевидно потому, что формула "антисоветская пропаганда" уж очень не лепилась ни к деду Наташи, ни к сморщенной одинокой шамкающей женщине, хотя по возрасту она была еще не так стара - в списках избирателей ей значилось 53 года. Но это, видимо, не главная причина. Тут дело в другом, а в чем именно он попытался понять, снова сопоставив высказывания "темной", рано состарившейся избирательницы, "шибко идейного" в прошлом Селеневича, бывшего мыслящего демократа Крикуна и мудрого пьяницы Ольховского. А также писания бывшего графа Алексея Толстого. Ему стало ясно, что в нем самом, патриоте Игоре Зуеве, подспудно идет сложный процесс "переоценки ценностей". И к данному моменту уже "что-то прогнило в королевстве датском".
Необразованный рабочий-бедняк, дед Наташи Бевзюк, на 30-м году революции призывает к реставрации частной собственности. Высокообразованный и успешный ученый Гришин на примере строительства домов в Америке во весь голос демонстрирует, “как у них хорошо”, а руководящие донбасские строители – “как у нас плохо”. Из этого как будто напрашивается непреложный вывод: “социализм не получился, назад к капитализму!”. Но, как Игорь хорошо помнит, на семинаре по политической экономии преподаватель очень убедительно вскрывал язвы и пороки этого отживающего способа производства. Звериную сущность монополистов он ярко и доходчиво пояснил на примере таких воротил-миллиардеров, как Рокфеллер, Морган и Форд. “Нефтяной король” Рокфеллер, чтобы задавить конкурентов, нанимал бандитов, которые взрывали их скважины и нефтепроводы. И столь же беззастенчиво эксплуатировал своих рабочих. А сам сказочно богател, прибирая к рукам другие компании и банки. Морган, наоборот, начинал с банковских махинаций, а потом подчинил себе стальные тресты, железные дороги, компанию “Дженерал электрик”, основанную знаменитым изобретателем Эдисоном, и так далее. Рабочий день на их предприятиях длился 12-14 часов, а зарплата позволяла разве что не умереть с голоду. Форд на своих автомобильных заводах сократил рабочий день и повысил, по сравнению с другими “акулами империализма”, зарплату рабочим, но превратил их в придаток машин (конвейеров). Это очень ярко и талантливо показал Чарли Чаплин в своей картине “Новые времена”. Фильм начинается символическим сопоставлением стада баранов и толпы безликих рабочих, извергаемых заводом. Перманентная стачечная борьба мало что дает. Правительственные войска разгоняют демонстрантов. При президенте Теодоре Рузвельте были приняты антимонопольные законы, но они в основном остались на бумаге. Сменивший Рузвельта президент Тафт был послушным орудием монополий. Изнурительный труд, перенаселенные трущобы – вот удел простого труженика в хваленой Америке.
В 1914-м году разжиревшие европейские монополии вцепились в горло друг другу. Для мобилизации экономики на военные нужды американский президент Вильсон применил кое-какие рычаги государственного регулирования стихийного рынка. Но когда война закончилась (она унесла примерно 10 миллионов жизней и еще 20 миллионов человек получили ранения), монополии вновь обрели свободу пить кровь рабочих. И получили всемирную Великую депрессию. Выход из нее президент Франклин Рузвельт тоже видел в государственном регулировании честного сектора. На военных поставках во время Второй мировой войны монополии сказочно обогатились. Теперь они ищут спасение от неумолимо надвигающегося очередного кризиса в экономической экспансии. Отсюда “доктрина Трумэна” и “план Маршалла”… Игорю эти рассуждения представлялись логичными и убедительными. Значит, возврат к капитализму – не выход для нас. Но и такой “социализм на практике”, какой открылся Игорю из стенограммы Макеевской конференции, категорически неприемлем. Так что же делать? Кто подскажет “путеводную нить”?
“Никто не даст вам избавления, ни царь, ни бог и ни герой, - язвительно, с мефистофельским смешком ответил внутренний подстрекатель голосом Киры. – Печально я гляжу на наше поколенье…”
Игорь лежал на диване с широко открытыми глазами, а вокруг теснились жуткие картины и образы, стержнем которых была смерть. Смерть не индивидуальная, не естественная, в муках, или "красивая", героическая, благородная, а массовая, страшная в своей серости, безымянности, обыденности. Безоружную толпу рубили саблями и топорами, секли нагайками и шпицрутенами, кололи копьями и мечами, жгли на кострах, травили в газовых камерах, вешали, сажали на кол и дыбу, в нее палили из всех видов огнестрельного оружия, ее косили голод, чума, тиф, банды, бунты, белый и красный террор. Чего только не придумал "венец творения" для подавления, истязаний, уничтожения себе подобных! Кто только не бесчинствовал на необозримых и многострадальных полях российских: хазары, половцы и татары, поляки, французы и немцы, свои цари и временщики, атаманы и комиссары... Реки русской крови, поля, усеянные мертвыми костями, гигантские штабеля трупов и пирамиды черепов, смерть и ад со всех сторон - такой рисовалась Игорю История СССР.
Перед его мысленным взором, как год назад на картофельном поле, пришли в действие огромные колеса бездушной безжалостной людоедской машины, захватывающие в своем неумолимом движении все новые порции живого мяса. И, покрывая дикий грохот, лязг, крики и стоны, над всей этой пляской смерти раздавался знакомый неторопливый негромкий голос с кавказским акцентом: "Я пью за здоровье прежде всего русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза... Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение…"
Игорь не мог лежать, резко подхватился, достал на кухне молоко, отломил половинку французской булки, мигом проглотил, буркнул Кольке: "я пошел", и прыжками через две ступеньки сбежал вниз.
На улице он сразу окунулся в бодрящую атмосферу праздника. У кинотеатра “Ударник” толпился народ. Кругом стоял веселый гомон. Игорь вглядывался в лица, но не находил никаких следов, никакого отпечатка мук, страданий, страха, даже напряженной мысли. Люди жили сегодняшним днем. И собственные недавние жуткие видения показались ему странными, а страхи сильно преувеличенными. Мозг его устал от напряжения. И тут, как в котле, открылся перепускной клапан, давление упало, включились другие извилины, появились веские контраргументы. "Без жертв ничего никогда не обходится, - возразил он сам себе. - Жертвы святы. Дело прочно, когда под ним струится кровь... Пот и кровь создали все прекрасное на Земле. Кто теперь, восхищаясь великолепными дворцами, пирамидами, храмами думает и сожалеет о несчастных "людишках". А царям, фараонам воздают должное. И Петру в их числе". Бывший граф Алексей Толстой злобно клевещет на Петра. Пушкину Игорь верит больше. "...0н весь как божия гроза... он прекрасен..." Чернышевский и Чаадаев, рассказывал когда-то усач-русач, считали Петра образцом патриота. А они-то уж в этом деле разбирались! Петр мало жил, - оправдывал его Игорь. - Кто знает, правь он еще, скажем, четверть века, может быть, Россия нарядная и сильная вышла бы на пир великих держав. Но и то, что он после себя оставил - прекрасную столицу, флот, реформы, "окно в Европу" - дает основания признать его Великим. А железная воля правителю необходима. И жертвы...
Врачи тоже часто делают людям больно для их же пользы. Конечно, люди есть люди. Даже самые великие из них не застрахованы от ошибок. И ошибки правителей могут очень дорого стоить их подданным и даже жителям других, иногда далеких стран. Но судить великих, как и всяких других людей, в конечном счете надо по их взлетам, а не падениям. Что оставил после себя Наполеон? Эфемерные победы, вскоре обернувшиеся поражениями. Эфемерную славу, через короткое в исторических масштабах время сменившуюся долгим национальным позором. Сколько бесцельных жертв вообще унесли на протяжении веков бесконечные войны, какие несметные богатства зря поглотили, сколько прекрасных творений уничтожили... Но всякий раз после самых кровавых и опустошительных набегов, как зеленая трава весной после лютой зимы, возрождается людская поросль. И все снова повторяется... Время врачует. За “типовым” примером дело не стало. В первые часы своего пребывания в Харькове Игорь услышал историю об убийстве на Холодной горе демобилизованного офицера. Случай действительно дикий. Всю войну провоевал, полмира исколесил, и, пусть не невредимым, как говорил Кирилл Адамович, а был тяжело ранен, контужен, но выжил. А дома "земляки" проломили череп. Потом оказалось, что жена того офицера, стоматолог, давняя знакомая мамы. Убивалась, рассказывали, страшно. На кладбище все порывалась прыгнуть в яму за гробом. Опасались за ее рассудок. А меньше, чем через год Зуевы встретили ее в театре в обществе мужчины. "Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий", - прокомментировал это сообщение Игорь словами Киры, сказанными по поводу смерти Вересаева. Человек, как тот зелененький стебелечек, который, бывает, пробивается через толщу асфальта. Его гнут, топчут, а он всеми силами сопротивляется. Надеется. Вот Оля Темникова. Кто, глядя на ее ангельское личико, может представить, какие "качели" судьбы выпали на ее долю. Нашему поколению выпало много непостижимого. А круговорот жизни бесконечен. На смену одному поколению приходит другое. И у каждого свое "лицо", своя "судьба", каждое оставляет на скрижалях Истории свою отметину. Воспроизводство поколений совершается с той же неумолимостью, с какой Земля совершает свои обороты. Прошлая зима была трудная, голодная. А беременных женщин на улицах полно. Наверное, и в Хиросиме они есть. Население планеты растет... в геометрической прогрессии. А что было бы, если бы на земле люди умирали только от старости?
Игорь приостановился, словно впереди возникла преграда. Тьфу, дьявольщина. Из одного тупика в другой. Он шепотом смачно выругался, и это изменило ход его мыслей. Вспомнился анекдот про мат, диамат и сопромат. Там самым непознаваемым числился сопромат. Для себя Игорь уже опроверг этот тезис. За прошедший год он не только освоил курс, не только знал формулы, умел строить эпюры, не только приобрел навыки в испытании образцов на прессе, но, что называется, проник в суть, усвоил физический смысл основных понятий сопротивления материалов, постиг этот предмет, почувствовал вкус к нему, можно сказать, полюбил его. Пока не было ни одного вопроса, заданного ему преподавателем или студентами, конечно, в пределах пройденного курса, на который он не ответил бы с достаточной для спрашивающего полнотой. Игорь был очень горд этим. А вот диамат, история партии, действительно остались для него премудростью непостижимой. Что-то он слушал на лекциях и семинарах, что-то дома конспектировал, что-то отвечал, но в результате впечатления ясности, определенности, стройности не вынес. Наоборот, чем больше он вдумывался, тем больше запутывался. Он не мог членораздельно сформулировать, в чем здесь дело, но интуитивно чувствовал, что все в этих науках покоится на зыбком основании, трясине. Нет тверди. Чуть оторвался от цитаты, чуть перестроил фразу, едва попытался что-то осмыслить сам и изложить своими словами - тут же начинаешь хлюпать по "болотам", "уклоняться", тут же тебя обзывают всякими нехорошими "измами". Борьба с приверженцами "абсолютной идеи" тоже представлялась ему борьбой с ветряными мельницами, занятием никчемным, как в свое время диспуты о том, есть ли у женщины душа, но отнюдь не безобидным. Товарищ Сталин правильно сказал, что истинной целью крестовых походов был не "гроб господен", а совершенно земные, материальные вещи. Отталкиваясь от этой посылки, Игорь склонен считать, что за всеми другими "походами" под лозунгами светлого будущего для народа, за борьбой идей с меньшевиками, эсерами, троцкистами и прочими оппортунистами и уклонистами, крылись какие-то сугубо меркантильные, личные и групповые, кастовые интересы. Но чтобы самому разобраться в этом ему не хватало ни знаний, ни опыта, ни времени, а обсуждать с кем-либо такие вопросы он теперь, памятуя недавние казусы, ни за что не стал бы…
Игорь почувствовал, что очень устал от постоянного пребывания в состоянии умственного напряжения, от изнурительной охоты за Истиной, от обрушившейся на него лавины впечатлений, от бесконечных внутренних дискуссий, подтачивающих, как грибки, его корневую систему. Почувствовал зависть к тем миллионам "винтиков и гаечек", которых не волнуют высокие материи, которые живут сегодняшним днем и стремятся взять от жизни все, что она сегодня может дать. Он поинтересовался у прохожего, который час, прикинул, сколько времени в его распоряжении и свернул на набережную. "Мне все здесь на память приводит былое", - нарочито беспечно промурлыкал он, взглянув на арочные ниши гранитной облицовки Каменного моста. Но воспоминание было не из приятных. Здесь юнец в очередной раз опростоволосился. В тот вечер они с Кирой не смогли попасть в кино и гуляли по набережной. Их застал дождик, и они укрылись в этой нише. Там было тесно, а вокруг никого не было. И Игорь заторопился домой. Какой испепеляющий взгляд тогда бросила на него совратительница. До сих пор стыдно... “Вот бы перенести ту ситуацию на сегодня. Уж тут я не подкачал бы”, - захорохорился Игорь. Он зажмурил глаза и в мгновенье ока “прокрутил’ в уме страстную любовную сцену в “каменном мешке” с жаркими объятиями, стонами, затяжными поцелуями... и логическим продолжением на следующий день уже на супружеском ложе в той комнате, которую он недавно покинул. Муж, вернувшись из Дома архитектора, получает от ворот поворот. Тетя Шура и генерал-лейтенант Анатолий Николаевич Мезенцев тепло поздравляют его и вручают свадебный подарок - именные часы, точно такие, какие Сева получил за боевые заслуги от Военного Совета фронта...
“Ну, а дальше что? - подал голос рассудительный “двойник”. - Перманентная изнурительная, отвлекающая от дела борьба за власть?” Игорь попробовал отшутиться: волков, мол, бояться – в лес не ходить. Но это прозвучало не очень убедительно. Он горестно вздохнул, покачал головой, постоял, окидывая взором панораму “микрорайона” - Кремля, выхватывал из потока автомашин величественные "ЗИС-110", потом медленно направился к месту свидания. Прошелся по Моховой, понаблюдал, как убирают большую эстраду на Манежной площади. Тщательно изучил афиши возле Университета.
В парке ЦДКА выступает Аркадий Райкин, в саду имени Баумана Рина Зеленая, Вертинский, Миронова и Менакер, в "Эрмитаже" Миров и Дарский, в цирке "слоны и танцовщицы"... 6-го и 7-го предвидятся ночные гуляния, концерты, выступления поэтов и писателей. Джаз. Танцы. Фейерверки. На уличных эстрадах выступят гимнасты и акробаты, боксеры и борцы. От ипподрома по улице Горького проследуют жокеи на лошадях, передвижные эстрады на грузовиках будут разъезжать по городу. Кино тоже разместится прямо на улицах. Да, зрелищ хоть отбавляй. "Значительно больше, чем хлеба", - вздохнул Игорь. Он прошел на Красную площадь, но и здесь не ощутил того подъема, священного трепета, юной восторженности, жажды подвига, которые в прошлый его приезд в Москву неизменно возникали на главной площади страны. А площадь выглядела торжественно, величественно, нарядно. Даты на башнях ГУМ'а напоминали о выдающихся победах Москвы за ее историю. На фасаде Исторического музея красовались барельефы победителей, славных русских полководцев, сгруппированные вокруг огромного портрета Сталина.
Площадь была красна от обилия красного полотна. Ее заполняла пестрая гомонливая праздничная толпа. Люди плотной массой собрались у мавзолея в ожидании зрелища смены караула. Игорю надо было снова перебороть себя, преодолеть "торможение", вызвать состояние взволнованной приподнятости, в котором ему хотелось предстать перед Селеневичами, знавшими о его визите к Кире. Отчасти это ему удалось, когда он услышал знакомый перезвон кремлевских курантов, увидел печатающих шаг солдат, почувствовал, как замерла толпа. Но торможение оказалось устойчивым, и он перестал бороться.
Некоторое время Игорь постоял у лобного места, наблюдая за автомобилями, выскакивающими на большой скорости из Спасских ворот под пронзительный звон. Он старался разглядеть лица в машинах, и это занятие немного развлекло его, хотя и не избавило от горьких дум. В 18 часов 24 минуты он покинул свой пост, рассчитав шаг таким образом, чтобы очередной бой курантов настиг его уже на условленном месте встречи. Так и произошло.
Селеневичи уже ждали его. Но были не одни. Рядом со Славой стоял и, жестикулируя, что-то доказывал ему, то и дело трогая его за рукав, щупленький молодой человек в костюме гражданского покроя, но из "военного" материала. В его облике больше всего обращали на себя внимание белесые, как бы вспушенные волосы и брови. Игорь мысленно окрестил его Леней от слова "лен". Света серьезно, без улыбки, беседовала с чернявой миловидной женщиной примерно своего возраста. Лицо ее выражало озабоченность.
- А вот и наш Гарик, - прервал Станислав темпераментную речь альбиноса. - Молодец (Очевидно, это была похвала точности Игоря. Слава не сразу заметил его, так как ждал его появления со стороны Моховой и, слушая собеседника, посматривал на здание американского посольства).
- Знакомьтесь.
- Мира, - представилась чернявая, протягивая холодные пальцы. Глядя на эту женщину с характерным еврейским лицом, Игорь впервые по-настоящему понял, что значит выражение "глаза с поволокой". Белобрысый назвался Евгением.
- Ну, так куда пойдем? Давай предложения, - потребовал Слава, не тратя времени на пустые словопрения.
Игорь пожал плечами: в стереокино.
- Узнавали. Билетов нет.
- В Эрмитаж.
- Холодно.
Игорь снова пожал плечами в знак того, что запас его предложений иссяк.
- Так вот есть дельное предложение - в ресторан "Москва". Тем более, повод есть: фронтовые друзья встретились. И ходить недалеко, а то мы устали и проголодались.
Игорь открыл было рот возразить, но Слава остановил его жестом: знаем, мол, денег у тебя нет, но не извольте, сударь, беспокоиться, все будет в порядке. И слегка потянул за рукав. Игорь еще раз молча пожал плечами.
- Да, так ты слышишь, - скороговоркой выпалил Евгений, как только компания двинулась на противоположную сторону улицы Горького, будто пружина, которая с трудом до сих пор сдерживала напор слов, соскочила. – Динамовцы вели один - ноль. А за пятнадцать минут пропустили три гола. Представляешь, за предыдущие одиннадцать матчей в этом сезоне, за девятьсот девяносто минут им забили всего пять мячей. А тут в одном матче четыре, и три из них за пятнадцать минут... Два гола забил Демин и два Бобров. Представляешь, что творилось! Прошлый матч между ними тоже был ничего. Не помнишь? Архангельский с подачи Бескова с ходу красиво забил в дальний угол, а в конце первого тайма Водягин с подачи Гринина сквитал головой... Тогда три - один выиграли динамовцы. Хомич все кулаками отбивал... Правда, Бобров не играл...
Станислав время от времени издавал стоноподобные звуки в знак сопереживания, а Игорь понуро брел рядом. Он уже пожалел о своем согласии идти с ними. У них, по крайней мере, у троих из них, очевидно много общего, есть что вспомнить и обсудить. Света идет на правах жены главного героя, да и с Мирой она, похоже, уже нашла общий язык. Обе пары будут заняты друг другом. А Игорю нет ни пары, ни занятия. Он здесь лишний. И не такой шустрый, чтобы самому в условиях ресторана найти себе развлечение. Значит, он обречен на пассивное участие в ненужной и неинтересной для него попойке. Поразмыслив так, он решил пока не поздно улизнуть и провести вечер с Веней Вольским. Вскоре и момент подходящий подвернулся.
- Подождите тут, - распорядился Слава, когда компания подошла к гостинице, - а мы с Жекой на разведку сходим.
- Знаешь, я наверное все-таки пойду, - обратился Игорь к Свете, едва фронтовики скрылись за дверью. - Есть и пить не хочется... я в гостях был. И перед Веней Вольским неудобно. А?..
- Нет, Гарик, - решительно запротестовала Света. - Не уходи. Я тебя прошу... пожалуйста. - Она сделала ударение на слове "я", а взгляд ее при этом был виноватым и просительным. Игорь опять только пожал плечами, на этот раз недоуменно. Все трое долго молчали.
- Странно все-таки, - наконец заговорила Света, - начало сентября, а вечера такие холодные.
- А на праздники, как раз когда будут ночные карнавалы и гулянья, ожидаются заморозки, - поддержал Игорь светскую беседу, недоумевая, почему Света не может без него обойтись.
- В этом году вообще погода в Москве ненормальная. Май был ужасно холодный, согреться не могли, в июне снег выпал и целый день не таял, - внесла свою лепту Мира. Игорь высказал предположение, что эти каверзы погоды как-то связаны с испытаниями атомных бомб, но женщины промолчали, и разговор угас. Однако, за короткое время общения с ними Игорь к своему удавлению обнаружил, что они отнюдь не так дружны, как их мужья, что отношения между ними натянуты, что обе чувствуют себя неловко и каждая отбывает какую-то свою повинность, терпя общество другой. Он счел себя обязанным прийти на выручку Свете и начал новую "тему с вариациями": о Москве, ее истории и архитектуре, излагал своими словами все, что услышал от Киры. "Разведчики" отсутствовали довольно долго, но время прошло незаметно. Женщины слушали с интересом, Игорь сам увлекся и даже был немного разочарован, когда появившийся на пороге Евгений зычно провозгласил:
- Разрешите доложить, плацдарм есть и прочно нами удерживается. Ждем подкреплений.
Он подождал пока "подкрепления" подошли, но не пропустил женщин вперед, а прошел сам. Игорь и Света украдкой переглянулись. А по пути к ресторанному столику Игорь сделал еще одно открытие: Мира обращается к Жене на "вы". На обращенный к Свете беглый вопрошающий взгляд она только кисло улыбнулась и опустила веки: потом, мол, узнаешь. Игорь был заинтригован.
На столике, за которым с видом победителя восседал Станислав, уже стояли бутылка водки, бутылка "Кагора", тарелки с хлебом, селедкой, мясным салатом, маслом. Как только пришедшие расселись, Слава наполнил рюмки.
- Так что, начнем? Первый тост по традиции за победу, пусть не очень еще большую, но важную для нас... за успешную операцию в тылу врага.
Слава подмигнул Мире, чокнулся по очереди с Мирой, Женей, Светой и Игорем, опрокинул рюмку в горло, крякнул и тут же налил себе вторую. Женя тоже выпил и подставил свою рюмку.
- После первой не закусываем. За встречу. - Слава и Евгений тем же приемом проглотили свою порцию.
- За освободителей, за тех, кто в трудную минуту приходит на помощь, - добавила Мира и допила первую рюмку до дна. Игорь и Света второй тост пропустили. Некоторое время молча сосредоточенно ели. Потом помянули павших. Беседа шла вяло, то и дело обрывалась, перескакивала с одного незначительного предмета на другой.
- Ну, а вашей конторе, что, делов хватает? Не скучаете? – обратился Слава к Жене.
- Хоть отбавляй, - махнул тот рукой. - Ну вот, например, милиция недавно наткнулась на базаре на молочниц, которые продавали молоко дешевле, чем все остальные. Оказалось, ночью при перевозке его с молкомбината агенты автобазы сбивали пломбы с бидонов, молоко отливали, доливали воду, а пломбы восстанавливали. Отлитое тоже разбавляли водой, но не сильно...
- Ничего, - похвалил Слава, - чистая работа. Только зря дешевле, дурехи, продавали. А еще?
- Много всяких поддельных талонов... недавно комиссионный магазин накрыли: вещи продавали дорогие, деньги брали не через кассу, и приличные, по двенадцать тысяч и больше за зимнее пальто. Сбывали продукцию подпольных кустарей-меховщиков... а то еще один бросил четырех детей, со старой женой не развелся, с новой расписался, алиментов не платил...
- Ну и что?
- Получил два года.
- Иди ты... А по молочно-меховому делу сколько?
- Посмотрим, то еще не кончилось.
- Это в зависимости от того, сколько получит судья и прокурор, - вдруг вставила молчавшая до сих пор Света. - Как говорится, мздою, что уздою, обратишь судью в свою волю...
По реакции остальных сотрапезников Игорь понял, что это был своеобразный бунт. Он не знал, конечно, в чем именно заключена бунтарская суть ее реплики, но подозревал ревность, хотя Мира никакого повода к тому не подавала, не кокетничала, на Станислава не
смотрела и в разговоре участия не принимала. Станислав гневно сверкнул глазами (как Петр на курфюрстиху Евгению, - подумал Игорь). Но Света в обморок не опрокинулась, а даже развеселилась,
- Пошли танцевать, - пригласила она Игоря и протянула руку.
Играли быстрый фокстрот. Игорь начал резво, но скоро отстал, сбился,
остановился, начал сначала и уже медленно, через такт, маленькими шажками - два шага вперед, один в сторону...
- Кто такие? - спросил он.
- Черт знает откуда свалились на мою голову. Женька со Славой вместе служил. А она в каком-то местечке приблудила к ним в часть. Всю оккупацию просидела где-то в лесу в какой-то яме. Ну, наверное, вид был несчастный... (Несчастненький - в уме поправил Игорь.) - Ну, Слава пожалел ее, предложил деньги. В тот день он как раз много выиграл в преферанс. А она в благородную играла и не хотела брать. В ее-то положении. Слава сказал, что одалживает ей, и оставил адрес родителей.
- И она вернула?
- Вернула. И писала. Все хотела встретиться, поблагодарить лично.
- А Слава знал ее московский адрес?
- Знал.
- А как вы встретились?
- Случайно... да, похоже, случайно. Но очень для нее кстати. Она, как и тогда во время войны, опять в яме... в пиковом положении... под арестом. Она тут билетами в театр спекулировала. Ее задержали, должны были судить... ну, пока в тюрьме не держали, только подписку о невыезде взяли, но срок, может, и дали бы. Женька в суде работает и Юридический институт кончает. Вот Слава ее и выручает. Второй день бегает, как затравленный. Называется, погулять на праздник приехали.
- Но добился чего-нибудь?
- Добился... он чтоб не добился... вот теперь еще угощает за свои же деньги.
Наверное, в такой ситуации приличия требовали поддакнуть, посочувствовать, сказать, пусть в общих выражениях, какие-то слова утешения. Но Игорю ничего такого не пришло на ум.
- Во время своего четвертого триумфа Цезарь угощал римлян на двадцати двух тысячах столов, - промолвил он.
Света остановилась и опустила руки. Лоб ее прорезали две глубокие волнистые линии-складки.
- Ты считаешь, я должна была молчать?
Игорь только развел руками и поднял брови: знала, мол, на что шла. То, что он только что услышал, произвело на него сильное впечатление. Он снова пришел в возбужденное состояние. Горький осадок на душе после встречи с Кирой разом улетучился, уступив место просветляющей восторженности. Теперь объектом поклонения, эталоном мужчины, апостолом справедливости, щедрости и благородства стал для него Станислав. Игорю казалось, что только сейчас он до конца познал, наконец, своего друга. Он гордился старшим товарищем, клял себя за неприятности, которые по детскому своему недомыслию не раз доставлял ему, и готов был отныне служить ему верой и правдой.
Музыка кончилась, и Игорь привел Свету к столу. За соседним столом затянули “из-за острова на стрежень...”, и Игорь во всю силу своих легких подхватил "...на простор речной волны...". Его поддержали. Пели много, в основном, военные лирические песни: "Землянку", "Темную ночь", "На позицию девушка провожала бойца", "Эх, дороги", "Соловьи"... Познакомились с соседями, выпили за здоровье друг друга. Игорь глядел на Славу влюбленными глазами. Когда Евгений пригласил танцевать Свету, а молодой майор-летчик с соседнего стола Миру, Игорь подсел к Станиславу и обнял его за плечи.
- Ты что? - удивился Селеневич.
Игорь устыдился своей нежности.
- Ничего... просто жизнь прекрасна и удивительна.
- Что, “генеральша” обещала?
- Ничего она не обещала... А ты что, девушку в преферанс выиграл?
- Мне в тот день везло, - засмеялся Слава. - Я сыграл мизер на бомбе и тут же следом девятерную. А мы еще со скачками играли... мне вообще везло, не могу жаловаться... Слушай, проводишь Миру домой? А? Светка выпендривается, а Женьку она боится.
- А где она живет?
- Не очень далеко, возле Белорусского вокзала, от метро минут пятнадцать... если хорошим шагом.
- Ладно.
- Молодец. Давай смажем... Только предложишь сам, без меня.
Мира от провожатого отказалась, заявив, что привыкла поздно возвращаться одна, но Игорь, верный обещанию, все-таки пошел за ней. До остановки троллейбуса шли рядом молча. Мира глядела себе под ноги, а Игорь лихорадочно искал, о чем бы заговорить. На остановке собралось много людей.
- Может, пройдемся до следующей, - предложил Игорь.- Идти всегда лучше, чем стоять...
- Не хочется.
Наступила длинная пауза.
- А как называется ваша улица?
- Пятая улица ямского поля.
- А кто такой Ямский Поль, что в его честь назвали целых пять улиц? А шестая есть?
- Ямского - значит "ямщицкого"... извозчики.
Тема исчерпалась.
- А Светлана, наверное, уже про меня бог знает что наговорила, - полувопросительно- полуутвердительно сказала Мира.
- Рассказала как вы встретились...
- Больше ничего?
- Что билеты продавала.
Подошел троллейбус, но не забрал и пятой доли ожидавших.
- Пошли на метро, - решила Мира. - А кто ее родители?
- У нее отец. Преподаватель литературы в Университете... выпивает... а мама утонула еще до войны.
- Чем же она его окрутила? Или из жалости женился?
Игорь не ответил. Так дошли молча до площади Свердлова.
- Все-таки Станислав мировой парень, правда? - вернулся Игорь к прерванной теме с другого конца.
- Хороший, - сдержанно согласилась Мира и прочно сомкнула губы.
На эскалаторе Игорь вдруг ни с того ни с сего достаточно громко хихикнул.
- Вы чего? - Мира вскинула удивленно-неприязненные глаза.
- Да так...
Игорь не смог бы внятно объяснить ход своих мыслей. Сначала он представил слово "мировой" как существительное, производное от - "Мира". Она - Мира, Он - Мировой. Потом вспомнился ему еще один давний разговор у Селеневичей. Речь зашла о происхождении кличек и прозвищ, и кто-то привел пример "рождения" клички. В Юридическом институте есть старый профессор. Большой оригинал. Зовут его Мориц (с ударением на “о”) Маркович. Однажды некая студентка, обращаясь к профессору, назвала его Мориц (с ударением на “и”) Маркович. “Я Мориц, так ты Марица, ламцадрица...", - выпалил доктор юридических наук. С тех пор девушку иначе, как Марица никто не называл. Многие даже не помнили ее настоящего имени. Но не каждая кличка так крепко приклеивается. В другом институте был почти аналогичный случай. Там к преподавателю по фамилии Шмуник студент обратился: "Товарищ Шмендрик". Но это не привело к появлению клички.
Все это рассмешило Игоря и вызвало его неуместное хихиканье, которое Мира вполне могла принять на свой счет и обидеться. Надо было что-то сказать в свое оправдание. И тут на выручку пришло еще одно воспоминание, связанное с понятием "мировой".
- Вот я сказал "мировой", - прервал молчание Игорь, - и вспомнил любимое выражение своего папы. Он если хочет что-нибудь похвалить, говорит "в мировом масштабе". Например, мама спрашивает: "Как борщ?" "В мировом масштабе". Если "во всесоюзном масштабе", значит, чего-то не хватает. А если "в областном" – значит, вообще есть нельзя...
Мира снова удивленно посмотрела на него, и он понял, что она уже забыла и его смех и свое "вы чего?". Нить разговора опять оборвалась. Игоря это стало раздражать. В вагоне метро он угрюмо молчал, отвернувшись от Миры и делая вид, что сосредоточенно разглядывает разноцветную схему линий метро на стене или читает газету из-за плеча соседа.
"У меня нет своего пищевода", - услышал он голос за спиной, повернул голову и увидел высохшую пожилую женщину, медленно продвигавшуюся по вагону с протянутой рукой. Из-под выреза платья торчала страшная изогнутая трубка с каким-то клапаном. Игорь зажмурился. И снова поднял веки как раз в тот момент, когда Мира, глядя мимо старухи, положила на ее желтую сморщенную ладонь рубль. При этом симпатичное личико ее выражало сострадание. Игорь смягчился.
- У Славы дома есть пластинка, "Нищая" называется, в исполнении Вадима Козина, - заговорил он, когда они вышли на Ленинградское шоссе. И тихо, как бы про себя продекламировал:

Когда она на сцене пела
Париж в восторге был от ней.
Она соперниц не имела,
Подайте ж милостыню ей...

- Мне тоже подавали, - откликнулась Мира так тихо, что Игорь с трудом расслышал. - Бывало, просила, бывало, сами догадывались... Много есть добрых людей. Много злых, очень много... но много и добрых. Без них не выжила бы, не добралась бы до Москвы.
- А где вы до войны жили?
- В Орше.
- А почему в Москву?
- Куда-то ж деваться надо. Там оставаться не могла: и негде, и невыносимо. Все напоминает о своих. У нас большая семья была, много родственников. Никого не осталось...
- А здесь?
- Тут есть один... как вам сказать... родственник, не родственник, десятая вода на киселе... в общем, хороший знакомый, земляк... когда-то мы с мамой у них гостили недельку... ну, вспомнила, решила - хоть на первый случай будет где приткнуться...
- Ну?
- Ну, поначалу все было ничего. Встретил меня... ну, не скажу, чтобы как родную, но... в общем, не выгнал. Приютил. Прописал. Это было не так просто, сами понимаете. Одолжил денег... Он в проектном тресте служит. Видный там человек. Разбирается, ничего не скажешь, пользуется влиянием. И меня пристроил. Копировщицей... я раньше немного рисованием занималась. Быстро освоилась. Очень много работала, все вечера, все выходные, все праздники. Никуда не ходила, ни в кино, ни в театр. Зарабатывала неплохо. Кое-что себе справила, долги отдала... я, конечно, ему благодарна...
- Ну?
- Ну, а потом оказалось, что они там жульничали: составляли "дутые" наряды, как будто платили каким-то консультантам... получили деньги вроде за разработку проектного задания, а оказалось, оно было разработано раньше, они его просто взяли из архива и перепечатали. В общем, накрыли их. На кого дело составили, кого с работы сняли. И меня за компанию уволили. Они там тысячи загребали, а я... ходила, доказывала. Ничего... Много, говорят, вам выписывали, больше, чем по нормам. Действительно, суммы бывали относительно приличные. Но я же, говорю, горбом своим. Кальки ж все есть. Проверьте. Не воруши, говорят, лучше, потому что расценки все равно были завышенные... И еще в трудовую книжку записали. Хоть бы уж, черти, по собственному желанию... А тут еще жена этого моего родственника на меня взъелась. Тесно, говорит... больной человек... у них старуха, правда, лежала парализованная... четыре человека со мной в одной комнате, комната большая… детей у них нету... а, может, и приревновала... повода к тому не было никакого, ей богу... он вообще на баб не падкий... относился ко мне хорошо, жалел сироту, но ничего такого... копировщицы, правда, народ такой... им доверять нельзя... как секретарши... я насмотрелась... но не все же? В общем, пожила, говорит, хватит. Пришлось искать угол. Нашла... двести рублей в месяц. Хозяйка моя в театре уборщицей работала. Приносит как-то несколько контрамарок, пригласительных билетов. Директор, говорит, премировал. Пойди, говорит, если хочешь, а остальные продай по пятьдесят рублей, тридцать мне, двадцать тебе. Пошла. Смотрю - раскупают быстро... раз-раз, и двести рублей в кармане... я и свой продала, на следующий день еще... Оказалось, хозяйка убирала в
кабинете директора, увидела в открытом ящике бланки и украла штук сто. Каждый день ставила нужное число и закорючкой подписывалась. А сцапали меня. Я разве знала?..
Игорь шагал рядом с Мирой, живо воспринимал все, что она говорила, почти верил ей, сочувствовал, жалел, был готов помочь... и в то же время не мог отделаться от ощущения, что это прием, приманка, может быть и не совсем осознанная, что все это у него уже было, уже пережито раньше. Действительно, Мира исповедывалась в том же "ключе", что и Галина в первый день знакомства. И ситуация сходная: Молох войны; разбитая жизнь; предшествующие откровению внешние атрибуты веселья с возлияниями; провожатый, умеющий деликатно выслушивать; тихая улица, поздний вечер... Повторение многообещающего начала в другом городе с другой спутницей через два года представлялось Игорю знаменательным, позволяло экстраполировать развитие событий на будущее, включая известный финал... В голове вертелось: "падко бабье сердце на жалость и ласку." и "баба - кошка, кто погладил - к тому и ластится". К этим афоризмам из "Тихого Дона" он возвращался многократно, философствуя на тему "мужчина и женщина", и со временем восприятие их менялось, прежний налет брезгливого презрения постепенно исчезал. Теперь, если бы его спросили, он наверное уже не так строго, как в школьные годы, судил бы огненную красавицу Аксинью за ее шальную связь с Евгением Листницким, хотя по-прежнему оставлял за Григорием право на самосуд. Теперь Игорь исходил из посылки, что застенчивость и робость не в чести у женщин. "А люблю мужчин я грубых и нахальных..." Миру Игорь интуитивно причислил к типу женщин, которые предпочитают мужчин, умеющих дать им почувствовать свое мужское превосходство. В его черепной коробке непрерывно вспыхивал и гас, сея гроздья сомнения, фейерверк ослепительно ярких оригинальных "ходов", главным образом, первого шага. Но ни на одном из них он не мог остановиться, пребывая в нерешительности, колеблясь между боязнью навлечь на себя презрение за пассивность, и обидеть честную девушку, оказаться в ее глазах ординарным пошляком и негодяем. Игорь навострил уши в надежде уловить хоть малейшие соматические проявления ее затаенных мыслей и желаний. Но она устало перебирала ногами, опустив плечи, нагнув голову, устремив в землю свои сонно-влажные глаза. А времени для раздумий не было. Мира высказалась и замолкла. Реагировать нужно было немедленно. Благоприятный момент уходил. Теперь - или никогда!
- Не унывай, - Игорь утешительно взял ее за локоть.- Это вышло естественно, как шаг, продиктованный порывом. - Главное - не поддаваться отчаянию. Перекрутится. Сама говоришь - добрых людей много...
Мира криво улыбнулась, но руки не отняла. Значит, решил Игорь, переход на "ты" тоже приняла. Он воспрянул духом. На него снизошла добрая уверенность и радость сильного, пользующегося доверием со стороны слабого.
- Знаешь, вспомнил я одну историю про бывшего копировщика, и про театр, - сказал Игорь первое, что взбрело на ум, лишь бы не молчать, и крепко взял ее об руку. - Зовут его Чистов, Николай Прокопьевич. Фамилия “чистая”. И сам он человек честный и порядочный. Он работает в институте, где я летом проходил практику. Он рассказывал, что в двадцатом году, когда ему было десять лет, он просил на кусок хлеба. И стоял обычно возле театра. А в двадцать седьмом году, в семнадцать лет, он уже водил в этот театр девушек, сидел на хороших местах и имел возможность угощать своих спутниц разными деликатесами. Работал он тогда учеником копировщика, получал семьдесят рублей, но это были по тем временам большие деньги. Пара хороших туфель стоила восемь рублей, а костюм - тридцать. О еде и разговору не было. Он, как и ты, научился быстро и хорошо копировать... где-то еще халтурил, жил припеваючи. Потом, после нэпа опять стало тяжело. Днем работал, вечером занимался. Жил не в городе, на работу и с работы ездил поездом, спать ложился в час ночи, вставал в пять утра. Годами в театре и кино не бывал. Отец умер, он остался старшим... горя хлебнул... Перед войной наладилось: окончил институт, выбился в начальники, вступил в партию, женился... Война опять все поломала. Он скромный, не умеет устраиваться. Попал на окопы, мыкался, пока, наконец, начальство вспомнило о нем и вызвало в Магнитогорск, где обосновался институт. А жена с ребенком осталась в оккупации, некому было ее вывезти. Когда освободили, приехала к нему, а там сын заболел и умер... А сам Чистов в это время чуть под трибунал не попал: проглядел аварию. Добрый человек выручил. После войны послали в Германию за оборудованием, кое-что и для себя привез... сейчас ничего, начальствует, литер бэ получает, пять килограммов мяса в месяц, крупу, даже винно-водочные изделия... Дочь у него растет... Другой мой знакомый, профессор-хирург из бывших буржуев по этому поводу говорит: "Вся наша жизнь - качели, синусоида - вверх-вниз, вверх-вниз... главное - не задирать нос, когда ты наверху и не вешать его, когда ты внизу..." Или вот Оля Темникова, знакомая Селеневичей...
Игорь тараторил без умолку. Он не заметил, когда и на какую улицу они свернули, у какого дома и сколько простояли, в какой подъезд зашли погреться, где потом еще ходили. Он был увлечен. Ему было хорошо, и он всем своим существом чувствовал, что ей тоже хорошо с ним; что он сумел вернуть ей хоть на короткое время радость жизни. Ничего другого он не воспринимал. Уже по дороге домой Игорь не мог точно вспомнить, о чем он ей рассказывал, и что она ему говорила. Но это было
не так уж важно. Важны были не сами по себе слова, их смысл, важен был контакт, синхронное биение сердец. Это было. Но одну тему Игорь все-таки старательно обходил: характер отношений между Мирой и Славой. Временами он забывал об этом, а когда вспоминал, сердце "ёкало" и он крепче прижимал к себе Мирину руку. Наконец он не утерпел:
- Знаешь, я хочу задать тебе один важный для меня вопрос. Если не хочешь - не отвечай.
Она вскинула на него глаза, давая понять, что готова слушать.
- Что у вас было со Славой?
- Ничего.
- Честно?
- Чтоб я так жила...
Игорь остановился, освободил руку, на секунду откинул голову, как художник, критически осматривающий картину в руках, потом стремительно заключил девушку в объятия. Мира не противилась. Игорь чувствовал, как тело ее, поначалу напрягшееся и неподатливое, постепенно расслаблялось, и по нему волнами пробегала дрожь. Кончик носа, которого Игорь коснулся подбородком, был холодным. Игорь сжал пальцы ее руки, они тоже были, как ледышки. Он на мгновение порывисто отстранился, распахнул полы пиджака и снова крепко прижал Миру к себе... В голове затеснились, запрыгали, как это часто с ним бывало в ответственные минуты, сменяя друг друга, словно вырванные из тьмы лучом прожектора, эпизоды прошлого, где рядом с ним поочередно оказывались то Кира, то Галина, застучали в виски обрывки песен: "...приходи вечор, любимый, приголубь и обогрей...", "... я прижму тебя, к сердцу прижму молодыми руками горячими..." Это был желанный миг. Настало, наконец, время, когда он уже не в мечтах, а наяву дарит тепло в прямом и переносном смысле зябнущему телу и страждущей душе. Игорь не нахальничал, рукам воли не давал. Он отогревал... возвращал, можно сказать, человека к жизни... И при этом инициатива в данном случае полностью принадлежит ему. Это для него был скачок, веха, Рубикон. Теперь он в чем-то очень важном для него уравнивался, как ему казалось, с "самим" Славой Селеневичем. И по отношению к Кире это был еще один реванш. В нем росло горделивое и пьянящее ощущение успеха, победы, радужных перспектив и добрых предчувствий. Они петляли по переулкам, останавливаясь время от времени и надолго припадая друг к другу.
- А ты на метро не опоздаешь? - наконец забеспокоилась Мира.
Справились о времени у проходившей мимо группы военных. Было двадцать минут первого.
- Тебе пора, - вздохнула Мира.
- Да, - спохватился Игорь. - Я договорился с тетей, что возьму с собой ключи, и забыл их. - Он на всякий случай пошарил в кармане, хотя точно знал, что ключи остались на кухонном столе.
- Давай завтра встретимся в семь у Колонного зала, - предложил Игорь.
- Сегодня, - поправила Мира, сжимая его руку и глядя на него счастливыми затуманенными глазами.
Распрощавшись у подъезда, Игорь бегом помчался к Белорусскому вокзалу, кляня в душе Киру вместе с Алексеем Толстым, по вине которых ему теперь придется будить родственников.
Дверь в квартиру открылась, едва Игорь ступил на лестничную площадку из лифта. "Караулит, чтобы, не дай бог, звонок не потревожил большую цацу Федора”, - догадался Игорь, испытывая чувство вины и досады. Он приготовился к покаянию, но Александра Алексеевна приложила палец к губам и провела его на кухню.
- Кушать будешь?
Игорь отрицательно замотал головой.
- Ты же ничего не ел!
- Я был в ресторане.
- В каком?
- В "Москве".
- Ого! По какому поводу и с кем?
- Так... Славины однополчане собрались.
- Ты только оттуда? И девушки были?
"А вдруг у Миры были накрашены губы?" Мысль о том, в каком виде он мог ехать в метро, а теперь стоять перед тетей, бросила его в жар.
- Одну минуточку...
Игорь пулей выскочил в уборную, а затем в ванную, где тщательнейшим образом исследовал свое лицо, шею, костюм, руки. Осмотр успокоил его: следов помады и других улик не было видно. Он вернулся в кухню.
- Ну, а как ты нашел Киру? - Александра Алексеевна лукаво сощурилась.
- Хороша!
- Да. Тетя Шура вздохнула. - Она сюда заходила. Просидела больше часа. Ты ей тоже понравился. Только о тебе и говорили.
- Спокойной ночи, уже поздно, - заторопился Игорь, чувствуя как краска опять заливает лицо.
- Взаимно. Иди, Гарик. Я тебе уже постелила.
Игорь несколько раз прошелся по комнате, успокаиваясь, проверил, хорошо ли укрыт Колька, как это всегда перед сном проделывал у постели родного брата, потом быстро разделся и с головой нырнул под одеяло. И прежде, чем повернуться на левый бок, на котором привык засыпать, торжествующе беззвучно пропел:

...Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва...

И показал язык в направлении квартиры Мезенцевых...





ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В вестибюле филармонии Игорь увидел белобрысого Витьку из Механико-машиностроительного. Витя стоял в очереди в раздевалку, уже близко у барьера и сосредото¬ченно глядел перед собой, изредка перебрасываясь короткими фразами со стоящим впереди плотным огненно-рыжим юношей. Слава и Игорь пристроились в хвосте довольно длинной очереди. Света разоблачилась в сторонке, отдала свои вещи Славе, помогла раздеться Ми¬ле, ее пальто и ботики решительно вручила Игорю и со словами: "ухаживай¬те, мальчики, а мы пошли", увела Милу.
- Гарик, не женись, - притворно вздохнул Слава.
Игорь обратил внимание на то, что Витя и его рыжий спутник держат на руке только по одному пальто, следовательно, девушек с ними нет. И не без злорадства помянул Альку Селеневич. У нее тоже есть абонемент, но она не пошла: надо, мол, исправить отметку по химии. Игорь хитро улыбнулся: дудки, не проведешь, дело не в химии. Просто гордячка не могла допустить, чтобы ее подруга шла с кавалером, а она, писаная красавица, так, в при¬дачу. "Ну и дура, - заключил мысленно Игорь, - я сейчас мог бы тебе сразу двух разноцветных "пионерчиков" подкинуть".
Витя заметил Игоря когда, освободившись от пальто, проходил мимо, и на лице его отразилось удивление.
- О, и ты тут. Здоров. Ты первый раз? Я тебя раньше никогда здесь не видел.
- Второй.
- Третий, - поправил Слава. - А, нет, ты таки второй, тебе повезло... Знаешь анекдот, - это уже к Вите, - во время реформы один накупил на тысячу рублей пирамидона. Пусть, говорит, мне хоть за эту тысячу голова не болит...
- Ладно, - досадливо прервал друга Игорь. - А ты тут часто бываешь? Если бы Станислав продолжал, он выболтал бы то, о чем говорить вслух в храме искусства Игорь считал неприличным. Обстоятельства, приведшие семейство Селеневичей и Игоря с Милой в филармонию, действительно имели ту же подоплеку, что и приобретение пирамидона в анекдоте. В стремлении сбыть как можно больше старых денег в те считанные дни, когда те еще имели хождение после объявления о денежной реформе, люди хватали все, что попадалось под руку (промтоварные магазины, конечно, были предусмотрительно закрыты на переучет). Игорь за компанию с Мишей Копельманом и Мариком Липкиндом больше двух часов простоял в очереди в парикмахерской и за десять рублей, то есть за теперешний один рубль, постригся, побрился с массажем и компрессом. Света приобрела больше десятка абонементов на цикл симфонических концертов и распространила их среди своих близких. Кирилл Адамович со своей половиной тоже здесь. Игоря этот абонемент снова свел с Голубкой. За прошедшие почти пять месяцев со времени приезда из Москвы он ни с кем из девушек вне института не встречался, а в кино пару раз ходил с Мишей Копельманом...
- Довольно часто... в общем, регулярно... Мой приятель... знакомьтесь, Додик… Давид Берляндт, - Витя кивком указал на рыжего, - учится на четвертом курсе консерватории, а у нас работает аккомпаниатором, сам уже музыку пишет... у него в оркестре все знакомые... Я тоже немного играю. Ну, а как ты вообще поживаешь?
- Так себе, ничего.
- Уже, небось, сталинский стипендиат?
- Нет.
- Почему? Вроде был первый кандидат?
- Долго рассказывать...
- А все-таки?
- Та... потом как-нибудь. Тут не место. - Игорь неопределенно махнул рукой.
Помолчали.
- Ну ладно, уже начало, встретитесь в антракте, - заторопился Додик.
Игорь и Слава вошли в зал, когда оркестранты были уже на своих местах. От разноголосого шума настраиваемых инструментов у Игоря слегка закру¬жилась голова, пробудилось чувство досады, направленное, как ни странно, против первой скрипки, то ли потому, что этот низенький коренас¬тый немолодой скрипач задавал тон всей разноголосице, то ли потому, что Игорь часто встречал его на Сумской улице против института с огромной красивой собакой.
Усевшись в пятом ряду, Игорь оглянулся, ища Витю и мимоходом разглядывая публику. Места были почти все заняты. Пре¬обладала молодежь. Только в первых рядах чинно восседало несколько чо¬порных старушек с сумочками на коленях, пожилых мужчин профессорского вида и артистов. Лица некоторых из них были знакомы Игорю. Знал он в лицо "по городу" и соседа справа от Славы - лысого краснощекого юриста с двумя дочками-близнецами, примерно ровесницами Милы. Витя из девятого ряда перехватил взгляд Игоря и приветливо кивнул.
Появился дирижер, молодой, сухопарый, нервный. Зал дружно зааплодиро¬вал. Первая скрипка вместе с другими оркестрантами приветствовала маэст¬ро дробными ударами смычка по тыльной стороне инструмента. Тот стремительно прошел к пульту, энергичным движением наклонил голову в сторону публики, повернулся к оркестру и предупреждающе вскинул руки. Воцарилась тишина. Небольшая пауза, беглая оценка со стороны дирижера готовности оркестра, плавный взмах палочки - и полилась угрюмая медлительно-грузная мелодия пятой сим¬фонии Чайковского. Игорь насторожился. Он не подозревал, что музыка, симфония может оказаться столь созвучной его настроению, словно специально для данного случая написана, так отвечать мыслям и пережива¬ниям, которые Витя вновь пробудил в нем своим вопросом о сталинской стипендии. Возможно, это именно тот случай и то произведение, которое откроет ему неведомый до сих пор мир музыкальной классики. Игорь старался вслуши¬ваться в мелодию, пассажи струнных и духовых инструментов. Но надолго сосредоточиться на этом занятии, как и в прошлый раз, не смог и уже через несколько минут отвлекся, предавшись невеселым воспоминаниям. Снова в тысячный, наверное, раз он вернулся думами к тому злосчастному дню, с которого начались первые в его жизни серьезные "неприятности по служ¬бе".
Было 2 октября, четверг. На второй паре по расписанию значилась лек¬ция по строительной механике. В аудитории собралось человек шестьдесят. После звонка прошло три, пять, семь минут, а лектор, доцент Пивоваров все не появлялся. Студенты зашумели и стали выходить из аудитории, сначала по-одному, затем группами. Вышел и Игорь, огляделся и от нечего делать присоединился к группе ребят, куривших на лестничной клетке. Там было шесть человек. Каждый из них сейчас стоит перед его глазами: Гриша Костин, Фима Белотицкий, Сема Кронер, Саша По¬тапенко и два Юры - Божич и Хазанскнй. Фима держал в руках свернутую в трубочку газету "Правда Украины". Говорили о ноте посла США в Москве Смита министру иностранных дел Молотову в связи со статьей Бориса Горбатова "Гарри Трумэн" в "Литературке". Игорь сказал, что ничего об этом не слышал, и Фима протянул ему газету.
"Статья некоего Бориса Горбатова, - возмущенно писал посол, - содержит столь отъявленно клеветнические личные выпады против Президента Соединенных Штатов, что я не могу допустить, чтобы она была оставлена без самого энергичного протеста... Я не помню, чтобы печальной памяти д-р Геббельс в самый разгар нашей общей борьбы против нацистской Германии когда-либо доходил до большего издевательства и брани, чем это сделал г-н Горбатов против главного должностного лица дружественного и союзного государства. В этой связи я должен сказать, что никогда не поверил бы, что советский писатель позволит себе, или что ему будет позволено провести аналогию между Президентом Соединенных Штатов и нашим недавним врагом - Гитлером".
Молотов ответил: "...не считаю возможным вступать с Вами в обсуждение статьи писателя Б. Горбатова в "Литературной Газете", так как Советское Правительство не может нести ответственность за ту или иную статью..."
Игорю стало неловко. Он представил себе, какой филиппикой должен был разра¬зиться Исай Борисович по поводу наглого лицемерия Советс¬кого Правительства, без санкции которого (в лице райкома или обкома партии) подобная статья не могла бы появиться даже в стенной газете, и не мог сдержать улыбки.
- Ты чего? - поинтересовался Фима.
- Да так, один анекдотик вспомнил. - И, сознавая, что, может быть, поступает опрометчиво, рассказал про то, как "Гитлер в Америке Трумэном работает", и про то, что простой советский человек может на Красной площади Москвы, как и рядовой американец у Бе¬лого дома, свободно и беспрепятственно кричать: "Трумэн дурак". Все шестеро понимающе заулыбались и ничего не сказали. Больше этой щекотливой темы не касались и оставшиеся до прихода лектора несколько минут делились впечатлениями о новом фильме "Подвиг разведчика".
После занятий Игорь зашел в библиотеку и взял подшивку "Литературной Газеты". Статья Горбатова произвела на него удручающее впечатление. Ав¬тор действительно, как в анекдоте, во весь голос на весь Советский Союз кричал "Трумэн дурак". Он явно перестарался. Игорю обыгрывание галстуков, брюк, лица и голоса политического деятеля представлялось очень уж мел¬ким, несерьезным и несолидным для известного писателя и центральной га¬зеты, в этом чувствовалось что-то недоброкачественное, дурно пахнущее. Всплыли в памяти когда-то сформулированные Крикуном признаки тирании, од¬ним из которых было: "чем больше запрещать свободное слово у себя и про себя, тем энергичнее поливать грязью своих политических противни¬ков..." - и от напрашивающихся выводов внутри похолодело. Он воровато огляделся и быстро сдал подшивку. Но молодая память цепко хранила прочи¬танное. "...Бесцветное лицо баптиста... самый средний из всех средних аме¬риканцев... самый провинциальный из всех миссурийцев... послушный и при¬мерный, раболепствующий перед боссом... фигура, не имеющая фигуры... мальчик на посылках... галантерейщик из Джексона, тягающийся с лаврами маленького ефрейтора из Мюнхена... – такими хлесткими определениями гвоздил известный советский писатель "главное должностное лицо Соединенных Штатов".
Просматривая подшивку, Игорь успел подметить, что статья Горбатова не единственная в своем роде, что это своеобразный стиль, почерк, направление "Литературной Газеты". Ванда Василевская, хотя и не так злобно, но все же достаточно чувствительно "лягнула" Эрнста Бевина, а драматург Николай Погодин – Маршалла, а также сына бывшего премьера Великобритании Рандольфа Черчилля. О последнем статья Погодина заканчивалась презрительными словами: "... оскорбительно и недостойно английского на¬рода, когда развязные политические хлыщи вроде Рандольфа Черчилля смеют возводить свое ничтожество до степени общенационального предстаавитель¬ства". Эти же слова-стрелы - "оскорбительно", "недостойно", "развязно" – Зуев адресовал маститым литераторам, а также главному редактору га¬зеты неизвестному ему В. Ермилову, которые тоже на страницах почтенного органа Союза писателей СССР пытаются возводить свое ничтожество до уров¬ня общенационального представительства. Ему было стыдно за них, а вместе с ними и за Молотова...
Четвертого октября, в субботу отмечали день рождения Светы Ольховской. Присутствовали все Селеневичи, семейство Днепрового, Марик Липкинд, Ира Коваль и Наташа Русанова с Витей Тютюником (теперь они встречаются). Валентин Владимирович был явно не в духе, раздражен и зол. Для этого имелись две веские причины. Во-первых, оказалось, что спирт¬ного хватило только на два тоста (о "заначке" в кухне для гостей он не знал), а во-вторых, он в тот день ушел из литературного кружка, которым руководил почти три года и куда ходил с большой охотой. Кружок работал при клубе учителей, но состав кружковцев был очень пестрый. Ольховский занимался с ними, что называется, с душой, радовался каждому, пусть маленькому, успеху. Отношения с руководством клуба были у него вполне нормальные, пока оно не вмешивалось в его твор¬ческие дела. А накануне произошел крупный разговор, после которого самолюбивый наставник молодых, и не очень уже молодых дарований, в сердцах хлопнул дверью.
Скандал произошел из-за новичка, который в качестве "вступительного взноса" предъявил следующее стихотворение:

У нас в красе и в цвету
Юная сила идет...
Мы превращаем мечту
В великое счастье людей.
А там далеко-далеко
Над океаном зловещий гриб,
А над планетой гром
И под водою у рыб
Кто-то от взрыва погиб...

Валентин Владимирович посоветовал автору попробовать себя в балете. А автор оказался младшим лейтенантом милиции. Казалось бы, невелика шиш¬ка, но начальство переполошилось.
- Чего ждать от какого-то жалкого директора клуба, - брюзжал Ольховский, печально взирая на пустые бутылки, - если сам главный идеолог партии Жданов позволяет себе заявлять, что наша литература, отражающая-де более высокий общественный строй, во много раз - Валентин Владимирович воздел глаза к небу и беспомощно развел руками - более высокую культуру, чем буржуазная куль¬тура, имеет право... право (!) учить других новой общечеловеческой мора¬ли. А что это за кукольная комедия с борьбой против "низкопоклонства", "варягомании", "раболепия", "пресмыкательства"... боже, слова-то какие выкопали! По этому поводу Тургенев еще восемьдесят лет назад писал: “Неужели же мы так мало самобытны, так слабы, что должны бояться всякого постороннего влияния и с детским ужасом отмахиваться от него, как бы оно нас не ис¬портило?”. Разве в этом патриотизм? Добролюбов говорил, что настоящий патриот терпеть не может хвастливых и восторженных восклицаний о своем народе. Кричать, бить в барабан, размахивать знаменами – это отнюдь еще не патриотизм, то есть не настоящий патриотизм, профанация... Патриотизм, знаете, тоже бывает разный - квасной, казенный, великодержавный. И вообще патриотизм немыслим без свободомыслия...
- Ой, дорогой Валентин свет Владимирович, - ехидно предостерег разошедшегося ученого филолога зять. - Ваше счастье, что отменили смертную казнь, так что боль¬ше, чем двадцать пять лет Вам не дадут...
- А я на это отвечу вам словами великого Вольтера: "Я могу не согла¬шаться с тем, что вы говорите, но я буду бороться на смерть за ваше пра¬во говорить это", - парировал Ольховский.
В этом месте вступил в беседу Игорь и снова рассказал анекдот про Трумэна, которого не возбраняется ругать на Красной площади. И здесь все молча понимающе заулыбались. Валентин Владимирович еще некоторое время покипя¬тился, выпил полстакана вина, после чего немного успокоился и ушел спать. Больше в тот вечер политики не касались. А во вторник, 7 октября Игоря прямо с лекции вызвали к Мокритину. Секретарь парткома сидел один за своим большим столом с сосредото¬ченным видом, склонившись над какой-то бумагой и подперев щеку кулаком. Пока Игорь усаживался на указанный ему жестом стул, бывший че¬кист сверлил его своим тяжелым гипнотическим взглядом.
- Значит, господин Трумэн приобрел в вашем лице адвоката? - огорошил он юношу. - Не думал, наверное, не гадал этот прислужник толстосумов и поджигателей войны, что у него среди советских студентов, да еще комсо¬мольцев, найдутся сторонники и защитники. Я, признаться, тоже не ожи¬дал. - Мокритин выдержал многозначительную паузу, продолжая испытывающе буравить глазами лицо Зуева, - что сын участника войны, офицера, коммунис¬та... толковый студент, гордость, можно сказать, нашего института... никак не ожидал...
Он сделал паузу, очевидно, предоставляя Игорю возможность покаяться. Но Игорь молчал. До него даже вряд ли дошел смысл последней фразы. Он был целиком поглощен одним делом - поиском возможного доносчика.
- Что, нечего сказать? А хорошо ли вы, по крайней мере, знаете своего подзащитного? Адвокат должен знать. Знаете ли вы, например, как Гарри Трумэн, тогда сенатор, реагировал на нападение Германии на Советский Союз, на нашу с вами Родину?
Игорь утвердительно кивнул головой.
- Я повторю вам... - Мокритин угрожающе повысил голос. - Трумэи тогда сказал во всеуслышанье, что если будут побеждать немцы, то нужно помогать русским, а если будут побеждать русские, то нужно помогать немцам, чтобы они побольше убивали друг друга.
Мокритин опять помолчал и уже тише, но с нажимом, раздельно чеканя слова, продолжал:
- Гитлер это тоже слышал. И поэтому до самого конца войны надеялся столкнуть нас с американцами. Если б жил Рузвельт, может быть, Гитлер раньше капитулировал бы. И несколько сот тысяч советских бойцов остались бы живы. Так-то... А кто дал команду сбросить атомные бомбы на Хиро¬симу и Нагасаки? И для чего? Япония и так была обречена. Трумэн бросил на Японию, а метил в наш огород. В то время как раз заседала Берлинская конференция. Думал, что товарищ Сталин перетрусит и станет сговорчивее. Не на того напал... А что такое "доктрина Трумэна" и "план Маршалла", как не попытка Америки навязывать свою волю другим народам? Так что у советс¬ких людей, - секретарь сделал нажим на слове "советских" - есть основа¬ние быть недовольными господином Трумэном. А у себя в Америке что тво¬рят господин Трумэн и его подручные? Вам не довелось смотреть пьесу "Глубокие корни"? Авторы - американцы, живут в Америке и хорошо знают то, о чем пишут... С войны домой вернулся молодой негр, которого на фрон¬те за боевые заслуги произвели в офицеры. Там, на полях сражений, он думал, что воюет за свою родину, за ее лучшее будущее. Но жизнь горько посмеялась над его фронтовыми иллюзиями. В конце концов героя лживо об¬винили в краже и упрятали за решетку. А еще в печати сообщалось как-то, что один заслуженный армейский офицер, на этот раз белый, после демобилизации не мог найти себе никакой другой работы, кроме мусорщика. Он вы¬шел подметать улицу в полной военной форме со всеми орденами... Так-то...
На всей жизни Америки лежит печать деградации и упадка. Эротика и пустой детективный роман в литературе, беспредметные и бессюжетные "картины" в живописи, стандартный джаз в музыке, мертвые безрадостные формы, подавляющие живого человека, в архитектуре - вот характерные черты “культуры" трумэновской Америки. Все направлено на то, чтобы подавить, забить, заглушить человека, парализовать его волю, стремление к демократии и свободе. А с другой стороны, контроль над мышлением, который у них уже принял такие формы и размеры, что миллионы граждан Америки не решаются выражать свое мнение даже в частных беседах. Трумэн и его подручные боятся своего народа, дрожат за свою шкуру. Они хотели бы превратить сто сорок миллио¬нов своих граждан в сто сорок миллионов бессловесных машин, которые не имели бы в голове опасных мыслей, не боролись бы за свои права. Они меч¬тают о машинках, которые заменили бы человеческий мозг, мечтают о "механизации" школьного и университетского образования... И всю эту дикость, все это мрачное средневековье в стране с высоким развитием техники олицетворяет Трумэн, новоявленный "фюрер", возмечтавший о мировом господстве...
Мокритин замолчал и опять надолго вперил свой колючий взгляд в лицо Зуева. Игорь сидел, понурив голову, и тоже безмолвствовал. Речь опытного партийного руководителя, умелого агитатора, оставила тяжелый осадок на душе. Собственно, с тем, что говорил секретарь парткома, он в принципе был согласен. И логика его суж¬дений, и манера изложения импонировали Игорю. Но его не покидало удивле¬ние: ЗАЧЕМ все это? Какое отношение к Америке и Трумэну имеет он, скромный харьковский студент Зуев? Кто и какую чушь наговорил Мокритину про него? Было как-то даже жаль Владимира Григорьевича, не разобравшегося в столь простом и очевидном деле, тратившего свое время, энергию и крас¬норечие попусту. И было море презрения к неизвестному фискалу.
В комнату парткома вошел, не спросив разрешения, подполковник Сомов. Перед Игорем забрезжила надежда, что Мокрнтин отвлечется, оставит его хоть на некоторое время в покое, даст возможность сосредоточиться, соб¬раться. Но тот молча указал Сомову на стул, а сам подался вперед и вы¬тянул перед собой на столе руки со сжатыми кулаками. Он явно начинал проявлять нетерпение.
- Я не знаю, Владимир Григорьевич, что вам про меня наговорили... - Игорь поднял глаза и стойко выдержал взгляд Мокритина. - Я не понимаю, в чем вы меня обвиняете.
Все это Игорь уже сто раз повторял в уме за прошедшие с тех пор меся¬цы и неизменно, дойдя до этих слов, сокрушался и тяжело вздыхал. Сей¬час он тоже тяжело вздохнул и заерзал в кресле. Если бы он тогда ничего больше не сказал, Мокритин, пожалуй, отпустил бы его восвояси, считая, что свое дело сделал, на "сигнал" отреагировал. Но Игорь по простоте своей душевной, в своем всегдашнем стремлении к определенности и ясно¬сти, в своей честности и органическом неприятии лжи и недосказанности, принялся расставлять все точки над "и". Да еще при свидетеле.
- Статья Бориса Горбатова мне действительно не понравилась, - приз¬нался он. - Да, после американской ноты я специально взял в библиотеке "Литературную Газету" и прочитал. Очень даже не понравилась... Только дело тут не в Трумэне или в ком-то другом. Трумэн, может, и сволочь. Вы все очень правильно и убедительно сказали. Если бы Горбатов так написал, тоже было бы все правильно. Но я считаю, что политических деятелей надо оценивать, хвалить или ругать за их политические дела, как полководцев - за сражения, поэтов - за стихи. А обыгрывать их физические недостатки, привычки или вкусы, копать¬ся в личной жизни - это для советского писателя нехорошо, некрасиво. Что из того, что когда-то давно Трумэн был галантерейщиком? Что из того, что у него короткие брюки или скрипучий голос? Смеяться можно, если охота, над чем угодно: над париком Ломоносова, усами Буденного, даже над парализованными ногами Рузвельта. Но это не... - Игорь не смог найти подходящего слова и осекся.
- Хм... - Мокритин недобро сощурился. - И это, по-вашему, может служить поводом для антисоветских высказываний? - Он сказал это тихо, но так, что у Игоря мурашки пошли по коже.
"Так вот в чем дело, - дошло, наконец, до юноши. - Мокритину донесли про анекдот насчет свободы ругать Трумэна иа Красной площади". Игорь понял, что дело плохо. Вспомнилось Славино: "Ваше счастье, что отменили смертную казнь". И тут же какая-то таинственная внутренняя сила заставила его распрямиться. Он обрел уверенность, отчаянную решимость. Его охватило горделивое чувство, то самое, которое когда-то толк¬нуло его к стенке сарая, чтобы проучить Гришку Порохина, чувство, по¬давившее страх. Он подумал, что может быть, Таточка Педан уже тогда впер¬вые обратила на него внимание...
- Это что, контроль над мышлением? - вызывающе ответил он вопросом на вопрос. - Нельзя выражать свои мысли даже в частных беседах? - Он хо¬тел еще добавить, что все-таки два американца написали "Глубокие корни" и остались жить в Америке на свободе. Но не успел. Мокритин побагровел и стукнул кулаком по столу.
- Вот, полюбуйтесь. Вот результат того, что наши "великие ученые" - Мокритин, вопреки ожиданиям Игоря, не перешел на крик, а заговорил еще тише и грознее прежнего, - считают, видите ли, ниже своего достоинства заниматься идейно-воспитательной работой. Она, видите ли, отвлекает их от важных научно-государственных дел, мешает учебному процессу... - Всю эту тираду секретарь произнес с явной издевкой. - Вот вам результат. Вот вам и яблоко возле яблони, - закончил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
- Да он просто брякнул, не подумав, - попробовал было вступиться Сомов. Но Игорь в гордыне своей не принял помощи и вместо того, чтобы смиренно согласиться: “да, лукавый, мол, попутал”, в защиту своей позиции сослался на цитированные Ольховским слова великого Вольтера. Пергаментная кожа на скулах Мокритина покрылась красными пятнами и он, указав строптивому умнику перстом на дверь, угрожающе пообещал: “Ну что ж, придется заняться вами серьезно”.
Нить воспоминаний прервалась: закончилась первая часть симфонии. Игорь насторожился - будут ли хлопки? С прошлого раза он уже усвоил, что между частями аплодировать не полагается. Тогда после первой части некоторые новички захлопали, но дирижер, не поворачиваясь к публике, предостерегающе поднял левую руку, недовольно пошевелил нервными пальцами. Теперь в зале стояла тишина, нарушаемая только редким покашливанием то в одном, то в другом ряду. Игорь украдкой глянул на Милу, Свету, соседей справа. Лица их были одухотворенными и сосредоточенными. Слава сидел рядом с ним, опустив го¬лову, перебирая в руках номерки от пальто и чуть заметно шевеля губами. Игорь заподозрил, что он от нечего делать перемножал в уме трехзначные числа.
Дирижер стоял в напряженной позе, по стойке смирно, руки по швам. Игорь всматривался в прижатую к бедру кисть его левой руки. Он еще в прошлый раз заметил, что левая рука без палочки "работает" у него не меньше, если не больше правой. Именно левой рукой с растопыренными паль¬цами он выжимает из той или иной группы оркестра нужное ему звучание.
Мокритин тоже умело дирижировал своего рода хором и "выжимал" нужные ему ноты. В течение двух месяцев до сессии Зуева многократно "прорабатывали", "мы¬лили", "песочили". Бичующая плеть, занесенная некогда на комсомольском собрании, теперь со свистом хлестала его. "Как хороши, как свежи были розги...", - невесело шутила Света. Игорю инкриминировали "антисоветские высказывания", но какие именно, никто не называл, и злополучный анекдот ни разу не упоминался. Юношу обзывали всякими обидными словами и, не стесняясь, "лепили ярлыки". Один ретивый молодой подающий надежды общественник, например, заявил ничтоже сумняшеся, что "такие, как Зуев, в конце концов могут стать легкой добычей иностранных разведок". Комитет комсомола принял решение исключить Игоря из рядов ВЛКСМ и просить дирекцию рассмотреть вопрос о возможности его дальнейшего пребывания в стенах института. Ни один человек теперь публично не выступил в его защиту. Правда, все об¬суждения, если их так можно назвать, велись в относительно узком кругу. На общее собрание его "вопрос" так и не вынесли. Некоторые из тех, кто принимал участие в проработках, встретив Игоря в неофициальной обста¬новке, смущенно отводили глаза, другие смотрели с дерзким вызовом.
Мно¬гие “взрослые”, стараясь как-то утешить его, будто сговорившись, туманно ссылались на то, что наступили "такие времена"... Отец пустился в прост¬ранные рассуждения о превратностях судьбы профессоров Клюевой и Роскина, с "разоблачения" которых началась “дурацкая” кампания против "низкопоклонства", и что на таких разоблачениях греют руки всякие темные личности, выскочки и карьеристы, часто с партийными билетами в кармане. И, к сожалению, их везде оказалось значительно больше, чем можно было предпо¬ложить. В другое время их на пушечный выстрел не подпустили бы к кафед¬ре. А теперь им охотно предоставляют трибуну, поддерживают, поднимают на щит. А они, чтобы угодить "верхам", готовы отца родного втоптать в грязь. И топчут. Топчут своих учителей, почтенных профессоров, крупных специалистов, честных и достойных людей. Приписывают черт знает что: примити¬визм, субъективный идеализм... А ведь сами ни бум-бум в том, о чем шу¬мят. Ну, а если кто-то еще смеет иметь свою точку зрения, пусть по сугубо науч¬ному вопросу, отличающуюся хоть чуть-чуть от канонизиро¬ванной - тут уж держись...
Отец впервые разговаривал с Игорем как с равным и в таком тоне про "наши порядки". Это очень льстило юно¬ше, и за это он готов был вынести многое. Что конкретно Сергей Васильевич намеревался предпринять “в случае чего”, Игорь не знал, но предполагал, что оптимизм отца в данном случае, помимо всего прочего, базируется на том, что перед ним в долгу директор Института коммунального строительства: недавно Зуев его успешно прооперировал. Благодарный больной пробовал было сунуть сво¬ему спасителю какой-то ценный подарок, но хирург благородно отказался. Это не в его правилах: "блатом" он иногда пользуется, но взяток не берет. Расстались они друзь¬ями. На октябрьские праздники директор звонил и рассыпался в любезностях. Возможно, Сергей Васильевич рассчитывал, что в случае, если сын окажется за бортом своего института, тот пригреет его у себя. Разумеет¬ся, если дело ограничится исключением и "адвокат Трумэна" останется на свободе. Игорю сама мысль о том, что его, честного, преданного Родине, ни в чем не повинного, могут арестовать, казалась абсурдной и дикой. Но... "такие времена".
Валентин Владимировий Ольховский мыслил примерно теми же категориями, что и Зуев-старший. Он, сетуя на "времена", направил свои критические стрелы против писателей Суркова, Твардовского и Фиша, дерзнувших осудить на страницах все той же "Литературной Газеты" президента Академии наук Белоруссии, не понимая, конечно, сути его разногласий с академиком Лысенко, и тоже по-стариковски брюзжал по поводу "безобразных выпадов" в адрес ува¬жаемых университетских деятелей. А потом вдруг к месту "вспомнил", что во второй половине тридцатых годов "все тоже начиналось со словесной борьбы за идейность и народность искусства, с выкорчевывания "художников-пачкунов", "сумбура" из музыки и мейерхольдовщины (а на Украине еще курбасовщины) из театра".
Пучков, будто сговорившись, тоже "случайно вспомнил", что в те годы перепуганные насмерть научные работники, боясь, как бы их ненароком не обвинили во вредительстве, даже на узких технических совещаниях, в кругу своих коллег-специалистов, на всякий случай избегали употреблять принятый в испытательной технике оборот: "довели конструкцию до разрушения”. С Крикуном Игорь за это время не встречался, но легко мог себе пред¬ставить его реакцию. Профессор еще раньше ввел его в “атмосферу тридцать седьмого года”, рассказав такой трагикомический эпизод. В Харькове, в районе Клочковской улицы жил в то время еврей-сапожник. Крикун много лет был его клиентом. Сапожник был мастером своего дела, не рвачом, честно работал, обладал веселым нравом и природным умом, но пил, "как сапожник". Однажды он где-то загулял и, возвращаясь ночью, решил спьяну подшутить над своим соседом-приятелем. Весельчак громко затарабанил в ставни, а на испуганный вопрос сонного приятеля: “кто там?”, властным голосом произнес: "Откройте! Ге - Пе - У!" и, довольный своей выдумкой, убежал. А проспавшись, узнал, что его друг ночью внезапно умер от разрыва сердца...
Игорь и сам мог бы кое-что к этому добавить, например, историю с тем раненым офицером в Сибири, который неосторожно в частной беседе провел аналогию между "За Родину, за Сталина" и "За царя, за Отечество", и про¬валился в тартарары.
Но, как ни странно, все эти страшные разговоры в целом действовали на него благотворно, не пугали, а скорее мобилизовывали. Он внутренне под¬тягивался и настраивался "храбро страдать". У него выработался даже осо¬бый прием. Как только он получал приглашение явится в очередной кабинет, воображение тотчас рядило его в героические образы. Одним из них был древ¬ний римлянин Муций Сцевола, бросивший в лицо предводителя врагов, пытавших его огнем, гордые слова; "Смотри, тиран, как дешева жизнь для тех, кто имеет перед очами бессмертную славу.". При этом, поскольку ни в одном из помещений, где его "воспитывали", в самом худшем варианте он не мог предположить наличия жертвенного костра и, следовательно, не мог сунуть в огонь, как Муций, руку и, не моргнув, дать ей обуглиться, прихо¬дилось довольствоваться менее эффектными жестами, словами, взглядами.
Другим героем, в образ которого он чаще всего воплощался, был смелый и обаятельный советский разведчик из кинофильма "Подвиг разведчика" в исполнении Павла Кадочникова.
Для того, чтобы иметь возможность проявить настоящий героизм и мужество, Игорь всегда в такие моменты воссоздавал в уме жуткую атмосферу необузданной жестокости времен Грозного, Петра и Гитле¬ра. Конечно, он, положа руку на сердце, не допускал, что его за его проступок в условиях послевоенной советской действительности могут физически пытать. Но в том, что вокруг него кишмя кишат если и не враги народа, то проходимцы и жулики, он почти не сомневался. Уверенность в этом укрепилась после того, как он про¬читал стенографический отчет о ХVIII съезде партии, который дал ему, тоже может быть не без умысла, Кирилл Адамович. Вокруг все выглядело именно так, как описал в своем докладе на том съезде Жданов: враг, изменив тактику, уцепился за бдительность и, спекулируя на этом, старается перебить чест¬ных людей, партийных и непартийных большевиков. Жданов и выступавшие в прениях по его докладу делегаты особо клеймили клеветников и доносчиков. Все это лило бальзам на его раны, придавало силу. Игорь чувствовал себя борцом за пра¬вое дело, героем. Одно время он, по примеру Мишаковой из ЦК комсомола, разоблачившей там в свое время косаревскую банду, хотел было написать письмо Сталину, но быстро передумал. Теперь насчет святости вождя он уже не обольщался. А про жуликов и проходимцев всем и без него хорошо известно. И, конечно, недобитые прислужники Гитлера, не дремлют. Время для них благоприятное. Бороться с ними трудно, но, как считал романтик-идеалист Зуев, все-таки не безнадежно.
В своих видениях Игорь, разумеется, всегда выходил победителем. Враги не решались расправиться с ним, боясь народного гнева (лестные слова, сказанные когда-то в его адрес товарищами на отчетно-выборном комсомольском соб¬рании, хвалебные отзывы о нем заведующего кафедрой сопротивления мате¬риалов, заслуженного деятеля науки с революционным прошлым Шестопала, и лауреата Сталинской премии Одновола были тому порукой). Он верил в то, что в кон¬це концов честные люди, которые должны же преобладать хотя бы в вышестоящих организациях, защитят его, как защитили и восстановили в партии работни¬ка, исключенного в свое время за то, что на занятии кружка назвал Ивана Грозного умным царем (об этом говорилось в одном из выступлений на съезде). Ему даже немного льстило, что враги именно его выбрали своей мишенью: значит, чувствуют в нем незауряд¬ность...
В качестве обвиняемого он, как когда-то на уроках Марго, сидел внешне безразличный к происходящему, полный гордой прелести. Он не каялся, не признавал себя виновным, не сказал от кого слышал тот зло¬получный анекдот и не обещал исправиться. Даже когда ретивый комитетчик Вячеслав Лонгинов, припомнив Игорю “насквозь проникнутое низкопоклонством” выступление на теоретической конференции, приписав ему и все "низкопоклонст¬во", содержавшееся в докладе Светы Ольховской, и даже его более глубокие, чем у других студентов знания английского языка объяснив тем же "пресмыкательством", протянул ниточку от Зуева прямо к троц¬кистам и бухаринцам, которых товарищ Сталин заклеймил, как наймитов им¬периализма, пресмыкающихся перед иностранными хозяевами, - Игорь бровью не пошевелил, испытывая от этого внутреннее горделивое чувство собствен¬ного превосходства... Как Димитров над Герингом. Как заслуженный офи¬цер, вышедший подметать американскую улицу в полной парадной форме. И, на удивление, пока действительно выстоял. Произошло невероятное: его оставили в покое, будто забыли о нем. Он остался на свободе, в институте, у него принимают комсомольские взносы. Сессию он, как и все предыдущие, сдал на круглые пятерки. Конечно, два месяца проработки, неопределенность положения, томительное ожидание оргвыводов (решение комитета комсомола все-таки еще не отменено) дали о себе знать на экза¬менах. С особым пристрастием "допрашивал" его доцент Пивоваров. Он, как казалось Игорю, изо всех сил старался посадить его, задал, на¬верное, не меньше двадцати сложных дополнительных вопросов, а в конце, принимая из рук студента зачетную книжку, сказал: "Вы на отлично не знаете, но отлично разбираетесь. Ставлю вам пять". Это была, безусловно, приятная минута.
Итак, внешне пока все выглядело по-старому. Но о сталинской стипендии, разумеется, теперь уже никто не заикался. Поэтому вопрос Вити мог заклю¬чать изрядную долю яда. Но откуда он мог узнать? И вообще, облик Вити, его чистые глаза, его скромность, его всегдашнее уважительное отношение к Игорю, тон, каким вопрос был задан, его интерес к серьезной музыке - все это в представлении Игоря с иезу¬итством не вязалось. "Нет, - вынес вердикт Игорь, - злого умысла тут нет. Просто совпадение, А я стал чересчур подозрительным, в каждом встречном вижу подлеца и доносчика".
Игорь прислушался к музыке. Еще раньше он заметил, что грозная "тема судьбы" дважды врывалась в добрую и светлую мелодию второй части симфо¬нии. Теперь, в третьей части, среди нежно-мечтательного вальса этот лейт¬мотив снова зазвучал, на этот раз вкрадчиво и таинственно, вызывая смут¬ную тревогу. Надолго сосредоточиться на музыке он не смог и снова ушел в себя, но ощущение тревоги не уходило. У Игоря не было никаких оснований рассчитывать, что о нем совсем забыли, а не только отложили расправу на время, пока "дирижер переключился на другую музыку".
Теперь в той, главной в институтских масштабах "симфонии" прозвучали последние аккорды: сняли с работы дирек¬тора. За что - никто из тех, с кем Игорь разговаривал на эту тему, точно сформулировать не мог. Закрытое партийное собрание, на кото¬ром обсуждалось это персональное дело, продолжалось с пяти часов вечера до восьми часов утра. Так уж повелось в этом институте, что снятие дирек¬тора сопровождается всенощной, хотя теперь власть Мокритина настолько крепка, что нужное ему решение могло быть проголосовано и после чисто формального обсуждения в течение, скажем, часа. Возможно, такой “марафон” являлся своего рода издевательством победителя над поверженным противником, - высказал сейчас предположение Зуев. – А, может быть, еще и над бывшими оппонентами секретаря парткома, которых заставляли отрекаться от директора и признавать свои ошибки. Присутствовал практически весь состав парторганизации. Не освобождались даже больные с высокой температурой, если они находились дома, а не в больнице. У Селеневича и Липкинда сложилось общее впечатление, что директор "не соответствовал" (это вытекало из общей атмосферы и решения собрания), но в чем конкретно выражалось несоответствие, если не считать, что во всех недостатках и недоработках виноват один директор, они тоже не разобрались. Света охарактеризовала произошедшее, как проявление внутривидовой борьбы (ее подруга-одноклассница, занимающаяся в Москве и приезжавшая на каникулы, расска¬зывала, что не то на биологическом, не то на филологическом факультете Пединститута, ходил по рукам такой ри¬сунок: маленький волк над тушей ягненка с испугом взирает на мчащихся к нему голодных матерых волков. Подпись под рисунком гласила: не бой¬ся, малыш, разве ты не знаешь, что Лысенко отменил внутривидовую борь¬бу!).
Но "оркестр" под управлением опытного волевого чекиста играл слаженно. Силы, раньше поддерживавшие директора и служившие ему опорой, были рассеяны и понесли большие потери. “Слетел” и Одновол. Ему, в отличие от других, было предъявлено обвинение не вообще в низкопок¬лонстве, а конкретно в "тейлоризме" и "фордизме". Его слабый писк в свою защиту, даже веско аргументированный, в том числе ссылкой на самого Лени¬на, прямо указывавшего, что система Тейлора с использованием новых приемов производства, организации труда и сокращением рабочего времени (что при¬менительно к строительству как раз Одновол и разработал) должна быть введена по всей России, - был гласом вопиющего в пустыне. Оркестранты пи¬ликали по нотам.
Рассказывая Игорю обо всем этом "цирке" экс-декан не мог усидеть на месте, подскакивал, недоуменно разводил руками, закатывал глаза и приговаривал: "Жалкие люди, рабы, сверху донизу одни рабы. Что еще скажешь? Ни¬чегошеньки со времен Чернышевского не изменилось. Еще хуже стало. Что бы Ленин сказал, если бы воскрес?.." Потом с кислой миной добавил: "Мы тут собрались "бывшие", то есть я с Александром Гавриловичем и Александром Семеновичем, который в вас души не чает и уже наметил вас себе в наслед¬ники, и, в гроб сходя, ходатайствовали перед партийным начальством о вашем помиловании, поскольку искренне считали, что лишиться примерного студен¬та из-за того, что тот по неопытности, без злого умысла болтнул лишнее, не подумав, вернее, не усвоив еще той истины, что язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли, - это не по-хозяйски... Но какое это теперь во¬зымеет действие - не знаю. А может, чудовище уже насытилось?".
Не похоже, - Игорь непроизвольно дернул головой и сжал ку¬лаки, - не насытилось и скоро не успокоится, потому что тут орудуют не "рабы", а мате¬рые враги, Я что? Я еще ничего не сделал, только подаю надежды, как гово¬рят. Оправдаются ли еще эти надежды? А вот отстраняя Одновола, враги, что называется, бьют в солнечное сплетение, потому что его работа способствует коренной, принципиальной реконструкции строительной промышленности, резкому повышению эффективности как раз той отрасли, от которой напрямую зависит восстановление и развитие всего народного хозяйства. Это как фашисты, которые подрывали на заводах энергоустановки, дымовые трубы и другие жизненно важные агрегаты и сооружения... Но кто главный враг? И почему директор, декан и другие умные люди, опытные работники, честные партий¬цы не видят, не понимают, что они в окружении врагов? Почему не кричат во все горло, не бьют тревогу, не сигнализируют, куда следует?
В том, что "большой" враг где-то совеем рядом, Игоря убеждало еще од¬но обстоятельство. Володя Прохоров теперь тоже уже не секретарь комитета комсомола института. Он пошел круто вверх - стал сразу, минуя промежуточные ступени, первым секретарем райкома комсомола, а Липкинд, ссылаясь на "информированные источ¬ники", утверждает, что в самое ближайшее время "прыгнет" еще выше - в секретари обкома. Но ведь он ограниченный и безграмотный человек. Он и здесь ничем не выделялся и по каждому пустяку бегал за указаниями к Мокритину. Значит, кто-то хочет завалить комсомольскую работу в области! Как можно молчать об этом!
Мысль о необходимости сигнализировать все же нет-нет, да и возникала у него. Но всякий раз при этом коварный "двойник" напоминал ему смешную пародию на рас¬сказы про шпионов, которую как-то прочитал в компании Липкинд. Пародия называлась “Зеленая шляпа”. Инженер Сергеев сошел на платформу, неся в руках портфель с чертежами своего изо¬бретения. Внезапно он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Инже¬нер оглянулся. На него смотрел с виду простой, ничем не отличающийся от других советских граждан мужчина в зеленой шляпе. Но он сразу понял, что перед ним кокаи¬нист, морфинист, алкоголик и вообще бандит. Сергеев не растерялся, резко выб¬росил вперед левую ногу и попал неизвестному в правый бок. Он был уверен, что неизвестный заругается на иностранном языке. Но тот заругался по-рус¬ски. Инженер не знал, что предпринять дальше. Выручил пионер Вадик. Он сказал: - Дядя, разве вы не видите, это же шпион. И тут все вокруг сразу по¬няли, что это действительно шпион. Колхозники связали его и отвели на заставу. Вскоре инженер Сергеев женился на сестре Вадика. А зеленая шля¬па и поныне лежит на платформе. Ее никто не берет, потому что к ней про¬тивно прикоснуться... “Это было бы смешно, если не было бы так печально”, - откликнулась Светлана. Сейчас, снова вспомнив эту пародию, Игорь почувствовал неловкость... и леденящий холодок в груди, ибо перед его мысленным взором в силу каких-то не до конца осознанных им ассоциативных связей возникло и стремительно пронеслось видение: события 9 января 1905 года, когда рабочий люд Петербурга простодушно шел к батюшке царю за правдой, а оставил на мостовой сотни трупов.
Он усилием воли отогнал видение и вернулся мыслями к себе и своему положению. После Прохорова секретарем комитета комсомола стал Саша Луковцев. Как эта перемена власти скажется на его, Игоря, судьбе? Саша два года был секретарем факультетского партбюро. Зуев с ним по партийно-политическим делам не сталкивался, но издали он производит впечатление более разумного, солидного и самостоятельного человека, чем Володя. И со Станиславом он вроде дружит. Только много ли от него зависит? Неожиданно Игорь поймал себя на мысли, что ему было бы даже, пожалуй, жалко, если бы его оставили в покое, перестали уделять внимание. И то, что эти наивные "бывшие" предпринимали какие-то шаги в его защиту, тоже очень льстило его самолюбию, хотя вариант "на¬родного гнева" был ему больше по душе. Но все-таки кто же донес? Игорь уже давно выбрал способ”«объяснения” с подлецом: прилюдно и без слов отвесить звонкую пощечину, а там - будь что будет. Семь бед - один ответ. Подле¬цов все равно учить надо! Кому нужно, оценит "зуевскую породу".
Игорь скосил глаз на Голубку.
"Зуевская порода", "вылитый дед Вася" - это в их семье было синонимом понятия "настоящий человек" или "металл девяносто шестой пробы".
Дед Вася был по профессии фельдшером, а по "общественной работе" - правдоискателем, защитником слабых и обиженных. Природный ум, твердый (упертый, как говорила бабушка) характер и незаурядная физическая сила делали его заметной фигурой в уезде. Даже власть имущие побаивались его. Сергей Васильевич говорил, что если бы он дожил до революции и поверил в нее, он “дошел бы, наверное, до степеней известных”. Но он в 1915-м погиб при трагическом отступлении из Галиции, став только семейной легендой.
В своем и Костином характере Игорь находил черты, унаследованные от деда, и сознание этого наполняло его душу горделивым чувством превосходства. Возможно, тут сыграла роль и музыка: в начале четвертой части симфонии "тема судьбы" вновь вор¬валась в мелодию, но уже в виде торжественного марша. Игорь машинально зафик¬сировал это, продолжая разматывать спутавшийся житейский клубок.
С нежностью и гордостью вспомнил он о своем младшем брате, продемонст¬рировавшем недавно дедовский характер, что называется, во всей своей кра¬се. Костя учится в пятом классе. Этот период в собственной жизни Игоря до сих пор особо памятен ему. И сейчас драматические и сладостные перипетии тех времен, связанные с Марго, в качестве фона, второго плана, снова выплыли из кладовых памяти, потому что инцидент, в котором Костя проя¬вил свой характер, тоже связан с защитой чести учительницы.
Екатерину Петровну Козленко, учительницу Кости в младших классах, Игорь однаж¬ды года полтора назад мельком видел у них дома. Она приходила проведать своего больного ветрянкой ученика. Ему запомнилась немолодая уже, с сильной проседью в гладко зачесанных волосах, с не совсем, видимо, здоровыми ногами, опрятная в одежде, но стеснительная, не знавшая куда девать руки за столом, деревенская на вид женщина, не шедшая, конечно, ни в какое сравне¬ние с элегантной и кокетливой Марго. Ни о какой "любви" здесь речи быть не могло. Но у нее, очевидно, был какой-то особый подход к детям, потому что класс относился к ней идеально. Для Кости большего авторитета, чем Екатерина Петровна, не было. Она не оставляла вниманием свой класс и после того, как "выпустила" его. И ребята по-прежнему тя¬нулись к ней, держали ее в курсе своих нехитрых дел, поверяли свои "тай¬ны", к праздникам коллективно посещали ее на дому с цветами и конфетами. Очередное 8 марта в этом смысле тоже не было исключением. Нынешняя руководитель¬ница класса Зинаида Семеновна злилась, ревновала, но внешне своих чувств не проявляла. А тут не выдержала и разразилась такой речью: "Ну что вы в ней такого нашли? Малограмотная баба из бывших домработниц. Без дипло¬ма. И при немцах оставалась. Знания у вас вовсе не такие, как она нам представляла. Просто она завышала вам отметки, а вам это, конечно, было на руку". В ответ Костя Зуев поднялся и громко, членораздельно произнес: "Зинаида Семеновна, Вы свинья!". Та, как водится, в истерику. Прибежали завуч, директор, вожатая. Дерзкого мальчишку отправили домой с наказом без отца в школу не являться. На следующий день в кабинете ди¬ректора пятеро взрослых, включая Екатерину Петровну, хором заставляли мальчика повиниться и извиниться. Костя был непреклонен: "Да, я поступил нетактично, нагрубил. Я понимаю. Но извинения могут быть только взаим¬ными. Она нас тоже всех оскорбила". Дома Котьку тоже журили, но в душе гордились им: формируется личность зуевской породы.
Игорь ощутил легкий толчок. Это Станислав, нетерпеливо ерзая на стуле, задел его локтем. И, как бы по этому сигналу, встрепенувшийся внутри "двойник" поразил Игоря дьявольски коварным вопросом: "А тебя не должен был проучить твой друг Селеневич, когда ты предательски донес на него декану?" Голова Игоря скособочилась, глаза широко раскрылись. То, что такой вопрос уже много раз возникал перед ним, причем как раз в трудные, переломные моменты, очень смущало его, хотя объективно он за собой ника¬кой вины по-прежнему не чувствовал. И почему-то с каждым новым повторени¬ем этот вопрос все больнее колол его. Прошло, как казалось Игорю, много времени, прежде чем он смог выйти из "нокдауна" и попытаться (не в первый раз уже в подобной ситуации) оказать сопротивление.
"Там же было явное жульничество, обман, очковтирательство, саботаж, если хотите. И я в нем был невольно замешан. Молчать об этом - значит покрывать, потворствовать. Тогда, если следовать этой логике, надо мол¬чать и когда знаешь о готовящемся преступлении, убийстве, заговоре. Но это уже само по себе есть преступление. И то, что Слава продолжает со мной дружить, подтверждает, что я поступил правильно и честно. Я ведь от этого для себя никаких выгод не получал и не преследовал", - терпеливо убеждал он коварного подстрекателя. Игорь силился вызвать на помощь образы бдительных советс¬ких людей, разоблачающих шпионов, но вместо них снова появился перед его глазами пресловутый пионер Вадик... и еще штурман, угробивший Торяника. И по мере того, как эти образы становились отчетливее и ярче, уверенность в собственной непогрешимости слабела.
"А почему нельзя предположить, что и твой доносчик действовал из пра¬вильных и честных побуждений? - с убийственным хладнокровием парировал его доводы внутренний оппонент, подливая масло в огонь. - А разве твой анекдот это не агитация? Разве ты смыслом анекдота не утверждал, что у нас нет демократии? Разве это не смыкается с утверждением Черчилля, что у нас тоталитарный режим? А если это так, то не следует ли отсюда логический вывод, что с таким режимом надо бороться? Вот и выходит, что хотя ты и не кричал "долой", твои слова все-таки можно толковать как косвенный призыв к свержению советской власти".
Игорь похолодел. Он смутно чувствовал, что здесь допущено какое-то иезуитское передергивание, что поводы для доносов у него и на него были настолько различны, насколько различны сами понятия благородст¬ва и подлости, что одно сравнение его, смелого правдоборца с каким-то подлым и трусливым ничтожеством является обидным и неправомерным, как и само допущение, что с именем Игоря Зуева может быть связано нечто, на¬правленное во вред Родине. "Но я же честный человек и патриот", - почти выкрикнул он. И содрогнулся при мысли, что его крик души, как и крик души Одновола – глас вопиющего в пустыне.
Пару месяцев назад в Харькове гастролировал коллега Вольфа Мессинга по фамилии Кастелло. Выступал он и в Строитель¬ном институте. Артист - если все это можно назвать искусством - выполнял довольно хитрые задания, в частности, нашел в учебнике по водоснабжению и канализации задуманное слово "мойка" и даже изобразил ее схему на дос¬ке. Некоторые тоже непростые опыты он проделывал с завязанными глазами. "Почему такому не работать в суде? - наклонился он к сидящему рядом Марику Липкинду. - Взял преступ¬ника за руку, раз-раз - и сообщники известны. Или вообще проверять, что у человека на уме, свой он, или враг..." "Это уже была бы полная свобо¬да", - прошептал ему на ухо Цицерон. Теперь Игорь подумал, что ему такой "контроль над мышлением" был бы не страшен, даже полезен, ибо все дела и помыслы его - на пользу Отчизне.
"А кто кроме тебя самого об этом знает? Пока большинство имело возмож¬ность убедиться только в твоем упрямстве", - снова поддал жару "двойник". Игорь опешил. Мысль, что со стороны его действия могут выглядеть так, как представлял внутренний судья, начисто выбила его из колеи. И когда закончилась симфония и раздались дружные аплодисменты, Игорь пе¬чально констатировал, что, поплутав в потемках, возвратился на круги своя, к старому разбитому корыту.
- Больше академического часа, - вздохнул Слава, наклоняясь к Игорю и сверяя свои трофейные швейцарские ходики с его новенькой "Победой", подаренной родителями к двадцатилетию сына. - Осталось примерно столько же. Надо отдохнуть... - Он поднялся, потянулся и достал пачку "Казбека".
- Мы с Милочкой посидим тут, а вы пройдитесь, - распорядилась Света. Игорь предпочел бы, чтобы его оставили одного, подумал даже, не смыться ли ему домой, сославшись, например, на зубную боль (вид у него, наверное, такой, что поверили бы), но вместо этого покорно направился за Славой к выходу. Углом глаза он косил на Витю, который стоя наб¬людал за ним. Игорь сжал зубы и, приняв по возможности независимый вид, жестом дал понять белобрысому, что направляется к нему.
"Переживай молча", - властно скомандовал он себе, покоряясь обстоятельствам.
Прошлой весной на дверях дипломки архитекторов появился лист ватмана с изображением растрепанного расхристанного юноши, указывающего дикими глазами и дрожащим перстом на расположенную рядом надпись: "До защиты осталось ... дней". Цифра каждый день менялась. А когда срок истек, объяви¬ли, что защита откладывается на несколько дней. Тогда вместо надписи "До защиты осталось..." появилась другая: "Переживай молча!"
"Когда ничего лучшего не остается", - невесело усмехнулся Игорь и задержал взгляд на Голубке. Он подозревал, что она ук¬радкой тоже следит за ним и видит его терзания. Но убедился, что ошиба¬ется. Ей было явно не до него. Она и Света были поглощены по-видимому очень важным для них разговором, в первую очередь, вероятно, для Милы. Го¬лубка сидела, повернувшись к соседке так, что лица ее Игорь не видел. А ли¬цо Светы выражало заинтересованность, озабоченность и участие.
Еще секунду назад Игорь испытывал некоторую неловкость оттого, что Мила может засечь его в момент душевной неуверенности и слабости. Теперь, когда ему стало ясно, что она поглощена чем-то своим, о чем он не осведом¬лен, и что до него ей нет дела, в нем шевельнулось чувство обиды и ревности.
- Ну, так что хорошего? - услышал Игорь участливый вопрос Вити.
- Ничего...
- Я слышал, ты прошлым летом в Институте сооружений поработал. У меня там родственница, Лена Соколец... Елена Дмитриевна, знаешь? Это жена моего родного дяди, маминого брата.
- Как же не знать. - Глаза Игоря потеплели. Лена Соколец - это та миловидная женщина, кото¬рая сидит рядом с Пучковым и является если не правой, то его левой рукой. За время совместной работы Игорь проникся к ней симпатией. В лаборатории она выполняет множество разнообразных дел, требующих внимательности, аккуратности и добросовестности. На ней текущая переписка, продуктовые и промтоварные карточки, уголь, профсоюзные взносы. Она неплохо владеет плакатным пером, пишет месткомовские объявления, копирует небольшие чертежи, оформляет научно-технические отчеты. По должности она мастер-инструк¬тор, по образованию техник-архитектор, а по характеру своему неунываю¬щая, свойская, приветливая женщина. Еленой Дмитриевной ее никто из сотрудников не называет, хотя ей уже за 30. Игоря она по-ма¬терински опекала, а он, не привыкший бездельничать, в свободное от испытаний время помогал ей по ее "хозяйству": чертил, сверял кальки и машинописный текст, клеил фотографии, вешал объявления. Ему польстило, что она помнит о нем.
- Ну и что же она рассказывала? - не удержался Игорь.
- Хвалила тебя. Рассказывала, как ты шпалы испытывал, - мягко улыбнулся Витя.
- Мне в самом деле интересно было, - почему-то стал оправдываться Игорь. - Я даже собирался перейти на вечернее отделение и остаться у них работать. Мне предлагали... И на производственных испытаниях я был. Бук¬вально несколько дней назад. Шпалы изготовили еще в прошлом году, но же¬лезная дорога тянула. Потом там начальство сменилось и удалось сделать опытный участок пути. Ля... э... - Игорь запнулся, не зная, как назвать родственницу Вити - Лялей, или Еленой Дмитриевной, как обращался к ней он, Игорь. - Э... те¬тушка не рассказывала? Ее, правда, там не было... меня Пучков пригласил.
Игорь не сомневался, что Витя наслышан про Пучкова, потому что "левая рука" боготворит своего начальника, понимал, что сейчас глупо "воображает", выглядит со стороны развязным хвастуном. Сам перед собой он отнюдь не переоценивал своей роли в проведенных исследованиях, отдавал себе отчет в том, что хоть и старался выполнять лаборантскую работу осмысленно, но все-таки ничего своего, творческого в решение проблемы не внес. И, следовательно, пока хвастать ему нечем. Но не мог остановится и, как бы назло внутреннему "правильному я", продолжал менторским тоном:
- Путь был закрыт всего на три часа. За это время сняли старые рельсы, вынули деревянные шпалы, выбрали верхнюю часть балласта в местах укладки новых шпал, уложили тридцать струнобетонных шпал... струнобетонными они называются потому, что вместо привычных относительно толстых стальных ар¬матурных стержней изобретатель струнобетона Хойер в своих первых опытах действительно применял фортепианные струны, которые имеют прочность на разрыв двадцать шесть тонн на квадратный сантиметр. Теперь вместо струн применяют канатную проволоку, а название осталось. Бетон шпал тоже был высокопрочный, марки четыреста, то есть прочностью на сжатие четыреста килограммов на квадратный сантиметр... представляешь? аж звенит.
Игорь видел, что Витя его восторгов не разделяет, но какая-то неведо¬мая сила заставляла его продолжать, хотя и не так темпераментно.
- Ну вот, уложили тридцать шпал, привинтили к ним рельсы шурупами...
- Как, прямо к бетону? - удивился Витя, и за этот вопрос, за эту заинтересованность Игорь готов был его расцеловать.
- Витки для шурупов закладывались в бетон при бетонировании, а во вре¬мя монтажа шурупы были в шпалах, чтобы отверстия не засорялись, - разъяс¬нил он уже совсем спокойно. Тут бы ему и остановится, самому что-то спро¬сить, перейти на обычный человеческий разговор. Но какой-то бес изнутри продолжал подталкивать.
- Ну вот... так я говорю, только успели привинтить рельсы, кричат: "уходите, нужно заменить паровоз к курьерскому поезду". А подбивку и рихтовку пути сделать не успели. Представляешь? Так два тяжелых паровоза и были пропущены. Все, конечно, волновались ужасно. Но ничего не произошло. Я запомнил номер первого паровоза: двадцать тире двести семьдесят. Три звезды на нем: одна под надписью "И. Сталин", две над буферами... Про¬ходил очень плавно, никаких толчков и просадок не было. А рядом на том же пути рельсы под деревянными шпалами прогибались и паровоз раскачивал¬ся, хотя скорость была маленькая... Здорово, в общем, получилось.
Игорь остановился, словно исчерпав энергию заряда. В этот момент он казался себе ужасно противным, вроде чеховского злого мальчика.
- Молодец, - без большого энтузиазма похвалил Витя. - Но почему тебе все-таки сталинскую стипендию не дали? Ведь должны были? Кому ж давть, если не таким, как ты?
Последние слова Витя произнес, как показалось Игорю, с некоторым ядом в голосе. Его в жар бросило от мысли, что Витя через Пучкова и Лялю может быть осведомлен о его недавней одиссее и теперь нарочно бередит рану. Он сверкнул глаза¬ми, но во взгляде собеседника не прочел ничего, кроме любопытства и участия. И сразу остыл.
- Да, у нас тут события были... Директора и декана сняли, - произнес он почти извиняющимся тоном.
- За что?
- Ну, за что? За низкопоклонство, варягоманию... черт знает, за что.
- Да? А у нас вроде пока ничего. Во всяком случае, один доцент теплотехник, которого давно надо было не только снять, но и упрятать подальше, преспокойненько читает лекции. Кстати, он уже дважды сидел: по делу Промпартии и в тридцать седьмом. Он сам об этом не стесняясь рассказывает... прямо на лекциях. Даже вроде гордится этим. Хвалится, что в лагере помогал Рамзину изобретать прямоточный котел. А во время войны был, говорят, тут активным деятелем какого-то общества культурных свя¬зей с Германией. И ничего. Читает регулирование машин, автоматические системы. Правда, надо ему отдать должное, читает хорошо, просто даже очень хорошо. Вообще, умница, много знает, много читает, разбирается в философии, истории. С ним наши профессиональные фило¬софы опасаются спорить: на лопатки кладет, к стенке, что называется, припирает. А лекцию при всем честном народе начинает так: "Нынче я вам буду рассказывать про систему регулирования такого-то (иностранная фа¬милия). Русского заменителя пока что не придумали. Но на всякий случай вы запишите в свои тетрадки, что все без исключения системы регулирования изобрели русские кузнецы-самоучки. А за именами дело не станет..." Или говорит: "Эта формула всегда и везде называлась формулой Грина. Совсем не¬давно она стада формулой Грина-Остроградского. Можно представить себе ее дальнейшую эволюцию: скоро она прев¬ратится в формулу Остроградского-Грина, а потом Грин вообще отпадет... Ты, как я вижу, своему Хойеру тоже пока заменителя не придумал.
- Да, - согласился Игорь. – Скоро, наверное, заменят. У нас сейчас уси¬ленно доказывают, что цемент придумали русские.
- До смешного, - откликнулся Витя. - Про это уже анекдот сочинили. Орга¬низация Объединенных Наций объявила всемирный конкурс на лучшую книгу о слонах... Не знаешь? Наши прислали трактат в двух томах. Один назывался "Марксизм-ленинизм о слонах", а другой "Россия - родина слонов"...
- Я уже однажды рассказал анекдот, - предостерегающе произнес Игорь.
- Какой?
- А ты не знаешь?
- Нет. А почему я должен знать? - Витя произнес это с таким неподдельным удивлением, что у Игоря окончательно отлегло от сердца.
- Потом расскажу как-нибудь. А вообще с анекдотами советую быть осто¬рожнее.
Они делали круги по фойе, и Игорь глазами и выразительным жестом указал на опасность быть услышанным. Витя ответил понятливой улыбкой. 0 себе Игорь с тайным удовлетворе¬нием отметил, что ему все-таки кое в чем везет: в частности, в трудную минуту возле него всегда почти оказывается верная душа - громоотвод. Ему захотелось сказать Вите что-нибудь приятное
- Идем, я тебя познакомлю с нашими девочками, - предложил он от чистого сердца. Витя засмущался и отвернулся, и Игорь запоздало сообразил, что опять брякнул не то. Он чувствовал потребность извиниться перед скромным хорошим человеком за свое глупое высокомерное бахвальство, но не находил нужных слов. Круг прошли молча и остановились у группы, где центром был рыжий Додик. Тут же к ним присоединился вернувшийся из ку¬рилки Селеневич и сразу внимание собравшихся перевел на себя.
- Так что нам теперь выдадут? - деловито поинтересовался он.
- Первый концерт для фортепиано с оркестром и Итальянское каприччио, - удовлетворил Додик его любопытство.
- А на сколько минут это рассчитано?
Этот вопрос поставил в тупик юных любителей классической музыки. Произошла некоторая заминка. Несколько секунд Додик широко раскрытыми глазами разглядывал Славу. Потом гордо вскинул голову.
- Этому гениальному произведению не привыкать к непониманию. Сам Нико¬лай Рубинштейн, которому автор посвятил этот концерт, не оценил его и даже обругал Петра Ильича. Должно было пройти четыре года, и должен был появиться такой ученик Рубинштейна, как Сергей Танеев, чтобы учитель осознал свою ошибку. С тех пор вот уже семьдесят лет сомневающиеся в досто¬инствах произведения, не давали о себе знать. Концерт с неизменным успехом исполняют все лучшие пианисты мира.
Теперь очередь была за Славой. На него смотрели семь пар выжидательно-насмешливых глаз, и под этими взглядами боевой капитан и боксер, который до того сам победоносно-насмешливо взирал на меломанов, к великому удив¬лению Игоря, стушевался.
- А я что? Я так... Разве нельзя спросить? Я еще хотел узнать: поче¬му нет саксофона? - Слава через силу пыжился, но выглядело это доволь¬но жалко.
- Ладно, пошли, нехорошо девушек одних оставлять, - выручил друга Игорь. И обратился к Вите: - Если не возражаешь, подожди после концерта, вместе домой пойдем. Тот согласно и, как показалось Игорю, радостно кивнул.
"Какой-то робкий и беззащитный, - думал Игорь про Витю, - а за¬нимается динамикой и прочностью машин. Ему бы больше подошло искусство, поэзия, а Додику - динамика машин".
Войдя в зал, он быстро обнаружил, что "девочки" не скучали. Наоборот, завидя направляющихся к ним мужчин, они прервали беседу с явным неудоволь¬ствием. Обида и ревность снова дали о себе знать. Мелькнула хитроумная мысль: поручить Славе выведать у Светы, о чем таком важном они секретничают. Но он тут же гордо отверг этот не¬достойный прием. Однако нечуткость Голубки все же больно задела его. Пробираясь впереди Славы по ряду, он попытался было сесть на Славино место, но тот своевременно подтолкнул его и Игорь почти упал на кресло рядом с Милой. К нему никто не обратился, сам он не про¬явил инициативу и сидел мрачный и насупленный, с нетерпением ожидая на¬чала концерта, чтобы иметь возможность углубиться в свои мыс¬ли и, в то же время, боясь остаться один на один с ними.
С замиранием сердца прослушал он вступление оркестра, первые мощные звенящие, ликующие аккорды рояля. Он представил себе знакомое вдохновенное лицо творца, лицо великого Чайковского в сладостный момент, когда его нервная энергия превращается в эти чарующие звуки. А потом то же лицо, отражаю¬щее всю силу разочарования и боли, когда гениальный труд не был оценен, и не каким-нибудь профаном, а таким авторитетом и другом, как Нико¬лай Рубинштейн, трагедию человека, сознающего, что подаренный им челове¬честву шедевр отвергнут несправедливо. И еще Игорь прочитал на этом лице мучительную надежду на появление спасителя, откроющего глаза заблуждаю¬щимся, и бессилие одной, пусть даже выдающейся личности прорубить брешь в толстой стене непонимания. Потом он закрыл глаза и поставил рядом с Чайковским Глинку, вытащив его из кладовых памяти таким, каким описал великого композитора некий граф Соллогуб в своих "Воспоминаниях": честолюбивым и самолюбивым, нервным, болезненным, ранимым, страдающим от неудовлетворенности ни положением капельмейстера придворной капеллы, ни семейной жизнью, бро¬сающимся в крайности, от посвящения своей гениальной оперы Николаю Первому, во¬обще не любившему музыки, до "неразборчивости любовных похождений", по¬давленным судьбой, не понятым до конца даже в своей среде...
А затем перед мысленным взором впечатлительного фантазера сцена Харь¬ковской филармонии стала постепенно заполняться тенями некогда бушевавших и страдавших гениев, "восставших против мнений света" и безвременно по¬гибших в неравной борьбе. Из-за рояля показалась голова Гоголя, застен¬чивого и неловкого, безнадежно влюбленного, мятущегося между болезненным смирением и болезненной гордостью, не осознавшего до конца своей исторической миссии. Писемский, расположившийся на месте первой скрипки, тычет в него пальцем и обзывает пасквилянтом и сатириком, умеющим изображать только левую сторону жизни (об этом еще в самый разгар войны, как бы пред¬видя рецидив таких нападок на наших писателей в послевоенное время, осуж¬дающе говорил на уроке мудрый усач-русач).
В этом месте Игорь позволил себе лично вмешаться в полемику на сцене и, смешав разные эпохи, напомнить Писемскому отрывок из "Мертвых душ", где Гоголь рассуждает о судьбах двух писателей: одного, который "окурил упоительным куревом людские очи... показав им прекрасного человека", писателя уважаемого, почитаемого, депутата и орденоносца, и другого, "дерзнувшего вызвать наружу... всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных пов¬седневных характеров, которыми кишит наша земля...", и поплатившегося за это своим положением, лишенного квартиры, куска хлеба, отлученного от Союза писателей и повсеместно преданного анафеме. Его поддержал "тарелочник". Работы ему в оркестре было не очень много: за весь вечер он только несколько раз хлопнул своими инструментами и быстро прижал их к груди. Игорь прилепил ему бородку и он, став похожим на Некрасова, громовым голосом в манере Маяковского продекламировал:

Со всех сторон его клянут!
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он, ненавидя!

И укоризненно от себя добавил: "Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей..."
Среди оркестра появились Пушкин и Лермонтов, неудовлетворенные, неуживчивые, колючие, затравленные и, наконец, сраженные "светом" в бук¬вальном смысле, а из иностранцев Бетховен, Галилей, Джордано Бруно, Се¬нека. Здесь же пристроились и Бондарь с Одноволом. А вокруг, по периметру раздвинувшейся до размеров Колизея сцены изготовились к атаке легионы "темных сил": деятели печально известных Нероновых процессов против "заговоров" и "оскорбления Величества", презренные доносчики и палачи, инквизиторы, иезуиты, жандармы, гестаповцы, враги народа, кляузники и прочие разноликие "наперсники разврата", в том числе и советские, ко¬торых заклеймил ХVIII съезд партии. Они, вооруженные крестами, орудиями пыток и казней, грозно надвигались на беззащитную горстку, представляв¬шуюся Игорю сгустком серого мозгового вещества, неспособного противос¬тоять чудовищной тупой силе. Кольцо медленно, но неотвратимо сжималось. Игорь уже различал отдель¬ные фигуры: Держиморды, дона Базилио, Иудушки Головлева, секретаря рай¬кома из Тамбовской области Калякайкина и еще одного секретаря райкома из Архангельской области, который каждому члену партии давал задание обязательно найти "врага народа" (это тоже из стенографического отчета последнего партийного съезда. Ох уж эти чертовы стенограммы!..).
И тогда он снова лично вступил в игру, на этот раз в качестве командира. По его указаниям великие композиторы, литераторы и ученые, до того разобщенные, неорганизованные, подавленные личными невзгодами, сплотились и быстро заняли круговую оборону. Отдель¬ными секторами этой обороны он поручил командовать Селеневичу, Одноволу и Голубке в обличье Жанны д’Арк, а направление главного удара обеспечи¬вал сам. Руководствуясь правилом «не числом, а умением» и "сотня тысячу осилит, если мудр вождя совет", титаны не только выстояли, но смяли и опрокинули нечистую силу. Зуев первый бросился в атаку, увлекая за собой своих знаменитых бойцов, а заодно оркестр и всех сидящих в зале. Над ним на крылатом огнедышащем Пегасе пронесся в кавказской бурке и врезал¬ся в гущу врагов отчаянный поручик Лермонтов...
- Ты что? - Станислав озабоченно толкнул его легонько в бок.
- А? Что? - Игорь очнулся и опасливо огляделся. - А что я делал?
- Сопел и стонал.
- Громко?
- Не очень...
Игорь откинулся на спинку сидения и снова закрыл глаза. Он весь еще был во власти видения, только что покинувшего его, силился вернуть кар¬тину боя, но зрительные образы исчезли, а изнутри его, вдруг явст¬венно зазвучала музыка, причем не концерта для фортепиано с оркестром, мелодии которого неслись со сцены, а "темы судьбы" из пятой симфонии со всеми ее трансформациями от выражения подавленности до стре¬мительного порыва, священного бунта, смертельной схватки и побе¬ды. Эта музыка пробуждала в его душе нечто мужественное, возвышенное и вдохновенное. Он понял, почувствовал всем существом своим, что трагедия, заключенная как в четких образах, так и в музыкальном выражении, может вызывать не только боль, скорбь, тягостное ощущение непоправимости, но давать человеку духовную силу, делать его чище, благороднее, поднимать на борьбу, на подвиг. Музыка разрядила беспокойство и тоску, вывела из ада в некое чистилище. Уверенность в собственной правоте вновь ок¬репла и вообще его собственная судьба, решение, которое могут вынести по его "делу", перестали казаться ему такими уж важными. Из жертвы, окру¬женной сияющим нимбом мученика, он в собственных глазах превратился в стойкого и мужественного героя - борца за правду. Вместе с этими новыми ощущениями возникло чувство нежности и благодарности к Миле. Почему-то не к Свете, по милости которой он приобщился к музыкальной классике, а именно к Голубке. Он тут же решил немедленно приступить вместе с Милой к плано¬мерному освоению классического музыкального наследия. Он уже видел себя и Голубку завсегдатаями фи¬лармонии, раскланивающимися с другими меломанами, знакомыми через Витю и Додика с главным дирижером, ведущими оркестрантами, даже гастролерами.
Игорь открыл глаза, скосил их на соседку и неожиданно сделал еще одно открытие: Мила тоже не слушает музыку, а ушла, как и он, в себя. Лицо ее выглядело озабоченным и усталым.
- У тебя что-нибудь случилось? - участливо спросил он, наклонившись к самому ее уху.
- Ничего. - Мила раздвинула губы в улыбке, но в ее огромных глазищах это не отразилось. В них затаилась тревога и грусть.
“Что могло произойти?”, - недоумевал Игорь. Он отвернулся, но чувства обиды и ревности, как недавно, не испытал и решил по дороге домой выведать в чем дело, если это, конечно, не
связано с чем-то таким, о чем делиться с чужими мужчинами не положено.
После концерта Игорь намеревался, пока железо горячо, испросить у Додика и Вити совета насчет наиболее коротких и эффективных путей приоб¬щения к серьезной музыке (может быть, что-нибудь предварительно почитать, в частности, о том, как создавались и пробивали себе дорогу шедевры классики). Но это не получилось. Помешала "Ее Степенство". Ксения Кузьминична не спешила толкаться в раздевалке и оставалась в зале до момен¬та, когда там выключили свет. Муж и дети состояли при ней, Мила тоже не двинулась с места. Игорю в такой ситуации неловко было проявлять инициативу, и он вынужден был ограничиться тем, что послал Вите рукой прощальный при¬вет, оставив исполнение задуманного до следующего абонементного концерта.
Все время в зале, в раздевалке, на улице Игорь углом глаза наблюдал за Голубкой, но ничего подозрительного не обнару¬жил.
Шеренга из шести человек медленно продвигалась вверх по Сумской улице, занимая собой всю ширину тротуара. На Театральной площади они заме¬тили фигуру в штатском пальто, военной фуражке с палкой в руке, двигаю¬щуюся им навстречу. Фигура то останавливалась и раскачивалась, то совер¬шала перебежки, поддерживая палкой равновесие. Все наблюдали за ней, но никак вслух не комментировли: для Селеневичей это была та веревка, о которой в доме повешенного не говорят. Около Авиационного института пьяный прибился к стене, давая проход шеренге, а когда та поровнялась с ним, вдруг встрепенулся, угрожающе тряхнул палкой и громко хриплым басом прокричал: "У, жиды проклятые! Всех перестрелять".
Пять пар глаз невольно обратилось на Милу. Та непризвольно задержала шаг, сжалась. Игорь заметил, что глазища ее стали совсем круглыми, верх¬няя губа вздрагивает. Он сделал было рывок, означающий готовность бросить¬ся на обидчика, но Станислав жестом остановил его и, отделившись от своих, шагнул к пьяному. Игорь последовал за ним.
- Ты что, браток? - Слава мягко, даже ласково взял "братка" об руку и медленно, словно прогуливаясь, завел в ближайшую подворотню.
- Тебя как зовут? А?
"Братку" на вид было лет сорок, сложения он был крепкого, левую ще¬ку от крыла носа рассекал глубокий шрам.
- Анд - дрей Ми... Михай...
- Андрей Михайлович, значит? Очень приятно. А я Станислав Кириллович. Запомни, раб божий Андрей. Будем знакомы.
Слава отпустил от себя пьяного, отступил на полшага и без размаха корот¬ким резким ударом под подбородок опрокинул "братка" навзничь.
Несколько секунд Слава стоял в позе победителя-боксера над посланным в нокаут соперником. "Раб божий" очнулся, заскулил жалобно, но попытки подняться не сделал.
- Оставь его, сынок, пошли, - раздался с улицы голос Ксении Кузьминичны. Слава сплюнул, выругался, обтер руку о пальто и, подбросив ногой к распластанному телу отлетевшие при падении палку и фуражку, не огляды¬ваясь, пошел прочь.
- В самом начале войны у пленных и убитых немецких солдат наши находили “Памятку”, говорили, подписанную Гитлером, - прервал Кирилл Адамович тягостное молчание, когда шеренга вновь двинулась по прерванному пути. – Там наказывалось быть жестоким и беспощадным, убивать без жалости всех, но особенно евреев. Задачей ставилось весь мир поставить на колени, а евреев уничтожить полностью. Такая агитация не прошла даром. Как и царизм...
– А у нас в полку был случай, - поддержал Слава. - Однажды с пополнением при¬был к нам хохол, Рассоха по фамилии, как потом оказалось, при немцах был полицаем, и стал разлагать взвод: зачем, мол, выполнять приказы евреев. Они все офицерами пристроились, и вообще их на фронте мало... на нашем горбу выезжают, и тому подобное. У нас действительно полк по численности был небольшой, солдат евреев не было, а несколько офицеров было, в том числе и командир полка. И у меня на батарее был командир огневого взвода Лева Альтшулер. Мы его в шутку прозвали шулером... хороший был парень. Очень преферанс любил. Но играл честно. Никто на шулерстве его ни разу не поймал. Просто так: Альтшулер - старый шулер. Он мне и доложил про Рассоху. Что делать, спрашивает? А ты, говорю, сам не сооб¬ражаешь? Ушел... У него друг был, командир первого орудия, Ленька Пота¬пов, сибиряк, метр восемьдесят шесть роста и больше ста кило веса... здоровый, как бык. К нам вообще рослых здоровых ребят подбирали, чтоб в случае чего на себе пушки могли тягать... Через час хохол лежал еле живой в блиндаже, и к его лицу сестрица прикладывала примочки... И не пик¬нул никому, а то б еще трибунал схлопотал за подстрекательство к непод¬чинению командирам. Потом его из нашей части все-таки убрали. Что с ним дальше было – не знаю. А Лева был ранен, но жив остался. Он из Минска...
"Еврейский вопрос" стал предметом обсуждения на всю оставшуюся дорогу. Эстафету от сына приняла Ксения Кузьминична. Она вспомнила об инциденте, имевшем место совсем недавно в Украинском театре, где во время спектак¬ля "Тевье молочник" из зала раздались антисемитские выкрики. Исполнитель роли Тевье, он же художественный руководитель театра Народный артист Советского Союза Крушельницкий остановил спектакль, заявив, что для ху¬лиганов играть не будет. Версия, ранее дошедшая до Игоря, отличалась от изложенной Ее Степенством деталями (были ли хулиганы гражданскими или военными, продолжался ли спектакль после их удаления из зала и проч.), но он не стал уточнять. Главный вывод: чтобы искоренить гитлеровское наследие надо за всякое проявление антисемитизма строго наказывать - совпадал с его мнением. Не счел нужным Игорь разглагольствовать и о том, что позапрошлым летом в одном польском городке был учинен еврейский погром, по-видимому, кровопролитный и разрушительный, если судить по тому, что девять его участников были приговорены к смерт¬ной казни, а многие руководители местных органов безопасности и милиции арестованы за то, что "не действовали с достаточной энергией в момент погрома" (об этом Игорю рассказал Крикун в день свадьбы Светы и Славы).
Кирилл Адамович выразил предположение, что образование в ближайшем будущем по решению ООН самостоятельного еврейского государства в Палестине, куда в случае необходимости евреи будут иметь потенциальную возможность эмигрировать, должно способствовать тому, что евреев и в других странах станут больше уважать, чем раньше, когда они везде были чужими. Светлана поддержала свекра.
Игорю эта мысль показалась удивительно глубокой, умной и здравой. И когда они остались с Милой вдвоем, распрощавшись с Селеневичами у па¬мятника Шевченко, он попытался развить и научно обосновать ее.
- Знаешь, мы с Крикуном много беседовали про историческую роль и исто¬рическую судьбу евреев. Этот вопрос его очень занимает. У него много книг на эту тему. Я тоже кое-что прочитал... Ты вообще любишь историю? По-моему, очень интересная наука. Это ее так в школе преподают, что отбивают всякую охоту. А у нас в младших классах до войны была историчка... Ну, это я так... дело не в этом. Я хотел ска¬зать, что в истории каждого государства бывали периоды, когда оно быстро росло, развивалось, расширялось, крепло, достигало своего расцве¬та, а потом, подточенное изнутри раздорами, роскошью и развратом, обычно становилось легкой добычей внешних врагов. Форм и вариантов в разные эпохи и в разных местах было много, но суть одна: не¬когда могущественная держава теряла влияние, приходила в упадок, разва¬ливалась, дробилась, некоторые превращались в провинции другой развива¬ющейся державы, а то и вовсе прекращали свое существование и на их мес¬те со временем возникали другие государства.
Периоды подъема и укрепле¬ния всегда связывают с именами сильных и жестоких государей, собирателей земель. Вавилон достиг вершины при Навуходоносоре, Персия - при Кире и Дарии, Македония при Александре Великом... ну, и так далее, вплоть до наполеоновской Франции и гитлеровской Германии. Это все были так называемые "мировые державы". Но и в других странах периоды заметных в историческом смысле подъемов чередовались со спадами. Грузия, например, прошла свой пик при царице Тамаре, потом захирела и, обескровленная набегами, можно сказать, добровольно лишила себя самостоятельности, присоединившись к России. Армения тоже при царях Тигранах именовалась Великой и простиралась до Средиземного моря и реки Иордан. А потом ее завоевыва¬ли все, кому не лень пока и она не попала под пяту русского царя. Польша и Литва, как тебе известно, относительно еще совсем недавно серьезно угрожали России, а Америка в то время вообще была колонией. Или взять татар. Когда-то они и монголы заполонили всю Русь. Многие считали, что после их нашествия Россия никогда не поднимется, а то и вообще перестанет существовать как самостоятельное государство. А после освобождения Крыма в сорок четвертом году русские загнали, как скот, татар в теплушки и вывезли, всех до единого, из их бывшего Крымского ханства. Ну вот...
Еврейс¬кое государство тоже когда-то было обширным и могучим. Своего расцвета оно достигло при царях Давиде и Соломоне, сыне Давида. В юности Давид был пастухом, потом предводителем шайки разбойников. Это ему пригодилось, когда он вел партизанскую войну против филистимлян. Он был храбрым вои¬ном, умным и дальновидным государственным деятелем, непобедимым полко¬водцем. Давид раздвинул границы еврейского царства до Дамаска, Египта, реки Иордан и Средиземного моря. Он создал сильную хорошо организованную армию. Он взял до того неприступный Иерусалим и сделал его столицей. Пленных он не убивал, а обращал в рабов. Он много строил, и ему нужна была рабо¬чая сила. В стране при царе из бывших разбойников царил порядок и благо¬состояние... Соломон не был полководцем, но он был отличным государст¬венным деятелем. Годы его правления... а правил он сорок лет, были, наверное, единственным вообще в истории какой-либо страны столь длительным периодом мира. Его страна была могущественной и процветающей. Народ, что называется, купался в серебре и золоте. Легенда гласит, что Соломона погубили женщины. У него в гареме были жены и наложницы разных рас и ре¬лигий, в том числе, между прочим, и дочь тогдашнего правителя Египта. В угоду им царь неосмотрительно допустил в Иерусалиме культ чужих богов. Еврейский бог разгневался и решил расколоть государство на две части, чтобы они враждовали между собой и ослабляли друг друга.
Дело тут, ко¬нечно, не в богах. Золото, роскошь, разврат - вот в чем гибель для лю¬бого государства. Это хорошо понимал Ликург. Несколько столетий, пока Спарта придерживалась его законов, она оставалась самым сильным государством в Греции. А когда туда вместе с золотом и серебром проникла корысть, ко¬гда между богатой верхушкой и остальным народом образовалась пропасть, Спарта погибла. Об этом, если помнишь, я тебе уже как-то рассказывал... То же в принципе произошло и в древнем Риме. Император Август в свое время издал специальные, так называемые Юлиевы законы, с целью возродить древнеримс¬кую строгость нравов, но было уже поздно. Так и здесь. Простой образ жизни был забыт. Люди погрязли в роскоши, пьянстве, разврате. Пошла меж¬доусобица. Два государства: Израиль – северное, и Иудея - южное, стали враждовать между собой, тратить силы на войны друг с другом, истощать себя, подкупать соседних царей, приглашать их на помощь себе для борьбы друг против друга. И пришел конец их могуществу. Этим немедленно восполь¬зовались соседи. Египетский фараон опустошил Иудею, разграбил все сокро¬вища Иерусалимского храма и царского дворца. А Ассирия разгромила Израиль. С тех пор Израиль вообще прекратил свое существование, а Иудея как государст¬венное образование уцелела, но была порабощена. Ее добил Навуходоносор и, согласно месопотамскому обычаю, угнал жителей через пустыню в Вавилон. Вавилонское пленение продолжалось полвека, пока прогрессивный по тем временам персидский царь Кир, покоривший Вавилонское царство, не разрешил евреям вернуться на родину. Иудея стала маленькой провинцией, которая несколько веков находилась под властью разных завоевателей, восставала, боролась с переменным успехом, пока, наконец, вследствие постоянного преследова¬ния и террора евреи не расселились по белому свету... Тебе интересно?
Вопрос был излишним. Игорь чувствовал, что приятно удивил девушку, зав¬ладел ее воображением, настроил на свою "волну". А это, как учил его Селеневич, очень много, можно даже сказать, почти все. Кто удивил, тот и победил, говаривал Суворов. Остальное - дело техники. И еще одно настав¬ление Славы вспомнилось Игорю: "Главное - не дрейфь. Ты всегда исходи из того, что бабы тоже этого хотят". Небольшой собственный опыт подска¬зывал Игорю, что эта предпосылка имеет под собой основание. И си¬туация как будто складывалась благоприятно. Вокруг ни души. Можно было действовать, ну, хотя бы для начала взять девушку об руку. У него уже даже сложилась очень ответственная в таких случаях начальная фраза, пе¬реходный мостик от общего разговора к интимному. "А все-таки худа без добра не бывает. Из-за того, что твои одноплеменники когда-то рассеялись по свету и польза есть, мне в частности... иначе мы бы с тобой могли не встретиться". Игорю эта фраза показалась весьма перспективной. Он уже открыл было рот, чтобы произнести ее, но какой-то ангел, мо¬жет добрый, а может злой, сковал его голосовые связки. ”Да, - зашептал он ему на ухо, - ситуация внешне сходная с теми, что у тебя уже были. С любой другой спутницей тебе следовало бы сейчас действовать по рецептам Суворова и Селеневича. Любая другая клюнула бы. Но здесь Голубка, лебедь из сказки, небесное создание. Ее ни с кем нельзя сравнивать”. И Игорь продолжал молча шагать рядом, окрыленный, переполнен¬ный нежностью, счастливый и одновременно смущенный, трепетно ожидая словесного ответа на свой вслух высказанный вопрос.
- Рассказывай, - тихо попросила Мила и, как показалось Игорю, тоже сму¬тилась.
- Хорошо, - тут же согласился он. - Про то, как жили евреи первое тысячелетие нашей эры, я почти ничего не знаю. Более или менее подробно я имею представление об этом, начиная с тринадцатого века, от папы Инно¬кентия третьего. Этот папа был источником многих бед не только для евреев. При нем началась инквизиция, преследование всякой свободной мысли, костры. Он был всемогущ, повелевал царями, возводил их на троны и смещал по свое¬му усмотрению. Армия папских легатов, шпионов, доминиканских и францисканских монахов наводила ужас на всю Европу. Но особенно он ненавидел евреев. В начале тринадцатого века собор в Авиньоне по инициативе папы заставил всех правителей присягнуть в том, что они не доверят евреям никакой должности... Между прочим, еврейский позорный знак... тогда его заставляли носить мужчин, начиная с двенадцати лет на шляпах, а женщин на покрывалах... тоже придумал тот папа. Введение этого "отличия" было наредкость хитрым иезуитским приемом. Знак как бы давал сигнал разным темным силам: перед вами те, кого мы считаем недочеловеками, можете издеваться над ними, преследовать их, бить, грабить и даже убивать. Много раз ев¬реев изгоняли из европейских стран: из Англии в тринадцатом веке при короле Эдуарде Первом, из Франции в четырнадцатом веке при Филиппе Чет¬вертом Красивом, из Испании и Португалии в пятнадцатом веке... Просто так. Понадобились Филиппу деньги, и он велел выгнать сто тысяч евреев и конфисковать все их имущество и капиталы. Конечно, при этом множество несчастных гибло. А в Германии практически вся община, причем весьма мно¬гочисленная, вообще была истреблена. Так что Гитлер в принципе нового ничего не изобрел, все это уже было задолго до него, изменились только масштабы и техника.
А поводом для погрома могло быть все что угодно. Шестьсот лет назад в Европе и Азии свирепствовала чума. А до этого прошли земле¬трясения и другие непонятные и страшные явления природы. Вымирали и погибали целые страны. Но нигде, кроме Европы, ни магометане, ни монголы, ни другие варвары не убивали массами евреев, как виновников напасти. Только христиане! Они распустили слух, что евреи отравили колодцы, источники и даже воздух, чтобы одним махом покончить сразу со всеми христианами. За¬чинщиками назывались испанские евреи - чернокнижники. И запылали костры. Под пытками несчастные сознавались, называли от кого получили яд и кому передали, оговаривали себя, детей своих и родственников. Даже папа римский, напуганный размахом погромов, вынужден был объявить, что евреи не виноваты. Но уже ничто не могло остановить разбушевавшуюся стихию. Многие евреи поджигали свои дома и погибали в них, чтобы избежать пыток... Когда таких исключителвных предлогов не было, выискивали другие, помельче. Напри¬мер, шпионаж. Еще в тринадцатом веке евреев Германии обвинили в том, что они способствовали монголам. Как видишь, дело Дрейфуса - тоже не новинка. Из других "вечнозеленых" приемов чаще всего евреям приписывали убийство христианских детей с ритуальной целью. В Германии при Фридрихе Втором все в том же тринадцатом веке кто-то почему-то убил пятерых детей-христиан. Вообще, им¬ператора Фридриха считали величайшим, гениальнейшим правителем, просвещенным монархом, покровителем наук и искусств, чуть ли не атеистом, свободным от предрассудков. Но евреев он почему-то терпеть не мог, провоз¬гласил их государственными рабами, заставлял носить позорный знак, что впрочем, не мешало ему держать при себе нескольких приближенных евреев. Так вот, разнесся слух, что кто-то видел, как евреи собирали кровь уби¬тых в вощеные мешки, чтобы сохранить ее до пасхи. Фридрих назначил комис¬сию из ученых мужей для решения вопроса, действительно ли евреи употребляют христианскую кровь для пасхальной трапезы. В случае подтверждения этой версии он грозился истребить всех немецких и итальянских евреев. Таким образом, их судьба зависела от беспристраст¬ности ученых судей. Но те уклонились от прямого ответа, заявив, что ни¬чего определенного достоверно установить не смогли. Просвещеннейший монарх решил жизни своих еврейских подданных не лишать, но обложил их дополнительным налогом. Ну, а через шестьсот лет уже в России приказчик киевско¬го кирпичного завода Мендель Бейлис был обвинен все в том же пресловутом ритуальном убийстве мальчика Андрея Ющинского. Ты, конечно, слышала про этот процесс?
Мила утвердительно кивнула.
- А подробности знаешь?
Мила еле заметно замотала головой. Ее глаза, казалось, занимают все лицо.
- Говорят, дело Бейлиса было состряпано по личному указанию царя, хотя я, несмотря ни на что, даже на Распутина, не считаю его таким уж идиотом и мракобесом... все-таки Распутин умел останавливать кровь у царевича Алексея и вообще был, что ни говори, незаурядной личностью. Но это уже из другой оперы... Русского мальчика убила шайка киевских воров во главе с содержательницей их притона Верой Чеберяк, которая была одним из главных действующих лиц на суде. Автор всей этой кровавой комедии прокурор Чаплинский действовал в паре с киевским митрополитом Филаретом, который, в отличие от честных средневековых ученых, категорически утверждал, что евреи используют христианскую кровь для религиозных обрядов. По этому поводу Ленин писал, что дело Бейлиса воочию раскрыло перед всем цивилизованным миром позорные порядки, которые царили в России, где не было ничего даже похожего на законность. Вообще на Руси евреи появились относитель¬но поздно и в основном осели на той территории, которая когда-то входила в состав польско-литовского государства. И тут, как и везде, христиане - и католики, и православные - их не баловали. Много украинских ев¬реев истребил Богдан Хмельницкий, потом через сто лет им здорово досталось во время гайдамаччины... Собственно, в России им особых послаблений не было до самой революции. В других странах Европы евреи получили права в прошлом веке под влиянием Великой французской революции. Но России это не коснулось, точнее, коснулось, но в обратную сторону. Здесь притеснения евреев еще усилились. Им была официально отведена черта оседлости, установлена процентная норма при поступлении в школу. Их, как когда-то при Иннокентии, не допускали к государственной службе, даже к сельскому хозяйст¬ву. Антисемитизм стал государственной политикой. Наша революция ста¬вила одной из своих целей уравнение евреев в правах со всеми другими. И евреи в революции сыграли роль, можно сказать, выдающуюся. Вообще, Исай Борисович Крикун считает еврейский вопрос лакмусовой бумажкой вся¬кой революции в Европе: ликвидировали притеснения евреев – значит, революция нас¬тоящая, не ликвидировали – значит, подделка под революцию...
Игорь замолчал и ушел в себя, пораженный и восхищенный собой, своей необыкновенной памятью, способной столько времени при таком напряженном ритме жизни и при такой массе всяких возбудителей все же удерживать такое мно¬жество, казалось бы, бесполезных фактов, которые неожиданно так пригодились; своей способностью быстро и ловко отбирать, сортировать и целенаправ¬ленно группировать нужные сведения, почерпнутые из разных источников в раз¬ное время и по разным поводам, а чаще просто так, без всякого повода, заставляя обветшалые факты сверкать, как драгоценные камни; своим красноречием, наконец, которое он пускает в ход редко, но зато исключительно метко. Он испытывал сладостное состояние подъема, вдохновения. И был счаст¬лив тем, что не позволил себе никакого нахальства. При мысли о том, что одним лишь неловким движением он мог разрушить всю эту великолепную ажурную постройку из вязи, весь этот феерический дворец, у него даже мурашки пробежали по спине. Ему было сказочно хорошо.
Голубка бросила на него взгляд, в котором Игорь скорее угадал, чем увидел тот же столь приятный ему сплав удивления и восторга. Он от¬крыл было рот чтобы продолжить речь и остановился: ему показалось, что то, о чем он собирался дальше говорить, будет неприятно Миле. Но девушка снова вскинула свои бездонные глазища, и Игорь отбросил сомнения.
- Единственное средство, единственное оружие, которое притесняемые мог¬ли противопоставить своим угнетателям, - были деньги. А чтобы добывать много денег они... не все, конечно, большинство жило впроголодь... некоторым удавалось уехать за границу учиться и они, как правило, стано¬вились хорошими специалистами... а другие вынуждены были изворачивать¬ся, обманывать, брать большие проценты, чтобы в случае чего иметь возмож¬ность откупиться. Это вызывало еще большую ненависть, которую власти предержащие к тому же еще искусственно разжигали. Все это давало осно¬вание многим изображать евреев жалкими, пришибленными, неспособными за¬щитить свое человеческое достоинство. Но на самом деле все было не так. Среди них было много революционеров, причем революционеров во всех об¬ластях: в науке, в политике, в искусстве. Может быть, если брать отно¬сительно, так сказать, на душу населения, их было больше, чем у других народов. Этому есть объяснение... А что касается будущего еврейского государства, то по-моему Кирилл Адамович совершенно прав. И вообще, не исключено, что это начало нового возрождения, которые еврейская государствен¬ность и еврейская культура переживали неоднократно, в частности, при том же Александре Македонском и при Маккавеях. Потому что дух народа сохранил¬ся, как, скажем, и русский дух под монгольским игом. И когда возникли подходящие условия, в частности, в России, евреи проявили себя. Когда-нибудь я тебе расскажу...
Они остановились у подъезда. Игорь секунду промедлил, выжидая, но Мила ни словом, ни движением не сделала никакого намека на желание проститься и удалиться. И он, убоявшись, как бы его последние слова не были истол¬кованы как намерение закруглиться, заговорил снова. Сколько времени за¬няла его новая лекция вряд ли кто-нибудь из них мог бы оценить даже приближенно. Это был как раз тот случай, когда счастливые часов не наблюдают. Игорь говорил, как ему казалось, веско и увлекательно, а на самом деле сбивчиво и сумбурно, без всякой видимой связи перескакивая с предмета на предмет, от важных высокопоставленных евреев разных стран и эпох, строительства и разрушения Иерусалимского храма, до погро¬ма в Кишиневе, восстания в Варшавском гетто и биографии Крикуна; от "Айболита джунглей" Альберта Швейцера, о котором он недавно слышал про¬странную и интересную передачу на английском языке, до Одновола и его теории поточного строительства домов. Он понимал, вернее, всем своим существом подсознательно ощущал, что свершилось главное - он нашел путь к сердцу Голубки. Его распирало от счастья и довольства собой, от сознания, что в нем возобладала "Зуевская порода" отца, а не косноязычного дяди Феди, чего он раньше опасался, что инициатива за ним, что он мог бы сейчас форсировать успех, но великодушно не делает этого, потому что у них еще все впереди, потому что к нему, наконец, пришла долгожданная большая настоящая любовь.
- Слушай, - спохватился он, - а мама волноваться не будет? Поздно уже... мало ли что...
- Ничего.
Мила помолчала, потом тихо, словно с трудом выдавливая из себя, доба¬вила:
- Скоро она совсем не будет знать, что я делаю и когда прихожу.
- Почему это?
- Потому что она будет очень далеко.
- Где?
- В Норильске, - проговорила Мила так тихо, что Игорь с трудом уловил.
- Где?
- В Норильске. За полярным кругом. От Красноярска до Дудинки пароходом, потом сто километров поездом... по узкоколейке.
- А что ей там делать?
- Там папа, - снова еле слышно произнесла Мила. Игорь от неожиданности оцепенел и застыл с раскрытым ртом. А Мила, глядя мимо него, продолжала:
- Сейчас он болен... тяжело болен. У него паралич. Ему нужен уход. Когда он немного поправится, они приедут... не в Харьков, ему сюда нельзя... поселятся где-нибудь поблизости тут, в районе...
Она сделала длинную паузу, в течение которой несколько раз быстро вски¬дывала на Игоря глаза и так же быстро снова опускала их. В ней чувствова¬лась напряженная работа мысли, она как бы испытывала на прочность харак¬тер своего собеседника, анализировала его моральные качества, прикидывая, можно ли ему доверить тайну особой важности. Наконец, она заговорила, поначалу робко, медленно, с натугой, затем все свободнее, увереннее.
- Ему пятьдесят два года, он на десять лет старше мамы... Жизнь он прожил тяжелую, с малых лет пошел в люди, терпел нужду и лишения. Был активным революционером, красногвардейцем, пулеметчиком, потом комис¬саром... Окончил институт красной профессуры, занимал видные хозяйст¬венные должности, много лет был членом исполкома горсовета и райпарткома. Он член партии с апреля семнадцатого года, награжден именным ору¬жием... В тридцать седьмом его взяли... десять лет просидел, потом до болезни ра¬ботал вольнонаемным, начальником планового отдела шахты... Ни за что взяли... Никогда не поверю, чтоб мой папа мог быть врагом. Никогда и ни за что не поверю. Оклеветали, страшно оклеветали... Вопиющее беззаконие и произвол. Может быть, мы еще когда-нибудь узнаем...
Мила умолкла и теперь смотрела прямо в глаза юноши, а тот продолжал стоять, как истукан с открытым ртом. Игорь не помнил случая, чтобы Голубки хоть словом обмолвились о своем раter family, кроме того признания накануне работы картофельном поле, признания мимо¬летного, неохотного, сквозь зубы. Игорь как будто даже запомнил обидно-презрительною интонацию, когда Мила произносила: "он с нами не живет". Тут, конечно, можно было предполагать все, что угодно, но фантазия Игоря дальше обычного варианта с молодой, красивой, энергичной и злой обольстительницей не распространялась. И, соответственно, у него выработалось гордо-презрительное отношение к безвольному рохле, презревшему долг и честь. Это представление крепко укоренилось в его сознании, и он сразу не смог перестроиться. Он и в значительно более простых ситуациях был тугодум. А тут слишком уж неожиданным и серьезным было то, что он услышал.
Игорь фиксировал все, что говорила Мила, улавливал смысл слов, изменение тона, даже машинально сравнил это изменение с движением кривошипного механизма и "дыханием" тяжелого грузового паровоза во время разгона, но реакция его была чрезвычайно замедленной и неопределенной. В мозгу Игоря в бешеном темпе прыгали отрывочные беспорядочно чередующиеся видения и образы: лица друзей детства Семы и Яши, сцены "тех времен", о которых взрослые солидные люди вспоминают с содроганием, когда доносы сыпались градом, а от случайного ночного стука в окно люди умирали. Теперь в этих эпизодах участвовал в качестве основного действующего лица Голубовский-отец, при¬обретая черты то великомученика, то злобного и коварного врага-двуруш¬ника. В соответствии с этим менялось и его отношение к Миле: то он безоговорочно верил ей, сострадал и готов был горой встать на ее защиту, то сомневался, припоминая ее крамольные высказывания по политическим вопро¬сам, подоплека которых теперь стала ему понятной. В такие моменты на ум приходили веские мотивы: да, были перегибы и всякие там калякайкины много напортили, но потом исправили. Многие вернулись, многих восстано¬вили в партии. Об этом открыто говорилось на съезде партии, например об одном коммунисте, которого исключили из партии за то, что его отец был звонарем, а он скрыл это. А преподаватель по системам регулирования? Если он до сих пор не только на свободе, но еще лекции читает, так ста¬нут ли держать десять лет в тюрьме невинного человека с такой биографией, как у Голубовского? Игорь отметил, что вообще очень мало знает о Миле, в частности, не знает, в комсомоле ли она, а если да, то не скрыла ли, что является дочерью врага и собирается ли написать об этом при поступлении в институт... Не забыл он и про призывы к бдительности, про свой патриотизм и готовность отдать за Родину все силы, а если понадобится, то и жизнь.
И все-таки он никак не мог представить себе Голубок в стане врагов. В конце концов победила вера в Милу. Игорь пристыдил себя за так называемый "биологический" подход к людям, осуж¬денный Ждановым, как ничего общего не имеющий с марксизмом. Он уже почти сформулировал свой ответ Миле, суть которого сводилась к тому, что воп¬рос о виновности отца пусть решают те, кому это положено, его, Игоря это не касается и на отношении его к Миле никак не скажется, ибо он целиком согласен со Сталиным, который, по свидетельсвву Жданова, неоднократно подчеркивал, что дети за отцов не отвечают. Такой ответ представлялся Игорю принципиальным и великодушным. Юноша был очень горд собой. Ему доставляло удовольствие сознавать, что он не кривит душой, что слова, которые он сейчас произнесет, идут от сердца. Да, были колебания. Да, пришлось вести внут¬ренний диалог. Так он и скажет, если она спросит. Ну и что? Вопрос ведь не шуточный. Но теперь решение принято, принято окончательно. Ася Зиновьевна может ехать спокойно. Ее дочь не останется без внимания.
Игорь уже раскрыл было губы, чтобы произнести первое слово своего архимудрого ответа, но не успел ничего сказать. Девушка вдруг, как ужа¬ленная, рванулась и, не то громко вздохнув, не то всхлипнув, вскочила в подъезд.
- Мила! - отчаянно выкрикнул Игорь. Он бросился за ней, но опять не рассчитал. Дверь захлопнулась перед его носом. Он постучал, потом еще и еще, не очень громко, но настойчиво. Долго никто не отзывался. Наконец, он различил мягкие шаги. Перед ним забрезжила надежда, сердце его учащенно забилось. Но через секунду оно уже готово было разорваться от стыда, горечи и отчаяния, ибо он услышал звук задвигающегося металлического засова, призванного оградить жильцов квартиры от непрошенных ночных визитеров. В одно мгновение жизнь потеряла для него свою ценность и значение, из героя он превратился в собственных глазах в полное ничтожество.
Бредя понуро домой, он меланхолически перебирал легкие и эффектные способы разом покончить со всей этой кутерьмой и почти с надеждой взирал на каждый угол дома или подворотню, из которой в любой момент перед ним могли вырасти вооруженные бандиты...








ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В последнее воскресенье августа студенты-харьковчане в последний раз перед отъездом домой пришли "отметиться" на городской мариупольский пляж. Здесь, на одном и том же месте, в полном или неполном, в зависимос¬ти от обстоятельств, составе они проводили все свободное время почти два месяца. Из третьекурсников в тресте "Азовстальстрой" практику проходил один Зуев, остальные распределились, в основном, по жилищно-гражданским объектам в Харькове, а те, кто уезжал, стремились к Черному морю. После четвер¬того курса студентов старались направлять на строительство крупных про¬мышленных объектов, но и здесь имели место исключения. Станислав Селеневич был сторонником крымско-кавказского варианта и брался все устроить, но Игорю непременно нужна была самая грандиозная стройка. Ни на какие другие соо¬ружения, кроме доменных, мартеновских печей или прокатных станов, он не соглашался. Он твердо усвоил, что борьба за металл является решающим условием дальнейшего хозяйственного развития страны, и решил, что будет набираться строительного ума-разума именно на металлургическом заводе. Эта решимость еще более укрепилась после всесоюзных радостно-победных торжеств, связанных с пуском холоднолистового прокатного ста¬на на заводе "Запорожсталь". Вместе с тем, как-то само собой подразумевалось, что производственную практику Селеневичи и Зуев должны проходить сообща.
После длительных дебатов Станислав согласился на Мариуполь: во-первых, родина, во-вторых, хоть какое ни есть, а все же море. Игоря пришлось уговаривать: он имел "зуб" на "Азовстальстрой" за те безобразия, которые так откровенно и цинично расписал главный инженер треста на той, с позволения сказать, технической конференции в Макеевке. Ему казалось, что, вливаясь в коллектив такой стройки, хотя бы на время, он принимает и на себя часть ответственности за все, что там творится, за то, что в прошлом году не пустили блюминг и рельсобалочный стан и задолжали стране семьсот тысяч тонн рельсов. Конечно, этот трест, судя по той злополучной стенограмме, мало чем отличается от прочих трестов. Но все-таки предусмотренную институтской программой производственную практику проходить где-то надо, если хочешь получить диплом инженера. В конце концов Высокие Договаривающиеся Стороны пришли к соглашению, а за ними, как обычно, потянулись Марик Липкинд, Миша Копельман, Ира Коваль и Витя Тютюник с Наташей Русановой. Вскоре по прибытии в приморский город компа¬ния пополнилась местными "кадрами" - Зиной Рояко, "любимой женщиной" Игоря, и Митей Чалым, "фраером" Иры Коваль, а позже обзавелись "любимыми женщинами" и Миша с Мариком. В таком спаренном составе они и держались до последних дней. И вот сегодня очередной, богатый разнообраз¬ными впечатлениями этап студенческой жизни, именуемый производственной практикой, подошел к концу, снова наступил момент, когда сложившийся волею судеб уклад, узкий мирок со всеми его проблемами, горестями и радостями, резко, зримо, скачкообразно уходит в прошлое.
Игорь лежал на песке, прикрыв лицо от солнца майкой и раскинув руки. На его плече покоилась голова Зины. За последние сутки подруга заметно изменилась и даже внешне осунулась. Расстались они поздно ночью в сквер¬ном расположении духа. Свидание было тягостным, со слезами и бурными ласками. Игорь сохранял каменную неприступность, не предпринимал даже слабых попыток утешить и, тем более, обнадежить Зину. Никаких признаний, обещаний и завере¬ний она от него не добилась. Прощание было "навсегда", хотя Игорю это стоило немалых усилий. Он с болью сердечной смотрел на медленно удаляющуюся фигуру, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не позвать ее, и понимая, что у нее есть все основания презирать его, несмотря на отсутствие формальной вины с его стороны. Утром она, однако, явилась на пляж и неотступно нахо¬дилась при нем. Настроение ее уже несколько раз менялось: Зина была то возбужденной, то хмурой, то без причины смеялась и задевала Игоря, прыгала перед ним с полотенцем, как тореро с красным плащом перед быком, то преданно и влюбленно пожирала его глазами, а то смотрела исподлобья, дико, отчужденно и зло огрызалась. Наконец, утомление взяло свое, и она уснула. А Игорь, чувствуя, как рука затекает и немеет, боясь пошевелиться, как всегда в преддверии резких перемен, мысленно подводил итоги.
Как можно в целом оценить результаты практики? Какую отметку выставить? По формальным признакам, глядя со стороны, с позиций коллег-студентов и деканата - наверное, хорошо. С их точки зрения, Зуев за лето приобрел весьма богатый производственный и жизненный опыт. Но Игорь не ощущал удовле¬творения. "Приобрел опыт горьковского ужа, - невесело усмехнулся он, - познал прелесть падения".
Ехал Игорь сюда полный радужных планов и надежд. Уже в процессе обсуждений, связанных с выбором места практики, неисправимый романтик-идеалист вообразил, что на таком запущенном беза¬лаберном строительстве легче проявить себя, отличиться. Он еще был под впечатлением недавней серии радиопередач из Америки об Альберте Швейце¬ре. Корреспонденты, посетившие госпиталь Швейцера в Африке, представили миссионера, как живое воплощение идеи и морали Христа. И, абсолютно лишенный веры в бога и черта Зуев, отправляясь на самолете к берегам Азовско¬го моря, чувствовал себя тоже чуть ли не своеобразным миссионером, призванным наставить на путь истинный погрязших в грехе аборигенов. Он найдет способ вывести трест из прорыва, освободить КПП от ограды колючей проволокой и при этом совершит настоящий, возвышающий душу подвиг, достойно отчитается перед Пучковым и Одноволом, а в дальнейшем, учитывая его особые заслу¬ги, ему будет оказана честь подписать вместе с официальными руководите¬лями завода и стройки рапорт товарищу Сталину...
Перед отъездом в основном уладились институтские дела Игоря. Секретарь комитета комсомола Луковцев по просьбе Селеневича специально проверил учетную карточку Игоря и никаких записей о взысканиях и, тем более, об исключении из комсомола, не обнаружил. В докладе на факультетском собрании в связи с окончанием учебного года фамилия Зуева упоминалась дважды: среди студен¬тов, наиболее успешно сдавших сессию, и в числе « “отдельных товарищей, зараженных ядом низкопоклонства”. Произнесено это было и в том и в другом случае бесстрастно, без комментариев. Отдельно на нем ни докладчик, ни выступавшие не останавливались. Все, с кем Игорь обсуж¬дал этот вопрос, сошлись на том, что это победа Зуева над силами реак¬ции, но подоплеки ее никто не понимал. Селеневич предполагал, что "был звонок", может бить не без участия Сергея Васильевича или даже Крикуна с его обкомовскими связями, но отец не подтвердил эту версию. Так или иначе, но вопрос об исключении, не говоря уже о лишении свободы, Игоря больше не беспокоил.
С Голубкой тоже произошло примирение, правда, еще не полное. То удивительное сладостно-пьянящее состояние слитности душ, синхронного биения сердец, дающее ощущение взлета, радостного свободного парения, которое он испытал с ней, не повторялось. С ее стороны все еще чувствовался холодок отчуждения. Но это чувствовал только он. Внешне их отношения оставались доброжелательными, товарищескими. А воспоминание о тех трепетных минутах вызвало у Игоря прилив нежности и смутных надежд...
Инициатором примирения выступила Любовь Афанасьевна. Еще той ночью, узнав в чем дело, она, проговорив только: "Так вот оно что... да, нехоро¬шо получилось", сразу успокоила сына: "Ничего. Не унывай. В жизни вся¬кое случается. Еще не все потеряно. Все от тебя зависит". И тут же подсказала ход: "Я напишу письма Марии Поликарповне и еще, на всякий случай, кое-кому из крайздравотдела и горбольницы, чтобы ее при необходимости пристроили и помогли выехать. А, может быть, они еще и в Норильскую больницу обратятся, чтоб ему внимания побольше удели¬ли. А ты завтра же эти письма отнесешь". - Мама заговорщически подмиг¬нула и, не откладывая, принялась исполнять задуманное. Назавтра вечером Игорь с тремя незапечатанными конвертами в кармане, предварительно заг¬лянув во двор и убедившись, что окно светится, не без волнения постучал в знакомую дверь. Задерживаться здесь он не собирался, передаст письма, пожелает в двух словах удачной дороги и выздоровления, и все. А если дверь перед его носом захлопнется - письма опустит в почтовый ящик и навсегда подведет черту. Но получилось так, как предполагала мама. Дверь открыла Ася Зиновьевна.
- Вот, мама для вас передала письма своим знакомым в Крас¬ноярск, - выпалил Игорь без предисловий, протягивая конверты и не тро¬гаясь с места.
- Через порог нельзя, - очаровательно улыбнулась старшая Голубка, - спасибо большое, заходите. - Она отступила, пропустила гостя, взяла у него конверты и провела в комнату. Мила, опершись коленками на табуретку, а локтями на стол, сосредоточенно глядела в тетрадку. При появле¬нии гостя она не шевельнулась. Лица ее Игорь не видел.
- Садитесь. - Ася Зиновьевна указала юноше место на софе. - Еще раз передайте маме мою большую благодарность... - она прижала руки с пись¬мами к груди. - Вообще, вы очень кстати, у нас тут не выходит... Вы случайно не можете подсказать, как выражение единица плюс синус альфа преобразовать в произведение? Мы что-то запутались.
- Могу. Это очень просто. Надо единицу выразить через синус пи пополам и по формуле суммы двух синусов...
- Ага, понятно... Вот спасибо большущее. Вы просто выручили нас. Вооб¬ще, когда человек знает и понимает что к чему, все получается очень легко и просто. - Ася Зиновьевна снова благодарно улыбнулась Игорю и мельком вырази¬тельно бросила взгляд на дочь, как бы что-то доказывая ей. И от этой наполненной смыслом улыбки, и от этого мимолетного взгляда ему тоже ста¬ло легко и свободно. Они проговорили часа два, ни единым словом не вспом¬нив вчерашнего. С тех пор Игорь регулярно два раза в неделю занимался с Милой математикой и физикой, а перед выпускными экзаменами - каждый день. И трудно сказать, кому эти занятия были нужнее, приятнее и полез¬нее, хотя задушевных бесед они не вели, и со временем у него было туго, так как все задания и проекты ему по-прежнему приходилось делать в двух вариантах: для себя и для Хрусталева. Кроме того, в пос¬леднее время "клиенту" (такую кличку дал Виталию Селеневич после того, как между Хрусталевым и Зуевым пробежала кошка) все труднее становилось втол¬ковывать крохи знаний. Бедняга от любви совсем потерял голову.
Наташа Бевзюк согласилась выйти за него замуж, точнее, сама предложила ему это, но при условии, что жить они будут отдельно от родных. Следовательно, надо было добиться комнаты. Виталий строчил письма во все инстанции, обивал поро¬ги, просил, бесновался, бил костылем по столу, его утешали, ему обещали, но дело продвигалось крайне медленно. Эта титаническая борьба отнимала все его силы. На учебу их не оставалось. И еще его мучил страх: на этот раз страх не удержать приплывшее счастье. С Игорем он перестал делиться, но тот замечал, что если Наташа опаздывала, Виталий становился невменяем, а когда она появлялась, он выдавал себя дрожанием губ и росинками слез в углах глаз. Он стал желчным, злым, колю¬чим, тетку почти каждый день доводил до слез, совершенно не бывал в ин¬ституте, не виделся ни с кем из друзей, кроме Игоря, как-то даже одичал. А в присутствии Наташи он мгновенно преображался, становился тихим и ручным. Наташа могла вить из него веревки. Но заставить его заниматься не могла даже она. Виталий просто ничего не воспринимал. Сидел, смотрел на чертеж, на Игоря, пытавшегося в поте лица своего что-то вдолбить в его голову, но мысли его были далеко. Зуева такое безволие бесило. Временами ему хотелось с силой потряс¬ти "клиента" за плечи, надавать пощечин, окатить холодной водой, плюнуть и бросить все к черту. Но он сдерживался и мужественно нес свой крест. И если Хрусталев все же, хоть и с невероятными трудностями, перешел на четвертый курс - это, главным образом, его, Зуева заслуга. Это признава¬лось всеми, но не доставляло ему прежнего удовлетворения и радости. Скорее, он испытывал досаду оттого, что почти всегда был лишен свободы выбора, что “надо” и “должен” брали верх над “хочу”. В этом мире принуждения, несвободы, занятия с Милой были для него отдушиной, зеленым оазисом среди безбрежных зыбучих песков. Голубка все схватывала на ходу, занималась прилежно, в общем неплохо разбиралась и хорошо сдавала, а ее волнение и страх (“ой, ужас, ничего не знаю, будет двойка“) вызывали не раздраже¬ние, а нежность.
Игорь блаженно улыбнулся, припомнив как перед экзаменом по русской лите¬ратуре в полночь толкался с Милой в толпе десятиклассников у памятника Шевченко в наивной надежде узнать тему грядущего сочинения. От этих вле¬кущих воспоминаний, от сознания того, что завтра он уже будет иметь воз¬можность видеть Голубку, разговаривать с ней, сердце его затрепыхало. О чем они будут разговаривать? Ну, прежде всего, о прошедших экзаменах. Мила уже студентка Химико-технологического института. О том, что она успешно сдавала приемные экзамены, Игорь узнавал из писем Альки Селеневич брату. Сам он с Голубкой не переписывался, с поступлением в институт не поздравил (об этом ему стало известно от Светы буквально пару дней назад, телеграмму он не счел нужным посылать), но заготовил скромный подарок - книгу, "Ленинградский дневник" Веры Инбер. В связи с этим тоже будет о чем поговорить и заодно вспомнить о строительстве подводного бензинопровода с участием погибшего там сына Одновола и о жутком потоке крыс, убегающих с пылающих Бадаевских складов. Игорь ярко представлял себе огромные глаза Голубки, искрящиеся от слез. У него самого комок порой подкатывал к горлу, когда он читал отдельные страницы "дневника"... Ну, а насчет бо¬гатого производственного и жизненного (особенно жизненного!) опыта Игорь особенно распространяться не будет. Виноватым он себя не чувствует, тем не менее, ему неловко, обидно и больно.
Игорь заерзал и освободил затекшую руку. Зина приподняла голову, невидящими глазами осмотрелась и снова улеглась, положив под голову собственный кулак. Игорь из-под майки некоторое время наблюдал за ней и, убедившись, что "любимая женщина" не проснулась, возвратился к прерван¬ным размышлениям. Вернуть приятные видения ему не удалось, и мысль его сосредоточилась на Зине.
Роман с ней, продолжавшийся буквально с перво¬го до последнего дня практики, возник не по его собственному выбору, а был бесцеремонно навязан ему вопреки его воле и убеждениям. Игорь не искал амурных приключений, даже, пожалуй, не думал о них. Познакомился с Зиной Станислав в коридоре управления строительного треста, и пока ре¬бята ожидали начальство, чтобы получить назначение на работу и направле¬ние в общежитие, успел договориться с ней о встрече вечером в приморском парке. Зина пришла, и не ушла, даже обнаружив рядом со Славой его жену. Поначалу все держались вместе. Выпили в среднем на каждого примерно по 150 граммов какого-то ужасно невкусного вина прямо из бутылок на скаме¬ечке в парке. Было весело. Много шутили, смеялись. Витя Тютюник и Марик Липкинд, изощряясь в остроумии, суммировали свежие впечатления в стихо¬творных экспромтах типа:

...Хороший город Мариуполь.
У моря парк листвой шумит,
И объявление гласит,
Что выступают чьи-то труппы...
Оркестр в раковине воет,
На танцплощадке банда-джаз,
И танцевальные герои
Танцуют "линду" тридцать раз...

Разговор был общим, причем Игорь и Зина были наиболее пассивными его участниками. Друг другу они двух слов не сказали, пока случайно вдвоем не отбились от компании. Как это произошло Игорь до сих пор не мог точно ус¬тановить, но хорошо запомнилось чувство неловкости, которое он при этом испытал. Он как угорелый метался по парку в поисках своих. Зина покор¬но следовала за ним. Наконец он сообразил, что девушку все-таки положено чем-нибудь занять и, не найдя ничего лучшего, спросил, часто ли она бы¬вает "на прокате". Оказалось, что, работая в тресте "Азовстальстрой" и собираясь в будущем году поступать в местный металлургический институт, она на территории завода "Азовсталь" вообще еще ни разу не удосужилась побы¬вать, хотя служба в отделе кадров давала ей такую возможность. В глазах Игоря она сразу низко пала.
Зуев перед отъездом из Харькова имел обстоятельную беседу с Пучковым. Он уже в общих чертах представлял себе схему доменного, сталеплавильного и прокатного производства, знал, что площадь прокатного цеха дости¬гает почти ста тысяч квадратных метров, что для его возведения требуется переработать больше полутора миллионов кубометров земли, уложить сто тридцать тысяч кубометров бетона, смонтировать почти сто тысяч тонн металлоконструкций. Для него эти цифры звучали, как Героическая сим¬фония. Когда Алексей Леонтьевич рассказывал, какие необычные и смелые решения предложены и осуществлены на стройке, Игорь слушал, как зачаро¬ванный. И уже считал дни до момента, когда сможет увидеть все это свои¬ми глазами и сам принять участие в деле. Он верил в свои силы. Он не сомневался в том, что если бы перед ним технологи поставили задачу увеличить пролет здания нагревательных колодцев, он тоже догадался бы не демонтировать восемьсот тонн стальных конструкций для того, чтобы потом снова смонтировать их на три метра дальше, а передвинуть колонны уже известным ему способом, предварительно удлинив фундаменты. Или, если бы при нем в том же цехе потребовалось углубить фундаменты, для чего опять-таки при работе по "нормальной" схеме надо было бы разобрать пе¬рекрытие и колонны, разбить старые фундаменты и снова все сделать зано¬во, он тоже мог бы предложить обойтись без демонтажа, а подвесить колон¬ны к специальным металлическим шпренгелям, как предложил Пучков. Игорь ехал решать такие задачи. Он рвался в бой. И он принялся пичкать Зину цифрами, нерусскими названиями, терминами. Она слушала рассеянно, лишь изредка прерывая его речь ехидно-дурашливыми вопросами: "А почему клеть назвали "дуо"? Там что дует?”. А потом неожиданно предложила: "Может, прой¬демся к морю? Оно сейчас хорошее, тихое и теплое"/ Игорь не нашел повода для отказа.
На берегу было пустынно. Зина забралась с ногами на опрокинутую лодку и долго молча сидела, обхватив руками ноги, упершись подбородком в ко¬лени и устремив задумчивый взгляд в морскую даль, где поблескивали мер¬цающие огоньки. Игорь стоял рядом, будто пораженный столбняком, прокли¬ная мысленно и себя, и приятелей своих, а пуще всего эту смазливую внеш¬не, но, наверное, глупую бабенку, бог весть откуда взявшуюся, никакого от¬ношения к нему не имеющую, но неведомо как и почему увязавшуюся за ним. Он уже почти готов был, презрев условности, броситься наутек, когда она, прервав длительное и тягостное для него молчание, проявила новую инициативу:
- Искупаемся, а?
- У меня нет с собой плавок, - замялся Игорь.
- А у меня купальника нет, - с обезоруживающей невозмутимостью отпа¬рировала Зина.
Потом все лето они всегда, и вдвоем и всей компанией, купались на том же месте. Тут они расположились и сейчас. На той перевернутой лодке Селеневич еще с тремя партнерами играет в преферанс, а перед лодкой, у самой воды два карапуза мастерят из песка плотину, копаются на том пятачке, где в тот памятный вечер предстала перед приезжим скромным юношей во всей своей неприкрытой красе на фоне лунной дорожки сказочная русалка, и увлекла за собой в пучину...
Пока Зина раздевалась, не спеша аккуратно складывала платье и другие предметы туалета, Игорь стоял рядом, отвернувшись, все еще злясь, но уже плавясь от нарастающего желания и борясь с дьявольским искушением. Он слышал, как Зина мягко ступала босыми ногами по песку, но всплеска воды не уловил и, подождав некоторое время, спросил, можно ли уже смот¬реть. Ответа не последовало, и он оглянулся...
В Красноярском госпитале одно время лежал старший лейтенант Вячеслав Ва¬сильевич Токарев, по гражданской специальности инженер-мелиоратор. Он запомнил¬ся Игорю тем, что во время игры в шахматы, в моменты, когда перевес был на его стороне, всегда напевал что-нибудь веселое и бравурное. Однажды, развив сильную пешечную атаку, он, ожидая ответного хода надолго заду¬мавшегося противника, промурлыкал глупую песенку, которая, тем не менее, врезалась Игорю в память:

В лесу над рекой жила фея.
В реке она часто купалась,
Но раз, позабыв осторожность,
В рыбацкие сети попалась.
Ее рыбаки испугались.
Но был с ними юноша Марко.
Схватил он красавицу фею
И стал целовать ее жарко.

А когда одна из пешек прошла в ферзи, и положение противника стало безнадежным, победитель, довольно потирая руки, пропел:

Эх, сколько в этом есть приманки,
Такой восторг ни с чем нельзя сравнить...
Эх, как приятно парижанке
Индуса сердце покорить...

Игорь про себя усмехнулся: в тот вечер он поступил по рецепту юноши Марко. Только его "фея" попалась отнюдь не "позабыв осторожность". Точнее, по¬палась не она, а он...
Игорь не считал себя крупным знатоком женской души. Но обширная художественная литература и небольшой собственный опыт свидетельствова¬ли о жизненности посылки Станислава: "бабы тоже этого хотят", или, говоря высокопарно словами виконта д’Аршиака, при всяком удобном случае идут к страсти, как высшему проявлению своего существа и главной цели своей жизни. И в поисках такого удобного случая расставляют сети, иногда простые, иногда хитроумные. Сколько здесь возникает захватывающих иг¬ровых ситуаций, замысловатых ходов, неожиданных изгибов и поворотов! Дерзай, лови миг удачи, а порой просто не сопротивляйся...
Эта дразнящая тема целиком захватила Игоря. Он снова перебрал основные моменты, этапы, вехи развития своих отношений с четырьмя женщинами, с которыми более или менее близко сводила его судьба, и был поражен оби¬лием "материала", оставленного ему партнершами для размышлений, анализа, систематизации. Все его дамы действовали в соответствии с высшим проявлением своего существа и главной целью своей жизни - изловить, увлечь, подвести к заветной черте, вынудить проявить инициативу, сделать решающий шаг. В этом было общее, объединяющее их. Но какими разными пу¬тями шла каждая из них, какие разные средства использовала и с какими разными результатами пришла к финишу! Хоть роман пиши!
Кира ткала свои сети сложным витиеватым узором из обаяния и грации, ума и кокетства. В ход были пущены все достижения мировой цивилизации. Ловкость сочеталась с техникой и изобретательностью, как у иллюзиониста Кио. Ей не¬множко не хватило выдержки, и формально она своего не добилась, но Игорь-то знает, что победа ее была полной, с безоговорочной, можно сказать, капитуляцией "противника". Ее женское тщеславие безусловно было на все сто процентов вознаграждено и удовлетворено. Наверное, изысканной "парижанке" ради этого стоило и поработать. Видимо, в самом деле "такой восторг ни с чем нельзя сравнить"... Но и для Игоря, несмотря на его явно подчиненную роль "индуса" в этом любовном дуэте, несмот¬ря на муки (а, может быть, именно благодаря им?!) Кирин период был и поныне продолжал оставаться самой незабываемой, мучительно сладостной страницей его жизни. С Галей и Мирой все начиналось с сострадания, но это единственное сходство в отношениях с ними. Галина легко и быстро добилась успеха, но победа в конечном счете осталась за ним, Игорем. И выразилась эта победа, главным образом, в том, что "Пончик", личность, казалось, отнюдь не примерная по своим моральным качествам, продемонстрировала ему удивительное богатство и тонкость своей натуры, великолепные свойства души, поразительный такт в самом деликатном и интимном, и еще в том, что все эти качества впервые раскрылись для него и под его влиянием. Здесь Галина заслужила право на сладостные страдания. Только теперь Игорь до конца осознал, насколько она была по-житейски прозорливее и умнее его, насколько глубже все понимала и оцени¬вала, сам оценил меру ее великодушия и самопожертвования. Облик ее приобрел в его глазах жертвенно-невинную окраску, превратился в нежное лирическое воспоминание. Он нисколько не жалел о том, что у него с ней было. Это был богатый и впечатляющий урок. Это, что ни говори, бы¬ла жизнь, а не мертвечина.
А вот эпизод с Мирой, хотя это и был всего-навсего эпизод, надолго оставил тяжелый осадок в его душе. Мира не смогла подобрать ключ к не¬му, сразу повела себя агрессивно, проявила чрезмерную прыть, уже после второго свидания стала бесцеремонно предъявлять необоснованные с его точки зрения претензии, требования, права на его время, сердце и худой коше¬лек. В ответ Игорь проявил характер: немедленно и окончательно порвал с ней. Передал через Славу, что не хочет ее больше видеть - и все. Пусть думает что угодно. Он ожидал, что Мира будет искать встреч с ним, кара¬улить его, как в свое время Нина Филатова Станислава, шантажировать, может быть, даже заявится в Харьков, и настроил себя на "глухую защиту". Но когда ничего такого не произошло, Игорь стал испытывать чувство неловкости, смешанное с угрызениями совести. Приходили мысли, что рвать так внезапно, грубо, без объяснений - это не по-рыцарски, что ко всем ее неприятностям он добавил еще одну, может быть, самую болезненную. Он старался изо всех сил отогнать эти сантименты, но до конца так и не смог с этим справить¬ся. Может быть, эти "остаточные явления" помешали ему и с Зиной вовремя разойтись, чтобы не доводить до последнего дня, до слез и упреков...
Зина до вчерашнего вечера никакой загадки для Игоря не представляла. Все в ней было для него как на ладони. Кроме одного поверхностного сход¬ства с Пончиком - доступности - она очень напоминает Нину Филатову, как внешностью, так и "инфузористостью". Действительно, ее интересы, по крайней мере в отношениях с Игорем, не выходили за рамки простейших. Сейчас на вопрос: "о чем вы с ней разговариваете?", он с полным основанием мог бы ответить, как когда-то Слава: "а мы не разговариваем". В самом деле, бывали ве¬чера, когда они за несколько часов общения наедине едва обменивались несколькими фразами. В первые дни, когда на стройке для него все было ново и интересно, когда исполненная динамики и могущества па¬норама металлургического завода приводила его в молитвенный трепет, когда живые огненные струи металла и пышущие жаром ковши виделись ему по ночам, он сожалел, что не может поделиться с ней своими впечатле¬ниями, даже злился, когда она не разделяла его восторгов. Потом привык и смирился. И даже был доволен, что можно думать о своем, не надо ломать голову над тем, чем занять и развлечь даму. Вначале его раздражало и то, что в компании она демонстративно держалась отчужденно, томилась и при первом удобном случае норовила увести возлюбленного. Потом он и с этим смирился. Отношения их стали ровными и спо¬койными, как у давно свыкшихся друг с другом супругов. "Как гладь мелкого грязного болота", - уточнил Игорь, и у него заныло под ложечкой. Сравнение это до ужаса точно отражало суть их отношений. Ровные и спо¬койные... Да, за все время, если не считать последнего неожиданного всплеска, когда Зина вдруг потребовала признаний в любви, пригрозив в противном случае утопиться, у них не было ни одной размолвки и ни од¬ного объяснения. "А могут ли быть объяснения и размолвки у людей, кото¬рых ничто не связывает, у которых нет ничего общего, кроме животно-подобного суррогата любви?". Если бы Игорю раньше какая-нибудь гадалка пред¬сказала, что он сможет вот так, "без божества, без вдохновенья" сойтись с женщиной, он посчитал бы это обидной для себя нелепостью. "Да, путь от Киры до Зины - это крутая лестница деградации, измены самому себе", - подвел юноша печальный итог.
Конечно, Игорь прекрасно понимал, что он должен был порвать с Зиной в самом начале, понимал, что смалодушничал. Но Зина не давала для раз¬рыва никаких формальных поводов. В случае с Мирой с его стороны была предпринята ответная мера, защита от нападения, своего рода освободительная, справедливая акция. На это у него хватило мужества. Здесь же он должен был нанести удар первым, обидеть женщину, в принципе ничего худого ему не сделавшую, а это противоречило его кодексу чести. И вот все тянулось, тянулось. И дотянулось. Что будет, если Зина вместо того, чтобы топиться, явится в Харьков и, как Нина Филатова, "возбудит дело"? И возьмет в свидете¬ли всю компанию... У Игоря сжалось сердце. Одна мысль о реальной возможности нового разбирательства, нового "персонального дела" повергла его в отчая¬ние. Но он твердо решил выстоять, принять, как должное, заслуженный по¬зор и наказание. И сделал для себя выводы. Все, это была его последняя ступенька на лестнице деградации. Он готов принести любую клятву, что такое больше не повторится, готов для постоянного напоминания наколоть себе на груди "умри, но не дари поцелуя без любви", как "не забуду мать родную" на груди у одного из загорающих недалеко мужчин. Он готов торжественно произнести на весь пляж: "а если я нарушу эту клятву, пусть покарают меня..."
Кто по¬карает? Вообще, что думают о нем его друзья и коллеги? Как поведут себя в случае "суда чести" над ним? Этот новый поворот в его рассуждениях выз¬вал новый прилив волны сомнений и боли, породил следующую цепь ассоциа¬ций. До сих пор Игорь льстил себя надеждой, что его компаньоны не дога¬дываются о грязной подоплеке его романа. Внешне у них все "как у людей": встречаются, ходят в кино. Мало ли кому что нравится? Какое кому дело! Теперь ему казалось, что все только о нем и судачат, перемывают косточки, пошло острят, только пока все тихо ему ничего не говорят, как не говорят ничего Светлане по поводу ночных смен ее мужа, хотя между собой обсужда¬ют весьма активно.
На штатной должности мастера с окладом 900 рублей в месяц и связанной с этим необходимостью ежедневно проводить не менее восьми часов на объекте, работали только Игорь и Миша Копельман (Игорь - из принципа, Миша для заработка). Остальные зарплату не получали, шутливо именовали себя подмастерьями и "работали" в основном на пляже. Но вот с некоторых пор Славу вдруг регулярно стали приглашать на работу, причем в ночную сме¬ну. Станислав представлял дело так, будто его очень просило высокое на¬чальство, что из всех практикантов только ему, фронтовику и коммунисту, оно могло доверить столь ответственное и опасное дело, как работу ночью с заключенными, составлявшими основной контингент рабочих на "прокате". После каждой такой смены он делился новостями: рассказывал, как "выбивал" на бетонном заводе специальный бетон высокой марки на мелком щебне (на "семечке") для бетонирования густо армирован¬ных конструкций, какой вид на город открывается с крыши прокатного цеха, какие душеспасительные беседы вел с мастером и бригадиром из заключенных. Рассказы эти выглядели весьма правдоподобно. Возможно, один или несколько раз Слава действительно находился ночью в зоне (один раз точно - надо было срочно убрать территорию перед приездом Хрущева, тогда Марика тоже мобилизовали) и набрался впечатлений на две недели, но Игорь слишком хорошо знал своего друга, чтобы не заподозрить, что у него "завелась", как он любил выражаться, очередная зазноба. Не такой он человек, чтобы просто так, только ради работы через день жертвовать сном. На прямой вопрос Игоря Слава ответил: "много знать будешь - рано состаришься", но тон его не оставлял сомнения в правильности догадки. Игорю не составило труда поставить себя на место Светы, и он ясно предста¬вил себе, как перемывают его косточки, издеваясь над его хвалеными рыцарством и "идеалами", Марик, Витя, Ира с Наташей... Жгучий стыд заставил его перевернуться лицом вниз. Оправданий себе он не находил. Во всем виноват он один. К Зине он никаких претензий не предъявлял. Это примитивное существо, в общем, может быть, даже с неплохими за¬датками, но среда, в которой она выросла и вращалась, наложила на нее, как в свое время на Галю, гнетущий штампующий пресс. Изменить ее, перевоспитать он вряд ли сможет. Скорее, она затянет его в омут...
Из тех скупых сведений, которые, учитывая их обоюдную неразговорчи¬вость, он все же получил о ней, он знал, что жилось ей не очень сладко. Отец работал до войны в порту, с матерью постоянно ссорился, пил, часто ухо¬дил из дома, "путался с кем попало" и окончательно оставил семью, когда Зине было восемь лет. Теперь живет с новой женой в Керчи и, как и раньше, ни малейше¬го интереса к единственной дочери не проявляет. Мать работает в портовом буфете подсобницей, тоже балуется водочкой и Зине часто приходится прикладывать к ее лицу примочки и зашивать порванную одежду. Подруг у Зины нет. Водится она в основном с парнями. Последний из ее дружков работал шофером, но в пьяном виде сбил прохожего и получил де¬сять лет. Зина не скрывала от Игоря, что "дружила" с несколькими мужчинами, но подчеркивала, что происходило это всегда последовательно, а не параллельно. Встречаясь с одним, на других она уже не смотрела. Она гордилась этим, как особой добродетелью. Игорь представлял себе, что и с другими у нее "любовь" протекала так же просто, обыденно и спокойно, без страсти и об¬мана с ее стороны. На смену одному приходил другой, и ни о ком из поки¬нувших ее она не грустила, не жалела, не отзывалась плохо, действуя по наставлению Галины Дьяченко: за трамваем и за мужчиной не гонись. Бог даст - будет следующий. Только с ним, Игорем, она неожиданно изменила себе. Впрочем, он не знает, как проходили прежние расставания. Возможно, страсти-мордасти напоследок входили в ритуал. А может быть, он исключение из правила. Ему хотелось верить в последнее, но он поставил себя усилием воли в длинный ряд неопределенного вида бе¬зымянных субъектов. О каком исключении может идти речь, если после все¬го, что ночью было, она явилась сюда как ни в чем не бывало и безмятежно спит.
Игорь заскрежетал зубами. Ему почудилось, что все вокруг показывают на него пальцами, хихикают, а то и издевательски хохочут, как запорожцы над письмом турецкому султану. Он снова повернулся на спину, приподнял майку и шпионским взглядом оглядел знакомых. Результаты наблюдений несколько утешили его. Слава сосредоточенно шлепает картами, как всегда, при этом приговаривая что-то. Света читает "В окопах Сталинграда" и, похоже, содержание книги ее увле¬кает. Миша Копельман держит в руках раскрытый "Ленинградский дневник", но не читает, а уставился невидящим взором в морскую даль. Марик, Ви¬тя, Митя, Ира и Наташа в компании с еще несколькими юношами и девушками образовали круг и играют в волейбол. Как раз в тот момент, когда Игорь оста¬новил на них свое внимание, Наташа неловко выставленными ладонями, как бы отмахиваясь от чего-то ужасного, ударила мяч, но он едва долетел до середины круга и уже почти коснулся земли, когда Митя, распластавшись в отважном нырке, вновь поднял его в воздух. Мяч летел в направлении Иры, но она не двинулась с места и опять рыцарь, на этот раз стоящий рядом с Ирой высокий загорелый юноша, сделал выпад, как рапирист, и подправил мяч прямо Ире в руки, но та упустила его. Мяч по¬катился в сторону моря, и Митя бросился за ним...
"Черт знает что, - Игорь презрительно скривил губы, - для чего стано¬виться играть, если не умеешь и не хочешь? Для чего демонстрировать людям свою неловкость, лень и трусость?" И тут же сам себе ответил: "Они не трусость демонстрируют, а кокетство, милую слабость, и тем дают возможность рыцарям проявить себя... А вот у Зины кокетства нет, точнее, ей не требуется его демонстрировать. Ее внешность и непосредственность свое дело делают. И в волейбол играет она, наверное, хорошо. Гибкая она. Прыгучая. И отнюдь не из пугливых".
Он скосил глаз на свою мирно спящую возлюбленную, и у него снова на сердце заскребли кошки. Да, в данный момент каждый из его коллег занят своим делом, но это ровно ничего не значит и ничего не меняет. Все рав¬но Зуев чувствует себя пригвожденным к позорному столбу. Особенно стыдно ему перед Мишей. В сравнении с тем романтичным и драматичным сердечным потрясением, которое тут пережил Копельман, любовная связь Игоря выглядела еще более пошлой и бездуховной. Воспоминание о том, что когда-то он намеренно не знакомил Мишу с Галиной чтобы тот, не дай господь, не ис¬толковал превратно их отношения, доставило ему новые угрызения совести, вызвало но¬вый приступ самобичевания. Теперь он не сомневался, что Миша презирает его, по крайней мере, должен презирать. На его месте Игорь испытывал бы те же чувства. И если Миша все же не плюет ему в лицо, то, скорее всего только потому, что сейчас не может думать ни о чем другом, кроме своей великой и несчастной любви, как в свое время он, Игорь после известия о Кирином замужестве. Вообще, то, что произошло здесь с Мишей, очень на¬поминает ему "Кирину страницу" его собственной жизни.
Знакомство, круто изменившее образ жизни Миши на практике, а, возможно, и всю дальнейшую жизнь, произошло тоже на пляже. Судьбе угодно было распорядиться так, чтобы в тот день Миша работал на второй смене. Утром он с Мариком пошел купаться. Расположились примерно там, где Миша сидит сейчас. А немного ближе к морю, метрах в десяти по диагонали от них на полотенцах загорали две девушки. Не обратить внима¬ния на них, особенно на одну из них, было совершенно невозможно. На нее все обращали внимание. Когда Игорь ее впервые увидел, он тоже обомлел. Лариса Барсукова - так звали красавицу - в самом деле была, что называется, ослепительно, божественно красива, и к тому же изумительно сложена. Игорь вынужден был признать, что даже Дина Иосифовна Асбель, внешность которой была и еще остается для него эталоном, идеалом, к которому можно только асимптотически при¬ближаться, и та перед Ларой блекнет. Подруга Ла¬рисы, Инна Кожухова, как потом выяснилось, дочь заместителя председателя Ростовского облисполкома, тоже не дурнушка, но, конечно, рядом с Ларой очень проигрывает. Впрочем, случилось так, что именно благодаря подруге Инна, кажется, нашла здесь в Мариуполе свое счастье.
Девушки лежали голова к голове и читали одну книгу, изредка перебра¬сываясь между собой отрывистыми фразами. Миша с Мариком наблюдали, как парни, в том числе видные собой, пробовали подсаживаться к ним, заговаривать, но безуспешно. Ни единым словом, ни единым движением девушки не реагировали на заигрывания. И парни сокрушенно "отваливали", издали продолжали наблюдать за ними, не позволяя себе при этом грубых или насмешливых замечаний. Красота Лары их гипнотизировала. Миша вместе со всеми окружающими любовался и восхищался ею, как любуются и восхищаются чем-то прекрасным, возвышенным, чарующим, но далеким и недоступным, почти абстрактным. Она представлялась ему волшебной царевной из детской сказки. Разумеется, ни он, ни даже более разбитной, инициативный, смелый и опытный в амурных делах фронтовик Марик и думать не смели, что им посчастливится легко познакомиться, а потом и близко сойтись с гордячками. И то, что дальше произошло, Миша воспринял воистину, как дар Всевышнего, перст судьбы.
Ангел Копельмана, провозвестник божьей милости, явился на пляже в образе Раи Карнаух, дочери доцента кафедры металлоконструкций ХИСИ Ильи Мироновича Карнауха. Рая перешла на пятый курс архитектурного факультета. Она участвует в художественной самодеятельности в качестве аккомпаниатора и в оформлении газеты “Перо в бок”, поэтому Миша и Марик ее знают. Направляясь после купания к своему месту, они заметили Раю и остановились в недоумении как раз возле Ларисы и Инны. Рая тоже обнаружила их и, широко улыбаясь, шла по направлению к ним.
- Какими судьбами? Что ты здесь делаешь? - крикнул ей Марик, не дожи¬даясь, пока она подойдет.
- Во-первых, здравствуйте, - поставила Рая его на место. – А во–вторых, это я вас должна спросить, что вы здесь в рабочее время делаете, потому что приехала я с папой, а он как раз за тем и приехал, чтобы узнать, что и как вы здесь делаете...
- А мы на второй смене, - пролепетал Миша смутившись, хотя ему-то бо¬яться было совершенно нечего.
- Да, мы сегодня во вторую выходим, - бойко поддержал его Марик. - Так что сейчас с удовольствием составим тебе компанию. А вообще вкалываем. Бывает, и в третью смену заставляют. Тут работают круглосуточно...
Инна вскинула на него глаза и в них заблестели веселые искорки.
- Не верите? - деланно обиделся Липкинд-Цицерон. - Вот-те крест святой, чтоб я с этого места не сошел... Вкалываем как звери. Крутим маховик пятилетки... Между прочим, мы свои герои¬ческие будни воспели в поэме. Для потомков. Слушайте, товарищи потомки.
Марик стал в позу и с дурашливым пафосом продекламировал:

Немного лет тому назад
Там, где гудки сейчас гудят
И где клубятся клубы дыма,
Лежал пустырь, огнем палимый,
И орошаемый водой
Тудой - сюдой, тудой - сюдой...
Теперь везде кипит работа,
И мы впряглись, как кони Клодта,
Чтоб пятилетку завершить,
И этим Черчилля добить.

Каждую строчку Марик адресовал поочередно то Рае, то Инне. Девушки отвечали улыбками. Вообще, Инна, по всей видимости, сразу дала понять, что рада неожиданному знакомству, по крайней мере, с Раей. Лариса хмурилась, но никаких враждебных действий не предпринимала. Марик, заметив на страницах книги имя Паганини, круто изменил тему.
- Да, “Осуждение Паганини” - великая вещь. Я тоже не мог оторваться. Вообще, по-моему, в Паганини было-таки что-то от дьявола. Ну, чем не Ме¬фистофель? Сила и манера игры воистину сатанинская. И внешность. А женщины...
Марик сделал паузу и лукаво улыбнулся. Затронутая тема как будто открывала неисчерпаемые возможности развития. Но она не получила поддержки и, помолчав, Цицерон уклонился в сторону, на сей раз весьма удачно.
- Из меня в детстве родители тоже пытались сделать гениального скрипа¬ча. Они купили мне сразу две скрипки: одну "целую", причем хорошую, чуть ли не итальянскую, а другую - "половинку", детскую. Обе они в войну пропали. Но не в этом дело. Теперь я понимаю, что они меня неправильно воспитывали. Надо было запирать и бить, как Паганини. А они либеральничали. Поэтому, наверное, великий скрипач, и даже маленький... из меня не получился. А с учителем моим мы и теперь иногда встречаемся. Он мировой дядька. Теперь я его понимаю: зачем мучить человека, из которого все равно великий скрипач, и даже маленький, не получится? Отметки он мне ставил по двухбалль¬ной системе: только пять и пять с плюсом. Если я хоть что-нибудь пиликал, ставил пять с плюсом. Если совсем ничего – просто пять. Мама ругалась: “опять ты, такой-сякой, пятерку принес”.
Рaя и Нинa зaсмeялись. Рая вспомнила забавные случаи из своей музыкальной учебы, Инна из своей (оказывается, ее тоже "мучили" на скрипке в детстве). Разговор завязался. При этом Рая не понимала своей роли катализатора, полагая, что “мальчики и девочки” давно знакомы. Обедать пошли все вместе. Лариса угрюмо молчала, дулась, но не отделя¬лась. Миша с Ларой в тот день не сказали друг другу ни слова. На следующий день, когда Миша вновь при¬шел с Мариком на пляж и увидел своих новых знакомых на прежнем месте (они не договаривались о свидании и после обеда расстались как чужие), он даже стеснялся подойти к ним, Марик потащил его силком. Но потом произошло невероятное: Лара сама заговорила с ним. Почему она так поступила? Ира считала - из жалости. Светлана утверждала категорически: назло подруге, в знак протеста против нарушения Инной "конвенции". Игорь допускал и ту, и другую возможность. Но дальше его логика буксовала. Во-первых, Лариса - это не Зина. Она умная и серьезная девушка. Иногда Игорю даже казалось, что такая ослепительная красота и всеобщее внимание мешают ей, тяготят, сковывают. Во-вторых, с Инной они тоже в неодинаковом положении. Инна свободна, а у Ларисы в Ростове есть официальный жених, с которым она уже фактически живет, по имени Люсик. По рассказам девушек это, что называется, первый парень на деревне, под стать невесте – рослый, красивый, входит в сборную города по волейболу, окончил в этом году институт с отличием и сейчас готовится к экзаменам в аспирантуру и, кроме таких личных качеств, он еще сын богатых родителей из горторготдела. Изменять такому парню, да еще до свадьбы, да еще с Мишей Копельманом, добрым, чистым, честным, работящим, услужливым, наделенным еще десятком добродетелей, но неказистым и робким, да еще не просто так изменять - легко, бездумно, безответственно, не забавляться от нечего делать, как парижанка с индусом, а по-настоящему влюбиться - такое в голове Игоря не укладывалось. Вот если бы красавица, желая досадить подруге, отбила бы у нее Марика, что, вероятно, нетрудно было сделать - это было бы естественно и понятно. Это был бы предметный урок нарушительнице конвенции. Кира, конечно, так и поступила бы. А Лара предпочла Мишу. Почему?
Игорь в своем извечном стремлении докопаться до корней с самого начала мучался этим вопросом. И не находил никакого объяснения. А неопределен¬ные ссылки на загадочность и непознаваемость женской души его, материа¬листа и дотошного исследователя по натуре, абсолютно не устраивали. И вот сейчас вдруг мелькнула догадка: Лариса, прочитав "Осуждение Паганини", поступила подобно той молодой и знатной красавице из Лукки, которая пленила великого музыканта в своем замке и заставила его на целый год забросить скрипку. Та синьора открыто призналась Паганини, что если бы он был хоть немного красивее, вся упоительная сладость любви для нее пропала бы. Лариса вряд ли была столь развращена, что усматривала всю прелесть жизни в грехопадении, но в данной ситуации изначальные, колдовские, ведьмовские струнки ее души, заключенные, вероятно, в каждой женщине, под влиянием прочитанного пробились наружу через напластования многочисленных условностей. Такое объяснение поступка Ларисы сразу в значительной мере лишило его загадочности и непостижимости. И хотя Игорь сознавал, что истинные побудительные причины все же не получили ясного материалистического объяснения и сохранили налет мистики, а отнесение ее шага к разряду вариаций на тему: "Эх, сколько в этом есть приманки..." не раскрывает сути и подоплеки, сама возможность классифицировать явле¬ние, установить прецедент, внесла успокоение.
С другой стороны, уже сама по себе возможность сопоставления Миши с гениальным скрипачом необычайно возвысила друга в глазах Игоря. Если такая женщина, как Лариса, всерьез увлеклась им, значит, и в нем есть нечто необычное, некий магнит, только он так глубоко упрятан, что не всем дано разглядеть его. Вера Васютина, в частности, не увидела и не оценила. А вот Станислав, возможно, что-то разгадал, приб¬лизив к себе "доходягу". Здесь тоже, вероятно, дело не только в жалости. Наделяя по своему обыкновению всех приятелей прозвищами, Мишу он назвал ”засушенным Григорием Новаком”. По-видимому, сравнивая тщедушного Копельмана с рекордсменом и чемпионом СССР, Европы и мира по тяжелой атлетике, Слава оттенял не только различия в комплекции, иронизируя над впалой грудью и выступающими ключицами приятеля, но и подчеркивал его выносли¬вость, "двужильность".
Игорь снова поднял глаза на сидящего в позе погорельца Мишу. Да, тяже¬ло ему безмерно. Игорь, как никто другой, может понять его. "И она ушла, деньги предпочла, только скрипка плакала ночами..." Теперь Миша вправе вкладывать в эти слова своей любимой песни особый смысл. Лариса, хотя и всплакнула на прощание, никакой надежды ему не оставила. И все же теперь Игорь знает, как утешить друга. "Не дрейфь, - скажет он ему, будь дово¬лен, судьба отличила тебя, по-настоящему приласкала. Испытать такое дано только избранным, достойным. Дело не в том, что ее уже нет с тобой. Дело в том, что теперь ты, как Хозе после встречи с Кармен, стал другим и уже не сможешь жить по-старому, что ты, как говорил Маяковский, прекрасно бо¬лен, у тебя пожар сердца, а это и есть счастье. Я завидую тебе, я каюсь перед тобой, я очень, очень рад за тебя".
После отъезда Лары и Инны Игорь сам острее ощутил пустоту в сердце. Влияние благосклонности Ларисы на самого Мишу по силе воздей¬ствия можно сравнить разве что с атомным взрывом, ашхабадским землетрясением иди падением тунгусского метеорита. Но “ударная волна” косвенно задела всех, изменила ритм жизни всей компании.
Митя Чалый пристал к харьковчанам раньше, но "развернулся" после появления ростовчанок.
Знакомство Мити с Ирой Коваль тоже началось необычно - с ссоры. Чалый работал бригадиром штукатуров на восстанавливаемой азовстальстроевской пятиэтажке - одном из трех пятиэтажных домов в городе. Эти "небоскребы" были ведомственными: принадлежали заводам "Азовсталь", коксохимическому и тресту ''Азовстальстрой". Разумеется, они располагались в самом центре города. Когда трестовское начальство ломало голову над проблемой, где размес¬тить прибывшую из Харькова наиболее многочисленную группу практикантов, кто-то предложил форсированным темпом отделать для них в недостроенной пятиэтажке две квартиры, то есть навесить двери, застеклить окна, ошту¬катурить и побелить стены. Идея была одобрена. Начальство уверяло, что все эти работы будут выполнены за несколько дней. Но прошла неделя, за¬канчивалась другая, а студенты продолжали жить в общежитии ФЗО в тесноте, разбросанные по разным комнатам, вдали от основных очагов городской культуры.
Ира Коваль, больше всех стосковавшаяся по танцам, и не имевшая с кем коротать вечерние часы в "глуши", проявила инициативу. Она стала ежедневно бывать на "квартире", выполняя функции заказчика. По ее мнению, брига¬да Чалого работала недостаточно интенсивно, о чем она не стеснялась доводить до сведения бригадира по несколько раз в смену. У Мити придирчивость "хозяйки" восторга не вызывала. Они поцапались. При этом работяга, по-видимому, не очень стеснялся в выражениях, ибо Ира еще в течение нескольких дней, вспоминая об этом, невольно краснела и на глазах у нее появлялись слезы. Поразмыслив, она решила проучить обид¬чика через комсомольскую организацию стройуправления, но там ее принял... все тот же Чалый, оказавшийся заместителем секретаря. И опять салонного разговора не получилось. Ира кипятилась, нахальный работяга издевательски смеялся. Расстались они непримиримыми врагами. Но, как давно известно, ненависть и любовь близко соседствуют. В день ново¬селья, отметить которое был Селеневичами приглашен и Митя, он прилюдно признал критику правильной, извинился, во время ужина сидел рядом с Ирой, заговаривал с ней, подкладывал ей в та¬релку салат и колбасу, подливал вино в стакан, в общем "ухаживал", но она держалась сухо и натянуто. А после ужина и танцев, когда от компании одна за другой стали отделяться пары, они тоже пошли вдвоем прогуляться. Ира вернулась утром необычайно возбужденная, очарованная и по уши влюбленная. Потом Митя подружился с Мишей Копельманом, работавшим в том же стройуп¬равлении. Выяснилось, что Чалый неплохой баянист, любит балагурить, большой выдумщик насчет всяких розыгрышей и вообще прирожденный массовик-затейник. По его инициативе иногда устраивались представления весьма оригинальные. Так, однажды в субботний вечер в скверике возле театра был разыгран следующий спектакль. Копельман в темных очках и с палочкой шествовал вдоль заполненных людьми скамеек и в сопровождении баяна с надрывом выводил:

... Не поверил я своим глазам:
Шла она, к другому прижималася,
Он ее безумно целовал...

Липкинд шел за певцом и аккомпаниатором с протянутой дырявой шляпой молдавского образца. Большинство зрителей, вне всякого сомнения, разгадало игру и поддерживало ее. В шляпу, с легкой руки Инны, обильно сыпалось серебро и медяки, а Миша, войдя в роль, еще подза¬доривал дарящих, обращаясь уже прямо к ним:

Когда она на сцене пела
Париж в восторге был от ней.
Она соперниц не имела...
Подайте ж милостыню ей,
Ох, дайте милостыню ей...

Остальные члены компании, изображая случайных зрителей, шумно выража¬ли свое одобрение. Все были при деле, все были страшно довольны выдумкой. Об этом "мероприятии" часто вспоминали потом, особенно начиная пример¬но с середины августа, когда в результате кратковременного "прожигания жизни" как-то совершенно незаметно вдруг вся компания осталась без де¬нег. Хватились слишком поздно: казна была пуста. Тут бы и воспользоваться опытом. Но студенты предпоч¬ли более романтический вариант: они перешли в буквальном смысле на под¬ножный корм, совершая по ночам набеги на огороды трудящихся Мариуполя. Разработка и проведение рискованных операций, чреватых в лучшем случае возможностью получить заряд дроби в мягкое место, а в худшем - зарабо¬тать несколько лет заключения, превратилось в увлекательную игру. Внача¬ле бывалые боевые офицеры Селеневич и Липкинд по всем правилам военного искусства проводили рекогносцировку и составляли карты, где условными знаками были помечены цели: картошка, огурцы, помидоры, лук. Была также установлена норма изъятия "излишков" у одного "клиента", чтобы не слиш¬ком обижать ни в чем не повинных граждан. Гуманные пираты три раза в день питались исключительно салатом. За вечерней трапезой подводились итоги предыдущей операции, отмечались передовики, в честь которых на баяне исполнялся туш, и ставились очередные задачи. На закуску Станислав обычно потчевал компаньонов рассказами о райском житье-бытье в Польше и Германии на правах оккупанта, и при этом так детально описывал полковые склады, забитые трофейными яствами, и технологию приготовления дели¬катесов, что ему мог бы позавидовать сам автор "Чрева Парижа". Света в ответ пропагандировала вегетарианство, убедительно демонстрируя его преи¬мущества на примере таких долгожителей и мудрецов, как Лев Толстой и Бернард Шоу.
. Весело было очень. Подъем царил необыкновенный, Ростовчанки добровольно разделили участь компаньонов. Свою лепту они вносили хлебом из расчета шестьсот граммов на брата в день. Митя принес из дому банку подсолнечного масла и купил за десять рублей ведро тарани. Только Игорь оказался вне игры. День он на работе, вечер с Зиной, которая не спешила отпускать его в "стойбище", как теперь именовалось общежитие в пятиэтажке. Приходил усталый и валился спать. Кроме того, как раз в "пи¬ратский" период он еще страдал желудком. Последнее событие, наряду с другими, столь же важными и достойными, было запечатлено для потомков. В поэме о жизни в Мариуполе, начало которой было положено стихотворными экспромтами Липкинда и Тютюника в приморском парке в первый день практики, и которая те¬перь насчитывала не один десяток строф, были и такие строки:

Цветет под южным солнцем Миша,
У Светы облезает нос,
А Гарик похудел, стал выше:
Он страшный перенес понос...

Во всей грандиозной поэме-летописи это было единственное упоминание о нем. И он должен был признать, что обошли его справедливо. За все время ничем мало-мальски заметным он себя не проявил и с ним ничего достойного упоминания, кроме поноса, не происходило. Разговоры тут на исторические и ученые темы не практиковались, и продемонстрировать свою эрудицию перед Ларой и Инной у него не было случая. А вот настроение им он однажды испортил. При воспоминании о той глупой мальчишеской выходке, тоже связанной с Зиной, и при мысли о том, какое впечатление о нем должно было сложиться у ростовчанок, острые когти впились в его сердце...
Произошел тот прискорбный инцидент здесь же, на пляже. И тоже был вос¬кресный день. Деньги еще у компаньонов водились. После достаточно обильных возлияний состоялся импровизированный концерт. Пели и декламировали много и дружно. Тематика художественного чтения часто перекликалась с содержанием песен. Читали стихи Симонова, Есенина, Щипачева. А в песнях, таких, например, как "...Прощай, Антонина Петров¬на, неспетая песня моя", или "...Три года ты мне снилась, а встретилась вчера..." бил пульс текущего момента и исполнители вкладывали в чужие слова свой смысл.
Тему сновидений Марик развил, прочитав пародию Александра Архангельского:

Мне снится, снится, снится,
Мне снится чудный сон:
Шикарная девица
Евангельских времен.
Не девушка – малина,
Шедевр на полотне,
Мария Магдалина
Раздетая вполне...

При этом он выразительно глядел на Зину. А потом, когда декламировал: "...отличной секретаршей ты будешь у меня...", и дальше:

.. Умчим с тобой в другие, советские края.
И там, в стране мятежной,
Сгибая дивный стан,
Научишь страсти нежной
Рабочих и крестьян, –

он уже обращался непосредственно к ней. Зина не усмотрела в этом ничего предосудительного и смеялась вместе со всеми, а захмелевший Игорь за нее обиделся. Разнимать "профессора-доктора" с "Цицероном" пришлось всем скопом. С тех пор мрачное расположение духа не покидало Игоря. На проводах ростовчанок он сидел надувшись, как сыч, рядом со своей индифферентной кралей и на них никто не обращал внимания. Только Миша Копельман, беско¬нечно добрая верная душа, пытался еще как-то развлечь его, хотя сам, можно сказать, присутствовал на собственных похоронах или поминках, устро¬енных, к тому же, на его средства. Для этого он специально хлопотал, чтобы ему раньше видали расчет. А Игорь вчера рассчитался с “Коксостроем”, по¬прощался "насухо" и всю зарплату до копейки отдал Ире для организации сегодняшней прощальной "отходной". Пить ему ужасно не хочется. При од¬ном воспоминании о вкусе водки он уже непроизвольно кривится. Вообще, он до смерти устал за последнее время и с превеликим удовольствием убежал бы подальше. Но нельзя. Сегодня он хозяин и на правах такового будет об¬хаживать Мишу. И не только сегодня. Всегда. Теперь у них стало еще боль¬ше общего...
Игорь открыл лицо. Миша продолжал сидеть все в той же отрешенной позе. Зуев в уме матерно обругал Ларису. “Ничего, - пригрозил он красавице, - Ми¬ша выстоит. А ты еще пожалеешь". Может быть, тут все-таки Миша прошляпил, был недостаточно настойчив, - засомневался Игорь после некоторого размышления. Ему стало казаться, что если бы на месте Копельмана был он с его сегодняшним житейским багажом, все кончилось бы иначе. В секунду перед ним пронеслись приятные картины: знакомство Ларисы с его родителями, Диной Иоси¬фовной; вытянувшиеся лица тети Шуры и Киры, склоненные над присланной Игорем родственникам фотографией, восхищенно завистливые взгляды прохожих... Воспоминание о том, что Галина и на супружеском ложе не может забыть его, пролило бальзам на раны. А потом он с легкостью вообразил и сцену терзаний убивающейся по нем Киры...
0! Вот что утешит Мишу. Игорь ловко использует и обыграет эту ситуацию, вселит в душу друга гордость, а та, в свою очередь, придаст ему смелость и уверенность. Он немедленно приступил к разработ¬ке сюжета, но тут в поле его зрения снова попала Зина. Она по-прежнему безмя¬тежно спала. На ее верхнюю губу у самой границы красной каймы села муха. Губы, почувствовав щекотное прикосновение, слегка сморщились, отчего ли¬цо на мгновение приняло недовольно-капризное выражение, а потом снова стало спокойным и по-детски невинным. "Эх ты, и пострадать хотя бы для виду не умеешь, - мысленно сплюнул Игорь. - Одно слово – инфузория". Умом он сознавал, что в сущности Зина ничего плохого ему не сделала и винить ее не за что, но настроение снова резко упало. Он испытал новый приступ раздражения и, вопреки логике, склонен был во всех своих неуда¬чах и разочарованиях, в том числе и по работе, видеть ее вину, хотя уж к работе-то она безусловно никакого отношения не имела. Здесь вообще винить кого-либо из тех, с кем он прямо сталкивался, вряд ли было бы справедливо. Тут, очевидно, “рыба гнила с головы”. И голова эта находится не здесь, а высоко в поднебесье. И не одна голова, а страшная вредоносная многоголовая гидра. Он это чувствовал. И все же ему было очень обидно, что все сложилось так неудачно, что надежды его не оправдались, что и здесь он пришел к финишу "с большим ми¬нусом", как любит выражаться его старший прораб Иван Егорович Пронь.
Романтик-фантазер Зуев стремился в Мариуполь, как молодой лейтенант стремится в дей¬ствующую армию. Он помнил, что стальные слитки, прокатанные 30 июля прошлого года на запорожсталевском слябинге, были доставлены туда из Мариуполя. Он знал, что строители "Азовстали" в очередной раз взяли обязательство ввести в действие блюминг в июле, а рельсобалочный стан в августе. Но он не забывал и про стенограмму "технического" совещания в Макеевке, где перечислялись многие вопиющие безобразия в "Азовстальстрое". Он ехал, что называется, на горячее, ехал в помыслах своих, если и не как Сталин в Царицын, чтобы железной рукой навести порядок, то во всяком случае с намерением внести весомый вклад в пуск просроченных уже и крайне необходимых стране объектов, делом помочь строителям сдержать свое слово.
Так было в грезах. В действительности же горькое разочарование постигло его уже в самом начале. Его распредели¬ли не на "прокат" (и блуминг, и "рельсобалка" были опоясаны колючей проволокой и в зону ни один практикант не попал), а в "Коксострой", управление, по понятиям Игоря, второстепенное, захолустное, как в армии обоз. Кроме того, ко времени появления "мессии" здесь все основные строитель¬ные работы по комплексу пусковой коксовой батареи номер три были уже почти за¬кончены. Остались "хвосты". Игорь занимался начинкой скруббера деревянными деталями, предназначенными для дробле¬ния капель воды на мелкие брызги, возведением небольших зданий с таинст¬венными названиями "Корпус "А", "Корпус "Б" и так далее. Эти "объекты", как потом Игорю шепотом разъяснили, предназначались для производства и хранения важной и секретной химической продукции, но со строительной точки зрения ничего интересного собой не представляли, больших "объемов" не давали, много людей и техники не требовали. Развернуться тут было негде. В результате у Игоря даже возникли затруднения с отчетом о практике. Ему было обидно: Станислав, который (теперь Игорь знал доподлинно) выхо¬дил на "работу" только в те дни, когда в лаборатории бетонного завода дежурила в ночной смене розовощекая с губками бантиком пухленькая Анюта, состряпал отчет буквально в один день, имея под рукой только двухмесячную подшивку многотиражки. Липкинд, появлявшийся на стройке вообще не чаще одного-двух раз в неделю на один-два часа, обстоятельно описал (точнее, списал) процесс бетонирования тоннеля "Домна - Прокат" с помощью технической новинки - передвижной металлической опалубки параболического очертания. Ира Коваль "взяла на себя" пятиэтажку, сделав упор на применение стахановского инструмента, выбрав его из кипы брошюрок, сваленных в углу в производственно-техническом отделе стройуправления. Аналогичным образом поступили все другие "подмастерья".
А отчет Игоря получился бледным, бесцветным. Выдумывать он принципиально не стал, а описал только то, что на самом деле выполнял, указав лишь, что работал на штатной должности мастера. И приложил хвалебный отзыв, подписанный начальником управления (как всегда, этот шаг ему подсказал Станислав). Что касается зарплаты, то она с самого начала шла на общие нужды, и пока у Игоря водились деньги, он всегда первый порывался платить во время всяких "мероприятий". На Зину он тратил меньше всего, так что и здесь у него не было причин упрекать ее и злиться на нее. В том, что его радужные надежды не оправдались, ее вины нет. Умом он все это понимал, но было очень досадно и обидно.
Внешне к Игорю никто из его временных начальников и сослуживцев никаких претензий не предъявлял. Скорее, наоборот. Как ему доложила Рая Карнаух, главный инженер управления Юрий Эммануилович Конради в разговоре с ее отцом отозвался о практиканте-мастере весьма даже лестно. А начальник управления Петр Терентьевич Череп дважды - один раз на банкете по случаю пуска коксовой батареи, и вторично вчера при официальном прощании, пригласил его на следующий год снова к себе на практику, а после окончания института на постоянную работу, пообещав сразу должность прораба или даже старшего прораба. И все-таки Игоря не покидало ощущение, что его от других итээровцев управления отделяет незримая, но непробиваемая стена непонимания.
Первое время, когда Игорь видел брак или неполадки, он немедленно докладывал об этом своим начальникам "по команде". Действовал он по зову сердца. Сейчас, взвешивая начальный отрезок своей практики, именуемый "притиркой", на весах собственной совести и общественного мнения, Игорь пришел к выводу, что его коллеги понимали это, правильно оценивали его побуждения. А они, побуждения, были просты и ясны: он искренне считал, что "затурканные" руководители, занятые своими большими делами, заботами и неприятностями, не в состоянии обращать внимание и держать под контролем все мелочи. Кроме того, они одну и ту же картину видят каждый день, и она им примелькалась. А новый человек, к тому же присматривающийся ко всему с интересом, видит все свежим глазом. Игорь специально ничего не выискивал, говорил только о том, что всякому непредубежденному человеку очевидно: что если бункер изготовлен так, что раствор из него самотеком не выгружается, значит, его надо один раз переделать, а не вываливать ежедневно раствор из машины, минуя бункер, в деревянные ящики, а затем вручную грузить в тачки или ведра; что если есть в наличии штукатурная машина, то она должна работать, а не ржаветь под открытым небом, и так далее, и тому подобное. И он никак не мог взять в толк, почему обстоятельный, хозяйственный, что называется, ушлый мужичок Череп, который сам на собрании призывал покончить с антимеханизаторскими настроениями, научиться наконец "брать умением, а не числом", отмахивается от своего мастера, пришедшего не просто указать начальству на непорядок, а с конкретным продуманным предложением по его устранению, как от назойливой мухи; почему суетливый интеллигентный на вид Конради издевательски мотивирует отказ признать наличие брака в виде совсем не заполненных раствором вертикальных швов кирпичной кладки стены, необходимостью выполнить приказ министра о снижении стоимости строительства на двадцать процентов за счет сокращения переделок, а грубиян Пронь просто пушит его по матушке, даже не дослу¬шав до конца.
Игорь петушился, сам грубил, грозил "сигнализировать", однажды даже принялся было писать письмо на имя Министра, но быстро остыл: его сигнал проз¬вучал бы еще одним жалким комариным писком в том мощном хоре, который сотрясал стены во время конференции в Макеевке и в Институте сооружений. Мало-помалу он смирился и постепенно отношения его со старшим прорабом наладились, а начальству повыше он старался не показываться на глаза, на работе не задерживался и убегал к Зине, в жарких объятиях которой находил успокоение и забвение. Так прошло две-три недели, пока черт, именуемый совестью, долгом и еще всякими красивыми и ум¬ными словами, снова дернул его проявить инициативу.
Случилось это так. В коридоре треста, ожидая Зину, которую в тот вечер почти на час задержал начальник, Игорь оказался невольным свидетелем разговора двух инженеров, ждавших приема. Один сказал, что в прошлом году в Ленинграде на работах по газификации города была успешно применена ак¬кордная система оплаты труда - за сданную квартиру. Газификация одной квартиры, если рассчитать точно по нормам, должна обойтись примерно в 180 рублей, но фактически каждая обходилась не меньше, чем 800-900, да еще почти во всех оставались недоделки. Ленсовет по предложению руководства “Ленгазстроя” утвердил аккордную расценку - 300 рублей за полностью газифицированную квартиру. Пошло хорошо. И рабочие были довольны. Второй собеседник сказал, что на "Запорожстрое" аккордная система оплаты труда тоже оправдала себя: рабочие перевыпол¬няли нормы из месяца в месяц в два-три раза, премиальная доплата составляла у них сто, а то и больше процентов от основной ставки. И отпала необходимость ловчить. Ленинградец поведал, что в последнем номере журнала "Строительная промышленность" есть интересная статья - о распределении заработка между членами бригады пропорционально их индивидуальной выработке, а не по календарному количеству часов нахождения на работе, как это сейчас делается. Отсюда и заинтересованность рабочего в уменьшении простоев, в повышении производительности труда. Отсюда и более правильное, более справедливое распределение доплат при сдельно-прогрессивной системе, меньше обид и ругани.
Игорь все это намотал на ус, досконально изучил упомянутую статью и решил попробовать применить новый метод у себя в опытном порядке, не отменяя старую систему, а параллельно с ней. Поэтому он не поставил в известность начальство о своем опыте, а только изложил подробно суть нового метода рабочим одной бригады. Со свойственной Зуеву тщательностью и добросовестностью он разобрался в "Единых нормах выработки и расценках" и, между прочим, обнаружил, что при желании можно "законно" за один кубический метр кирпичной кладки выписать от 14 до 40 рублей, за один квадратный метр оштукатуренной поверхности - от 2 до 7 рублей и т. п. Для своей экспериментальной бригады он взял "божеские", не очень завышенные расценки. Учет выполненных работ Игорь вел ежедневно, результаты распределения записывал в специальный вспомо¬гательный табель и доводил их до сведения бригады. Вскоре он убедился в полезности и целесообразности новой системы. Он трудился в поте лица своего на работе и в “стойбище”, на пляже и дома у Зины. Именно во внедрении новой системы оплаты усматривал он теперь тот вожделенный реальный след, который оставит в тресте и городе. Эти материалы он намеревался положить и в основу своего отчета о практике.
Несмотря на очевидные "убийственные" аргументы, на всякий случай Игорь ещё запасся соответствующими цитатами. Он и начал с цитаты. "Товарищ Сталин, - сказал он, - говорил, что в период первой пятилетки мы сумели организовать пафос нового строительства и добились решающих успехов. Тогда это было хорошо. Но теперь (не только теперь, после войны, но и во второй пятилетке, когда Иосиф Виссарионович говорил эти слова) этого уже мало. Теперь "пафос темпов" надо дополнить пафосом освоения новой техники, серьезным поднятием производительности труда и сокращением себестоимости..." После этого вступления Игорь раскрыл перед начальником производственно-технического отдела стройуправления (именно с ним Игорь на сей раз решил провести беседу, надеясь завербовать его себе в союзники) свою тетрадку и свой вспомогательный табель, но не успел еще произнести и слова, как "союзник" истошно заорал: "Не мешай мне работать! Занимайся своим делом!" - и выразительным жестом указал юноше на дверь. Игорь был потрясен и оскорблен до глубины души, несколько дней ходил как лунатик, собирался то послать все к черту и уехать домой, то "сигнализировать, куда следует" и, наконец, по совету Зины решил, не доверяя руководству "Коксостроя" и чувствуя вину перед обманутыми им рабочими, попробовать "пойти выше". Он записался на прием "по личным вопросам" к главному инженеру треста и приготовил речь на три-четыре минуты с изложением голых выводов и своих предложений без всяких "лирических отступлений", а цитаты решил приберечь на случай возникновения полемики или общего разговора (Игорь не сомневался, что главному будет интересно узнать его мнение о положении дел в руководимом им тресте). Но обстановка приема никак не располагала к сколько-нибудь серьезному об¬суждению серьезных вопросов. В кабинете Игорь пребы¬вал более получаса, а разговаривал с хозяином кабинета едва три минуты. Остальное время тот распекал по телефону обращавшихся к нему по разным поводам подчиненных. После каждого такого отвлечения главный инженер несколько мгновений невидящими глазами смотрел на посетителя и Игорь должен был снова и снова напоминать о цели своего прихода. Наконец, технический руководитель треста уловил суть того, о чем ему толковал назойливый практикант, но восторга по этому поводу не выразил.
"Ну и что? Это все известно", - сказал он, хватаясь очередной раз за телефонную трубку, но, заметив мину горького разочарования на лице юноши, спохва¬тился: "А вообще... дело, конечно, стоящее, только все не так просто... Цэ дило треба розжуваты... Вернемся к нему через недельку ". Через недельку главный отложил прием еще на недельку, а потом Игорь на "цэ дило" махнул рукой, извинился перед экспериментальной бригадой, выписал им по старой системе "на всю катушку" (не за счет приписок объемов работ, а используя “резиновые” возможности “Единых норм и расценок”), больше ни с какими предложениями не высовывался и дал себе клятву, что ноги его больше в Мариуполе не будет.
Но все-таки в чем дело? Разве он предлагал нечто глупое, невыполни¬мое? Разве опытным инженерам и неглупым людям, какими безусловно являются руководители строительного управления и треста, не видно, что тут "жувать" нечего, а надо оперативно действовать?
Вновь перед Игорем во всей своей неприкрытой наготе предстало ужасающее положение дел в строительстве, по крайней мере, в масштабах главка, как это со стенографической беспристрастностью было отмечено на конфе¬ренции в Макеевке. И вновь сердце юноши судорожно сжалось при мысли о страшном вредительстве, причем не тут, внизу, на уровне участков, управлений и трестов, а выше - в министерствах, центральном партийном и советском аппарате, если не - упаси боже! - в самом близком окружении товарища Сталина. Он представил себе огромную армию безликих тупых чиновников, множеством плотных колец на всех ступенях гигантской бюрократической лестницы окружающую вождя и его ближайших соратни¬ков и закрывающую от них свет божий. Среди этой серой чиновной массы снуют хитрые коварные враги. Они вносят путаницу, нервозность, разлад, рассылают противоречивые директивы, обманывают, скрывают истинную картину, отвлекают внимание от глав¬ного, травят и избивают честных работников. Это старый прием, разобла¬ченный на XVIII съезде партии. Там Жданов прямо говорил, что шумихой, неразберихой, торжественными речами, созданием атмосферы лести лютые враги широко пользовались для того, чтобы обмануть и усыпить бдительность некоторых руководящих работников, а, с другой стороны, спекулируя на бдительности, оклеветать честных тружеников, патриотов, чтобы те не мешали им творить свое грязное дело.
Так и есть. Игорь каждый из этих тезисов Жданова может проиллюстрировать примером, почерпнутым из своей практики. Взять хотя бы митинг по случаю пуска блюминга месяц назад, на котором он вместе с Зиной присутствовал: бесконечные шумные здравицы, рукоплескания, крики "ура", приветственные письма товарищам Сталину и Хрущеву. Это ли не нужная врагам обстановка шумихи, парадности, лести и замазывания глаз. И участвовали в этом спектакле люди всех калибров: управляющий трестом и директор завода, стахановцы, секретарь райкома и Сталинского обкома партии. Все они без зазрения совести употребляли выражение "крупнейший в Европе блюминг в строю", хотя прекрасно знали (не могли не знать, если об этом знали Игорь и Зина), что до "строя" еще очень далеко, что запущен агрегат по временной схеме, выражаясь инженерным языком, а в просторечии - "на соплях", что когда закончится парад и уберут флаги и транспаранты, блюминг надолго остановят и многое будут переделывать, исправлять, доводить.
Все говорили о героическом труде строителей и монтажников, но не упоминали о зоне, огражденной колючей проволокой. Недавно Игорь в областной газете прочитал показанную ему Светой статью, где писалось про плохую организацию работ в "Блюмингстрое" и "Прокатстрое": людей почти вдвое больше, чем нужно, они слоняются без дела, мешают друг другу и т. д. Прикинув размеры зоны, Игорь сделал заключение, что лагерь на две с половиной тысячи заключенных, на незаполненность которого так горько сетовал в Макеевке главный инженер "Азовстальстроя" (может быть, тот самый, у кого юноша искал правду) заполнен... теми честными людьми и патриотами, которые мешают врагам вершить их черное дело... А бесконечные кампании борьбы против безыдейных писателей, философов-идеалистов, композиторов-формалистов, ученых-низкопоклонников и, буквально в самые последние дни, вейсманистов-морганистов... Это ли не питательная среда для врагов, дающая им неограниченные возможности спекулировать на бдительности, сеять подозрительность и клеветать на патриотов, отвлекать массу людей от настоящего дела, уводить в сторону от насущных задач.
Игорь похолодел от ужаса перед гигантскими масштабами вредительства. Из груди его вырвался сдавленный стон. Боже мой! Только слепой может не видеть и идиот не понимать; что многострадальная Русь стала жертвой небывалого по масштабам заговора коварных империалистов, которые, наряду с угрозами войны, через свою многочисленную агентуру подтачивают страну изнутри. Как иначе тракто¬вать то, что происходит вокруг: страна холодная и голодная, а строители, от которых в первую очередь зависит, как скоро измученный народ вздохнет свободнее, получит тепло и свет, нормальное жилище, без конца катастрофически срывают план и приносят миллиардные убытки, а руководители, "командиры и политработники", вместо того, чтобы объявить тотальную войну этому вселенскому безобразию, заняты черт знает чем, играют в детские игры, силятся сами себя убедить в том, что мы прекрасные, у нас все прекрасно и если нам удастся доказать, что все изобретения во всех областях науки и техники сделали русские, все остальное образуется само собой.
Боже мой, почему все вокруг молчат? Неужели им надо объяснять, что на одном лишь приоритете далеко не уедешь, что нужны еще "порядки"? Много ли, спрашивается, проку от гордого сознания, что портландцемент придумал не английский каменщик Иосиф Аспдин или управляющий одним из английских заводов Джонсон, как до сих пор считалось (пусть тысячу раз несправедливо), а русский офицер Егор Чалиев (кстати, по национальности не русский, а грузин, как уточнил преподаватель по строительным материалам ХИСИ "щирый украинэць" Тарас Иванович Зерний), если у нас на его производство затрачивают значительно больше средств и труда, чем у капиталистов, и если на наши стройки поступает цемент, не обладающий вяжущими свойствами? Разве слова великого русского хирурга Пирогова о роли организации медицинской службы на войне относятся только к санитарному делу? Разве применительно к строительству то же самое не утверждает Одновол? И разве не кознями врагов объясняется то, что бывшему декану "не дают ходу"?
Теперь управлениями треста руководят уже не журналисты и проходимцы, а опытные и знающие люди. Это относится и к "Гражданстрою", и к "Коксострою". Мастер-практикант не раз убеж¬дался, что его начальники хорошо разбираются в проектах и теоретически знают, как надо действовать, но почему-то на практике эти знания не применяют. Почему? Игорь мысленно выстроил в шеренгу перед собой своих недавних начальников и стал их с пристрастием допрашивать, но, как ни старался, "при¬шить" им ничего не смог. Загнанные, издерганные, они никак не были по¬хожи на хитрых и коварных агентов империализма, какими юноша их себе представляя, читая стенограмму Макеевской конференции. Это скорее не вредители, а жертвы вредительства. Они стараются в меру своих сил, "крутятся", но в силу общего бедлама, крутятся вхолостую, как белка в колесе, и сами от этого страдают. Вот почему они, навер¬ное, так болезненно реагировали на приставания настырного практиканта. Так из противников все итээтровцы "Коксостроя" разом превратились в потенциальных союзников Игоря. Ему даже стало жалко своих недавних обидчиков, особенно Конради. Юрий Эммануилович запомнился ему в торжественный мо¬мент, когда первая порция раскаленного, красного с черными про¬жилками коксового "пирога", "испеченного" в новой батарее, ломаясь и разваливаясь, вывалилась в тушильный вагон. Тогда в углах глаз главно¬го инженера "Коксостроя" заблестели слезы... Хорошие в общем люди, решил Игорь. Если б их как-то организовать, бросить клич, если бы вдруг здесь объя¬вился новый Минин, они пошли бы за ним. Тогда и Пожарский нашелся бы. Но время ушло. Он, Зуев уезжает ни с чем, не выполнив возложенной на него Провидением миссии. Больше того, он не только не смог обратить аборигенов в истинную веру, но "обратился" сам.. Оправдывался он перед собой временным своим положением и кратковременностью практики. Эти же доводы он воспроизвел и сейчас.
"Но, - подал голос изнутри до сих пор молчавший "двойник", - это же своего рода коллаборационизм. Мало ли можно при желании придумать правдоподобных предлогов для "невмешательства", приспособленчества и даже сотрудничества с врагом?! Нехитрая философия всяких квислингов и пэтенов в принципе сводилась к тому, что плетью обуха не перешибешь, следовательно, остается только, скорбя, склонить голову. Это философия, так сказать, честных коллаборационистов. А карьеристы сотрудничают, губят за чечевичную похлебку славное дело революции, за которое пролиты реки крови".
Игорь конвульсивно дернулся, словно его током ударило. Обвинение в пособничестве врагу он не мог вынести даже от своего второго "я". Первым порывом было - немедленно действовать, действовать решительно и смело. И конечно же, в первую очередь открыть всю правду товарищу Сталину.
Цепкая память тут же подыскала ему прецедент - выступление Мешаковой из ЦК комсомола на партийном съезде. Будучи в 37-м году в Чувашии на комсомольской конференции, она помогла разоблачить там врагов народа, чем навлекла на себя гнев косаревской банды, окопавшейся в ЦК. Поначалу успех был на стороне врагов: они изгнали честную Мешакову из аппарата ЦК. Но она не испугалась и написала вождю партии и народа о не¬порядках в руководстве комсомолом. Товарищ Сталин, несмотря на свою неимоверную занятость, нашел время ознакомиться с этим письмом и пору¬чил своему верному помощнику Шкирятову разобраться в деле. В результате враги были обезврежены.
У Игоря и раньше в связи с институтскими событиями возникала мысль обратиться непосредственно к Сталину, потом одолевали сомнения. Теперь же сфера и масштабы деятельности вражеской агентуры разрослись в его глазах до глобальных размеров, угрожающих самим основам, самому существованию советской власти, катастрофически ослабляющих страну перед лицом все возрастающих угроз со стороны мирового империализма. Надо немедленно действовать! Но его пламенный порыв быстро смени¬лся новым приступом боли и угрызений совести. Игорь вдруг со всей яс¬ностью понял, каким идиотом его должны были считать и Станислав, и Одновол, и Конради с Черепом. Они все прекрасно знают, все учитывают и действуют сообразно обстоятельствам. А он, птенец, у которого все еще молоко на губах не обсохло, без конца учит ученых.
И тут Игорь не столько, может быть, осознал, сколько каждой клеточкой своей почувствовал, что ум его - пытливый, беспокойный, склонный к анализу, ищущий точности, определенности, однозначности, но недостаточно гибкий, спасовал перед непосильной задачей. Голова его раскалыва¬лась, как котел под чрезмерным давлением пара. И тут он сам, умышленно, как своеобразный перепускной клапан усилием воли включил иронию. "Эк, куда метнул - вообразил себя спасителем России, новоявленным Мининым, Жанной д’Арк... Не по чину берешь!". Этим самым он как бы снимал с себя ответственность: что, мол, с меня возьмешь? Начитался, наслушался всяких... дитя неразумное. Потом оттенок лукавого тонкого юмора приобрели и его мысли насчет надвигающейся катастрофы, и тогда недавние страхи и подозрения показались ему преувеличенными, хотя и не исчезли совсем. А затем все в его голове как-то незаметно расплылось, смешалось, распалось на отдельные фрагменты, сплелось причудливой вязью из значительного и мелкого, серьезного и смешного, действительности и грез. В результате такой своеобраз¬ной аберрации напряжение постепенно спало, сознание подернулось дымкой.
Игорь смежил веки и перед ним поплыли видения. Он увидел дочку Киры Римму, сказочно красивую и не по годам развитую, в момент, когда она на первомайском параде вместе с букетом цветов передает товарищу Сталину его, Игоря, послание. Второй экземпляр письма на всякий случай Федор Зуев по поручению супруги незаметно подкладывает в папку между важнейшими секретными бумагами, приготовленными вождю для подписи. Иосиф Виссарионович в кругу ближайших соратников обсуждает острый сиг¬нал бдительного харьковского студента. Присутствуют товарищи Молотов, Берия, Маленков, Воро¬шилов, Каганович. Потом сам Сталин для встречи с Игорем приезжает в Мариуполь. Его поезд, как в 20-м году, когда он в этих краях занимался форми¬рованием Красной Азовской флотилии и Второй Конной армии, остановился на станции Мариуполь-порт...
Прикинув в полудреме, что до отъезда Игоря из Мариуполя Сталин сюда попасть уже физически не успеет, а квартиру завтра займут и, следовательно, ночевать партнеру вождя народов негде, юноша перенес место встречи в Харьков. Там Иосиф Виссарионович тоже бывал в 20-м году, и не полдня, как в Мариуполе, а жил довольно долго и был избран в Харьковский совет. 23-27 марта 1920 года он руководил работой 4-й Всеукраинской конференции КП(б)У, о чем свидетельствует мемориальная доска на здании Мечниковского инсти¬тута на Пушкинской улице...
В этом месте Игорь остановил действие, произнеся, как Станиславский, знаменитое "не верю": заставить вождя мирового пролетариата ехать к себе на свидание он счел неправдоподобным даже в том состоянии полусна, в котором пребывал. И он придумал для приезда Сталина в Харьков другой повод - конференцию, наподобие Ялтинской. Соответственно, беседа Игоря со Сталиным и Молотовым теперь напоминала разговор вождей с комиссаром Воропаевым, как он описан в романе Павленко "Счастье". Эту сцену Игорь представлял себе очень ярко: он исповедуется, говорит горячо, убедитель¬но, лаконично, а вожди слушают, полные интереса и участия. Только почему-то на сей раз речь шла уже не о врагах народа. Игоря "занесло" и он нео¬жиданно вместо заготовленных разоблачений и предостережений заговорил о своем сокровенном: о том, что у него было с Зиной Рояко во время практики. Он ничего не утаил, изложил все правдиво и самокритично, ни в чем не винил "блудницу вавилонскую", просил простить ее, "ибо не ведает она, что тво¬рит", а, как и подобает благородному рыцарю, всю вину принял на себя. Игорь держался с достоинством, не каялся, не просил смягчить наказание, но твердо обещал, что такое никогда в жизни боль¬ше не повторится. Вождь отнесся к его речи благосклонно и, по-отечески погладив юношу по голове и лукаво улыбнувшись в усы, пролил бальзам на его раны, выразив надежду, что Зина, а также Мира, по примеру Киры и Галины, с его, Зуева, легкой руки быстренько выскочат замуж, сняв камень с души благородного рыцаря.
Потом Игорь дал лестную характеристику Миле, не скрыв, что питает к ней симпатию, рассказал о горестях Миши Копельмана. У него при этом еще мелькнула озорная мысль использовать момент и попросить Предсе¬дателя Совета Министров СССР запретить принимать счастливого соперника Миши красавца Люсика в аспирантуру, а отправить его подальше на восток или на север. Был для такого поворота беседы и предлог: собственные сло¬ва товарища Сталина, сказанные Воропаеву о том, что не надо стремиться выбиваться в чиновники в столицах, а надо ценить низовую работу. Но честный юноша не позволил себе применить запрещенный прием и предпочел по-мужски посоветовать Мише "храбро страдать". Не скрыл Игорь от вождя и своего разочарования первой производственной практикой, как и сомнений в правильности выбора специальности. Эти сомнения подспудно накапливались и зрели в нем давно. Во время митинга в прокатном цехе он вожделенно пожирал гла¬зами гигантские "умные" машины, предназначенные для того, чтобы прев¬ратить "чушку" стали весом 5-7 тонн в изящные двутавры, уголки, рельсы...
На одном из последних общеинститутских комсомольских собраний бывший комсомольский секретарь Володя Прохоров, который совеем недавно ко все¬общему удивлению стал, как и предсказывал Липкинд, секретарем обкома комсомола, говоря о низкопоклонст¬ве, уже с высоты своего нового положения охарактеризовал особенности творчества русских инженеров и ученых. "Для инженерного искусства англи¬чан и американцев, - читал, немного рисуясь, новоиспеченный большой начальник областного масштаба, - характерен эмпи¬ризм. Идея универсального двигателя, как обобщающая мысль, пришла к Уатту уже после того, как подобного рода двигатель был создан им бессознатель¬но, чисто эмпирическим путем. Фарадей девять лет носил в кармане обыкно¬венный магнит, чтобы после нескольких тысяч опытов найти случайно спо¬соб превращения магнетизма в электричество. Эдисон с настойчивостью, дос¬тойной удивления, перебрал около тысячи различных материалов, конструи¬руя электрическую лампочку накаливания, пока случайно не напал на обуг¬ленное бамбуковое волокно. Все они не догадку проверяли опытом, а в опы¬тах искали догадку и решение. Для русской инженерии, наоборот, наряду с другими ее отличительными чертами, с давних времен, начиная с Ползунова и Кулибина, характерна не только критическая переработка предыдущего опыта, но и решения ряда сложных задач путем размышления и анализа. На¬циональная особенность ясного русского ума - его способность к широким обобщениям, к проникновению в самую сущность вещей, явлений и процессов. Русская наука всегда отличалась широтой задач и, вместе с тем, удивительной простотой подхода к их решениям. Этим в особенности отличались Ломоносов, Менделеев, Павлов, "чистый" математик-аналитик Чаплыгин и многие, многие другие...
Игорю эти слова запали в душу. Он ощущал и в себе такую особенность, видел себя прямым наследником и продолжателем этих славных традиций, способным в свое время, на новом этапе прославить отечественную науку.
- Вы, Вячеслав Михайлович, - обратился Игорь к Молотову, - говорили в своем докладе, что, мол, будет у нас и атомная энергия и многое дру¬гое. Значит, кто-то над этим работает. Может быть, и мое место среди этих людей.
- В строительстве тоже нужны способные люди, - мягко возразил Иосиф Виссарионович, - Граф¬тио тоже кто-то должен заменить...
"Зачем? Чтобы сооружать потемкинские деревни?", – огрызнулся пробудившийся Игорь. Он чувствовал себя в этот момент глубоко обманутым и уже не верил, что в строительстве кто-либо окажется в состоянии навести порядок. Дела в хваленом "Запорожстрое" тоже, наверное, сильно приукрашены. Почитать отчеты прак¬тикантов, так и в Мариуполе все олл-райт. Все хорошо, прекрасная марки¬за... В стихах об их жизни "на море" тоже все закрашено розовым. А на самом деле... По-честному надо было бы написать так

: Отцвел под южным солнцем Миша,
И Света опустила нос,
А Игорь еле-еле дышит…
.
Игорь был поражен: до сих пор он никогда стихами не разговаривал. А тут сразу три строчки, причем без всяких творческих мук. На четвертую его, правда, уже не хватило, но рифма к слову "нос" нашлась сразу: SOS. Это действительно была находка. Международный сигнал бедствия - это как раз то слово, которое одно, отобранное из тысячи тонн словесной руды, точно отражает его ны¬нешнее состояние, весь сложный мир запутанных мыслей, чувств и пере¬живаний. Крик о помощи - это было последнее, что промелькнуло в его из¬дерганном перенапряженном мозгу. Наступило торможение, и он провалился в сон.
- Гарик, вставай... Во дрыхнет... Совсем Зинка уморила беднягу... Слышишь? Сгоришь. Вставай!
Станислав сидел перед Игорем на корточках и непрерывно тормошил его, то выбивая ладонями дробь на животе, то щекоча пятки, то слегка щелкая по носу. Все остальные стояли рядом. Игорь с трудом раскрыл отяжелев¬шие веки.
- Давай-давай... Подъем. Слушай мою команду: для прощания с Азовским морем строем шагом... - Капитан, чеканя шаг, насколько это было возможно босиком на пляже, напра¬вился к воде, а Игорь едва успел зажмуриться - песок и ракушки забили ему рот и глаза.
- Будем купаться? - участливо поинтересовалась Зина, дождавшись пока остальные, двинувшиеся нестройной толпой за предводителем, удалились. Она протянула руку, но Игорь, стряхивая го¬ловой и сплевывая песок, поднялся без посторонней помощи и медленно, с трудом передви¬гая ноги, как после тяжелой болезни, поплелся за всеми. В голове шумело. До относительно глубокого места, где можно окунуться, идти пришлось дол¬го. Он шел задумавшись, почти не ощутив перехода от песка к воде. Но постепенно прикосновение морской прохлады к телу возвращало ему ясность сознания. И тогда он вдруг со всей отчетливостью понял, что в самом де¬ле серьезно переболел, но одолел болезнь и теперь, как после затяжного тифозного кризиса, должно наступить возрождение. Игорь остановился и про¬тер глаза, словно снимая с роговиц застилавшую их пелену. Сейчас в но¬вом свете, как будто пройдя через своеобразный фильтр, вновь предстала перед его мысленным критическим взором суть крамольных высказываний Крикуна, старшего Селеневича, Ольховского. При этом юноша вынужден был объектив¬но констатировать значительное сближение позиций стариков с его собственными. Удов¬летворения ему такое открытие не принесло. Наоборот, сердце вновь заще¬мило, и наступил новый упадок духа. Но, с другой стороны, он сознавал, что трансформация его собственной точки зрения теперь как бы уравнивает его если еще не со стариками, то, по крайней мере, со Станиславом и Мариком, прошедших через "отрезвление", "переоценку ценностей", еще на фронте, поднимает до их миропонимания. Он даже полагал, что глубже, основательнее, чем они, оценил и проанализировал ситуацию.
- Может, на следующий год опять на практику приедешь? - прервала его интенсивную работу по вгрызанию в пласты собственной души Зина.
- Не обещаю, - отрезал Игорь, успев, однако, еще раз удостовериться, что "вавилонская блудница" (это определение впервые пришло только что во сне) изумительно сложена. Пожалуй, с Ларой Барсуковой и Кирой Мезенцевой потягаться может.
- Совсем забудешь меня?
- Совсем не забуду...
Игорь взметнул перед собой руки и, высоко выпрыгнув, нырнул головой вниз под зеленый покров (море неприятно “цветет”). Они долго плавали, плескались, ныряли. Зина плавала быстрее и лучше его. Вообще, чувствовалось, что море - ее сти¬хия. Она легко вырывалась вперед, кувыркалась, меняла стиль плавания. Пытаясь угнаться за ней, Игорь быстро уставал и ложился отдыхать на спи¬ну. Зина возвращалась, играя проплывала под ним, обдавая его брызгами. В ней в самом деле было что-то от русалки и Игорь невольно любовался ею. Со стороны они выглядели нормальной счастливой влюбленной парой. И вышли из моря бок о бок, держась за руки, бодрые и повеселевшие. Игорь вытер руки, поднял лежавший на прежнем месте "Ленинградский днев¬ник", задумчиво повертел его в руках.
- У кого есть авторучка? - спросил он.
Марик молча порылся в карманах брюк и протянул ручку. Игорь молча же кивнул в знак благодарности, отошел в сторонку, медленно, словно готовясь к священнодействию, расстелил полотенце, сел, раскрыл обложку и на внутренней стороне размашисто вывел: "Зине Рояко на память о прове¬денных вместе..." Он остановился. Каких днях - счастливых? незабываемых? Неправда. Серых? Пакостных? Тогда лучше не писать вовсе. И он закончил без эпитета: “днях во время производственной практики в Мариуполе летом 1948 года. Игорь Зуев”. Вручая Зине дар, он еще раз про себя отметил достоинст¬ва ее фигуры, как бы стараясь покрепче закрепить в памяти, но не позволил себе задерживать долго на сем “грешном” предмете внимание, и солидно отошел. Внутренне он ликовал. Шаг, продик¬тованный порывом, представлялся ему достойным завершающим аккордом. Од¬нако решение никогда в жизни больше не допускать подобного свинства осталось непреклонным. Одновременно он этим ходом “убил и второго зайца” - сделал шаг к примирению с Липкиндом, с которым не разговаривал с того дня, когда лихо заступился за свою Зину - Магдалину. Марик тоже, похоже, обрадовался возможности урегулировать отношения. Ему было о чем погово¬рить с Игорем. По дороге он все время держался около него и, улучив мо¬мент, когда Зуев немного отстал от группы, сказал:
- Слышишь... Наверное, теперь и за меня возьмутся.
- В каком смысле? - не понял Игорь.
- В таком, как за тебя. Будут тягать.
- Куда? Кто?
- Не знаешь кто? Мокритин и компания. Что, у нас некому тягать?
- За что?
- За Тито...
Только теперь Игорь сообразил, чем озабочен его коллега по несчастью и про себя злорадно усмехнулся.
До сих пор Игорь не помнил случая, чтобы у Марика где-нибудь по ка¬кому-нибудь поводу были неприятности, что-то не ладилось. У него, как у Славы, всегда все было олл-райт. Не помнил Игорь и случая, чтобы Мари¬ка за что-то критиковали. Он сам всегда выступал в роли критика. И это у него здорово получалось. Липкинд безусловно обладает незаурядным даром оратора-трибуна. За одну только речь уже здесь, в Мариуполе на митинге в связи со злодейским покушением на Тольятти, полную благородного гнева и едкого разящего сарказма в адрес беснующегося смертельно раненого зве¬ря - отжившего общественного строя, ему стоило дать ту блестящую харак¬теристику, которую ему на самом деле подписали якобы за производственные успехи. Игорь подумал об этом с иронией, но его ораторский та¬лант признал на полном серьезе.
В последнее время Липкинд-Цицерон специализировался на делах междуна¬родных и очень эффектно, в духе Вышинского, разил ядовитыми критическими стрелами разноплеменное отребье: поджигателей войны и фальсификаторов истории, греческих монархо-фашистов и венгерских заговорщиков, казненного в Болгарии Петкова и сбежавшего из Польши Миколайчика, новоявленного очередного кандидата в Наполеоны де Голля и содержательницу белогвар¬дейского притона в Америке бывшую графиню Александру Толстую. “Великое колесо истории неумолимо катится вперед, - гремел Марик на том митинге, - и оно сметет со своего пути всех тех, кто этому победоносному движению пытается мешать своими жалкими прутиками”.
Коммюнике о румынском совещании Информбюро прозвучало для него как оглушительный гром среди ясного неба, вызвав состояние шока. "Правду" с сообщением об этом совещании он держал так, словно газета обжигала ему пальцы. "Держал как бомбу, держал как ежа, как бритву обоюдоострую", - задним числом мысленно прокомментировал Игорь. Потом оцепенение смени¬лось растерянностью: с одной стороны, в совещании участвовали слишком известные и авторитетные личности – Жданов, Суслов, Маленков, Тольятти, Анна Паукер, Рудольф Сланский... Но, с другой стороны... Марик что-то мучительно вспоминал, специально ходил в библиотеку и выписал одно мес¬то из прошлогодней речи Тито, опубликованной в наших газетах. Тогда в беседе с участниками художественной самодеятельности (почему-то маршал избрал для важного заявления столь несерьезную аудиторию) вождь югославс¬кого народа сказал: "Мы малое государство, но наш вклад в эту войну, наши жертвы дают нам право разговаривать с великими державами как равно¬правной стороне... И с Америкой, и с Англией и с другими странами мы говорим как с равными. Мы заявляем, что не позволим относиться к себе как к некоему колониальному народу. Мы требуем, чтобы нас уважали..." Слова "и с другими странами" Марик подчеркнул двумя жирными линиями: мол, какие еще великие державы кроме Англии и Америки могут пытаться разговаривать с Тито, как с подчиненным?
Теперь достаточно было сопоставить это заявление с теми местами коммюнике, где югославская верхушка обвиняется в буржуазном национализме, в том, что считает капиталистичес¬кие страны менее опасными для сохранения независимости Югославии, чем СССР; где информбюро одобряет инициативу ЦК ВКП(б) по разоблачению отступников, чтобы поставить диагноз: Тито не поладил со Сталиным. Вассальный монарх где-то в чем-то не подчинился Верховному Владыке. Марик наз¬вал и первопричину: маршал достаточно велик, горд, самостоятелен и са¬молюбив, чтобы "сметь свое суждение иметь", даже если оно расходится с установками советского генералиссимуса. А тот осерчал. Румынское совещание – первый залп идеологической артподготовки перед новым штурмом Белграда. Позиция самого Липкинда в споре великих была предельно ясна: он не одобрял грубых нападок на своего кумира, обиделся за него на Коминформ и нашу прессу. Вначале он высказы¬вался сдержанно, но постепенно разошелся.
- Отождествляют внешнюю политику Советского Союза с политикой империалистических держав? - вопрошал Цицерон, наступая на Мишу и Свету. - Давайте разберемся. Что приобрели империалисти¬ческие державы, наши союзники и такие же, как и мы победители, в резуль¬тате второй мировой войны? Какие территории присоединили? Аж никаких! Британская корона потеряла как колонию Индию - свою "жемчужину". Поте¬ряла Бирму, Палестину... США предоставили суверенитет Филиппинам. А мы? А мы в результате второй мировой войны, если считать ее начиная с тридцать девятого года, забрали у Польши Западную Украину и Белоруссию, у Румынии Северную Буковину, у Чехословакии Закарпатскую Украину... Ну, ладно, тут, допустим, воссоединялись земли с украинским населением... хотя на этом основании можно присоединить Канаду, где много украинцев, Иран, где есть азербайджанцы, или Турцию с абхазами... ну, ладно, пусть воссоединялись. Но при чем тут Литва, Латвия и Эстония? Кенигсберг? Выборг? Сахалин и Курилы? Маньчжурия? С кем эти воссоединялись?.. ВЫХОД к морю и океану - вот и вся справедливость. "Ты виноват уж тем, что хо¬чется мне кушать". Просто победителей не судят. Конечно, мы понесли колоссальные жертвы. Но почему тогда не захватить всю Европу? Говорят, Жуков предлагал не останавливаться на Эльбе, а забрать всю Германию, а, может быть, и дальше двигаться...
- Значит, ты считаешь, что и во внешней политике у них все хорошо, а у нас все плохо? - лукаво поддел Слава.
- Одинаково, - отмахнулся Марик. - Каждый норовит прихватить что плохо лежит... Впрочем, все-таки не совсем одинаково. Конечно, империалисты стараются распространить свое влияние на другие страны - "план Маршалла" там и всякое такое. Но не силой оружия. Вооруженных путчей они не устраивают, министров не сажают и не уничтожают. А мы? Сталин прямо сказал, если помните: СССР потерял семь миллионов человек. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы, желая обезопасить себя на будущее, стараемся добиться, чтобы в соседних странах были правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу. И добиваемся. Но по какому паритету меняются миллионы погибших людей на миллионы квадратных километров территории? Может быть, за семь миллионов можно при¬соединить или хотя бы поменять правительства во всей Европе?
- Но мы же все-таки эти страны освобождали от фашистов. Ценой жизни своих солдат. Ты сам мог там остаться, - пробовала урезонить опасного болтуна Света.
- Никого мы не освобождали, - огрызнулся Цицерон. - Не ос-во-бож-дали, - повторил он по слогам. - Мы воевали. Перебороли, погнали врага. Он отступал, а мы его преследовали, как раньше он нас. На чью территорию отступал, там и преследовали. Называй это - "освобождали". Так сложилось в ходе войны. И еще, конечно, Сталин ловко обвел Рузвельта и Черчилля, хитро использовал противоречия между ними, стремление Аме¬рики подорвать мощь Британской империи, вытеснить Англию и Францию из их колоний. Тут наш Верховный оказался молодцом. Читали "Его глазами" сына Рузвельта? Поддержи тогда Рузвельт план высадки союзников не во Франции, а на Балканах - кто знает, кого бы нам пришлось освобождать. А цена жизни солдат... знаешь, видели мы...
- Значит, ты считаешь, что Черчилль прав, когда утверждает, что Со¬ветская Россия хочет безграничного распространения своей силы и своих доктрин?
- Конечно, прав, - не испугался Липкинд. - Думаешь, если Коминтерн ликви¬дировали, так и о мировой революции забыли? Когда во Франции коммунисты вошли в правительство, а Морис Торез стал вице-председателем Совета Ми¬нистров, мы дали им сотни тысяч тонн хлеба, хотя сами подыхали с голоду. И золота много доставили для финансирования избирательной кампании ком¬мунистов. Я сам это не помню откуда слышал на русском языке.
- По этому поводу было специальное опровержение ТАСС, - напомнила Света.
- Знаем мы эти опровержения. Много их было по всяким поводам. А потом оказывалось... Ну, это так... Я говорю, Черчилль дело понимает. И в том, что страны новой демократии являются сателлитами Советского Союза, он то¬же прав. Это коммюнике лучшее тому подтверждение. Я хорошо помню, что когда создавали Информбюро, писали, что это не возрождение Коминтерна, что оно образовано для обмена опытом и тому подобное. А тут пожалуйста - прямой призыв к свержению руководства суверенного государства. Потому, наверное, и недружелюбно относятся к нашим специалистам, что те вмешива¬ются, куда не следует. Может, хотят, как у нас, устроить "головокружение от успехов", а Тито не дает.
- Напиши все это Черчиллю, он тебя поблагодарит, - вступил Игорь.
- Как тебя Трумэн, - отпарировал Марик...
Больше к этому вопросу они не возвращались, некото¬рое время жили в состоянии вооруженного нейтралитета, а потом и вовсе рассорились.
Игорь не следил за развитием советско-югославского конфликта. Ему хва¬тало собственных проблем. Радио у них в пятиэтажке не было, газет он все это время почти не читал, только отдельные статьи, если кто-то ему давал их в руки на пляже или на работе. Но сейчас его цепкая память в секунду восстановила до деталей события двухмесячной давности.
- А что? - заинтересованно спросил он.
- Не говори... Страшное дело. Я не удивлюсь, если в Москве будет образовано югославское правительство в изгнании...
- А ты пошел бы сейчас воевать против Тито? - прервал Игорь Липкинда убийственным вопросом, чувствуя, что, наконец, берет реванш и ликуя в ду¬ше.
Марик побледнел. На лице его отразилась крайняя растерянность. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем он сумел проговорить не очень реши¬тельно:
- А ты как думаешь? Я же военнообязанный. Офицер запаса. Если призовут... Что, не выполнить приказ? Нарушить присягу?
- То же самое говорили немцы, оправдывая свои злодеяния, - вступила подошедшая Света, - приказано, мол, разве можно ослушаться? Мы только солдаты. Наше дело - сполнять. А думает за нас фюрер...
В руках у Светы была книга "В окопах Сталинграда", Игорь тоже прочитал ее на пляже и сейчас легко вообра¬зил себе картину: Липкинд, подобно капитану Абросимову, размахивая писто¬летом, с криком: “Приказа не выполняете?! Расстреляю!” гонит вместо Валеги, Ширяева, Фарбера, Чумака и других героев романа Некрасова, на окопы югославских партизан Селеневича, Копельмана, Тютюника, Чалого и его, Зу¬ева... Гонимые готовы растерзать погонщика, но... дисциплина. И они, стиснув зубы, бегут, палят, падают...
- Одно дело - злодеяния против мирных жителей, а другое - воевать против врагов... или изменников, - донесся до Игоря из тумана голос Цицерона, парирующего удар Светланы. - Если вчера был свой, друг, вместе воевали, все делили и так далее, а сегодня изменил родине, так что, цацкаться с ним, молиться на него, прощать в счет прошлого? Изменников карают. Не ты его, так он тебя...
Голос Марика окреп, приобрел уверенность.
- И я сжег все, чему поклонялся, - меланхолически заметила Света.
- Бывает, - ничуть не смутился Марик. - Мой старший брат был когда-то в пионерс¬кой организации имени Троцкого...
"Этот выкрутится, - про себя решил Игорь. - Чего доброго, скоро мы будем слушать его громовые речи против Тито, и еще окажется, что Липкинд давно, будучи в Югославии, разглядел гнилое нутро маршала, но стеснялся признаться в этом, потому что все вокруг превозносили национального ге¬роя, а теперь видит, что был прав. В его устах это будет, как всегда, выглядеть убе¬дительно. Из таких вот двуличных...", - по¬думал он, но так и не додумал до конца что же из них выходит. Перевоспи¬тывать Липкинда и, тем более, доносить на него охоты не было. Он догнал Зину и молча шел рядом, сосредоточившись на своих мыслях, которые ему самому казались странными. Если два месяца назад, когда Марик рьяно защищал и выгораживал своего кумира, Игорь готов был обвинить его во всех смертных грехах, пришпилить любой ярлык, вплоть до врага народа, антипатриота и прислужника империалистов, то теперь, когда Липкинд от¬рекся от Тито, приписав ему измену делу социализма, Игорь сам почти при¬нял сторону гордого маршала-отщепенца. Война с Югославией представлялась ему позорной, несправедливой и, следовательно, бесперспективной. Вспом¬нились фрагменты из брошюры о первой отечественной войне и разгроме На¬полеона, которые Игорь уже неоднократно цитировал, когда речь заходила о патриотизме. Осенью 1812 года Наполеон держал в Испании армию, в два раза превосходящую ту, что подошла к Бородину. Но ему не удалось поко¬рить полуостров и, по мнению самых осведомленных и преданных императору слуг, никогда не удалось бы это сделать, сколько бы солдат туда ни пос¬лали, потому что с наполеоновской армией воевал весь народ испанский, воевал за свою свободу и независимость. Как воевал с французскими захватчиками русский народ. Академик Тарле в своей брошюре приводит удиви¬тельные факты: на 58 тысяч убитых и тяжело раненых русских солдат под Бородиным приходилось только 700 пленных. Ополченцы не хотели выполнять приказа об отступлении и бросались на врага как разъяренные львы. И кто воевал - те самые крепост¬ные, которых хозяева секли, продавали, меняли на борзых щенков, крестья¬не в лаптях и сермяге, почти безоружные. Что же говорить о югославс¬кой армии, организованной, хорошо вооруженной, закаленной в боях, о пар¬тизанах, обо всем народе, почувствовавшем сладкий дурманящий запах свобо¬ды и победы? И мы, Советский Союз, в роли интервентов...
Игорь умом не допускал подобной развязки, но сердце щемило. И снова, в который раз, не находя ответа на мучительные вопросы, заходя в тупик, он замирал в почти суеверном изумлении перед непостижимой сложностью общественных движений, где все невообразимо запутано и хаотически пере¬плетено, где сила довлеет над правом, где молох престижа сжирает целые народы, где низменные побуждения соседствуют с высокими страстями, где жизнь человеческая ценится не дороже песчинки, подхваченной гигантским вих¬рем, где мозг и руки венца творения поставлены на службу машине подавле¬ния, уничтожения, перемалывания себе подобных... Сознание своей беспомощности, ничтожности давило. Наверное, подумал Игорь, именно в такие минуты люди приходят к богу. У Игоря побуждений приобщиться к вере не было. Но стремление отвлечься, забыться, "разрядиться" искало выхода. Поэтому, когда Витя Тютюник уже дома за столом наполнил его стакан на три четверти водкой, он не противился, и после тоста Селеневича за успешное окончание практики, за благополучное воз¬вращение и за то, чтоб "дальше все шло не хуже", осушил его залпом.
На этот раз Игорь почти не скривился. Хмельная влага, что называется, "пошла". Приятное тепло разлилось в грудной клетке. И почти сразу же сознание заволокло легким туманом. На него снизо¬шел приятный покой. Трудные проблемы и страшные подозрения отодвинулись.
- После первой не закусывают, - беспечно изрек Игорь и потянулся к бутылке. Ему стадо легко и весело. Прежде чем выпить следующую порцию, он чокнулся с Зиной, потом наклонился и поцеловал ее лежащий на столе локоть. И пока Митя Чалый разглагольствовал о желательности продолжения знакомства и дружбы, про себя напевал веселую студенческую песенку:

. В одной руке держу бокал, да, бокал,
Так крепко, чтоб он не дрожал... не дрожал.
Другою обнял нежный стан...
Вот я и папа и султан.
..
Вслух он, проглотив зелье, философски изрек:
- В жизни живем мы только раз...
Это было последнее, что он еще помнил...





ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В ночь под праздник XXXI годовщины Октября Игоря и его сокурсника Юрия Божича назначили так называемыми ответственными дежурными в помещении Кагановичского райкома комсомола. "Ответственность" дежурных заключалась в том, что они должны были бодрствовать, отвечать на телефонные звонки, если таковые раздадутся, сами сигнализировать в горком комсомола, райком партии и милицию в случае ЧП - каких-нибудь нехороших прокламаций, надпи¬сей на стенах, хулиганских выходок, и вообще быть начеку, действо¬вать по обстоятельствам, смотреть "как бы чего не вышло".
Игорь не противился этому назначению, в известной мере даже был рад ему, поскольку оно означало как бы восстановление в комсомоле де-факто. Формально его из комсомола не исключили, но в течение целого года никаких поручений не давали. Теперь партийно-комсомольское начальство вроде давало понять, что снимает бойкот, отпускает гре¬хи, подводит черту. Это был положительный фактор. С другой стороны, такая милость была дарована опальному комсомольцу очень уж некстати. Именно этой ночью он мечтал хорошо выспаться, потому что накануне была всенощная по поводу бракосочетания Виталия Хрусталева и Наташи Бевзюк, а завтра у Селеневичей ожидается вечеринка в складчину. Правда, на демонс¬трацию ему официально разрешено не идти, но днем вряд ли удастся отдохнуть, как не удалось сделать это сегодня. А на предстоящей вечеринке ему очень хочется быть "в форме", на виду, хорошо выглядеть. Это желание отчасти связано с присутствием там Инны Кожуховой, приехавшей на праздник из Ростова к теперь уже своему официальному жениху Марику. Липкинду “забито” место инженера с окладом 1000 рублей в месяц в Ростовском отделении института “Теплоэлектропроект” и комната в большой четырехкомнатной облисполкомовской квартире, так что “обмывать” будут и его назначение. Игорю почему-то казалось, что Лара Барсукова (она по возвращении из Мариуполя сразу расписалась со своим Люсиком и не смогла составить подруге компанию) должна спросить Инну о нем. Но это, конечно, было не главное. Главное состояло в том, что завтра вместе с ним, в качестве его ПАРЫ, без Альки (та встречает праздник со своей группой) впервые идет Мила. Он и деньги так внес - 25 рублей с пары. В кино и театр они уже ходили вместе, но в компанию, да еще в та¬кую, где допускаются всякие "вольности" - впервые. Предложение встречать с ним праздник в этой "взрослой" для нее компании Голубка приняла охот¬но, сразу, не жеманничала, что, как казалось Игорю, должно означать переход на качественно новую ступень их отношений, которые до сих пор, по крайней мере, во внешних проявлениях не выходили за пределы чисто товарищеских.
Шагая в направлении улицы Гоголя, где размещается райком, Игорь напря¬женно морщил лоб, пытаясь дать однозначный ответ на извечный вопрос: любит – не любит? При этом он отдавал себе отчет в том, что сей глубокомысленный вопрос в равной мере адресован как девушке, так и ему. В своих собственных чувствах он тоже "плавает". Страстью к Голубке явно не пылает, но постоянно с нежностью думает о ней, беспокоится за нее, всегда готов, если понадобится, броситься ей на помощь. Эта ровная привязанность, почти свободная от чувственности, больше походит с его стороны на любовь взрослого к ребенку, старшего брата к младшей сестре, чем на чувства добра молодца к красной девице. Мила, в свою оче¬редь, всячески демонстрирует отношение к нему не как к потенциальному жениху, а именно как к другу-приятелю, старшему товарищу, не капризни¬чает, не кокетничает, охотно принимает его помощь в занятиях, читает ему письма родителей, в которых неизменно содержатся вопросы о нем и приветы ему и его родителям. Ему свободно и легко с ней. Но любовь ли это? Вот Киру он действительно любил, любил страстно и самозабвенно. А здесь? Игорь иногда спрашивал себя, изменились бы его отно¬шения с Голубкой, если бы у него появилась женщина, вроде, например, Зины Рояко. Вопрос был не совеем праздный: в последнее время "блудница вавилонская" часто снилась ему по ночам. Меньше всего он этого ожидал, но это факт. Конечно, в Мариуполь он не собирается, с Зиной навсегда по¬кончено, но искушений и здесь хватает. Взять хотя бы новую подружку Ми¬лы, стройняшку Вику, солистку танцевального кружка, темпераментно ис¬полняющую коронный номер - испанский танец с кастаньетами. Она подчеркнуто внимательно слушает объяснения Игоря, но мало что воспринимает. Зато во время "лирических отступлений" активничает, хохочет, а уйти но¬ровит вместе с ним.
С Милой Игорь никогда не разговаривает о любви, не своей (это само собой разумеется), но вообще на эту тему. Тем паче о любви физической. Недавно они вместе слушали опе¬ру "Риголетто". Знакомый с содержанием оперы Игорь больше наблюдал за своей спутницей, которую музыка и сценическое действие захватили полностью. В антрактах она была молчалива и сосредоточена, а в финальной части, когда на сцене молнии озаряли ночное небо и в оркестре угрюмо в предчувствии беды завывали скрипки, Мила непроизвольно вцепилась в руку Игоря. Не ускользнуло от юноши и то, что самопожертво¬вание Джильды высекло из скорбных глаз Голубки серебристые капли. Был повод пофилософствовать на тему “коварство и любовь”, но Игорь им не воспользовался. И Мила ни на обратном пути из театра, ни в после¬дующие дни ни словом ни намеком не коснулась запретной темы. А Вика, оставаясь наедине с Игорем, то и дело сбивается на скользкую тропу, ве¬дущую к тому, что составляет сущность интимных отношений между мужчиной и женщиной. Конечно, не прямо, а вокруг да около... Например, буквально вчера рассказала смешную историю про маминого сослуживца, признанного ловеласа, у которого сдохла кошка и несколько сотрудниц, в том числе замужних, в связи с эпидемией туляримии все вместе встрети¬лись в поликлинике, где должны были делать себе уколы. Пример как будто отвлеченный, смешная история, и только. Но... "Сказка - ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок". Эти приемы Игорю знакомы...
Или взять вчерашнюю "даму" Игоря на свадьбе, привлекательную, пышную, но слишком шумную и развязную Зойку Щапову, которая всю ночь буквально не давала ему прохода, непрестанно приглашала танцевать, откровенно льнула к нему, смеялась в глаза, предлагая среди ночи выйти подышать воздухом. Игорю стоило больших трудов не поддаться, но он выстоял, и только пото¬му, что дал себе клятву хранить верность Голубке. Теперь он немножко пожалел об этом. Оценит ли она самопожертвование? Нужно ли оно ей? Ведь не может она не замечать, что подруга у нее на глазах "отбивает фраера", как сказал бы Селеневич, но продолжает как ни в чем не бывало заниматься и дружить с ней. Что это - проверка его стойкости? Или "детс¬кий сад"? А может быть, он ей просто безразличен? Нет, такого быть не может. Эту версию Игорь гнал от себя. Просто она очень выдержанная девушка. Но выдержанная - не значит бесчувственная, - возразил он сам себе.
Вдруг его осенило: все дело в том, что она – дочь осужденного врага народа, зна¬чит, неполноценная, ущербная, значит, на ней позорное клеймо, значит, не может считать себя ровней ему и посему не имеет права проявлять чувства. От этой мысли у него даже испарина выступила на лбу. Конечно, все дело только в этом. Как он сразу не сообразил? Не Голубка, а он, Игорь, чурбан, пень бесчувственный. Можно только представить себе чего стоит ей показное безразличие... Возникшая было обида мгновенно сменилась приступом нежности и решительности. Теперь-то он уж не даст ее в обиду, бу¬дет вечно любить и голубить. Он сегодня же объяснится и непременно поцелует ее, если не на вечеринке, то при прощании. А наглой оболь¬стительнице Вике он покажет, где раки зимуют. Тоже мне, подруга, называ¬ется. Ей, видите ли, кажется не очень правдоподобной версия, согласно которой родители уехали работать на север добровольно. Она не постесня¬лась высказать в разговоре с Игорем предположение, что отца туда высла¬ли либо за уклонение от воинских обязанностей, либо за спекуляцию, а убогость домашней обстановки объясняла конфискацией имущества.
В качестве первого практического шага Игорь наметил во что бы то ни стало расторгнуть эту противоестественную дружбу, а если понадобиться, потолковать как следует с Викой по душам, чтоб попридержала язык. А с Милой начать следовало бы с извинений за свою недогадливость и робость. До сих пор Игорь исходил из посылки, что любая попытка "нахальничать" озна¬чала бы конец внешне установившейся и в общем устраивавшей его идиллии, утрату с трудом восстановленного доверия. Перед Асей Зиновьевной, дове¬рявшей ему, верившей в его порядочность, тоже было неловко. Теперь он ясно осознал, что именно по его вине, по его недомыслию отношения их недопустимо долго застоялись на "низком" уровне, что давно пора сделать решительный шаг в сторону их естествен¬ного развития, что своим согласием идти с ним в его компанию она недвус¬мысленно поощряет его к этому. Но как это сделать, в какие слова облечь, чтобы все опять не испортить? Конечно, проще всего и правильнее всего было бы без всяких околичностей заявить: извини меня дурака. Тонкие на¬меки до меня туго доходят. Со мной надо по-простому, как Галка-пончик, Зина Рояко или сегодняшняя ночная Зойка. Ты уж не взыщи... Это было бы правдой, но так не объясняются. В общем, надо хорошо все обдумать. Благо, у него ночь впереди. Книгу он с собой несет, будет делать вид, что читает, а сам будет взвешивать, разрабаты¬вать тактические ходы, отбирать варианты в зависимости от возможных си¬туаций. С Божичем ему разговаривать не о чем. Игорь никогда особенно не общался с ним. Юра казался ему грубым, неотесанным и примитивным хлопцем, "деревней", причем "кулацкой деревней". А со времени злополуч¬ного инцидента на лестничной клетке института в ожидании опоздавшего лектора он находился у Игоря под подозрением, как доносчик. Улик у Зуева не было, но неприязнь устойчиво сохранялась.
Игорь переступил порог приемной секретаря райкома точно в назначенное время. Юра был уже там. Они сухо поздоровались. Игорь положил на стол возле телефона принесенную книжечку "Происхождение жизни" Опарина из серии "Научно-популярная библиотека солдата и матроса". Он поначалу на¬меревался взять рассказы Эдгара По на английском языке, но не решился - как бы опять не "пришили" низкопоклонство. Перед Юрой лежало несколько солидных пожелтевших томов и раскрытая тетрадь. Игорь заметил среди книг подшивку “Геологического журнала” старого издания, чуть ли не с "ятями", а в тет¬радке заглавие крупными печатными буквами: "Инженерно-геологические условия города Харькова". Он очень удивился. Божич никогда не отличался прилежанием, учился спустя рукава, сдавал почти на круглые тройки, с докладами не выступал и в работе студенческого научного общества не участвовал. Инженерную геологию, правда, знал лучше, чем другие предме¬ты и лучше, чем другие студенты. Это неожиданно выявилось при следующих обстоятельствах.
Старший преподаватель, читавший этот предмет, лицом был похож немного на Гер¬цена, а всем остальным на чахоточного больного в последней стадии болезни. Он что-то невнятно бубнил себе под нос у доски, не обращая внимания на весьма немногочисленных представителей групп, а те, в свою очередь, занимались своими делами, далекими от темы лекции. Экзамен происходил так: студент тянул билет, садился на место, открывал учебник, по оглавлению находил нужный параграф, переписывал его текст на листик с незначительными сокращениями, более или менее бойко прочитывал перед экзаменатором и уносил в зачетке пятерку или, в редких случаях, четвер¬ку. Поскольку аналогичная процедура имела место и на предыдущих потоках, сколько-нибудь серьезной подготовкой к этому экзамену никто, в том чис¬ле и Зуев, себя не утруждал. Божич нарушил установившийся порядок. Он вытащил билет, пробежал глазами вопросы и заявил: "Я могу отвечать без подготовки". Преподаватель не возражал, однако и не выразил радости или удивления. Юра отвечал толково, с увлечением, но, конечно, не так гладко, как по-писаному. Он вообще к породе краснобаев не принадлежит. Если бы преподаватель захотел выявить истинные пределы его знаний, он, возможно, был бы приятно поражен. Но чахоточный Герцен не пожелал углубляться в дебри. Он выслушал Юру так же бесстрастно, как остальных, не задал ему ни одного дополнительного вопроса и поставил четверку.
Разумеется, это было несправедливо. Безусловно, Божич был оскорблен в лучших своих чувствах и имел все основания обидеться. Но проявил он свою обиду некрасиво: обозвал старого человека не¬хорошим словом, да еще в присутствии девушек, стукнул кулаком по столу с такой силой, что чернильница перевернулась и ее содержимое пролилось на экзаменационную ведомость, тряхнул авторучкой и облил чернилами кос¬тюм товарища, пытавшегося его урезонить, в общем, устроил чэпэ... Потом Юру, как водится, вызывали, "слушали", он ходил извиняться. Чем все это кончилось, Игорь не знал, но то, что Божич, судя по принесенной на дежур¬ство литературе, продолжает серьезно заниматься любимым предметом, было для него приятной неожиданностью. Он почувствовал нечто похожее на незлоб¬ную зависть. У него вообще люди одержимые, охваченные подлинной страстью, будь то к женщине, к работе, спорту, коллекционированию или еще к чему-то, допустимому с точки зрения его этических норм, вызывали уважение. Толь¬ко люди сильные, не хлюпики.
У Виталия Хрусталева и страсть выглядела жалко. Он даже на долгожданной собственной свадьбе не мог владеть собой и держаться с достоинством. Игорь со смешанным чувством стыда и гадливости наблюдал, как Наташа несколько раз, вначале смущаясь и робко оглядываясь по сторо¬нам, а потом со злостью вытаскивала руку новоиспеченного мужа из-под стола и водворяла на подобающее место, как она заг¬раждением из рук держала дистанцию, чтобы новоявленный "повелитель" не прижимался чрезмерно и не присасывался надолго к ней на виду у всех пос¬ле каждого "горько", или каким настороженно-осуждающим взглядом сопровождала каждое его движение, означавшее намерение приложиться к рюмке, очевидно, опасаясь, что, захмелев, он окончательно потеряет контроль над собой. Это дисгармоничное сочетание притязаний собственника, назойливых приста¬ваний, невыдержанности на людях, неумения скрыть нетерпение и, в то же время, страха, собачьей покорности, подозрительности и неуверенности - отравило Игорю вечер, оставило тяжелый осадок. Наташа видела и понимала его состояние, а он сочувствовал ей. Наташе было стыдно перед Игорем, как он считал, больше, чем перед другими, а ему в присутствии Наташи было неловко терпеть приставания Зойки. В Наташе Игорь чувствовал родст¬венную душу. В некотором роде они были союзниками, соучастниками одного благородного и богоугодного дела, вместе несли общий тяжкий крест. Игорь больше других мог оценить величие ее жертвы. И он предполагал не без тайной гордости, что именно своим примером зародил в девушке искру божию. Они с Наташей поддерживали друг друга, советовались, и этот дело¬вой союз, поддержка Наташи и ощущение ее нужды в нем, наряду с приятным сознанием собственного благородства помогали Игорю сдерживать себя и продолжать "шефскую" работу, а не плюнуть и не бросить все к черту, ког¬да капризы и нудота Виталия становились невыносимыми.
Отношения друзей-однокашников, шефа и подшефного в последнее время претерпели существенную, хотя и не очень заметную для постороннего глаза эволюцию. Раньше Хрусталев вос¬принимал опеку друга над собой в учебных делах (если можно этим казенным словом охарактеризовать то, что Игорь для него делал) как проявление воли божьей. Себя он считал в этом процессе лицом второстепенным, случайным, объектом, через который проявляется и находит свое видимое воплощение "святой дух", вложенный господом в Игоря Зуева. Соответственно, и относился Виталий к Игорю как к послан¬нику всевышнего - с почти молитвенным преклонением, благоговением. Игорю это льстило и другой награды ему не нужно было. Но когда небо подарило в услужение рабу божьему Виталию еще одного доброго ангела в благопристойном образе Наташи, он, похоже, вообразил именно себя предметом усиленных за¬бот Творца и сделал для себя практический вывод, что все вокруг обязаны обеспечить ему жизнь как у бога за пазухой. С таких позиций он стал рассматривать всех, кто призван оказывать ему услуги: лечить, выделить жилье, платить пенсию. В его отношениях с представителями сферы ус¬луг стала преобладать требовательность.
Конечно, по отношению к Игорю намеки на такой поворот событий были еще очень слабыми, едва уловимыми. Например, раньше время своих занятий с Виталием Игорь всегда назначал сам, сообразуясь со своими обстоятельствами, и оно было свято для под¬шефного. А недавно Виталий впервые за три года позволил себе, робко, прав¬да, заявить, что назначенное время ему не подходит. Когда же учитель ска¬зал, что другого времени у него нет, надулся. Были уже и другие столь же незначительные на первый взгляд инциденты, свидетельствующие о том, что "объект" стал проявлять характер. Игоря раздражало не само по себе про¬явление самостоятельности и характера, в частности, не то, что время, предложенное шефом, не устраивало Виталия. С появлением Наташи такая накладка была вполне допустима. Его возмутила форма выражения несогласия, нечто вроде не спровоцированного с его стороны бунта против Учителя, не просительные, а требовательные нотки в голосе. Конечно, говорить о черной неблагодарности или непомер¬ных притязаниях несчастного, вообразившего себя героем, по отношению к Игорю было рано, до открытого разрыва еще не дошло, но первые еле заметные трещинки уже налицо. В железобетонных балках такие трещины до¬пустимы, но дальше грузить уже надо осторожно...
Вспомнилось еще по ассоциации Игорю выступление Марика Липкинда на недавнем комсомольском собрании. Цицерон начал с того, что дата проведения собрания как раз совпала с четвертой годовщиной освобождения Белграда, и дальше говорил исключительно о Белградской операции, как составной части девя¬того сталинского удара. Он еще прямо не поносил югославскую верхушку, не призывал к ее свержению, но не забыл подчеркнуть, что штурм столицы Югославии по решению Верховного Главнокомандования осуществлялся без предварительной бомбовой и артиллерийской подготовки, чтобы, по возмож¬ности, сохранить архитектурные и другие ценности, а также жизнь граждан. Мол, мы вас щадили, это стоило жизни многих наших солдат, а вы вот как нас отблагодарили. "Бунт" Хрусталева он тоже склонен был считать предвестником грядущей размолвки.
И со Станиславом у Виталия отношения разладились. Слава сыграл не последнюю роль в том, что Хрусталев стал, наконец, обладателем вожделенной довольно просторной светлой комнаты в квартире со всеми удобствами (в комнате во время свадебного пира относительно свободно разместилось 18 человек) на Чернышевской улице в 15 минутах ходьбы (его шагом) от института. Опекун по бытовым вопросам через Луковцева и Мокритина поднял на ноги райком партии и обком комсомола. Это в конечном счете и решило исход дела. А Виталий такую заботу друга принял, как заслуженную награду, и даже не счел нужным поблагодарить. Станислав обиделся (кажется, это был первый случай за все время за все время знакомства с Игорем, чтобы Слава на кого-нибудь обиделся) и поначалу отказался идти на свадьбу. Потом, после разговора с кроткими и застенчивыми родителями Виталия, рассыпавшимися в благодарностях и даже, смущаясь, пытавшимися всучить благодетелю бутылку коньяка, чета Селеневичей все-таки пришла и подарила молодым красивый немецкий комплект постельного белья (Зуев принес узорчатую тюлевую гардину). На свадьбе чрезвычайно внимательна к опекунам была как сама Наташа, так и ее мама, “воленс-неволенс” (выражение Липкинда) примирившаяся с зятем. Отец Наташи погиб на фронте. Бевзюки (дед, покойный отец, мама и сама Наташа) – потомственная рабочая династия на Харьковском кожевенном заводе. Зойка на том же заводе трудится в должности секретаря-машинистки и вместе они посещали вечернюю школу.
Вдруг мозг Игоря, как током, пронзила гениальная в своей простоте и все объясняющая догадка: Наташа давно, страстно и безнадежно влюблена в него, Зуева, своего агитатора. Не надеясь на ответное чувство, считая, может быть, как и Галина, себя не ровней ему, будучи по натуре сердоболь¬ной и склонной к самопожертвованию, она избрала такой романтический способ постоянно общаться с любимым. По примеру Дантеса... Некоторые факты, теперь послушно выстроившиеся в шеренгу, явно свидетельствовали в пользу этой гипотезы. Поведение Виталия, робкого и слабовольного, который пыжится продемонстрировать силу, свойственную настоя¬щим представителям его пола, в таком ракурсе тоже вроде становилось мо¬тивированным. Игорь мог бы привести и другие примеры, когда слабость проявлялась в "сильных" формах. Достаточно вспомнить Карандышева из "Бес¬приданницы". “Ах ты, чурбан бесчувственный, - обругал себя Игорь, - как до сих пор не замечал этого?”
Новая трактовка ситуации сразу изменила отношение Зуева к каждому из участников скрытой драмы. Виталия стало жалко. Образ Наташи приобрел черты трагедийной величественности. Но над этими чувствами довлело, подав¬ляя их, сладостно разлившееся в груди ощущение гордос¬ти собой, сознание собственной значительности. Ему все доступно. Выбор остается за ним. Сбылось пророчество Станислава насчет того, что женщины будут "падать" на Игоря, когда "молоко на губах обсохнет". Теперь следов молока на его губах не осталось. Оно слизано губами Галины, Миры, Зины. Он пока практически не знал поражений. Можно не сом¬неваться, что у Киры тоже на сердце кошки скребут. На поверку вышло, что не он упустил генеральскую дочь, а она его.
Игорь мыслями вернулся к Наташе. Чего она ждет от него? На что рассчи¬тывает? Вот скоро Виталий должен лечь в недавно открывшийся специальный госпиталь для инвалидов войны и молодуха будет ночевать одна в своей комнате. Как отнеслась бы она к его предложению разделить с ним ложе? Можно предложить вроде в шутку, словами песенки: "...разрешите, мадам, заме¬нить мне мужа вам..." Но у него хватило мужества, здравого смысла и чувства долга даже в мыслях не дать воспламениться фантазии, порожденной гордыней. Сукин сын, великосветский шкода - это не его амплуа. Усилием воли, скрепя сердце, Игорь перевел свое внимание в другую плос¬кость самоанализа. К разряду хлюпиков он себя отнюдь не причислял. Наоборот, даже самая пристрастная проверка обнаруживала в нем такие мужские качества, как силу духа, развитое чувство долга, верность слову, товарищам, рыцарство по отношению к женщинам и вообще слабым, выдержка и самодисциплина... А вот страс¬тями природа обделила его. Неужели весь запас этого пламени он уже израс¬ходовал, так быстро и "непроизводительно" растратил на Марго и Киру?! В период, когда еще "молоко не обсохло". Неужели он уже никогда не испытает трепетного восторга и сладостных сердечных мучений? Неужели он обречен стать современным Печориным? Такая мрачная перспектива не на шутку испугала его. Он почувствовал себя опустошенным.
Дело еще осложнялось тем, что и в отношении избранной специальности чувства его почти угасли, былая пылкая увлеченность сменилась депрессией, усталостью, от¬дельные всплески заинтересованности, порой возникавшие на серой глади безразличия, вскоре пропадали, не оставляя заметного следа. Внешне это, правда, тоже еще не проявлялось и все как будто оставалось по-преж¬нему. На курсе его слава "профессора-доктора" не померкла. К нему, как и раньше, обращались, он никому не отказывал, и еще не было случая, чтобы он ошибся или не дал исчерпывающего ответа. Но в нем самом, внутри, после "прокатки валками партийно-комсомольского обжимного стана", после “Азовстальстроя” и Зины что-то надломилось, разладилось, опустело. Он продолжал по инерции выполнять все, что формально требовалось, но без энтузиазма. Первым признаком потери вкуса к занятиям явилось то, что в последнее время "профессор" все реже пользовался специальной литературой, ограничиваясь, как основная масса студентов, одними лишь "допущенными" учебниками.
Из предметов, читаемых на четвертом курсе, больше других занимали его лекции по железобетонным конструкциям, главным образом, благодаря ис¬кусству лектора. Сорокалетний профессор Самуил Семенович Фастовский - представительный, всегда изысканно одетый, моложавый, но вели¬чественный, монументальный и малоподвижный, передвигающийся точно ры¬царь в тяжелых доспехах, с крупными чертами лица, высоким крутым лбом, большими голубыми глазами слегка навыкате, совершенно лысым черепом и обильной растительностью на руках - уже одним своим видом приковывал к себе внимание. Речь его тоже была изысканной и отточенной, но в то же время простой и доходчивой. Однако основным достоинством Фастовского как лектора Игорь считал манеру подачи материала: не в виде суммы застывших понятий, скучных догм, законченных формул и формулировок, ко¬торые студенту надлежит лишь "сдать", а как развивающуюся науку, причем как раз на крутом ее повороте, когда пересматриваются старые представления, выясняются общие закономерности, противоборствуют "школы". Говорил профессор спокойно, строго, без излишних эмоций и жестикуляции, без не относящихся к предмету "лирических отступлений", только по существу. Изложе¬ние спорных или еще ждущих своего разрешения проблем неизменно начина¬лось у него с фразы, содержащей слово "подчеркнуть": "необходимо подчерк¬нуть", "нелишне подчеркнуть", "считаю нужным подчеркнуть" и т. п. И это слово, произнесенное с четким разграничением букв "д" и "ч" служило для Игоря сигналом к включению повышенного внимания.
Интриговали юношу и связанные с Фастовским "околонаучные" обстоятельства. Самуил Семенович блестяще защитил в Москве докторскую дис¬сертацию в год окончания войны, тогда же вернулся в Харьков и приступил к чтению курсов одновременно по строительной механике и железобетонным конструкциям. Кафедрой железобетонных конструкций заведовал учитель Фастовского, тот самый монархист и строитель врангелевских укреплений, с которым Игорь давно считал нужным расправиться, автор классического, по оп¬ределению Фастовского, труда "Введение в теорию железобетона", крупней¬ший специалист, но человек явно политически неблагонадежный, запятнавший себя сотрудничеством с немецкими оккупантами. После освобождения Харькова он до кон¬ца дней своих, как ни странно, не только оставался на свободе, но и продолжал заведовать кафедрой и умер в прошлом году своей смертью, хотя Мокритин под него подкапывался. Од¬нажды, когда во время обсуждения на собрании очередного постановления ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам секретарь парткома публично усомнился в желании и способности маститого ученого воспитывать молодежь в духе советского патриотизма, беспартийный Фастовский неожиданно для многих под¬держал Мокритина.
Поговаривали, что и в научном плане в последнее время между двумя профессорами-докторами "кошка пробежала". В беседе, невольным свидетелем которой Игорь оказался на кафедре строительной ме¬ханики, мнения ее участников резко разделились: одни в весьма нелицеприятных выражениях осуждали Фастовского, дерзнувшего публично под¬нять голос против Учителя, прямо обвиняли его в карьеризме и подсижива¬нии, другие, преимущественно молодые, считали его выступление, в кото¬ром давалась политическая оценка поведению корифея железобетонной науки при немцах, вполне правомерным, принципиальным и правильным. А что каса¬ется разногласий по научным вопросам, так тут и говорить нечего. Фастовский сам, по оценке споривших, уже входит в "первую пятерку" ученых железобетонщиков стра¬ны, и по тем или иным научным вопросам вполне может сметь свое суждение иметь. А замазывать разногласия и разводить "цирлих-манирлих" - это не по-большевистски. За новое надо бороться. Кроме того, дискуссии теперь вообще в моде...
Игорь участия в беседе не принимал, но мысленно был на стороне этих последних. Формулу: "Платон мне друг, но Истина дороже" он всегда считал своим руководящим жизненным принципом. Он с интересом слушал лекции Фас¬товского, с интересом присматривался к нему во время лекций, стремясь постичь суть этого человека, понять образ его мыслей и действий. А взя¬тую в библиотеке классическую книгу "Введение в теорию железобетона" так до сих пор и не открыл. Та же участь постигла и тоненькую книжечку профессора Жемочкина "Расчет упругой заделки стержня" (изгиб стержня в полупространстве), которую еще месяц назад дал ему для прора¬ботки его научный руководитель по студенческому научному обществу доцент Пивоваров.
Игорь не в восторге, мягко говоря, от своего научного руководителя и неудовлетворенность, которую он сейчас остро почувствовал, накапливалась посте¬пенно. Началось, по-видимому, с легкой обиды на заведующего кафедрой. Александр Семенович Шестопал, на словах расточая юноше похвалы и пророча ему ве¬ликое научное будущее, вместо того, чтобы лично пестовать "наслед¬ника", как было вначале, перепоручил его "выскочке" и в суть работы своего про¬теже не вникал. А Пивоваров обрадовался "ишаку" и "запряг пахать на соб¬ственном поле" (образное выражение Селеневича, искренне жалевшего друга, на котором всякий, кому не лень, норовит поездить), загрузив Игоря тру¬доемкой и скучной лаборантской работой: поручил проделать множество расчетов сложных рамных систем методом, который пока еще всюду назывался именем его иностранного автора Харди Кросса, построить несколько десятков графиков для своей докторской диссертации, разумеется, с подобающей тщательностью и аккуратностью (на это ушло несколько плотных вечеров, так как на графиках нужно было отмечать соответствующими условными обозначениями и раз¬ноцветной тушью данные разных исследователей), считывать машинописный текст, вписывать в него формулы и тому подобное. Все это, конечно, выполнялось совершенно бескорыстно, "не в службу, а в дружбу" и до сих пор Игорь не усматривал в таких услугах ничего зазорного. А теперь вдруг ощутил себя обиженным, униженным и оскорбленным, а Пивоварова - кровопийцей-эксплуататором. С какой это стати он должен обслуживать "ловца степени", который к тому же фактически и не руководит им?..
Когда-то в компании родителей кто-то из гостей вспоминал одного ныне здравствующего профессора анатома, который начинал свою деятель¬ность на кафедре с того, что регулярно подносил заведующему кафедрой "мерзавчик" с водкой. Тон рассказчика был нехорошим, хихикающим. Игорю это не понравилось, но по сути он сплетника не осуждал. Сам он никогда не позволил бы себе строить отношения с учителем, даже академиком, на такой основе. Кстати, тогда же произносили имя другого анатома, менее известного, даже, кажется, не "остепененного", но настоящего ученого, подвижника, который был настолько увлечен своим делом, что препарировал трупы прямо на поле боя, под огнем. Для чего это ему нужно было, Игорь не вникал, но действовал тот врач по-зуевски. Пивоваров на такое не способен. Он, по оценке Игоря, "бумажная душа" и "себе на уме"...
Перед Игорем тут же всплыла картина: он, Зуев на трибуне в роли гене¬рального прокурора, а Пивоваров в углу на сцене - растерянный, расхри¬станный, сгорбленный, пришибленный, пригвожденный к позорному столбу его, Игоря, разоблачениями. Игорь почти физически ощущал, как его кри¬тические стрелы с наконечниками, начиненными принципиальностью и благо¬родным гневом, разят и пронизывают жалкую фигуру доцента под одобритель¬ные возгласы многолюдного собрания. Выглядело все это в воображении Игоря исключительно эффектно. Но едва он попробовал облечь свой гнев и принципиальность в конкретные слова, видение исчезло. Оказывается, ему сказать нечего. Оказывается, он, Зуев, делает из мухи слона, уподобляясь тем "партийным выскочкам", которые, не имея ничего за душой, пытаются выбиться на волне огульной критики, охаивания и обвинений в том, в чем сами "ни бе, ни ме"... В чем, собственно, он может обвинить своего науч¬ного руководителя на общественных началах? Какие претензии предъявить? Да, Пивоваров пользовался услугами прикрепленного к нему работящего, добросовестного и аккуратного студента. Но как пользовался? Не заставлял же он в буквальном смысле копать землю на своем огороде, качать своих детей в люльке, таскать жене сумки с базара! Пивоваров взялся за очень нужную и полезную работу. Честь и хвала ему за это. Рассчитывать слож¬ные статически неопределимые рамы - дело весьма кропотливое, трудоемкое, доступное далеко не каждому даже опытному проектировщику. Облегчить этот труд, сде¬лать его более производительным, разработать относительно простые таблицы, в которых могли бы разобраться тысячи рядовых "считакеров" - задача важная и благородная, долг ученого и его прямая обязанность. Недаром выдающийся ученый в области строительной механики академик и генерал Галеркин в блокадном Ленинграде корпел над составлением таблиц для расчета плит, опертых по контуру. Быть привле¬ченным к выполнению столь нужной инженерам работы - честь для начинающего. Тут не браниться надо, а гордиться и благодарить за доверие. Да и польза ему, Зуеву, здесь прямая, отличная тренировка, навык. Теперь он "щелкает, как ореш¬ки" любые многопролетные многоярусные рамы с любым сочетанием нагрузок. Так что благодарить надо не только за доверие, но и за науку, и не толь¬ко благодарить, но и платить. Чем? Хотя бы помощью шефу в его диссертации, тем более, что диссертация тоже посвящена полезному, сложному и мало разработанному вопросу и, в конце концов, нужна не только самому соиска¬телю. Игорь вообще до сих пор еще никому ни разу не отказал в помощи. Почему он должен отказать в ней научному руководителю? Разве можно себе представить, чтобы Сергей Васильевич или, скажем, Дина Иосифовна отка¬зали в помощи Крикуну?
Или взять Костю Зуева. Он целыми днями что-то мастерит для школьного физического кабинета. Только вчера Игорь в сердцах отчиты¬вал брата за то, что тот буквально завалил их общую комнату "железками", а сейчас с гордостью и нежностью подумал о нем, а заодно и об учителе физики, сумевшем так увлечь ребят. Игорю в этом смысле не повезло. Пиво¬варов никаких попыток увлечь подопечного не делал, то ли по причине за¬нятости, то ли из-за отсутствия педагогического дара, то ли вследствие сухости натуры - до сих пор Игорь это не анализировал - а просто дал юно¬ше задачу и указал литературу, даже не потрудившись объяснить кому нужна эта задача, какое "белое пятно" закроет, что сулит ее решение. И Игорь не воспламенился. Работа еще до ее начала показалась ему мелкой и скучной. Вот если бы доцент привлек его к разработке методов расчета массивных фундаментов, чем занимался сам, да еще раскрыл бы перед ним заманчивые перспективы, как это всегда делал Пучков... "Чудак человек, - усмехнулся Игорь, - ведь при таком подходе я мог бы сделать для него в десять раз больше, чем сделал, и еще в рот бы ему смот¬рел. Сам себя наказал".
Игорь чувствовал в себе силу свершить нечто значительное, впечатляющее. В глубине души он еще не расстался с надеждой разработать всеобъемлющую теорию точного расчета любых конструкций на любом основании. Он огорчен тем, что его потенциал, его внутренний огонь используется крайне слабо, и по поводу того, что у него нет настоящего Учителя, наставника - друга, который пестовал бы его и которому он был бы предан всей душой. Как Крикун и отец. Но что же делать? Пивоваров, и даже заведующий кафедрой строительной механики высокой "должности" Учителя, по понятиям Игоря, не соответст¬вуют. Мелькнула даже мысль, что Пивоваров специально, из зависти и бояз¬ни соперничества держит его в стороне от "большой" науки, но это пред¬положение показалось ему слишком уж лестным, чтобы он принял его в качестве рабочей гипотезы. "Знать не судьба", - сказал он себе со вздохом, усмиряя гордыню и укладывая маршальский жезл до времени на дно своего пока еще солдатского ранца. Нет, обвинить доцента и, безусловно, в недалеком бу¬дущем профессора-доктора и заведующего кафедрой (Шестопалу уже стукнуло 75) в подлости и мошенничестве нельзя. Он знающий серьезный ученый, хотя, если будет со всеми вести себя так, как с Игорем, никогда не будет окружен учениками и не оставит после себя "школу". Ну что ж, рассуждал дальше Игорь, бывали же большие ученые и без школ, ученые-одиночки. Это еще не причина для нападок и, тем более, для осуждения. И, наконец, где сказано, что учитель должен из кожи лезть вон, чтобы завлечь ученика, а не ученику следует по крохам собирать рас¬сыпаемые учителем дары, не переставая благодарить сеятеля за науку. Не исключено, что какой-то резон и был в том, что когда-то учеников для начала отдавали мастерам в услужение? Формы, конечно, были уродли¬вые. А по сути...
В свете такого подхода претерпела изменение и оценка личности услужливого анатома и его взаимоотношений с руководителем. Нет, на одних "мерзавчиках" в профессора-доктора не выбьешься. Все, вероятно, происходи¬ло иначе: в способном и трудолюбивом ассистенте академик разглядел своего будущего преемника, продолжателя "трупного" дела, потому и приблизил к себе, потому и принимал от него "не в службу, а в дружбу" различные мелкие услуги, в том числе и в виде "мерзавчиков". Ученик рос, набирался ума и опыта, участвовал в таких важнейших работах Учителя, как бальзамирова¬ние тела Ленина и составление знаменитого анатомического атласа, который стоял на видном месте и в кабинете Крикуна, и в квартире Зуевых. Прошло время, и бывший ученик, уже профессор и заведующий кафедрой, перед войной вместе со следующим поколением учеников и помощников, в том числе собственным сыном, удачно набальзамировал тело Пирогова, поскольку ста¬рый бальзам за полсотни лет изрядно выветрился. Об этом тоже упоминали в компании родителей, как помнилось Игорю, в связи с выходом на экраны фильма "Пирогов". Вот она - научная наследственность. Здесь уж точно при¬обретенные признаки наследуются. Все правильно, академик свое дело сде¬лал и мог умереть спокойно.
А строитель-монархист? С какими чувствами покидал он земную юдоль, зная, что его ученик и преемник предал его? И опять изрядно заколебалась уверенность Игоря в безусловной правоте Фастовского. На короткое время выпады, осо¬бенно публичные, окрепшего ученика против одряхлевшего учителя показа¬лись Игорю проявлением черной неблагодарности, "закона джунглей", ког¬да молодой тщеславный самец завоевывает свое право повелевать стадом в кровавой схватке со старым предводителем (Крикун как-то по аналогичному поводу рассказывал про ученого немца, который принципиально не брал се¬бе способных сотрудников, говоря, что “способные люди способны на все”). Но только на короткое время, чтобы затем со всей убежденностью заклей¬мить немца, а к Фастовскому почувствовать еще большее уважение и чуть ли не приравнять его поступки к подвигу. "Дело по делам, а суд по форме, - возразил юноша сам себе, - одно дело - помогать в диссертации, в хозяйстве, где угодно. И совсем другое - идти против совес¬ти, если не разделяешь научных взглядов или идейных убеждений, замалчи¬вать, а не бороться с устаревшим и рутинным, подлостью и предательством". Он еще с натяжкой соглашался в этом плане понять и простить женщину, ко¬торая в своем ослеплении страстью не замечает пороков любимого, но для себя такой "либеральный" подход считал совершенно неприемлемым. Формула "Платон мне друг..." полностью сохраняет силу. Ну, а если "Платон" к тому же изменил Родине? Фастовский был окончательно оправдан. Но помимо этого важного результата логика рассужде¬ний привела Игоря к еще одному не менее важному заключению: он, наконец, понял, чем его не устраивает Пивоваров в качестве научного руководителя. Все очень просто: у них разные склонности. Пивоваров - отвлечен¬ный "считакер", он живет в мире схем и уравнений, его стихия - методы решения задач. Конструкции, сооружения, строительные материалы, узлы сопряжения и прочие реальные вещи его не интересуют. Для Игоря же, как и для Фас¬товского - теперь юноша утвердился в этом мнении - строительная механика только средство для достижения практической цели: поднять подорванную доменную печь, перекрыть зал небывалых размеров железобетонным куполом, возвести плотину или высотное здание на слабых грунтах и тому подобное. Такой же склад ума у Пучкова. Игорю это импонирует. Но у Алексея Леонтье¬вича свой путь решения задачи: не уточнять расчет за счет его усложнения, не подчинять строительную механику замыслу инженера и архитектора, а наоборот: конструктивными решениями упрощать схему, подгонять ее под извест¬ные простые формулы и всегда "в запас". Игорь уже не раз подмечал, что Пучков не шибко силен в математике, теории упругости. Инженер он отличный, "чувство конструкции" развито у него превосходно, помощь строителям от него огромная, все его уважают и ценят. Но кто из них больше "ученый" - он или Пивоваров? И кто важнее? "Праздный вопрос, - сам себе ответил Игорь, - мамы всякие нужны, мамы всякие важны".
Первая радиограмма, переданная великим Поповым, состояла всего из двух слов, и этими словами были: "Генрих Герц". Так кронштадский инженер-физик отдал дань своему великому предшественнику. Но доктор Герц занимался отвлеченными физическими опытами, "чистой наукой". Он только доказал реальное существование электромагнитных волн, распространяющихся в пространстве со скоростью света. Больше ничего. Ни о каком практичес¬ком использовании своего открытия он и не помышлял. И, кстати, открытие электромагнитного излучения в строгом смысле принадлежит не Герцу, а Максвеллу, который теоретически предсказал и математически описал явле¬ние. Герц этого не отрицал, так что если бы он сам сконструировал пере¬датчик и приемник, первая его радиограмма должна была бы выйти в эфир с именем Максвелла, а последний, вероятно, воздал бы должное Фарадею, и так далее. Все правильно. Так и должно быть. Благородные люди иначе пос¬тупать не могут. Каждое новое сооружение должно иметь под собой прочный фунда¬мент, основание, каждый новый ярус пирамиды, именуемой цивилизацией, по¬коится на нижележащем. Еще Ньютон сказал: "Если я вижу немножко дальше Декарта, так это потому, что я стою на его плечах"...
"Но каков учитель!" - У Игоря даже от изумления дыханье сперло, когда он сообразил что именно от школьного учителя физики через Костю дошли к нему эти сведения. Вот настоящий Педагог, Воспитатель. Умница, наверное, честный и благород¬ный человек. И к тому же смелый, если в наше время гонений на "низкопок¬лонников" не побоялся поведать детям, что Попов сознательно не взял па¬тент на свое эпохальное изобретение, считая Герца его соавтором. Вероятно, русский гений поступил опрометчиво и не совсем пра¬вильно с нашей теперешней точки зрения, поступившись приоритетом своей страны и отдав его в руки дельца Маркони. Но зато какое величие и благо¬родство души явил потомкам. Справедливость в отношении приоритета в кон¬це концов не может не быть восстановлена. Это только дело времени. А вот красота души - это вечное. И как ловко, ненавязчиво учитель физики сумел преподнести сии непреходящие ценности, искру какого пламени в мальчишеских сердцах высек!..
Игорь снова по-хорошему позавидовал, на сей раз Косте, которому так повезло с учителем именно физики, любимого предмета брата. Впрочем, здесь, видимо, все взаимосвязано, любовь к предмету приходит чаще всего через любовь и привязанность к педагогу. Игорь это по себе знает. А у Милы большинство девочек подало заявления на химфак университета или в Химико-технологический. Вспомнился Игорю разговор с Голубками о педагогике на картофельном поле. Теперь ему было бы что возразить учительнице. Нет, не перевелись еще в советской школе настоящие педагоги. Костиного учителя физики внешняя благопристойность, правдоподобие вместо правды и лицемерие вместо нравственности не устроят, как и борьба за отметку вместо борьбы за знания. Как и сибирского усача-русача. Им, конечно, трудно в наше время. Но когда подвижникам бывало легко?..
Игорь распрямил спину и поднял голову, гордясь настоящими учителями. И взгля¬нул на Божича. Тот сосредоточенно водил ногтем указательного пальца по строчкам журнала, морщил лоб и лизал кончиком языка колпачок авторуч¬ки. Его широкое открытое лицо выражало удивление и заинтересованность. Чувствовалось, что он целиком поглощен своим занятием и до напарника по дежурству, как и всего окружающего, ему нет дела.
"Нет, пожалуй, такой увлекающийся, горячий, бесхитростный парень не может быть доносчиком", - подвел Игорь итог наблюдениям, мысленно вычер¬кивая его из своего списка и констатируя про себя, что возвращается к исходной точке, с которой потянулась вся цепь его рассуждений - к "белой" зависти. Теперь предметом этой зависти было еще и то, что Юра оказался иск¬лючением из только что выведенного Игорем правила: он привязался к инженерной геологии не через учителя, а скорее вопреки ему, ибо преподаватель (Игорь даже не помнил его имени-отчества), казалось, делал все для того, чтобы отвратить студентов от своего предмета. Юру никто не агитировал, не заинтересовывал и он, по-видимому, отнюдь не считал, что кто-то обязан это делать.
Игорю очень хотелось спросить Юру, как это все получилось, но начинать разговор первым, если напарник не дает к этому повода - не в его правилах. Кроме того, ему было совестно перед самим собой за свои недавние нескромные притязания, хотя бы только в мыслях, как на роль генерального прокурора, так и на роль первого лю¬бовника. Он тихо вздохнул и принялся читать "Происхождение жизни".
Вначале материал совсем не воспринимался, так как Игорь не мог переключиться и сосредоточиться. Чтобы понять смысл чита¬емого ему приходилось делать над собой усилие и чуть ли не к каждому аб¬зацу возвращаться по два-три раза. Потом постепенно втянулся. В частности, его заинтересовала гипотеза привнесения жизни на Землю из межзвездных пространств. Несмотря на то, что автор начисто отвергал такую возмож¬ность из-за смертоносного ультрафиолетового излучения, Игорю она почему-то не представлялась совершенно невероятной. Во всяком случае, если ее ловко "подбросить", она может на праздничной вечеринке оказать ему услугу, вызвав оживленную дискуссию и поставив его, Игоря в центр внимания компании. Он даже примерно представлял себе, в каком тоне и в каком "разрезе" каждый из участников беседы выскажется. Но при всем этом мысль его продолжала раздваиваться, не отпуская прежнюю тему и образ Фастовского. Юноша воспроизводил по памяти и, как заправский критик, анализировал, разбирая по косточкам лекции профессора, особенно первые, где излагались основные принципы, область применения и история развития железобетона от созданных “без понятия”, по наитию, лодки и цветочных кадок из проволочных сеток, обмазанных с двух сторон цементным раствором, до множества сложных и разнообразных конструкций зданий, высоких плотин, большепролетных мос¬тов, ажурных куполов и башен. В нескольких словах, мимоходом Самуил Семенович как-то коснулся и несущих конструкций мавзолея Ленина. Восхищаясь гармонией и выразительностью мавзолея, Игорь раньше не задумывался над его конструктивным решением. А тут узнал, что вся полная величия и торжественности красота и выразительность - и монолит черного лабрадо¬ра для постамента под саркофаг весом 20 тонн, и монолит-аттик над главным входом, с инкрустацией из красного порфира: "ЛЕНИН" (весом 60 тонн), и облицовка из полированного гранита - вся изумительная “застывшая музыка” общим весом около десяти тысяч тонн покоится на относительно легком железобетонном каркасе, железобетонном перекрытии и железобетонной фун¬даментной плите толщиной 90 сантиметров. И тут же профессор не преминул заявить, что многие проблемы еще не решены, в частности, проблема индустриальности, в связи с чем в последние годы у нас уменьшилось применение железобетона за счет стальных и деревянных конс¬трукций, то есть любознательным было указано направление поиска. Все это Игорь сейчас остро уловил и снова, как три с лишним года назад в вагоне московского поезда, у него перехватило дыхание и закружилась голова от нахлынувших захватывающих перспектив.
Его зах¬ватило нетерпеливое желание сейчас же приступить к осуществлению намеченного, в первую очередь связаться с Фастовским. Теперь он окончательно понял, что его решение работать в области железобетона под руководством Фастовского - это не мимолетная ветреная влюбленность, а окончательный, выстраданный итог, любовь до гроба. Это пришедшее к нему как бы внезапно решение было важным для него и с другой точки зрения. По своей натуре Игорь постоянно испытывал потребность иметь объект поклонения, жизненный ориентир, эталон человека и специалиста. Он сам себе еще не отдавал в этом ясного отчета, но подсознательно прикинул и пришел к выводу, что Самуил Семенович его представлениям о наставнике-друге в общем удовлет¬воряет. Вспомнился ему еще полный достоинства ответ Фастовского директо¬ру института, тому самому предшественнику Бондаря, который "ловил" по утрам у входа опаздывающих студенток. Однажды он засек и Фастовского. “Опаздываете, Самуил Семенович, - сделал ему замечание директор, - лекция-то уже началась”. "Никак нет, - ответил профессор, не останавливаясь и не ускоряя шага, - не началась. Без меня она никак начаться не может”...
Так Игорь сотворил себе очередного кумира. И тут ему явилось новое чудо. Если совсем недавно юношеский максимализм рисовал ему будущую жизнь в виде ненавистного Пушкину филистерского существования на фоне беспросветного серо-землистого неба над головой и чавкающего под ногами мелкого гряз¬ного болота; если он, как Пушкин, не приемля для себя участи медленного тления, почти искал случая "оборвать ход непокорной судьбы и озарить светом трагического конца потускневшую и обесцененную жизнь", то сейчас перед ним вдруг ярко вспыхнуло солнце или, говоря словами поэта, "душе настало пробужденье, и для него воскресли вновь и божество, и вдохно¬венье, и жизнь, и слезы, и любовь..." В том числе любовь к ближнему, ближнему в буквальном смысле слова, наиболее ближнему в данный момент, то есть к сидящему рядом сокурснику. Игорь теперь уже видел в нем не антагониста, а потенциального едино¬мышленника и друга. Юра с его крупным и словно обрубленным носом, широ¬кими скулами и торчащим в углу рта кончиком языка, стал ему вдруг очень симпатичен. В такой ситуации отсутствие контакта, отчужденность, не¬возможность поделиться радостью, выглядело уже неестественным.
- А что, инженерно-геологические условия Харькова представляют собой что-нибудь особенное? - бросил он пробный камень.
- Да нет, особенного ничего, - ответил Юра нехотя и не сразу. Этого ответа Игорь не ожидал. "Что же тебя в таком случае занимает? - красноречиво говорило его лицо. - Почему ты, отключившись от окружающего, как ребенок малый над захватившей его игрушкой, застыл над тетрадкой и даже язык высунул от удивления и натуги?"
- Ну, это, правда, как подходить, - поправился Юра, заметив реакцию собеседника. - Между прочим, до сих пор, как ни странно, инженерно-геологическая карта Харькова не создана.
- А она нужна? Может быть, в ней большой надобности нет, потому и не создали?
- Как сказать, - быстро огрызнулся Юра, блеснув на Игоря неприязненным взглядом. - Можно, конечно, строить и так. Между прочим, когда-то и без расчетов строили...
Игорь не собирался препираться и пикироваться. Он был настроен мирно и дружелюбно, поэтому поспешил сгладить возникшую остро¬ту:
- А я ничего, я просто спросил.
- А я просто отвечаю.
Юра сделал паузу и некоторое время сидел насупившись. Но потом складки у его переносицы постепенно разошлись и он, видимо, поддавшись иску¬шению поделиться тем, что его занимает, сам заговорил.
- Всю территорию Харькова можно разбить на несколько террас. Та, на которой мы с тобой сейчас находимся, простирается от завода "Серп и мо¬лот" через Конный базар, площадь Тевелева, Театральную площадь до Холод¬ной горы. Тут сверху залегают лессовидные суглинки, а под ними аллюви¬альные пески и супеси. Мощность слоев песков, глин, суглинков очень раз¬ная. Свойства их тоже. Допускаемое напряжение на грунт может колебаться от полутора килограммов на квадратный сантиметр до трех килограм¬мов - все-таки разница! - а там, где среди песков много прослоев рыхлых суглинков и глин лучше вообще делать искусственное осно¬вание. Такая же картина и с обводнением: в районе Благовещенского базара уровень грунтовых вод расположен на глубине два метра, а около Госпрома - глубже, чем на десять метров...
- Понятно, - охотно согласился Игорь. Он в самом деле оценил эту ра¬боту как практически полезную. Но его, главным образом, интересовала не сама суть работы. Он спросил об этом только для того, чтобы собеседник разговорился. Теперь, когда Юра откликнулся и контакт установлен, Игорь перешел к главному вопросу без дипломатических увер¬ток.
- Но почему ты вдруг занялся этим? Почему именно инженерной геологией, а не, скажем, технологией строительного производства или еще чем-нибудь другим? Кто тебя надоумил?
- Никто. Сам. Меня еще в детстве мучил вопрос, как и почему залегают слои, которые я видел в карьере около кирпичного завода. И еще оползни в оврагах, где мы играли в войну. Я тогда думал, что человек, который знает это, должен быть очень умным и ученым.
- А наш преподаватель по инженерной геологии, забыл как его... шибко умный и ученый?
- Дело понимает... не хуже многих ученых. - Юра опять набычился и Игорь, сообразив, что совершил оплошность, поспешил погасить иронический блеск в глазах.
- Это он дал тебе такое задание и литературу?
- Угу, - промычал Юра и снова взялся за ручку.
- У нас в институте как-то этому предмету внимания не уделяют. Это на¬верное в университете... - сказал Игорь первое, что пришло в голову, лишь бы что-нибудь сказать и не упустить нить разговора. Он и не предполагал, что попал, как говорился, в десятку, затронул самый "живой нерв".
- Я как раз туда и собираюсь, - сказал Юра.
- Куда? - не понял Игорь, - в Университет?
- Да.
- Ты?
- Да.
- Когда?
- Теперь, может быть, сразу после сессии... не знаю...
- Что ж тебе раньше помешало?
- А... - Юра махнул рукой и замолчал. Молчал и Игорь. Он догадывался, что в душе собеседника происходит какая-то борьба, что он созревает для исповеди, и сам опустил глаза в книгу, прислушиваясь к биению собственного сердца. Но пауза сильно затянулась, и Игорь решил снова перебить ее.
- Погорячился? - спросил он, намекая на тот неприятный инцидент на эк¬замене по инженерной геологии.
- Было.
Юра снова надолго ушел в себя, но Игорь больше попы¬ток втянуть его в разговор не делал. Когда он "дозрел" оболочка прорва¬лась сама.
- У нас в роду все горячие. Это в отца... Я не знаю, есть гены или нету. Мама у нас тихая, смирная, мухи не тронет. А отец был буян, осо¬бенно спьяну... а это часто случалось. Приходил побитый, изорванный, грязный... А если на улице не удавалось "выпустить пар", матери и нам, детям, доставалось. Не сладко нам жилось. Сейчас вспоминаю - и то муторно ста¬новится. Мать знаешь что недавно сказала? Это грех, говорит, но когда мужики на фронт уходили, я, говорит, как другие бабы не голосила, я, говорит, вроде даже рада была... натерпелась, бедная... С войны отец не вернулся. Что, где, как - не знаем. Ни писем, ни похоронки не было. Мы не разыскивали. Так-то... Нам со старшим братом, не говоря уже о сестре, начисто отбил охоту к спиртному. Терпеть не могу пьяниц. А все равно наследственность. И без водки, бывает, срываемся...
Мой брат во время войны в железнодорожных войсках служил, он перед войной ХИИТ окончил. Назначили начальником од¬ной прифронтовой станции. Ну, назначили - работал. Немцы наступали. Нужно было убрать со станции эшелоны с важными грузами. Старался. Мотался, как угорелый. Не ел, не спал. А тут какая-то шишка с тремя шпалами в петлицах без конца путается под ногами, не железнодорожник, толком ничего не понимает, а во все вмешивается, распоряжения началь¬ника станции отменяет, суетится, кричит, пистолетом перед носом разма¬хивает. Только панику сеет. Ну, Вовка, значит, брат мой, и врезал ему как следует. Чтоб не мешал. Эшелоны увел вовремя, немцам они не достались. А сам угодил в штрафную роту и вместо награды был разжалован. Потом его ранило... смыл, значит, кровью свое преступление. – Юра иронически скривил губы. - После госпиталя восстановили в звании и долж¬ности, в партию приняли. Закончил войну в Вене, капитаном, с наградами. После войны работал начальником станции у нас на родине, недалеко тут, на перегоне между Белгородом и Курском. Все вроде было ничего, с началь¬ством ладил... пока черт не дернул выступить на районной партийной кон¬ференции с критикой первого секретаря райкома и председателя райиспол¬кома, которые уже после постановления о денежной реформе положили на сберкнижки крупные суммы денег, задним числом...
Юра опять замолчал и долго сосредоточенно глядел в одну точку в тет¬радке.
- Ну и что? - осторожно подтолкнул Игорь.
- А ничего. Как и тогда, на фронте. Исключили из партии и сняли с работы. Спасибо, хоть на свободе оставили. А то и упечь могли. Теперь в грузчики подался... жить-то надо. И на том, значит, спасибо. Паны... да что паны... Разве помещики могли себе такое позволить? Большевики, называется. Если б ты знал, как живут и что вытворяют... Стрелять их мало. Между прочим, немцы таких вешали. Своих, оккупантов. Не веришь? Точно. Я от нескольких человек слышал. Один из гебитскомиссаров... ну, это их районный начальник, вроде, значит, секретаря райкома, князек маленький... ма¬лость перегнул, лишнего нахватал, гарем будто у себя устроил или еще что. Ну вот, вызвали его, значит, в гестапо, здесь на Совнаркомовской, собрали во дворе других гебитскомиссаров, зачитали приговор и тут же по¬весили. Так то ж завоеватель, оккупант, "высшая раса". Он же сюда за тем пришел, за то воевал, жизнью хотя бы рисковал. Между прочим, наших в Германии, Вовка мне говорил, по приказу Жукова тоже за мародерство расстреливали. А эти... - Юра в сердцах сплюнул на пол и растер плевок ногой. - Пакость одна. Пьют, развратничают, колхозным добром как своим распоряжаются... Да еще б хоть распоряжались, как следует. А то... Тьфу... бандиты - и больше ничего, грабят - и все, а там хоть пропади все пропадом. Хуже оккупантов. Пом¬нишь, в кинофильме "Чапаев": "белые пришли - грабют, красные пришли - грабют... карусель получается". Точно. Понахватались и добра всякого, и де¬нег, жуликам в артелях разных потакают, взятки от них гребут.
Знаешь, спрашивают: какая разница между Америкой и нами? У них если есть деньги - есть и власть. А у нас, значит, наоборот, есть власть - есть и большая деньга... Или еще анекдот рассказывают, как к одному секретарю обкома мамаша из деревни в гости приехала. Не знаешь?.. Ну вот, приехала, значит, мамаша к сыну на побывку. Первый раз с тех пор, как он пацаном из деревни на заработ¬ки от голодухи уехал. Лет пятнадцать не виделись. Ну, посмотрела, зна¬чит, старушка день-другой, как партийный начальник живет-поживает... а он еще перед ней фасонит, власть свою показывает, богатством хвастается, продукты ему всякие машинами завозят... посмотрела, зна¬чит, бабка день-два, а на третий стала потихоньку пожитки свои собирать. Сын ей: "Ты что, говорит, маманя, торопишься? Разве плохо тебе тут? Не хватает чего? Или по деревне соскучилась?" "Да нет, говорит, сынок, хо¬рошо тут у тебя, даже очень хорошо. И скучать мне там не по ком. Сам знаешь. Да только боюсь я, сынок. А вдруг красные опять придут?" - Юра невесело усмехнулся. - Я б их всех в расход пустил, - заключил он, снова сплюнул и растер каблуком. - И сестра моя заодно загудела. - Эта совсем ни за что... так, на всякий случай, за компанию выперли. Она в районной газете работа¬ла. Чтоб не повадно было никому на начальство капать... Произвол! Барст¬во дикое! Или как?
В ответ на этот прямой вопрос Игорь слегка кивнул в знак согласия. И окончательно снял с него все подозрения в доносительстве.
- И пикнуть нельзя. Ничего никому не докажешь. В область ездила - ни¬чего. Сталину писала - письма перехватывают...
- Слушай, - перебил его Игорь почти радостно. - У меня есть в Москве одна знакомая, ну, родственники... дядя родной в Совете Министров ра¬ботает. Давай я ему ее письмо перешлю. Понимаешь, напишу ему на домаш¬ний адрес и в конверт вложу ее заявление...
Игорь остановился и невольно задержал дыхание. Все идет к одному! Так или иначе, тем или иным путем, под тем или иным предлогом он должен вст¬ретиться со Сталиным, открыть вождю глаза, вразумить его, предостеречь. Мысль о том, что вокруг "трона" кишат враги, снова вынырнула из кладовых памяти. В который уже раз! Чем больше и ближе сталкивался он с "нашими порядками", тем яснее видел на каждом шагу "коварные происки", "руку и почерк" вредителей и шпио¬нов. И снова напомнил сам себе про тактику презренных наймитов империализма: усыпить бдительность товарища Сталина непомерным его восхвалением, почти обожествлением, отвлечь его внимание на второстепенные вопросы - литературу, искусство, биологию и прочую "надстройку", чтобы беспрепятственно орудовать и тво¬рить свое черное дело в "базисе". Даже отмена смертной казни показалась теперь Игорю происками - в случае, если карающая рука революционного правосудия все-таки настигнет врага, дать ему возможность выжить, а потом сообщникам – выручить. Но что делать? Как со всем этим бороться? Ничего другого, кроме как сигнализировать вождю и учителю, на ум не приходило.
Смущало юношу только одно обстоятельство. Если ему, желторотому студенту, все так ясно и понятно, то другие, более сведущие и опытные, тем более должны все прекрасно видеть и понимать. Так почему они молчат и не действуют? Чего ждут? На кого надеются? Конечно, в провидение, предназначение и прочую поповскую дребедень Игорь не верит. Но как-то в разговоре с ним Света Ольховская высказала мысль, которая показалась ему удивительно интересной и глубокой. Светлана сказала, что убежденность в своем особом предназначении, в том, что бог избрал именно ее, крестьянскую девушку Жану. д’Арк орудием своей воли давала юной предводительнице французов силу, уверенность, вдохновение и мужество, заменявшие ей опыт и мудрость. История знает много и других примеров, когда "дух" побеждал тупую силу. Иногда в своих глубоких тайных помыслах Игорь, увлекаясь, на короткое время отводил себе миссию Орлеанской девы. Но реализм быстро брал верх. Теперь он тоже не дал фантазии унести себя в заоблачные выси. Он ставил перед собой скромную и вполне осуществимую цель: переключить внимание вождя с второстепенного на главное. А что делать, как найти то звено, потянув за которое можно вытащить всю цепь - это он предоставлял товарищу Сталину. Именно в таком аспекте рисовался перед ним разговор с вождем. Дело родственников Юры в принципе здесь ничего не меняло. Тем не менее, было от чего сжаться, а потом сильно забиться его сердечку: теперь появился некий внешний толчок, реальный повод, который должен заставить его приступить к действию. В этой связи его предложение Юре представлялось ему как сле¬дующий важнейший этап развития событий, чтобы не сказать громко - перст судьбы! И сразу закипело, забурлило воображение. К письму-жалобе Божичей он приложит свое письмо, предельно лаконичное и убедительное. Прой¬дет несколько томительных дней ожидания, затем он получит официальное приглашение такого-то числа к такому-то часу явиться в Кремль.
Сценарий встречи со Сталиным на этот раз разрабатывался Игорем под влиянием рассказа Пучкова о докладе директора Института сооружений Хрущеву в Киеве об организации выпуска на Украине железобетонных шпал. Соответствующая записка, объемом в одну страницу машинописного текста с изложе¬нием сути вопроса была передана одному из секретарей руководителя украинских большевиков заранее. Сам доклад занял минут шесть-семь и очень понравился Хрущеву, судя по тому, что тот отдал распоряжение "позаботиться, чтобы гость не скучал в столице республики, был устроен, как следует, и пешком не ходил". Выполнен, правда, по словам Пучкова, был только один пункт распоряжения: "гостю" дали направление в гостиницу (железнодорожный билет в Харьков он уже достал через техническое управление министерства строительства), но для Игоря такой прием послужил отправной точкой. Его письмо-сигнал бедствия состояло из коротких афористически емких фраз в стиле товарища Сталина, телеграфно аннотирующих стенограмму конференции строителей объектов черной металлургии в апреле прошлого года с собственными комментариями и заключением о том, что до настоящего времени ничего не изменилось, положение катастрофическое, кругом сплошной обман, очковтирательство, вор на воре сидит. Если не принять срочных мер и со всей решительностью не пресечь козни врагов, - они погубят матушку Русь, довершат то, что не удалось силой Гитлеру...
Вождь миро¬вого пролетариата и всего прогрессивного человечества остался доволен содержанием и формой письма, поблагодарил письменно Зуева за заботу о сохранении завоеваний революции, как во время войны благодарил за заботу о Красной Армии тех, кто за собственные деньги строил самолеты и танки. Это все, что Игорь в состоянии сделать. Он не знает действенных практических путей ликвидации безобразий, творящихся на каж¬дом шагу, кроме как пускать в расход всех нарушителей. Но они везде и всюду. Всех не перевешаете, как бросила в лицо оккупантам Зоя Космо¬демьянская. Да и вешателей не хватит. Тут нужна какая-то другая ко¬ренная ломка. Но какая? Начальник строительного главка, как Игорь помнил, не предложил ничего вразумительного. Руководящие работники трестов тоже.
- Ладно, подумаем, - донесся до его слуха далекий, как из колодца, го¬лос Юры.
- Обязательно. Просто необходимо. Этого так оставлять нельзя... пораспустились, сволочи... - Игорь остановил сам себя и широко раскрыл глаза, вдруг сделав для себя еще одно важное открытие из серии тех, на которые таким урожайным ока¬зался этот предпраздничный вечер. У него снова, в который уже раз за се¬годня, дух захватило. Он напряг ум, подыскивая слова, чтобы четко сформулировать новую и важную закономерность, грубый абрис которой промелькнул в его голове. И, боясь упустить нить, заговорил.
- Удивительная вещь все-таки получается... Во время прошлой сессии я слушал одну лекцию по музыке. Я тогда начал (не надолго) посещать симфонические концерты в филармонии и интересовался этим делом. Выступал какой-то деятель из Киева. Ругал, как водится, на чем свет стоит форма¬листов, которые пишут какофонии. Но дело не в этом. Тогда как раз пленум украинского ЦК рассматривал положение с му¬зыкой у нас в республике. В ответ на постановление ЦК ВКП(б) об опе¬ре "Великая дружба". Вообще, как ты думаешь, не слишком ли много вни¬мания партия уделяет музыке? Да еще в такое трудное время? Не слишком ли много шума вокруг этого?.. чтобы не сказать "много шума из ничего". Между прочим, как раз формалисты очень любят шумовые эффекты. За это их тоже ругают. Но я хотел сказать другое. В чем партия видит корень зла и причину всех бед с музыкой? В том, что в бывшем правлении Союза композиторов создалась затхлая атмосфера. Формалисты там правили монопольно, насажда¬ли слепое преклонение перед авторитетами, большей частью, ложными, за¬нимались самовосхвалением и проявляли нетерпимость к критике. Это гово¬рил лектор и так написано во всех постановлениях. А раньше то же са¬мое говорили и писали про Союз писателей, Союз архитекторов и так далее. Следовательно, знают где собака зарыта. Почему же прежде всего не наве¬дут порядок у себя в ЦК партии? Или, как в той латинской пословице: что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку? Точнее, быки норовят действо¬вать по образу и подобию Юпитера... Как ты думаешь? Неужели вожди не замечают, что у них под боком творится?
Говоря это, Игорь буравил взглядом лоб собеседника, испытывая однов¬ременно гордое чувство превосходства и будоражащее, щекочущее нервы ощу¬щение опасности, то "упоение в бою и бездны мрачной на краю", которое тонко подметил Пушкин. Высказанная мысль также показалась Игорю необыкновенно важной, чуть ли не новым словом в области исторического материализма. Конечно, - рассуждал про себя Зуев, - я свои заключения де¬лаю не на голом месте. Например, насчет архитектурного руководства нечто подобное говорил зам. декана архитектурного факультета, он же зам. секретаря парткома, а за ним студент Ялына. Но следующего шага - обобщения - они не сделали. А это важнейший, гигантский шаг, как шаг от простого наблю¬дения факта к теории. Это сделал я, это моя заслуга... Не только важней¬шего, но и опаснейшего шага, - добавил он мысленно, - поэтому я сейчас не только излагаю Божичу, случайному слушателю, суть своего открытия в "науке наук", но и проверяю его, причем почти таким же образом, как это делал герой фильма "Подвиг разведчика". Но я не боюсь. В Юре я теперь абсолютно уверен.
- Ну почему? Иногда и юпитерам, как ты говоришь, ну, не самым главным, конечно, но и не совсем стрелочникам, достается. В этом году, например, вышло специальное постановление ЦК ВКП(б). Оно касалось методов работы партийных и советских руководителей Чкаловской области. Не слышал? Во всех газетах было. Оно, правда, тебя не касает¬ся. Я тоже не читал. А Вовка мой с Танькой основательно его проработали. Интересное, скажу тебе, постановление. Очень даже интересное. Там написано все, про что ты говорил, как будто с тобой советовались. Руководили областью не по партийному, а по-чиновничьи. Собрания и активы прохо¬дили без критики и самокритики, без делового обсуждения, выступали одни и те же "оратели" по заранее заготовленным и проверенным инструкторами бумажкам, и так далее. Ну и что? Ну, кто-то в Чкалове погорел на этом деле. Другой сел такой же, если не хуже... Между прочим, в наших здешних краях был когда-то непонятный случай, когда царь Николай Первый, Николай Палкин... во... упек в Сибирь одного местного князька за то, что тот слишком уж измы¬вался над своими крепостными. Редкий, конечно, случай. Но был такой. 0 нем до сих пор помнят, детям и внукам пересказывают. Ну и что? Помещики что, перестали бить, продавать, унижать? Крепостное право перестало быть крепостным правом? То же самое можно сказать и про Чкаловских начальников. Их ведь взяли вроде только для примера. Чтоб другие для себя выводы делали. Так? А на деле что? Вовка пробовал было после этого постановления сунуться в область. С газетой. И не только с газетой. Он еще выписал из сочинений товарища Сталина цитаты. Одну я особенно запом¬нил. Дословно. Слушай. "Партия непобедима, - пишет товарищ Сталин, - если она не боится критики и самокритики, если она не замазывает ошибок и недос¬татков своей работы, если она учит и воспитывает кадры на ошибках партийной работы, если она умеет вовремя исправить свои ошибки. Партия поги¬бает, - Юра сделал красноречивое ударение на этом слове, подняв вверх палец, - если она скрывает свои ошибки, затушевывает больные вопросы, прикрывает свои недочеты фаль¬шивым парадом благополучия, не терпит критики и самокритики, проникается чувством самодовольства, отдается чувству самовлюбленности и начинает по¬чивать на лаврах..." Здорово сказано? Лучше не скажешь, правда? Прямо стихотворение в прозе. Ну и что? Из обкома его так турнули, что еле ноги унес.
"Как меня строительное начальство в Мариуполе с моими цитатами из Ста¬лина о пользе механизации и организации труда", - с горькой иронией по¬думал Игорь. Ему стало ужасно стыдно за свое недавнее чванство, за глупые дилетантские притязания на открытия и приоритет в "науке наук". Все эти пережива¬ния, вероятно, отражались на его лице, но Божич смотрел куда-то мимо него.
- Помнишь, зимой у нас судили двух дельцов из Гастронома, которые при¬прятали пару центнеров масла и еще каких-то продуктов? Заплатили за них старыми деньгами, а продавали за новые. Не помнишь? Ты что, газет не читаешь? Одному дали двадцать лет, другому пятнадцать. Во... А секре¬тарь нашего райкома по-прежнему жив-здоров. Да разве у него только день¬ги? А коровы, овечки, свиньи, гуси? И все содержатся в колхозах, за колхозный счет. А другие - исполком, земотдел, финотдел? - Юра опять смачно сплюнул. - Одного такого деятеля заставляли сдать личный скот в колхоз, так он ночью его зарезал и продал на базаре. Ну чем, скажи, не отъявленный кулак в период коллективизации, как нам про них сказки рассказывали? И ничего. Не поса¬дили, не сослали, не раскулачили. Даже выручку не отобрали. С одного места сняли, на другое хлебное поставили... Измельчали наши начальнички. Скурвились. Продают советскую власть... Страна на растерзание и разграбление отдана. Тут, брат, такая карусель... Везде блат, кумовство сплошное. Круговая порука. Безнаказанность... - Юра последнее слово произнес по слогам. - Она развращает. Понял?
- Это понимали еще древние римляне и греки, - воскликнул Игорь, делая для себя очередное открытие. - Когда за пять веков до нашей эры в Риме восторжествовала республика и вместо царя стали назначать консула, к нему приставляли "товарища", который наделялся правом вето... как теперь в Совете безопасности ООН. В трудные периоды, войны там или еще чего, назначался диктатор - но только на срок до шести месяцев. Когда опасность проходила, все восстанавливалось по-прежнему. То есть власть консула ограничивалась, чтобы он не вздумал пользоваться ею для себя во вред гражданам и отечеству.
- Правильно, - откликнулся Юра. - Даже при боге есть сатана.
- Правильно, - согласился в свою очередь Игорь. - Только трудно удержать. Надо глядеть в оба... Чего только не придумывали... Афиняне против попыток восстановления тирании применяли так называемый остракизм. Слово это означает - суд черепков. Каждый год собиралось народное собра¬ние и решало вопрос: нет ли у кого-нибудь, по их мнению, затаенного же¬лания стать тираном, то есть бесконтрольным правителем? Или даже иначе: не достиг ли кто-нибудь из сограждан такого влияния и могущества, что подобный соблазн может у него появиться? Участники народного собрания выцарапывали имя предполагаемого узурпатора на черепках и, если черепков набиралось достаточное количество, он изгонялся из Афин. В частности, остракизму в свое время подвергся Фемистокл - великий полководец, победивший гигантское войско персов...
- Как у нас сейчас маршал Жуков, которого отправили подальше от Моск¬вы, - откликнулся Юра, - хотя у него вряд ли были планы сделаться единоличным тираном. При живом-то... Если бы про такие планы пронюхали, не сносить бы ему башки.
И снова Игорь был пристыжен, но, в то же время, приятно удивлен и обрадован понятливостью Божича, образом его мышления и высказыва¬ний, в чем-то схожим с Аверковским. Он не только проникся уважением, доверием и симпатией к сокурснику, которого, оказывается, совершенно не знал до этой ночи, но и признал в нем, пожалуй, равновеликого себе единомышленника. И еще раз искренне раскаялся в том, что огульно занес его в список возможных "стукачей". Но, несмотря на все это, продолжать развивать тему в том направ¬лении, которое она приняла, и высказать вслух то, что сейчас всплыло в его мозгу, он не решился бы даже самому родному и близкому человеку, ибо в грешных помыслах своих всерьез, в качестве рабочей гипотезы до¬пустил признание полезности и даже необходимости иметь возле самого товарища Сталина "товарища", наделенного правом вето. Но кого? Разумеется, прежде всего он лихо примерил на эту архивысокую должность себя. Но он отлично понимал, что дело здесь не в личности, и не собственное непо¬мерное игрушечное тщеславие смутило его. Тут дело было в другом, значи¬тельно более фундаментальном, но в чем именно он пока точно сформулировать не мог. Скорее всего, думал он, в том, что по его понятиям, мерки, с которыми люди подходили к оценке своих собратьев, включая наиболее выдающихся из них, например, Ликурга и Александра Македонского, Петра Первого и Наполеона, даже Маркса и Энгельса, для Ленина и Сталина были куцыми. Сама возможность судить вождей мирового пролетариата, контроли¬ровать их действия, ограничивать их в чем-то, представлялась ему кощунс¬твенной и смехотворной. Так было до последней минуты. И это, как он теперь понял, было основной причи¬ной того, что крамольные речи Крикуна не доходили до него, как бы отс¬какивая от наружной оболочки мозга, сотканной из установившихся, "зат¬вердевших" понятий и образов. А тут вдруг в этой прочной оболочке обра¬зовалась брешь и в голову полезли опасные аналогии, почерпнутые из доре¬волюционной "Всеобщей истории", Плутарха и других сомнительных источников.
Вспомнились ему, например, рассуждения профессора-немца о двух истоках государственности на Востоке и Западе. По трактовке автора "Всеобщей истории", конечно, субъективо-идеалистической, как расценили бы ее Ямпольский и Лурье (каждый в своей манере – Игорь это ярко себе представил), общественный строй на Востоке почему-то сложился так, что всегда приводит к непомерному развитию власти царя, то есть организация идет сверху вниз. Права народа там настолько ничтожны перед всесильной волею монарха, что вообще нельзя говорить о таких понятиях, как закон, государственное право и личная свобода в западном значении этих слов. Там государство олицетворяет владыка, и в мощи и блеске царственного величия, даже в страхе, внушаемом царской властью, подданный на Востоке видит для себя предмет гордости, которая заменяет ему свободу. На Западе же, наоборот, сила, создающая государст¬во, направлена снизу вверх, исходит от единиц, индивидуумов. Здесь толь¬ко и могло сложиться понятие о личной свободе. А эллинам впервые удалось сознательно провести это понятие в жизнь общества и тем придать нравст¬венной деятельности человека новую силу и новый смысл. В этом, подводил итог профессор, и заключается их всемирно-историческая заслуга.
Измышления немца насчет западной государственности Игорю разбить не составило бы труда. Разве дикий произвол Калигулы, Нерона, Домициана был на Востоке? Разве они не присваивали себе титулов "государь и бог"? И разве относительно короткие периоды республиканского правления не сменя¬лись затем надолго кровавыми монархиями? Так что считать правилом, а что исключением? А всякие там Генрихи, Карлы, ЛЮДОВИКИ - разве они бесчинствовали на Востоке?.. Значит, дело не в географии? Но тогда в чем же? Неужели в изначально порочной натуре венца творения, в его из¬вечной тяге к власти, как утверждают всякие там “ученые” мракобесы?
Цепочка логических построений Игоря, манера все сопоставлять и систематизировать потянула юношу в глубь веков, к Александру Великому. Пер¬вое время великий полководец сам смеялся над тем, что на Востоке его по привычке обожествляли. Но постепенно под влиянием побед и всеобщей лести, когда силой обстоятельств он достиг неограниченной власти и по¬лучил возможность бесконтрольно распоряжаться судьбой и жизнями милли¬онов, бывший "западник" превратился в типичного восточного деспота. Александр вправду уверовал в то, что он полубог, что никакие преграды ему не страшны, что сама природа должна ему повиноваться. Он перестал считаться с чьим-либо мнением, да и высказывать мнение уже никто не решался. Под¬данные всех рангов падали перед ним ниц и не могли приближаться к нему ближе определенной дистанции. Одного "зарвавшегося" личного друга он самолично заколол копьем. Молодой Александр обладал качествами, очень импонирующими Игорю: он не был подвержен страстям, имел острый глаз и холодный, ясный ум, от¬личную память. В отношениях с женщинами не терял голову (Помнится, Кира как-то в качестве примера бессилия даже очень важного мужчины перед женщиной говорила, что всесильный и бездушный душитель народа при Александре Первом граф Аракчеев был под каблучком, причем даже не у жены, а у любовницы, и даже не из знатных, а чуть ли не из крепостных). Был храбр, энергичен, горд, честолюбив. Но это в молодости. А потом честолюбие переродилось в тщеславие, смелость в безрассудство, гордость в манию величия. Его образ потерял для Игоря всякую привлекательность. Римские цари тоже "распускались" на троне, но не сразу, а закрепившись у власти, расправившись с соперниками и подавив оппозицию. Не произошло ли неч¬то подобное у нас? - к этому крамольному вопросу подвела Игоря “железная” ло¬гика его рассуждений. Утвердительный ответ на этот вопрос, что называется, висел в воздухе. Разве нечто похожее не произошло с Наполеоном, ко¬торый начинал республиканцем, всплыл на революционной волне, потом, достигнув достаточной силы и могущества, провозгласил себя императором, правил самодержавно, а на определенном этапе, как и его великий предшественник, потерял способность считаться с обстоятельствами, уверовал в то, что в подлунном мире нет препятствий, которые могли бы помешать осуществлению его планов и прихотей, в том числе и природных явлений. Нет ли тут, между прочим, аналогии со сталинским планом преобразования природы, о котором безудержно трубят в связи с принятым недавно Постановлением ЦК ВКП(б) и Совета Министров о полезащитных ле¬сонасаждениях?
Новый глубокий смысл приобрели теперь для Игоря и "бредни" Кри¬куна. Как преступник, припертый к стене неопровержимостью улик, он, скрепя сердце, вынужден был признать, что хирург искусно анатомирует и, к великому сожалению, объективно оценивает такие явления нашей советской действительности, как всепроникающая духовная цензура для своих, вместе с непомерным восхвалением владыки и охаи¬ванием в самых непотребных выражениях его политических противников; как бесконтрольность, порождающая гнусные дела; как пропагандистская трескотня насчет критики сверху и снизу, "дискуссий", вообще весь набор приемов, обеспечивающих нужный камуфляж и "охранную грамоту" властям предержащим. Даже с некоторыми общими чертами режима и личности Гитлера и Сталина Игорь вынужден был согласиться. .
Игорь прислушался к внутреннему голосу: страха не было, сердце не за¬мерло, холодный рассудок бесстрастно анализировал поступающие данные, сортировал их по признаку "свидетель защиты" или "свидетель обвинения". Прежде всего, он счел необходимым дать политическую оценку тем, к ко¬му он сейчас по доброй воле и велению совести мысленно примкнул. Кто они - враги, предатели? Нет, - безоговорочно отвечал юноша, - все они страстно желают своей родине и своему народу добра. Не они ответственны за болезнь, поразившую огромную державу-победительницу. И если отваживают¬ся иногда говорить о симптомах болезни - так это от боли, от стремления спасти партию и страну от гибели. Следовательно, они и есть истинные патриоты. А враги - это перерожденцы снизу доверху. Те, которые, окопавшись на теплых местах, терзают и грабят многострадальную Русь. С ними и надо вести беспощадную борьбу. Но чтобы успешно вести борьбу надо бойцов и командиров вооружить передовой теорией. Это Игорь усвоил твердо. По этой части в стане патри¬отов еще чувствуется слабинка. "Врачи", в том числе мудрый Исай Борисович, пока только перечисляли симптомы, не доискиваясь "возбудителей". Он, Игорь Зуев, как ему казалось, пошел в этом деле дальше, сделав первый, но очень важный шаг к пониманию "истоков".
Этот шаг он видел в классификации, а именно отнесению Сталина к одному из уже известных типов властителей, конкретно к категории полковод¬цев-перерожденцев типа Македонского и Наполеона. Как и собратья по "по¬лочке", Сталин в определенный период своей деятель¬ности играл прогрессивную, революционную роль, а потом постепенно и незаметно для большинства подданных превратился в узурпатора, диктатора, реакционера. Как, когда и почему это произошло? Если Игорю удастся ответить на этот вопрос, он сможет сделать второй важнейший шаг к познанию явления, открытию "возбудителя", без чего нельзя найти противоядие. Для ответа на столь важный вопрос Игорь снова попытался на практике использовать диалектический метод, которому его обучали по классической работе товарища Сталина. Ему не стоило труда припомнить характерные этапы и поворотные моменты в биографии вождя. И здесь он начал с аналогии, с Ивана Грозного - яркого представителя, в трактовке Киры, в отличие от характеристики тети Шуры, плеяды необузданных и свирепых владык. После длительных дебатов, где Игорь не столько возражал, сколько требовал дополнительных аргументов и деталей, согласились на следующем. Во-первых, в те времена нетерпимость и жестокость были общим правилом: кровавая феодальная усобица, Варфоломеевская ночь, инквизиция и так далее. Во-вторых, решающую роль на общем фоне сыграли врожденные черты характера, воспитание, внешние обстоятельства. После смерти отца и матери перед маленьким Иваном, буквально у него на глазах разыгрывались дикие сцены борьбы за власть, дворцовые переворо¬ты, насилия и убийства. Это оставило болезненный след в душе будущего царя, ожесточило, озлобило его, непомерно усилило природную подозритель¬ность. А доставшаяся ему затем неограниченная власть и положение царя диктовали как свирепые формы борьбы с действительными и мнимыми врагами, так и весь образ мыслей и деяний.
"Теперь возьмем Сталина, - продолжал он мысленно дискутировать с Ки¬рой. - Сильный от рождения характер. Незаурядный ум. Стальная воля. Все задатки вожака, и - беспросветное детство, нужда, произвол, унижение. В духовной семинарии сыну сапожника, надо думать, тоже жилось не очень сладко. Небось, натерпелся от чванливых сынков князей. А тут - общий подъем революционного движения, ответные репрессии, тюрьмы, ссылки, по¬беги. И еще непрерывная ожесточенная борьба внутри партии. Все это оз¬лобляло и ожесточало. А потом гражданская война, жестокая и кровопролит¬ная. И снова борьба внутри лагеря победителей - с троцкистами и прочими двурушниками. Таким образом, вся жизнь с раннего детства - непрерывная борьба. И вот наконец - полная победа. Все враги повержены. Троцкизм и другие "уклоны" похоронены как идейные течения, а приверженцы этих течений похоронены в буквальном смысле слова. Кулачество ликвидировано как класс. Бороться больше не с кем. Магнитка и Днепрогэс построены. По¬корен Северный полюс, Америка рукоплещет Чкалову. Страна стала могучей и непобедимой. И все это, как с утра до вечера без устали твердят, заслуга его, Сталина, человека с руками рабочего и головой ученого, по определению знаменитого французского пи¬сателя.
"Почти кентавра", - вставил за Киру Игорь, отметив с большим удовлетворением, что все-таки постиг дух Великой Насмешвицы.
"Титана", - поправил он за себя.
Его очень занимало это мысленное состязание. Оно бодрило, возбуждало. “Это в самом деде заслуга Сталина, - продолжал он дискуссию, - потому что Сталин - это мозг партии, как партия - мозг класса, это - Ленин сегодня. Мы говорим “партия”, а подразумеваем “Сталин”. Киров прямо говорил, что все начинания партии, все великие свершения предпри¬няты исключительно по инициативе товарища Сталина”.
"Но если все исходит от одного Сталина, зачем тогда врагам понадоби¬лось убивать Кирова?" - Игорь почти зримо ощутил на себе лукавый бессты¬жий взгляд зеленых глаз “генеральши”, остро почувствовал змеиный яд, тая¬щийся в этом, на первый взгляд, наивном вопросе. Действительно, зачем? Ведь своим подлым убийством не главного человека враги ничего не изме¬нили, а себя разоблачили, выдали с головой, и карающий сталинский меч обрушился на их головы...
Игорь попробовал отшутиться: Сталина, мол, убить трудно. Он не прос¬то человек, а что-то вроде полубога, Геракл, рожденный от Зевса и смертной женщины. Но сам оборвал себя. Шутка неудачная во всех отношениях. Как раз Геракла преспокойно, хотя и неумышленно отравила собственная жена ядовитой кровью кентавра, и об этом Игорю в свое время тоже поведала именно Кира. Он тут же придумал более серьезное и логичное объяснение: в Ленинграде после Зиновьева осталась крепкая вражеская агентура и Киров, выполняя указания Сталина, сильно мешал ей. Они рассчитывали, что накажут одного убийцу, а они протянут на пост секретаря Ленинградского обкома партии своего ставленника. Просчитались... Но дело сейчас не в Кирове.
И к черту богов и полубогов. Их нет и никогда не было, А есть люди и есть человеческие слабости. Одна из них, свойственная неограниченным правителям всех времен и народов - мнить себя богом. Не избежал этого, к величайшему сожалению, и Сталин. Предпосылки и обстоятельства сыграли свою роль. Во гневе и ярости своей эрзац-боги не уступают, пожалуй, “настоящим” богам. Перечить им, критиковать их смертельно опасно. Поэтому большинство молчит, а льстецы и карьеристы (можно ли их назвать врагами в привычном смысле, то есть, шпионами, диверсантами и прочими агентами мирового империализма?) действуют, ловят рыбку в мут¬ной воде. Вот она - картина болезни, ее зарождение и течение.
Бесноватый фюрер чутко усек и ловко использовал плоды перерождения нашего вождя: влез в доверие, развил демагогию, подкинул (на время, как он, разумеется, думал) кусок Польши и Румынии, попробовал нашу силу, точнее, слабость, в Финляндии, усыпил бдительность, чтобы затем молние¬носным ударом разгромить и уничтожить. Хитроумный план! Можно сказать, гениальный! Вот откуда внезапность. Вот откуда неописуемые страдания, руины и пепелища, миллионы жертв, миллионы калек, миллионы вдов. Вот в чем первопричина всех страшных испытаний, выпавших на долю нашего наро¬да. Игорю это сейчас стало ясно, как день. Понял ли это Сталин? Казалось бы, судя по его выступлению 3 июля 41-го года - понял. "Братья и сестры...К вам обращаюсь я, друзья мои..." - так боги с простыми смертными не разговаривают. На время войны, рассуждал дальше Игорь, Сталин забыл, что он бог, и превратился в диктатора в хоро¬шем, древнегреческом смысле слова, в мудрого руководителя с неогра¬ниченными полномочиями для разгрома смертельного врага. С этой ролью Верховный Главнокомандующий, особенно начиная с зимы сорок третьего года, справился блестяще. Его гений, его опыт, его воля, само имя его - все работало на победу. Сталин - истинный творец победы. Игорь Зуев, как правоверный подданный на Востоке, гордится своим ца¬рем, отдавая ему должное. Но после войны, после гигантской победы, которая многим за рубежом казалась непонятной, загадочной, он снова стал человеком со своими слабостями, снова уверовал в свою божественность и непогрешимость, ослабил вожжи, и этим не преминула воспользоваться всякая сволочь. Наконец, еще одно важное соображение. Всякий владыка, у которого в услужении не состоят всемогущие духи, должен опираться на какие-то зем¬ные силы, кому-то верить, через кого-то действовать и, соответственно, верным слугам чем-то платить. Эти приближенные, доверенные должны, в свою очередь, обладать реальной властью и силой, чтобы держать в повино¬вении остальных. У Ивана Грозного были опричники. Они употребили достав¬шиеся им крохи власти с барского стола во зло России и, пользуясь благосклонностью царя, так грабили, насильничали и казнили, что довели стра¬ну до полного запустения. Не к этому ли сейчас идет великая страна по милости опоры Сталина - партийных чиновников?..
Теперь Игорь был уже в состоянии ответить на вопрос, не дававший по¬коя Селеневичу-отцу и многим другим партийным и непартийным большевикам: почему столько ворюг, шкурников и прочих гадов пролезло на руководящие посты и вообще на "теплые и хлебные" места, в том числе в партии. Но оставался еще один вопрос: где те командиры и политработники, которые прошли фронтовую школу и доказали, что по-настоящему любят родину? Как они допускают такое? Почему молчат? Неужели трусят? Дрожат за свою шкуру? Игорь попытался объяснить и это. Всему виной, по его мнению, была все та же война. Ведь до войны, нас¬колько он мог судить по рассказам взрослых, такого не было, хотя врагов везде кишмя кишело. Потому, считал он, что партия была сильна и боеспо¬собна. Принимали строго. Были чистки. Кто уже оставался в партии, готов был за нее в огонь и в воду. Такие на фронте приняли на себя основной удар и грудью защитили Россию. Они не прятались, не щадили себя, а бросались под танки и дрались до последнего. Они погибали в первую очередь. А шваль, нечисть всякая, выжила, пролезла в партию и еще за спинами и на костях честных воинов, как победители и оккупанты, вошла в Европу, почти безнаказанная, по крайней мере, поначалу. Там она совсем развратилась и теперь своеобразно пользуется плодами победы, за которую миллионы честных и преданных родине и партии людей сложили головы.
Игорю собственные доводы казались очень убедительными. Он считал, что докопался до корней, поставил точный диагноз, исчерпывающе ответил на жгучие вопросы Крикуна, старшего Селеневича, Божича. Он даже мысленно усадил этих трех не знакомых между собой людей рядом и заставил с вытянувшимися лицами внимать ему. Но они неожиданно засыпали его новыми вопросами: А дальше что? За что боролись? За что кровь проливали?.. "А за что проливали кровь русские люди в восемьсот двенадцатом? - пос¬тавил он вопрос на вопрос. - В самом деле, за что воевали те крепостные, забитые, бесправные и угнетенные?" Такой вопрос-ответ хоть и не разъяснял ниче¬го по существу, укреплял в вере. Академик Тарле пишет, что ополченцы не хотели выполнять приказ об отступлении. “Нас привели сюда драться, а не отступать, - говорили ратники и бросались на врага подобно разъярен¬ным львам. А это были крестьяне, часто уже немолодые, взятые от сохи бук¬вально несколько дней назад, в лаптях или рваных сапогах, в сермяге вмес¬то мундира и шинели, с пиками вместо сабель и ружей”. Что или кого они защищали? Помещиков, которые их секли, продавали и пользовались у их невест правом первой ночи? Царя-батюшку? Веру? Нет, нет и еще раз нет! Игорь даже непроизвольно замотал головой. Ему было яснее ясного - они защищали Отечество! Нечто неизмеримо большее, чем собственная жизнь, собственное благополучие и собственный маленький мирок. Независимость Родины - самое главное, куда более важное и священное для человека, чем маленькая личная свобода и независимость! Русские люди всегда ставили интересы родины выше личных. Вот почему Россия прошла через все испыта¬ния, выжила, вышла в передовые...
Игорь казался себе очень умным, ученым и красноречивым.
"А большевики во время первой мировой войны желали поражения России, - подлил внутренний "злой маль¬чик" ложку дегтя в бочку меда, - чтобы облегчить себе взятие власти. И не только платонически желали, но и способствовали этому, разлагая армию".
Игорь заморгал глазами и почувствовал, что ладони увлажнились, а сердце упало. Это был настоящий страх, и Игорь понимал его истоки.
До сих пор его рассуждения вращались вокруг личности Сталина. Исследователь анализировал черты характера и действия одного человека, пусть сверхвыдающегося, но все же только одного смертного человека. Сегодня под давлением фактов он пришел к неутешительным выводам, признав, что даже Сталину ничто человеческое не чуждо, что и великий вождь и учитель не непогрешим. Игорю было очень больно признать правоту Крикуна, больно жечь то, чему поклонялся. Но было и смягчающее боль обстоятельство: сознание краткости человеческой жизни. Сталины, как и Гитлеры, приходят и уходят, а Русь, народ русский остается. Патриот Зуев ощущал за своими плечами могучую Русь. Много знала она на своем веку лихих годин, много раз стояла на краю гибели, но выстояла, не распалась, как другие импе¬рии, а каждый раз возрождалась из пепла, расширялась и крепла. Игорь гордился Россией, великой и многострадальной, верил вместе с Гоголем, что нет на свете таких огней, таких мук и такой силы, которая пересилила бы русскую силу. Пройдет несколько лет, утешал он себя, зарубцуются раны и этой войны, не станет Сталина (все-таки в будущем году семьдесят!), придут к власти молодые и исправят его ошибки. Они не знают царизма, тюрем, жестокостей борьбы. У них не будет объективных и субъективных предпосылок для перерождения.
Игорь ни на йоту не сомневался в том, что здоровые силы народа в кон¬це концов возьмут верх, видел вокруг себя много честных, обеспокоенных судьбами Родины людей, и в этом, наряду с историей России, черпал опти¬мизм. Под ногами у него была твердь, и он чувствовал себя непобедимым Ан¬теем, сыном Геи. Теперь почва уплыла у него из-под ног, ибо он усомнил¬ся в непогрешимости уже не одного человека, а всего течения большевиз¬ма.
Как часто в минуты неуверенности и тревоги, возникли видения: он, Зуев с Божичем, как Герцен и Огарев, дают Аннибалову клятву бороться против тирании, за торжество справедливости и добра. А потом он, как Овод, спокойно, с достоинством принимает смерть, а Кира, Мила, Галя, Наташа горько оплакивают его. Одна из них (кто именно Игорь так и не решил) кончает с собой на его могиле, подобно одной из поклонниц Сергея Есенина...
Видения эти ослабили страх, загнали его внутрь, но не сняли полностью.
"Дрожу как дикарь, нарушивший табу", - попытался Игорь шуткой над со¬бой отогнать суеверный страх, но это ему удалось далеко не сразу и прошло еще много времени, прежде чем он сумел как-то справиться с ним и снова обрел дар речи. Он опасливо взглянул на Юру, но тот сосредоточенно мол¬чал, уставившись в тетрадку. Игорь тоже вперил глаза в книжку, но читать уже не мог. Он чувствовал себя слабим и разбитым, как после болезни. Хотелось лечь и закрыть глаза, но он боялся рецидива страха. Нужно было отвлечься. Кроме того, ему непременно хотелось убедиться, что Юра не держит камень за пазухой. Игорь мучительно долго складывал в уме варианты первой фразы, но, так ничего и не придумав, почти неожиданно для самого себя спро¬сил:
- Как ты думаешь, сейчас происходят процессы возникновения жизни из неживой материи?
Юра поднял на Игоря глаза, немного подумал и совершенно серьезно от¬ветил:
- Вряд ли. Сейчас на Земле нашей столько всякой твари развелось... от микробов и выше... слопают немедленно.
- А как ты думаешь, в лабораториях ученых, в пробирке, когда-нибудь создадут живое существо... ну, не амебу, а высокоразвитое, млекопитаю¬щее? - продолжал Игорь прощупывать коллегу, чтобы закрепиться на достиг¬нутых рубежах и заодно уйти от возникших по ассоциации мыслей о "двуногих тварях", съедающих все новое, свежее и потому незащищенное. - Знаешь, как в песне: нажал на кнопку, чик-чирик, и человек готов.
Юра улыбнулся, ничего не сказал, а только пожал плечами. Такая ре¬акция Игоря вполне удовлетворила. Вообще, в манере поведения Божича было, как представлялось Игорю, нечто фундаментальное, солидное, хотя и облаченное часто в грубоватую, "неотесанную" форму: что знает, в чем убежден - о том говорит обстоятельно, просто и по существу, без "фигили-мигили", а если чего не знает или еще не сложилось мнение – промолчит. Такую манеру Игорь связывал с душевным здоровьем человека, и она ему импонировала.
В общем, Юра отвечал почти всем его требованиям, предъявляемым к другу-приятелю.
Остаток ночи беседа велась в таком же духе - краткими репликами, вопро¬сами и ответами по разным, никак не связанным между собой внешне поводам с длинными паузами, в течение которых Игорь успел закончить книгу и слег¬ка подремать. Под утро Юра опять разговорился, на этот раз в ответ на вопрос, какой раздел геологии его больше всего привлекает. Для себя он этот вопрос решил давно, окончательно и бесповоротно - геология полезных ископаемых. А инженерная геология - только промежуточная ступень, дос¬тупная в данный момент.
- Значит, Пиня ехал, Пиня шел, Пиня золото нашел? - бросил Игорь оче¬редной пробный камень. Юра в тон ему ответил: “Вот именно”, и весело рас¬смеялся. Игорь тоже развеселился, ибо этот смех коллеги сказал ему во сто крат больше, чем могли бы сказать пространные и высокопарные "уверения в совершенном почтении", а взаимопонимание без многословия всегда рисовалось ему одним из главных атрибутов истинной мужской дружбы. Настроение его частично выправилось и, подводя итоги, он с полным основанием заключил, что, по крайней мере, одно открытие этой ночью сделал - открыл настоящего человека. Вокруг все-таки много честных хороших людей. Это залог того, что постепенно все образуется. Они с Юрой будут способствовать этому на тех участках, где им придется рабо¬тать. Молодость, вера в свои силы и жажда приложить их к важной, большой работе, чувство доверия к Юре и Миле - все это перебороло, вытес¬нило из головы ночные кошмары.
С чувством радостного облегчения покинул Игорь здание райкома, передав вахту сменщикам. Вышли они вместе с Юрой и тут же разошлись в разные стороны, крепко пожав друг другу руки. Игорь шел не оглядываясь, сразу окунувшись в атмосферу праздничного возбуждения. “Жизнь все-таки прекрас¬на и удивительна, - думал он, заглядывая в лица прохожих. - И это удивительное свойство человека - уметь наслаждаться сегодняшней радостью и жить надеждой..."
Радостно-приподнятое настроение не покидало Игоря весь день. После праздничного завтрака, за которым мать впервые в его жизни сама налила ему рюмку водки (за семейным праздничным застольем Любовь Афанасьевна почему-то сама разливала спиртное. Смысла и происхождения этой традиции Игорь не знал, но расценил ее, как добрую примету и бук¬вально расцвел), он несколько часов поспал и проснулся отдохнувшим, све¬жим и бодрым. "...В строительстве тоже нужны способные люди", - слова Сталина, обращенные к нему во сне на пляже в Мариуполе были первыми, при¬шедшими ему на ум в момент пробуждения. "...Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин...", - напевал он, специально вызывая в уме образ, который измучил его ночью, и каждый раз убеждаясь, что ночные страхи отошли, усту¬пили место заботам дня, хотя и не забылись. Теперь его не покидали мысли о предстоящей работе. Ареной войны с рутиной для него будет нау¬ка, а стратегией - восстановление славных традиций русской науки и инже¬нерии, а именно сочетания широты решаемых задач с простотой подхода к их решению. Тут страна может на него рас¬считывать. Он был горд собой, своей принадлежностью к великому клану могучих русских умов, которым только теперь начинают воздавать по заслугам. А за Фарадея и Эди¬сона, неутомимых эмпириков, трудившихся, как муравьи или пчелы, не зная ни зим, ни лет в погоне за счастливым случаем, ему было немного совестно. Обо всем этом ему не терпелось поделиться с Голубкой. И еще о многом-многом: о Божиче и Фастовеком, о Костином учителе физики, о Попове, Гер¬це и Маркони, о взаимоотношениях и обязанностях учителя и ученика, о любви, дружбе и коварстве, о долге и чести... Только не о политике. Шут с ней. Это не его забота. Это только отвлечет его от настоящего дела...
Днем родители ушли в гости к Дине Иосифовне. Кости тоже не было дома. Игорь открыл книгу "Введение в теорию железобетона", прочел первые строки предисловия, - и уже не мог оторваться. Он почувствовал себя арго¬навтом.
"Старая, так называемая "классическая" теория железобетона, созданная на предпосылке об упругом бетоне и строящая расчеты железобетонных кон¬струкций на стадии допускаемых нагрузок, находится на пути постепенного отмирания, - констатировал профессор. - Новая теория, учитывающая пластические свойства входящих в железобетон материалов, и строящая расчеты конструкций по стадии разрушения, еще молода и не успела вполне развиться. Требуется еще значительное количество науч¬но-исследовательских работ для того, чтобы закончить формирование этой теории в стройную систему, охватывающую все вопросы, связанные с расчетом железобетонных конструкций..."
Игорь перевел дух. Книга издана перед самой войной. Во время войны, конечно, было не до теорий. Таким образом, он, Игорь приступает к рабо¬те в самый подходящий момент. Но это еще не все.
"...Диалектика развития те¬ории железобетона (эк, куда хватил монархист!) состоит именно в том, что, отрешившись от предпосылки упругого бетона, мы не остановимся на этом и должны будем снова возвратиться к стадии допускаемых в эксплуатации нагрузок, но уже на новой, более совершенной базе, обога¬щенной знанием работы конструкции в условиях пластического состояния. Тогда будет построена теория упруго-пластического бетона, каковым он и является в действительности. Таким образом, сейчас можно говорить лишь о систематизации и критическом анализе тех материалов эксперимен¬тального и теоретического характера, которые в дальнейшем могут служить базой для построения теории железобетона”, - скромно подвел итог корифей железобетонной науки, после чего Игорь не мог не почувствовать к нему уважения и симпатии.
В следующих абзацах предисловия автор сумел продемонстрировать еще два важных и похвальных, с точки зрения, Зуева качества - принципиальность и чувство собственного достоинства. Заявив, что он использовал весьма значительную литературу как отечественную, так и иностранную, чтобы более полно и всесторонне осветить излагаемый материал, профессор счел нужным подчеркнуть, что это обстоятельство не могло обезличить изложе¬ния, поэтому читатель на протяжении всей книги найдет единую точку зре¬ния, которой автор держался в прежних своих работах и которую отстаивает в настоящем труде. Такой подход привел Игоря к выводу, что талантливый инженер старой школы, доктор технических на¬ук и монархист по убеждениям хорошо знал и умел использовать на практике законы материалистической диалектики. А в зак¬лючение автор, пользуясь случаем, выразил благодарность кандидату тех¬нических наук (без сомнения, своему ученику!), который помог ему в офор¬млении сего труда, что для Игоря прозвучало как укор в его, Зуева, адрес. И еще он не мог взять в толк, с чем здесь мог не соглашаться Фастовский.
Понравился Игорю и стиль изложения, который без сомнения заимствовал у Учителя Самуил Семенович - доступный, аргументированный, без "воды", с ува¬жительным отношением к коллегам, на которых он ссылается. Например, в сноске к параграфу "Бетон как псевдотвердое тело" сказано: "При изложе¬нии этого параграфа я многое заимствую из интересной книги талантливого французского инженера Е.Фрейсинэ "Переворот в технике бетона". И дальше в тексте: "...Бесспорная заслуга Фрейсинэ заключается в том, что он не ограничился описательной стороной явления, а сделал смелую попытку по¬дойти к нему с тонким экспериментальным и математическим аппаратом, что позволило получить ряд результатов большой практической ценности..." Труд, который Игорь читал, тоже отли¬чался таким подходом: в каждом параграфе лаконично излагалась физичес¬кая сущность явления, результаты опытов, а потом приводились соответствующие формулы.
Сведения о бетоне, содержащиеся в первой части книги, были в основе своей знакомы Игорю из курса по строительным материалам. Но там они преподносились, как набор эмпирических зависимостей, без их диалектической взаимосвязи, без физико-математической подоплеки, а длинные хи¬мические формулы, которые лектор иногда записывал на доске, ничего, кро¬ме унылой скуки у Игоря не вызывали. Юноша и не подозревал, что этот же материал можно излагать так интересно и занимательно. Со вздохом сожа¬ления закрыл он книгу, когда пришло время идти веселиться, разумеется, приняв решение изучить этот классический труд самым тщательнейшим образом и, если когда-ни¬будь ему самому придется писать, иметь ее в качестве эталона. Что касает¬ся личности автора, то Игорь, положа руку на сердце, почти готов был простить ему бывшие политические прегрешения. "Человека надо ценить по его взлетам, по дос¬тигнутым им высотам, а не по падениям, заблуждениям и ошибкам" - эта формула старика Ольховского приобрела для него реальный, осязае¬мый смысл. Теперь он был со¬лидарен с теми, кто с такой меркой подходили к "выходкам" Крикуна, профессора-металловеда и других Заслуженных. В старину тоже так бывало. Бетховен, к примеру, откровенно и даже публично ругал австрийского императора, но монарх (очевидно, неглупый мужик) приказал полиции и другим радетелям режима относиться к этому как к чудачеству гения. Мудрое, теперь уже и с точки зрения молодого Зуева, решение...
Умываясь и переодеваясь, Игорь продолжал думать о многоликости челове¬ка, о соседстве в одной голове передовых идей в одной области с реакци¬онными - в другой. Потом вернулся мыслями к Пушкину и книге о нем Вереса¬ева. Многие биографы великих людей, вспоминал Игорь рассуждения Вересае¬ва, стараются представить своих "подопечных" великими во всем, во всех жизненных проявлениях, затушевывают темные стороны, стараются оправдать неблаговидные поступки. В большинстве воспоминаний, например, Толстой выглядит зевотно-скучным и благочестиво-плоским учителем жизни, источа¬ющим возвышенные моральные истины. Такие "друзья-защитники" оказывают великому писателю плохую услугу, потому что подлинная красота живого че¬ловека в его жизненной полноте и правдивости, потому что Толстой прекра¬сен именно непоследовательный, ищущий, ошибающийся, мальчишески задорный - великий в своих исканиях. В биографии каждого великого есть свои большие или маленькие "падения". Если Гораций бежал с поля боя, то бежал он не как великий поэт, а как самый обыкновенный трус. Если Бэкон торговал должностями и брал взятки, то делал он это не как великий философ, а как обыкновенный торгаш, как и великий вольнодумец Вольтер, за которым тоже числились неблаговидные торговые махи¬нации. Когда во время революции 1848 года мудрец Шопенгауэр предоставил свою квартиру правительственному отряду, чтобы ему удобнее было обстреливать баррикады, он тоже действовал не как философ, а как буржуй, у которого революция грозила отобрать богатства. Точно так же и Пушкин, когда делал "отеческие внушения" своим крепостным слугам, поступал не как Солнце русской поэзии, а как обыкновенный барин-самодур, представитель своего класса и своей эпохи.
Грехи и недостатки, если покопаться, можно найти у всех. Кстати ска¬зать, многие, пусть в неофициальной обстановке, очень любят копаться в грязном белье великих мира сего, коллекционировать их неблаговидные поступки и скверные привычки или черты характера. Наиболее полной такой "коллекцией простоты на всякого мудреца" из известных Игорю лично лю¬дей обладала Кира. Про Тургенева, например, она рассказывала такую ис¬торию. Корабль, на котором он в молодости плыл в Германию, потерпел аварию. Стали, как водится, спускать шлюпки и в первую очередь спасать женщин и детей. Вдруг великий писатель с криком: “Умереть таким молодым!” (Кира этот истошный крик воспроизводила по-французски), растолкал отнюдь не по-джентельменски толпу полуживых от страха мадам и мадемуазелей и прыгнул в лодку. А поэта-демократа Некрасова раздражали петербургские мальчишки, цеплявшиеся за его карету (разбогатев к концу жизни, он заи¬мел один из лучших в столице выездов) и он, ничтоже сумняшеся, приказал набить на карету сзади гвозди. Несколько сорванцов получили ранения. Не чурался великий поэт и демократ и торгашеских махинаций. Купив у Тургенева “Записки охотника” за тысячу рублей, он тут же перепродал ее другому издателю за две с половиной тысячи. И еще был заядлым картежником.
Но с особенно большим удовольствием Кира смаковала любов¬ные похождения великих, в том числе Пушкина. И все-таки грешный, иногда действительно ничтожный, часто прямо пошлый, циничный Пушкин, как он выглядит у Вересаева, в целом велик и прекрасен. И таким остался в веках в глазах миллионов почитателей его необыкновенного поэтического таланта. Как Гораций, Байрон и Тургенев - великие "инженеры человеческих душ"; как Гете, про которого Энгельс писал, что он то колоссально велик, то мелок; как Бэкон, обогативший философию индуктивным методом, и другие гениальные первопроходцы во всех областях человеческого знания. Люди уходят, а плоды трудов их остаются потомкам. И благодарные потомки воздают долж¬ное творцам, деятелям, а не людишкам с их прижизненными мел¬кими делами, заботами, страстишками.
В приподнятом настроении, с мощным зарядом бодрости и оптимизма, ожиданием чего-то необыкновенного, сладостного, "томленьем упованья" вышел он в город. "Все-таки жизнь прекрасна и удивительна, - снова уверенно повторял Игорь, - прекрасна, несмотря на многие свои теневые стороны, прекрасна в целом, как явление, во всем своем диалектическом единстве и противоречии". Он влюбленными глазами смотрел на праздничную толпу, заполнившую Сумскую и прилегающие улицы, желая каждому, на кого падал его взор, всего самого доброго и радостного. "И, может быть, самое удивительное и прекрасное в нашей жизни - это непрерывные контрасты, постоянная смена настроения, переходы от уныния, тоски, почти отчаяния к радости, восторгу, ощущению полноты жизни, от серости и беспросветности к радужным надеждам, от сомнений к уверенности..." Он даже стал тихонько насвистывать мотив популярной песенки: "хотелось бы мне отменить расставанья, но без расставанья ведь не было б встреч..." Да, в этом главное. Без перемен, скачков, переходов из одного душевного состояния в другое была бы скука адская. Говорят, в каком-то африканском племени люди специально наносят себе раны, чтобы потом полнее почувствовать блаженство исцеления, радость ощу¬щать себя здоровым и сильным.
Игорь понимал этих дикарей. А собст¬венные ночные страхи и терзания казались ему теперь сильно преувеличенными. Это от переутомления и недосыпания, - поставил он диагноз. То же и страх. И он нужен. Совсем бесстрашных людей не бывает. Страх, как и боль - это защитная функция организма. Многие даже из знакомых Игоря, как они ему сами в этом признавались, часто просыпаются в холодном поту. Что же касается поводов для страха, то они могут быть самые разные. У некоторых падает сердце при мысли, что рано или поздно им предстоит умереть, уйти в небытие со всеми своими надеждами, тревогами, полетом фантазии и честолюбивыми планами. Другие трепещут от возможности столкновения Земли с другим небесным телом. "А третьи страдают манией преследования", - поддразнил он сам себя. Игоря перспектива кануть в Лету и превратиться в пищу для червей, или вместе со всей планетой рассеяться во Вселенной в виде космической пыли пока мало тревожила. Его больше страшит то, что он сегодня видит вокруг себя. А общее у всех людей то, что ночь сменяется днем, ночные кошмары проходят, будничные заботы подавляют и вытесняют страх, люди умудрились даже в неописуемо тяжких условиях, например, в концлагере, находить свои малень¬кие радости, человека до последней минуты не покидает надежда на спасе¬ние, даже приговоренного к смерти, даже неизлечимо больного, даже с по¬мощью чуда. А, с другой стороны, ощущение счастья и большой радости тоже не бывает долговечным и непременно чем-то омрачается. Такова жизнь. И отсюда вытекает важное и мудрое поучение Крикуна: не задирать нос, когда ты вверху, и не опускать его, когда в своем движении по синусоиде жизни ты скатываешься в яму.
Игорь казался себе необыкновенно умным, насквозь видящим, постигшим основы мироздания. Он поймал себя на том, что непрерывно ведет мысленный победоносный диалог с Кирой... в присутствии Милы, которая с благоговением внимает ему и вдохновляет его. Он непроизвольно ускорял шаг. Сколько предстоит сказать Миле, сколько вдвоем обговорить и оценить. Если бы их посадили вместе на десять лет в одну камеру, и то времени не хватит. Но ведь впереди еще вся жизнь...
Открыла ему соседка, молодящаяся опереточная кокетка. Она с заговорщическим видом поднесла свои густо напомаженные губы к его уху, но в этот момент из своей комнаты вышла Голубка, старуха отпрянула и ретировалась на кухню. Мила была в домашнем халатике и выглядела так, словно за четыре дня со времени их последней встречи перенесла тяжелую изнурительную болезнь: осунулась, побледнела, поблекла.
- Что случилось? - сдавленным голосом произнес Игорь, заглядывая в глаза, которые теперь занимали все лицо.
- Нет больше папы... - Мила шмыгнула носом, и Игорь увидел, как из глаза выкатилась росинка, оставив след у крыла носа.
- Когда?
Мила не ответила. Она стояла, опустив голову и, казалось, забыла об Игоре. Юноша тоже молчал, кляня свою неловкость, не находя приличествующих моменту слов и ужасаясь при мысли, что его молчание опять может быть превратно истолковано. А тут еще "задрипанная" актриса, конечно, навострила уши в кухне. Игорь сделал движение, означающее намерение пройти в комнату, но Мила едва уловимым жестом руки удержала его.
- Там кто-то есть?
- Родственники.
- Я зайду завтра. Ладно?.. - Наклонившись, Игорь чуть-чуть коснулся губами волос девушки и тронул пальцами ее локоть. Мила никак не прореагировала. Прошла еще одна мучительная, как пытка, минута. Игорь почувствовал, что пол в буквальном смысле уходит у него из-под ног и, чтобы не упасть, положил руку на вздрагивающее плечо Голубки.
"Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий", – навязчиво стучало в висках. Вспомнилась другая девушка в другом халатике и в другой обстановке, прерывающая этой цитатой из Шиллера разглагольствования смущенного провинциального мальчика об утратах, постигших советскую культуру в связи со смертью Алексея Толстого, Демьяна Бедного и Вересаева и призывающая робкого юношу перейти от слов к делу. Тогда Игорь оказался не на высоте, и последствия того промаха еще и поныне иногда дают о себе знать. Мысль, что аналогичная ситуация складывается и сейчас, что в эти мгновения он из-за своего идиотского молчания и нерешительности окончательно теряет Голубку, была невыносима. Испарина выступила у него на лбу.
- Ну чего ты себя так изводишь? - наконец выдавил он из себя, по¬чувствовав, что Мила слегка повела плечом, как бы стряхивая его руку. - Посмотри, на кого ты стала похожа. Помочь ведь ничем не можешь. Если сама заболеешь, кому от этого легче будет? - Рука его задержалась на плече девушки.
- Я подожду на улице пока родственники уйдут? - полувопросительно полуутвердительно сказал он и тут же понял, что допустил промашку - о та¬ких вещах не спрашивают.
- Иди. - Мила отрицательно покачала головой. Игорю хотелось сказать ей много нежных задушевных слов, на устах его застыли признания и заверения, но присутствие за открытой кухонной дверью любопытной экс-актрисы мешало открыть рот. Он легонько приложился губа¬ми к виску Голубки, ощутив трепетно-щекотное прикосновение ее волос и, проговорив: "я зайду завтра", направился к выходу.
- Будь умницей, - беззвучно, одними губами сказал он уже с порога, сложив губы как для поцелуя. На лице Милы промелькнуло что-то вроде слабой улыбки.
Выйдя из подъезда, Игорь сделал несколько десятков шагов и остановился на пешеходном мостике, недавно переброшенном от дома Милы к зоопарку над спуском имени Пассионарии. Он чувствовал страшную усталость. Хотелось тут же лечь и забыться. "Наверное, такое состояние бывало у оставшихся в живых бойцов на плацдарме после многодневных кровопролитных боев, когда ценой огромных усилий, напряжения и потерь свирепые непрерывные атаки отбиты и наступило затишье, когда сил для контратаки нет, боеприпасы на исходе, но и противник выдохся. Что ждет этих людей дальше? Кому раньше придут подкрепления? Полная неопре¬деленность. В такие периоды азарт боя уступает место смертельной усталости и апатии. Чувства притуплены. Никаких желаний, кроме одного - лечь, уснуть. А рядом трупы товарищей, стоны раненых, дымящиеся развалины..."
Так думал Игорь, облокотившись на перила мостика и машинально наблюдая за проходящими внизу трамваями, автомобилями, пешеходами. Он стоял, долго и сосредоточенно смотрел вниз. И все время думы его вращались вокруг темы Смерти. Придирчиво прислушиваясь к себе, он снова с удовлет¬ворением констатировал, что не испытывает большого страха перед горбатой старухой с косой. Он без содрогания представлял собственное бездыханное тело в могиле, облепленное червями и жуками. Беспокоил его больше не сам факт физиологической смерти, не прекращение без возврата земного существования со всеми его атрибутами, хотя он и не прочь бы оттянуть как можно дальше этот неизбежный конец, а обстоятельства ухода из жизни, след, оставленный потомкам. Медленному тлению, постепенному угасанию в серости и безвестности он предпочитал феерический конец, смерть внезапную и эффектную.
Игорь перебирал в памяти известные ему случаи смерти в необычных обстоятельствах. Граф Витте упоминает в своих мемуарах, что Президент Франции Феликс Фор скончался, как подобает фран¬цузу: от разрыва сердца в объятиях молодой красавицы. Забавно, конечно, но русскому Игорю Зуеву такая легкомысленная кончина не подходит. Застрелиться, как Макс Петтенкофер - основатель современной гигиены, не убоявшийся испытать на себе действие холерного вибриона, но не совладавший со страхом перед старческой немощью? Глупо, хотя так поступали и другие солидные люди, в частности, Поль Лафарг и его жена Лаура, дочь Маркса. Надо, учил Ликург, и умирать с пользой для людей. Это правильно. С максимально возможной пользой, добавлял Игорь. Ему хотелось не просто обратить свою смерть на пользу людям, как, скажем, капитан Гастелло, Александр Матросов или Виктор Талалихин, в пылу боя. А умереть на виду, за идею, явить миру величие души, одержать убедительную впечатляющую моральную победу над палачами, помочь очищению, просветлению людских душ, как Сок¬рат, Джордано Бруно, Пушкин, Зоя Космодемьянская, самоотверженные энтузиасты науки, испыты¬вавшие на себе действие смертоносных бацилл; как Овод, как многие Данко, отдающие свои жизни под лозунгом врачей: "светя другим, сгораю", или идущие, по формулировке Ивана Франко, "человечеству путь пролагать, умирая в дороге". Непременным свидетелем его героической гибели во всех вари¬антах являлась Прекрасная Дама, которая теперь приобрела зримые черты Голубки. Как долго она должна его оплакивать? Год? Три? Всю жизнь? Игорь задумался. Наталья Николаевна Пушкина после смерти мужа на несколько лет заперлась у себя на Полотняном заводе, а потом вышла замуж и, как пишут, была счастлива. Ну что ж, несколько лет так несколько лет, - милостиво санкционировал Игорь, - никаких условий он ставить не будет, наоборот, предоставит полную свободу действий, даже подтолкнет, как тот замерзший в степи ямщик из известной песни: "А жене скажи, пусть не печалится, а с кем по сердцу обвенчается. А еще скажи слово прощальное, передай кольцо обру¬чальное..." И все же в глубине души Игорь был уверен, что Милу нельзя сравнивать ни с пустышкой Пушкиной, ни с другими "обыкновенными" женщи¬нами. Она скроена из особого материала. И уж если отдаст кому-нибудь свою руку и сердце, то навечно...
"Черт знает что лезет в голову от усталости, - прервал Игорь свои тор¬жественно-траурные размышления, - надо непременно выспаться. К черту вечеринку, к черту компанию. Черт с ним, с паевым взносом. Пусть это будет его первая ничтожная жертва, принесенная на алтарь любви. Сейчас от¬дохнуть, а завтра - здравствуй, новая жизнь!
Игорь направился домой, прикидывая в котором часу утром удобно нанести Миле визит...






ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сергей Васильевич Зуев, как хирург, пользуется в городе популярностью. Знакомства и связи его весьма обширны и он умело их поддерживает. Поэтому Игорь полагал, что в зале, где будет происходить защита им докторской диссертации, яблоку негде будет упасть. Исходя из этой посылки, он забился в угол на самой верхней скамейке. Но вот до начала заседания Ученого Совета остаются считанные минуты, а большая, расположенная амфитеатром аудито¬рия анатомического корпуса мединститута заполнена примерно на одну четверть. От бли¬жайшей группы молодых женщин - ординаторов, ассистентов и аспирантов - его отделяют шесть пустых рядов. Ниже скоплениями, напоминающими расческу с выбитыми во многих местах зубьями, расположились сотрудники постарше, и среди них Дина Иосифовна с завернутым в газету большим букетом цветов на коленях, еще ниже - "остепененные" доценты, а на первых скамьях - члены Со¬вета, от которых зависит судьба соискателя. Здесь своей величавой осанкой выделяется грузный Крикун. Сергей Васильевич рядом с ним в своем строгом наряд¬ном костюме сверху выглядит щупленькнм подростком.
Любовь Афанасьевна не пришла. Она очень волнуется, хотя, ка¬жется, поводов для этого нет: отзывы официальных оппонентов хвалебные, говорить соискатель умеет, материал знает досконально, отношение к нему руководства института и членов Совета доброжелательное. И все же... Не¬ровен час...
Теперь повсеместно на собраниях и в печати громят антипатриотическую группу театральных критиков, именуемых безродными космополитами. Конечно, хирургия - не литература, а Зуев - не Юзовский-Гурвич-Варшавский-Альтман, но... Хирургическая стоматология тоже как будто непосредственного отношения к основному вопросу философии не имеет. Однако, не так давно Cтоматологический институт проверяла какая-то комиссия и один из ее членов, побывав на занятии у ассистента Ломазовой, в рецензии, придравшись к словам: "...коронка, шейка и корень зуба построены из твердых тканей, а пульпа - из мягких" (Игорь сам потом вместе с мамой посмеялся над этой строительной терминологией), отметил, что тут "попахивает идеализмом". Дирекция и партийный комитет института, на котором рассматривались итоги работы комиссии, не дали хода этому выпаду. А если бы дали?..
На последней городской отчетно-выборной партийной конференции один из присутствующих здесь членов Ученого Совета, очевидно, ради красного словца бросил камешек в огород Кри¬куна, обвинив его в примитивизме. Этот партийный профессор, славящийся гигантскими размерами своей частной практики, вызвал смех в рядах партийного актива города сообщением о теме, которую Исай Борисович якобы дал молодому аспиранту: "Скоростная мойка рук во фронтовой обстановке". Ора¬тор предположил, что метод, рекомендуемый научным руководителем аспиранту, базируется на воспоминаниях детства о крестьянках, которые за неи¬мением мыла, стирали белье песком. Это был вымысел. Такую тему действи¬тельно короткое время вел на кафедре пару лет назад не аспирант, а студент, бывший военный федьдшер, который на собственном опыте испытал, как сложно обеспечить предоперационное мытье рук при от¬сутствии мыла и спирта. Свое возмущение клеветой Крикун высказал по телефону лично министру здравоохранения Украины, получил от него заверения в том, что никаких последствий непорядочный выпад ученого коллеги иметь не будет. Однако... слово вылетело, изложение выступления профессора на партконференции было опубликовано во всех местных газетах, а официального опроверже¬ния не последовало.
Сергей Васильевич все эти обстоятельства как будто учел. Он тщательно "причесал" рукопись, исключил почти все ссылки на иностранцев, выпятил, как мог, достижения русских и советских авторов, в результате чего работу объемом более четырехсот страниц пришлось заново перепечатать, выправить, вписать латинские наименования, переклеить рисунки. Но все-таки... Как говорят в народе, кастрируют, а потом иди доказывай, что ты не верблюд...
Игорь тоже не совсем спокоен. Он, возможно, не разделял бы опасений “взрослых”, если бы сам случайно не присутствовал недавно на приме¬чательном заседании Ученого Совета в Институте сооружений. Игорь зашел в институт потолковать с Пучковым насчет возможной научной работы у Фастовского, и вечно пребы¬вающий в цейтноте Алексей Леонтьевич, как и в прошлый раз, затащил его с собой. Заседание было расширенным и происходило не в кабинете директора, как обычно, а в том самом зале на четвертом этаже, где Игорь уже бывал и где проводились общие собрания. Да и по смыслу своему это заседание отличалось от собрания разве что тем, что происходило в рабочее время. В повестке дня значился один вопрос: "Борьба с буржуазным космополитиз¬мом в науке и технике". С основным докладом выступал директор института Гришин, тот самый, который в Макеевке два года назад превозносил до небес достижения американских строителей, а положение дел у нас рисовал исклю¬чительно мрачными красками, не указывая даже путей улучшения дела в бу¬дущем. За прошедшее с тех пор относительно короткое время он успел на ступеньку продвинуться по службе и коренным образом изменить свои взгля¬ды. Тогда, как Игорь помнил, ученый восхищался скоростью возведения аме¬риканцами жилых домов и продуманностью организации строительных работ. Теперь тот же человек говорил, точнее, читал по заранее заготовленному тексту нечто совсем противоположное. Молодая тренированная память Игоря почти дословно зафиксировала и эту речь хамелеона:
"...Наряду с передовыми людьми, задающими тон в нашем обществе, есть еще и отсталые, зараженные пережитками старого общест¬ва, в частности, носители космополитизма, являющегося оборотной стороной буржуазного национализма. Эти люди не понимают или делают вид, что не понимают самого основного - того, что Великая Октябрьская социалистическая революция противопоставила противонародному и противоестествен¬ному использованию науки и техники при империализме совершенно новые, социалистические принципы. Стране Советов принадлежит приоритет в самом главном - использовании науки и техники только в интере¬сах народа. Низкопоклонники и космополиты, пытаясь, вольно или невольно, пресечь всемирно-историческое движение нашей страны к коммунизму, стараются посеять недо¬верие в силы советского народа. Они нанесли огромный вред не только в театральной критике и литературе, но и в технике. Взять, к примеру, кни¬гу "Строительное производство", которая является учебным пособием для строительных техникумов, то есть предназначена для молодежи, наших бу¬дущих строителей коммунизма. Авторы пособия - доктор технических наук Барановский и кандидат технических наук 3олотницкий. Вы только послушайте, что преподносят эти, с позволения ска¬зать, советские ученые. В главе: "Краткий очерк раз¬вития строительного производства" они приводят следующие "историчес¬кие" данные. "...Уже в древности люди возводили сложные сооружения, со¬четая при этом широкие замыслы с быстротой их выполнения. Например, та¬кое грандиозное сооружение, как коллизей в Риме на сто двадцать тысяч мест, было осуществлено Веспасианом и его сыном Титом за два года и девять месяцев. Навуходоносор за пятнадцать дней построил храм и тройную стену вокруг Вавилона, протяженностью семь километров. Альберти, основываясь на имевшемся опыте, еще много веков назад учил, что для осуществления быстрого строительства необходимо тщательно подготовиться к ведению работ, продумав до мелочей проект намеченного к постройке объекта..."
Неужели, - гремел оратор, - для обоснования необходимости предва¬рительного обдумывания предстоящих работ надо было вытащить Тита, Навуходоносора и Альберти? Разве авторы не знают, что детальная прора¬ботка технологии производства строительных работ присуща именно русским строителям? Еще в восемьсот двенадцатом году в городе Моршанске крестья¬нин Дмитрий Петров осуществлял передвижку зданий такими методами, какие применяются и сейчас. А мастер Петр Тулушкин в восемьсот тридцатом году на основе тщательной проработки организации работ так провел ремонт шпи¬ца Петропавловской крепости, что современные ему техники назвали эту работу подвигом..."
- Ну и что? - тихонько спросил Игорь у Пучкова. - Какое отношение име¬ет одно к другому?
- В огороде бузина, а в Киеве дядько, - ответил шепотом Алексей Леонтьевич.
Оратор между тем продолжал нанизывать на ту же нить примеры. В каких-то "Известиях" какого-то грузинского института кто-то неосторожно назвал периодическую систему элементов таблицей Менделеева-Мозли; в книге "Стро¬ительный контроль качества бетона" кто-то посмел заявить, что этот контроль стал возможен благодаря обширным исследованиям, выполненным группой американских ученых под руководством профессора Абрамса, и так далее все в том же духе. Нашел директор и в своем институте сотрудников, которые ”настолько одержимы стремлением сделать комплимент но адресу любого иностранца, что готовы поступиться трудами многих выдающихся соотечественников”. Основной грех таких "низкопоклонников" состоит в том, что они еще не отвыкли от применения иностранных терминов и предпочитают высокомудреную "пенетрацию" русскому "проницанию", "лифннг" - "всплыванию" и т. п. "Или взять такие "приборы" как "игла Вика", "пестик Тетмаера", "конус Абрамса", - едко иронизировал док¬ладчик. - Нужно ли к каждому стерженьку лепить иностранную фамилию? У нас в мастерской каждый день изготовляется таких "игл" и "пестиков" десятки и при этом, даже придумывая всякие остроумные приспособления, наши мастера не требуют, чтобы каждой гайке или каждой шпильке присваивали их име¬на..." В заключение директор пристыдил научных работников, которые еще по старинке для подтверждения или придания большей убедительности сво¬им выводам приводят соответствующие выводы или данные зарубежных авто¬ров. Это, считает докладчик, не только не подтверждает правильности полученных результатов, а скорее наоборот, вызывает сомнение в их достоверности. А применение затасканных иностранных терминов доказывает не ученость, а ограниченность исследователя...
Игорю было стыдно за директора-хамелеона и пустозвона. Он, скорчив брезгливую мину, проговорил, наклонившись к уху Пучкова:
- А шпиц Петропавловской крепости не надо заменить русским словом?
Пучков не удостоил его ответом.
В прениях выступало начальство: руководители лабораторий (Алексей Леонтьевич и тут промолчал), секретари партийной и комсомольской организаций, председатель месткома, которые по бумажкам перепевали ту же тему. И все начинали с цитат, причем Игорь заметил, что цитаты эти подобраны в определенном порядке, а не хаотично, что тут чувствуется рука режиссера. Первый привел слова Сталина о том, что “последний советский человек, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства”. Второй сослался на Максима Горького, "сохранившего для нас замечательную ленинскую мысль о том, что Европа беднее нас талантами", третий взял себе в союзники Белинского, давно заклеймившего космополитов “беспачпортными бродягами в че¬ловечестве”, и так далее по нисходящей линии, а комсомольский вожак бросил в зал пламенные строки поэта Жемчужникова:

Космополиты вы? Прочь громкие слова!
Всегда я презирал и ныне презираю
Бродяг, не помнящих родства!

Структура всех речей была одинаковой, словно писались они под диктовку учителя: ораторы изощрялись в предложениях о замене иностранных терминов русскими: вместо "люфт" - чрезмерный зазор; вместо "шлитц" - прорезь в головке винта; вместо "прецезионный" – точный, и так далее, а в конце не забывали воздать по заслугам поджигателям войны, заправилам Уолл-стрита, вейсманистам-морганистам, идеалистам, формалистам и прочим прислужникам мирового империализма и реакции. Особенно раздражали Игоря воинствующие философы, которые после глубокомысленных рассуждений об интернациональном и национальном, о реакции и прогрессе, опять все сво¬дили к терминам, но представляли свои изыскания в филологии уже не прос¬то как борьбу с проникновением чуждой нам идеологии, а как проявление острейшей классовой борьбы, в которой чуть ли не решается вопрос "кто кого?" В их устах какой-нибудь младший научный сотрудник, употребивший в статье или отче¬те слово "аксиальный" вместо "осевой", приравнивался чуть ли не к вла¬совцу или бандеровцу. "Точно по анекдоту: "Марксизм-ленинизм о слонах" и "Россия - ро¬дина слонов", классифицировал Игорь, но ничего уже не говорил. Он си¬лился вспомнить, что усач-русач объяснял про западников и славянофилов, но кроме предложения одного из ярых славянофилов заменить иностранное слово "эгоизм" русским "яйность", ничего не припомнил.
Не обошлось и без небольшого скандальчика. Очередной оратор, заведующий лабораторией оснований и подземных конструкций, потрясая над головой пожелтевшей книгой, говорил: "Это очень интересная работа. Называется "Распределение напряжений в сыпучих телах". Издана в Харькове в девять¬сот шестнадцатом году. Имя автора - Миняев - мало из¬вестно в Советском Союзе, не говоря уже о других странах. Он работал техником в Сибири, потом окончил Киевский политехнический институт, был ассистентом профессора Тимошенко, защитил в Ленинграде диссертацию и был избран профессором Томского технологического института...
- Охота к перемене мест - весьма мучительное свойство, - услышал Игорь около себя ворчливый шепот. Он и раньше замечал, что его соеед, сухонь¬кий старичок в белой рубашке, старомодном двубортном, скорее всего, перелицованном черном костюме с черным галстуком и запонками нервничает, вертится на стуле, дергает плечами и вскидывает густые брови. Игорь еле слышно хихикнул: именно таким он представлял себе того интеллигентного старикашечку из анекдота, который по недо¬мыслию своему спрашивал у лектора: “Если у нас так хорошо, как вы говори¬те, а у них так плохо, как вы говорите, так почему же у них так хорошо, а у нас так плохо?”
- Так вот, - распинался между тем оратор, - Миняев впервые в мире предложил применить методы теории упругости к оценке напряжений в сыпучих средах. Это было очень смелое, новаторское предло¬жение, качественный скачок в строительной науке. Теперь все теоретичес¬кие предпосылки расчета оснований и фундаментов базируются на положениях, сформулированных профессором Миняевым еще в начале века. Он по праву дол¬жен считаться основоположником новой механики сыпучих сред. Но, к сожа¬лению, на него очень редко ссылаются, а если и упоминают иногда, то толь¬ко вскользь, среди многих прочих, незаслуженно выпячивая иностранных ав¬торов. Конечно, книга эта редкая, она вышла очень малым тиражом. Но факт остается фактом. Я был аспирантом Миняева, он мне пода¬рил свою книгу…
- А вы лично много пропагандировали труды своего учителя? Что вы до сегодняшнего собрания сделали, чтобы доказать приоритет русского ученого и восстановить справедливость? - выкрикнул нервный сосед Игоря. Выступавший смешался, заморгал глазами, беспомощно уставил¬ся на председателя.
- Прошу соблюдать порядок, - поднялся директор. - Вы хотите высказать¬ся - я дам вам слово в порядке очереди... Да, товарищи, мы еще недоста¬точно изучаем историю славной русской науки и техники. Мы часто некритически подходим к оценке работ зарубежных ученых. Учтите, товарищи, что все зарубежные деятели науки прикованы к капиталистической колеснице. Многие из них стали орудием реакции. Плоды их трудов используются во вред народам, для разрушения и истребления... Надо, товарищи, чтобы - и это требование партии и народа к нам с вами - чтобы наука, в том числе строительная наука, была прониза¬на духом партийности, большевистской принципиальности, чтобы она демонстрировала величие русского народа, утверждала непобедимость социализма...
Игорь был обескуражен и подавлен. Он понимал, что все только что услы¬шанное - это не блажь и не "ошибка" директора или какого-то местного начальника, а выражение общей политики, гнетущей духовной цензуры, запугивания, подавления, единичное звено в огромной цепи "про¬работок", сыпавшихся в последнее время как из зловредного рога изобилия на головы многих представителей различных отрядов интеллигенции. За примерами далеко ходить не надо. Взять хотя бы недавно попавшийся на глаза Игорю в оставленной отцом в кресле газете отчет о собрании московских драматургов и критиков, где весь¬ма уважаемый Игорем поэт Константин Симонов буквально измывался над “безродными космополитами”, а те, униженные и оскорбленные, каялись, но мало, по мне¬нию собратьев по перу, которые непременно жаждали крови. Игорь сам был свидетелем аналогичных публичных избиений собственных однокашников. "Святая инквизиция" строго карала малейшую "ересь", малейшее отклонение от "генеральной линии".
Недавно сту¬дентов Инженерно-строительного института тоже приобщили к литературной критике - устроили обсуждение романа Ажаева "Далеко от Москвы". Сначала все шло "нормально": все выступавшие дружно хвалили смелого, требователь¬ного к себе и людям, принципиального, глубоко человечного начальника стройки Батманова и инженера-новатора Беридзе, решительно опрокидывающе¬го заграничные авторитеты, за которые пытается спрятаться космополитствующий рутинер Грубский, а публика сидела с постными лицами. Но стоило одному комсомольцу высказать критическое замечание (он, полностью присоединившись к предыдущим ораторам в оценке общей направленности и общего пафоса романа, сказал, что, по его мнению, с точки зрения художественной роман ос¬тавляет желать лучшего, в частности, в нем много "натурализма", голого описательства), как его тот¬час обвинили в клевете, в стремлении опорочить, очернить прекрасных со¬ветских людей. И только протесты “проснувшихся” товарищей, требования "не отвлекаться от предмета обсуждения" избавили его от необходимости тут же публично "признать свою ошибку".
А совсем на днях состоялось факультетское собрание, на котором студента последнего курса, тощего, усатого, прыщеватого юношу по кличке "морж", изгоняли из альма-матер. Его вина - работа санитаром в немецком госпитале во время оккупации. Сначала обвиняемый пытался лепетать что-то насчет голода, но потом, пригвожденный к позорному столбу, сник и молча сидел в углу, сгорбившись под тяжестью вины. Особенно запомнилось Игорю догматическое по сути (это Игорь понял только сейчас), но театрально-впечатляющее по форме выступление Саши Луковцева. Нарисовав страшную картину состояния на¬шего прифронтового госпиталя после бесчеловечной бомбардировки (Игорь в этот момент сам испытывал жгучую ненависть к фашистам и чи¬тал отражение тех же чувств на лицах соседей), бывший секретарь партбюро факультета, а ныне комсорг института воскликнул: "...политрук говорил нам, что за эту "операцию" летчик получил железный крест. Это было опубликовано в немецких газетах. Немцы хвастались таким подвигом. В “боях” с тяжело ранеными они легко побеждали. Но здоровые советские лю¬ди мстили за раненых, били ненавистных фашистов. Может быть, сбили и этого стервятника. Когда Вы - Саша подчеркнул это высокомерное "Вы" указываю¬щим перстом - услужливо таскали на себе выведенных советскими воинами из строя в жестоких боях захватчиков, не заметили ли Вы на груди одного из них этот черный крест?.."
Игорь не без основания полагал, что мединститут в этом смысле не должен быть исключением и что, следовательно, если бы Галина Дьяченко вовремя не смылась, и ее, как немецкую прислужницу, точно так же не пощадили бы. В памяти его еще свежа была и собственная унизительная, несправедливая, только по какой-то счасливой случайности не закончившаяся для него “волчьим билетом” прошлогодняя одиссея. Все это вызывало внутренний протест, глухое раздражение, порождало состоя¬ние неустойчивости, неуверенности, зыбкости. Хотелось удрать подальше от этой сатанинской кутерьмы вслед за Юрой Божичем, который решился-таки на смелый шаг и теперь плутает где-то в сибирской тайге с гео¬логической партией. Охота грызть у Фастовского гранит железобетонной науки пропала. Игорь так и сказал Пучкову: "Я пришел просить вас представить меня Фастовекому, но теперь раздумал".
Вместе с тем, судьба на сей раз не оставила его один на один с душегубной машиной, а подарила ему цветущий оазис среди мрачной бездушной пустыни, нагрузила другую чашу весов, уравновесив, если даже не перевесив душевную тяжесть. Этим светлим лучом в темном царстве стала для него Голубка. Она вернула ему ощущение прелести и полноты жизни. Рецидив сильного трепетного чувства с его волнующим сладким нетерпением ожидания, долгими прощаниями, нежными поцелуями, постоянной думой о любимой, захватил юно¬шу. И, разумеется, выбил из привычной колеи. Он не только не углубился в науку о железобетоне, но запустил даже свои текущие институтские дела. Двадцать три отцовских плаката, выполненные цветной тушью и развешенные сейчас на сцене, тоже были сделаны без него. Зато Мила все зада¬ния сдавала досрочно и преподаватели постоянно ставили в пример другим ее знания и усердие.
С Милой ему было легко и радостно. Ее природное лукавое обаяние, смешливость, чувство юмора, умение выискивать и выпячивать смешное в вещах совеем даже не смешных, неизменно изумляло, будоражило его ум и воображение, которые в ее присутствии всегда пребы¬вали в состоянии мобилизационной готовности и игровой активности. Как и Кира, Голубка была начинена изюминками, но у Киры они напоказ, а тут спрятаны глубоко, так что вкусить их дано не всем и не всегда, а лишь особо избранным и при особых обстоятельствах. И то, что Игорь удостоился чести быть допущенным в самые сокровенные запасники, что для него одного часто устраивался блестящий фейерверк, наполняло его сердце ощущением счастливого волшебного сна, благодарной нежностью и тайной гордостью.
Разговоры влюбленных, в отличие от московских бесед, редко принимали характер легкого флирта и пустой светской болтовни, а больше касались вопросов жизненно важных, сложных и серьезных.
До недавнего времени неисчерпаемой темой была судьба Голубовского-отца и его коллег но "Норильским университетам". Ася Зиновьевна за время общения с умными головами, эрудированными специалистами практически всех отраслей знаний, в прошлом ответственными военными, хозяйственными и научными работниками, не по своей воле образовавшими за полярным кругом сплоченную тесную компанию, впитала их образ мыс¬ли, их опыт, их логику...
Однако в разговоре с Игорем она была сдержанна, несловоохотлива, на его острые вопросы отвечала неохотно, избегая как подробностей, так и опасных обобщений, старалась увести беседу в бытовое русло, детально описывала климат, флору и фауну края и только настойчиво и постоянно подчеркивала абсолютную невиновность мужа, туманно намекая на некую тра¬гическую цепь обстоятельств. Дочери же она преподала все, что сама усво¬ила на "курсах" в сжатом концентрированном виде, а Мила, в свою очередь, была абсолютно откровенна с Игорем. Приступая к изложению "дела" Голубовского и его коллег по "университетам", девушка извинилась за маму, объяснив по секрету, что у Аси Зиновьевны перед отъездом из Норильска в "ор¬ганах", с которыми шутить не приходится, взяли слово не распространяться.
На Игоря "дело" произвело ошеломляющее впечатление. Он в первое время пребывал в таком подавленнам состоянии, что Ми¬ла даже опасалась за его здоровье. Ей пришлось ввести в оборот весь свой "изюм", продемонстрировать искусство, находчивость и игру ума, проявить мужество, силу духа и выдержку, чтобы вернуть любимого, как Орфей Эвридику, к жизни из царства ада. Именно в этот период они выявили свое тес¬ное духовное родство, укрепились в своих чувствах. Постепенно потрясение уступило место глубоким раздумьям. Молодые влюбленные, оставаясь наеди¬не дома, прогуливаясь по аллеям парка культуры и отдыха, возвращаясь из кино или подолгу простаивая у подъезда, ломали головы над решением "ми¬ровых" проблем. Они теперь уже вместе многократно "перелопачивали", систематизировали и анализировали известные каждому из них факты и симпто¬мы, относящиеся к событиям и атмосфере смутного времени тридцатых годов. У Игоря их набралось тоже немало. Теперь он иначе, больнее, тяжелее переживал то, что раньше воспринималось как отдельные, изолированные друг от друга трагические ошибки, проявления человеческой подлости и глупости. Теперь в одну кровавую цепь гигантской мясорубочной машины сплелись такие явления и эпизоды, как искалеченное детство и загубленная жизнь близнецов Яши и Семы; загадочное перешептываяие ребят во дворе по утрам, в котором ключевым словом было "взяли", “смертельная шутка” пьяного сапожника с Клочковской улицы, боязнь научных работников произносить слова "довели конструкцию до разрушения", недалекий Федор Зуев, заполнивший "вакуум" на "безрыбье" в аппарате Совнаркома... Все это четко отражало и было следствием общей атмосферы подозрительности и страха, разгула подлости и беззакония на всей территории огромного государства. Об этом же свидетельствовали и многочисленные дикие случаи, о которых официально говорилось на ХVIII съезде партии. Последние произвели особенно сильное впечатление на Милу, причем не столько даже содержанием своим, сколько тем, что о них осмеливались открыто говорить и писать. А случаи ораторы подбирали в самом деле умопомрачительные. Например, уполномоченный особого отдела сказал комиссару полка, что хо¬чет забрать такого-то политрука. Комиссар быстро "организовал" исключе¬ние этого политрука из партии. А оказалось, особисты хотели взять его к себе на работу...
Под страхом ареста жили миллионы. Врагом мог оказаться любой. Буквально вчера тетя Клава, помогавшая Зуевым в подготовке к приему по случаю за¬щиты диссертации, когда случайно речь зашла об отце Милы, рассказала столь же симптоматичную историю про свою соседку. Зуевы ее хорошо знают. В те времена она работала начальником планового отдела какого-то треста. Женщина умная, толковая, работящая, дело свое знала и относилась к обязанностям добросовестно. За словом в карман тоже не лазила. Одним словом, была на месте. Ее ценили, уважали, отмечали в праздничных прика¬зах и даже немного побаивались. Естественно, что по роду своей деятель¬ности она часто общалаеь с управляющим этим трестом. Когда его "взяли", над ней сразу стали сгущаться тучи. Некоторые сотрудники сторонились ее, перестали здороваться. Проверять ее работу приехал из Москвы заместитель начальника главка, проверял с пристрастием, допускал грубость, то и дело напоминал, что она долгие годы являлась "правой рукой врага народа". На ее глазах часто видели слезы. Но неожиданно ретивый "товарищ из цент¬ра" сам был арестован. Два молодых человека в штатском окликнули его у входа в лифт в Доме Проектов, где размещался трест. Потом к ним подошел третий, немного постарше. Они о чем-то поговорили и вместе вышли из подъезда. Больше его никто не видел. Можно только представить себе состояние бедной женщины... И тут однажды случилось так, что дядя Паша невольно выступил в роли сапожника с Клочковской: возвратившись домой за полночь и под хмельком, он по рассеянности позвонил не два раза, а один. Он не заметил, конечно, что открывшая ему дверь соседка необыкно¬венно бледна, не догадывался, что за минуту до этого она прощалась с му¬жем и дочерью, не знал почему в квартире стоял устойчивый запах валерьянки. Тетя Клава тоже ничего не знала и ни о чем не догадывалась. Все это соседка поведала ей уже после возвращения из эвакуации, утешая ее в личном горе и предсказывая после войны эру справедливости, человечности и законности.
Это был дополнительный штрих, очень яркий, характерный, типичный, но у молодых людей и без него фактов для обобщений хватало, в том числе и курьезных. Так, один, кажется, киевлянин на всякий случай профилактически запасся справкой о том, что он, предъявитель, по своим умственным способностям не может быть использован врагом в своих неблаговидных це¬лях. Справка была подписана врачом и заверена печатью солидного лечебного учреждения. Об этом тоже сказано в материалах последнего партийного съезда с пометкой: “смех в зале”... Конечно, в те времена Мила по молодости лет не замечала, что ее роди¬тели тоже жили в атмосфере тягостного ожидания несчастья, но теперь это отлично понимала. Михаил Моисеевич Голубовский, хозяйственник городского масштаба с безукоризненной биографией и незапятнанной репутацией внезапно ока¬зался в кольце врагов. Почти одновременно "забрали" секретаря райпарткома и заместителя председателя горисполкома, с которыми они дружили домами, еврейского писателя из Минска и члена украинского правительства из Киева - друзей по революционной работе и гражданской войне, с кото¬рыми он постоянно переписывался, и еще многих и многих, с которыми его связывали деловые и товарищеские отношения.
Судьбе угодно было уберечь Голубок от присутствия при аресте: это про¬изошло утром на работе. Процедура была примерно такой же, как в описании соседки тети Клавы. Очевидно, она была уже достаточно хорошо отработана и осечек не давала. Имелся ли в том, что некоторых "брали" дома ночью, а других по утрам прилюдно, свой смысл или просто берущие не управля¬лись за ночь, никто не знал. Кстати, специального транспорта для перевозки арестованных, именуемого в народе "черный ворон", тоже не хватало и "органы" использовали подручные средства. Голубовского, в частности, погрузили в фургон с надписью "хлеб". Больше тогда Асе Зиновьевне ничего узнать не удалось. Бесконечные выстаивания в очередях у различных дверей и окошечек тоже ничего не дали. Имелись у Голубовских знакомые и в НКВД. К одному из них Ася Зиновьевна с отчаяния сунулась было, но получила предметный урок: он бесцеремонно выставил просительницу, не вдава¬ясь в объяснения. Впрочем, сам он тоже вскоре "загудел"... Старшая Голубка не спала ночами, изводила себя и чахла, но ничего по¬нять и осмыслить не могла. И словом переброситься с кем-нибудь боялась. Можно лишь догадываться, что пережила бедная женщина и что передумала за долгие годы "вдовства". В Норильске картина прояснилась, пелена спала с глаз. И тогда вырисовались зловещие контуры "вопиющей национальной трагедии, соизмеримой по масштабам и методам разве что с гитлеровским нашествием и застенками гестапо".
Арестанта некоторое время держали в пересыльной тюрьме в Харькове на Холодной горе, вместе с уголовниками, а потом переправили в Киев. Предъя¬вили ему, как и многим другим его коллегам по несчастью, обвинение в причастности к убийству Кирова. Поначалу Голубовский даже обрадовался такому обороту дела: обвинение представлялось ему поразительно нелепым и слишком уж неправдоподобным, которое в два счета можно отвести и опро¬вергнуть. "Я никогда в жизни не только не сталкивался с Кировым лично и никогда не видел его, но никогда не бывал в тех краях, где он работал: ни в Томске, ни на Северном Кавказе, ни в Баку, ни в Астрахани, ни в Ленинграде, - убеждал он следователя. - Проследите по дням наши пути с Кировым, если они хоть раз скрестятся - подпишу все без звука". Логи¬ка казалась убийственной. В ответ его нещадно били, морили светом, жаж¬дой и бессонницей. Наконец, измученный до предела, без зубов и со сло¬манными ребрами, он, не глядя, подписал все бумаги, которые перед ним положили. "Судила" его "тройка", официально именуемая представителями военной коллегии Верховного Суда - один военный с ромбом в петлицах и двое в штатском. Вся процедура "суда" заняла не более десяти минут: за¬дали несколько ничего не значащих вопросов, ответить практически не дали и "припаяли десятку".
Примас венгерской католической церкви кардинал Миндсенти в 1949 году в преддверии коммунистического суда опубликовал заявление, в котором призывал не верить его показаниям, так как они будут вынужденными. Бывший советс¬кий служащий и правоверный большевик Голубовский в 1937 году не имел возможности публи¬ковать заявления. Да и признаний на суде от него не требовали. Все было предрешено заранее. В деле фигурировала его собственноручная, хотя и волнистыми каракулями, выведенными нетвердой рукой, подпись под признанием о принадлежности к оголтелой банде наймитов фашизма, оборвавшей по указанию своих хозяев жизнь любимца пар¬тии Кирова. Этого было достаточно.
В Норильске Асе Зиновьевне рассказали про одного такого же подсудимого, в прошлом видного чекиста. Тот дерзнул на допросе напомнить слишком уж ретивому следователю, что в свое время Дзержинский приказал судить работ¬ника ЧК, ударившего контрреволюционера, и сам выступал обвинителем на суде. Несчастный (а может быть, в данной ситуации счастливый) до суда не дожил. После ответных "аргументов" он, провалявшись несколько дней, умер в тюремной больнице, не приходя в сознание.
По дороге из "зала суда" в камеру совсем молодой еще конвоир дружески фамилярно утешал плачущего Голубовского: "лапоть ты, батя, тебе не ре¬веть, а прыгать надобно, сегодня только двоим "десятку" дали, остальным "вышку". А ты живой остался, потерпи, может перемелется..."
Ничего чудесного, однако, не произошло, "мельница" продолжала вращаться в том же направлении. Голубовскнй отсидел свой срок и натерпелся столько, что еще вопрос, кому повезлo. До Норильска он содержался в тюрьме особого режима. Эта тюрьма под Новосибирском с метровыми стенами и холодными мокрыми подвалами-склепами стоит на знамени¬том сибирском тракте, которым гнали на каторгу декабристов. По свиде¬тельству побывавших там, идеальное место для соблюдения "особого" режи¬ма, то есть изощренных издевательств. Однажды Голубовский был наказан карцером за то, что пытался открыть в камере форточку. Это, как и многое другое, в частности, подходить к радиаторам отопления, категорически запрещалось: очевидно, опасались, что заключенные, среди которых были и бывшие под¬польщики, царские политкаторжане, будут перестукиваться или каким-либо другим способом установят между собой недозволенную связь. Сам по себе карцер - сырой темный каземат с крысами, и соответствующий режиму дневной рацион, состоящий из 400 граммов хлеба и кружки воды - был уже достаточ¬но суровым наказанием. Но кому-то этого показалось мало. Ослушника ре¬шили проучить. Впрочем, возможно, это была просто шутка тюремщиков, ко¬торых развлечениями тоже не баловали, Так или иначе, но увод Голубовского из камеры в подвал был обставлен так, как уводили на расстрел (явились ночью, коротко бросили: "собирайтесь, без вещей...", отвели глаза). Опыт по такого рода уводам у них был большой, а общая обстановка распо¬лагала к подобным "шуткам". В 1938 году, по словам Аси Зиновьевны, вышло какое-то постановление, во исполнение которого заключенных "расстрели¬вали пачками". Михаил Моисеевич об этом знал и был готов ко всему. Так что "разыграть" его охране было легко. А вот знала ли охрана, что свой "розыгрыш" она заимствовала у царских жандармов? Что инсценировка смерт¬ной казни была в прошлом веке театрально разыграна в Петербурге над пет¬рашевцами и в их числе Федором Михайловичем Достоевским? Тогда дело было обставлено так. Приговоренных к расстрелу с завязанными глазами поставили к стенке на Семеновском плацу, была подана соответствующая команда, раздался барабанный бой... А в самый последний момент примчался царский фельдъегерь с указом о помиловаиии.
Молодые влюбленные долго обсуждали важный для понимания сути явления вопрос: развлекались надзиратели по собственной инициативе, или выполняли предписание свыше. Могли, конечно, и по собст¬венному разумению. Иван Карамазов у Достоевского говорит, что секущие с каждым ударом распаляются все больше и больше, буквально до сладост¬растия, так что и те "шутники", возможно, искали наслаждения в садизме. Но в таком случае кто-то должен был дать им право безнаказанно сечь. Игорь вслед за Милой не допускал, чтобы в наших условиях, при нашей централизации власти, тотальной цензуре, когда даже цитаты для выступлений на учрежденческих и школьных собраниях подбираются и распределяются вышестоящими, массовые пытки, физические и моральные истязания творились по воле пусть многих, но маленьких озверевших и развращенных безнаказанностью людишек. А это значило, что они спущены с самого верха. Иначе быть не может.
Дойдя до этого тягостного для него пункта, Игорь снова, в который уже раз, подумал об удивительных превратностях судьбы. Как-то на протяжении последних лет часто случалось так, что обстоятельства вплотаую подводили его к необходимости оцени¬вать с разных сторон личность Сталина, как будто именно ему, студенту Зуеву выпала историческая миссия дать для людей Земли всеобъемлющий образ “великого вождя и учителя”. Теперь его к этому вынуж¬дало дело Голубовекого.
Десять лет Михаил Моисеевич находился в буквальном смысле на волосок от смерти. Он мог не выдержать допросов, ему могли "припаять вышку", пус¬тить в расход потом, когда "стреляли пачками", сердце могло не выдержать "розыгрыша". А сколько заключенных погибло в трюмах пароходов на пути от Красноярска до Дудинки, на пешем переходе от Дудинки до Норильска, на "общих работах" уже на месте. Скольких скосила дезинтерия и другие инфек¬ционные заболевания! А Голубовский все вынес, прошел все круги ада и вы¬жил словно специально для того, чтобы через жену и дочь вновь заставить Игоря Зуева задуматься самым серьезным образом над мучительными вопроса¬ми. И как будто специально, выполнив основное свое предназначенье - доста¬вить Зуеву необходимый для его выкладок материал, поспешил отойти в лучший мир. Не удивительное ли стечение обстоятельств! И метод научного исследования вовремя подвернулся.
Два месяца назад ко дню рождения Милы Игорь подарил ей книгу "Лавуазье", которую они с большим интересом вместе прочитали. Им очень понравился метод, примененный выдающимся ученым при изложении своих экспериментов по горению фосфора и серы: сначала обстоятельное описание самих опытов, а потом авторские размышления и толкование резуль¬татов. В своих исканиях Истины, в обсуждении и оценке проблем и личностей всемирно-исторического значения юная пара следовала примеру Лавуазье, хотя "опыты", естественно, ставили другие, а "размышления" были коллектив¬ными - в них незримо принимала участие заполярная "профессура", от имени которой выступала Голубка. Кстати, в ряде случаев слово "профессура" мож¬но было бы и не брать в кавычки.
Методом Лавуазье Игорь и Мила, сами того не ведая, пользовались, как они потом поняли, и до знакомства с книгой, но авторитет великого францу¬за, тоже, между прочим, ставшего жертвой революционной бури и сложившего голову на плахе в эпоху Робеспьера, придал их логическим построениям и выводам особый "вес".
Итак, “образ” Сталина. Сейчас он уже выстрадан, прочно сложился. Если бы теперь на экзамене Игорю задали такой вопрос и дали бы возможность беспрепятственно говорить все, что он сочтет нужным, он предложил бы экзаменаторам следующую, как ему казалось, по-сталински лаконичную и емкую формулировку: личность невиданной доселе внутренней мощи и силы, может быть, более всего соответствую¬щая воспетому Ницше идеалу сверхчеловека, ум и воля которого пребывают по ту сторону добра и зла, самодержавный правитель, может быть, больше всего соответ¬ствующий макиавеллиевскому типу Государя, одновременно гений и антихрист, лев и лиса, восточный деспот и западный иезуит, выдающийся организатор, полководец и дипломат и при этом паталогический властолюбец и садист, внушающий ува¬жение и ужас. Человек выдающегося ума, выдающихся способностей, железной во¬ли и непомерного тщеславия; коварный тиран, поставивший на службу своим челове¬ческим слабостям и эгоистическим устремлениям всю притягательную силу социалистических идей, революционную энергию масс, всю мощь огромного государства. Вождь, но не Учитель. Не гуманист. Не коммунист, а скорее, фашист.
Игорь и Мила считали эти формулировки почти исчерпывающими, выдающимся достижением науки Человековедения и Истории, которые по достоинству оценят потомки. Путь к ним был мучителен для Игоря.
Все началось с вопроса: знал ли Сталин обо всех ужасах, беззаконии, диком судебном произволе, свирепствовавших в его владениях? Ответ на этот вопрос исключительно много значил для юно¬ши. Он, в отличие от Милы, склонен был поначалу, скорее, как он теперь понимал, в силу инерции, привычки, снисходительно относиться к ошибкам, промахам, заблуждениям человека, приведшего страну к великой победе, несмотря даже на цену, которой народу пришлось заплатить за просчеты вождя, выступал адвокатом диктатора. Ибо если знал, а, значит, санкционировал - он наживал в лице Игоря Зуева личного врага, как в свое время Николай Первый в лице Герцена. Как и Герцен, Игорь на сто ладов продумывал и отшлифовывал свою обличительную речь перед Сталиным, которая, как и в мыслях Герцена, всегда заканчивалась для него пытками и Сибирью. Но в душе заставлял себя надеяться, что еще не все потеряно и вину Сталина доказать не удастся. Мила на этот сакраментальный вопрос с самого начала отвечала безогово¬рочно положительно: знал, полностью отдавал себе отчет в том, что проис¬ходит и сам командовал. Иначе быть не может!
Доказательство девушка вела от противного. Допустить, что правитель не знает истинных размеров, целей и способов проведения "акции" такого значения и такого масштаба - значит допус¬тить, что правитель является не фактическим руководителем государства, а просто-напросто марионеткой. Можно ли такое вообразить по отношению к Сталину? Можно ли представить себе, чтобы кто-то другой верховодил вместо человека, занимав¬шего в самую тяжкую для страны годину одновременно посты Верховного Главнокомандующего, Председателя Государственного Комитета Обороны, Генерального секретаря ЦК ВКП(б), Председателя Совнаркома и Наркома Обороны? Вместо человека, железной рукой сжавшего миллионы сограждан в единый громящий кулак, сокрушившего всех своих врагов и соперников, одолевшего Гитлера, выигравшего дипломатическую игру у Черчилля и Рузвельта? Мож¬но ли вообразить, что кто-нибудь другой, кроме Сталина, дал приказ к началу "акции", не согласовав с Верховным владыкой? Есть ли в стране фигура, способная взять на себя такую ответственность? Нет и быть не может! И вообще, в СССР ни¬чего без ведома Сталина не делается. Ведь не выдумывал же Киров, когда говорил, что "с того времени, когда мы работаем без Ленина, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь круп¬ного начинания, лозунга, направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин, а кто-нибудь другой. Вся основная работа - это должна знать партия - проходит по указаниям, по инициативе и под руководством товарища Сталина" (Мила принесла показать Игорю газету, где эти слова были взяты в кавычки, как цитата). Нужны ли были еще ка¬кие-нибудь дополнительные доказательства виновности "хозяина", как его именовали норильчане? Нет. Логика убийственная. И все же Игорь, уже давно понимая, что это бесполезно, продолжал, как нанятый адвокат на явно проигранном судебном процессе, выискивать смягчающие ви¬ну вождя обстоятельства.
Да, соглашался он, пожалуй, Сталин не мог не знать, ч т о делается. Но мог не знать к а к делается. Удалось же Гитлеру обмануть гения, значит, и кто-то другой мог сыграть на каких-то его слабых струнах. Например, Ежов. Подлинные подписи под признаниями есть. Дела главных преступников вел такой выдающийся юрист, как Вышинс¬кий. Кто-то, может быть, сводил счеты, спекулируя на капиталистическом окружении и "пятой колонне". Можно себе такое представить? "Нет, - отвечала Мила. - Так рассуждали и норильские "академики". И должно было пройти много лет мучительных раздумий, осторожных прощупываний, а потом откровенных бесед с самыми проверенными узниками, горьких признаний, глубокого, тщательнейшего анализа, чтобы мудрые политкаторжане могли категорически заявить: "нет!" Конечно, здесь тоже можно было вести доказательство от противного: считать, что Сталин не знал методов добывания признаний, значит, считать его наивным ребенком. Но "профессура" оперировала более вескими и конкретными аргу¬ментами. Во-первых, аналогия с Гитлером в данном случае не подходит. Когда Гитлер пел перед Сталиным свою сладкозвучную песнь сирены, он не только "играл на струнах", но и "бряцал оружием и дарил земли". Не исключено, что два равнове¬ликих диктатора договаривались и дальше не препятствовать друг другу прирезать к своим территориям "пяди" чужой земли. Во всяком случае, тог¬дашнее заявление Молотова, назвавшего Польшу уродливым детищем Версальского договора, вряд ли можно считать свидетельством миролюбия. И, разумеется, Наркоминдел при этом высказывал не свою или не только свою точку зрения... у нас вообще уже давно никто даже из самих близких соратников Сталина публично свою личную точку зрения не высказывает. Просто он сболтнул то, о чем говорилось в узком кругу и что одобрялось, а скорее всего, инициировалось Сталиным.
Характерно, между прочим, - Мила со слов Аси Зиновьевны это особо под¬черкивала - что заключенные, столько выстрадавшие от Сталина, считавшие его извергом рода человеческого, душителем народа, виновником многих бед и несчастий многострадальной России, в экспансии его не обвиняли. Они продолжали оставаться горячими патриотами. И все, что шло на пользу Отечеству, укрепляло его мощь, приближало любезную их сердцу мировую революцию, приветствовалось ими. Родина должна процветать, а, значит, расширяться, ибо, как учи¬ли немецкие историки (и правильно, по их мнению, учили!), страна, которая не расширяется, погибает. А погибнуть неминуемо должен капитализм! Так рассуждали "враги народа", причем не на собраниях, а между собой, даже один на один. И если они трактовали некоторые аспекты предвоенных советско-германских отношений несколько иначе, чем в печатавшейся недавно в газетах исторической справке "Фальсификаторы истории", то только затем, чтобы понять причину очень "странного" отношения Сталина к своим верным слугам, анализируя всю совокупность его деяний в различные периоды правления.
А Мила использовала эти данные для доказательства отсутствия аналогии между возможностью обманывать Сталина у Гитлера и Ежова. Для Гитлера Сталин был напарником, Высокой Договаривающейся Стороной, а для Ежова "господином и богом". Что мог предложить Сталину Ежов или любой другой подданный? Ерунда. Аналогия с Гитлером усматривается в другом. Если головорезы фюрера проявляли рвение в убийствах, пытках, бесчинствах, глумлении над жертва¬ми, каждый в меру своих понятий, характера и возможностей, то только потому, что получили карт-бланш от самого Гитлера, Геринга и прочих "Г", только потому, что уверовали в свою безнаказанность. Не исклю¬чено, что многие из них при этом еще искренне верили в то, что действуют на пользу Отечеству, ибо приказы фюрера отождествляли с волей и приказами Родины. А во имя Родины все дозволено. Костры из книг на площадях немец¬ких городов в тридцать третьем году пылали под звуки гимна “Германия превыше всего”. Точно так же всякие калякайкины, следователи, тюремщики, доносчики и прочие сволочи действовали сообразно складу своего ума и характера, но могли творить свои мерзкие дела только потому, что существовали какие-то указания или инструкции. А такие директивы могли поступать лишь по нисходящей линии от самого верха.
В подтверждение этой гипотезы, хотя ее можно было бы принять и в качестве аксиомы, Мила со ссылкой на норильчан приводила множество примеров. В частности, в одном с Голубовским лагере отбывали свой срок "за связь с немецкой разведкой"(?) болгарские коммунисты Попов а Танев, ближайшие сподвижники Георгия Димитрова, его "коллеги" по лейпцигскому процессу. Они писали Димитрову, и имели сведения, что их послания попадали в руки адресата (иногда, бывало, вольнонаемные служащие, уезжая в командировку в Москву, Красноярск и другие города, соглашались брать у очень надежных заключенных записочки для родных и близких и передавали или пересылали их, часто через третьи ру¬ки. Голубки тоже пользовались этой связью через московских родственни¬ков), но ответа и, тем более, "ответа делом" не было. В добром отноше¬нии к себе Димитрова герои Лейпцига не сомневались, как не сомневались в том, что если бы обращение к Сталину могло помочь, Димитров восполь¬зовался бы такой возможностью. А раз не сделал этого, рассуждали вместе советские и болгарские коммунисты, значит понимает, что это бесполезно. Но в каком случае такое обращение вождя болгарского народа к вождю со¬ветского народа может оказаться бесполезным? Только в том случае, если сам Сталин санкционировал арест этих людей, как и других видных деятелей партии, государства, коминтерна. Не могло ввести в заблуждение мно¬гоопытных и ставших проницательными "врагов народа" и то обстоятельство, что на ХVIII съезде партии были признаны "перегибы", а самого Ежова убрали. Как признается "головокружение от успехов", и как уходят мавры, сделавшие свое дело, они хорошо знали. Конечно, каждый из тех подлецов, кто доносил, лжесвидетельствовал, пытал и измывался над своими жертвами, пользуясь властью, был омерзителен. Норильчане произносили имена подозреваемых в этих гнусностях с содроганием. Но главным виновником своих бед и несчастий, как и бед и несчастий всего народа, Глав¬ным Извергом они считали лично Сталина.
Теоретическим обоснованием “года длинных ножей” (все приятели Голубовского были арестованы в 1937-м, хотя многие лагерники “загудели” и в начале тридцатых) послужил тезис главного марксиста о том, что по мере продвижения к социализму классовая борьба усиливается. Он же, самый злой гений всех времен и народов, единственный мог быть организатором и вдохновителем "акции", вы¬текающей из этого тезиса. Больше некому. Только ему столь беспрецедентная по коварству и жестокости бойня по плечу. Все пути ведут к Сталину. Игорь с этим вынужден был согласиться.
Следующий вопрос, чрезвычайно важный для понимания образа "вождя со¬ветского народа и всего прогрессивного человечества" - верил ли владыка искренне в то, что существует заговор такого масштаба, или знал, что 99 процентов загубленных им людей жили и трудились честно, ни с какими иностранными разведками и бандами ничего общего не имели, ни о чем дурном не помышляли и перед Родиной и партией неповинны?
Как бы Игорю ни хотелось доказать Миле и, главным образом, себе, что Сталин хоть в этом роковым образом заблуждался, а не хладнокровно, планомерно и безжалостно истреблял миллионы невинных и преданных делу революции подданных своих, логика неумолимо приводила к заключению: ника¬ких заблуждений не было, а был сталинский изуверский план, который со сталинской неумолимостью сталинской волей воплощался в жизнь. Логические построе¬ния, доказывающие это, были по-детски просты и академически стройны. Они сводились к следующему.
Количество репрессированных во второй половине тридцатых годов было соизмеримо с численностью личного состава Красной Армии в первой поло¬вине сороковых годов. Если бы заговор в самом деле существовал, возглавлялся такими партийными и государственными деятелями, как Троцкий, Бухарин, Пятаков, Рыков, Косиор, Постышев и другие, пользовавшиеся до¬верием и любовью народа, такими военачальниками, как Тухачевский, Блю¬хер, Якир и другими героями гражданской войны, действительно объединял партийных, советских и хозяйственных работников союзного, республиканс¬кого, областного и более низких звеньев, командармов, комкоров, комди¬вов и так далее, деятелей науки и культуры, цвет старой ленинской гвар¬дии, то есть фактически большинство "генералов и офицеров" всех без исключения во¬енных и гражданских служб общим числом с десяток миллионов - имелась ли в стране сила, способная противостоять этому заговору, тем более, так легко справиться с ним? Ответ напрашивался сам собой: ника¬кого заговора и в помине не было.
Вообще, что такое заговор? - задавали себе вопрос молодые люди. И без труда отвечали: это тайное соглашение группы людей, добивающихся вред¬ных с точки зрения существующего режима целей. Но если в "заговоре" участвуют миллионы людей и возглавляется он большинством руководителей существующего режима, так какой же это заговор? Против кого?.. Вспомнили кстати, что в свое время нашу Великую Октябрьскую социалистическую револю¬цию враги ее тоже объявляли то большевистским бунтом, то "жидовско-масонским заговором". Но аксиомой является то, что любое стремление заменить то ли правителя, то ли весь существующий режим, непременно предполагает борьбу. Формы и методы борьбы бывали разные. На¬родовольцы действовали не так, как декабристы. Эсеры подняли мятеж, а белогвардейцы развязали гражданскую войну. Но во всех случаях заговорщики или революционеры как-то себя проявляли действием. Здесь же практически не было никакого действия и никакой борьбы. Совершиив единичный террористический акт, убив Кирова, многомиллионная армия "наймитов империализма", состоящая из опытных и закаленных бойцов, занимающих ключевые позиции в партии, государстве, Красной армии и даже в карательных органах в центре и на местах, строившая страшные кровожадные планы, дальше повела себя крайне странно: не предприняла ни малейшей попытки развить успех для достижения своих целей, разбрелась по своим домам и рабочим кабинетам, не оказала никакого сопротивления, а покорно, словно под гипнозом, дала себя разоружить и обезвредить. Уму непостижимо!
Больше того, “заговорщики” не просто по-христиански умирали, а сначала рьяно оговаривали, арестовывали и убивали своих "сообщников", а потом сами нередко становились жертвами наговора. Это уже нечто совершенно невообразимое. И продолжалась такая кровавая вакханалия не день, не неделю, а много месяцев. Она стала как бы нормой жизни. Гигантские кровавые волны от каких-то сотрясений и взрывов на самой вершине власти обрушивались на страну и увлекали людей, будто песчинки с берега, в пучину. Можно ли на основании таких данных и таких рассуждений утверждать, что существовал заговор? Нет, - вынужденно соглашался Игорь, заговора или чего-то такого, что Сталин мог бы принять за заговор, не было. "Академики" на этот вопрос устами Голубки отвечали несколько иначе. Заговор таки был, но не со стороны тех, кого "пачками расстреливали" и гноили в концентрационных лагерях, а со стороны самого Сталина против миллионов честных и преданных делу партии и революции партийных и беспартийных большевиков, заговор гигантский и подлый, по-восточному жестокий, свирепый и беспощадный, по-иезуитски коварный и хитрый, сработанный по всем правилам “святой инквизиции”, за¬говор, переродивший партию, обескровивший страну и армию перед Гитле¬ром. Кто знает, может именно эта дикая "акция" дала бесноватому фюреру надежду на легкий блицкриг...
"Но где же логика? - разводил руками совершенно сбитый с толку Игорь. - Для чего могло понадобиться Сталину громить своих, подставлять себя под удар, то есть безусловно действовать себе во вред? Ведь не сумасшедший же наш вождь и учитель? В этом даже самые заклятые его враги не мо¬гут обвинить его".
Норильчане тоже задавали себе такие мучительные вопросы, ворочаясь бессонными ночами на арестантских нарах. И по крупицам, шаг за шагом выискивали факты, исторические примеры и аналогии, логические построения, выдвигали гипотезы, способные хоть как-то объяснить дикий, противоестественный феномен.
"Жили-были два тирана, - излагала Мила в собственной обработке не то анекдот, не то легенду седой древности. - У одного в стране была тишь да гладь, смирение и порядок, а во владениях другого царил сплошной ха¬ос и смуты - всякие там дискуссии, фракции, платформы, оппозиции. И ни¬какого сладу с теми смутьянами не было, некогда хозяйством заниматься. Надоело это владыке, и поехал он к соседу на выучку. Научи, мол, как на¬вести порядок. Тот выслушал гостя, накормил, напоил и повел прогуляться. Скоро вышли они в пшеничное поле. Идут себе рядышком, а хозяин, ничего не говоря, как бы мимоходом, срывает все колоски, которые возвышаются над остальными, бросает их на землю и растаптывает. Вырвет, бросит и растопчет... вырвет, бросит и растопчет... Прошли в один конец поля по одной просеке, обратно идут по другой, и опять то же самое: вырвет, бро¬сит, растопчет... И понял таран-гость все без слов...
Игорь отдавал должное мудрости, лаконичности, подлинному аттицизму этого анекдота-сказки. Что и говорить, и древние, и современные, прошедшие полный курс "сталинских университетов" мудрецы, смотрели в корень. Обезвредить, а еще лучше, обезглавить действительных и потенциальных сопер¬ников - первейшая задача всех узурпаторов и тиранов. Подстричь, придушить, пригнуть, чтобы самому подняться, как можно больше увеличить дистанцию между собой и остальными смертными и, соответственно, сократить расстояние между собственной персоной и богом - тоже заветная мечта вся¬кого уважающего себя сильного единоличного правителя. Да и мания преследования, мож¬но сказать, профессиональная болезнь диктаторов, наверное, играет здесь не последнюю роль. В душе Игорь не полностью исключал и возможность наличия в душе каждого нормального человека особого начала - стремления к власти, как способа прео¬доления чувства собственной "неполноценности". Зачатки этого "начала" юноша обнаружил и у себя. А раз так, рассуждал он, значит, у некоторых людей такое стремление может быть гипертрофированным. Очень все логично и правдоподобно. И, похоже, прямо и непосредственно относится к Солнцу всей Земли, как врждь был наречен в письме к нему же от имени молодежи страны в связи с 30-й годовщиной Октября. Тем более, что, если вдуматься, Сталин сел на трон не совсем законно.
Кем он был при Ле¬нине? Наркомом по делам национальностей, наркомом госконтроля, то есть "на вторых ролях". И на съездах доклады делал по второстепенным вопро¬сам. По популярности в партии и народе в то время он значительно уступал таким деятелям, как Троцкий, Зиновьев и другие. Старые большевики вспо¬минали, что у Сталина с Лениным бывали разногласия, что они не так уж сильно дружили, как потом стали об этом писать, что было даже какое-то "завещание" Ленина, где он не очень лестно отзывался о гениальном продол¬жателе своего дела. Таким образом, выходило, что власть Сталин фактически узурпировал. В таких условиях междоусобица, конечно, неизбежна. Так бывало всегда и везде. И побеждает в ней наиболее хитрый и коварный. Сталин действовал хитро, как опытный ловкий интриган, разделяя противников и "высекая" их поодиночке. Это четко прослеживается в сталинском “Кратком курсе Истории ВКП(б)”.
Смогли молодые исследователи личности Сталина отыскать аналогичные примеры и в истории других стран. В частности, так в свое время поступал Робеспьер, который сначала вместе с Дантоном действовал против коммуны, потом рас¬правился с Дантоном, а под конец превратил террор в средство самосохранения, то есть в абсурд, как сказано в книге "Лавуазье". И еще в источ¬ник сладострастия, согласно Достоевскому. Конечно, власть - это всегда искушение свести прежде всего личные счеты. Этим деспоты во все времена пользовались на каждом шагу. Поводом для расправы могло быть все, что угодно, даже такие далекие, казалось бы, от идеологической и политической борьбы проблемы, как методы решения уравнений четвертой степени. Именно на эту тему в ХV веке состоялся один примечательный диспут, в котором свои научные шпаги скрестили некий известный в то время испанский математик и сам Великий Инквизитор. Научную победу одержал профессиональный математик. Но она стоила ему жизни: его сожгли на костре, как еретика, по приказу оппонента. Так что уже говорить о побежденных участниках споров на такие темы, как, скажем, воз¬можность победы социализма в одной, отдельно взятой стране, курс на индустриализацию и коллективизацию и так далее. Да и обстановка в Советском Союзе в тридцатых годах очень напоминала период "охоты за ведьмами". Норильчане утверждали, что Сталин сводил личные счеты со всеми, кто когда-либо имел несчастье в чем-то с ним не согласиться, перечить ему или просто быть свидетелем его ошибок, промахов или заблуждений. В частности, "академики" считали Сталина, Ворошилова и Буденного виновниками неудачи польской кампании 1920 года. Тогда эти будущие маршалы, вопреки приказу свыше (Троцкого?), завозились под Львовом вместо того, чтобы поддержать Тухачевского, устемившегося к Варшаве. Возможно, в свое время Тухачевский и попрекнул в сердцах будущего непогрешимого вождя. Этого было достаточно, чтобы маршала, а заодно и всех, кто был (или мог быть) с ним солидарен, стереть с лица земли.
Одной из основных побудительных причин гигантской кровавой "чистки" называли и то, что Сталин в непомерной гордыне своей перекраивает по своей воле и усмотрению всю историю революционного движения в России, всячески выпячивая себя, приписывая себе несуществующие заслуги, всегда выс¬тавляя себя безгрешным и сверхмудрым, появляющимся неизменно на самых важных и опасных участках и непременно добивающимся решающего перелома в борьбе. Естественно, при этом возникало желание закрыть рот возможным оппонентам и даже просто свидетелям. Среди таких норильчане выделяли Маршала Советского Союза Егорова. Бывший полковник царской армии, он почти сразу после революции перешел на сторону большевиков и верой и правдой служил новаой власти. Он был назначен главой аттестационной комиссии по отбору бывших офицероов в Красную Армию. Он командовал армией, оборонявшей Царицын, а потом Южным фронтом, разгромившим Деникина. Сталин приписал эти заслуги себе, а нежеланного обворованного свидетеля, начальника Генерального штаба РККА, первого заместителя наркома обороны приговорил к высшей мере наказания.
Игорь со всем этим в принципе соглашался. Но, вместе с тем, его не покидало ощущение, что "академики" бродят где-то около истины, хотя может быть, совсем рядом. Чего-то, казалось Игорю, все-таки здесь не хватает, причем самого главного. Но чего? Долго для Игоря это оставалось загадкой. Решение пришло как бы случайно: Игорь с ним внезапно проснулся. Все очень просто и понятно: они, пострадавшие, рассматривают личность Сталина сквозь призму своих отношений с ним, то есть неполно, оторванно от остального, метафизически. Стала видна юноше, как он считал, и подоплека такого подхода - стремление утвердить самих себя, поднять в собственных глазах: вот, мол, какие мы, возвышаемся над серой массой, много значим, много знаем, сам Сталин нас боится и сводит с нами счеты. С характеристикой Сталина, как деспота, изверга и злодея, человека непомерно тщеславного и жестокого и, в то же время, гениально¬го, Игорь сог¬лашался. Но норильчане считали Сталина еще и патриотом. Вот в этом он и усматривал камень преткновения, корень их ошибок. Впрочем, Игорь милостиво прощал "академикам" их заблуждения, памятуя, что даже такие авторитеты в области диалектики, как Гегель и Чернышевский, к оценке великих людей подходили не с позиций диалектики. Гегель, в частности, прекло¬нялся перед Наполеоном и Александром Македонским, идеализировал их и утверждал, что к всемирно-историческим личностям нельзя применять обычные критерии морали, как к простым смертным. А Чернышевский считал Петра Первого образцом патриота. Тут, по мнению Игоря, авторитеты как раз и грешили против диалектики, не учитывали эволюции. Об этой породе людей хорошо сказано в "Записках д`Аршиака." Игорь специально навестил Крикуна и перечитал запомнившееся ему место: "В смутные периоды государственных переворотов, заговоров и мятежей по¬являются политические деятели особого типа. Это те отважные, решительные и самонадеянные люди, которые непреклонно верят в успех и стремительно идут к намеченной цели, опрокидывая на пути все препятствия. Они любят риск, крупную игру, опасные комбинации, возбуждающую атмосферу необыч¬ных и угрожающих приключений. Они бывают пленительны и беспощадны. Окружающие служат им только средством для достижения их целей, и ко вcем людям они одинаково подходят с непроницаемой бронзовой маской..."
Сталин безусловно, с точки зрения Игоря, принадлежит именно к этой категории людей. А великие авторитеты и норильчане не учитывали особенностей, "породы" таких деятелей. Кроме того, они, авторитеты, не учли еще одно, общее для эволюции всех вождей явления. На известном этапе стремления карьеристов совпадали с чаяниями и стремлениями народа, с общими историческими тенденциями, в первую очередь, со стремлениями к созданию мощных государств с сильной централизованной властью, способной пресечь междоусобицы и обеспечить людям безопасность. Это позволяло выдви¬нуться политическим деятелям особого типа. И это же давало повод счи¬тать их патриотами. Однако потом, в процессе эволюции обнаруживался сво¬его рода водораздел, наступал момент, когда руководитель, развращенный властью, перерождался, и тогда основной заботой его становилось сохранение и упрочение власти, а не интересы государства и народа. С этого момента он превращался в тирана и реакционера.
В союзники себе Игорь призвал автора "Дня Петра", найдя поразительно много общего в устремлениях и деяниях двух Великих: оба загорелись досадой и ревностью, порешив во что бы то ни стало "догнать и перегнать", вывести Русь, сильную и нарядную, на пир великих держав, что должно выглядеть архипатриотично в глазах потомков и всех тех, кому не пришлось испытать все это на своей шее; оба ни в грош не ставили интересы и жизнь “людишек”, как и подобает ис¬тинным "властелинам над дрожащей тварью", по терминологии Достоевского. Правда, Петр, как до него Иван, демонстрировал свою власть открыто, не маскируя ее наро¬довластием, не утверждая, что он только скромный ученик своего предшественника, не обещая отдать всю свою кровь, каплю за каплей, за счастье народа, но это Игорь относил за счет различия характеров и, главным об¬разом, за счет различия условий и особенностей "текущего момента". Гитлеровцы тоже, между прочим, утверждали, что в Германии все экономические и политические вопросы решает народ, а государство руководит экономикой и политикой исключительно в ин¬тересах народа. Оба достаточно погремели пушками и пролили крови своих и чужих подданных, чтобы, опять-таки по терминологии Достоевского, выйти в "благоде¬тели человечества", заслужить "венчание в Капитолии", стать теми Напо¬леонами и Магометами, которым все дозволено, которым потомки милостиво прощают все прегрешения и по смерти "ставят кумиры". И оба... только подтянули многострадальную Русь за волосы, тщетно пытаясь военными победами и присоединением территорий прикрыть бедность, страдания народа, провалы, хаос и безобразия.
Эта посылка многое высветила, многое объяснила. Стали видны корни довоенного "... наша поступь сильна и врагу никогда не гулять по республикам нашим" и ужасов первых месяцев войны, когда и "первый маршал", и остальные командующие оказались голыми королями. Нужно было докатиться до Москвы и Волги, до грани, где вопрос, быть ли советскому народу свободным, или впасть в порабощение, решали считанные дни и километры, нужны были реки крови, пота и слез, требовалось неимо¬верное, непостижимое, истинно русское мужество, остервенение, самоотречение, нужна была та великая, с молоком матери впитанная любовь к Отчизне, которая питала дух армии еще в первую отечественную войну, чтобы встала и выстояла в смертельной схватке матушка Русь. Должна была на этой обильно сдобренной горем и геройством почве вызреть новая поросль полко¬водцев, офицеров всех рангов, чтобы армия научилась воплощать в жизнь гениальные стратегические замыслы Верховного Главнокомандующего. Такова была расплата за предвоенное самодовольство, самовлюбленность, фальши¬вый парад благополучия, прикрывающий язвы, пороки и беззаконие, теоре¬тически осуждаемые Сталиным.
Казалось бы, матушка История преподала государству, его строю, его руководителям во главе со Сталиным в первую очередь, предметный урок. Казалось бы, надо делать выводы, как учит марксизм-ленинизм. На это упо¬вали все мыслящие люди. На это надеялись солдаты и офицеры. Они шли в бой с верой в то, что после победы все будет по-другому, лучше, честнее, справедли¬вее, что идеи и указания, содержащиеся в докладах и речах, будут выполняться в жизни. Это особенно важно сейчас, когда империалисты грозят но¬вой войной, атомной бомбой, когда от народа могут потребоваться новые неслыханные жертвы. Но нет! "Подтягивание за волосы" продолжается как ни в чем не бывало. Отсюда непрерывный барабанный бой и фанфары по пово¬ду наших нескончаемых грандиозных побед на фронте восстановления и раз¬вития народного хозяйства; отсюда неуемная похвальба всему нашему только потому, что она наше, и огульное охаивание всего иностранного только потому, что оно не наше, отсюда высотные здания и подземные дворцы, ког¬да миллионы людей еще ютятся в землянках; отсюда гигантомания и украша¬тельство при ужасающей нехватке самого необходимого, отсюда замазывание недостатков и трудностей. И, наконец, отсюда страшные казни, грозящие всякому, кто не только заикнется от накипевшего сердца, но хоть тайно, наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь? Не оставит ли Иосиф Первый, как Иван Четвертый и Петр Первый, после загубленных десятков миллионов жизней во имя гигантской исторической иллюзии запустение и хаос? Вот в чем корень зла! Вот на что разъярилась царская душа! Вот что значит "террор, как средство самосохранения"!
А дальше, выявив общность целей, легко было найти и сходство средств. При Сталине, как и при Петре, повсюду сновали (сейчас снуют во сто крат больше) комис¬сары, фискалы, доносчики. Сибирские тракты, как при всех Петрах, Екатеринах, Александрах, Николаях, вновь заполнили колодники. И вновь, как в самые мрачные периоды русской истории, без разбора летели головы... Вновь, как при Иване и Пет¬ре, робостью и ужасом охвачено все государство. Вновь, как при всех тира¬нах, оболваниванием и террором тщатся воспретить думать, даже чувствовать что либо, кроме покорности. Покорность, только покорность! Одна покорность, и ничего кроме покорно¬сти - в этом кроется весь смысл происходившего до войны и происходящего сейчас. Достичь покорности любыми средствами – на это направлена вся мудрость, вся ловкость, вся воля владыки, его присных и его опричников...
Примерно так Игорь представлял себе "диалектику образа". Но только сей¬час, в зале анатомического корпуса Медицинского института внезапное “оза¬рение” дописало последние штрихи, нанесло те заключительные мазки, которы¬ми большой опытный мастер передает не только внешнее портретное сходство с оригиналом, но затаенную его сущность, характер, тип, превращает рядо¬вую натурщицу в Джоконду... Отныне современный "господин и бог" окончательно перестал быть для Игоря "вещью в себе".
Игорь глядел перед собой на картину, запечатлевшую Леонардо да Винчи за разделыванием трупа, и радовался своей сопричастности к великому кла¬ну Искателей, великому и бесконечному процессу Познания, процессу, кото¬рый нельзя остановить никакими запретами, кострами и пытками. Он думал о тех прекрасных мужественных людях, которые, вопреки изначально свойственному каж¬дому живому существу инстинкту самосохранения, прививали себе ужасные болезни, включая венерические, отказывались лечиться, чтобы до¬вести опыт до конца (для себя трагического!). В домах хирургов Крикуна и Зуева часто произносились имена подвижников науки, ставивших на себе опасные опыты, отваживавшихся на поступки, о которых не могли знать, чем они для них закончатся или даже твердо знали, что закончатся для них плачевно, но сознательно шли на это ради пользы другим, всему человечеству. Среди них были имена Мечникова, главного хирурга гитлеровской армии Бира, выпускника Харьковского университета Богданова. Последний, по словам Крикуна, лично знавшего его, был необыкновенной, выдающейся лич¬ностью, человеком колоссального ума, энциклопедических знаний и разно¬сторонних дарований. По профессии медик, он во время первой русской ре¬волюции стал одним из активных руководителей большевиков, потом разошелся с ними во взглядах, за свои философские “богоискательские” воззрения был обруган Лениным и исключен из партии. Преподавал экономику в Московском университете, а умер в год рождения Игоря на посту директора организованного им института в результате неудачного эксперимента на себе по переливанию кро¬ви. “И если в самом деле, - думал Игорь, - "Человек - это звучит гордо", то прежде всего именно потому, что особям вида гомо сапиенс доступна ра¬дость познания, открытий, творчества. Такая радость ни с чем не сравнима.
Во все времена человека обуревала жажда познания, любопытство, стремление приоткрыть занавеску, которой природа укрыла свои тайны, заглянуть в неведомое чуть дальше своих предшественников, стоя на их плечах. Искушение вкусить от древа познания всегда было сильнее других искусов. И строже многих других грехов наказывалось. Эта неугомонная червоточинка, этот негаснущий уголек в душе человеческой важнее и дороже всех сокровищ мира. Им, этим искрам, высеченным из беспокойства, томления мысли и духа, любопытства и тщеславия или честолюбия, человечество обязано всем, что именуется цивилизацией и прогрессом. Носители этих искр, которые в минуты "озарений" вспыхивают кострами открытий, принадлежат к великой партии Искателей, к которой Игорь безоговорочно причислял и себя. Он находил в себе все элементы, из которых можно, как в математике, составить своего рода определитель и, вычислив его, получить искомое открытие...
Мысли о таких "высоких материях" одолевали юношу на галерке большой аудитории анатомического корпуса в ожидании начала заседания Ученого Со¬вета Харьковского медицинского института. А сердце постоянно возвращало его к Голубке.
В тот памятный день “великого перелома” он еле дождался назначенного часа, чтобы поделиться своим эпохальным открытием с Голубкой. Ася Зиновьевна теперь работает в вечерней школе и они с Милой весь вечер провели в комнате с глазу на глаз. Игорь, сидя на софе, ораторствовал, а девушка, забравшись с но¬гами на табуретку, упершись локтями в стол и подперев ладонями подбородок, слушала. Речь Игоря лилась свободно, без заминок, ибо была за день во всех деталях продумана и отрепетирована. Она представляла собой по сути научную лекцию, изобиловала ссылками на Чернышевского, Достоевского, Алексея Толстого, Ницше, Ленина и самого Сталина. Разумеется, большинство "первоисточников" он не читал, знал о них понаслышке и в самых общих чертах, но получилось, - он это чувствовал - весьма убедительно. Игорь сам не переставал удивляться стройности своих логических построений и буквально упивался собственным красноречием. Особенно сильное впечатление на Голубку произвели откровения Ницше и Макиавелли: не щади своего ближнего, да будет тебе боязнь столь же чужда, как раскаяние, знай, что кроме слабости тебе все дозволено; государь должен быть одновременно и человеком и зверем, и львом и лисой... Мила слушала, затаив дыхание, а огромные глаза ее, раскрывшись до предела, казалось, заполнили собой не только все лицо, но и всю комнату. Постепенно вырисовывался почти такой же как сегодня академически строгий и всесторонне аргументированный с позиций диалектического и исторического материализма образ владыки, грозного деспота, кровавого восточного тирана и антихриста-инквизитора в его диалектическом развитии. Но неожиданно для самого себя Игоря “занесло” и, начав "за упокой", он закончил “за здравие”.
"Может, то, что мы сейчас наблюдаем - эти бесконечные "ура" и «да здравствует», есть как раз признак слабости и страха стареющего влады¬ки, - предположил исследователь. - У Ивана Грозного тоже случались прис¬тупы раскаяния, которые он старался заглушить то молитвами, то дикими оргиями и новыми "утехами". Наверное, Сталин, как и другие "господа и боги", спешит еще при жизни причис¬лить себя к семейству святых и божественных. И, хотя Шолохов на Восемнадцатом съезде партии жалел творца новой жизни, которому "при всей его глубочайшей человечеекой скромности приходится терпеть излияния любви и преданности", более чем вероятно, что они, эти самые излияния, не противоречили его, Сталина, воле. Иначе он не позволил бы на манер древневосточных царей или Людовика Четырнад¬цатого величать себя "Солнцем всей Земли", не допустил бы, чтобы поэт Михаил Исаковский публично, в печати благодарил Сталина за то, что он, Сталин, изволит жить на Земле. Ленин же пресекал попытки такого чрезмер¬ного восхваления. Кесарю все-таки полагается только кесарево... Впрочем, может быть, все это никакого отношения к страху и слабости не имеет. Мо¬жет быть, он искренне мнит себя если не богом, то полубогом, титаном. Это тоже вполне вероятно. Такое уже бывало с Александром Македонским и Наполеоном. Может быть, он искренне убежден, что двадцать пять миллионов советских юношей и девушек, подписавших обращение к нему, и Шолохов, и Исаковский и тысячи других, говорят от всей души, пишут то, что думают.
Я это понимаю. Потому что если тебе два человека говорят, что ты пьян, надо идти спать. Если тебе все неустанно твердят, что ты гениальный, святой и непогрешимый, если тебя при жизни изображают чуть ли не с сияющим нимбом вокруг головы, если с твоим именем на устах люди умирают, как с именем бога - поневоле и сам начинаешь верить в свою божественность. Если со всех сторон изо дня в день людям твердят: "3 писнею про Сталина почынаем дэнь, краше мы не знаемо на Земли писэнь..." и "Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полет, с песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет", если его портреты вешают кругом, как когда-то иконы, если люди при одном упоминании его имени вскакивают с мест и неистово бьют в ладоши, эти люди постепенно и сами начинают верить. А раз начинают верить - им и умереть за него не страшно. За Родину, за Сталина, как когда-то за царя, за Отечество... Иван Сусанин, между прочим, умер именно за царя. В прямом смысле. Поляки, которых он завел в дремучий лес, направлялись в тот монастырь, где скрывался молодой царь Михаил Романов, чтобы убить его. Так что первоначальное название оперы Глинки - "Жизнь за царя" - точно соответствует ее содержа¬нию. Такие же оперы можно было бы написать, к примеру, и про японцев, умирающих во славу божественного микадо. Никого это не удивляет, а царей и подавно. Все нормально. Так и должно быть. Часть людей считает Сталина образцом патриота, другая часть - извергом рода человеческого. Кто из них прав? История рассудит. Потомкам будет легче судить. Большое, как говорится, ви¬дится на расстоянии. Но все равно в разные эпохи разные люди будут по-разному оценивать роль и значение Сталина. История, что ни говори, наука клас¬совая, партийная. В разгар победных Наполеоновских войн в Париже была сооружена Вандомская колонна, отлитая из бронзы вражеских пушек и увенчанная статуей императора. Декретом Парижской коммунны эта колонна была низвергнута, как символ милитаризма и захватнических войн. А после подавления коммуны снова восстановлена... Во времена Ивана Грозного и Петра Первого Россия была охвачена ужасом. Целые районы были опустошены. Кто сейчас вспоминает об этом? Кто, расхаживая по Ленинграду и любуясь его дворцами, вспоминает о том, сколько костей русских умельцев погребено под ним? Разве что такие люди, как Вольтер. Говорят, у него каждый раз в годовщину Варфоломеевской ночи поднималась температура. Но много ли на Земле таких чувствительных ин¬дивидуумов? Большинство, если и вспоминает, что их прапрадед удоб¬рил собою петербургский болотистый грунт, так еще, чего доброго, гордит¬ся этим.
Мой дед Вася погиб в пятнадцатом году. Он не был ни Пушкиным, ни Лавуазье, но в своих сельских или уездных масштабах считался авторитетной личностью. И честно воевал. Я горжусь им, и вот сейчас, говоря о нем, ловлю себя на том, что не испытываю злобы и ненависти к его убийцам - ни к кайзеровским немцам, ни к бездарным и тупым царским генера¬лам и начальникам. А гитлеровцев я ненавижу лютой ненавистью... Теперь моя московская тетя говорит, что несправедливо целые столетия жуткая тень жестокого и беспощадного Грозного затмевала образ прогрессивного передового царя-созидателя. Потому что он, оказывается, жестоко и беспощадно расправлялся только с врагами, противившимися единству, независимости и величию России. Может быть, пройдет немного по масштабам Истории времени, сменятся два-три поколения, и люди, особенно немцы, провозгласят идею тысячелетнего рейха передовой и прогрессивной, а возвращение к рабству - новым витком спирали в развитии общества. Тогда бесноватого фюрера оправдают, будут поклоняться ему, почитать его, назовут гордостью нации. Ты можешь спросить: “А газовые камеры, истязания, сумки из кожи казненных?” Да, было... Нехорошо, конеч¬но. Но в значительной мере это диктовалось, - ответят тебе его адвокаты, - необходимостью, борьбой. Возможно, немного перестарался. Однако, ему можно простить. Ведь все это делалось во имя Великой Германии! Подумаешь, десять-двадцать-тридцать миллионов! Ерунда! Кого вообще тро¬гают "людишки", перетертые в мясорубках Истории. Людские потери восстанавливаются быстро. Эта машина работает бесперебойно. Население 3емли стремительно растет. Поп Мальтус, туды его в качель, рассчитал, что если рост населения не задерживается какими-либо особыми препятствиями, оно удваивается через каждые двадцать пять лет и, значит, возрастает каждые последующие четверть века в геометрической прогрессии, тогда как средства существования никогда не могут возрастать быстрее, чем в арифметической прогрессии. Почему эти вполне логичные математические выкладки называют бредом, я не понимаю. За последнее столетие население Земли все-таки удвоилось, несмотря на империалистические и гражданские войны, на голод и эпидемии, несмотря на Гитлера и Сталина. Вдовам и сиротам от этого не легче. А историки судят по-своему. Меняются време¬на - меняются оценки. Алексей Толстой, в частности, в своих оценках Петра Великого со временем "исправился". Потомки судят великих лю¬дей по их взлетам, а не падениям. Чем Сталин хуже Наполеона? Только в одном ему должны отказать - в чести называться коммунистом..."
Игорь замолчал, взволнованный собственным историческим монологом. Его в самом деле "занесло" совершенно неожиданно. Он импровизировал, говорил не то, что заготовил. Но это было, как ему казалось, новое "озарение", те заветные слова, которых он давно ждал. Вот только теперь, думал он, все наконец стало на свои меета, задача решена, все корни сложнейшего уравнения со многими неизвестными найдены. Он чувст¬вовал полное удовлетворение. Он ликовал. На него снизошла легкость необыкновенная, словно тяжелая ноша сброшена с плеч. Он приготовился принять заслуженные аплодисменты. Сердце его замерло в трепетном ожидании, но он понимал, что Мила ошеломлена, поэтому великодушно не торопил. А мозг его пока нарабатывал все новые аргументы в защиту своей позиции, вскрывал новые аспекты, разрабатывал глубинные слои. До сих пор он еще не учитывал мощного гипнотического влняния сильной личности на "толпу". В качестве яркого примера он выбрал такого про¬тиворечивого, оставившего заметный кровавый след в Истории человека, как Луций Корнелий Сулла. Тиран потопил в крови республику, его жес¬токость не знала пределов. Но Рим никогда не был свидетелем более торжественных похорон, а дамы Вечного города целый год после смерти диктатора носили по нем траур...
Прошла минута, вторая. Мила молчала.
- Что скажешь? - не выдержал Игорь.
- Я б его убила... ей-богу... своими руками задушила б... А там будь что будет... Надо было давно... Неужели в России перевелись смелые люди? Неужели и душу убили? - Мила произнес¬ла эти слова таким голосом, что у Игоря мороз пробежал по коже. Он оце¬пенел и даже невольно пригнулся, будто опять взвалил на плечи тяжелый груз. Сердце его оборвалось, охваченное жалостью и болью, как если бы он, скажем, тяжелым кованым сапогом ненароком наступил на босую ножку ребенка. “Ах, чурбан бесчувственный! - напустился он на еебя. - Неужели трудно было сообразить, что, вынося оправдательный вердикт Ста¬лину, ты больно ранишь свою Милую Голубку? Что ты продемонстрировал? Только то, что воспитан в верноподданическом духе, как тот забитый и бесправный восточный раб, которому блеск царского величия заменяет собственную свободу. Только то, что на тебе сказался вековой гнет и подавление личности твоих предков. Только то, что прав был Чернышевский, пригвоздивший соотечественников к позорному столбу, обозвав их жалкой нацией, нацией рабов. До чего докатился - упражняешься в красноречии, развязно жонглируешь столетиями, нахально расписываешься за потомков, по-своему трактуешь историю, как карточный шулер, сбрасываешь со счетов миллионы невинных жертв, тебе нет дела до таких мелочей, как муки и страдания их родных и близких. Все это по-твоему списывает геометрическая прогрессия мракобеса Мальтуса?! Распоясался! Где твоя хваленая сдержанность?”
Игорь поднялся с кушетки и встал позади Милы, пряча от нее свое пылающее лицо.
- Ах ты, моя Юдифь... Шарлотта Корде, - попробовал он отшутиться, но Мила не приняла игру.
- Легко сказать... хм... задушить Сталина, - начал он не очень уверенно подступаться с другой стороны после долгой натянутой паузы. - Слишком много заслонов... Между прочим, я тебе не рассказывал? Мой дядя Паша совершенно серьезно утверждает, что эсерка Каплан, стреляв¬шая в Ленина в восемнадцатом году, до сих пор жива и отбывает пожизненное заключение на Дальнем Востоке. Он даже место указывал, но я не запомнил: не то Куйбышевка-восточная, не то какая-то Средне-Белая... не в этом же дело. А дело в том, что Ленин будто бы приказал ее не расстре¬ливать, а сохранить ей жизнь, чтобы она видела наши достижения и чтобы ее всю жизнь совесть мучала...
"Хм... чтоб видела наши успехи из-за колючей нроволоки... или судила о наших колоссальных успехах по доставляемым ей в тюрьму газетам", - иронично сощурился Игорь, но, хотя мысль показалась ему весьма свежей и симптоматичной, не стал акцентировать на этом внимание. Сейчас важно исправить оплошность и утешить девушку.
- Но дело не только в охране, - продолжал он, дотронувшиеь кончиками пальцев и погладив пушок за ухом Милы. - Все-таки пра¬вильно учат, что индивидуальный террор - это не тот инструмент, не то средство, которое может избавить от тирании. Сколько было смелых людей: Степан Халтурин, Андрей Желябов, Софья Перовская, Фигнер, людей безус¬ловно достойных уважения, идейных, бескорыстных, отважных. Но чего они достигли? Ну, допустим, удалось бы тебе или кому-то другому убрать Сталина. Что изменилось бы? К чему бы это привело? Думаешь, Мо¬лотов, Маленков или Берия были бы лучше? Только пошла бы новая волна арестов, добавились бы еще тысячи жертв... Нет, пользы от этого никому не было бы. Не таким путем надо идти, как учил Ленин...
Игорь осекся и конфузливо замолчал, похолодев при мысли, что ему при¬дется отвечать на вопрос: каким же именно путем? Но Мила продолжала хранить молчание и Игорь был ей благодарен за это.
- И потом, что значит "будь что будет"? - осмелел он. - Ясно, что будет. Только это меня не устраивает. - Игорь наклонился к девушке и тихо произнес над ее ухом:
- Как же я без тебя?
- Как до сих пор, - скорее догадался, чем услышал Игорь.
- Нет, как раньше я уже не могу. Потому что я тебя люблю. Очень люблю... теперь я это точно знаю... И навсегда... Я могу только навсегда. А ты? - Он прижался щекой к ее щеке.
- И я, - очень тихо, но внятно произнесла Мила. Так они объяснились. При таких обстоятельствах Игорь впервые в жизни сказал девушке “люблю” и услышал желанный отклик. 0н возликовал. Изящное щупленькое существо, в один миг, скачкообразно ставшее самым близким и родным на свете, начисто заслонило собою все вокруг, включая историю, политику и науку. Сердце его рвалось выпрыгнуть из грудной клетки.
И сейчас, вновь пережив этот исторический для него момент, Игорь ощу¬тил радостное волнующее сердцебиение. Он тронул губами ладонь, которая, казалось, еще хранила тепло шеи возлюбленной.
С того дня в их разговорах имя Сталина больше не упоминалось. Даже слыша по радио: "бурные аплодисменты, переходящие в овацию", или: "рады доложить Вам, дорогой Иосиф Виссарионович...", даже пробегая глазами газетные заголовки об откликах на фильм "Сталинградская битва" с ударе¬нием на образе великого вождя, гениального полководца, чуткого челове¬ка, друга всех людей и прочее, и прочее в том же духе, они, словно по уговору, обходили это имя молчанием. Тюремную тему тоже вытеснили другие проблемы, не менее глубокие и серьезные, но более оптимистического содержания, которые Игорь давно мечтал обсудить с любимой: о взаимоотношениях учителя и ученика, о долге, признательности и принципиальности; о Пушкине в связи с приближающейся 150-й годовщиной со дня его рождения; о плодотворности симбиоза стро¬ительной механики и теории железобетона по аналогии с математикой и фи¬зикой; о том, что новые “хитрые” машины, которые американцы используют для обучения и даже для прогнозирования исхода президентских выборов, хорошо бы приспособить для такой чрезвычайно важной в жизни каждого человека вехи, как вы¬бор спутника жизни, чтобы, по возможности, избежать последующих драм и разводов; о преподавате¬лях, артистах. Молодые люди шутили, пародировали, наслаждаясь присутствием друг друга, ворковали, стоя в очередях за продуктами, вместе обходили магазины, где с черного хода в ответ на пароль: "Я от Якова Матвеевича", или: "Я от Владимира Борисовича", получали снедь для банкета по случаю появления нового доктора медицины.
Любовь и моло¬дость брали свое. То, что недавно целиком занимало Игоря, доставляло мучения, казалось жизненно важным, теперь отошло на второй план. И если он сейчас, в ожидании начала засе¬дания, вновь поднял весь пласт, так это, видимо, потому, что предстоящая отцу процедура, обставленная как будто мирно и торжественно, представлялась ему, учитывая общую обстановку, разновидностью изощренной пытки, издевательства, формой подавления личноети. Пройдя снова всю цепочку рассуждений, проанализировав исходные предпосылки, выводы и прогнозы, юноша пришел к заключению, что все его выкладки в основе своей правильны, а сам подход и метод плодотвор¬ны, что он провел серьезное, глубокое и интересное историческое исследование. То, что автор не получил исторического образования, его в данном случае не смущало. Он знал случаи, когда мно¬гие великие ученые делали фундаментальные открытия не в той области, которая кормила их, а в той, к которой чувствовали влечение и призва¬ние. Например, изобретатель телеграфного аппарата и азбуки к нему, знаменитый Морзе, был живописцем, изобретатель паровой машины Уатт - часовщиком, изобретатель парохода Фултон - рабочим ювелиром. Пивовар Джоуль и врач Гельмгольц прославились, как физики, а военный инженер-сапер Сеченов, как гениальный физиолог. Прядильную машину, говорят, изобрел цирюльник, и так далее. Не очень смущало Игоря и то, что в нынешних условиях он не сможет обнародовать свой труд. Одно сознание, что он оказался способным выполнить такую работу, и еще тайная надежда, что когда-нибудь потомки как-нибудь узнают и оценят (Коперник тоже при жизни не публиковал своих эпохальных работ) высоко вознесли его в собственном мнении...
Голос директора института, открывшего заседание Совета, вернул его к действительности. Игорь настороженно прислушался: голос ровный, без аффектации, без "металла". Да и вид не грозный, даже добродушный. А голос ученого секретаря Совета, когда он зачитывал объективные дан¬ные соискателя, звучал и вовсе мягко, почти вкрадчиво.
Родился в девятьсот первом... окончил наш Харьковский в двадцать седьмом... в тридцать девятом защитил... во время финской и Великой отечественных войн в действущей армии... главный хирург... награжден... член ВКП(б) с ноября сорок второго... характеристика положительная, все документы оформлены надлежащим образом...
"А судьи кто?" - Игорь прошелся презритедьным взглядом по макушкам членов Совета.
Совсем недавно Сергей Васильевич, заливаясь смехом, рассказывал курьезный случай про известного профессора-терапевта, который, выслушивая на приеме пациентку, между прочим, не старую и внешне весьма привлекательную, так со стетоскопом у нее на груди и уснул. А сейчас "шар" этого дряхлого мараз¬матика может оказаться решающим в ту или другую сторону... Игорь поочередно останавливал свой взор на каждой седой или лысой голове, спрашивая: "этот?"
Тем временем председательствующий предоставил слово Зуеву и Игорь весь превратился в слух.
- Опыт прошедшей войны убедительно показывает, что медицинская, в частности, хирургическая помощь, которая оказывалась раненым в Советской армии, была во всех отношениях более совершенной, чем в армиях капиталистических стран, - бойко начал Сергей Васильевич своим звонким голосом приятного тембра. Никаких следов заискивания, робости, даже волнения Игорь не обнаружил. - Советские врачи во время Великой отечественной войны широко пользовались разработанными советскими учеными новыми методами хирургической помощи и усовершенствованиями известных оперативных вмешательств, продолжая и преумножая славные традиции русской хирургической школы в лице Буяльского, Буша, Пирогова, Склифасовского, Федорова и других...
Игорь сразу успокоился и перестал слу¬шать, снова пораженный (в который раз!) своей способностью систематизировать и увязывать между собой различные факты, случаи, события так, чтобы обнажалась суть явления. На этот раз предметом его разбора стали феномены нашего времени, именуемые "низкопоклонством", "пресмыкательством", "преклонением", "космополитизмом" и т. п. Центром кристаллизации явилась подмеченная Игорем замена отцом в докладе одного слова: в первой редакции диссертации Сергей Васильевич вместо тяжеловесного термина -"усовершенствованиями" - употреблял более привычный: “модификациями”. И тотчас вокруг этого центра расположились, как штабели кирпича, груды подлежащего обработке "строительного материала".
Итак, в задаче дано: странная мета¬морфоза, произошедшая в общественной жизни страны за последние пару лет. С тех пор, как Игорь стал проявлять профессиональный интерес к строительной технике, он привык к тому, что любая статья, лекция и прочее письменное или устное выступление специалистов начиналось с сопоставления, как "у них", в основном, американцев, все хорошо и правильно, и как у нас все не так. Никакого греха, никаких злобных выпадов Игорь в этом не усматривал, все было легко объяснимо. Во-первых, практически все 30 лет существования Советской власти ушли на опустошительные войны, борьбу с разрухой, саботажем и вредительством. Мы получили в наследство страшную отсталость, которую надо было собственными силами и в невероятно короткий срок преодолеть, поскольку решался жизненный вопрос "кто кого". В очень многом мы были первооткрывателями. Нам не у кого было учиться, некогда было экспериментировать. Враждебное капиталистическое окружение не дрема¬ло. Удивительно ли, что в таких условиях мы допускали ошибки: чего-то не учитывали, где-то оступились, где-то дров наломали, пусть даже в очень существенном и важном. А американцы наживались на войнах. У них не было наших проблем, им не надо было решать вопрос: "быть или не быть", брать экономи¬ческих и прочих крепостей, несмотря ни на что, любой ценой, в кратчайшие сроки, не считаясь с потерями. К ним стекались волею обстоятельств лучшие ученые мира, в част¬ности, спасавшиеся от Гитлера. Они все усилия направляли на совершенствование техники и организации производства, чтобы облегчить капиталистам полу¬чение прибыли и эксплуатацию трудящихся. И в этом весьма преуспели. Во-вторых, для того и сопоставляли, чтобы мы ясно видели цели и методы, что¬бы мы зря не тратили силы на поиски, а быстрее подтягивались, ставя достижения капиталистической науки и техники на службу народу. Со временем мы их догоним и перегоним.
Социализм тем и хорош, что все в наших руках, у нас нет анархии и кризисов, и есть идеологическая путеводная нить. Тогда все ссылались на указание Молотова в докладе о 28-й го¬довщине Октября, что первостепенное внимание должно быть уделено вопросам повышения технического уровня нашей промышленности и создания квалифицированных кадров, и что мы должны равняться на достижения современной мировой науки и техники. Добьемся высокой техники, организации и дисциплины, повысим производительность труда - и победа нового строя обеспечена в мировом масштабе, как бы ни злобствовали всяческие внешние и внутренние враги. Это есть наш последний и решительный бой. Его нужно выиграть, и придет светлое будущее, которое пророчили классики. Все правильно и понятно. И вдруг, как по мановению волшебной палочки злого гения, “все смешалось в доме Облонских”. Теперь о производительности и организации труда вспоминают редко и вскользь. Теперь главное - восхваление нашего и охаявание чужого, крики о патриотизме, вообще - не техника, а политика, то есть не базис (почему до сих пор не заменили русским словом?), а надстройка. Теперь задача - до конца разгромить группу антипатриотических критиков представляется несравненно более важной, чем, скажем, навести элементарный порядок в строительном деле. Теперь инженер в первую очередь оценивается не по своему вкладу в развитие науки к техники, а по тому, насколько у него развито чувство достоинства советского человека, гражданина самой передовой державы, представителя самого вели¬кого народа, носителя новой культуры, "неизмеримо более высокой, чем у всех других..."
"То есть высшей расы?".
Вопрос, поставленный в такой острой неприкрытой форме, озадачил Игоря. Он опасливо скосил глаза на пустые скамьи.
Когда-то, еще ребенком, он наблюдал, как котенок, играя, задел лапкой детский игрушечный звонок и, ощетинившись, отскочил, но через короткое время, подгоняемый любопытством, медленно, с опаской, преодолевая страх, вновь возвратился к загадочному звенящему предмету. Примерно то же сейчас проделал и Игорь. Столь неосторожно сформулированный вопрос вызвал у него нечто вроде небольшого шока. Инстинкт самосохранения подсказывал ему: “Осторожно! Мины!”. Но он, как любознательный котенок, собравшись с духом, контролируя каждый свой шаг, двинулся в новое опасное путешествие за истиной.
Итак, по команде по-видимому с самого верха (опять-таки, откуда ж еще?!) в один прекрасный день по всей стране началась новая кампания. Горнистом, запевалой выступил Жданов. В глазах Игоря это теперь выглядело как борьба "линии Молотова" и "линии Жданова". Не на это ли намекали западные корреспонденты, когда писали, что Сталин по возвращении из отпуска выгонит Молотова, о чем говорил сам Сталин в своей беседе с американцем Стассеном? Значит, что-то было... Пока побеж¬дает, вопреки здравому смыслу, по оценке Игоря, "линия Жданова". Поначалу над этой линией многие потешались, упражняясь в остроумии. Но быстро утихомирились. Теперь представляется совершенно немыслимым, чтобы, скажем, какой-нибудь профессор, даже самый выдающийся в своей отрасли и самый отсталый политически, будучи в здравом рассудке, позволил себе не только с кафедры, но и в узком кругу, исключая, может быть, жену и нескольких проверенных друзей, острить насчет русских кузнецов-самоучек или еще чего-то в таком же роде. Игорь неоднократно замечал, что в послед¬нее время многие осторожные люди даже в частных беседах предпочитают уклоняться от обсуждения "острых" вопросов, вероятно, опасаясь "стукачей". Перепуганная Ася Зиновьевна, например, когда Игорь в присутствии Милы и Вики спросил ее, правда ли, что "новая" теория Лысенко представляет собой не что иное, как рецидив давно похороненного ламаркизма (так ее квалифицировала в одном из давних писем Свете Ольховской ее москов¬ская подруга, почему-то вообще имеющая "зуб" на передового академика-мичуринца), не придумала ничего лучше, чем, вопреки всему, что она проповедывала раньше, сослаться... на библию, где советуется держать детей подальше от размышлений. Теперь ученые покорно убирают из своих трудов ссылки на иностранцев, заменяют привычные термины на русифицированные и приглушают все, что мало-мальски может быть расценено как критика наших порядков и признание каких бы то ни было достижений и заслуг “гнилого Запада”. Теперь, как предположила Светлана Ольховская, даже знаменитую народную песню “Дубинушка” должны запретить, поскольку там проводится вредная идейка, согласно которой англичанин-мудрец нажимает на механизацию, а русский мужик обходится привычным: “Эх, ухнем”. В строительной отрасли, по крайней мере, все именно так и есть, “машинушки” ржавеют без дела, а “дубинушка ухает”.
Все это - условия задачи, исходные данные. Требуется установить: кому столь шумная кампания, сопровождаемая "охотой за ведьмами", может быть на руку, какие тайные цели может преследовать?
Мысль Игоря подспудно давно билась над решением этой задачи, но догадка, как и решение многих важных для него задач, пришла внезапно. И была на удивление проста. И не потребовала гипотезы о кишмя кищащих вокруг врагах. Он решал два уравнения”, сопоставляя две послевоенные эпохи, анализировал ситуации, порожденные двумя Отечественными войнами. Что было после Первой Отечественной? Россия, ценой нечеловеческих усилий, жертв, стойкости и мужества одолела зарвавшегося властителя континентальной Европы. Русский народ, естественно, связывал великую победу с надеждами на свое лучшее будущее, свободу и спра¬ведливость. Он честно заслужил это. Но, вернувшись из похода, солдаты застали дома то же довоенное барство дикое. Шли годы, но ничего не менялось. И ничто не свидетельствовало о возможности каких-либо изменений к лучшему в будущем. Это был позор самодержавной России. Его лучше других осознали и тяжелее других переживали честные и благородные представители дворянства, будущие декабристы. Царь не учуял опасности, во¬время не отреагировал должным образом, и подложенное передовыми людьми эпо¬хи под трон взрывное устройство замедленного действия, в назначенное вре¬мя сработало...
Что произошло теперь? Советский Союз, ценой нечеловеческих усилий, жертв, лишений, героизма на фронте и в тылу, одолел зарвавшегося поработителя континентальной Европы. Люди надеялись, что после Победы все кругом будет светло и радостно, что вместе с коричневой чумой будет изгнана несправедливость и подлость, что восторжествует добро и братство. Эта надежда в годину тяжких испытаний поддерживала измученных и голодных.

Однако, вернувшись из освободительного похода (большинство все же, вопреки Липкинду, считает поход в Восточную Европу освободительным), солдаты и офицеры увидели нечто совсем иное: бюрократизм и произвол, взяточ¬ничество и воровство, спекуляцию и разврат. Все это повсеместно цветет пышным ядовитым цветом, причем, чем дальше - тем больше. Просвета никакого. И жаловаться нельзя - круговая порука. Воистину, Сатана тут правит бал! Пошло бро¬жение умов. Стали задумываться: к добру ли ведет нас царь? Кремлевские локаторы чутко уловили через свои многочисленные уши эти пусть еще сла¬бые сигналы ропота. И “учли ошибок царя”, как сказал бы марксист Ямпольский. В Ставке, очевидно, посчитали, что пассивной обороны - духовной цен¬зуры - уже недостаточно. И разработали план ответного стратегического наступательного удара. В замысле угадывается полководческий почерк Сталина - восточного деспота и иезуита одновременно. "Психическая" атака ведется сразу в двух направлениях: карательном и убаюкивающем. Карающий меч обрушился на голову "гнилой интеллигенции": ученых, литераторов, музыкантов. Это закономерно. Интеллигенты (передовая часть их) во все времена были выразителями дум и чаяний народа. Они вступали в борьбу не на живот, а на смерть за народное дело, когда народ еще не осознал с кем ему по пути. Императрица Александра Федоровна, как пишет граф Витте, сказала министру внутренних дел: “да, интеллигенция против царя, но весь народ веегда был и будет за царя”. Министр на это возразил, что события творит интел¬лигенция, а народ - это стихия и, увлекаемый интеллигенцией, завтра может разрушить дворцы. Он оказался пророком…
Стоп!.. - Вынырнувшая из архивов памяти строка заставила Игоря затаить дыхание и внутренне сжаться: кажется, граф Витте пишет, что черносотенцы играли на патриотизме, пытаясь завоевать симпатии низов борьбой с ...космополитизмом (!) Точно, это слово он встречал в мемуарах царедворца задолго до того, как оно вошло в качестве позорного клейма в обиход наших “бойцов идеологического фронта”. Неужели большевики действуют по рецептам черной сотни?
Ужаснуться юноша не успел. Сергей Васильевич закончил речь. Ему начали задавать вопросы. Он спокойно отвечал что-то насчет борьбы с гнойными осложнениями при помощи активной аспирации (ай- ай-ай, слово-то не наше, дал промашку, как бы чего не вышло) и оперативных методов. Игорь машинально фиксировал ход защиты, но теперь происходящее внизу оценивалось им как никому не нужная и ничего не значащая мышиная возня. А себя он видел новоявленым пророком, Чернышевским и Герценом, Плехановым и Лениным, видел через много лет свои портреты в зале. История повторяется. Только фразеология меняется и, ставшая по сути реакционной, власть продолжает величать себя революционной и демократической, а тирана-самодержца - отцом, другом и учителем...
Итак, с одной стороны, “держать и не пущать” мыслящую прослойку, запугать и обезглавить интеллигенцию. А, с другой стороны, надо еще что-то утверждать. Тот же граф Витте и по этому вопросу высказался (до чего умен и прозорлив, бестия... как прожектором светит сквозь мглу лет и эпох!). Сановник понимал, что государство не может нормально жить и развиваться без идеалов, которые способны увлечь массы. Он пишет, что Япония победила нас потому, что самураи верили в своего бога больше, чем мы в своего. И главную опасность для России видит в том, что церковь из живого духовного центра превратилась у нас в бюрократическое учреждение. С тезисом о необходимости укрепления веры в “своего бога” Игорь был полностью согласен. Он и сам мог бы привести множество примеров, когда вера (это слово можно заменить, например, “духом армии”, как Толстой в “Войне и мире”, патриотизмом или чем-то еще, но суть от этого не меняется) удесятеряла силы бойцов. И, наоборот, недостаток веры обрекал армию на поражение. Так было с Наполеоном, который не смог покорить не только Россию, но и слабую в то время Испанию. Так, в свою очередь, было с Испанией, которая в пору своего расцвета не смогла справиться с маленькими Нидерландами. Так Советская Россия выстояла под напором четырнадцати мощных государств и внутренней контрреволюции. Роль “веры” гитлеровцы тоже очень хорошо понимали. Для ее формирования и поддержания они создали самый эффективный в мире пропагандистский аппарат. У них, как утверждает Марик Липкинд, механизм подчинения воли, разума, совести, чувств людей был доведен до совершенства, поэтому он практически безотказно действовал до последних дней войны. Гитлеру удалось осуществить то, что не удалось нашему Петру: почти полной покорности. Безграничной веры, искусно доведенной до фанатизма.
А что сейчас у нас в области “веры”? Ничего. Пустота. Равнодушие, страх, горькое разочарование, юмор висельников у одних; неуемная жажда “ловить момент”, наживаться, прожигать жизнь - у других под маской восторга и патриотического рвения. Сами пропагандисты давно превратились в бездушных чиновников, вся государственная надстройка - в систему бюрократических учреждений, а идеалы – в идолы... Гитлеровцы, рассуждал дальше Игорь, очень удачно (со своей колокольни, естественно), выбрали струны в душе немецкого обывателя: расовое превосходство, традиции культа войны в сочетании с перспективой реального обогащения на захваченных землях. И все это в сопровождении демагогического дурмана насчет того, что в современной Германии все классы имеют одну общую великую цель, то есть имеется один единый немецкий народ, сплоченный вокруг фюрера (один народ, один рейх, один фюрер!), идущий под водительством великого фюрера от победы к победе; что впервые в истории война ведется во имя интересов всего немецкого народа, и что после победоносной войны трудящиеся получат справедливую зарплату, обеспечение в старости, отпуска и прочие блага, свойственные социализму. Мы же после победы не дали себе труда выбросить знамя, способное увлечь массы. Во время войны было: “Все для фронта, все для победы!”, раньше: “Мир народам, земля крестьянам!”. Была увлекательная мечта о мировой революции. Эти призывы вдохновляли, делали жизнь осмысленной, скрашивали тяготы, нужду, рождали корчагиных, которые верили: впереди огни!
А что теперь? В лозунгах и призывах недостатка нет, но зажигательных, поднимающих на борьбу, по-настоящему мобилизующих на борьбу, обюрократившиеся чиновники не нашли. “Под знаменем Ленина, под водительством Сталина, вперед к победе коммунизма!” Не конкретно. Не зажигает. В близость коммунизма уже даже дети далеко не все верят. Тем более, что слова “светлое будущее” и “коммунизм” часто употребляют в сочетании со словом “горизонт”, что, как известно, не что иное, как воображаемая линия, которая удаляется при всякой попытке приблизиться к ней. Что еще? Что-то сделать досрочно. А что-то перевыполнить. Но во имя чего?.. Более того. Нам заявляют, что лучшего и ждать нечего, что вокруг нас уже сейчас тот лучший из миров, тот истинный социализм, за который ратовали большевики и в борьбе за который пролито столько крови. Сталин так и сказал: “Приятно и радостно знать, что кровь, обильно пролитая советскими людьми, не прошла даром, что она дала свои результаты”. Какие результаты? В чем они конкретно выражаются? Хотите знать – почитайте газеты, журналы, книги последних лет. Послушайте радио. Посмотрите фильмы. Вы узнаете, что народ чуть ли не изнывает от достатка и счастья. Особенно наглядно это прослеживается в киножурналах. Они четко делятся на две неравные части: в первой, большей по объему – сплошная радость, бурные аплодисменты, сияющие лица сталеваров и колхозниц на фоне потоков расплавленной стали и зерна, песни и пляски. Бравурная музыка – все это у нас; во второй части – сплошное горе и мрак, катастрофы и пожары, гневные демонстрации и полицейские дубинки под мрачную музыку – у них...
Конечно, говорят нам, дальше будет еще лучше, но мы стремимся к этому просто потому, что в соответствии с положениями диалектического материализма лучшему нет предела. А в принципе и сейчас грех жаловаться, ибо путь, которым мы идем – единственно возможный и правильный, освщенный всепобеждающим учением. А если где-нибудь чуть-чуть собьемся – критика и самокритика выведут на правильную столбовую дорогу. Для драм и, тем более, трагедий, у советских людей нет почвы, поскольку нет частной собственности на средства производства, нет эксплуатации человека человеком и других уродств капиталистической системы. Поэтому везде царит всеобщий энтузиазм, вдохновенный труд, оптимизм и безграничная вера в мудрость партии и вождя. Ну, кое-какие конфликты, признает официальная критика, порой случаются и в нашем раю. Например, встречаются иногда еще зазнайки, несознательные, зарвавшиеся хозяйственники местного значения и другие зараженные пережитками элементы, но они перековываются при первом же соприкосновении с сознательными партийцами. Это не удивительно и легко объяснимо, учат нас, поскольку все наши противоречия неантагонистические, а недостатки мелкие и легко устранимые. Ну, конечнго, и в раю среди подавляющей массы ангелов не без отдельных уродов. Водятся еще и в нашей среде матерые бандиты, отпетые негодяи, недобитые белогвардейцы, кулаки и прочие классово чуждые элементы, которые в бессильной злобе против социалистической страны, отнявшей у них свободу пить народную кровь, продались империалистическим разведкам. Они клевещут на наш передовой строй и наших великолепных людей, охаивают наши успехи, пытаются подорвать веру народа в победу коммунизма. Они – наши злейшие враги, наряду с диверсантами и шпионами. Эти всегда в конце повести или фильма получают по заслугам.
“На каждого из них находится свой пионер Вадик’, - с горькой иронией заключил свои изыскания Игорь. Он попытался представить себе некоего “инженера человеческих душ”, который объективно покопался бы в его, Зуева, душе и результаты этих изысканий вынес бы на суд нашей писательской общественности. Немедленно попал бы в разряд “безродных космополитов”, ибо описал бы как раз те душевные надрывы, двойственность и гамлетизм, за которые им так достается. Да что говорить о современных щелкоперах. Самому Гоголю, вероятно, как и в его времена “гнусной расейской действительности”, пришлось бы доказывать, что ‘я нэ я и хата нэ моя”, если бы ему еще дали такую возможность, а не упекли в места не столь отдаленные. А какая судьба ждала бы сейчас Чаадаева, писавшего (пророчески, как считает Ольховский и соглашается Зуев), что нельзя любить родину с закрытыми глазами, преклоненной головой и запертыми устами, и что время слепых влюбленностей давно прошло? Скорее всего, прикинул Игорь, друг Пушкина снова оказался бы в сумасшедшем доме, а то и “во глубине сибирских руд”. А Чернышевский с его: “«жалкая нация, нация рабов”? Ленин, как подчеркивал профессор Одновол, расценивал эту формулировку, как слова настоящей любви к родине, но даже это вряд ли спасло бы, полагал Игорь, великого демократа от нового Вилюя. И, между прочим, в мрачные времена аракчеевщины власти тоже утверждали, что крамола проникает на святую Русь, как зараза, с “гнилого Запада” контрабандным путем и, следовательно, достаточно усилить таможние кордоны, чтобы все само собой образовалось и воцарились угодные властям самодержавие, православие и народность. История повторяется. Поэтому, очевидно, стали так усердно глушить иностранные радиопередачи на русском языке...
На ум пришло еще одно интересное сопоставление. Тот же вездесущий Марик Липкинд где-то прочитал или услышал, что японский император специальным Указом сам будто бы снял с себя божественный сан, превратившись тем самым, как было сказано, в рядового руководителя государства. А у нас, наоборот, Сталина все больше обожествляют, как бы буквально следуя предначертаниям графа Витте. Только верят ли сами вожди в действенность такой обработки или только делают хорошую мину при плохой игре? А, может быть, просто ни над чем не задумываются? Может, настолько уверовали в свою силу, вседозволенность и безнаказанность, что выбрали, как те норильские охранники, еще одну форму изощренного издевательства над собственным народом – бить, и плакать не давать, заставить людей перестать уважать себя...
В Сибири в одном с Игорем классе учились два мальчика. Они жили в Латвии, вырвались из-под носа у немцев, родителей потеряли, чудом добрались к своей тетке в Витебск и с ней эвакуировались. Дружили – водой не разольешь, относились друг к другу предупредительно и нежно. Это раздражало местных сорванцов. И они учинили над беднягами расправу, причем не просто избили их – это было бы рядовым мелким эпизодом, о котором через день никто бы и не вспомнил – а под угрозой кулаков и финских ножей заставили одного из братьев бить другого. И при этом зорко следили, чтобы все было “взаправду”, до крови. Не такую ли установку дал своим извергам-янычарам наш Верховный садист - инквизитор? Если да, то приходится признать, что он близок к цели. Впрочем, - спохватился Игорь, - не исключено, что здесь сказываются не только коварный расчет и садистские наклонности, но и свойственная вообще самодержцам-реакционерам близорукость, переоценка в опьянении безнаказанностью и лестью собственных сил и возможностей, и недооценка сил народа, затаенных до времени, пока какая-нибудь искра не вызовет цепную реакцию, которая, если ее вовремя не направить в осмысленное управляемое русло, превратится в “нормальный” русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Похоже, в стране создалась ситуация, когда верхи уже не могут управлять по-старому, а как управлять по-новому – не знают. Поэтому беснуются.
Едва Игорь это осознал и четко сформулировал, тотчас же перед ним выстроилась длинная шеренга фигур, отражающих “лицо эпохи”. Команда – и шеренга сгруппировалась в три роты. В первой собрались хозяйственники-хозяйчики, распоясавшиеся самодуры, деляги-самоснабженцы, ловкачи-спекулянты. В центр этой живописной группы Игорь поставил Таточку Педан, а по обе стороны от нее – двух “волкодавов”, вперивших в ее вызыывающе выпирающую грудь свои сальные глазки. Один из них – знакомый Зуеву внешне представительный “дяденька”. Он счастливчик: и Таточка к нему благосклонна, и конфликт с уголовным кодексом закончился для него благополучно. Теперь он неплохо устроился в другом городе (в каком именно, Таточка из осторожности умолчала), и выписал возлюбленную к себе. Прощаясь с Игорем, Таточка вся светилась от счастья, а “философ” только и смог мысленно изречь: “мне грустно потому, что весело тебе”. В самом деле, чего ей, с его точки зрения, так уж радоваться, если перспектива оформить их отношения остается туманной, поскольку прежние узы Гименея “дяденьки” не расторгнуты (он, видите ли, не хочет пятнать бракоразводным процессом свою репутацию... ха-ха!), не говоря уже о его, по меркам Игоря, преклонном возрасте...
В раннем детстве Игорь часто приставал к отцу с вопросами типа: “как ты думаешь, кто кого поборет – слон бегемота, или бегемот слона?” Приставал, а сам на каждый возможный ответ готовил возражения: “да, а знаешь какой у слона бивень...”, или: “да, а знаешь какой у бегемота клык”. В схватке таточкиных “хахалей” соперники разошлись мирно, один из них, потерпевший поражение, великодушно внял просьбе победителя и отпустил Таточку с формулировкой: “по собственному желанию”. А по отношению к другим подчиненным “ндрав” директора завода ничуть не изменился. Как Игорь постепенно убеждается, таточкин директор – вовсе не исключение, не урод, а скорее – тип. В ремонтно-строительном тресте, где тетя Клава служит бухгалтером, один инженер, по ее оценке, толковый, имел неосторожность чем-то не угодить управляющему (Игорь подозревает, что здесь тоже замешана женщина). Мстительный управляющий (член Пленума горкома партии и депутат Горсовета) подкараулил утром подчиненного у входа и собственноручно вытолкал его на улицу со словами: “У меня такой характер, ты со мною не шути”. А непосредственному начальнику инженера и начальнику отдела кадров дал указание: “чтоб сегодня же было заявление об уходе. А не то и вы у меня вылетите”. Что это, если не старое русское барство дикое? Чем не крепостник, только не в своем родовом имении, а в советском государственном учреждении?..
Еще ярче олицетворяет это самое барство дикое вторая рота, состоящая из платных партийных работников. Это те хищные и прожорливые опричники Сталина, пред которыми суд и правда – все молчи. В городе шепчут о сказочных вазах и других необыкновенных предметах роскоши на даче Первого секретаря обкома партии. Что касается самой дачи, то, по свидетельству харьковских строителей, это был для них самый трудный и нервотрепный объект. Курировала строительство и принимала работу лично супруга руководителя большевиков области. Чтобы Сергей Васильевич Зуев, слабо знакомый с технологией и организацией строительного производства, лучше представил себе ситуацию, директор Института коммунального строителства, делясь с медиком об этом, привел исторический пример. В свое время великий русский зодчий Баженов построил для Екатерины Второй великолепный дворцовый ансамбль в подмосковном Царицыне. Ее Величество изволили посетить усадьбу, когда там было уже почти все готово, и, разгневавшись по какому-то поводу (а, может, просто пребывали в плохом настроении), но только повелели снести дворец до основания и выстроить заново, а зодчего от должности отстранить. Нечто подобное происходило и в Харькове в тяжелые послевоенные годы, причем неоднократно. И никто не посмел слово сказать... Про секретаря горкома партии ходят слухи, будто он якшается с дельцами из промторга и пищеторга и за одну ночь “выигрывает” у них в преферанс десятки тысяч рублей, да еще развлекается с поставляемыми ему этими дельцами “девочками”. Председателю Горсовета на дом машинами привозят и грузчики на глазах всего честного народа таскают ящиками продукты – масло, колбасы, цитрусовые, водку, шампанское... Это уже не слухи: Голубки имеют честь проживать с ним в одном доме и регулярно такую картину наблюдают.
Сына этого Градоначальника, симпатичного внешне бездельника и шалопая, изгнанного за неуспеваемость из Механико-машиностроительного, пригрел у себя директор Коммунально-строительного. Он лично перед каждым зачетом и экзаменом инструктирует преподавателей, и те ставят панычу положительные оценки, даже если тот рта не раскрывает. Вова Днепровой тоже поступил в Коммунальный, тоже ходит в подопечных директора, а Василий Карпович регулярно подносит ему подарки. С Зуевыми директор родичается, но Игорю он неприятен, и когда его пропечатали в газете, юноша злорадствовал. Дело было в том, что на отчетно-выборном партийном собрании в институте имело место грубое нарушение внутрипартийной демократии. Секретарем парторганизации там была женщина, видимо, препротивная и изрядно всем досаждавшая, поскольку большинство членов партии дружно проголосовало против нее. Представитель райкома партии предложил собранию пересмотреть список для тайного голосования, вычеркнув из него “лишние” кандидатуры. Директор поддержал предложение представителя райкома, заявив, что раз эту женщину рекомендует райком, значит, надо подчиниться. Выход был найден весьма оригинальный: один из уже фактически избранных членов парткома (он был единственным “лишним”), пост фактум дал себе самоотвод, а усталые партийцы (собрание затянулось за полночь), под нажимом представителя райкома, председателя собрания и директора согласились без голосования заменить этого члена парткома забаллотированным секретарем. Игорь снова иронично улыбнулся: в наших специфических условиях такой метод выборов является, пожалуй, наиболее приемлемым. Если бы таким образом народ “одобрял” кандидатуры всех тех, кого, в соответствии с Конституцией, “оформляют” страшно трудоемким путем – сколько сил и средств было бы сэкономлено для полезной работы. Но – все должно быть “социалистическим по форме”. Кого-то из наивных правдолюбов, однако, такой финт не устроил, он написал в “Правду”, дело замять не удалось и оно получило огласку...
Игорь горестно вздохнул и вернулся к своей классификации. В третьей роте сгруппировались бюрократы-крючкотворцы, вымогатели-лихоимцы, бездушные чинуши, “приводные ремни” опричников. Цель у всего батальона одна: душить народ, как и при старом режиме, держать его в страхе и повиновении, а самим упиваться властью, пользоваться ее плодами в свое удовольствие. Перед ним раскрылась, как при взгляде с высокой горы панорама нашей гнусной действительности, обнажились, как при глубоком бурении, ее “геологические пласты”. Следствием всех этих изысканий явилось щемящее ощущение полной беспросветности и безысходности. Цель ему ясна: дать народу “веру”». Но как?..
Заседание Совета между тем подходило к концу. Уже выступили официальные оппоненты, которые отметили большую научную и практическую ценность диссертационной работы, ее новизну, большой объем использованного материала. Недостатки, как правило, не касались существа работы, а больше относились к оформлению: такой-то параграф лучше перенести в другую главу; ссылка на такой-то рисунок не соответствует номеру рисунка, имеются опечатки, и тому подобное. Заканчивались отзывы стереатипной фразой: “...отмеченные недостатки не умаляют достоинств работы, легко исправимы, а автор диссертации заслуживает присуждения ему ученой степени доктора медицинских наук”. Выступавшие затем неофициальные оппоненты о недостатках вообще не упоминали. В заключение на трибуну поднялся Крикун. Он, что называется, воскурил фимиам любимому ученику, а перед заключительной фразой не преминул отметить, что диссертация, кроме всего прочего, написана хорошим языком. От этой “защиты”, этих липовых оппонентов, как казалось Игорю, тоже веяло чем-то бюрократически-казенным. И, хотя для Сергея Васильевича Зуева все складывалось благополучно, его сына не покидало ощущение, что он присутствует на неком низкопробном представлении, что докторами наук тоже назначают, как секретарями парткомов, депутатами Советов и так далее.
Со своего места на галерке Игорь в буквальном смысле смотрел на оратора сверху вниз. Но он поймал себя на мысли, что делает это и в переносном смысле. Силой воображения Игорь, осмелев, подменил импозантную фигуру Крикуна на трибуне собою, а Ученый Совет Харьковского медицинского института Нюрнбергским трибуналом. Он, Зуев – главный обвинитель (как это уже бывало не раз). Но сейчас на скамье подсудимых не какой-то там Пивоваров, и даже не начальник одного из строительных Главков, а Члены Политбюро ЦК ВКП(б). В центре Сталин, только не в парадном маршальском мундире, а в довоенном френче и брюках, заправленных в сапоги. Слева от него Маленков, тоже во френче, справа Молотов в строгом черном костюме, дальше Берия, Ворошилов, Каганович... Речь Зуева, яркая и аргументированная, в стиле Вышинского и Руденко, неоднократно прерывается аплодисментами. Обвинитель формулирует и анализирует признаки тирании, квалифицирует нынешний режим, как тоталитарный, диктаторский и реакционный, а заканчивает гневными словами Некрасова: “бывали хуже времена, но не было подлей. Это, как говорят медики, эпикриз, окончательное суждение о болезни (русской замены тоже пока не придумали, не говоря уже о том, что рецепты продолжают писать по-латыни)...
Да, - спохватился Игорь, глядя на сходящего медленной грузной походкой с трибуны Крикуна. – Есть еще один признак, еще одна лакмусовая бумажка, по которой, как вы неоднократно подчеркивали, судят о революционности или реакционности режима: отношение властей предержащих к евреям. Отношение нынешних властей к многострадальному ”богоизбранному” народу Игорь в своей обвинительной речи проиллюстрировал бы лучше всего анекдотом. Одного не то литератора, не то художника клеймили, как “беспачпортного космополита”. Когда ему, наконец, после всех клеймивших, дали слово для покаяния, он сказал: “Товарищи, тут явное недоразумение, вы ошиблись, я не еврей, я русский, я крещеный, могу это доказать документально”. Впечатление от этого анекдота усиливалось для Игоря тем, что рассказал его буквально вчера такой несчастный, доходной представитель гонимого племени, как Миша Копельман. Тогда игорь только кисло улыбнулся, а сейчас подумал, что его не удивило бы, если бы он прочитал в “Правде” Указ Президиума Верховного совета СССР, обязывающий советских евреев носить отличительный знак.
“А полукровок?” - подал голос внутренний дотошный старичок, допекающий в анекдотах советских лекторов провокационными вопросами. Игорь об этом вспомнил неспроста. В августе 45-го Сергей Васильевич, знакомя Игоря в доме Крикуна с узловыми моментами биографии профессора, в частности, обстоятельствами его появления на свет и эвакуации из Харькова, попутно коснулся положения немецко-еврейских полукровок в Германии при Гитлере. Об этом русскому оккупанту Зуеву в “логове поверженного зверя” поведал другой советский военврач (еврей) со слов одного раненого немецкого летчика-полуеврея. Немецкие евреи до прихода Гитлера к власти в массе своей были патриотами фатерлянда и старались ассимилироваться в немецкое общество. Поэтому смешаных браков было много и, соответственно, детей-полукровок. Гитлер таких своих подданных не уничтожал. Более того, в индивидуальном порядке, в порядке исключения, как у нас говорят, по их письменным заявлениям, которые рассматривал сам фюрер (ну, может быть, еще Геринг и пара других “Г”), они допускались к службе в вермахте и даже в СС, получали офицерские звания и награды без оглядки на “пятую графу”. Правда, после покушения на Гитлера летом 44-го в летных частях начались увольнения полукровок, среди которых, между прочим, были и генералы. Игорь спросил, как дальше складывалась судьба демобилизованных по национальному признаку, но ответа на этот вопрос Зуев-отец не знал. Ходили слухи, что какая-то часть еврейской крови текла в жилах самого Гейдриха, начальника политической полиции (СД), обергруппенфюрера СС, организатора гетто в Польше, рейхспротектора Богемии и Моравии, пользовавшегося безграничным доверием Гитлера и убитого в 42-м бойцами Сопротивления. На оккупированных территориях еврейско-славянские полукровки уничтожались наряду с чистокровными евреями. Так что, если бы Исай Борисович не был, можно сказать, принудительно эвакуирован по личному указанию Хрущева, он разделил бы участь своей жены.
Игорь продолжал исторгать свои филиппики в адрес членов Политбюро ЦК ВКП(б), но при этом не преминул отметить, что в зале анатомки, в том числе членов Ученого совета, много еврейских лиц. “Пока, - вздохнул он. – Что “подлые времена” им готовят? Какие сюрпризы ждут всегдашних “козлов отпущения” в период очередной реакции? Как будут поступать с полукровками? Какое документальное подтверждение придется предъявлять полевреям-полуславянам (русским, украинцам, белоруссам)? Моим с Милочкой детям? Дочке Дины Иосифовны когда она, наконец, получит фамилию отца – Субботина?
“Генеральный прокурор” сошел с трибуны, а из душевных подземелий высунулся “двойник-адвокат”. И сразу оказалось, что не стоило взбираться на стариковские плечи бывшего буржуя, чтобы увидеть то, что прекрасно понимают матерый империалист Черчилль, давно заклеймивший нашу систему, как тоталитарную; что правы титовцы, обвиняющие нашу партию и государство в перерождении; что, чего доброго, в этом отношении и Троцкий был пророком... “Кроме того, есть и другая сторона вопроса, - сощурился “двойник”. - Все ли так примитивно и просто, как ты, дилетант, себе представляеешь? Дойдут ли до сознания и сердца народа твои доводы? Как воспримут твою пылкую обвинительную речь десятки тысяч бывших партизан Белоруссии, подписавших то письмо вождю, которое вы с Кирой видели в музее Революции? Что скажут миллионы солдат, которых имя Сталина поднимало в атаку? Может быть, тебя правильно “занесло” в той памятной лекции для Голубки? И вообще, все, что ты выдаешь как новое выдающееся достижение в “науке наук”, на самом деле уже было. Оппозиция кронштадцев, зиновьевцев с их: “назад, к Ленину!” и прочие “платформы”, разбитые и преданные анафеме, тоже были продиктованы честным стремлением открыть глаза и народу, и вождям. Повторение пройденного уже не пройдет. Теперь надо идти другим путем, как говорил Владимир Ильич. Нo каким? Может быть, Мила права: может быть, в данном случае индивидуальный террор – это как раз то, что нужно. Ведь считал же Маркс, если верить Ямпольскому, что террор народовольцев был исторически оправдан, ибо в тех условиях диктовался действиями властей.
Итак, надо убрать Сталина, как источник бед и страданий народа, как организатора и вдохновителя бесконечных “ночей длинных ножей”. Для этого достаточно создать небольшую группу самоотверженных честных людей, типа Пестеля и Желябова, Павла Власова и Павла Корчагина. Тотчас возникла зримая картина: он, Зуев, патриот-цареубийца, всходит на эшафот. Смерть не страшна. Он выполнил свою историческую миссию, избавил народ от тирана. Он счастлив умереть за Родину. Конечно, он еще так молод и мог бы еще много сделать. Подобно Нерону, он имел бы право воскликнуть перед казнью: какой великий ученый погибает... Но он не о себе думает в последние минуты, а с петлей на шее гордо бросает в лицо палачей мужественные слова Муция Сцеволлы и Зои Космодемьянской. Пусть пока не все понимают и одобряют его поступок, со временем поймут и оценят. Голубке он тоже пошлет свое последнее прости: “Милый друг, я умираю, потому что был я честен...” .
Потом поплыли другие картины: он не смог привести свой приговор в исполнение, его кодекс чести не позволил ему просто так, без слов убить безоружного человека, пусть и преступника из преступников. Он под угрозой оружия потребовал от Сталина исполнять то, что записано в его речах и решениях, вождь согласился, поблагодарил, а сам нажал какую-то потайную кнопку, ворвалась стража, точным выстрелом выбила у Зуева из руки то ли пистолет, то ли гранату... Дальше все по известному сценарию. Тут же снова ввели смертную казнь и “пошло-поехало”... И еще: Сталин по поводу казни Зуева выступает по радио и, как Димитров в связи с казнью Петкова, иезуитски заявляет, что харьковский студент-строитель приговорен к четвертованию не за свои убеждения, а как изменник, продавшийся иностранной равзведке. Вообще же он, Сталин, не против оппозиции...
Покушение на великого вождя и учителя всколыхнуло всю страну. На всех предприятиях, в организациях, колхозах и совхозах, учебных заведениях и воинских частях прошли митинги, не похожие на чинные предвыборные собрания. В залах стоит невообразимый шум. Лица собравшихся перекошены. Его, Игоря Зуева, гневно клеймят, склоняют его имя вкупе со злейшими врагами всех мастей. Особенно кипят страсти в Харьковском инженерно-строительном институте. Тут митинг идет сутки напролет. И все твердят, что давно раскусили предателя и бандита. И только коварными происками врагов объясняют тот факт, что ему удалось остаться в институте и в комсомоле. В этом оголтелом хоре прозвучал и голос Марика Липкинда, приписавшего Игорю солидарность (а то и связь) с Тито. Славу тоже заставили заклеймить друга. И ни одного слова в оправдание...
В зале раздались дружные аплодисменты. Это председатель счетной комиссии огласил результаты тайного голосования: один против, все остальные – за. Испорченных бюллетеней нет. Новорожденный доктор медицинских наук отвесил несколько легких поклонов аудитории, благодарно, но с достоинством пожал руку директора, подошел к Крикуну, который отечески обнял любимого ученика за плечи, потом прошел навстречу Дине Иосифовне, принял из ее рук букет, расцеловал в обе щеки, проводил до прохода и там остановился. Члены Совета и сотрудники кафедры, проходя мимо, жали его руку. Два ординатора начали снимать плакаты... Игорь покинул свой наблюдательный пункт, спустился вниз, подмигнул отцу, показал большой палец, когда они встретились взглядом, и прошел мимо, не замедляя шаг.
Направляясь почти бегом к маме и Миле, он победно вскинул голову, выпятил грудь, поднял большой палец и растянул губы в улыбке. Те стояли рядышком в скверике у анатомического корпуса. “Как жена и мать моряка на пристани”, - подумал Игорь. К ним вскоре подошел сияющий Исай Борисович.
- Консенсус омниум, общее согласие, общее признание, - победно сообщил Учитель, галантно раскланиваясь и целуя руку новоиспеченной докторши. Игорь остановился в сторонке. Мила присоединилась к нему и украдкой сжала его пальцы. Так они, парами, Любовь Афанасьевна с Крикуном и Мила с Игорем – молча, торжественно ждали выхода триумфатора. Он появился в сопровождении трех оруженосцев с папками и рулонами, возбужденный, раскрасневшийся.
– Поздравляю... – Мила вскинула на будущего свекра свои глазища и слегка зарделась.
– Спасибо, деточка. Вечером ждем у нас, непременно. Гарик, под твою ответственность. Да, дай, пожалуйста, телеграмму Феде...
Весь путь до почты, а потом до “техноложки”, куда он проводил Милу (у нее еще были сегодня какие-то учебные дела), Игорь то и дело возвращался мысленно к прерванным рассуждениям. Он несколько раз невпопад ответил на вопросы девушки, она ласково успокаивала его: “ну что ты, ведь все уже позади, все хорошо, ты теперь докторское дитя”.
Оставшись один, Игорь, прежде чем отправиться домой, медленно прошелся по “пончиковой” дороге до заветного места над обрывом, постоял “дум великих полн”, пытался отвлечься, переключался на воспоминания. Но его неудержимо влекло к прерванным изысканиям в области “науки наук”. Сосредоточиться было трудно, мысли растекались, как говорят, по древу, мелочи соседствовали с широкими обобщениями.
Через два часа они снова встретились. Мила после минутных колебаний согласилась зайти с Игорем к Учителю (“да, получается, конечно, нечто вроде смотрин, - признал Игорь, - но профессор ведь уже видел тебя рядом со мной и с мамой, ему все ясно”). Крикун, пребывал в благодушно-элегическом настроении и занимал юных провожатых воспоминаниями далекой молодости. Мила с благоговением слушала рассказы об озорных выходках студентов прошлого века, о церемониях еврейской свадьбы и его свадебном путешествии по курортам Средиземноморья, о лекциях профессоров Бира и Нордмана в Берлине, об операциях по удалению зоба и резекции желудка профессора Кохера в Берне; об автоколонне из десяти легковых автомобилей для перевозки раненых, созданной на средства харьковского профессора Гиршмана (именем которого названа улица и глазная клиника) во время Первой мировой войны; о реорганизации вузовского обучения на коллективных началах в двадцатые годы.
На углу Совнаркомовской улицы Исай Борисович остановился, лукаво улыбнулся Миле и, став в позу, довольно громко продекламировал: “Принимая с глубокой признательностью даруемые мне наукой права врача, и постигая всю важность обязанностей, возлагаемых на меня сим званием, я даю обещание в течение всей своей жизни ничем не помрачать чести сословия, в которое ныне вступаю. Обещаю во всякое время помогать, по лучшему своему разумению, прибегающим к моему пособию страждущим, свято хранить вверяемые мне семейные тайны и не употреблять во зло оказываемого мне доверия. Обещаю продолжать изучать врачебную науку и способствоывать всеми своими силами ее процветанию, сообщая Ученому Совету все, что открою. Обещаю не заниматься приготовлением и продажей тайных средств. Обещаю быть справедливым к своим сотоварищам-врачам и не оскорблять их личности. Однако же, если бы того потребовала польза больного, говорить правду прямо и без лицемерия. В важных случаях обещаю прибегать к советам врачей, более меня сведущих и опытных. Когда же сам буду призван на совещание, буду по совести отдавать справедливость их заслугам и их стараниям... Это знаменитая клятва Гиппократа. Факультетское обещание, которое вслед за ректором повторяли выпускники при вручении дипломов”. Игорь, слушая, не мог отделаться от мысли, что если бы рядом не было Милы, старик не позволил бы себе такой выходки, и в некотором роде чувствовал себя третьим лишним. За столом Исай Борисович тоже блистал, рассыпая бисер тонкого остроумия, отпускал женщинам комплименты, вообще держался молодцевато. Директор института на банкете не присутствовал, но заместитель его был. Тем не менее, открыл “продолжение заседания Совета” и первый произнес тост не старший по чину, а Исай Борисович, общепризнанный старейшина собрания.
– Немцы делят хирургов на две категории, - начал он в воцарившейся тишине, приподняв, а потом снова установив на столе бокал шампанского. – На копф-хирургов, и на хенд-хирургов. Виновник нашего торжества, мой дорогой, уважаемый и любимый Сергей Васильевич Зуев, удостоенный сегодня своими коллегами... более чем заслуженно удостоенный, степени доктора медицины, счастливо сочетает в себе оба эти ценные качества. Он умный, образованный, наблюдательный и опытный хирург-клиницист, владеющий как сложным искусством хирургической диагностики, так и сложным искусством оперативного лечения. И еще он владеет очень важным для врача и очень сложным искусством – искусством внушать больному доверие к себе. Это ему удается потому, что он добрый, общительный, обаятельный человек... потому, что время, принадлежащее больным, он не тратит ни на что другое, а время, по праву принадлежащее ему лично, его очаровательной жене и детям, тоже в значительной мере отдает боьным, хирургии, госпитальной хирургии...
Профессор еще минут пять варьировал эту тему, отмечал педагогический дар нового доктора, его организаторские способности. Изощряясь в похвалах своему ближайшему помощнику и преемнику, Исай Борисович в основном, конечно, обращался к хозяину и хозяйке дома, но время от времени бросал быстрые взгляды то в сторону Дины Иосифовны, то в сторону Милы, как бы проверяя на них произведенное впечатление. Это не ускользнуло от внимания Игоря. Он понимал, конечно, что ревновать Милу к стоящему уже одной ногой в могиле старому греховоднику смешно, но, восседая рядом с Голубкой, восторга не испытывал...
В перерыве между горячим и сладким гости высыпали во двор. Игорь и Мила тоже вышли (они предложили Любови Афанасьевне помочь убрать посуду, но та не разрешила) и, чтобы не торчать на виду, прошли, обогнув дом, мимо трикотажной фабрики и старых сараев во второй двор.
– Вот здесь я когда-то стоял под расстрелом, - мечтательно произнес Игорь. – В этом доме, - он указал кивком на семиэтажное здание, - жил до войны парень, Гришка Порохин. Он в сороковом закончил десять классов. А здесь, - Игорь указал на балкон в своем доме, - жила его одноклассница Таточка Педан. Гришка был в нее влюблен... ну, тогда они были в седьмом классе, а я во втором. Он, чтоб порисоваться перед девочкой, собрал нас, пацанов, принес малокалиберную винтовку и стал брать на «слабо»: давай, мол, попробуем, можно ли из такого оружия убить человека. Таточка на балконе стояла и наблюдала. Пацаны стушевались... ну, а я вышел...
– Ты тоже был в нее влюблен? – спросила Мила по-детски.
- Нет, - серьезно ответил Игорь. – Просто зло взяло.
- Страшно было?
– Не очень.
– Ты, значит, герой?
– Папа тогда сказал, что не герой, а просто дурак...
– Ну, а чем все-таки кончилось? Не попал?
– Не выстрелил в нас. –
– Опозорился, значит, перед своей девушкой?
Игорь в ответ только пожал поечами и засопел.
– А теперь что с ними?
- Гришка погиб на фронте...
– А она?
- Она жива... при немцах оставалась. Недавно уехала... со стариком одним спуталась... Не замуж вышла, а так... у него семья есть... жулик...
Он испытывал глухое раздражение.
– А у тебя уже было что-нибудь... с женщинами? – едва слышно спросила Мила после долгого молчания.
– Было, - решительно выпалил Игорь.
– Расскажи, - попросила Мила, сосредоточенно глядя себе под ноги.
Игорь рассказал. Рассказал честно, ничего не скрывая и ничего не приукрашивая, сжато, лаконично, без подробностей, комментариев, характеристик, оценок, только факты с протокольной точностью и в хронологическом порядке. Не сказал только о своей клятве, что такое больше никогда не повторится. Девушка слушала спокойно, ни разу не прервала, а когда рассказчик остановился сам, сказала почти равнодушным тоном:
- Пойдем, наверное, уже антракт закончился.
Они вернулись, но остановились у трикотажной фабрики, увидев, что цвет харьковской медицинской науки еще прохлаждается. Игорь взял Милу за руку, пытаясь снова увести ее в пустынный двор, но она попросила:
- Подожди меня, пожалуйста, я сейчас...
Игорь отпустил девушку и взглядом опытного донжуана и удовлетворенного собственника оценивающе глядел на ее статуэточную фигурку, плавную грациозную походку... Когда в окне туалета квартиры Зуевых вспыхнул свет, Игорь деликатно отвел глаза и отошел за угол дома. Рассчитав примерно возможное время ожидания, он в одиночестве побродил по двору, постоял у песочницы, где когда-то играл в ножика с Димкой Качурой, и вернулся на исходную позицию. Окно туалета было темным. Он подождал минуту, другую, третью. Мила не появлялась. Тогда он тоже медленным прогулочным шагом двинулся к подъезду. По дороге он услышал обрывок разговора, который заставил его слегка притормозить.
– И вот, представьте, жена обнаружила в его кармане фотографию нашей Риты в совершенно голом виде... конфуз, – хихикнул высокий седой мужчина в роговых очках. А уже на пороге подъезда Игорь услышал доносившиеся оттуда голоса и, навострив ушки, вообще остановился. Два известных профессора на площадке первого этажа вели разговор в совершенно ином ключе.
– Ленин писал, что умный идеализм ближе к умному материализму, чем глупый материализм. В “Философских тетрадях”. Сам читал, - сказал один.
– Президент Английского Королевского общества Генри Дейл, крупнейший физиолог, заявил о выходе из нашей Академии наук в знак протеста против погрома под видом дискуссии, – сказал второй.
– А кто не ушел сам, тех исключили, чтоб не мешали, - поддакнул первый. - Профессор Дейл предал интересы подлинной науки, перешел в лагерь врагов прогресса, мира и демократии, стал покорным орудием в руках реакции, - с ядом в голосе передразнил кого-то второй.
– А чьим покорным орудием стали Вавилов и Опарин? – саркастически спросил первый.
– А Роом, поставивший паскуднейший фильм “Суд чести? – добавил второй.
- Не может быть аполитичной науки - снова передразнил первый. - Может и должна быть. Иначе быть не может. Результаты часто используют политики. Это другое дело. А исследователи должны искать объективную истину. Только так. А вот национальной науки быть не может и не должно. Национальная литература – да; национальная кухня – да; театр – пожалуйста. А наука – нет! Что же касается генов, то наши “биолухи” будут их тупо отрицать до тех пор, пока американцы выделят и преподнесут нам на блюдечке в чистом виде. Тогда очнутся...
“В голом виде, - мысленно хихикнул Игорь, уподобив гипотетический ген вполне телесной “инфузории” по имени Рита, и пулей проскочил мимо беспечных хулителей мичуринской биологии, одобренной ЦК ВКП(б). “Вот с кем надо мне поделиться открытиями, сделанными мною сегодня с десяти утра до часу дня в аудитории анатомического корпуса. Это мои умные, образованные единомышленники”.
В комнате родителей Любовь Афанасьевна, Клавдия Митрофановна и Дина Иосифовна заканчивали последние приготовления к чаепитию. Никого, кроме этих трех женщин, Игорь там не обнаружил. В “детской” кружком восседал “совет старейшин” из пяти или шести профессоров под председательством Крикуна. Тут Миле нечего было делать. Игорь заглянул в кухню, где отец колдовал над чайником, в ванную, уборную, снова в обе комнаты, бросился через две ступеньки вниз, оббежал оба двора, прилегающие кварталы улиц Пушкинской и Гиршмана, и возле почты остановился. Все было ясно...
– Вот как закончился этот знаменательный день, – промолвил пересохшими губами юноша с горестным вздохом. - Фигура его напоминала человека, застигнутого ливнем в поле, где бессмысленно искать укрытия.
- Ничего, - попробовал он утешить себя, - не впервой, выстоим... В петлю лезть не будем (Недавно одна девушка, школьница, повесилась из-за неразделенной любви; об этом говорили у Зуевых и у Селеневичей, но в разговорах с Милой он этой темы не касался). Мысль о самоубийстве у Игоря не возникала. Однако, говоря себе слова утешения, он все же слегка кривил душой. Не с христианским смирением воспринимал он происки Рока, а грозил ему кулаком, хотя и сознавал, что сии угрозы, что называется, ни уму, ни сердцу... В глубине души Игорь обижался на судьбу, считая, что по своим разнообразным достоинствам он больше, чем Слава и Марик заслуживает быть избранным ею в качестве фаворита. А неразумная своенравная плутовка, рисовавшаяся ему в образе ветреной французской Марианны, вместо того, чтобы любить и баловать, забавляется тем, что расставляет на его и без того тернистом пути, дополнительные барьеры, рвы и надолбы, а теперь вообще, словно американский ковбой на красавца мустанга, набросила на шею лассо... Игорю было душно от сознания собственной унизительной несвободы. Он почти физически ощущал резь веревок, опутавших его истерзанное тело... Потом, в силу своей склонности к систематизации, сопоставлению и анализу, он обнаружил сходство своей планиды с судьбой Печорина: любовь обоих никому не приносит счастья, хотя Зуев, в отличие от лермонтовского героя, готов был жертвовать чем угодно ради тех, кого любил.
По своей натуре Игорь однолюб. В этом его характер и принципы совпадают с характером и принципами Чернышевского. Великий революционер и демократ еще в ранней молодости писал, что мечтает любить всю жизнь только одну женщину, ту, которая будет его женой. Наивный Валентин Владимирович Ольховский пытался на примере этого выдающегося человека и мыслителя воспитывать зятя. Но Станислав только посмеивался, потому что у него иной характер и иные принципы. Игоря же не надо было бы учить и воспитывать. Он с детства готов был подписаться под словами Чернышевского. Но судьбе угодно было распорядиться иначе...
И еще одна аналогия пришла ему на ум, на сей раз аналогия ситуаций. Не зная причин ухода из семьи Голубовского, он приписал ему грех, измену жене, возможно, невольную, продиктованную обстоятельствами, когда соображения престижа, мужской чести, или хмельное стремление забыться, вкусить запретный плод, на какое-то время, может быть, один раз в жизни, берут верх над голосом разума. Тогда он безоговорочно порицал греховодника. А сегодня, по иронии судьбы, сам оказался в придуманном им же для отца Милы положении... Мысль, что Мила имеет право считать его подлецом, негодяем, презирать его, считать, что обманулась в нем, была нестерпимо мучительна. А ведь стоило только после слова: “было”, добавить: “но больше не будет”. “Мог даже чужими словами высказаться, но какими, - подлил масла в огонь внутренний суфлер. – Ты одна, Голубка лада, ты одна винить не станешь, сердцем чутким все поймешь ты, все ты мне простишь... Словно специально для тебя сочинили. Даже имена: Игорь обращается к Голубке. Надо же! И тут же сделать официальное предложение. И заключить в объятия”.
Фантазия Игоря разыгралась. Перед ним пронеслись картины торжественного оформления брака в ЗАГСе, потом свадебного пира... Некоторая заминка вышла с выбором места жительства: не хотелось стеснять родителей переселением к ним Кости. Но через мгновение пришло остроумнейшее решение: снять комнату у Марии Гавриловны Дьяченко. С отъездом Галины она осталась одна в доме. Со старого близкого знакомого она дорого не запросила бы, а отец после получения докторского диплома получит и прибавку к зарплате...
“Мечтатель... Остроумец на лестнице... – теперь зло поддел внутренний прокурор. – Подумай лучше что еще можно сделать”.
Игорь до боли сжал кулаки и зубы. Что делать? Ответ на этот вопрос был для него неизмеримо важнее, чем ответы на все вселенские вопросы, волновавшие его на заседании Ученого совета мединститута. Но он отлично понимал, что ни от кого приемлемого ответа не получит. Да и просить не станет. Он скорее позволит отсечь себе руку, чем заговорит с кем-либо посторонним, пусть даже самым близким, о самом сокровенном. Из закоулков души, схлестываясь с болью и отчаянием, подымалась волна протеста, упрямства, вызова судьбе. Первым порывом было – зайти сейчас в сад за памятником Шевченко и познакомиться с какой-нибудь Галочкой, Зиночкой или Таточкой. Они там, говорят, всегда присутствуют. Или приударить за Викой и показать гордячке кого предпочтет лучшая подруга. А на практику опять на Азовское море... Но такие способы мести быстро улетучились. С его кодексом чести они не вяжутся. Однако, и первого шага к примирению он не сделает. И ни при каких обстоятельствах не станет оправдываться. Потому, что поступил честно. Что было, то было. Игорь, что называется, закусил удила. Он прогнозировал, что разрыв произошел всерьез и надолго, но твердо решил, что никаких парламентеров и миротворцев допускать не будет. Это его личное дело и никого больше не касается. Конечно, близкие огорчатся. Ничего, дело житейское. Но то – в будни. Сегодня он будет делать вид, что ничего не произошло. Они гуляли, девушка устала и он проводил ее домой. Просила извинить. Так-то, уважаемый Исай Борисович, просила извинить...
Игорь прикинул, сколько времени должно было уйти на провожание, прощание и возвращение, свернул на улицу Чернышевского и решительной твердой походкой зашагал по направлению к ипподрому. Время от времени он останавливался и, сокрушенно покачивая головой, на разные лады вздыхал: “Да, вот так-то... славный выдался денек”.







ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

- Подождите, - резко окликнул доцент Луняк Игоря, взявшегося уже было за ручку двери кабинета Фастовского. Игорь остановился и выразительно посмот¬рел на свои ручные часы: стрелки показывали именно то время, на которое ему была назначена аудиенция.
- Идите сюда, - поманил его пальцем Луняк в общую комнату кафедры железобетонных конструкций. - Посидите здесь, профессор занят. У вас очень срочное дело к нему?
- Он мне назначил, - коротко ответил Игорь, уловив иронию в голосе доцента. Тот не стал уточнять и уткнулся в лежавшие перед ним бумаги с множеством подписей и печатей, а Игорь оторожно, чтобы не щуметь, присел за крайний стол и осмотрелся. До сего дня он только один раз был в этой комнате: сдавал курсовой проект. Тогда тут стоял привычиый гомон, столы были беспорядочно завалены трубочками ватманских листов, среди которых студенты спешно что-то дочерчивали, дописывали, стирали... Игорь прислушивался к вопросам и ответам, сопереживал, консультировал. Путавшиеся студенты обычно в первую оче¬редь к нему обращали свои взоры, и он губами, глазами, руками подсказывал. По сторонам ему смотреть было некогда. Теперь он, окинув взглядом помещение, почувствовал священный трепет, словно переступил порог храма. Пустая чистая комната с девятью однотумбовыми столами, тремя канцелярскими шкафами - вместилищами студенческой и преподавательской премудрости, скрытой от посторонних глаз занавесками из кальки за дверными стеклами; проектами с образцовой графикой на стенах, свежевыкрашенной классной доской и портретом Сталина над ней - выглядела академически строгой, чинной и торжественной. "Как мо¬лельня, - подумал Игорь, - если бы не объявления, написанные четким почер¬ком мелом на доске и извещавшие, что некто С.А. должен непременно зайти в учебную часть, а завтра в 16. 00 в ауд. 310 состоится лекция: “Борьба Ленина и Сталина за создание партии нового типа”.
Игорь закрыл глаза, и комната вновь заполнилась деловым гулом, молодыми лицами, фигурами, голосами. А в центре он, Зуев, только что принятый на кафедру ассистент или аспирант. Перед ним студенты, большей частью однолетки, а то и старше его по возрасту, поскольку в 46-47-х годах поступило много демобилизованных, разворачивают листы, он мгновенно, с одного взгляда, находит ошибку, задает несколько пристрелочных вопросов, определяет, кто делал проект сам, а кто пропустил через “дралоскоп”, кто разбирается, а кто решил попытать счастья на авось, и выносит справедливый приговор. Справедливость и принципиальность молодого преподавателя уже студентам известна, поэтому они не канючат, не плачут, не жалуются, а серьезно готовятся. А после занятий он, стоя у доски, излагает Фастовскому и сотрудникам кафедры свои новые идеи...
Белобрысый Витя рассказывал про двух профессоров его института, которые, несмотря на крепкую дружбу, вечно спорят и доказывают что-то друг другу у доски. При этом, поскольку один из них высок ростом, а другой коротышка, они делят доску горизонтальной линией пополам, и каждый орудует мелом на своем поле. Игорь по росту отвел себе верхнюю часть доски, а нижнюю сначала отдал низкорослому Луняку, но потом, на всякий случай, пока оставил незанятой.
Мечты, мечты... Зуеву не светит занять один из этих заветных столов. Пока, по крайней мере, на это нет никаких намеков. Больше того, есть симптомы, свидетельствующие о том, что его, Игоря, официальные круги института перестали рассматривать как гордость вуза, его талантами и успехами перестали вслух восхищаться и даже вообще упоминать о них. Частично, вероятно, это могло произойти из-за того, что все при частом употреблении приедается, но главная причина, по его оценке, определяется общей обстановкой в стране, торжеством "линии Жданова", которая по-прежнему активно проводится и после смерти автора “линии”. В Строительном институте эти общие тенденции выражаются в том, что такие вещи, как по-настоящему серьезное отношение к учебе, глубокие прочные знания, стремление к творчесву в области строительства, безотказная и бескорыстная помощь в учебе всем нуждающимся в ней (именно товарищеская помощь, а не просто разрешение списать) явно упали в цене. На собраниях они по инерции еще продолжают декларироваться, но на деле не культивируются, не стимулируются и не поощряются.
После Бондаря обязанности директора почти два года исполнял тихий и безвольный доцент, всю жизнь проработавший на кафедре, никогда не занимавший руководящих постов, неискушенный в тактике игры с партийными и советскими органами, не имевший ни опыта, ни склонности командовать. Кроме того, его, видимо, сковывало затянувшееся положение временно исполняющего. Так или иначе, но в течение двух лет в институте место директора занимал "зицпредседатель", а фактически всеми делами заправлял Мокритин. Декана после Одновола тоже назначил секретарь парткома сообразно своим вкусам. О его успехах в строительной науке Игорь ничего не слышал. Но знал его как неизменного председателя участковой избирательной комиссии. И еще поговаривали, что до войны он был мастером спорта по лыжам... Аналогичные перестановки произошли и в других звеньях административного управления.
C приходом нового, "настоящего" директора Мокритин ушел из института. Такое условие (или он - или я), как доверительно сообщил Селеневичу секретарь комитета комсомола Луковцев, тот, сам в недавнем прошлом партийный работник областного масштаба, вероятно, чем-то проштрафившийся и направленный сюда во временную ссылку, поставил в об¬коме партии при своем оформлении. Теперь роли переменились: бразды правления берет в руки директор, а секретарем парткома поставили человека без амбиций, без особых прошлых заслуг, молодого, внешне симпатичного и приветливого. "Линия Жданова", однако, от перемены мест слагаемых не измени¬лась. Давно прошли времена, когда, по выражению бывшего секретаря, "наши великие ученые" могли позволять себе считать ниже своего достоинства заниматься идейно-воспитательной работой. Теперь они послушно выполняют все предписания, объясняют на лекциях, что "Россия - родина слонов", клеймят космополитов, каются в прежних низкопоклонных грехах, клянутся: "больше не буду", и все без исключения проводят со студентами политзанятия, разъясняя пастве "генеральную линию". На четвертом курсе строительного факультета важнейшим делом воспитания молодежи в духе советского патриотизма как раз занимается Фаставский. И, в отличие от лекций по железобетонным конструкциям, политчасы проводит на удивление сухо, нудно и казенно. Меняется даже интонация речи, а в некоторых случаях он просто весь час читает с бумажки. Так было, например, на занятии, посвященном дню Красной Армии.
“...В капиталистических государствах армия - это орудие в руках господствующих классов для подавления трудящихся внутри страны, для захватов, грабежей и подавления других народов... Империалисты США, Англии, Франции стремятся использовать свои вооруженные силы для тех же грабительских целей, что и немецкие фашисты... Советская армия - подлинно народная армия, защищающая интересы народа, армия братства между народами нашей страны, армия защиты свободы и независимости народов... Товарищ Сталин - вдохновитель и организатор славных побед Советской армии. Он поднял на небывалую высоту советское военное искусство и советскую военную науку, он воспитал плеяду замечательных полководцев сталинской школы...” и так далее в том же духе с монотонным перечислением количества артиллерийских стволов на километр фронта, количества награжденных солдат и офицеров и других статистических данных, которые в его изложении не “стреляли”. В аудитории стоял ровный гул, на который докладчик, тоже в отличие от лекций по железобетонным конструкциям, не обращал внимания. Игорь даже подозревал профессора в злом умысле: ага, мол, заставили заниматься не подходящим для меня делом - пеняйте на себя. И еще юноше казалось, что Самуил Семенович, как и он, Зуев, знает истинную цену Сталину и всему нашему режиму. Игорь мысленно ночами обсуждал с профессором жгучие вопросы, и для него было утешением и радостью хотя бы только предполагать в Фастовском единомышленника. Он накапливал факты, свидетельствущие, как ему казалось, о крамольных воззрениях (слово "крамольные" Игорь, естественно, брал в кавычки, считая их на самом деле истинно патриотическими) профессора. С таких позиций политчасы Фастовского должны были бы устраивать Игоря. Но он переживал, ему было неловко за выдающегося в своей области ученого. А дирекция и партком, видимо, не переживали: сведения о том, что "великие ученые" активно включились в идейно-воспитательную работу поступают в вышестоящие оргнизации, и ладно...
Что касается показателей успеваемости, то здесь деканаты и учебная часть с цирковой сноровкой жонглируют средними процентами. В этих манипуляциях все, скажем, пятерки имеют одинаковый "вес". Восклицательные знаки и плюсы (по системе Крикуна) не учитываются, поэтому истинная цена отметки объективно не представляет интереса, как и способы, какими она добывается. Яркий пример беспардонного очковтирательства в этом отношении продемонстрировала военная кафедра перед госэкзаменом. Государственную комиссию возглавляли два приехавших из Киева генерала и, чтобы не ударить в грязь лицом, начальник кафедры полковник Савицкий разыграл перед ними весьма рискованный, как считал Зуев, спектакль-фарс.
Экзаменационные билеты лежали на столе перед комиссией аккуратной стопочкой. Будущих офицеров вызывали в алфавитном порядке: Аровин, Белотицкий, Величко... Каждый подходил, чеканя шаг, рапортовал, как положено, брал верхний в стопке билет, называл номер, разворачивался в соответствии с требованиями Устава и строевым шагом направлялся на указанное ему место. Все формальности были соблюдены полностью. Военная хитрость заключалась в том, что билеты в стопке были расположены в определенной последовательности таким образом, что каждый заранее знал, какой из них ему достанется: Аровину, к примеру, двенадцатый, Белотицкому - пятый, и так далее. Следовательно, за десять дней, отведенных на подготовку к госэкзамену, студент должен был выучить материал только одного "своего" билета. Савицкий не постеснялся изложить план этой хитрой операции слушателям, так сказать, открытым текстом, без обиняков, и еще добавил, что, по договоренности с приезжими генералами, дополнительные вопросы члены комиссии будут задавать только в пределах этого же билета, а консультации перед экзаменом были превращены в театральные репетиции. На экзамен всем предписывалось явиться за полчаса до назначенного срока, чтобы в случае неявки кого-либо по болезни или другой наиуважительнейшей причине, успеть извлечь из заготовленной стопки соответствующие билеты. Спектакль прошел, что называется, без сучка и задоринки к вящему удовольствию всех участников. Ни одного слова осуждения такой "липы" Игорь ни от кого не слышал. Сам он тоже помалкивал, памятуя свой конфуз с разоблачением "панамы" Селеневича на первом курсе, теперь уже хорошо понимая, что в данном эпизоде, как в капле воды, отразилась вся ложь и лицемерие сталинского строя. Больше того, он никому не говорил, что помимо "своего" билета учил еще и другие, опасаясь, что сокурсники сочтут его ненормальным или, еще хуже, штрейкбрехером.
Вообще, Игорь теперь склонен усматривать свой долг честного патриота, не в донкихотском противостоянии “генеральной линии”, а в оказании конкретной помощи конкретным лицам. Пока же он со вздохом констатировал, что и у новых директора и декана, не говоря уже о партийных, профсоюзных и комсомольских комитетах, больше в чести не вдумчивые, способные и прилежные студенты, а активные общественники, спортсмены, участники художественной самодеятельности, как будто все они руководят клубом, а не высшим техническим учебным заведением. К преподавателям он в этом смысле особых претензий не имеет. Они в большинстве своем, особенно на профилирующих кафедрах, выполняют свою работу честно и добросовестно, относятся к ней не формально, не казенно, а если видят со стороны студента интерес и усердие, как правило, увлекаются сами, не жалеют времени на консультации и искренне радуются, если получаются оригинальные, изящные решения. Игорь неоднократно замечал во время своих особенно удачных ответов на лицах экзаменаторов следы чуть ли не умиления и благодарности.
Выражение полного удовлетворения и признательности читал он на последнем экзамене и в глазах Фастовского. Разговор был долгий, для обоих участников приятный, и походил больше на непринужденную беседу коллег, чем на обычный сухой и скучный экзамен-допрос. Экзаменатор только первую половину ответа на первый вопрос слушал спокойно. А дальше происходило нечто необычное: профессор перебивал студента, сбивал его с мысли, перескакивал с одной темы на другую, много говорил сам, затрагивал смежные дисциплины - строительную механику, теорию упругости, испытания сооружений. Вопросы на первый вагляд могли показаться случайными, бессистемными. Впечатление было такое, словно профессор не оценивал знания студента, а выспрашивал у него нечто очень важное для себя. Только потом, при домашнем анализе, Игорь понял, что Самуил Семенович действовал как опытный артиллерист, который умудряется, экономно расходуя боеприпасы, покрыть осколочными снарядами большую площадь. Первое легкое потрясение профессор пережил, обнаружив с удивлением, что сидящий перед ним долговязый скромный на вид парень не только свободно разбирается в пройденной по основным строительным дисциплинам материале, но и детально проштудировал "Введение в теорию железобетона". Затем выяснилось, что Зуев "понимает" в испытаниях конструкций, умеет пользоваться индикаторами и тензометрами.
Этот момент для каждой из Высоких Договаривавшихся Сторон имел свой смысл и значение: Фастовский убедился, что перед ним самородок, еще, пожалуй, не встречавшийся в его педагогической практике, а Игорь сообразил, что Пучков не разговаривал с Фастовским о нем и гордился произведенным эффектом. А когда во время одного из ответов Игорь мимоходом сослался на книгу Фастовского и, как автор понял, не для красного словца, глаза его, выпуклые от рождения, едва не вылезли из орбит. Перед тем, как проставить отметку, Самуил Семенович внимательно изучил зачетную кяижку Зуева, а, возвращая документ, сказал: "Мне приятно было с вами встретиться, я хотел бы иметь удовольствие встретиться с вами еще раз... Последнюю фразу мне довольно часто приходится произносить на экзамене, но, к сожалению, до сих пор я вкладывал в нее другой смысл. А с вами... вот что... - профессор достал из кармана записную книжку. - Вы не могли бы подойти ко мне на кафедру на следующей неделе, ну, скажем, в четверг... да, в четверг, в два часа... Ну, вот и отлично... Итак, до свидания. - Профессор поднялся и протянул юноше руку, чем ввел последнего в краску.
"Готовился ли профессор к предстоящей встрече, - соображал Игорь, - наводил ли о нем справки, знает ли, что Зуев формально институтским комитетом исключен из комсомола, что он вообще числится в списке неблагонадежных? Игорь пытался представить себе схему, форму ожидаемого разговора: в виде свободной беседы двух коллег, как на экзамене, лекции мэтра о проблемах и путях развития науки о железобетоне, обсуждения деловых предложений работодателя... Сам он предпочел бы последнее. Но что ему может быть предложено: выполнить какую-нибудь работу в рамках студенческого научного общества под руководством незаурядного профессора-доктора? Выполнить сверхоригинальный дипломный проект под тем же руководством? "Распределиться" на кафедру? Конечно, и здесь он предпочел бы последнее, но подобный поворот дела представлялся ему весьма сомнительным, ибо добиваться такого назначения в такое время такому человеку, как Фастовский, для такого человека, как Зуев, значило, по его понятиям - плыть против течения. Правда, теперь Игоря уже не таскают по кабинетам для проработки, а фотография его по-прежнему висит на стенде у деканата под рубрикой: "наши отличники", но публично хвалить его и вообще как-то отмечать, выделять из массы других, стало признаком дурного тона. Решится ли в таких условиях Фастовский ставить о нем вопрос перед администрацией? Вряд ли... Заведующий кафедрой строительной механики Шестопал, может быть, и решился бы. Ему легче. Во-первых, в наше время в начальственных кругах в принципе любой “чистокровный” Александр Семенович котируется выше, чем любой Самуил Семенович; во-вторых, тот имеет почетное звание заслуженного деятеля науки и техники и за ним числятся заслуги перед революцией; в-третьих, он мог бы при случае в разговоре похвастать тем, что в 20-е годы принимал экзамен у Гуревича, ныне видного авиаконструктора, одного из двух создателей лучших в мире истребителей МиГов, а в 30-е – у известного певца, народного артиста Гмыри. И, наконец, к ”заблуждениям” 75-летнего старца с тридцатилетним партийным стажем отнесутся более снисходительно, чем молодого и еще формально не заслуженного Фастовского, лишь недавно принятого в партию. Вот если бы они вместе предприняли демарш (третий, Одновол, в случае необхдимости, тоже, наверное, не отказался бы) - это уже солидно. Один раз ведь двое из них за него уже просили...
Игорь размечтался, вообразив себе демонстрацию ведущих представителей строительной науки города. За профессорами потянулись заведующие кафедрами-доценты, а к ним присоединились руководители кафедр архитектурного и сантехнического профиля, а потом и других институтов. Это была мирная, тихая, сте¬пенная и, вместе с тем, величественная демострация, марш протеста против карьеризма, лицемерия, лжи и подлости...
Мечты, мечты... Игорь горестно покачал головой. С кафедрой строительной механики отношения у него разладились. Александр Семенович часто стал бо¬леть и вообще как-то сразу, скачкообразно превратился в немощного старика. Делами там заправляет Пивоваров, а его сейчас кроме собственной докторской диссертации, которую он почему-то никак не может "закруглить", ничего не трогает. С Одноволом тоже контакты прервались, никто из бывших почитателей таланта "самородка" сейчас у них не чи¬тает...
А, между прочим, хочет ли сам распределяющийся продолжать оставаться в этой затхлой атмосфере, тратить драгоценное время не на творчество, а на скучный просмотр сотен переписанных друг у друга примитивных заданий, на “общественную” суету? - спросил сам себя Игорь. Насколько он успел заметить, это однообразие тяготит наставников всех рангов, и они рады любому случаю развеять скуку. Некоторые студенты умело этим пользуются, латая остроумием зияющие прорехи в знаниях. В прошлом году при защите дипломных проектов одного "без пяти минут инженера" спросили, как ускоренным методом определить марку прибывшей на стройку партии цемента, если там не оказалось технического паспорта.
"Это у меня бу¬дет делать лаборантка", - не моргнув глазом, ответил готовый командир производства.
"Ну, а если лаборантка обратится к вам за помощью?" – поддержал при общем одобрении игру член Государственной экзаменационной комиссии.
"Не обратится. Я буду подбирать себе квалифицированных сотрудников"...
Диплом инженера этот, как и все остальные выпускники, естественно, получил.
А перед госэкзаменом по военному делу нужно было сдать проект деревянного моста.
Принимал гвардии полковник Савицкий. В проекте, который представил Фима Белотицкий,
оказалось много ошибок. Полковник посоветовал впредь быть более разборчивым при выборе
"эталона", отметил ошибочные места вопросительными знаками и скомандовал: "Быстренько
исправьте и приходите, я спешу". Фима был готов через пять минут. Он отошел а сторонку,
стер вопросительные знаки и вновь предстал пред ясные очи начальника кафедры. "Так вы ж ни
хрена не исправили!", - загремел бывший начальник инженерной службы армии. "Так точно,
товарищ гвардии полковник. Ни хрена!", по-швейковски вытянулся Белотицкий. Его смелость,
находчивость и остроумие были вознаграждены отметкой "зачтено"...
"Веселенькая перспектива", - про себя усмехнулся Игорь, - или превратить¬ся в цербера, вроде Кошельца, чтобы дать студентам возможность проявить изощренную ловкость... Нет, если бы Игорю все же пришлось преподавать, он принял бы манеру математика из Механико-машиностроительного: представляешь себе вид эпюры изгибающих моментов и перерезывающих сил простой рамы или неразрезной балки при определенном сочетании нагрузок, можешь без формул в двух словах объяснить принцип расчета и конструирования пред¬ложенного тебе железобетонного элемента - фундамента, колонны, балки - трой¬ка (а то и четверка, в зависимости от количества и сложности задач), тебе обеспечена; не представляешь - придется встретиться еще раз. Хочешь пятерку - тяни билет... Впрочем, гадать еще рано. Еще будет время в случае чего все сто раз обдумать, посоветоваться... Но, скорее всего, в этом не будет необходимости. И не надо, - заключил Игорь.
В мечтах он часто отводил себе роль автора уникальных железобетонных сооружений - куполов, оболочек причудливой формы, перекрывающих умопомрачительные пролеты, ажурных, устремленных в небо башен, вроде Эйфелевой или радиомачты Шухова. Его, Зуева, не прельщала карьера ни кабинетного затворника-"считакера", ни блестящего профессора- оратора, ни начальника-администратора. Инженер-ученый, сплав таланта, знаний и фантазии - вот его удел и вот его идеал. Вот чему он может и должен нау¬читься у Фастовского, вот почему приглашение профессора является для него не только лестным, но и жизненно важным.
Первая его научная работа началась с "фальстарта". Ну что ж, не беда. Как любит говорить Станислав Селеневич во время игры в преферанс, первый ремиз золото. Хотя еще никогда за последние годы Игорь так не нуждался в достойной работе и дружбе с достойным руководителем-наставником, еще никогда не был так свободен и так одинок. У его товарищей-выпускников сейчас преддипломная лихорадка, все они готовятся "сматывать удочки", и им не до него. На своем же курсе он так ни с кем и не сблизился, кроме Виталия Хрусталева, но теперь Виталий тоже полностью освободил его от обязанностей шефа и друга. Разрыв назревал постепенно, натянутость и отчужденность нарастала, накапливалась, пока количество не перешло в качество, в открытый конфликт. Произошло это так.
С недавнего времени Виталий совсем забросил занятия, в институте появлялся крайне редко, а зачастил в универмаг и разные промтоварные магазинчики. Игорь понимал, конечно, что действовал он, подобно незадачливому отцу Федору из "Двенадцати стульев", не корысти ради, а токмо волею посылавшей его жены, но это не только не оправдывало его в глазах Зуева, но делало еще более гадким и жалким. Спекуляция на протезах, использование своего льготного положения в очередях для приобретения "шмотьев" (причем, безусловно, для перепродажи, ибо количество и ассортимент "доставаемых'' в очередях, течнее, без очереди, вещей явно превышали собственные потребности семьи и, креме того, Игорь не мог не заметить, что у молодых супругов за¬велись свободные деньги), представлялась Игорю кощунством, последней ступенью деградации. Прямого вмешательства во внутренние дела семьи Хрусталевых "друг дома" старался не допускать, но косвенно, поведением, намеками свое неодобрение демонстрировал неоднократно и весьма недвусмысленно, обрушивая, в частности, свой гнев на головы "дружков" Виталия - инвалидов, которые, заполучив по государственной цене очередную "шмотку", тут же на глазах выстаивающих часами усталых и издерганных людей, в основном, стариков и пожилых женщин, продавали ее, навар пропивали и снова нахально пробивались к прилавку. Виталий на эти выпады не отвечал, а только дулся и продолжал действовать в том же духе. И накапливающееся не один уже месяц недовольство друг другом вырвалось наружу.
Сдача курсового проекта по стальным конструкциям проходила тяжело, со скрипом. Обстановка создалась нервозная. Эммануил Ефимович Юфит, очень знающий и опытный проектировщик старой школы, учившийся у академика Патона и сдававший ему курс мостов по главам (такая у того была манера проверять знания студентов, причем некоторые из них отдельные главы сдавали по несколько раз), влюбленный в свою профессию, “халтурил” в институте добросовестно. Он придирчиво копался в чертежах, проверял расчеты и темпераментно пресекал попытки увести разговор в сторону или отделаться "хохмой". В тот день поначалу, пока шли сильные студенты, Юфит был настроен мирно. Фима Белотицкий, в оличие от проекта деревянного моста, на сей раз представил неплохой проект и показал, что в общем разбирается в материале, поэтому, когда на вопрос: "как вы определяете знак усилия в раскосе фермы?" (сжатие или растяжение), Фима, не моргнув глазом, выпалил: “интуитивно”, преподаватель не обиделся, а тоже сострил: "С такой интуицией вы далеко пойдете... если милиция не остановит". Перелом в атмосфере наступил, когда за стол села Аллочка Головина, приятная во всех отношениях девушка, которую почти все на курсе, как в глаза, так и между собой, именовали ласкательно Аллочкой. Она славилась, как классная портниха, вышивальщица и вязальщица, а проекты за нее делал ее “негр” Ростик Найденов, с которым Аллочка, можно сказать, была помолвлена еще со второго курса, а сейчас уже шила себе подвенечное платье. Штатные преподаватели это знали. Руководитель проекта по железобетонным конструкциям Александр Ильич Гармаш говорил Аллочке: передайте, пожалуйста, своему негру, чтобы он исправил вот здесь и вот здесь... Юфит не был в курсе дела. Да и закваска у него не та. Он привык сам честно и ответственно трудиться, и того же требовал от подчиненных. Бросив беглый взгляд на чертеж, Эммануил Ефимович удовлетворенно закивал головой: все правильно, графика хорошая. Если бы он сразу отпустил ее с миром, все, может быть, кончилось благополучно для всей группы. Но Юфит неосторожно задал один вопрос, другой, третий. Аллочка смотрела на него небесно чистыми глазами и лепетала нечто несусветное...
- Вы не сможете работать инженером! Это вы себе представляете? Разве вам можно будет что-нибудь поручить? - кипятился проектировщик-ас.
- А я, может быть, и не буду работать инженером, - сквозь слезы призналась Аллочка.
- Зачем же вы в таком случае пошли учиться в технический вуз? – наивно поинтересовался Юфит.
Аллочка в ответ только нервно передернула плечиками.
- Не "может быть", а дайте слово, что не будете...
- Честное слово, - всхлипывая, проговорила Аллочка, растирая кулачком мокрые щеки.
Юфит под честное слово поставил Головиной зачет, но этот эпизод вывел его из равновесия и дальше он повел себя непедагогично: шумно возмущался каждой грубой промашкой неопытных конструкторов, тяжело вздыхал, слушая не очень вразумительные ответы, так нажимал, ставя вопросительные знаки, что ватманская бумага не выдерживала. В такой-то неподходящий момент предъявил свою работу Юфиту Виталий Хрусталев. Преподаватель наметанным глазом окинул лист и лицо его, как опять-таки часто повторяет Селеневич за игрой в преферанс, стало продолговатым. На некоторое время он вообще потерял дар речи и только молча переводил оторопелый взгляд с чертежа на лицо Хрусталева. Игорь тоже заглянул в чертеж.
Это был первый проект, выполненный Виталием, точнее, кем-то для Виталия, без его, Зуева, участия. И то, что он увидел, заставило его съежиться, замереть, затаив дыхание, словно в ожидании выстрела. Чертеж представлял собой “полуфабрикат” со многими недоделками. В частности, на нем отсутствовала добрая половина таких важных с точки зрения конструктора деталей, как сварные швы. Многие линии обрывалась на полпути. Одним словом, было очевидно, что карандашом водила рука не только неискушенная, но и недобросовестная, что перечерчено все бездумно, без поня¬тия, наспех, лишь бы отделаться.
- Вы что, издеваетесь? - наконец выдавил из себя Юфит, багровея.
- Я болел... лежал в госпитале... - Хрусталев тоже покраснел.
- Вытащили пять осколков, без этого нельзя было носить протезы... И еще предстоит операция... специально отпросился на два дня, чтобы хоть кое-как доделать и сдать проекты... а их у нас сразу три, и все трудные, - жалостливо вступился Сережа Козаченко, которому еще предстояло сразиться с Юфитом. Эммануил Ефимович сразу остыл.
- Что это за каракатица? - он миролюбиво, даже с оттенком сочувствия ткнул карандашом в некую грибообразную фигуру с толстой короткой ножкой.
- Наверное, это болт, - не очень уверенно предположил Виталий.
- Какого диаметра?
Ответа не последовало.
- А еще тут что-то должно быть?
- Гайка, - зашипели со всех сторон. Юфит, вопросительно глядя на "автора", машинально продлил вниз ножку гриба и подрисовал гайку.
- Гайка, - подтвердил Виталий, и снова не очень уверенно.
- А где это "наверное" изображено на этой проекции?
Виталий скромно промолчал. После еще нескольких вопросов примерно такого же свойства Эммануил Ефимович, устало откинувшись на спинку стула и вино¬вато разведя руками, заключил:
- Извините, этот проект вам придется сдавать заведующему кафедрой. - Чувствовалось, что ему стоило немалых усилий сохранять видимостъ спокойствия.
- Почему же ты не пообещал, что не будешь работать строителем? - съязвил Игорь, когда они вышли в коридор, - специальность теперь у тебя есть... доходная... товар - деньги - товар...
Виталий вспылил, обругал бывшего друга-благодетеля крепким матом, даже для пущей важности палкой на него замахнулся. И сам же первый перестал здо¬роваться и разговаривать с ним.
“За что он меня так ненавидит? Ведь я, кажется, ему ничего хорошего в жизни не сделал”, - говаривал мудрый старец Крикун. Согласно этой формуле, у Виталия есть все основания ненавидеть Игоря лютой ненавистью. “Куда уж больше», - криво усмехнулся юноша, покосившись на Луняка и фиксируя очередное от¬крытие в науке человековедения, до которого, как ему представлялось, он дошел сам. То, что произошло у Игоря с Виталием, являлось мелким частным выражением всеобщего правила, характеризуемого народной мудростью: у каждой палки есть два конца, у каждой медали - две стороны. Другими словами, у каждого, даже самого благородного поступка помимо позитивного должен быть я негативный результат, помимо ожидаемых - и непредвиденные последствия. В анализируемом случае это правило проявилось следующим образом. В процессе тесного длительного общения с Виталием Игорь часто становился свидетелем срывов слабого телом и душой подопечного, о которых теперь самому Хрусталеву вспоминать неприятно и стыдно. Женитьба в общем пошла ему на пользу, он явно возмужал, окреп физически, обрел самоуверенность. Ему ни к чему ворошить прошлое. Кроме того, Игоря ведь не проведешь, ему не станешь задним числом доказывать, что ты герой, лихой перехватчик вражеских гранат, и что только тяжкое ранение, калейдоскоп госпиталей и фронтовая неразбериха помешали многочисленным наградам найти своего обладателя. Виден бывшему другу, что называется, невооруженным глазом и тот пресловутый каблучок, которым хваткая бабенка подавляет, парализует собственное "я" своего безвольного робота-марионетки. Вот, заключил Игорь, подоплека произошедшего, его материалистическая основа.
Не исключал "без вины виноватый" и таких факторов, как ревность со стороны Виталия и месть со стороны Наташи. Последнее приятно щекотало нервы, льстило самолюбию, распаляло воображение. На что способны отвергнутые женщины Игорь уже знал не только из литературы, но и испытал на себе. Он еще хорошо помнил очень болезненный в прямом и переносном смысле эпизод в московском трамвае, а ведь это была не месть, а только предупреждение, наказание за мальчишечью робость. По отношенню же к Наташе со стороны Игоря в последнее время наблюдалась явная холодность, неприязнь, едва замаскированные легким покрывалом сотрудничества на ниве сострадания. И он не ждал пощады. Как отомстит его бывшая избирательница человеку, по милости которого она “влипла”? Какой и когда нанесет удар? Конечно, предполагал Игорь, постарается придумать для него нечто соответствующее масштабу его личности, то есть архиковарное и смертельно опасное, как, например, древняя краса¬вица Эвтибида, погубившая отвергнувшего ее Спартака. Разумеется, Наташа, не обладающая остроумием и артистичностью Киры, будет действовать более топорно и прямолинейно. Накатает донос в райком партии, только, в отличие от Нины Филатовой, не как оскорбленная невинность, а как возмущенная патриотка из простой рабочей семьи. И будут люди на разных заседаниях снова дотошно копаться в его "персональном деле". Искать "материал" долго не придется. В компании бывшего подопечного и его жены Игорь не раз высказывал суждения, мысли и комментарии, за которые по нынешним временам и изрядный срок схлопотать можно. Игорь четко представил себе выступление Наташи в качестве свидетеля обвинения на суде над ним. Она объявляет, что хочет привести в подтверждение характеристики подсудимого, как противника советской власти, якобы рассказанный ей подсудимым анекдот контрреволюционного содержания, и публику удаляют из зала. "В связи с приближающейся 150-й годовщиной со дня рождения Пушкина, - обращается она с видом оскорбленной добродетели к судьям, - был объявлен конкурс на проект памятника великому поэту. Рассмотрев представленные варианты, жюри присудило три премии. Третью премию получила скульптура: молодой Пушкин на скамеечке в лицейском парке читает "Краткий курс Истории ВКП(б)". Второй премии удостоили проект, изображающий Сталина на скамейке в Горках с томиком Пушкина в руках. А победителем вышла скульптура Сталина с "Кратким курсом" в руках”.
В действительности этот анекдот не Игорь рассказал Наташе, а она Игорю в присутствии Виталия и его тетки, но вторая свидетельница, юрист по образованию, поклявшаяся говорить только правду, бесстыдно врет, а подсудимый, исполненный гордости и презрения к ничтожествам-клятвопреступницам, упорно молчит... Поразмыслив, Игорь заменил Наташу в роли клятвопреступницы, Виталием. Коварные хищницы редко в подобных ситуациях действуют сами. Кира избрала орудием своей мести случайно подвернувшегося в трамвае офицера, а Эвтибида - Марка Красса... Виталий врать не умеет. Он сбивается, теряется. Игорю ничего не стоит уличить его. Наверное, достаточно просто сказать: "как тебе не стыдно", и он признается, потому что бывший друг вее-таки еще, по оценке Зуева, не совсем скурвился и в глубине души сохранил остатки порядочности. Однако подсудимый не снисходит до препирательств и хранит гордое молчание...
Мила тоже в зале суда, и тоже молчит, пряча глаза. Мстить ей Игорю не за что, отвергнут он, а не она. Но и выступить в защиту бывшего любимого что-то девушке мешает... Собственно, выступить она и не может, она не в курсе обстоятельств дела. Игорь от нее и не ждет защитительной речи. Ей достаточно было бы вскинуть на него свои глаза, вдохновить, зажечь его, а дальше он сам бы справился. Но она прячется и не смотрит на него. "Мы только знакомы... как странно", - поется в песне. Что ж... За месяц "храброго страдания" он уже примирился с мыслью, что судьба "законно" поставила его на место, вытурила из чужих саней, в которые ему садиться не положено; почти свыкся с тем, что ему в жизни уготован неумолимым роком удел одинокого холостяка, и даже не без успеха пробовал отыскать в такой судьбе и таком образе жизни некое положительное начало.
И напарник у него есть: Миша Копельман. Однако роднит их в данном случае только отношение к ним рока. Ответная реакция у них разная. Миша малодушничает. Он счастлив, что ему досталось назначение на строительство Волго-Донского канала только потому, что это близко от Ростова, где он хоть изредка, хоть по большим праздникам будет иметь возможность лицезреть свою Дульцинею, которая, скорее всего, давно позабыла мариупольскую "блажь", преспокойно живет-поживает с законным супругом Люсиком и за все время ни разу о себе не напомнила. Зуев не таков. У него другая порода. Он противопоставит проискам судьбы твердость духа, мужество, стойкость, непреклонность. Конечно, это не очень легко и просто. Поначалу было особенно паскудно, но теперь уже легче, "кризис" позади, теперь наблюдаются лишь остаточные явления, причем не в виде горького сознания, что он покинут и одинок, а лишь неприятного осадка на душе оттого, что Голубки, особенно старшая, незаслуженно считают его “молодым стрекозлом”, морально нечистоплотным, легкомысленным учеником и последователем Станислава Селеневича. Способы доказательства обратного постоянно занимали его ум, преследовали его, не давали спать. Он находил все более убедительные опровержения, однако, это была отвлеченная игра ума, ибо он твердо решил, что никогда не снизойдет до объяснений и оправданий. Коль уж так случилось, значит, так тому и быть.
Иногда, впрочем, его одолевали сомнения, и в такие минуты он допускал, что Мила сама теперь горько сожалеет о том, что сгоряча "брыкнула ножкой", ждет и надеется на его инициативу, его мужское великодушие, что она готова по достоинству оценить и вознаградить его понятливость и благородство. Сердце его при этом млело, а собственная хваленая принципиальность представлялась верхом тупоумия. Объезжая на велосипеде площадь Дзержинского, он с опаской и тайной надеждой поглядывал на участок сада Шевченко, примыкающий к площади, ожидая увидеть знакомую изящную фигурку. В другие периоды Мила мнилась ему в объятиях счастливого соперника, подобно Кире и Галине, и тогда душа его кипела ревнивым огнем, он мстительно воображал себя не знающим поражений донжуаном, этаким шахом-султаном в окружении ждущих, податливых безликих женских тел. Однако эти видения быстро уходили, оставляя в душе осадок из сплава сладости и горечи. "Нет, я не Байрон, я другой..." - со вздохом констатировал он. На стезе “свободной любви” Зуеву с великим лордом не по пути. Он вместе с современным поэтом презирает тех, “... кто любовь, как мелкую монету, раздавал, не зная сам, кому”. Его оружие и, одновременно, бомбоубежище - работа, работа напряженная, трудная, вдохновенная и непременно очень важная. А если Мила когда-нибудь уви¬дит фамилию своего друга юности в списке лауреатов Сталинской премии или в списке избранных в Академию, и горько пожалеет о необдуманно содеянном когда-то, что ж, пусть пеняет на себя. Ты этого хотел, Жорж Данден!.. Ожидание большой работы будоражило, от нетерпения Игоря лихорадило. Наконец, дверь отворилась и появился Фастовский, пропуская впереди себя Гармаша. Вид у обоих был озабоченный. Увидев Игоря, Самуил Семенович виновато улыбнулся:
- Извините, еще минут десять... пожалуйста... Так получилось... Здравствуйте. Принесли? Хорошо. Подождите, пожалуйста, у меня срочное дело, я скоро... Постараюсь.
Последние слова относились уже не к Игорю, а к Саше Луковцеву, объявившемуся в комнате вместе с Ялыной, бывшим секретарем комсомольской организации архитектурного факультета. Луняк тоже, к удивлению Игоря (что могут интересного для ведущих сотрудников кафедры железобетонных конструкций принести “руководящие комсомольцы”, отнюдь не блиставшие знаниями?) заинтересованно повернулся к вошедшим:
- Ну-ну, показывайте. Самуил Семенович поручил мне пока с вами разобраться.
- Здоров, - удивленно уставился Луковцев на Игоря, - ты что здесь делаешь?
- Ничего, - буркнула будущая знаменитость и, показав недавним начальникам-общественникам спину, стала с преувеличенным вниманием рассматривать чер¬тежи на стене.
"Подумаешь, тоже еще... Что, я должен перед ними отчитываться? - кипятился Игорь, - Это я вправе спросить у него почему он не стесняется появляться здесь после того, что на cобраниях бил себя в грудь, призывая ехать на далекие стройки, говорил красивые слова про великую и почетную роль, выпавшую советским строителям - непосредственно осуществлять гениальные сталинские предначертания, про долг перед обществом, про счастье служить партии на самых трудных и ответственных участках, а сам, используя связи Мокритина в партийных органах, получил назначение в какой-то захудалый "топстрой", лишь бы в Харьков. Луковцев был в "зимнем потоке" и защищал дипломный проект в январе. Было негласное указание оказать честь комсомольскому вожаку и “организовать присутствие”. Большая аудитория была почти заполнена. Игорь со Славой тоже пришел, внимательно слушал, а сейчас не мог вспомнить что у него спрашивали и что он отвечал. Впрочем, может быть, ничего и не спрашивали. Дипломный проект оказался "рядовым": какой-то простейший одноэтажный цех. Так что в памяти остались только аплодисменты. А теперь, небось, "мылится" в институт, - догадался Игорь, и у него возникло такое чувст¬во, словно Луковцев, оттирая его, Зуева, локтями, нахально занимает место, предназначенное другому, несравненно более достойному. Как и в Харькове он, вероятно, остался вместо кого-то, кому это было крайне нужно. Во время весенней кампании назначений имя Луковцева в кулуарах постоянно склонялось и спрягалось, как пример лицемерия, карьеризма и несправедливости, поэтому его, скорее всего, и упрятали на время в “топстрой”, а не оставили в институте сразу, хотя для проведения “линии” он человек более чем нужный и подходящий. Особенно досталось бывшему факультетскому партийному, а потом общеинститутскому комсомольскому секретарю от Веры Васютиной. Ей действительно никак нельзя уезжать из города, ибо на ней большой дом держится, а предложили им с Володей Рассохиным Новосибирск. Помог случай, который, по теории вероятности, выпадает, наверное, не чаще, чем выигрыш ста тысяч рублей по облигации: в отделе руководящих кадров Министерства, куда Вера поехала искать правду, ей какой-то добросердечный чиновник сообщил, что в Москву как раз в эти дни приезжал выпускник Новосибирского института, получивший назначение в Харьковскую область на строительство газопровода, однако, помог этот счастливый случай пока только наполовину - одно назначение отменили, а второе, несмотря на наличие брачного свидетельства, еще висит в воздухе, и Вера добивается "свободного диплома".
Вера в последнее время в самодеятельности уже не участвовала, вместо нее другая эстрадница клеймила несознательных маменькиных дочек, несомненно, с одобрения, если не с подачи комитета комсомола слегка измененными словами известной песни:

Через год институт я кончаю,
Как уеду от мамы, не знаю…
Приходи свататься, я не буду прятаться,
Я невеста неплоха, ожидаю жениха…

Игорь еще раз с восхищением помянул Станислава Селеневича: он, не раздумывая, за себя и за Свету подписал первое назначение, которое ему предложили: в Челя¬бинск. Зуев поступит так же…
- Ну, так показывайте, - повторил Луняк недовольным тоном.
- Вот, - Саша разложил перед доцентом стопочку бумаг, - забили почти двести свай, число ударов на одну сваю составляет минимум восьмисот при весе бабы три и четыре тонны. При этом многие сваи так и не удалось забить на проектную глубину. Во-первых, грунт тяжелый а, во-вторых, прочность бетона больше, чем сто восемьдесят килограмм на квадратный сантиметр получить не удается. В результате головка сваи разбивается... Кроме того, один копер больше пяти свай в день забить не может. А нас сроки поджимают. В связи с этим возникло предложение заменить забивные сваи набивными. Заказчик в принципе согласен, но требует заключение института. Самуил Семенович обещал нашему управляющему...
- Да, он мне говорил. Так вы испытывали набивные сваи?
- Испытывали... то есть, что значит - испытывали? Сваи, как таковые, не испытывали. Как их испытаешь?.. Забили четыре трубы на глубину двенадцать метров, потом извлекли, посмотрели - стенки скважин вертикальные, не оплыли... вот акт... Что еще надо? Опустили в скважины арматуру и забетонировали.
- А кто знает, что там за бетон. Арматура ведь не позволяет уплотнить его как следует. За время полета с высоты двенадцать метров бетонная смесь расслаивается... Может, там сплошные пустоты. Нагрузят – свая осядет...
- Так потому ж мы и просим заключение института, – растерянно произнес Ялына.
- А о чем заключение? Бетона-то мы не видели... Быстрее, дешевле - все правильно. Но, может быть, там не бетон, а дерьмо... Извлечь надо трубу вместе с бетоном. Но у вас такой лебедки нет. Правильно? Тогда набивайте щебнем или грунтом, без арматуры, с хорошим уплотнением. Это и проще, и, возможно, даже надежнее, и это уже применялось. Это не мое предложение, а одного уважаемого московского профессора. Я тогда работал заместителем главного ин¬женера треста. Был аналогичный случай, вызвали именитого консультанта, он приехал и говорит: я разрешу вам грунтонабивные сваи вместо забивных, которые в ваш грунт идут плохо, вы выйдете из положения и не сорвете график строительства, и стоить это вам будет всего одну тысячу рублей наличными. Они мне сейчае очень нужны. Жена болеет, нужно подлечить на курорте... Не знаете, как оформить? Я научу, не впервой. Деловой человек... Это сразу после войны было... Подумали, согласились. Профессор дал заключение, замминистра Райзер утвердил, после этого рассчитались, я лично преподнес конверт...
- Ну, дайте заключение про грунтонабивные, - замялся Луковцев. – Только я, конечно, должен предварительно со своим начальством...
- Грунт - это уже не по нашей кафедре, - засмеялся Луняк. Игорь поспешно, не оглядываясь, вышел в коридор, ощутив себя лишним и чужим в этом обществе. То, что он услышал, не укладывалось в его сознании, представлялось противоестественным, извращением, как, например, гомосексуализм или садизм. Еще когда дают взятку для достижения каких-то своих личных выгод, для получения каких-то не причитающихся по закону благ, а берет взятку чинуша-бюрократ, жадина-держиморда или другой "пережиток" - это плохо, оба они, и берущий и дающий - преступники, люди нечистоплотные, морально опустившиеся, но это хоть можно понять и объяснить: там платят за риск или за сделку с совестью. А здесь за что? Институт и трест в одном министерстве находятся. Стоило управляющему трестом позвонить тому же замминистра Райзеру, с которым, конечно, хорошо знаком, и именитый ученый укатил бы вместо курорта в тюрьму. Но почему-то решили (подумав!) пойти на преступление. Значит, опять-таки, я чего-то недопонимаю... А Луняк тоже хорош... Неприятный тип, - заключил Игорь, - раз мог давать взятку, навернное, и брать смог бы. И тоже женой прикрывался бы... Убивать надо таких, чтоб не позорили имя ученого... или, для начала, кастрировать. Вот еще одно преимущество холостяков. Насколько спокойнее и легче было бы, к примеру, жить Пучкову, если бы он, волею судьбы, остался бобылем. Будь холостяком командир партизанского отряда на Днепропетровщине, возможно, не погиб бы отец Миши Копельмана.
Копельман-старший ушел в начале войны в истребительный батальон, потом, после долгих мытарств вышел из окружения, примкнул к партизанскому отряду. Немцы выследили жену командира, временами навещавшую мужа, и "накрыли" от¬ряд. Живым никто не ушел... Так что, уважаемая милая Голубка, как сказал поэт: “Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем, но пусть она вас больше не тревожит...” Внутренний альтер эго добавил к этому свой постскриптум: "Вам девятнадцать лет, у вас своя дорога, вы можете смеяться и шутить, а мне возврата нет, я пережил так много..."
- О чем задумался, детина? 3доров! - Игорь нос к носу столкнулся с Юрой Хазанским. - Уже выбрал, куда на практику?
Игорь пожал плечами и замотал головой.
- А ты?
- Хотел бы в Крым. Я там в прошлом году был. Очень даже неплохо, скажу тебе, провели время. Но сейчас мне надо быть здесь. Я на пороге важного события: женюсь... Вчера родители официально знакомились, а во вторник мы пойдем в ЗАГС документы сдавать.
Эта новость, которую счастливый жених, видимо, не в состоянии был держать в себе и спешил выплеснуть первому встречному, вновь разбередила сердечную рану Игоря. Он не смог спрятать кислую мину. Потом он легко представил себе прием, который его родители оказали бы Асе Зиновьевне, счастливые глаза Милы, и ледяной обруч сжал его сердце. Дала о себе знать (Игорь не преминул это отметить) и примитивная человеческая зависть. Немалым усилием воли он заставил себя разомкнуть губы и произнести приличествующие случаю слова: - Поздравляю... На ком-то из наших? Я ее знаю?
- Раю Карнаух знаешь?
- Ну, как же... Конечно. Рад за тебя. Еще раз поздравляю. А на практику, наверное, попрошусь опять в Институт сооружений. Там все-таки интереснее. И учишься чему-то полезному. А на стройке разве практика? Учишься жульничать, и больше ничего. Я в прошлом году в Мариуполе поработал на штатной должности мастера... Между прочим, Рая туда приезжала с Ильей Мироновичем нас инспектировать...
- Полезное дело, и совсем это не жульничество, а наука побеждать.
- Кого?
- Трудности.
- А откуда они берутся? Кто их создает?
- Обстоятельства.
- Профессор Одновол, Серафим Родионович, очень уважаемый мною человек и ученый, разработал прекрасную теорию преодоления трудностей. А его долбают в хвост и в гриву, вместо того, чтоб на руках носить, а теорию повсеместно взять на вооружение.
- Теория, друг мой, мертва... или сера, так, кажется, говаривал доктор Фауст, а дерево жизни вечнозеленое, - снисходительно-покровительственно проговорил Юра. – Только постоянно преподносит сюрпризы, и большей частью, малоприятные. Чтоб с ними как следует разбираться нужна не серая теория, а серое вещество в голове. - Юра довольно рассмеялся собственному каламбуру.
- Так ты что, вообще против теории в строительном производстве?
- Нет, почему же! Я не против теории вообще, я против пустозвонства, прикрытого термином “теория”. Расчеты зданий, мостов и так далее, должны базироваться на прочном теоретическом фундаменте. Между прочим, Илья Миронович очень хорошо отзывается о твоих способностях и считает, что ты в этом деле еще свое слово скажешь. Я тоже так считаю. Твое место здесь. Желаю успехов... А организация строительных работ - это не теория, а практика. Тут, как на войне, есть своя стратегия и тактика, есть свои закономерности, но очень много случайностей. В конце концов выигрывают бой не те командиры, которые лучше подготовлены теоретически, а те, которым удастся перехитрить противника, повести за собой бойцов, лучшие организаторы.
- А ты знаком с теорией Одновола? Там ведь тоже серое вещество учитывается. Только оно более рационально расходуется. Вместо того, чтобы разбрасываться, тратить серое вещество на то, чтобы на ходу без конца принимать решения, захлебываться и при этом неизбежно делать ошибки, не лучше ли заранее выявить узкие места и наметить, как их ликвидировать. В прошлом году я примерно полчаса просидел в кабинете главного инженера “Азовстальстроя”. Он со мной говорил минуты ири, а остальное время распекал по телефону своих подчиненных. И раз пять, если не больше, орал в трубку: “выгоню!” Они к нему за советом и помощью, а он им: “выгоню”, да еще с отборным матом. Где тут стратегия и тактика? Для чего тут серое вещество? Не руководители, а надсмотрщики с нагайками... Когда-то знаменитый наш военный хирург Пирогов говорил, что на театре войны успех санитарного дела решает не искусство врачей, а организация медицинской службы. По сути, то же самое применительно к строительному производству утверждает Одновол. И дает не¬которые общие рецепты.
- А сам твой Одновол что-нибудь стоющее построил?
- Домны... Не знаю... Дома... Сталинскую премию за что-то ведь получил. И докторскую степень.
- Домны, дома, - передразнил Юра. - Ничего не строил. И никогда ни за что не отвечал. А пре¬мии, знаешь... - Юра махнул рукой, - часто получают не те, кому следует, а те, кто так... сбоку-припеку... наловчились говорить и писать складно, туману напускать на ясный день, с начальством большим дружбу заводить... - На губах Юры заиграла снисходительно-ироническая усмешка превосходства взрослого, которому приходятся вести диалог с наивным ребенком. - Вот на “Запорожстрое”, когда тонколистовой стан пускали, поработал бы твой хваленый Одновол. Там был суточный график, последнее достижение науки по организации строительного производства, но это так... знаешь, как на фронте топографическая карта: она нужна, но не она решает. Главное, люди поворачивались, коллектив подобрался боевой во главе с Дымшицем, присланным из Магнитки, диспетчерская служба хорошо работала. Представляешь, полсотни разных строймонтажных организаций на одной площадке... Сначала американские консультанты приехали. Походили, значит, посмотрели, головами покачали: "по нашей науке на этой площадке строить нельзя". Шутишь, сплошная груда развалин на месте металлургического и коксохимического заводов... потом убрали и вывезли триста тысяч кубов завалов. Американцы по всем правилам науки сказали: "Стройте рядом, через десять лет построите". А Сталин сказал: "дудки, через три года построим". И построили. Каждый божий день должны были осваивать миллион рублей. Каждый день в полночь секретарь Запорожского обкома Брежнев докладывал сек¬ретарю цека Украины Кагановичу как выполнен дневной план, а тот Сталину. И не дай бог было сообщить, что что-то не выполнено. Каганович сказал Брежневу: "Пустите стан в срок, быть вам секретарем обкома, а может, и выше пойдете, не пустите - пеняйте на себя!"
- Так это ж то же самое “выгоню”. Оттуда идет, с самого верха. Даешь тонколистовой стан! Любой ценой! Не считаясь с потерями! Стратегия и тактика дубинки... а то и пистолета...
- Не скажи. Еще и крепко помогали. Было принято специальное решение: когда любой
завод в Союзе получал заказ для “Запорожстали”, он дол¬жен был в первую очередь выполнять
этот заказ. Директор завода сообщал в свой обком партии, когда он получил заказ, и когда его
выполнил. С момента поступления продукции на железнодорожную станцию за бесперебойную
доставку груза в Запорожье отвечал лично начальник дороги, а контролировал зам. министра
путей сообщения.
- Порочная практика, - отрезал Игорь. - Так страна при нашем абсолютизме может потянуть одну-две стройки за счет десятков других, причем с колоссальными убытками. Как раз тогда, когда в Запорожье строили под личным наблюдением Кагановича и Сталина тот самый цех, о котором ты говоришь, строители Донбасса сорвали пуск нескольких домен, прокатных станов, коксовых батарей и других важных объектов. Я могу это тебе подтвердить документально. Сам читал “для служебного пользования”. Для печати у нас всегда “все хорошо, прекрасная маркиза, дела идут и жизнь легка, ни одного печального сюрприза...” А при научной организации, когда командуют не секретари цека и обкомов, а специалисты своего дела, вооруженные теорией – все стройки работают ритмично, причем с наименьшими затратами и максимальной пользой... А, между прочим, ты откуда знаешь, что говорил Каганович секрета¬рю Запорожского обкома? Ты что, за ширмой прятался? - Теперь Игорь испытывал чувство удовлетворения и превосходства, одновременно прикидывая, к какому классу отнести Хазанского - к врагам или заблуждающимся, которым незримо адресовал Одновол, разговаривая с Игорем, свои аргументы в пользу теории потока.
- Значит, знаю, раз говорю.
- Откуда?
- Так...
- А все-таки?
- Отец там работал... Отсюда послали. Двенадцать часов в день – это была норма. А порой и больше. Между прочим, орден получил.
- Вот видишь, твоего отца с места сорвали, а тут его работу без присмотра оставили, могли что-то напартачить. Условий нормальных там ему, я почти уверен, не создали. И вообще, разве можно постоянный аврал возводить в норму? Это издевательство над кадрами, которые, как известно, решают все. И насчет наград ты что-то загибаешь. Как своим, так все правильно, по заслугам, а как другим, так ни за что, по блату... Ну да ладно, что это мы сцепились с тобой, как петушки, - спохватился Игорь, перехватив гневно-колючий взгляд Юры.
- Ладно, - примирительно проговорил Юра, - я пошел. Бувай...
- Давай, - разрешил Игорь, которого распирало от упоения “бездны мрачной на краю”, а сам рванулся в противоположную сторону. Он раздувал ноздри, как гончая, выпущенная на дичь, он мнил себя в этот момент отважным разведчиком, заброшенным в тыл врага с важнейшим заданием - найти и обезвредить матерого предателя. Только что проведенная операция по проверке одного из подозреваемых в фискальстве представлялась ему блестящей. Если в тот раз на него донес Мокритину Хазанский, он непременно выдаст себя, ибо такой материал, как только что подкинул ему Игорь, он, конечно, не упустит. О последствиях "проверки" Игорь не думал. Для него сейчас не было более важной цели, чем выявить и наказать кляузника. Он четко представлял себе, как все это произойдет: в большой аудитории перед лекцией Игорь отхлещет его, приговаривая с интонацией артиста Мордвинова почти по Лермонтову: "...Ты сволочь и подлец, и я тебя отмечу, чтоб каждый почитал с тобой обидной встречу..." А если такой расправы заслужит Хлзанский, надо постараться, чтоб это произошло в присутствии Раи Карнаух. Это будет высшее наслаждение. Триумф! То, что потом свидетели будут вспоминать до старости! А дальше - будь что будет. Хоть за решетку.
- Язык мой - враг мой, - проговорил Самуил Семенович, поровнявшись с Игорем. - Еще древние говорили: "Много умеет тот, кто умеет молчать”.
Игорь открыл рот, пораженный столь явным проявлением не признаваемой им телепатии. "Упоение в бою" сменилось ощущением беззащитности и робости пе¬ред всевидящим магом-чародеем.
- Опытный педагог, толковый инженер, человек порядочный, - продолжал между тем Фастовский, - хотели было совсем из института уволить. С трудом оставили, но не преподавать, а перевели в научно-исследовательский сектор... говорят, временно, но сколько это - временно...
- Это кто? - насторожился Игорь.
- Гармаш, Александр Ильич. Взялся критиковать Лолейта за использование теории Консидера... это тоже было ни к чему, давно пройденный этап, а заменил одного иностранца другим - Сен-Венаном, а потом еще пустился доказывать, что способ расчета железобетонных конструкций по критическим напряжениям предложил вовсе не Лолейт, а профессор Штаерман, а Лолейт будто бы даже поначалу к этому предложению отнесся отрицательно... Вообще-то он, положа руку на сердце, не совсем неправ, но...
У Игоря отлегло от сердца. По крайней мере, ушел суеверный страх, ощущение, что он разговаривает с доктором не технических, а оккультных наук.
- Профессор Крикун из мединститута по такому поводу сказал бы, что язык может довести не только до научно-исследовательского сектора, но до самого Киева, - осмелился пошутить юноша.
- Это не в том смысле, - отмахнулся Фастовский.
- В том. Исай Борисович всегда в подобных случаях приводит в пример Пирогова, которому, несмотря на то, что он был великим хирургом, "язык" не позволял долго задерживаться на одном месте и, наконец, "довел до Киева"...
Самуил Семенович внимательно посмотрел на Игоря и ничего не сказал. Перед дверью большой комнаты кафедры, а потом кабинета заведующего Игорь останавливался, пропуская старшего, но Самуил Семенович подталкивал его вперед и гость проходил первым на виду у Луняка, Луковцева, Ялыны и еще двух сидящих за столами преподавателей.
Так называемый кабинет Фастовского представлял собой крошечную выгородку из общей комнаты. Здесь стоял письменный стол, покрытый толстым стеклом, кресло с потертой обивкой и два венских стула для посетите¬лей. Книжный шкаф в кабинете не уместился, и его заменяли две прибитые к стене полки из некрашеных строганых досок. Аккуратными стопками книги лежали на столе и на подоконнике. Рядом с книжной полкой на стене висел отрывной календарь. На столе, придавленные пресс-папье, покоились исписанные мелким бисером с формулами страницы.
- А какое касательство вы имеете к профессору Крикуну? - негромко спросил Самуил Семенович, усаживаясь в кресло и указывая Игорю на стул.
- Прямое... то есть не я, а отец...
- Доктор Зуев? Это ваш отец?
- Мой.
Фастовский помолчал, всматриваясь в черты студента.
- Знаю, знаком даже. Приходилось... руки золотые. Он уже защитил докторскую? Слышал, что должен был.
- Да, недавно.
- Очень хорошо. Передайте ему, пожалуйста, мои искренние поздравления. Он должен помнить... А ваша мать? Тоже медик?
- Да, в Стоматологическом, ассистент... пока.
- Зуева?
- Ломазова. На кафедре хирургической стоматологии.
- А, тоже слышал, тоже, говорят, специалист превосходный, но лично не приходилось... в последнее время господь миловал. У меня с сотрудником их кафедры до войны... доцент был такой, Лазарь Исаакович...
- Он и сейчас есть. Кример.
- Так вот... зуб однажды так разболелся... места себе не находил, за ночь ни на минуту не прилег. Курил, полоскал рот, прикладывал горячее и холодное. Ничего не помогало. Еле дождался открытия поликлиники. Прибежал: спа¬сите, сил больше нет моих терпеть... Посмотрел. Надо, говорит, удалить. Ну, что ж, надо так надо. Сел я в кресло и наблюдаю, а доктор на моих глазах вытаскивает из ящика инструменты: вытащил круглые щипцы, посмотрел на свет и положил на стеклянный столик, вытащил плоские длинные щипцы, тоже проверил на свет, и тоже положил рядом, потом долото, молоток, изогнутую такую ковырялку, не знаю, как она называется, - Фастовский выразительно показал, как выковыривают зуб, - чувствую - внутри все холодеет, а боль вроде утихает. Прислушиваюсь внимательно: почти совсем уже не болит. Выж¬дал момент, когда Лазарь Исаакович куда-то отвлекся и тихонько-тихонько - домой. Чудеса, да и только. Потом, когда опухоль сошла, его подлечили, а уже в эвакуации коронку надели. До сих пор... Так вы, следовательно, из семьи медиков? - сам себя перебил профессор.
“Что ему от меня надо? - недоумевал Игорь. - Может, ему нужно составить блат к отцу, так прямо и сказал бы. Зачем тянуть?” Игорю такая напрасная трата времени казалась глупой и ничем не оправданной, но в то же время он испытывал и некое злорадное удовлетворение от сознания, что видный ученый, входящий в первую пятерку железобетонщиков страны, болтает с ним как с рав¬ным, заставляя ждать за дверью доцента и двух в недавнем прошлом больших по институтским масштабам общественных начальников.
- У меня и дед был медиком, фельдшером, - поддержал он беседу, и уже собрался было рассказать подробнее про деда Васю, но Фастовский успел раньше:
- А вы сами-то почему в таком случае не пошли по медицинской линии?
- Что-то не влекло. – Игорь пожал плечами. - Я в школе естествознанием особо не
интересовался, сверх того, что задавали, никогда ничего не делал, гербарий не собирал, не
возился с насекомыми и животными. И вид крови на меня действует. В госпитале насмотрелся,
а привыкнуть не могу.
- А чем иитересовались сверх программы?
- Физикой, математикой... задачками всякими. Кабинетов у нас в школе тогда не было. И вообще, я руками мастерить не очень.
- Не левша, следовательно?
- Нет. Вот брат мой младший, в восьмой класс перешел, физикой страшно увлекается, но не задачками, а приборчиками, вечно что-нибудь паяет, приемник сам собрал, вся комната железками и проводами завалена... И еще я в школе... да и потом немного историей интересовался. Между прочим, родной брат от¬ца по образованию инженер механик, сейчас в Москве в Совете Министров, а родной брат матери читает политэкономию в военной академии в Ленинграде.
- Понятно. Следовательно, математику, физику и историю. Забавно... Каким же образом вы оказались здесь?
- Случай. Я собирался в Авиационный или в Электротехнический. Но Алексей Леотьевич Пучков - Игорь поднял на Фастовекого глаза, безмолвно спрашивая, нужно ли пояснять, кто такой Пучков, и Фастовский тоже глазами ответил, что не нужно, - с которым я из Москвы ехал в одном купе почти четыре года назад...
- Обратил вас в свою веру, - закончил за Игоря Самуил Семенович. - Да, случай в нашей жизни играет не последнюю роль. Жуковский, например, отец русской авиации, после окончания Университета почему-то поступил в Петербургский институт путей сообщения, но, к счастью для русской авиации, провалил¬ся на экзамене по геодезии. А если бы не провалился? Даже трудно себе пред¬ставить, что если бы не огорчительный для него в то время случай, он мог бы не сделать всего того, что сделал, а строил бы где-то дороги, может быть в таких условиях, где он не имел бы возможности проявить свои выдающиеся способности. И еще невоспитанные люди, чего доброго, смеялись бы над ним, потому что среди них он был бы белой вороной, да к тому же он был очень рассеянным... Этим я хочу подчеркнуть, что очень важно, особенно в науке, в самом начале правильно выбрать свой путь, свое поле деятельности, сооб¬разно особенностям своей натуры и образу мышления. Академик Павлов обнару¬жил, что люди бывают или преимущественно художниками, или преимущественно мыслителями, то есть одним для творчества нужны непосредственные раздражители, идущие от окружающего мира в наши органы чувств, другим достаточно косвенных, словесных или еще каких-нибудь условных раздражителей. Одни создают произведения искусства, другие развивают науку, у одних это проявляется более ярко и они точно знают, куда влечет их жребий, у других менее ярко, и тогда бывают ошибки, которые иногда удается исправить, а иногда так до конца жизни и не удается, и мы порой даже не подозреваем, какой артист или ученый похоронен под личиной инженера или бухгалтера. Примеров тому много. Академик Иоффе, скажем, в отличие от Жуковского, окончил Петербургский технологический институт и еще в студенческие годы строил мосты и промышленные здания. Но влекла его физика. И он в сложных условиях царского режима дей¬ствовал целеустремленно и нашел способы и пути для достижения своих целей. А известный наш певец Борис Гмыря, прежде, чем пойти учиться в консерваторию, закончил наш институт. Случай? Беспечность? Непродуманный шаг? Молодость? Или позднее проявление дарования?
- Есть и более близкий пример, - вставил Игорь, - Юрий Божич, в одной со мной группе занимался. Он на третьем курсе почувствовал влечение к геологии, бросил институт и уехал в Сибирь...
- Я считаю, правильно сделал. Конечно, затрата на обучение людей, необдуманно выбравших специальность - это издержки, бросовые средства. Но нес¬равненно больший вред и государству и людям приносят нерешительность или наплевательское отношение к самим себе.
У Игоря заныло под ложечкой. Сомнения в правильности выбранной специальности, ощущение обидной несвободы выбора, западни, расставленной коварным вербовщиком темному аборигену, сдавило горло. Не тратит ли он впустую лучшие годы? Не переметнуться ли, пока еще не совсем поздно, в Университет на отделение атомной физики? У него, Игоря Зуева, таких ограничений, какие пришлось преодолеть академику Иоффе, нет, если, конечно, он не значится в каких-то списках, как возможный агент иностранных разведок. А в специалистах-атомщиках нужда сейчас, видимо, большая. Игорь недавно поймал по приемнику отрывок передачи на английском языке о том, как специаль¬ная команда в составе передовых частей американских войск рыскала по Германии в поисках атомных секретов. Американцы собрали всех крупных физиков, бежавших от Гитлера. А нам рассчитывать не на кого. Надо самим, своими силами создавать бомбу, пока американцы не применили ее против нас...
Игорь тут же вообразил себя спасителем Родины, изобретателем советской атомной бомбы, во сто крат более мощной, чем хваленая американская... Вместе с тем, ему почему-то уже жалко было расставаться с Фастовским, профессор пока удовлетворяет его эталону специалиста и человека. Здесь у Зуева уже есть имя, авторитет, и он уже выбрал себе амплуа: синтез Пучкова и Пивоварова. Нужно ли от добра искать другого добра?
"Вот это и есть та самая нерешительность", - поддел "двойник".
- Значит, мастерить вас не привлекает? - прервал Самуил Семенович полемику Игоря с внутренним контролером. – Резать, пилить, паять, собирать - нет. А задачки - да! Вот если бы случай все-таки привел вас в мединститут... пред¬ставьте себе... Какую бы вы медицинскую специальность предпочли - хирурга, терапевта, невропатолога?
- Я бы перешел в другой институт. Врач из меня не получился бы. Между прочим, Исай Борисович Крикун говорит, что немцы делят хирургов на две категории: на хендхирургов и копфхирургов...
- Отлично, - похвалил Фастовский, - в связи с этим я хотел бы подчерк¬нуть, что такое деление правомерно и по отношению к инженерам. Хм... копф-инженер... Кстати сказать, математики, физики, историки то¬же бывает разные. Не в смысле способностей, эрудиции, знаний, а в смысле стиля, что ли, как в литературе, скажем, есть романтики. У каждого своя манера работы, свой почерк. Свой образ, строй мышления. Среди математиков, к примеру, есть люди чисто аналитического склада. Для них в первую очередь важны логические соотношения, выраженные в символической форме, а не практические приложения формул. Иногда даже, как говорил Максвелл, картина конкретной реальности не помогает, а мешает их рассуждениям. Таким, например, был Чаплыгин. Есть и у нас, в нашем институте, один ярко выраженный научный работник такого типа, - улыбнулся Фастовский. - Он говорит: "не надо мне рисовать конструкцию, запишите только граничные ус¬ловия..." А Жуковский был геометром. Между прочим, излагая результаты своих работ, он умел обходиться без формул даже в тех случаях, тогда другой на его месте обязательно понесся бы на математических парусах. Ломоносов тоже почти никогда не прибегал к математике. Хочу еще подчеркнуть, что аналитик, теоретик - не значит вовсе затворник, человек, отрешенный от жизни. Такие великие теоретики, можно сказать, философы, как Лобачевский, Чебышев, Чаплыгин были, кроме того, способными организаторами, администраторами, хозяйственниками. А есть категория ученых - их подавляющее большинство - которые стремятся во что бы то ни стало довести свою идею, свою теорию до практического воплощения. Дело, как говорится, вкуса. И тот и другой тип ученого нужен и полезен для развития науки и цивилизации вообще.
Суть, смысл всякого творчества состоит, как правило, из трех основных этапов: наблюдения, догадки и проверки. Люди, способные к этому, не могут, не должны, не имеют права не заниматься наукой или искусством, потому что в этом источник прогресса. Это их священный долг и обязанность перед Родиной, человечеством вообще. В древности, да и в средние века еще ученые обычно не снисходили до практических дел. Уделом науки были небесные светила, магия чисел, вещи "бестелесные и умопостигаемые", как говорил Платон. Техника обходилась без науки. Но уже и тогда были ученые, которые не чурались практики, ученые-инженеры в самом настоящем и высоком значении этих слов, и среди них такие титаны, как Архимед и Леонардо да Винчи. Их творчество, их жизнь в науке - это не только величайшие достижения, вершины, гениальные открытия, но и ломка традиций, предвосхищение того века, когда развитие промышленности, "мануфактуры" заставило науку повернуться лицом к технике... Ученый-инженер, ученый-изобретатель отличается от инженера-практика или просто талантливого изобретателя тем, что первым подвластен научный, в частности, математический анализ поставленной задачи, оценка общих закономерностей. Они могут быть больше уверены в том, что нашли оптимальное инженерное решение. Поставить инженерную практику на научную основу - вот долг научных работников, избравших сферой своей деятельности прикладные дисциплины, в том числе строительство. Это и есть "копф-инженеры". Однако, если математика, физика и... история, то почему вы все-таки с самого начала ориентировались на технические вузы, готовящие инженеров, а не на университет, выпускающий "чистых" математиков, физиков и историков?
Фастовский замолчал и уставился своими выпуклыми голубыми глазами на подавленного и очарованного студента. Игорь тоже молчал с видом экзаменующегося, которого простой вопрос поставил в тупик.
- А по дому у вас какие-нибудь обязанности есть, или вы живете как квартирант, только что за квартиру не платите? - неожиданно переменил тему Фастовский.
- А как же...
- Какие именно?
- Посуду помыть, пол натереть, магазины... иногда, - перечислял Игорь, не понимая, куда профессор клонит.
- Посуда из рук часто падает?
- Пока не случалось.
- Если пробка в счетчике сгорит, плитка, утюг - кто чинит?
- Теперь больше Костя, а раньше или отец, или я.
- Вот вы испытывали струнобетонные шпалы. Этот процесс вам нравился? Получали вы удовлетворение от удачно поставленного опыта? Думали о нем потом? Интересно было узнать, чем это кончится? Появлялось желание что-то выяснять дополнительно? Почитать? Обдумать?
Игорь молча утвердительно кивал головой.
- Вы как себя считаете, наблюдательным человеком?
- По-моему, ничего.
- А в чем это выражается?
- Дорогу легко запоминаю, лица, одежду... Изменения замечаю.
- Это хорошо, очень полезно... Вернемся к случайностям. В последнее время я стал часто задумываться над тем, каким образом сам процесс "подбора и воспитания", как пишут в газетах, научных работников поставить на научную основу, чтобы не отдаваться на волю слепого случая. Это тем белее важно именно сей¬час, ибо ход развития таков, что чем дальше, тем больше потребуется научных работников и тем более квалифицированных, "быстрых разумом". Превзойти зарубежную науку не так просто. Тут одних призывов, заклинаний, резолюций и приказов недостаточно. Нужна продуманная система, и в первую очередь, сис¬тема отбора людей в науку и их подготовки и обучения. В науке, как нигде, кадры решают все. Здесь знания, в первую очередь, конечно, руководителя всей работы и отдельных частей, интуиция, наблюдательность, искусство подготовки и проведения эксперимента, иногда просто умение с неожиданной стороны взглянуть на уже известные и давно знакомые вещи - это на девяносто процентов гарантия успеха. Галилей, к примеру, наблюдая за покачиваниями люстры во время богослужения в Пизанском соборе, и отсчитывая при этом удары пульса на своей руке, вывел простую, известную теперь всем ученикам формулу для частоты колебаний маятника. Вообще, научным работником, хорошим, конечно, как хорошим певцом, художником, поэтом, надо родиться. Абстрактных способностей не бывает, а есть способности музыкальные, художественные, литературные, математические, спортивные, организаторские... Но задатки могут не получить развития, а могут при соответствующих обстоятельствах развиться вширь и вглубь. Поэтому мне понравилось, что вы из ученой семьи. В ученой семье сама атмосфера, интересы, разговоры, круг знакомых должны способствовать выявлению, проявлению и развитию способностей. Ибо, как говорил Ньютон, в обучении примеры важнее правил. Прежде всего, у человека должна быть от рождения, как мы говорили, "ученая косточка". Но как ее распознать вовремя и развить, а не загубить - вот вопрос вопросов. Говорят, знаменитый одесский педагог Столярский, учитель Давида Ойстраха, Буси Гольдштейна, Миши Фихтенгольца и других выдающихся скрипачей, обладает особым даром обнаруживать у босоногих мальчишек “талантики в глазах”. Но ведь и здесь царствует случай: учитель и ученик должны встретиться, столкнуться лицом к лицу. А если будущий Ойстрах живет в Ленинграде или в Омске? А если в деревне?
- Школа, - безапелляционно изрек Игорь. - У моего брата в младших классах была учительница... сейчас ее уволили, потому что она оставалась при немцах. Она не из педагогической семьи, а из бывших домработниц, и вообще не шибко грамотная. Но у нее такой подход был к ребятам, что они перед ней сами раскрывались, каждый старался показать, на что он способен. Костя мой...
- Я говорю не вообще о специалистах, а о научных работниках, - уточнил Фастовский, - а в принципе ваша схема верна: в школе должна проходить пер¬вая стадия отбора, первое сито, так сказать - кого в музыку, кого в технику, кого в спорт. У нас, правда, формально профессионального спорта нет, но это не суть важно... Потом постепенно каждый должен пройти еще через несколько сит: кого на скрипку, кого на флейту, кого на математику, кого на химию, кого в футбол, кого в бокс, а дальше еще дополнительно сужая круг. Кто-то установит рекорд в беге на длинные дистанции, кто-то на короткие, кто-то станет классным вратарем, кто-то левым краем... это уже дело тренеров и научных руководителей - распознать склонности, индивидуальные особенности организма, характера, мышления...
- Прежде всего, отбор надо делать среди тех, кто собирается в педагогические вузы. Чтоб знали и любили свое дело, чтоб не калечили детские души...
Игорь настроился поразить профессора эрудицией и манерой мышления, глубиной проникновения в суть явления, умением творчески применять метод диалектического материализма. Он уже видел перед собой построенные по его проекту просторные школы с большими хорошо оборудованными кабинетами и преподавателями, которых допускают к проведению занятий только после того, как они пройдут соответствующий фильтр и сдадут экзамены по специальной программе. По его, Зуева, предложению в школах допускается использование придуманных американцами хитроумных машин для объективной оценки знаний учеников, выявления их склонностей и способностей.
- Вопрос, конечно, крайне интересный и важный. И начинать следовало бы именно с реформы народного образования, ибо там создаются, образно говоря, средства производства, а производство средств производства, как известно, решает успех дела в промышленности... Боюсь, однако, что мы с вами недостаточно подготовлены к тому, чтобы квалифицированно давать советы специалистам из Академии педагогических наук. Думаю, нам целесообразнее найти приложение своим силам и способностям в области строительной науки. Здесь тоже нерешенных проблем достаточно. И здесь, льщу себя надеждой, мы сможем принести кое-какую пользу. Если вас заинтересует, в частности, чем я занимаюсь, каков круг моих научных иитересов в данное время, я вкратце и в самых общих чертах изложу их вам.
Игорь всем своим видом изъявил готовность слушать и внимать.
- Если попытаться классифицировать эту работу, то есть отнести ее к определенной сфере научной деятельности в соответствии с принятым делением обще¬го процесса познания окружающего нас мира на отдельные дисциплины, то можно сказать, что я работаю в области физики, физико-химии, механики и материаловедения. - Самуил Семенович сделал паузу, давая возможность юноше переварить услышанное. - Если же попытаться сформулировать суть, основное содержание и цель работы, то она состоит в разработке теории деформации бетона, или, другими словами, в составления таких общих соотношений, которые в современной литературе носят название уравнений механического состояния материалов, или уравнений деформации материалов. Само собой разумеется, что, памятуя о практическом приложении теории, надо заботиться о всемерном упрощении уравнений, что должно быть достигнуто при сохранении их достаточной общности и достоверности, применением обоснованных допущений.
Игорь напряженно, задерживая дыхание, следил за движением полных, мягко очерченных губ профессора, чувствуя, как зажигает и увлекает его внутренняя мощь и железная логика суждений, глубокое проникновение в тонкости вопроса и заражающая убежденность речи, как возникает в коморке окрыляющая атмосфера подъема, сладостное сознание сопричастности важному большому делу. В свою очередь, пытливая мысль, окрыленность и жажда познания в горящем взоре юноши, распаляла Фастовского. Он разошелся не на шутку, его острые критические стрелы беспощадно разили незадачливых коллег, допускающих ужасную путаницу даже в терминах, не говоря уже о существе, где предпринимаются жалкие попытки, по его словам, изобретать для описания процесса деформации материалов всякого рода формальные, только внешне наукообразные соотношения, лишенные на самом деле физического смысла.
- Я пытаюсь, как вы уже, наверное, догадались, развить и довести до практического применения общие идеи моего учителя, изложенные в его книге, которую, как я к своему удивлению и удовлетворению обнаружил, вы прочитали. Но возникает принципиальная дилемма: следует ли в дальнейшем развитии строительной механики идти по пути отыскавия строгих в математическом отношении решений, или идти по пути так называемых приближенных решений, учитывая, однако, при этом действи¬тельные свойства материалов. По моему глубокому убеждению, единственно пра¬вильным и приемлемым для практики является второй путь, ибо никакая строгость математического решения не избавит нас от серьезных ошибок и не приблизит к действительности, если исходные данные о нужных нам свойствах материалов не будут базироваться на твердой и надежной экспериментальной основе. Как видите, - профессор хитро улыбнулся - поле деятельности для любителя физических и математических упражнений безбрежное.
Фастовский замолчал, вопросительно глядя на Игоря, а тот пытался что-то сказать, но у него пересохло в горле и, он талько согласно заморгал гла¬зами.
- Программу основных первоочередных опытов, рассчитанных на два-три года, я составил, а кое-что уже и сделал. Но это только первые шаги. Для развития работы мне очень не хватает надежных толковых помощников, то есть, конечно, несколько человек уже работает, но нужно значительно больше, поэтому, в частности, я хотел бы просить и вас помочь мне в моих исследованиях. Ваш, пусть пока небольшой опыт в технике эксперимента, ваше отношение к учебе, ваши способности и склонности – это именно то, в чем я сейчас остро нуждаюсь. Не исключено, что я тоже смогу быть вам полезен. Как видите, я с вами совершенно откровенен...
Игорь покраснел и снова, не в силах выдавить из себя приличествующие слу¬чаю слова благодарности и радости, только по-дурацки закивал головой и заморгал, ощущая, как предательский ком подкатывается к горлу.
- Вообще, должен сказать, узловой запрос всякого исследования - это методика. Именно в методике чаще всего заключаются главные ошибки, корень всех заблуждений, неправильных выводов и даже иногда жизненных, личных трагедий. Взять Ньютона. Он пропустил сол¬нечный луч через малое отверстие в ставне, поставил на его пути стеклянную призму и открыл спектральное разложение света. Гениально просто. Вот вам типичное: догадка, гипотеза, проверка... А Гете... да, тот самый Гете, автор "Фауста" и "Вертера"... он помимо поэзии серьезно занимался многими вопросами естествознания, эксперементировал, писал научные труды и кое-чего достиг, в частности, первый обнаружил у человека межчелюстную кость... ваша мама, конечно, знает это лучше. Гете, безусловно, был личностью выдающейся, очень одаренной и сложной... Так вот Гете тоже занимали вопросы разложения света, и опровержение ньютоновского учения он считал целью своей жизни. А началось все с ошибочной методики. Ему не удалось разложить луч света на составные части, вместо спектра он увидел черные и белые пятна, окрашенные лишь там, где они соприкасались. Отсюда он сделал неверный вывод, будто все цвета возникают в результате смешения двух основных цветов - белого и черного. Явления природы, казалось, подтверждали такой вывод: солнце, затемненное облаком, представляется желтым, дым в лучах солнца приобретает голубой оттенок, и так далее... Гете потратил бездну времени и сил, провел массу опытов, стремясь обосновать и подтвердить свое "учение о свете", которое он ставил выше "Фауста". Но ошибка в методике была роковой. Жизнь, время рассудили гениев, каждому отвели свое место в Истории.
Между прочим, надо подчеркнуть, что поэты, художники, композиторы, выдающиеся, конечно, оставляют в истории более глубокий след, чем ученые. Научная ценность той или иной работы быстро стареет. Кроме того, каждая работа всегда вытекает из предыдущих и, в свою очередь, дает пищу последующим. Это как бы кирпичики, из которых складывается здание науки в целом. Тут даже авторство часто трудно определить. И, хотя ученых-классиков мы тоже не забываем, в подавляющем большинстве случаев их труды имеют теперь чисто историческое значение. Другое дело - классические произведения литературы и искусства. Они доходят до нас, так сказать, в первозданном виде и волнуют последующие поколения не меньше, а часто и больше, чем современников. Однако не всем дано быть Толстым или Рафаэлем. Каждому, как говорится, свое. Но все это так... небольшое лирическое отступление.
Кстати, насчет Истории. Железобетон тоже еще ждет своего историка. Франция, к примеру, в этом году отмечает столетие своего железобетона, Англия - через пять лет. А Россия? Для любителя истории, можно сказать, поле целинное... А, возвращаясь к исходной мысли, хочу подчеркнуть, что помочь молодому исследователю правильно выбрать методику, предостеречь от ошибок в этом основном элементе всякого исследования - святая обязанность научного руководителя. И еще, с моей точки зрения, главная и непременная его обязанность - указать студенту, в будущем, может быть, аспиранту, пе¬редний край науки в данной области, указать рубежи, которые уже взяты, и те, где в ближайшее время и в перспективе можно ожидать наиболее интересных ре¬зультатов, научить научно, организованно мыслить... Говорят, если у знаме¬нитого Резерфорда начинающий ученый спрашивал, чем ему лучше следует заняться, великий физик выставлял его за дверь, то есть он считал, что к нему в ученики может набиваться только человек с собственными идеями. Я лично так не считаю. Я считаю вполне допустимым, и мне даже было бы очень приятно, если бы мои молодые коллеги поначалу разрабатывали... творчески разрабатывали, не механически, не по-рабски - я подчеркиваю - мои идеи. Это, конечно, не исклю¬чает того, что в дальнейшем наши взгляды по тем или иным вопросам могут не совпадать, что мы можем идти в науке разными путями. Во всех случаях, я думаю, этап совместной работы будет взаимно полезным...
Кстати, должен ска¬зать, что у нас... я имею в виду по сложившейся практике, роль и функции на¬учного руководителя те, кто по должности, так сказать, приставлены к науке, понимают неправильно. Прежде всего, в отличие от Резерфорда, я не всегда во¬лен сам выбирать себе учеников... законных я имею в виду, аспирантов. И не всегда вообще, между нами говоря, у меня есть выбор. А план есть. Вот и приходится часто гово¬рить молодому коллеге: "прочти это, расскажи мне, потом прочти это и тоже расскажи, потом сделай образцы такие-то, испытай их так-то, при этом запиши то-то и то-то, потом построй график в таких-то координатах, только, упаси боже, не старайся подогнать, выровнять и так далее, а как есть на самом де¬ле... Так можно руководить лаборантами, даже не техниками. Что из такого в результате получится? Кандидат наук - может быть, деляга от науки - тоже, но научный работник - нет. Недаром аспиранты самокритично шутят: "ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан". Зато так начальству спокойне, план выполняется, и качество диссертаций в массе своей приличное, потому что отвечает на¬учный руководитель, спрос с него, и если подопечный писать не умеет или не хочет, что тоже случается, пишет он сам. По этому поводу тоже анекдот есть, и довольно жизненный: "Спрашивают, почему кандидатские диссертации лучше докторских? И отвечают: Потому, что кандидатские диссертации пишут доктора, а докторские - кандидаты"... На докторские диссертации пока, к счастью, такого жесткого плана нет...
Итак, первое, - Фастовекий загнул па¬лец, - это указать путь. А второе - мобилизовать на выполнение, как у нас любят говорить, или иначе и, может быть, точнее, высвободить скрытую энергию в душе аспиранта-соискателя. У академика Павлова хорошо сказано в его так называемом завещании, какими принципами должен руководст¬воваться начинающий научный работник. Это последовательность в накоплении знаний, то есть не спешить делать каждый последующий шаг, пока не осмыслил предыдущего. Это стремление как можно глубже проникнуть в суть явления. Это скромность... тут дело относительно ясное. И, наконец, это страсть. Павлов пишет, что наука требует от человека всей его жизни. Это трудный хлеб. Помните слова Маркса о том, что у входа в науку, как у входа в Дантов ад, должно быть выставлено требование: "здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета". Все это, разуме¬ется, правильно. Только как воспитать у молодого ученого эти качества? Как помочь полностью раскрыться его задаткам? Вот в чем вопрос. Вот здесь и должны проявиться педагогические способности научного руководителя, как тренера в спорте, режиссера в театре и так далее.
Как бы ни был, скажем, талантлив актер, ему прежде всего нужна достойная роль, позволяющая развернуться во всю ширь, раскрыть свои возможности. В нашем случае это тема, задача исследования, которую рекомендует или утверждает руководитель. Но, кроме того, даже очень талантливому и самостоятельному актеру обычно еще требуется режиссерская воля, заставляющая его привести в движение, проявить скрытые возможности. В науке то же самое. Наставник... будем так именовать руководителя, воспитатель, если хотите... должен найти те струны у своего воспитанника, играя на которых можно добиться наилучших результатов. Между прочим, не последняя из них - честолюбие. Не так давно мне попалась одна статья в газете. Автор страшно ругал некоего спортивного журналиста, в частности, за то, что тот якобы неправильно, не с советских позиций оценивает мотивы, заставляющие спортсмена стремиться к победе: тщеславие и спортивный азарт. По мнению критика, движущими стимулами для советского спортсмена является исключительно патриотизм, желание прославить Родину. Думаю, критик заблуждается или, скорее всего, кривит душой. Все-таки и в спорте, и в других сферах деятельности человек всегда и прежде всего стре¬мится к своей личной победе, своему личному успеху, который одновременно, естественно, является успехом команды, коллектива, города, страны. Я не вижу в этом ничего зазорного. Это вполне естественно и должно быть использовано на пользу обществу, и когда многие, при¬нимая награду, притом заслуженную, говорят, что расценивают ее как призна¬ние заслуг коллектива, а сам я, мол, так, сбоку-припеку, они, конечно, то¬же кривят душой. Михаил Ботвинник, Григорий Новак, Валерия Барсова или Сер¬гей Лемешев награждаются как выдающиеся индивидуумы, личности, не просто безликие представители передовой шахматной, атлетической или вокальной шко¬лы. Иначе получается, что на место Ботвинника, Новака или Лемешева можно поставить любого другого представителя, и он будет делать то же и так же. Кста¬ти сказать, а кто же эти самые передовые школы создает и олицетворяет, если не выдающиеся личности, гениальные мастера своего дела? То же и в науке. Закон такого-то, форму¬ла такого-то, дом архитектора такого-то... В стремлении увековечить свое имя я не вижу ничего страшного и ничего антисоветского. Это совершенно не исключает патриотизма... А вы в детстве, скажем, плакали, если получали не пятерку, а четверку? - неожиданно спросил Фастовский, пристально вглядываясь в лицо юноши своими выпученными глазами.
- Нет, не плакал... впрочем, у меня очень редко бывали четверки. - Игорь выдержал взгляд профессора, отмечая про себя, что честолюбия ему не занимать и что, следовательно, и этот мощный двигатель у него имеется.
- Ну вот, я изложил вам свое кредо, теперь слово за вами... – Фастовский откинулся на спинку кресла, продолжая вопросительно всматриваться в лицо студента.
- Я что? Я согласен, - выдавил из себя Игорь, проглотив слюну... - то есть я с удовольствием, я, Самуил Семенович, всегда мечтал об этом и сам просил Пучкова, - поспешил добавить он.
- Знаю, я как раз вчера с ним разговаривал... Итак, будем считать, что договор о дружбе и взаимопомощи подписан. Точнее, еще не договор, а только общая декларация. А теперь перейдем к делу. Я днями уезжаю отдыхать. А у вас практика. Какие у вас планы на сей счет?
Игорь в ответ только пожал плечами и развел руками, что должно было означать: "какие у меня могут быть собственные планы? Я весь к вашим услугам, располайте мною по своему усмотрению".
- Отлично, - понял профессор, - наша кафедра приступает к одной интересной с моей точки зрения работе. Предстоит испытать существующее ребристое железобетонное перекрытие, то есть определить его фактическую несущую способность. Нужно выявить прочность бетона и арматуры, степень коррозии последней, измерить прогибы плит и деформации арматуры при различных схемах загружения перекрытия и так далее. У меня есть основания предполагать, что эта работа будет интересной, важной и полезной не только для этого здания и этого заказчика, не только для участников работы, но и для практики и теории железобетона в целом. Руководить работой будет Александр Ильич Гармаш. Мне по некоторым соображениям хотелось бы, чтобы она, эта работа, была бы выполнена, как у нас любят говорить, на уровне. Не скрою, Алексей Леонтьевич, которого я очень уважаю и с мнением которого очень считаюсь, дал вам блестящую характеристику. Насчет того, чтобы вам эту работу зачли как производственную практику, предварительная договоренность в деканате у меня имеется. При вашем согласии, кото¬рое, как я понял, тоже имеется, завтра договорюсь окончательно. И еще, воз¬можно, удастся провести вас по НИСу, как лаборанта, чтобы вы кое-что еще и заработали. Не очень, конечно, много, но все-таки... на мелкие расходы, как говорится.
- Спасибо, что смогу...
- Пожалуйста. И вам спасибо. В добрый час... Есть еще одно немаловажное условие успешной научной работы, - улыбнулся профессор и от углов глаз его разбежались хитрые лучи-складочки, - это хорошая жена. Понимающая жена. Жена-товарищ... я не шучу. - Складочки разгладились. - Со мной, скажем, на курсе, до меня и в последующие годы занималось довольно много способных ребят. Они могли бы стать неплохими научными работниками, некоторые из них - крупными. Но в те годы научным работникам мало платили, а проектировщики имели возможность заработать много. Время было такое: начинались пятилетки, разворачивались крупные стройки, а отсутствие проектов их сдерживало. Специалистов не хватало и ограничений в оплате, совместительстве не имелось. Я помню, один из работодателей приходил и говорил: "Покупаю вашу ночь, плачу столько-то". И люди "халтурили"... я имею в виду "халтуру" не как плохо или небрежно выполненную работу, а только как "левую", сделанную сверх основных заданий, но сделанную квалифицированно. "Халтурщики" в теперешнем смысле слова тогда быстро лишались заказов, а те, кто работал много, быстро и хорошо, что называется, загребали деньги. Большинству жен это нравилось... отрезы, курорты... Взять, к примеру, Юфита. По-настоящему талантливый человек. Свет¬лая голова. Очень, конечно, квалифицированный инженер. Но не более того. Творить, создавать что-либо принципиально новое он уже не в сос¬тоянии. Упустил время, когда мог серьезно заняться научной работой. Теперь перестраиваться поздно. Такие люди - продукт эпохи индустриализации - привыкли быстро, ловко делать. Думать же над "философскими" вопросами было особенно некогда. А я за земными благами не гнался. Когда мои коллеги уже имели квар¬тиры и дачи, концертные рояли и прочие земные радости, у меня был только один костюм и одна малюсенькая комнатушка, очень бедно обставленная. Я не имел возможности послать жену на курорт. И она от меня этого не требовала. Она предоставила мне возможность заниматься любимым делом, тем, к чему я всегда стремился и к чему я больше всего приспособлен. Я ей очень благодарен за это. И она, как видите, оказалась дальновидной.
В этом деле, конечно, должно повезти. Жену на базаре не покупают и в ателье не заказывают. В амурных делах, как нигде, господствует Его Величество Случай. Сердцу, говорят, не прикажешь. Любовь зла. Она, бывает, как омут, как зыбучие пески, засасывает и губит. Сам свидетель. Был у меня друг-приятель, вместе росли, известный здесь в свое время экономист, в университете читал. Но любовь довела, как говорится, до ручки... тюрьмой пахло. Хорошо еще, вовремя опомнился, ушел от красавицы жены куда глаза глядят, ушел в чем был, еле ноги унес, пары носков и полотенца не взял, хорошую квартиру в Доме специалистов, обстановку, вещи, сберкнижки - все оставил. Сначала мыкался, потом осел в Ленинграде, устроился, женился, живет нормально. Не у всех так кончается... А, с другой стороны, кажет¬ся, Горький сказал, что любовью к женщине создано все лучшее на земле. Так вот в заключение я желаю вам такой любви и такой жены, которая помогает жить и работать...
Игорь невесело улыбнулся и уже открыл было рот, чтобы как на духу испове¬даться перед чопорной с виду, одетой с иголочки, проникнутой олимпийским ве¬личием фигурой, внушающей ему почти молитвенный трепет, но Самуил Семенович глянул на часы, виновато развел руками и улыбнулся, как бы говоря: "мне, по¬верьте, очень жаль расставаться, беседа с вами доставила мне истинное нас¬лаждение, но - жизнь есть жизнь и с этим приходится считаться". Он крепко пожал руку юноше и отпустил его, попросив сейчас же зайти в лабораторию в подвале к Гармашу и условиться с ним о дальнейшем. Последними словами профессора были: "Я рад, что случай свел нас. В добрый час, как говорится". "Ста¬рик Державин нас заметил...", - мысленно ответил ему Игорь, движением век безмолвно выражая свое полное согласие с формулировкой Фастовского и отвечая на рукопожатие.
Прикрыв за собой дверь и обнаружив, что доцент, дипломированные инженер и архитектор все еще ждут приема, Игорь, как минуту назад Фастовский, тоже виновато развел руками и улыбнулся: извините, мол, но я не виноват, разговор был чрезвычайной важности. Но во взгляде не мог скрыть торжества. Его распирало от гордости и великих предчувствий. Он окрыленно верил в успех и уже зримо видел себя преемником Фастовского (после опубликования теории деформирования бетона, которая произведет фурор в ученом мире, автора несомненно изберут в Академию Наук и переведут в Москву, а освободившееся место по представлению академика, воп¬реки шипению и козням всякой тут швали, предоставят его лучшему ученику). А потом, со временем, мир узнает и Зуева, как автора еще более общей теории, в которую теория Фастовсвого войдет состав¬ной частью...
Игорь оборвал себя, смутившись... Конечно, плох солдат, не мечтающий выйти в генералы, но мечтать превзойти Фастовского, который видит своего юного протеже насквозь со всем его честолюбием, склонностями, чертами характера, возможностями, мечтами и невзгодами - это уж слишком. Ладно, по¬живем - увидим, - примирительно заключил "солдат" и не смог сдержать улыб¬ки, вспомнив анекдот, в котором режиссер этими многозначительными словами: "поживем - увидим" ответил на вопрос молоденькой смазливенькой актрисы, когда она уже наконец получит хорошую роль... Он был взбудоражен, возбужден и понимал, что сейчас не сможет по-деловому обсуждать с Гармашом мелкие будничные вопросы, связан¬ные с испытаниями перекрытия. Эх, сейчас бы десять кругов на велосипеде по площади Дзержинского на предельной скорости... Но велосипеда под рукой не было, и Игорь, чтобы немного остыть и прийти в себя, вышел на улицу. В вес¬тибюле он столкнулся с Ирой Коваль. Она получила желанное назначение в трест "Азовстальстрой", выходит замуж за Митю Чалого и спешит получить диплом.
- Ну, у тебя уже решено с практикой? - полюбопытствовала Ира. - Не к нам часом?
- Нет, не к вам. Я должен быть в Харькове. - Игорю показалось, что сло¬ва его прозвучали очень солидно.
- Я заняла очередь в парикмахерскую, - доложила Ира. - Еще не решила, как мне лучше ехать - блондинкой или брюнеткой. Ты как думаешь?
Игорь только неопределенно пожал плечами и скривил губы, как бы говоря: “Эх, господин учитель, мне бы ваши заботы...”
- А кому передать привет? - сощурилась Ира.
- Сама знаешь.
- А передать?
- Передай.
- Ладно... А знаешь, Зинка твоя теперь одна-одинешенька. Мама ее зимой умерла. Заснула на улице и замерзла... ну, не совсем насмерть замерзла, а получила крупозное воспаление легких... Митя говорит, что у Зинки после тебя парней не было. Они вместе в институт поступают, только не решили еще, на заочное или на вечернее...
- А ты не боишься, что они вместе поступают? Ты ж Зинку знаешь...
- Волков бояться, в лес не ходить.
Они разошлись, и Игорь тут же выбросил из головы и Ирину, и Зину, и Мариуполь. Он, дум высоких полн, перешел дорогу, остановился в саду возле очереди за газированной во¬дой, постоял, выпил два стакана: один с сиропом, другой без сиропа, и отошел, забыв взять сдачу с рубля. Его переполняло чувство гордости. Он гордился своим сородичем, который изобрел колесо, порох, приручил животных, покорил огонь, пар, электричество, энергию атомного ядра, поднялся в воздух и опустился под воду... В последнее столетие интенсивность покорения природы особенно бурно растет. Что бы, например, сказали Петр Первый, Екатерина Вторая, Наполеон или даже Ломоносов, если бы их сейчас воскресили и прокатили на автомобиле, трамвае, пароходе, самолете, метро?! Есть “меченые” природой люди, первопроходцы, “забойщики”, которым выпадает миссия (не случай!) открывать “неведомые земли’. Сколько земляков Галилея до него и вместе с ним посещали Пизанский собор? Сколько людей до Архимеда принимали ванну? Скольким землянам на голову падали яблоки? Но только избранные могли при этом воскликнуть: “Эврика!” С сегодняшнего дня Игорь и себя скромно, в соответствии с завещанием академика Павлова, причислил к этой когорте. Он уже неоднократно делал это и раньше, но сегодня явственно ощутил плодородную почву под ногами. Костин учитель физики говорит, что когда Ньютона спросили, как ему удалось сделать его великое открытие, он ответил: "Я просто много думал об этом".
Нет, возразил Игорь великому физику, просто думать - мало. Чтобы сделать открытие надо не только быть к этому готовым, думать об этом, ждать этого, надо еще иметь соответствующие данные и соответствующую подготовку. Сочетанием всех этих факторов и предопределяется встреча Творца и его Творения, встреча, которая внешне выглядит как случай¬ная. Ну, в известной мере, конечно, таковой и является, поскольку она могла запоздать, что-то могло ей помешать, где-то могла вкрасться роковая ошибка. Такое бывает сплошь и рядом. Например, Зигмунд Фрейд, знаменитый невропатолог и психоаналитик, как-то случайно положил на язык немного кокаина, и обна¬ружил, что слизистая оболочка становится нечувствительной к боли. Казалось бы, вывод о возможности использовать обезболивающее свойство кокаина в медицинской практике, при операциях, напрашивался сам собой. Но именно этого последнего ма¬ленького шага от наблюдения до вывода Фрейд не сделал. Почему? Что ему помешало? Ведь он был безусловно выдающимся ученым. Кто-то про него метко сказал, что он нашел способ проникать в душу человека, подобно тому, как Рентген – в его тело. Тайна сия велика есть. И честь открытия выпала другому врачу, другу Фрейда, которому тот поведал о своих наблюдениях. В истории науки таких примеров тысячи, и, между прочим, Игорь в порыве великодушия сейчас посчитал справедливым в подобных случаях авторами открытий называть всех, внесших существенный вклад, “подставивших плечи” сделавшим последний шаг, разграничив только, как в кинофильмах, кто в главной роли, а кто просто “в ролях”. Тогда, вероятно, отпали бы многие тяжбы, которые отравляли жизнь даже авторам столь выдающихся, эпохальных откры¬тий, как, скажем, закон всемирного тяготения и эволюционная теория Дарвина. Впрочем, тогда пришлось бы приводить очень большой список, поскольку каждый первооткрыватель все равно стоит на плечах целых поколений предшественников. В частности, древний Лукреций Кар еще до нашей эры, как Игорь вычитал в Малой Советской Энциклопедии, выдвигал точку зрения развития живой природы путем борьбы за существование и ес¬тественного отбора, а советским ученым и сейчас все еще приходится преодолевать плоский эволюционизм Дарвина, исправлять другие ошибки и промахи великого естествоиспытателя. Но это уже, как говорится, из другой оперы, хотя подтверждает мысль о том, что познание мира - это непрерывный про¬цесс передачи эстафеты, причем каждый новый бегун все набирает скорость, бьет все новые рекор¬ды. Попасть в число рекордсменов очень трудно, но и очень почет¬но. Ради этого стоит жить...
Игорь поймал себя на том, что говорит в манере Фастовского с его интонациями. Это не смутило, а, ско¬рее, подстегнуло юношу. И во встречах людей друг с другом, продолжал он разматывать клубок, тоже не все зависит от слепого случая. То есть встречаются индивидуумы в большинстве своем действительно случайно, неожиданно сталкиваясь в броуновском движении по жизни. А вот последствия этих встреч зависят уже от многого - от потенциальных возможностей, личных качеств, "багажа" встретившихся. Многие такие столкновения проходят бесследно, некоторые остаются в памяти, а отдельные в той или иной степени изменяют “траектории движения частиц”. Императрица Екатерина Великая, скажем, случайно обратила внимание на молодого унтер-офицера Потемкина. Как пишет граф Сегюр со слов самого Светлейшего, дело происходило так. Однажды на параде императрица держала в руках шпагу и ей понадобился темляк. Потемкин смело подъехал к ней и вручил ей свой. Он хотел почтительно удалиться, но его лошадь, приученная к строю, заупрямилась и не хотела отойти от коня государыни. Екатерина заметила это, улыбнулась, заговорила с молодым человеком. Он понравился ей наружностью, осанкой, смелостью, ловкостью, ответами. Государыня пожловала его офицером, а вскоре назначила своим камер-юнкером. Так, делает вывод посол Франции, упрямство лошади привело Потемкина на путь почестей, богатства и могущества.
“Не совсем правильный вывод, - прокомментировал Игорь. – Поверхностное суждение. Да, началу возвы¬шения помог случай. Но дальше молодой офицер уже должен был рассчитывать только на себя. Он попал в джунгли, где его на каждом шагу подстерегали опасности. Он мог каким-нибудь неосторожным поступком или словом навлечь на себя гнев "матушки", мог стать жертвой интриг завистников и нав¬сегда исчезнуть с политической сцены, если не из жизни вообще; он мог, наконец, затеряться в длинном ряду сменных фаворитов любвеобильной царицы. И если этого не произошло, если Потемкин стал заметной фигурой в истории России, значит, полудержавный властелин (как и Алексашка Меншиков при Петре Великом) - не только баловень счастья, значит, он был из тех, кому Фортуна вложила в солдатский ранец маршальский жезл. Именно таким случай и представляется в виде лошади... или другой какой ско¬тины, как сказал бы подполковник Сомов. Рано или поздно. Была бы пара - момент найдется, как любит повторять Селеневич”.
Кстати о парах. Свою концепцию "случайной неслучайности" Игорь легко распространил и на процесс "спаривания". Можно ли, - поставил он вопрос, - считать полной, стопроцентной случайностью, к примеру, встртрчу Маркса и Энгельса, Ильфа и Петрова, абсолютно ли случайно пересеклись пути, скажем, Петрарки и его Лауры, царицы Александры Федоровны и Распутина? И решительно ответил: нет! Потому что в каж¬дом из этих индивидуумов было нечто такое, что отвечало каким-то особым потребностям другого, потому что каждый из них жил ожиданием этой встречи. Сло¬вам Симонова "ожиданием своим ты спасла меня" можно дать и более широкое толкование. Значит, - развивал юноша свою мысль дальше, - ес¬ли чего-то очень хочешь, если чего-то очень ждешь, оно рано или поздно придет. Ему очень хотелось верить в это. И он почти поверил. Помогла ему эстрадная песенка с такими обнадеживающими словами: "... если только захотеть, если только не робеть, все мечты сбываются, все мечты сбываются, все мечты сбываются, товарищ!". Особенно убедительным представлялось Игорю троекратное повторение трех слов, звучавшее как заклинание. Да, возможности человека ограничены. Человек в общем существо сложное и противоречивое, одновременно слабое и сильное, низкое и великое, беззащитное и грозное... Я червь, я бог, я раб, я царь... Гениально подмечено. В каждом из нас уживавтея все эти элементы, только в ком-то немного больше "божеского", в ком-то - царского, в ком-то рабского. Разумеется, в себе Игорь силился разглядеть черты, отмеченные "божественностью". А будущее мерещится ему в виде величетвенного светлого здания, устремленного к Солнцу. В доме правит триумвират: сам Зодчий-созидатель, Учитель и Хозяйка. Там царит Мир и Согласие, Любовь да Совет. Основание здания уже есть, оно дано Игорю от природы в виде задатков, способностей, "породы", усиленных воспитанием. Школа и институт дали "материал для фундамента". А сегодня Игорь, обретя Учителя, по "совмещенному графику", наряду с работами по возведению фундамента приступил уже к закладке каркаса здания...
Игорь стремительно рванулся к институту, сдерживая себя, чтобы не перейти на бег. А в ушах пело:

Пусть дни нашей жизни как волны бегут,
Мы знаем, что счастье нас ждет впереди.
Порукой в том юность и радостный труд,
И жаркое сердце в груди…





ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

– O! Наконец-то явился... Ну, неужели нельзя было вовремя! Поезд что, ждать будет? А... - Кирилл Адамович раздраженно махнул рукой и, впустив Игоря в квартиру, с силой захлопнул дверь. Он весь кипел, движения его были резкими, а глаза метали громы и молнии.
- Ладно, батя, не кипятись... успеем. - Выскочивший из кухни Станислав примирительно тронул отца за рукав, - значит, не мог. Видишь, еле живой примчался. - И к Игорю:
- Беспокойное хозяйство... ладно, не дрейфь, давай побыстрей приложись, как положено, присядем на дорожку, и в дальний путь на долгие года... Знаешь, Светик сейчас в темпе не может... давай. - Он глянул на часы, покачал головой и скрылся в кухне. Игорь через силу сделал несколько шагов. Он тяжело дышал и обливался потом, как после рекордного забега. Конечно, Игорь теперь немного раскаивался в том, что совместил такие два мероприятия, как визит к Пучкову и проводы Селеневичей, но винил он себя, в основном, за то, что увлекся и не уследил за временем. Результатами же беседы с Пучковым он был в высшей степени удовлетворен.
Фастовский поручил Гармашу вместе с Зуевым подготовить статью в очередной Сборник трудов кафедры по результатам испытания перекрытия, и установил срок - полтора месяца. Гармаш, в свою очередь, перепоручил составление первой редакции научного труда Игорю, установив для этого месячный срок и обосновав такое "разделение труда" тем, что практически все данные, необходимые для статьи, сосредоточены у него, Зуева. Это была святая правда, поскольку все этапы недавно законченного эксперимента (по написанной, правда, доцентом программе) выполнены Игорем практически единолично. Только вводную часть отчета и общие выводы написал Гармаш. Теперь статья, пересказывающая содержание научного отчета, закончена, естественно, досрочно. 0на получилась слишком объемной и требует сокращения. Но это уж пусть делает соавтор. Игорь так подробно все описал, так тщательно оформил, каждая деталь так дорога ему, представляется столь важной и интересной, что "резать" больно, словно по живой ткани. Результатами работы, необычайно интересными и неожиданными даже для Фастовского, Игорю захотелось поделиться с Пучковым, похвастать перед ним, оправдать характеристику, данную при представлении профессору. Шутка ли, сопоставление результатов испытаний с теоретическими расчетами по общепринятой методике подтвердило (так написано в выводах), что, оставаясь на позициях применяемой обычно в расчете схемы работы элементов ребристого перекрытия, нельзя привести в соответствие данные опытов и расчетов, то есть, иначе говоря, инженеры попусту тратят на расчеты время и бумагу.
Игорь позвонил Пучкову в институт, но Алексей Леонтьевич назначил ему свидание на воскресенье у себя дома. Явился Зуев, как всегда, точно, минута в минуту, за три часа до установленного времени явки к Селеневичам. Пучков ждал гостя у подъезда, извинился, что не может принять его дома из-за болезни внука, и предложил поговорить на воздухе. Они присели на скамейке во дворе, Игорь раскрыл на коленях папку и без предисловий приступил к делу. Сначала он намеревался только кратко изложить выводы, но увлекся, подстегиваемый заинтересованностью маститого экспериментатора. Юноша излагал состав и объем испытаний, а грудь его распирало от гордости, удовлетворенности исследователя, которому удалось приоткрыть одну из запечатанных природой тайн, от радости творца, завершившего капитальный труд, который не должен остаться незамеченным.
Ребристое железобетонное перекрытие, состоящее из сплошной плиты толщиной несколько сантиметров, и балок-ребер, высотой несколько десятков сантиметров - наиболее простой и наиболее распространенный элемент зданий и сооружений различного назначения. В такие перекрытия ежегодно укладывают сотни тысяч кубометров бетона и тысячи тонн стальной арматуры. Проект ребристого перекрытия - это первая курсовая работа по железобетонным конструкциям. Студенты рассчитывают перекрытие, как и проектировщики, по "общепринятой методике", по результатам расчета, с учетом коэффициента запаса, равного примерно двум единицам, подбирается высота элемента и площадь сечения стальной арматуры. Игорь все это проделал со свойственной ему добросовестностью, получил заслуженную пятерку и был уверен, что научился проектировать ребристые перекрытия. Он никак не мог предполагать, что даже в такой, казалось бы, простой и массовой конструкции действительная схема работы не имеет ничего общего с расчетной. Теперь ему пришлось в этом убедиться. Испытания показали, что фактическая разрушающая нагрузка в два раза превышала расчетную. Итогом проведенного испытания явилось разрешение повысить нагрузку на перекрытие в два раза без всякого усиления существующих конструкций.
Этим сенсационным выводом заканчивалась первая часть Игорева сообщения или, говоря казенным языком протоколов собраний, констатирующая часть. Затем Игорь изложил Пучкову свою позитивную, конструктивную программу, так оказать, постановляющую часть. Он, Зуев, уже сейчас знает относительно простой прием, позволяющий предусмотреть в расчете некоторые из вскрытых резервов несущей способности перекрытий. Прием этот ему встречался применительно к длинным фундаментным "лентам", расположенным на грунтовом основании, в пору его сотрудничества с Пивоваровым. Тогда Игорь в сути его детально не разобрался, поскольку не видел для себя в этом никакой нужды и пользы, но картинка в книжечке профессора Жемочкина - жирная линия (фундаментная лента) с пронумерованными шарнирчиками под ней, заменяющими опоры (чем больше опор, тем точнее воспроизводится модель сплошного упругого основания) - запечатлелась в памяти. Теперь же он возблагодарил судьбу за цепкую память и попутно в душе извинился перед Пивоваровым за необоснованные обвинения в оторванности от жизни и упреки насчет зря потраченного времени, пусть даже мысленные.
Гармаш в принципе идею использования предложенного Игорем приема одобрил, записал за Зуевым такую тему в качестве его студенческой научной работы, но упоминание об этом в статье посчитал преждевременным. "Статья посвящена только описанию результатов эксперимента, - сказал он, - больше в ней ничего не должно содержаться. Все другое - это уже другая работа и другая статья. И публиковать ее надо не при постановке задачи, а после ее решения". Игорь спорить не стал, но в душе немного обиделся на старшего соавтора. Он был настроен по-боевому, готов был трудиться день и ночь, чтобы попытаться успеть к сроку. Ему казалось, что он схватил, как говорит Фастовский, бога за бороду, сделал первый реальный шаг к осуществлению давней наивной мечты под влиянием захватывающих "басен" Пучкова - дать изумленному миру доступный проектировщикам метод расчета пространственных сооружений с учетом действительных, а не грубо упрощенных расчетных схем и свойств материалов. Добыча, как по мановению волшебной палочки, сама идет в руки: Пучков увлекает постановкой задачи, Пивоваров, сам того не ведая, подсовывает прием, позволяющий приблизить расчетную схему к реальной, а Фастовский указывает путь учета действительных свойств бетона и предоставляет случай воочию убедиться в полной беспомощности общепринятой методики, чтобы разжечь честолюбие... Не мистика ли это? Уж не Фортуна ли сама (чтобы не сказать – Бог) направляет к нему своих добрых ангелов? Нет! - все в Игоре воспротивилось такой трактовке. - Нет, он не случайный божий избранник, счастливчик, игра жребия. 0н просто из той породы, которой дано воскликнуть: "Эврика". Его успех - это не слепое случайное везение, это заслуженная награда за труды, вложенную в них нервную энергию. Ему, как Потемкину или Ньютону, случай не мог не представиться. Он ждал этого успеха, был к нему исподволь подготовлен. Было ли это тщеславием? Ведь он не ради чинов, наград или денег старался, хотя и от всего этого, как реальных атрибутов признания, не отказался бы... Да, стремление вкусить от древа славы ему не чуждо. Ему льстит, что первая работа Гармаша по НИСу, как хотел Фастовский, его, Игоря, стараниями, выполнена "на должном уровне". Что касается Гармаша лично, то у Игоря, грешным делом, закралось подозрение, что опальный доцент преднамеренно, из зависти, сдерживает его пыл.
В бескорыстии Пучкова Игорь не сомневался. Алексей Леонтьевич стал первым человеком, кому он решился изложить свои далеко идущие планы, и оправдал доверие юноши. Игорь услышал от него именно то, что страстно желал услышать.
- Это - вещь. Такой эксперимент, понимаете, плюс предложения по усовершенствованию метода расчета... практические предложения, базирующиеся на солидной теоретической основе, доступные для инженеров и направленные на использование резервов, сулящие значительную экономию материалов, сил и средств - это, понимаете, не только из ряда вон выходящая дипломная работа, но и полноценная, я бы даже сказал, незаурядная кандидатская диссертация. При благоприятных условиях, понимаете, с разрешения Министерства эти две защиты можно было бы совместить.
(“Вот это было бы “знай наших”. В газетах напечатали бы. С фотографией. Вот об этом потом действительно вспоминали бы долго. Но... неблагонадежный... этот ярлык теперь ко мне прилип. Но разве чистая совесть и радость победы, пусть ничтожно маленькой, одного отдельно взятого человечка над могучей, жестокой и бездушной Системой не стоит какой-то жалкой “корочки”?)
Но ничего. Это от вас не уйдет (если не будешь “дурить”, - добавил про себя Игорь, снова глубоко вздохнув). Я всегда считал, что вы прирожденный научный работник...
Излагая Пучкову детали работы, сопоставляя данные, полученные при испытаниях различных участков перекрытия, Игорь то и дело на мгновения отключался, чтобы унестись в неведомые дали на парусах мечты. Остов, каркас созданного его воображением светлого обиталища-дворца приобретал более отчетливые формы, "обрастал мясом". То, что он наметил себе сделать в жизни - лучше, важнее, чем любое, пусть даже выдающееся по смелости и оригинальности единичное решение. Он даст в руки проектировщиков инженерный метод расчета. После него возводить самые сложные сооружения смогут уже не одиночки авантюристического склада, обладающие особой интуицией и опытам, а средние инженеры, имеющие необходимый запас знаний в объеме вуза, и это не будет связано с ненужным риском...
А время бежало незаметно... Потом перешли непосредственно к статье. У Пучкова есть своя "метода" подготовки публикаций, поразившая Игоря своей мудрой системой, рациональностью и продуктивностью. Состоит она из нескольких этапов и, в свою очередь, является составной частью более общей "методы" работы с литературой. Алексей Леонтьевич читает много специальной литературы, причем не только по своей прямой, узкой специальности, но и по смежным отраслям, включая машиностроение, металловедение и др. По мнению Пучкова, если научный работник перестал интересоваться литературой - это первый признак того, что он кончился, как научный работник и превратился в ремесленника или рантье. Первый тур изучения литературы начинается с беглого просмотра всех обративших на себя внимание (по названию) источников, затем производится отбор по степени интереса и собственно изучение: медленное "взламывание" текста. Тут же делаются выписки на маленьких листочках, примерно в четверть тетрадного (на широких листах глаза устают бегать из конца в конец) и на отдельных листочках - свои мысли по поводу прочитанного. Эти листочки именуются "мэтэлыками". На обратной стороне листиков с выписками указывается полное наименование источника, чтобы при необходимости ссылки все данные были под рукой. "Мэтэлыки" группируются по тематике и хранятся в отдельных папках. Когда появляется потребность написать статью или заключение, в новую папку складываются в нужном порядке соответствующие "мэтэлыки", на таких же листиках - связующие абзацы, и всю эту "рыбу" Пучков откладывает на несколько дней отлежаться. Если после повторного чтения смысл и форма изложения удовлетворяет автора, отдает печатать, если нет, процесс доводки продолжается.
Игорь мог только удивляться стройности этой системы, методичности, аккуратности, даже педантичности Пучкова в своей работе при поразительной неряшливости в быту. Для себя он эту систему принял сразу же. Между прочим, один из элементов системы - предварительный просмотр множества книг для установления очередности чтения - он уже независимо от Пучкова применил при "освоении" библиотеки Крикуна. Это совпадение очень обрадовало юношу, сделало его, по крайней мере, в собственных глазах, почти соавтором системы. А то обстоятельство, что старый мастер как бы передал ему свои секреты мастерства, радостно взволновало его, чтобы не сказать - окрылило... Но система – это на дальнейшее. А конкретно по данной статье Пучков предложил выяснить у Фастовского максимально допустимый объем публикации (с учетом новизны и важности материала) и вызвался, в случае необходимости, помочь ее отредактировать, так сказать, частным образом, только без оплаты. Кроме того, по мнению Пучкова, надо эту статью в сокращенном виде отправить в журнал “Строительная промышленность”, а в расширенном объеме, с подробными примерами расчета, попытаться издать отдельной брошюрой. Игорь внимал, паря высоко в небесах...
Настроение его резко упало, когда он мельком глянул на часы: он уже на полчаса опаздывал к отъезжающим Селеневичам.
- Ой, - спохватился он, - кошмар! Извините... И, подхватив папку, с места развил скорость...
Причина столь необычной для Кирилла Адамовича нервозности и раздражения стала ясна Игорю, едва он бросил взгляд на общество, собравшееся в кухне: там не было носильщиков. Вокруг обеденного стола с остатками прощальной трапезы (после обмена комнаты соседей Фани и Гриши на жилплощадь Ольховского, в результате которого объединенная семья оказалась в изолированной квартире, стали питаться на кухне) стояли в полном снаряжении Алиса, Надежда Ивановна Днепровая, Ксения Кузьминична и Кирилл Адамович. На стульях сидели Оля Темникова с дочкой на коленях и Света. Все они с гневным укором вперили взор в появившегося в дверях запыхавшегося юношу.
Слава поднес ему рюмку водки и на блюдце бутерброд с малосольным огурцом, но Игорь только отмахнулся и схватил тюк, ближе других вещей лежавший в коридоре. Пить и есть под колючими взглядами - было выше его сил, хотя чувство голода давало о себе знать.
- Нет, так нельзя, - остановил его Станислав, - положено... давай, не тяни время. За то, чтоб эта маленькая неприятность была последней. Так?.. Ну, присели на минутку и - в путь... Давай, успеем еще.
Игорь глотнул, поперхнулся, хрустнул огурцом. Спокойная уверенность и самообладание друга подействовали на него успокаивающе. "Вот молодчина, с таким куда угодно: на жизнь, на подвиг и на смерть", - восхищенно подумал Игорь, впервые в полную силу осознав, что сегодня они расстаются надолго, и ощутил, что комок подкатывается к горлу. "Всему приходит конец, - усилием воли философски подвел он итог, подавив слабость. - Очередной этап земного пути завершился, начинается новый. Так и должно быть. Здравствуй, новая жизнь!.."
С момента, когда молодые инженеры подписали назначение на Урал, вся семья лишилась покоя. Ее Степенство постоянно упрекала сына в эгоизме и черствости. По ее понятиям, сыновний долг состоит прежде всего в том, чтобы находиться при родителях или, по крайней мере, на расстоянии, позволяющем по первому зову прийти на помощь. Поэтому согласие своей "надежды и опоры" жить от нее за две тысячи километров (по ее глубокому убеждению, Слава с его умением и возможностями вполне мог бы остаться в Харькове), она восприняла почти как личное оскорбление. Кирилл Адамович оказался в роли слуги двух господ и ему, как всегда в таких случаях, частенько доставалось и с той и с другой стороны. Света с самого начала безоговорочно приняла сторону мужа, но в словесных битвах участия не принимала. Ольховский один раз отделался неопределенным: "мне лишь бы вам было хорошо", а потом вообще держался "над схваткой", хотя именно он больше всех других нуждался в помощи и поддержке и больше всех терял е отъездом дочери. Таким образом, копья в основном скрещивали мать и сын.
Огульным упрекам Ксении Кузьминичны, подкрепленным сердечными приступами и обострением всех болезней, Станислав противопоставил систему своих жизненных принципов, которой он успешно до сих пор следовал. Одно из этих основополагающих правил состоит в том, что на каждом этапе жизни надо наметить и четко сформулировать желанную цель, идеальный вариант, и затем каждое свое решение и действие соизмерять с тем, насколько оно приближает его к поставленной цели. На отрезке жизни, который открывался с получением диплома инженера, желанным венцом для Славы была должность начальника небольшой, но самостоятельной, обособленной стройки, предпочтительно объектов пищевой или легкой промышленности, чтоб “лататься” в ширпотребовской системе, чтоб до начальства было далеко (лучше всего, если оно, начальство, будет в Москве), чтоб наезжало оно редко (зачем утруждать себя, если в "хозяйстве" Селеневича все в порядке!), а здесь чтоб имелись все атрибуты "хозяина": кабинет, секретарша, личный транспорт и вообще "положение". Основную свою роль Станислав усматривал в том, чтобы наладить и поддерживать деловые и личные контакты с далеким начальством и местными партийными и советскими боссами, представительствовать, быть при необходимости третейским судьей в спорах между подчиненными, "выбивать" всякие блага и поощрения своим верным помощникам, а также материалы, транспорт и прочие необходимые на стройке вещи, следить, чтоб воровали в меру, и так далее в том же духе. Всю оперативную черную работу он намеревался переложить на тщательно подобранный "аппарат" во главе с главным инженером, который будет по утрам получать от начальника указания, а по вечерам докладывать об их исполнении.
Таким мерещился Славе рубеж, который следовало взять. И он считал, что этот рубеж не за горами. Его природные данные, характер, общительность, нрав, умение устраиваться, его ордена и партийный билет, его фронтовой опыт давали основание надеяться, что поставленная цель (программа-максимум) не утопична. Тогда, доказывал Станислав, у него будет возможность позаботиться о родителях как следует, оказать им помощь, а при их желании, забрать к себе и обеспечить всем необходимым. Но чтобы поскорее выбиться в люди, получить заветный номенклатурный сан, надо сначала пройти выучку, школу, "повариться в котле", "познать что к чему"... Это программа-минимум, и с этих позиций трест, где чете Селеневичей предстояло учиться работать, представляется идеальным "котлом". Там недавно побывал в командировке Бузницкий, "чуб", напарник "седого" – Пучкова, и Слава у него и еще у своего соседа Гриши, работавшего в тех краях в составе “трудармии” во время войны, разузнал много для себя интересного и полезного.
Челябинский металлургический завод, крупнейшее предприятие по производству качественных сталей, вырос на голом месте, как сказочный богатырь. В 1941 году у деревни Першино под Челябинском, где когда-то стоял штаб Пугачевских войск, еще шумели березовые рощи. Первые колья стройки были забиты здесь весной 42-го, когда сюда стало прибывать эвакуированное оборудование. Усилиями огромной трудармии, которая составляла тут основную рабочую силу, за один год был сооружен сталеплавильный цех с пятью электродуговыми печами. Потом пошли другие: прокатный, литейный, механический, В 1944-м ввели две домны и две коксовые батареи, ТЭЦ. Завод раскинулся на площади 400 гектаров, было проложено 200 километров железнодорожных путей. Постепенно вместо землянок появились бараки, потом кварталы одноэтажных и многоэтажных домов. Сейчас возле завода вырос целый город (Соцгород), есть красивый Дворец культуры, кинотеатр. К концу пятилетки завод должен увеличить выпуск стали в пять раз. Будут строиться и сопутствующие заводы - трубопрокатный, химический, цементный, кирпичный, деревообделочный, обогатительные фабрики. Интенсивно будет развиваться и жилищно-гражданское строительство. Другими словами, здесь есть весь возможный набор строительных работ, гигантские масштабы, сложная организация - все, что нужно для школы руководства. Возглавляют трест опытные толковые инженеры, у них есть чему поучиться. Вместе с тем, коллектив ИТР там новый, непрерывно пополняющийся, там еще нет сложившейся "касты", поэтому проявить себя и выбиться в начальство легче. Кроме того, там просто большая нехватка кадров. Бузницкий сообщил, что по приказу Министра проектные организации Минтяжстроя направляют туда в длительные командировки своих специалистов, чтобы заполнить этот вакуум. Следовательно, вести борьбу за "передел уже поделенного мира" там не придется.
Случилось так, что в тресте, куда распределили Селеневичей, собралось много советских немцев, интернированных в начале войны. Они, являясь опытными специалистами, не могут претендовать на начальственные должности. Это как раз то, что Славе нужно. И, наконец, Челябинск - это не дыра, а столица Южного Урала, крупный промышленный центр с его знаменитым тракторным заводом, другими солидными предприятиями и стройками, институтами, культурными заведениями (для Светы), ресторанами; город достаточно большой, чтобы "личная" жизнь не была вся на виду. Таким образом, Челябинск во всех отношениях представлялся Селеневичу приемлемым.
Но, кроме подобных меркантильных соображений, в согласии на первое же предложение места назначения, сыграл роль еще один руководящий жизненный принцип Станислава. Он состоит в том, чтобы "не искушать судьбу", исходя из формулы: “все, что ни есть - все к лучшему”, не противиться движению, которое тебе сообщает жизнь. У капитана запаса Селеневича есть все основания не роптать и не обижаться на фортуну. До сих пор она была к нему весьма благосклонна, и он уверовал в свою счастливую звезду. Этот принцип прошел отличную проверку в горниле войны. С первого дня пребывания на фронте Слава ваял себе за правило никогда не уклоняться ни от каких, даже очень опасных поручений. И судьба ласкала его. Он вернулся домой с "грудью в крестах". А очень многие другие, которые всякими правдами и неправдами старались увильнуть от опасности, сохранить себя, облегчить свою участь, сложили головы.
Не закрывала, разумеется, молодая чета глаза и на проблемы, возникающие в связи с переменой ими постоянного места жительства. Наиболее острая, сложная и деликатная из них - Ольховский. Дочь и зять оставляли его без своего присмотра в крайне трудное для него время.
Еще два года назад, когда из Университета был удален "за моральное разложение" декан филологического факультета, и когда за наведение порядка в идеологическом плане на факультете взялись вкупе районный, городской и областной комитеты партии, Валентин Владимирович понял, что с преподавательской деятельностью придется распрощаться. Но тогда тайфун пронесся мимо, основные разрушения вызвав на биологическом факультете. Там главной мишенью стал один из самых крупных в университетском масштабе ученый, он же секретарь парткома Университета, попавший в компанию вейсманистов-морганистов. Вместе с ним шквал унес многих его коллег, попутно шерстили преподавателей и на других факультетах. Ольховского тоже прорабатывали, настойчиво советовали лечиться, намекали на последствия, но до "худшего", к чему он готовил себя и окружающих, не дошло. Компания против низкопоклонства и космополитизма тоже его только слегка задела. Гром грянул совершенно неожиданно: Ольховскому, как специалисту-достоеведу, предложили написать не то большую статью, не то брошюру о Достоевском, где со всей большевистской принципиальностью разоблачить матерого контрреволюционера, мракобеса и реакционера. Валентин Владимирович, разумеется, отказался, изложив заказчикам, среди которых находился и какой-то "товарищ из центра" свою точку зрения, свой подход к проблеме Достоевского, исходя из общей концепции, согласно которой писателя, как и всякого другого человека, надо судить по его взлетам, а не падениям. Взлет же Достоевского, причем взлет на творческую писательскую вершину, по Ольховскому, состоял в том, что "контрреволюционер" был непревзойденным мастером психологического романа, великим реалистом и великим гуманистом, сочувствовал страданиям простого человека. А его так называемые реакционность и мракобесие вполне объяснимы и обусловлены специфическими историческими и личными причинами.
“На долю Достоевского выпали тяжелые испытания, - втолковывал Ольховский своим домашним, удовлетворяя острую потребность выговориться. - Николаевская реакция, каторга и солдатчина, тяжелая болезнь - все это надломило чувствительную душу. И вообще, нельзя обвинять Достоевского в том, что он не мыслил такими категориями, какими мыслим мы, люди середины двадцатого века. Между прочим, не надо забывать, что начинал он как активный, радикальный, прогрессивный для своего времени революционер. Ну, а после каторги... На первом съезде советских писателей в 34-м году угодничающий критик Шкловский с трибуны сказал, что если бы Федор Михайлович в советское время воскрес, его следовало бы судить, как изменника родины. Чушь несусветная. И подлость безмерная. В прошлом столетии многие мыслители, не находя в своей совести никаких оснований для примирения с гнусной действительностью и, в то же время, не видя выхода из тупика, обращались, особенно после какого-нибудь зловещего поворота истории, к религии. Например, великий Адам Мицкевич к концу своей жизни поднялся к самому экзальтированному католическому мистицизму. Царство божие внутри нас - это было убежищем для многих великих умов, пытавшихся опереть свой протест против дикостей реальной жизни на нечто высшее, не подвластное простым смертным, на некий абсолют. Религиозность - это была отдушина, к которой прибегали многие великие, когда, задыхаясь в смраде окружавшей их реальности, чувствовали потребность вдохнуть чистый воздух. Мы обязаны это понимать и учитывать. Пусть мы не приемлем достоевщину, пусть мы не должны проповедовать его наивные религиозные откровения. Но нам бесконечно дорого то горнило сомнений, те мучительные поиски истины, тот внутренний процесс борьбы добра и зла, через которое мыслитель и писатель прошел. Мы должны осмыслить, оценить и донести до современного человека, особенно молодого, глубину и характер постижения им важнейших противоречий в одну из сложнейших, переломных эпох русской истории. Вот обо веем этом, не приукрашивая, не идеализируя, поясняя, а не развенчивая, я готов был писать. И посчитал бы сие за великую честь. Но односторонне и тенденциозно "разоблачать" - увольте уж... как и клеймить Толстого за толстовство в отрыве от его художественного творчества, или Гончарова, который на должности цензора верой и правдой служил царю, зажимал Писарева и других прогрессивных литераторов, но был большим мастером реалистического романа и знатоком человеческих характеров (инженером человеческих душ, как сказали бы сейчас)”.
Игорю эти истины представлялись бесспорными. Заказчики, по рассказам Валентина Владимировича, тоже как будто не нашли что возразить. Но потом в пылу полемики Ольховский еще не удержался, чтобы не посетовать на то, что студентам "не дают" Бунина, Есенина и других мастеров изящной словесности. На это "товарищ из центра", видимо, историк или юрист по образованию, ответил ему латинской цитатой из речи Цицерона: "Доколе, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?". Когда же несостоявшийся автор пасквиля на великого романиста и гуманиста позволил себе заметить, что из контекста первоисточника (письма Ленина к Инессе Арманд) вовсе не следует, что вождь мировой революции считал Достоевского архискверным писателем, как утверждали заказчики (иначе Владимир Ильич, выдвигая свое предложение о монументальной пропаганде, призванной показать значение великих людей, не назвал бы в числе первых Достоевского), терпению их в самом деле пришел конец. Товарищ из центра, хлопнув ладонью по столу, заявил, что человеку с такой идеологической путаницей в голове не место в рядах советских бойцов идеологического фронта, какими должны являться все преподаватели филологического факультета. Через несколько дней Ольховского уволили "по сокращению штатов". Вопреки опасениям, Валентин Владимирович встретил этот поворот судьбы стойко, с гордо поднятой головой, как боец, принимающий смерть за идею, сознательно и добровольно, отстаивая свои убеждения, как человек, одержавший моральную победу над врагами-палачами. Он не только не спился окончательно, чего больше всего боялась Света, но вообще бросил пить. "Завязал намертво", - удивленно и восхищенно сказал Слава. Перенесенное потрясение не сломило, а закалило его. Но долго ли он так продержится, особенно оставшись один, без присмотра? - вот что не давало отъезжающим покоя. Как поведет себя безработный “боец”, будучи предоставлен сам себе?
В этой проблеме, помимо необходимого ухода и забот, которых Валентин Владимирович лишался с отъездом дочери и зятя, имелся еще один - "идеологический" - аспект. Есть у Ольховского любимый ученик, Степан Козырь, талантливый поэт, участник войны, человек волевой, честный и прямой, но вспыльчивый, как говорят, заводится с пол-оборота. Из всех знакомых и приятелей он фактически один после "сокращения" продолжает водить дружбу с учителем. Почти не бывает дня, чтобы Степан хоть ненадолго не зашел к нему. Иногда он приходит со своим фронтовым другом Николаем Дроботом, студентом-заочником юридического института, бывшим политруком, умницей, смельчаком и заводилой, которого ранение, тяжелая контузия и развившийся процесс в легких заставили переквалифицироваться в бухгалтера трикотажной фабрики, расположенной во дворе Зуевых.
В прошлом Николай, как и Кирилл Адамович, был "шибко идейный", воевал не за страх, а за совесть, боролся против всяких "происков", "личным примером и большевистским словом" агитировал за советскую власть. Оказавшись после госпиталя в своем родном городе в Донбассе, он, несмотря на тяжелое состояние, прежде всего думал о том, как быть полезным родной партии. Поскольку он тогда не мог двигаться, полезным могло быть его перо агитатора, знающего, толкового, опытного, прошедшего отличную фронтовую школу политработника. Тему ему еще в госпитале подсказал замполит: "Украинско-немецкие националисты - злейшие враги украинского и всего советского народа". По примеру Николая Островского он работал не покладая рук, и вскоре у него вчерне был готов капитальный труд. Автор ощущал настоятельную необходимость показать его специалистам, посоветоваться, дать ему ход. Кроме того, следовало стать на партийный учет. Николай обо всем этом написал в горком партии, но ответа не получил. Потом писал еще несколько раз, и все с тем же успехом. Наконец, из больницы, куда его уложили, дозвонился до секретаря горкома. Тот ответил: "завтра будем у вас". Больше с секретарем его не соединяли, а инструктор еще месяц "кормил его завтраками". Это был "первый звонок".
В больнице Дробот встретился со старым осведомленным партийцем, который от нечего делать, коротая длинные больничные вечера, посвящал Николая в тайны очень волновавшей старика проблемы "ужасной чехарды с кадрами". За последние два года, оказывается, в городке сменилась большая половина работников, входящих в номенклатуру горкома, больше трети партийных и советских руководителей, из которых основная масса смещена с записью: "как не справившийся с работой", или "как скомпрометировавший себя". За преступные действия снимались работники милиции, прокуроры, судьи. А смещенным председателям колхозов несть числа. Только в родной деревне партийца их за два года сменилось шесть! "Но это отнюдь не значит, - сокрушался больной старик, - что положение в городе и деревне хоть на йоту поправилось. Скорее, наоборот, каждый последующий "деятель", почти как правило, оказывается хуже предыдущего. А оставшихся тоже можно было бы и даже нужно было бы выгнать, потому что они, будучи не уверены в своем будущем, стараются урвать побольше, пока каждый из них сегодня калиф на час, в результате кругом развал..." Бывалый партиец, очевидно, работник кадровой сферы, старательно обходил причины такого дикого и непонятного положения, избегал обобщений, но заставил Дробота сначала задуматься, потом засомневаться в правильности своих прежних идейных позиций. Это был "второй звонок".
А позже, став на ноги и переехав в Харьков в надежде продолжить учебу, Николай провел настоящее следствие, собрал богатейший неопровержимый материал, который позволил бы ему выступить в роли главного обвинителя на процессе, подобном Нюрнбергскому. Так сложилась "новая оппозиция демократического централизма" из двух человек. Никакой позитивной программы, и вообще ничего, кроме общих разговоров на тему "за что боролись?", туманных лозунгов, вроде "назад к Ленину" или "выполнять все, что декларируется", да анархических призывов "к топору" в стихах Козыря, у "оппозиции" не было. Никакой организационной работы они и не предполагали вести. Тем не менее, Света предрекала, что "молочные братья", как окрестил их Станислав, плохо кончат и очень опасалась, как бы они не втянули отца в какую-нибудь нехорошую историю (по этой же причине она отказывалась знакомить Игоря с ними, хотя он неоднократно просил ее об этом). Все это создавало сложную, казалось, неразрешимую "проблему Ольховского". И все же Станиславу удалось разрубить гордиев узел. Он, предварительно склонив на свою сторону сердобольного отзывчивого отца, уговорил затем Фаню с Гришей обменяться с Ольховским комнатами. Это удалось не сразу. Собственно, жилплощадь у Ольховского была не хуже, чем у его обменщиков, а по квадратуре даже больше, но в квартире живет еще четверо соседей, будущие отношения с которыми в основном и отпугивали Гришу. Помогло, как говорится, несчастье.
Фаня работает медсестрой в детском отделении областной больницы. Двухлетний больной из ее палаты (у нее шесть палат) взобрался на подоконник, вывалился в окно и разбился насмерть. Случилось то, что рано или поздно должно было случиться. И виноваты в этом были не врач и не сестра, которых привлекли к суду, а заместитель главврача по хозяйственной части, которому неоднократно подавали заявления о необходимости установить на окнах решетки (многие сослуживцы подтверждали, что такие заявления действительно подавались, они сами их видели, но ни бумажек-рапортов, ни их следов в регистрационных книгах следствие не обнаружило. Решетки же после несчастного случая были немедленно установлены). Мать погибшего, забитая деревенская женщина, никаких претензий к врачу и сестре не предъявляла. "Знать судьба, - смирилась она, - может, и для него и для других легче, чем всю жизнь калекой, а то еще и придурком. Врачи говорили - неполноценный". Уголовное дело, тем не менее, было возбуждено. Селеневичи приняли горячее участие в судьбе соседки. Великий комбинатор (точнее, великий блатмейстер) Станислав нашел ход к жрецам Фемиды и Фаня вместе со своим врачом отделались легким испугом - каждая получила "один год условно".
С той поры переговоры об обмене сдвинулись с мертвой точки, а оформление довольно многочисленных документов тоже очень быстро "провернул" Слава. Валентин Владимирович относительно легко вписался в семью, принял на себя некоторые хозяйственные обязанности, Кирилл Адамович договорился с приходящей домработницей, старался угодить свату, между ними установились свойские, непринужденные отношения с джентльменской манерой брать на себя вину за промах, с самокритикой и насмешками над собственной неловкостью и старческими недугами. На всякий случай, однако, из квартиры было изъято все спиртное, включая одеколон.
"Так вот почему он не присутствует на проводах. Сегодня здесь нарушен сухой закон", - догадался Игорь. Он поднялся с тюка, удивляясь, как много успел восстановить в памяти за прошедшие считанные секунды, и какая получилась стройная картина. В это мгновение в передней пронзительно прозвенел звонок. Игорь бросился открывать, ожидая увидеть Ольховского и прикидывая как задержать его на несколько минут, пока в кухне успеют убрать водку, но в дверь стремительно ворвались запыхавшиеся возбужденные боксеры Вадик и Боря.
- Карета подана! - победно воскликнул Борис.
- Такси ждет! - расшифровал Вадик.
- Ура-а, - откликнулась из кухни Оля Темникова. Этот крик разжал тиски, державшие собравшихся в состоянии напряжения и раздражения. Все разом заговорили и задвигались.
Испросив у Славы взглядом разрешения, Игорь подхватил тюк и, не выпуская драгоценной папки из рук, стал спускаться по лестнице, а вид двух автомашин у подъезда - чистенькой полуторки для вещей и совсем новенькой "Победы", наполнило его сердце гордостью: все-таки Победитель, которому подана “Победа” - его лучший друг, человек, много для него сделавший и многому его научивший. Среди довольно большого круга своих знакомых Игорь не мог припомнить еще двух мужчин, которых связывала бы такая крепкая, бескорыстная и искренняя дружба. И тут же сердце его сжалось от сознания, что отныне они расстаются надолго. Он почувствовал себя осиротевшим, как на похоронах близкого человека, потеря которого невосполнима. Положив тюк около грузовика и отойдя в сторону, он стал наблюдать за выходящими из подъезда "сопровождающими лицами". Первой появилась Оля Темникова с дочкой на руках. Она ступала степенно, с чувством ответственности, любовно прижимая к себе ребенка, ангельское личико ее светилось изнутри и весь облик являл собой как бы символ женского и материнского счастья. Хоть сейчас лепи с нее мадонну с младенцем! Может быть, Игорю это казалось в большей мере, чем было на самом деле, но он знал, что в семье у нее царит мир и согласие, что муж, на работе грозный управляющий, души в ней не чает. Игорь искренно радовался за нее, ибо здесь, по его понятиям, восторжествовала справедливость. Импонировало ему в Оле и то, что, живя в достатке, она не превратилась в куклу, в игрушку, придаток важного мужа, не зазналась, а продолжает работать, освоила машинопись, стенографию, не забывает переводов и жалуется на малую загрузку по этой части в связи с борьбой против "иностранщины" (во избежание обвинения в "низкопоклонстве" специалисты предпочитают не пользоваться иностранными источниками, да и доступ к ним теперь затруднен). Для себя Игорь решил, что непременно воспользуется ее услугами (с английского он будет переводить сам, а с немецкого и французского попросит ее). И еще, если она согласится, он доверит ей печатать свою диссертацию набело. Таким образом, она получит радость работы и возможность в известной мере законно разделить с ним его триумф.
Следом за Олей в поле зрения Игоря попала Надежда Ивановна. Она чинно, с печатью целомудрия на лице, вышагивала рядом со Светой, участливо обнимая племянницу за плечи, но вид этой пары вызвал у юноши совсем иные мысли и ассоциации. За показной простотой чудилась ему чванливая важность, за родственным участием - лицемерие. Супруга дельца от медицины живет за своим благоверным, как у бога за пазухой, не работает, следовательно, по понятиям Игоря, паразитирует, уподобляясь женам московских сановников, не говоря уже о соучастии в преступных махинациях муженька, пусть даже пассивном. Маска невинности и сострадания на челе погрязшей в вонючей жиже воровства и темных дел преступницы особенно раздражала Игоря. Хотелось бросить ей в лицо убийственные слова из анекдота: "Если уж сидишь по шею в навозе, так хоть не чирикай!"
Игорю все в чете Днепровых казалось фальшивым, в каждом шаге виделся скрытый, воровской смысл. Взять хоть работу Василия Карповича. Почему человек с таким опытом организатора довольствуется ролью больничного ординатора и, по совместительству, преподавателя фельдшерского училища? Для него что, должности главврача не нашлось? Вывод один: притаился, сволочь, пережидает трудное время. А прикрывается желанием научиться работать. Неужели это другим невидно? Люди, будьте бдительны!..
Юноша невольно повел плечами, как бы освобождая за Свету ее плечики от объятий Иуды в женском обличье. Подумаешь, благодетельница объявилась, особенно теперь, когда Света и без нее безмерно счастлива.
Светлана ждет ребенка и тяжело переносит беременность. Многие, сердобольные и трезво мыслящие, настойчиво уговаривали ее проявить благоразумие, остаться рожать в Харькове, где ей и младенцу обеспечен уход, в первую очередь, свекра, лучшие врачи города, изысканное питание и прочие земные блага. За нее скрупулезно взвешивали все "за" и "против". Объективно, в самом деле ее решение пуститься в таком состоянии в такое путешествие выглядит необдуманным и рискованным. Единственным аргументом "за" является возможность ускорить получение жилья (живот Светы может служить дополнительным козырем в руках столь умелого игрока, как Станислав), да еще, может быть, опасения остаться без защитника и амортизатора лицом к лицу со свекровью и надменной Алисой. В остальном перспектива жить в Азии, в одиночестве, почти в ссылке (и это после Сибири, Урала и Средней Азии, где в эвакуации побывало большинство кумушек) рисовалась непрошеным советчикам крайне мрачной, и они почти в лицо оплакивали "несчастненькую". Но для самой Светы подобной дилеммы никогда не существовало. В роли соратника обожаемого мужа, его помощника, адъютанта, ординарца видела она свой высокий долг, свое призвание и великое счастье, как Анита Гарибальди, верная жена и боевая подруга легендарного героя Италии. И теперь она, по оценке Игоря, вовсе не была несчастненькой.
Отношение Славы к жене и будущей матери своего первенца Зуев считал безукоризненным. Капитан и здесь оказался на высоте. Он не допускал ничего такого, что могло бы неблагоприятно сказаться на физическом и душевном здоровье жены. Теперь самочувствие Светы, ее настроение, ее покой, в значительной мере определяли и стимулировали образ его мыслей и действий. Шла ли "несчастненькая" когда-нибудь даже в самых смелых своих грезах столь далеко, чтобы вообразить своего "шаха-султана" таким ручным? И может ли она, добившись почти невозможного, теперь добровольно лишить себя этого блаженства, предпочесть ему какие-то удобства и блага? Кроме того, Светлана безгранично верит в своего мужа, в его особую способность безошибочно ориентироваться в любых обстоятельствах, находить выход из любого положения и... в его счастливую звезду. Вообще, Игорь теперь склонен считать, что эти супруги достойны друг друга. Точнее: если Света в конце концов, не мытьем, так катаньем смогла добиться своего, превратится из бесправной рабыни, по-собачьи влюбленной в своего хозяина, если пока еще не в хозяйку, то в настоящую жену, с капризами которой, пусть вызванными прекрасным недугом, считается такой вольный казак, как Станислав - она совершила подвиг и должна быть увенчана, как героиня. Игорю, конечно, не дано знать, что она делала, чтобы приворожить мужа, какими методами и средствами действовала, какие снадобья употребляла, но он был искренне рад за нее.
Вспомнился Игорю интересный штрих. Провожая Мишу Копельмана на Волго-Дон Слава наставлял его насчет "тактики" по отношению к Ларисе в своей обычной "солдатской" манере: "Только не дрейфь. Смелость города берет. Но не обязательно бей на развод. Когда ставишь "или - или", - оно мук много, а толку мало. А мужу ее объясни..." И Слава подкрепил свои слова моралью из известного анекдота насчет сомнительности преимуществ поглощения экскрементов в одиночку перед наслаждением сладким пирогом в компании. Игорь хорошо знает своего друга. Если бы Слава понимал, что в ответ на такой анекдот ему могли бы бросить вопрос, пусть не высказанный вслух: "над кем смеешься? Что за "пирог" твоя жена?" - он никогда не пустил бы его в оборот. Раз рассказал - значит, ему есть чем отпарировать. Но что же это может быть, кроме чувства? Зуев, и здесь старавшийся непременно докопаться до первоосновы, до четкой формулировки, заключил: за три года семейной жизни к внешнему виду жены Слава привык, а многочисленные достоинства ее натуры познал в полной мере. Началось, может быть, с жалости, благодарности за верную службу, сочувствия, мало ли еще с чего, а потом постепенно трансформировалось в симпатию. Надо все расставить на свои места: не будущий ребенок - причина видимой гармонии, а наоборот, возникшая симпатия, а потом, может быть, и любовь - первопричина, а ожидаемый первенец - ее следствие. Не такой человек Слава, чтобы лицемерить. Пока чувств не было - это было видно невооруженным глазом, когда они есть, это тоже видно. Хотя с “народной мудростью” Марика Липкинда: “женщина – не книга, в ней в первую очередь важна форма, а потом уже содержание” он тоже в подсознании своем согласен. В общем, - вынужден он был признать, - неисповедимы пути господни. Или иначе: все зависит от условий, места и времени.
Не успел Игорь сформулировать эту посылку, как Слава, словно по заказу, привел ему доказательства. Он выскочил из подъезда, сгибаясь под тяжестью двух тюков. Увидев жену, в нерешительности переминающуюся с ноги на ногу у такси, супруг бросил ношу, открыл переднюю дверцу, усадил Свету рядом с шофером, даже помог ей вытянуть ноги, потом открыл заднюю дверцу и жестом пригласил Надежду Ивановну занять место в дальнем углу, после чего подхватил тюки и отнес их к грузовику. Неужели все это может быть игрой? Нет, если бы Слава мог так играть, он был бы народным артистом. Да и Света это, конечно, почувствовала бы в первую очередь и не подарила мужу такой счастливо-благодарный взгляд...
Игорь наблюдал за Светланой и с удовлетворением констатировал, что она заметно изменилась к лучшему. Немного поправилась, немного принарядилась, причем, со вкусом и со смыслом: ей безусловно удалось хотя бы частично замаскировать "погрешности" природы. Пышное платье с крупным поперечным узором и заниженной талией, расширенное книзу, ее дополнительно полнит. Губы и ногти подкрашены хоть и не яркой краской, но синеву скрывают. Лицо, правда, в пятнах, но тоже уже не такого землистого цвета, как раньше. На голове вместо "серого" узла и гладкой "соломы" появилось некое замысловатое завихрение над лбом, отвлекающее взор от ног-спичек. В общем Игорь еще раз отметил, что в конечном счете "несчастненькая" оказалась более дальновидной, прозорливой и мудрой, чем все окружающие умники. Он мысленно пожелал ей на прощание удачи и счастья.
Между тем, вышли и остальные. Кирилл Адамович еле передвигал ноги, неся в руках две хозяйственные сумки, очевидно, с харчами на дорогу. Ксения Кузьминична шла рядом налегке, опираясь на руку дочери. Слава залез в кузов, принял от Бори и Вадика вещи, пригласил жестом приятелей следовать за собой, старший Селеневич умостился в кабине, Ее Степенство с Алисой в "Победе", и машины тронулись.
Ехали молча. Игорь восседал все на том же своем мягком тюке и его приятно покачивало. Он рассеянно глядел по сторонам, машинально фиксируя выхваченные из потока жизни уличные сценки. Вид девушек, запрудивших улицу перед забором у здания военного госпиталя, и шумно, жестикулируя, переговаривающихся с солдатами по ту сторону забора и в окнах, вернул его к размышлениям о превратностях судьбы, о назначенности событий и встреч. Могло ведь запросто случиться, что Зуев, Селеневич и Пучков с Бузницким не попали бы в одно купе поезда, и тогда судьба молодых людей сложилась бы совсем иначе. Можно только гадать, что бы произошло. Осталась бы Света старой девой или вцепилась бы мертвой хваткой в кого-нибудь другого? С кем водился бы он, Игорь, по ком "храбро страдал"? Вопросы праздные. Игорь и не пытался отвечать на них. Он только снова ощутил себя ничтожной пылинкой в гигантском смерче, гонимом переменчивыми ветрами, почти физически ощутил, как в этом сложном вихревом потоке его толкают, увлекают за собой или сбивают с пути такие же, как он, более или менее крупные, но все равно ничтожные в сравнении с энергией бури, частички. Тем не менее, еще раз напомнил он сам себе, бывают моменты, когда песчинка, не выбиваясь из общего потока, все же в той или иной мере может корректировать траекторию полета. На то частичка и именуется Человеком.
Эту мысль он отстаивал перед самим собою постоянно. Теперь она вновь возникла "к месту": машина проехала мимо дома Госпрома и свернула на спуск, над которым переброшен мостик "от зоопарка к Голубке". Из кузова хорошо просматривался и заветный подъезд, и подходы к нему, "местность" такая знакомая и такая теперь чужая. У него защемило в груди. “Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки”, - печально прокомментировал он очередной поворот своей жизненной дороги. Славе "местность" тоже навеяла соответствующие ассоциации. Он потянул Игоря за рукав и деловым тоном доложил:
- Вчера милая Голубка приходила прощаться. Я ей сказал: "не будь дурой". А ты тоже ворон не лови. Понял?
Игорь промолчал. Сомнения насчет того, что он "зевает", упускает свое счастье, преследовали его, а после памятного разговора с Фастовским "за жизнь", как говорил штатный лаборант кафедры, напарник Игоря по испытанию перекрытия, они стали просто навязчивыми. Но в то же время он не чувствовал себя виноватым перед Милой (в отличие от давней ситуации с Пончиком) и извиняться не собирался. И еще он очень боялся наткнуться на стену холодного презрения, что означало бы для него немедленный, полный и окончательный разрыв. Поэтому он "тянул резину", понимая, что время работает против него: одно дело объясниться на следующий день после размолвки, по свежим следам, и совсем другое - спустя месяцы. Тут уже просто так, в лоб, нельзя. Тут нужна дипломатия, обходные маневры, чего Игорь терпеть не может и к чему совершенно не приспособлен. В бесплодных поисках благовидного предлога проходило драгоценное время. Наконец, хитроумный план был все же разработан. 0н заключался в том, чтобы "случайно" встретить Милу на улице, например, по пути из института, поздороваться как ни в чем не бывало, спросить про маму, а затем на правах старого знакомого проделать часть пути вместе и по старой памяти в развитие их прошлой неисчерпаемой темы поделиться результатами историко-политических изысканий, своих и Дробота. Никаких выяснений отношений! Просто встретились "в городе" давние знакомые, которым есть о чем покалякать. Игорю казалось, что на такую приманку Голубка должна клюнуть. Все-таки он не сделал ничего такого, из-за чего можно с ним вообще перестать разговаривать. Пустъ даже для начала ответит холодно. Дальше видно будет. Слово за словом, фраза за фразой. Лиха беда - начало... План был разработан со всей свойственной Зуеву тщательностью, содержание монолога продумано до мельчайших подробностей, акцентов, пауз. Но... гладко было на бумаге...
На четвертый день дежурства из окна аптеки на углу улиц Пушкинской и Иванова, выбранной в качестве основного наблюдательного пункта, Игорь засек Милу, но не одну, а в обществе Вики и двух парней. Один юноша, с типично еврейским лицом и крупными, выступающими передними зубами, что-то рассказывал, темпераментно жестикулируя, а девушки с явным интересом слушали и улыбались. Игорь отпрянул от окна, словно вдруг увидел дуло направленного на него пистолета или изготовившуюся к прыжку змею двухметроворостую. Больше он никаких попыток завязать с Милой новый узелок отношений не предпринимал, храбро страдал, старательно гнал от себя все, связанное с наваждениями любви, уготовив себе роль "горящего на работе" холостяка, которому недосуг заниматься "амурами". Эксперимент и вытекающие из него перспективы в самом деле настолько увлекли его, что выбили из головы "блажь". Иногда ночами он, правда, подумывал попросить у Одновола командировку на Азовское море (сотрудники его кафедры продолжали вести работы в "Азовстальстрое") или рвануть туда же на отдых, фантазировал, как поразит сообщением о результатах своей первой научной работы Черепа и Конради, как те попросят прочитать им лекцию, будет много вопросов, потом беседа затянется, захватит другие наболевшие вопросы, разойдутся поздно, как, распрощавшись с коллегами-поклонниками он бегом устремится к пляжу, где, усевшись на "их" опрокинутой лодке и обхватив колени руками, будет ждать его верная, любящая, перевоспитанная им Зина, чтобы подарить ночь любви и блаженства. Потом еще ночь, и еще... А потом они приедут в Харьков и снимут комнату у Марии Гавриловны...
"А ведь Мила специально приходила вчера, а не сегодня, чтобы избежать встречи со мной, - догадался Игорь и почувствовал укол в сердце. - Ну что ж, дело хозяйское. Навязываться не будем, не на того напала". Он возблагодарил судьбу хотя бы за то, что она вовремя пресекла его малодушные попытки вернуть ушедшее, избавила от унижения получить от ворот поворот. "Дело хозяйское, - еще раз повторил он, стиснув зубы, - может быть, тебе ещё когда-нибудь придется пожалеть об этом".
Воображение нарисовало сцену: Ретивый начальник отдела кадров или, возможно, спецчасти предприятия, куда Голубка получила назначение после окончания института, раскопал про ее родство с врагом народа, и она осталась без работы. Начались и всякие другие неприятности. Идут месяцы, Ася Зиновьевна и Мила извелись, обивают пороги всяких кабинетов, плачут, просят, но все их мольбы, как горох об стенку. И вот милая Голубка, смирив гордость, обратилась к Игорю, уже видному, "остепененному" к тому времени ученому, за помощью. Зуев великодушно согласился встретиться. Свидание произошло на мостике. Они прохаживаются, как Сталин и Ворошилов на известной картине. Игорь понимает состояние девушки, не позволяет себе ничего, что могло бы причинить ей боль, усугубить страдания. Разговор деловой. Разумеется, он сделает все, что в его силах. Как поется, "...быть может, встретимся мы с вами в жизни снова, быть может, снова я сумею вам помочь... я это сделаю, рассудку вопреки, но никогда о том не пожалею..." Да что ты, о какой благодарности речь? Игорь видит ее глаза, все читает в них, но... поезд ушел. Ты этого хотел, Жорж Данден...
Утешив себя таким образом, Игорь попытался вновь вернуться к прерванному анализу ближайших задач, вытекающих из беседы с Пучковым. И в эту минуту искренне верил в то, что усовершенствование расчета какой-нибудь строительной конструкции, выведение нового сорта пшеницы, вообще, хоть малюсенький шажок к пониманию, раскрытию и покорению материального мира во сто крат ценнее любых хитроумных "общественных" изысканий, в какую бы тогу они ни рядились. Только ради этого стоит жить. Только такая жизнь пойдет на пользу потомкам.
И еще Игорь "параллельным курсом" продолжал рассуждать сам с собой о своем предназначении, о своей "счастливой звезде". Она не такая “видимая”, как у Станислава, но несравненно ярче, крупнее и, следовательно, "счастливее". При этом он почему-то подумал о Роберте Гуке, на законе имени которого зиждется сопромат. Это был на редкость разносторонний и плодовитый ученый. Шестопал рассказывает о нем захлебываясь. Трудно даже перечислить те многочисленные области техники и науки, где он сказал свое веское слово. Он впервые построил воздушный насос, вместе с Гюйгенсом установил постоянные точки термометра - температуру таяния льда и кипения воды, сконструировал прибор для измерения силы ветра, оптический телеграф и многое другое. Он усовершенствовал барометр, зеркальный телескоп и микроскоп. Он установил клетчатое строение пробки и ввел в обиход сам термин "клетка". Он выдвигал смелые прозорливые гипотезы в области геологии и биологии. И кроме всего этого он высказал идеи, во многом предвосхитившие закон всемирного тяготения и небесную механику Ньютона. Но не завершил, не создал стройную теорию, не поставил "последнюю точку", "подставил плечи" Ньютону. Может быть, потому что распылялся. В результате нам, широкому кругу инженеров, Гук через триста лет известен лишь как автор закона, выражающего связь между напряжениями и деформациями упругого тела, в то время, как Ньютона знают все грамотные люди на Земле. При жизни они соперничали, а История поставила их на разные ступени всемирного пьедестала почета. И все же Гуку еще сравнительно повезло. Он хоть и не попал в баловни Судьбы, но и не канул окончательно в Лету. 0 других же "несчастненьких", если и упоминают иногда, то чаще всего в связи с их заблуждениями и ошибками. Так вот по этим меркам Игорь причислил себя к классу "счастливчиков". В эту минуту он окрылено верил в свой успех, хотя и не очень представлял себе, в какие конкретные формы он выльется и каких масштабов достигнет.
- Гарик, сбегаешь за перронными билетами? - оторвал его от грез Слава, когда машина въехала на привокзальную площадь. Игорь взял протянутую ему десятирублевую купюру, одним рывком перемахнул через борт и устремился к кассе, размахивая на ходу драгоценной папкой. Очередь у кассы была небольшая, путь туда и обратно Игорь проделал бегом, до отхода поезда еще оставалось почти двадцать минут и, тем не менее, Кирилл Адамович, имевший право выхода на перрон по служебному удостоверению, и здесь остался недоволен, ожидая прихода Игоря вместе со всеми.
- За смертью тебя посылать, - буркнул он, подхватывая тяжеловесные сумки.
"Беспокойное хозяйство", - неслышно огрызнулся Игорь, обгоняя со своим тюком других "сопровождающих лиц". Кирилл Адамович семенил на полусогнутых ногах, обливаясь потом и тяжело дыша. Ксения Кузьминична и Алька шествовали величественно и гордо. При виде этой картины Игорь не смог не улыбнуться, вспомнив семейный анекдот Селеневичей про посещение Художественного театра.
В прошлом году Кирилл Адамович совершил по служебным надобностям вояж в столицу и прихватил с собой супругу. Изучив театральные афиши, Ее Степенство выбрала для культпохода спектакль "Царь Федор Иоаннович" в Художественном театре. Верный слуга развернул кипучую деятельность. За два часа до начала представления он был уже у театра: суетился, комбинировал, вырывал билеты из рук, потом продавал, менял... В конце концов сидели супруги Селеневичи на отличных местах в восьмом или шестом ряду партера почти рядом. Но оценить игру актеров прославленного театра и даже уловить содержание пьесы Кирилл Адамович не смог: погоня за билетами так измотала беднягу, что он весь спектакль проспал... "Смешно и грустно, - качал головой Игорь, - форменная эксплуатация. Оседлали безропотную и преданную рабочую лошадь и погоняют, сволочи бессердечные". Со злости Зуев ткнул на ходу папку в руки Свете, вернулся к недавнему своему обидчику и взял у него одну сумку. Кирилл Адамович остановился, одарил юношу благодарным взглядом, убедился, что состав еще не подан, и позволил себе передохнуть. Он вытащил носовой платок и стал им обмахиваться, промокая капли пота на лбу и шее.
Долго, однако, отдыхать ему не пришлось: подали состав. У мягкого вагона давки не было, Слава и Вадик принимали вещи и относили в купе, Игорь и Боря подавали. Задержек никаких не было, времени хватало. Но все равно Селеневич-отец суетился, подгонял, рвался в вагон.
- Не паникуй, батя, отойди, постой пять минут спокойно, - отгонял его Станислав.
- Я уложу, - не унимался Кирилл Адамович.
- Без тебя уложу.
Кирилл Адамович обиженно отошел, одиноко стоял в сторонке, переминаясь с ноги на ногу и ежеминутно поглядывая на часы.
"Беспокойное хозяйство в самом деле, - не то упрекнул, не то посочувствовал Игорь, - для общего дела это, конечно, хорошо. Всегда все в порядке, такого командира враг никогда врасплох не застанет. Но в общежитии утомительно". Ему стало жаль старика, и он составил ему компанию.
Ольховский появился, когда суматоха уже улеглась. Увидев его еще издали, Света пошла ему навстречу. Это невольно привлекло к ним внимание. Игорь тоже следил за их встречей и ничего необычного в ней не усмотрел: что-то сказала дочь, что-то ответил отец, погладил по голове, взял об руку... Не возникло у него подозрений и по поводу того, что Света, едва подойдя с отцом к вагону, сославшись на нездоровье, стала торопливо прощаться и Слава увел ее в купе. Поэтому, когда Слава, троекратно лобызаясь с ним на прощание, шепнул: "Ночью Степана взяли... все перерыли... что с дедом будет?.." - до Игоря не сразу дошел смысл сказанного. А когда все-таки дошел, поначалу не очень взволновал его. Но прошло еще несколько секунд, и сенсационная новость полностью завладела его сознанием, вытеснив все остальное. И опять, как это не однажды бывало, началось с аналогий и ассоциаций.
"Все перерыли..." Игорь представил себе сцену обыска, какую он неоднократно видел в кинофильмах: тупые бессердечные жандармы во главе с наглым циничным офицером потрошат белье, книги, разбрасывают все по полу и уводят честного и благородного революционера, вызывая в душе зрителя ненависть к власть предержащим, симпатию к мужественному арестованному и веру в торжество его дела. Потом он на место Степана Козыря поставил себя. Как бы он, Зуев, вел себя во время обыска? О! Он бы не стал молчать. Он показал бы им, где раки зимуют. Несмотря на побои. Кровью плевал бы в лицо негодяям. И на суде бросил бы им в лицо все, что о них думает, как Павел Власов или Георгий Димитров. Пусть хоть поежатся. А там будь что будет... Сибирь, пытки и даже смерть ему не страшны. Он, как Пушкин, предпочитает для себя эффектную, способную зажечь сердца смерть, медленному бесполезному тлению. Что может быть благороднее и краше, чем отдать жизнь за идею, "человечеству путь проложить, умирая в дороге"?
"Нет, - возразил себе Игорь, - дело не в страхе. Если уж умирать, то не просто с пользой, а с максимальной пользой для людей, современников и потомков. Об этом правильно судил еще древний Ликург. Я ничего пока не успел сделать. У меня все в потенции. Но потенциал велик и, превратившись в работу, может оказать существенное влияние на жизнь людей, как через строительную науку, так и через "науку наук". Что Дробот и Козырь в сравнении со мной? Слепые котята. То, что они "открыли" - перерождение верхушки партии - для меня давно пройденный этап. Я постиг "процесс", "технику" перерождения владык, проследил ее на исторических примерах, вывел закономерности. Я уже могу обстоятельно изложить "историю болезни". Это будет "штука сильнее, чем “Фауст” Гете". Это будет новый коммунистический Манифест. После этого можно и смерть принять на плахе... Манифест, разумеется, не напечатают, он будет распространяться в списках, но в таких масштабах, и произведет такое впечатление, что с "опровержением" и "оправданием" казни автора выступит сам Сталин. И, конечно, в устах Сталина Зуев будет выглядеть бунтовщиком и заговорщиком, как Петков в устах Димитрова. Вождь болгарского народа заявил тогда (Игорь это отлично запомнил), что Петков был приговорен к смертной казни не за свои политические убеждения, а потому, что занимался практической организацией государственного переворота, приуроченного к выводу из Болгарии советских войск, намечал вызвать вмешательство извне, развязать гражданскую войну, как в Греции. Что же касается оппозиции вообще, утверждал Димитров, то "мы ничего не имеем против ее существования и деятельности, если только она не выходит за рамки деятельности, признанной законом, и если она является болгарской, а не иностранной агентурой". С такой формулировкой Игорь был согласен на сто процентов. Он тогда еще безгранично верил Димитрову. Герой Лейпцига, руководитель Коминтерна с детства был для него фигурой легендарной, образцом отваги, силы и мужества, как Спартак, Гарибальди или Чапаев. Он защищал его перед Милой, доказывая, что такой человек ни при каких обстоятельствах не может предать друзей по борьбе против Геринга, что просто письма его соратников старательно скрывались от него врагами. Сейчас, если бы спор возобновился, Игорь уже так рьяно не отстаивал бы ту свою точку зрения, но он искренне скорбел по поводу недавней безвременной кончины Димитрова и допускал, что Петков в самом деле возглавлял заговор (смутное послереволюционное время всегда и везде чревато заговорами. Оно и понятно: старое никогда не уступает место новому без борьбы), за что и был осужден.
А что сделал Козырь во вред обществу? Какой закон преступил? Как ни старался Игорь даже с позиций властей отыскать какие-либо улики, это ему не удалось. Ибо иностранными агентами здесь и не пахло, а заговором тем более. Здесь вообще никаких действий не было. Были только помыслы, и исключительно о благе народа, хотя и выражались порой в весьма экспансивной форме (исключительно в узком кругу). Сторонников Степан и Николай себе не вербовали, собранные материалы не печатали и вообще не распространяли, не говоря уже об оружии или чем-то еще запретном. Значит, по болгарским понятиям, вины за ними нет и, следовательно, наказывать его не за что. А по нашим понятиям? - почти вслух сам себя спросил юноша. И тут же на ум ему пришел официальный ответ, ответ, почерпнутый из нашей печати, ответ, высказанный устами наших же властей. Игорь от удивления и, вместе с тем, от удовлетворения точно найденным решением, даже рот раскрыл. Всего несколько дней назад он прочитал в органе Центрального Комитета партии ответ Советского правительства на Югославскую ноту в связи с арестами титовцами наших граждан. В этом ответе было сказано (дьявольская память: Игорь тогда специально не запоминал, но теперь видел нужные строки, как высеченные на граните) буквально следующее: "...Югославское правительство проговаривается в своей ноте, что арестованные обвиняются в том, что они отрицательно относятся к существующему режиму, сочувствуют известной резолюции Коминформа и содействуют ее распространению. Тот факт, что Югославским правительством предъявляются такие обвинения, показывает какой политический режим царит в Югославии. Ведь ни в одной стране, кроме стран с фашистским режимом, не считается преступным свободное выражение демократических взглядов".
Название передовой "Правды" было: "От социализма к фашизму". Крупным шрифтом. Игорь опасливо оглянулся и вытер тыльной стороной ладони выступившие на лбу капельки пота. Боже праведный! Точнее не придумаешь. Вот так проговорились! Тут уж, что называется, ни убавить, ни прибавить. Сами себя высекли! Публично! Перед всем миром! Перед каждым мыслящим соотечественником! Зуев до боли сжал кулаки и отвернулся, чтобы знакомые не могли видеть выражение его лица. Ему хотелось кричать: “Над кем смеетесь, тираны? Как смеете поучать других?” Впрочем, остановил Игорь сам себя, что такое уж новое ты узнал? Ничего. Потрясло тебя то, что власти проговорились, что четкая формулировка сути нашего режима, хотя и отнесенная к другой стране, напечатана в "Правде". А содержание "наших порядков" тебе, как и другим "мыслящим", давно известно. Воспоминания - свидетели обвинения - с быстротой молнии вспыхивали, проносились и выстраивались в его мозгу в шеренгу: - один из главных признаков тирании - запрещать у себя свободное слово, - и мощная фигура Крикуна замаячила на правом фланге; - патриотизм немыслим без свободомыслия, - рядом с хирургом выросла как бы восковая фигура филолога Ольховского; - когда читаешь о зверских расправах над греческими патриотами, видишь кровавую тень Гитлера, распростертую над греческим народом, - произносит Мокритин и пристраивается в стороне от первых двух...
Потом на авансцене появляется Игорь Зуев и дополняет уже от себя:
- Террор Ранковича; мое собственное ‘персональное дело’, где основным обвинением служили туманные намеки на некие антисоветские высказывания, из которых выводились подозрения, что я "при случае могу стать легкой добычей иностранных разведок"; параллель между "За Родину, за Сталина" и "За царя, за Отечество"; норильская "академия", многозначительная формулировка: "такие времена"...
Игорь вздрогнул от резкого гудка паровоза, снова опасливо оглянулся, вглядываясь в лица пассажиров и провожающих, но ничего ужасного, трагического не обнаружил. Вокруг была обычная вокзальная суета. Люди, занятые своим мелким, будничным, не ощущают давления тирании, как в обычных условиях не ощущают давления атмосферы, - философски заключил он. И еще одно интересное сравнение пришло ему в голову. Народ, население СССР он уподобил упругому песчаному основанию, состоящему из миллионов частичек и нагруженному тяжелым штампом. Если основание однородное, оно относительно равномерно распределяет давление, прогибается, но частички не разрушаются. Если же в основании попадаются более жесткие включения, они принимают на себя повышенную нагрузку. Так и среди людей: одни не выдерживают гнета тирании, другие приспосабливаются и вовсе не замечают пресса, а третьи научились перекладывать бремя на других или использовать его в своих интересах. Днепровой, например. Козырь и Дробот - из скальной породы...
- Ну и что? Что из этого следует? - подал голос давно молчавший "двойник".
"Надо подумать, - примирительно ответил Игорь, - не здесь, конечно, и не сейчас".
Поезд в этот миг дернул. Света за окном вымученно заулыбалась, посылая рукой прощальные приветы. Слава из тамбура давал последние наставления отцу и Альке. Пока поезд медленно набирал скорость, провожающие шли рядом с вагоном. Некоторые постепенно стали отставать, но внезапно поезд резко остановился, и у подножки снова образовалась небольшая толпа. А Игорь потихоньку ретировался. Помощь моя здесь больше не нужна, рассудил он, внимания на меня никто не обращает, а в таком состоянии лучше побыть одному, остыть, подумать, переварить... Он решил идти домой пешком, не быстро и не центральными улицами. Установление, точнее, подтверждение ранее установленного диагноза не принесло ему облегчения, как это бывало раньше при разгадках других неподатливых жизненных ребусов. Как и остроумное сравнение народа с песчаным основанием. Степан, став жертвой произвола и беззакония, превратился для Игоря в пепел Клааса. Не могу молчать! - было лейтмотивом его раздумий. Теперь он видел свое предназначение в том, чтобы подхватить знамя, выпавшее из рук Козыря.
Освобождение народа от фашистского режима - вот цель, которой надо посвятить жизнь. Он, Игорь Зуев, объявляет тиранам войну, священную войну. Теперь ему не нужна Сталинская премия, не нужны лавры "счастливчика" в науке. Победа или смерть... нет, мученический венец (почему-то не героическая смерть, как несколько минут назад, а длительное единоборство с мучителями в застенках, где изощренным пыткам и издевательствам противостоит несгибаемая стойкость духа) - вот его желанная награда. А первое поручение, которое Игорь сам себе дал - забрать материалы у Дробота, поскольку - Игорь в этом не сомневался - Николая тоже вот-вот "возьмут".
Ну а дальше что делать? С чего начинать борьбу? На митингах, где клеймили греческих монархо-фашистов, речи обычно заканчивались тем, что обуздание Софулиса - Цалдариса и спасение патриотов от кровавого террора - дело всех свободолюбивых людей, всего прогрессивного человечества. Так что, пригласить к нам чужие "свободолюбивые народы"? Нет, такой, "петковский", по Димитрову, вариант, Игорь отвергал безоговорочно. Нужно опираться на свои, русские силы, а не на варягов. Силы эти есть, но они дремлют. Как разбудить их? Конечно, - понимал Игорь, - надо совершить нечто необычное, впечатляющее, обратить на себя внимание. Но чем и как? Вспомнились ему недавние газетные сообщения о том, что в Албании расстрелян главный титовский агент, бывший главный палач, министр внутренних дел Кочи Дзодзе, который по заданию своего шефа пытался подчинить партию органам безопасности, расправлялся с лучшими кадрами партии, стряпал ложные доносы, на основе которых сажал и расстреливал честных и стойких коммунистов. Там Энвер Ходжа разгадал и обезвредил министра-агента. У нас, правда, Ежова (а до него Ягоду) в свое время тоже обезвредили, но, судя по многим признакам, чьи-то агенты, может, и титовские, еще в Кремле кишмя кишат. Этот тезис, который Игорь уже не раз использовал при анализе "наших порядков", и который давно “перерос”, теперь вновь выплыл, только с горько-ироническим оттенком. Тито, мол, долго жил в Москве, мог и навербовать агентов, в том числе и в руководстве органов безопасности.
Насчет “обезвреживания” главным палачом своих подручных “мавров” - министров внутренних дел – Игорю все ясно. Ему очень помог (после Киры) в этом очередном прозрении белоэмигрант Мережковский, роман которого про Леонардо да Винчи он еще зимой взял у Крикуна. На рубеже XIX и XX веков, как будто специально для молодого Зуева, через машину времени заглядывая на полвека вперед, будущий “заклятый враг и мракобес” описал случайную встречу на рубеже XV и XVI веков двух великих умов: натуралиста-космополита, гениального изобретателя и художника да Винчи, и ученика Савонаролы, ярого монархиста, апологета самодержавия, патриота Италии Никколо Макиавелли. Да Винчи служил у герцога Чезаре Борджиа главным строителем, а Макиавелли этого герцога боготворил. Для него лукавый, жестокий, коварный, окруженный таинственностью Чезаре, достойный сын своего отца, папы Александра Шестого Борджиа – идеал Государя.
Игорь несколько раз перечитал, хорошо запомнил и взял на вооружение поразившие его откровения средневекового мыслителя.
В Италии в те времена существовала самостоятельная область под названием Романья. До завоевания ее герцогом Чезаре там правили слабые духом тираны. И, как следствие, процветали грабежи, насилия и прочие беззакония. Чезаре поручил своему верному и решительному наместнику твердой рукой навести порядок. Лютыми казнями в короткий срок в стране было водворено спокойствие, то есть полная покорность (как в Ленинграде после войны, когда морякам Балтфлота разрешили расстреливать бандитов на месте, без суда и следствия, о чем с гордостью рассказывал Мокритин Одноволу в вестибюле Харьковского строительного института в феврале 1946 года, встречая полное одобрение таких крутых мер со стороны Зуева). Когда же Государь увидел, что цель достигнута, он решил истребить орудие своей жестокости: велел схватить наместника под предлогом лихоимства, казнить и выставить труп на площади. Это ужасное зрелище одновременно и обрадовало, удовлетворило, и оглушило народ. А герцог извлек для себя три выгоды: 1) с корнем вырвал плевелы раздоров, посеянных прежними ничтожными тиранами; 2) принеся в жертву народу своего любимого слугу, явил образец высокой и неподкупной справедливости; 3) уверив народ, будто бы жестокости совершены были без ведома государя, умыв руки и свалив бремя ответственности на наместника, воспользовался добрыми плодами его свирепости.
“Всякий государь, - поучает Макиавелли, - чтобы избежать гибели, должен прежде всего научиться искусству казаться добродетельным, но не обязательно быть им. Тому, кто может и хочет властвовать – все дозволено. И не надо бояться укоров совести за совершенные злодеяния, ибо, исследуя природу добра и зла, приходишь к заключению, что многое, что кажется доблестью, уничтожает, а кажущееся пороком – возвеличивает власть государей. И еще надо помнить, что люди мстят только за мелкие и средние обиды, тогда как великие обиды отнимают у нас силы для мщения. И научиться скрывать явные улики...” Как будто про нашего вождя и учителя написано. Вот они, источники и составные части сталинской науки побеждать! Вот чей он ученик и продолжатель! Гитлер куда более прост, примитивен и прямолинеен! “Бывали хуже времена, но не было подлей”, - говорил Некрасов. Что бы он сказал, если бы воскрес в наше время?! А Макиавелли довольно потирал бы руки. Мог ли он мечтать о таком “внедрении” своих разработок?! Нет, идти к царю за своим девятым января Зуев не намерен. Надо действовать снизу, поднимать массы и вести их за собой. "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой"... Конечно, Игорь молод и неопытен. Ну и что? Молод - не значит желторот. В его годы Александр Македонский и Август Октовиан, например, уже управляли империями. В гражданскую войну многие юнцы командовали полками и дивизиями и громили офицерские части белых. Потому, что на их стороне была правда, потому что они не шкуру свою защищали, потому что они не боялись смерти. И на стороне Зуева правда. В его армии, как когда-то в Красной Армии, боевой дух, пример командира и его пламенное слово заменят опыт. А оружие? Оружие принесут перешедшие на его сторону части противника, которым он откроет глаза...
Какая-то фигура преградила Игорю путь. Он машинально попытался, не поднимая глаз, обойти препятствие, но оно не пропускало. Игорь влево, фигура туда же, Игорь вправо - фигура за ним. Наконец, юноша очнулся от грез и посмотрел перед собой: его задержала Мария Гавриловна Дьяченко. Она широко улыбалась.
- Ну, как дела? Мы еще не профессор?
- Что? - не понял Игорь.
- Да, - Мария Гавриловна как-то смущенно отстранилась, уступая ему дорогу, и в то же время с любопытством, как диковинку какую, рассматривая бывшего почти зятя. Это пристальное внимание, это удивление во взгляде, вместе со странным обращением на "мы", навело Игоря на мысль, что она приписывает его лунатическое движение "профессорской" рассеянности, если не "сдвигу по фазе".
- Еще даже не инженер. - Игорь криво усмехнулся.
- Ничего... да... - успокоила несостоявшаяся теща. - А я уже бабушка... да... внучка у меня, Олечка. - Мария Гавриловна произнесла это с такой гордостью, словно именно от нее зависело, стать ли ей бабушкой, и словно бабушкой стать ничуть не легче, чем профессором.
- Поздравляю, - буркнул Игорь без энтузиазма.
- Ничего... да ... - невпопад откликнулась бабушка, - девятый вот месяц пошел. Хорошая девочка, спокойненькая, упитанная. А лицом больше в отца. Да... Я гостила у них полтора месяца, неделю как приехала. Пришлось вот на старости лет в Ленинграде побывать. Понравилось мне. Красиво. Цари да князья вроде как дело разумели. Я все больше дворцы разглядывала, на Невском, на набережной возле Зимнего, возле Смольного бродила. Все сразу, конечно, нельзя, ну теперь, бог даст, может, не последний... Приглашали... Не приходилось пока бывать?
"Нам пока не приходилось", - вертелось у Игоря на языке с нажимом на слове "нам", но вслух он только произнес со вздохом:
- Пока что нет.
- Ничего, - снова утешила Мария Гавриловна и замолчала.
- Ну а как?.. - начал было Игорь.
- Ничего... да... Хорошо живут, - с полуслова поняла бабушка, - мирно, Дементию вот подполковника уже дали. В военной академии служит. Мужик так ничего себе. Работящий. Галину уважает. Комнату получили на Васильевском острове... там улицы линиями называют. Приглашают меня совсем переехать, за ребеночком чтоб присматривать, а я говорю, если б еще одна комнатка, хоть крохотная, а то в одной... да... - Мария Гавриловна лукаво ухмыльнулась, бросив кокетливый взгляд на Игоря, и юноша покраснел.
- Меняйте, говорит, мамаша, на Ленинград. А как его обменяешь? Да и привыкла я... свое... да... Не знаю...
Игорь хотел что-то неопределенное вставить, поскольку ничего толком посоветовать не мог, но бабушка не дала ему такой возможности.
- А у Нинки Филатовой сынок родился, Олежек, на три месяца раньше. Она сюда рожать приезжала, с полгода небось при родителях жила, потом уехала. А то как одного надолго оставлять... дело молодое... да... - Мария Гавриловна снова хитро прищурилась и, как показалось Игорю, подмигнула: знаем, мол, вас, добрых молодцев.
- Значит, Олег и Ольга, - сказал Игорь, чтобы скрыть смущение.
- Да, - поняла бабушка, - следующего, у кого будет, Игорем назовут... - Она засмеялась и, как Галя, "состроила носик". - Галина моя в консультацию устроилась, по женским, значит. Ничего так, довольна. А Нинка вроде по внутренним... да... На трамвай?
- Нет, я тут, мне надо...
- Ну, тогда... Хорошо, что встретила. Галина непременно велела кланяться... да... - Они разошлись.
"Что за странная манера разговаривать? Вроде как по церковно-славянски, да еще с этим идиотским "да" на каждом слове". Игорю казалось, что неприятный осадок, который оставила у него встреча с несостоявшейся тещей вызвана именно ее манерой разговаривать (привезенной из Ленинграда, что ли, раньше вроде говорила нормально). Однако, как легка на помин... Что называется, на ловца и зверь бежит.
"Да, так на чем я? На том, что я не хуже Александра Македонского? - Игорь попытался вернуться к прерванным размышлениям, но прежнего пафоса уже не вышло. Теперь думы его окрасились пессимизмом и горькой иронией. Возникло видение: он, Зуев, на платформе перед поездом обращается с пламенным призывом к народу подняться на борьбу, разорвать цепи рабства, вызволить Козыря, защитить Дробота, отстоять завоевания революции. Но платформа вмиг опустела... как улица города Черноморска у здания "Геркулеса", когда Остап Бендер, выручая незадачливого "слепого" вора Паниковского, просил свидетелей записать свои фамилии и адреса... только опустела еще более стремительно. Горько было видеть спины представителей великого народа-победителя, народа-освободителя, народа-страдальца, пришибленных и оболваненных террором и хитромудрой демагогией, которые, смазав салом пятки, неслись от греха подальше. "Неужели в России перевелись смелые люди? Неужели и душу убили? - кричал он им вслед словами Голубки, - жалкая нация, нация рабов". Но это был глас вопиющего в пустыне. Все покинули его...
"А чего ждать от чужих, незнакомых, если даже Галина, мой Пончик, покинула, предала, забыла меня... хм... велела кланяться...".
Только сейчас Игорь понял, как важно было для него сознавать, что он хоть кем-то любим, что хоть одна женщина сохнет по нем. Это скрашивало одиночество, помогало "храбро страдать", подогревало честолюбивые помыслы. Но Мария Гавриловна рассеяла и эту иллюзию. "Велела кланяться..." Так сказать, примите уверения в совершенном к вам почтении... Все одинаковы... Кира утешилась со своим Всеволодом (тоже тезка киевского князя), Наташа с никчемным Виталием, разве что Зина Рояко еще свободна, да и то вряд ли. На ее внешность мужики падки, а отказывать – не в ее характере... Конечно, если б прямо сейчас махнуть в Мариупрль (теперь город Жданов, - мимоходом отметил Игорь. - Жданов умер, но дело его живет. “Дело Молотова” по-прежнему в загоне. Это еще одно свидетельство того, что главный идеолог партии был только исполнителем воли Государя, его ручным псом), наверное, можно было бы все уладить. Вполне вероятно, что Зина еще не преодолела его, Игоря, сильное “магнитное поле”. Но что это за жена, если с ней не о чем разговаривать?.. Станислав-то женился все-таки на Светлане, а не на смазливой Нине. Нет, Зина - отрезанный ломоть. Но Галина... "И память юного поэта поглотит медленная Лета, забудет мир меня. Но ты, ты, Галя...", - взывал Игорь к бывшей своей возлюбленной словами пушкинского героя. И вторил себе арией князя Игоря: "Ох, тяжко мне... тяжко сознание бессилья своего".
"А ты кто такой?" – Игорь иронично сощурился, вспомнив еще одну сцену из "Золотого теленка", сцену намечаемого ограбления миллионера-конторщика Корейко Паниковским и Балагановым. Уровень планирования операции по освобождению Козыря представлялся ему столь же высоким, как и операции "сыновей лейтенанта Шмидта": "...я подхожу с левой руки, вы подходите с правой. Я толкаю его в левый бок, вы толкаете в правый..."
И снова Игорь обратил к себе сакраментальный вопрос, только теперь словами детской "считалочки": На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной... А ты кто такой? Да, если спросить серьезно, кто ты в самом деле такой?
“Пожалуй, - решил Игорь, если бы надо было дать ответ одним словом, можно было бы сказать: интеллигент’. - Он подождал, не поступит ли возражений со стороны "двойника". Нет, внутренний оппонент с этим определением согласен. - Но интеллигенты тоже бывают разные: гнилые, мягкотелые... Ты из каких?
На этот вопрос Игорь затруднялся ответить одним словом. Мягкотелость кое-какая, конечно, имеется. Галина пела: "не люблю подзаходов я банальных, а люблю мужчин я грубых и нахальных". - Я не из того теста, - признал юноша.
"И не из того, из какого лепят маршалов", - подсказал "двойник",
"И то правда, - сразу покорно согласился юноша, пять минут назад воображавший себя полководцем. - Командовать - не мой удел. И еще я фантазер, неисправимый мечтатель. Уж кем только не перебывал в наивных своих тщеславных помыслах, даже во властителях Вселенной ходил... Это, наверное, потому, что в жизни мне не дано быть вожаком. Мне нужен руководитель, наставник, поводырь. С ним я могу бороться и искать, найти и не сдаваться. А без него я рыцарь печального образа. Вот кто я такой..."
"Ну зачем же превращать себя в пешку, - обиделся за Игоря "двойник", - кое-что ты и сам по себе значишь. Интеллигент - это правда. Но не гнилой, а в хорошем смысле, в том, что интеллигенты (лучшая часть их) во все времена были выразителями дум и чаяний народа. Декабристы и петрашевцы, Чернышевский и Герцен, Плеханов и Ленин, Луначарский и Богданов... Все это интеллигенты в истинном значении этого слова. Они вступали в борьбу не на живот, а на смерть за народное дело, когда народ еще не осознал с кем ему по пути. Да, Ленина или Жанны д'Арк из тебя не выйдет. Но Герцен и Плеханов тоже полками не командовали. Великий мудрец, мужественный и смелый борец, никогда не державший в руках оружия, Барух Спиноза, как не раз указывал тебе мудрый Исай Борисович, так сформулировал свое кредо: "обсуждая человеческие поступки, я всегда начинал не с того, чтобы смеяться, скорбеть или порицать, а с того, чтобы понять. Не спеши бичевать себя, а постарайся понять, понять, прежде всего, самого себя, а потом и окружающих. Это, как известно, дано далеко не каждому. Тебе, Игорю Зуеву, дано. Ты умеешь думать. Это великий дар. Бывший фронтовик-политрук, а ныне бухгалтер-философ Николай Дробот тоже из породы думающих. Он говорит, что только после ранения и контузии исцелился душой и стал Дроботом, а до того был роботом, за которого должен думать фюрер. Ты, Зуев, думающим был с детства, то есть Интеллигентом, а теперь еще стал Искателем, искателем счастья, только не для себя, а для всех, то есть перешел в лучший, передовой отряд интеллигенции".
Внутреннему адвокату не стоило больших трудов убедить Игоря причислить себя к когорте передовых благородных интеллигентов, которые лучше народа осознавали его чаяния и, презрев собственное благополучие, земные блага и карьеру, отдавали все свои силы и способности, а когда требовалось, и жизнь, освобождению людей от порабощения. Борьба, народные движения всегда объединяли людей разного склада, склонностей и характера. Уделом одних было "дело", уделом других - слово. Кто из них более матери-истории ценен? Игорю импонировали последние, те, кто превращают просто "русский бунт, бессмысленный и беспощадный" в Революцию, кто перекладывает топор из рук палача в руки плотника с помощью н а у к и. Жалкая нация? Нет, не жалкая, а только временно одурманенная, обманутая. Ей надо открыть глаза. И я смогу это сделать. Симптомы и корни наших болячек мне в общем и целом ясны. Чувствую я, пусть пока смутно, и путь лечения, нащупал то звено, потянув за которое можно вытянуть всю цепь. Это настоящая, а не для видимости критика и самокритика, точнее, не самокритика, которая почти всегда показная, а именно критика. Только она может обуздать безнаказанность, лицемерие и ложь, ликвидировать разрыв между словом и делом. Только она может своевременно предотвратить перерождение верхушки", ее отрыв от основной массы. Другого лекарства нет. Это аксиома. Вопрос лишь в том, как такое "лекарство" ввести. Здесь пока ничего конкретного я предложить не могу. Посадить, по примеру древних, к каждому начальнику по "товарищу" с правом вето? Начиная со Сталина, секретарей ЦК союзных республик, председателей советов министров, секретарей обкомов, крайкомов, горкомов, райкомов, председателей исполкомов всех рангов... Их тьма. И что это будут за люди на должности "товарищей": члены партии или беспартийные? Если члены партии, то будут ли для них обязательны решения вышестоящих органов? Сможет ли, например, секретарь обкома заставить "товарища" секретаря райкома или председателя райисполкома не накладывать вето? А если беспартийные, то что останется от авангардной роли партии? Кто будет назначать "товарищей"? Откуда их черпать? Сможет ли один "товарищ" уследить за всеми происками своего подопечного, или ему для этого понадобятся помощники, "аппарат", то есть возникнут параллельно два райкома, два райисполкома и так далее, вплоть до двух генсеков ЦК? Кому будет подчиняться нижестоящий товарищ" - своему вышестоящему? Но в таком случае будет просто двоевластие, что кроме хаоса и неразберихи, как известно, ничего не дает. Недаром ведь в армии в разгар войны ликвидировали институт комиссаров. И, наконец, где гарантия, что какой-нибудь секретарь или председатель, и его "товарищ" не станут товарищами без кавычек, не "споются" и не станут вместе пользоваться властью и творить беззаконие?
Исторический опыт свидетельствует, что попытки править коллективно никогда не приносили успеха, в триумвиратах, директориях, коллегиях всегда разгоралась борьба за власть, кто-то один подминал остальных, если вообще не устранял или физически уничтожал. Значит, надо сразу исходить из того, что должен быть один царь. Но борьба за "хорошего царя" тоже уже имела место в истории и тоже ни к чему путному не приводила. Вообще, по-видимому, быть на нашей грешной планете хорошим царем принципиально невозможно: съедят завистливые, хитрые, жадные, тщеславные придворные. Выживают, как в джунглях, только сильные, жестокие, беспощадные, то есть "плохие" цари. И дело тут отнюдь не в восточном типе государства. На западе тоже нет и никогда не было недостатка в кандидатах в диктаторы, жаждущих провозгласить: "государство - это я". Значит, выход один - надо своевременно менять царей...
Игорь даже приостановился, пораженный гениальной простотой выхода из, казалось, безвыходного положения. В самом деле, одним махом решаются все задачи, рубятся все гордиевы узлы. Поначалу ведь все цари, как правило, прогрессивные, потом власть их развращает, они перерождаются, начинают цепляться за кресло, и все идет кувырком. Типичная схема. Как диаграмма испытания стали на растяжение: сначала упругое деформирование до предела пропорциональности, потом площадка текучести, непродолжительное упрочнение и - разрыв. Надежно может работать стальная конструкция только до тех пор, пока сталь не вышла из упругой стадии. Так и в государстве: власть будет нормально функционировать лишь до тех пор, пока царь переживает свой прогрессивный период. Как начинает приближаться к "пределу текучести", надо его менять и гнать подальше от власти. Кажется, это усекли американцы, приняв закон, согласно которому президент не может находиться на высшем государственном посту более чем два срока, то есть более восьми лет. Очевидно, они вывели, что эти годы, да еще в преддверии неизбежного ухода, президент работает "в пределах упругости". Надо б и у нас так... Элементарно просто и необыкновенно плодотворно.
Игорь невольно ускорил шаг. Он всем существом своим чувствовал, что нащупал верный путь, что именно здесь собака зарыта. И менять надо не только президента, но всех начальников без исключения, ибо только стремление сделать максимум возможного в отведенный срок, оставить наиболее заметный след, заставит его развернуться во всю ширь, и, с другой стороны, только сознание того, что любой начальник не вечен на своем посту и все содеянное дурное припомнится ему, когда он лишится власти, может удержать его от дурных поступков. Но кто же будет менять царей? И кто сможет воспрепятствовать ему, пока в его руках власть, армия, все органы подавления и пропаганды, попытаться изменить правило об ограниченном сроке его правления и стать "вечным" правителем? Ведь давно известно, что для достижения власти все средства хороши, даже такие, как Варфоломеевская ночь, "ночь длинных ножей" и тому подобные...
"О, Эврика! Нашел! - почти вслух вскрикнул Игорь. Он снова остановился, пораженный гениальной простотой найденного решения. Как мне до сих пор не приходило в голову! Нужны две партии: одна – попеременно правящая, другая - оппозиционная, так сказать, партия-"товарищ", щука в реке, чтобы карась не почивал на лаврах и не зазнавался. Джонатан Свифт в свое время зло высмеял двухпартийную систему в Лилипутии, где партии скрещивали копья на том, с какой стороны следует разбивать яйца – с тупой или с острой. Он был неправ. Дело по сути не в различии программ, а именно в наличии щуки в реке. Внутривидовая борьба! Дайте нам еще одну партию, и мы перевернем Россию, - перефразировал он знаменитое изречение Ленина. - Только не куцую, влияние в стране которой равно нулю, не придаток правящей партии, как в странах "народной демократии", а мощную, равную по силе и значению правящей партии. Чтобы исход выборов заранее никогда не был предрешен. По английскому или американскому образцу. Не пугайтесь, - успокоил он сразу многочисленных возможных оппонентов. - В качестве образца мы примем только форму, а содержание будет новое, социалистическое. Ленин в свое время призывал соединить американскую деловитость с русским размахом, чтобы получить новое, социалистическое качество. Почему не использовать полезную, проверенную веками, оправдавшую себя форму английской и американской политической организации, чтобы ликвидировать наши недостатки и двинуть вперед дело социалистического строительства. Это и есть подлинно творческое развитие учения марксизма-ленинизма. Есть ли у основоположников марксизма указание о том, что социалистическим строительством в переходной период должна непременно руководить одна партия, Игорь не знал, но если оно и есть, он считал с этой минуты такую установку роковой ошибкой, основным, первородным грехом, причиной всех наших бед и пороков. Логика подсказывала ему, что именно насильственная ликвидация оппозиции породила бесконтрольность и, как следствие, вседозволенность, чем создала предпосылки для перерождения партии. Уже одно то, что Гитлер тоже оставил у себя только одну партию, было для Игоря достаточным аргументом в пользу утверждения о неправомерности, пагубности для судеб страны такого шага. И, наоборот, утверждение Димитрова: "мы не против оппозиции" подводило под его собственные логические построения прочный "железобетонный" фундамент.
Игорь прервал монолог и прислушался к голосу "внутренней оппозиции", полезность которой он постоянно ощущал на себе. Возражений от "двойника" не последовало. Вот и хорошо, - подвел итог Игорь, - значит, тезис о возможности, целесообразности, точнее, абсолютной необходимости существования двух партий в социалистическом обществе, принят. Следующий фундаментальный вопрос: цели, задачи, функции партий. Здесь общая установка представлялась Игорю в виде формулы: "власть Советов, а не власть партии". Партия разрабатывает программу, стратегию и тактику борьбы (мирной) за большинство в Советах, ведет агитацию и пропаганду, доказывает правоту своих программ, находит слабинки у противников. Выборы перестанут быть нелепым фарсом и "выборами без выбора". Форма и содержание обретут единство. Избиратель, прежде чем решить, какого кандидата вычеркнуть, а какого оставить, должен для себя непременно каждого из них "вытащить на солнышко". Соперничающие партии помогут ему в этом. Тут уж самоснабженцам и ворам, бюрократам и развратникам ходу не будет. Их не просто "прокатят на вороных", а "прогонят сквозь строй". Можно легко представить себе как бы выглядели на таких предвыборных собраниях нынешние "слуги народа". Можно только вообразить, каких усилий стоило бы президиуму такого собрания поддерживать порядок, сдерживать страсти и не допустить самосуда над извергами, чьи деяния стали достоянием гласности...
В Советах тоже при обсуждении борьба мнений, в спорах выковывается правильное решение. За инакомыслие не наказывают.
Воображение занесло Игоря в Большой Кремлевский дворец на совместное заседание обеих палат Верховного Совета. Внешне все выглядит так, как он привык видеть на снимках в газетах и в журналах кинохроники. Только по обе стороны от центрального прохода расположились скамьи противоборствующих партий. Зуев, в качестве лидера противной Сталину партии, пришедшей к власти в результате свободного волеизъявления народа, открывает первую сессию. "До сих пор у нас Верховного Совета не было, - начинает он свое историческое вступительное слово, - а был театр марионеток при Верховном Правителе. Сталин осуществлял свою власть единолично через своих опричников в ЦК, Совмине и так далее, наместников в республиках, краях и областях. Как и Гитлер. Одного слова диктатора было достаточно, чтобы любого из этих наместников или любого из самых приближенных самодержца сместить, раздавить и уничтожить. Гитлеровский рейхстаг собирался один раз в год, чтобы выслушать речь фюрера и дружно прокричать: "Хайль!" (это слова Фастовского из его политбеседы по поводу наших очередных выборов. О том, для чего фактически съезжаются в столицу наши депутаты, он, естественно, не говорил, параллель Игорь провел самостоятельно). Если бы Гитлер или Сталин пожелали, они могли бы вполне (под бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию) ввести в свои Верховные законодательные собрания, подобно римскому императору Калигуле, своих лошадей или даже свои автомобили. Теперь с этим покончено. Теперь в ваших руках, товарищи депутаты, реальная верховная власть. И вы, полномочные представители народа, должны употребить ее на благо народа, на благо своих избирателей. Мы не будем считать и, тем более, наперед задавать, сколько у нас в Совете шахтеров и доярок. Дело не в формальной статистике. Здесь должны заседать умные, опытные, энергичные и честные люди. Государственные Деятели, способные навести порядок в огромной стране. Тогда и шахтеры, и доярки не будут в обиде..."
Затем Зуев представляет Совету Правительство и будущий Председатель Совета Министров выступает с программным заявлением... Здесь Игорь запнулся и "сошел с трибуны". Оказывается, насчет программы у самого лидера новой партии пока никакой ясности нет. В принципе, программа Сталина, теория марксизма-ленинизма, развитая Сталиным, декларации и установки Сталина его устраивают. От добра добра не ищут. Все дело только в том, что у вождя мирового пролетариата слово расходится с делом: говорит и пишет он как подлинный коммунист, а поступает, как отъявленный фашист. Проповедует мир, расцвет и благо народное, а ведет страну к опустошению, и материальному, и духовному. Но все-таки, если есть две партии, должны быть и две программы, два названия. Чем партия Зуева будет отличаться от партии Сталина, как будет именоваться, чьи интересы отражать и на кого опираться? На минуту эти вопросы привели Игоря в замешательство. Но только на одну минуту. Ответ, который пришел ему в голову, показался ему не только логичным и обоснованным, но и единственно верным.
Обе партии отражают интересы трудового народа, заботятся о его благе, развитии и процветании. И цель у них одна: построение социалистического, а затем и коммунистического общества (пока то, что именуется социализмом на практике ничего общего с ним не имеет!), но пути достижения этих целей различны, да и то не в принципе, а в деталях, хотя и в весьма существенных для жителей страны. Игорь ссылается на аналог: путь к социализму различных стран народной демократии, как разновидность общего пути, общих закономерностей перехода от капитализма к социализму. В своих выступлениях перед избирателями Игорь не скрывает, что когда-то сам считал, будто двухпартийная система в Англии и Америке существует лишь как уловка империалистов, создающих видимость демократии для обмана трудящихся. И приводил вроде логичный довод: какая может быть оппозиция, если обе партии отражают интересы одного класса и стремятся сохранить и упрочить господство этого класса? Теперь понял, что заблуждался, безоговорочно признал полезность оппозиции, как лекарства против вседозволенности и зазнайства, против лицемерия и лжи, установил, что двухпартийная система (а не многопартийная, типа французской, порождающая правительственную чехарду, которая представлялась Игорю другой крайностью), является наиболее разумной альтернативой монополизации власти, тоталитарному режиму, наиболее надежной гарантией свободы и демократии, современным остракизмом. Он подивился мудрости людей, выработавших такую систему и еще раз принес извинения Крикуну за то, что когда-то опрометчиво, не разобравшись в сути дела, думал о нем пренебрежительно и разговаривал с ним, хоть и большей частью, мысленно, в неподобающем тоне."Как будет называться партия? Как угодно - народная, трудовая, рабочая, демократическая, социалистическая. Это не имеет значения. Во всех случаях это будет партия спасения России от тирании, хаоса, от вопиющего безобразия и попрания прав народа..."
"А не получится, что при свободе выбора все члены опозорившейся ВКП(б) перейдут в новую партию и опять ей не с кем будет бороться за власть и делить власть, она станет бесконтрольной, переродится и все вернется на круги своя?" - подбросил внутренний оппонент новый провокационный вопрос.
"Нет, - прикинул Игорь, подумав минутку, - старая партия будет вынуждена бороться за голоса избирателей, она так просто не сдастся, не такие люди коммунисты. В них проснется "честь мундира", они захотят вернуть власть. И такая возможность у них в принципе будет. Как? Очень просто: совершенствуя свою программу, избавляясь от одиозных руководителей, критикуя промахи правящей партии. Эта честная, открытая борьба - источник непрерывного движения вперед. Таков закон диалектики..."
Игорь выжидательно замолчал, как на экзамене после особенно удачного ответа, давая уважаемому оппоненту возможность собраться с мыслями, прийти в себя, словно спрашивая: "Есть еще вопросы? Еще не убедились в моих выдающихся способностях, глубоких знаниях и эрудиции?" Вопросов у экзаменатора больше не было. "Ну что ж, - подвел итог юноша, - в таком случае вот моя зачетка..."
Ублажив внутреннюю оппозицию, Игорь мысленно вернулся в зал Большого Кремлевского дворца и попал туда как раз в разгар дискуссии о путях вывода из глубокого прорыва строительного дела. Ходом этой дискуссии лидер новой правящей партии остался доволен. Обсуждение было деловым, конкретным, а критика острой, принципиальной, но доброжелательной. Ораторы вскрывают корни ошибок и просчетов, но не допускают грубых выпадов, огульного охаивания, обвинений в идеализме, антипатриотизме, чуждых влияниях и еще в чем-то, в чем сами "плавают", а стараются помочь, поддержать, предостеречь, проявляют терпимость, великодушие и подлинную, а не показную, квасную заинтересованность. Речи не заканчиваются казенными здравицами, а депутаты не подскакивают, как дети, со своих мест. Во дворце царит атмосфера подъема, но не парадности. Идет настоящая работа. Работа мысли. Творческая работа. В глубине зала, на местах для Совета старейшин восседает Крикун. Глаза его излучают одобрение...
"Ерунда. Идиллия, Утопия. Сон Веры Павловны...", – затрепыхался внутри неугомонный оппонент.
"У, злой мальчик",- зашипел на него Спаситель России, сознавая однако, что в словах недремлющего судьи есть рация, что для того, чтобы настало время Лопуховых и Кирсановых, сначала должны хорошо потрудиться Рахметовы. Да, согласился он, нужна новая революция, новая очистительная буря...
"С ее огромными жертвами и разрушениями, страданиями и ломкой", - тут же уточнил оппонент.
"Но теперь жертв должно быть меньше... напрасных жертв... теперь можно будет избежать многих ошибок, потому что теперь не нужно будет продвигаться ощупью. Я, Зуев, укажу кратчайший путь... И я теперь в состоянии в принципе ответить на вопрос: "с чего начать?", в состоянии, пусть после нескольких лет тяжкого труда, написать новое "Что делать?". А раз могу - значит, это мой долг.
"Ого! Чернышевский, Ленин, Зуев... Гомер, Мильтон и Паниковский", - мефистофельски захохотал злой мальчик, на этот раз в образе Остапа Бендера.
"Жалкий, ничтожный человек", - беззлобно огрызнулся Игорь словами Паниковского. Булавочный укол уважаемого внутреннего критика не разозлил и не обеспокоил его, а вызвал лишь улыбку превосходства. Игорь еще раз в уме "прогнал" основные положения своей новой системы двухпартийного государственного устройства, и остался доволен. Система выглядела логичной и стройной. Конечно, это пока еще только наметки в самой общей форме. Они требуют разработки, детализации. Это пока, если мыслить категориями строительного проектирования, еще даже не технико-экономический доклад, а только тезисы его. Еще надо пройти через проектное задание, технический проект, рабочий проект. Сколько же потребуется времени для написания такого основополагающего труда? Лет, наверное, пять, если не больше, прикинул юноша. И это если бы только им заниматься. А мне еще за это время предстоит защитить дипломный проект и проявить себя по месту назначения... хотя бы в целях конспирации. Начатую так удачно научную работу в области железобетонных перекрытий тоже жалко бросать. Политика политикой, а экономить материалы, совершенствовать методы проектирования и строительства, развивать науку нужно при всех режимах... Да, теперь Игорь Зуев во второй раз выбрал свой путь: первый раз в вагоне поезда, второй - по дороге с вокзала. Это исторический момент. Кстати, сегодня дорога его от вокзала проходила по улицам Карла Маркса, Энгельса, площади Розы Люксембург, площади Тевелева, названной именем, кажется, первого председателя Харьковского Совета. Она, эта дорога, представлялась ему символичной, а путь, который он выбрал - путем познания и борьбы, прямым благородным путем к великой цели. А проспект Сталина уводил в сторону... Здорово! Как по предначертанию.
На углу улиц Карла Либкнехта и Совнаркомовской Игорь издали увидел Ольховского. Валентин Владимирович медленно шел, опустив голову. Наверное, по дороге с вокзала заходил на факультет поделиться новостью, сообразил Игорь и ринулся вдогонку. Сошлись они у здания областного управления Министерства внутренних дел, того самого, где при немцах помещалось гестапо и во дворе которого, по данным Юры Божича, оккупанты повесили своего зарвавшегося районного наместника.
- Надо делать новую революцию, - тихо заговорщическим тоном проговорил Игорь, предварительно оглянувшись и убедившись, что их никто не может услышать.
Ольховский отшатнулся, и брови его поползли вверх.
- Один умный француз еще в прошлом веке написал, что революция - это всего лишь переезд на новую квартиру, куда со старой переселяется и тщеславие, и продажность, и низость, и прочие людские пороки, - печально улыбнулся Валентин Владимирович, когда, всмотревшись в юношу, понял, что тот имел в виду. - Только всему этому сопутствует огромная ломка и колоссальный ущерб. Отдельные субъекты на гребне всплывают, а основная масса... - Ольховский махнул рукой и прошел мимо, не попрощавшись.
- Жалкий ничтожный человек, - процедил сквозь зубы вслед ему Игорь. Он ведь намеревался завербовать первого сообщника, члена новой партии с партийным билетом номер два. - А я, между прочим, тоже не попрощался с Марией Гавриловной, - спохватился он, - ай как нехорошо. И привет Галке не передал. Вот тебе и интеллигент с большой буквы... Вообще вел себя глупо, как мальчишка. - Ну, ладно, - попробовал он успокоить себя в следующее мгновение, - будущему профессору положено быть рассеянным... А Галка, может быть, еще услышит обо мне. Надо, чтоб услышала. Она ведь прочила большому кораблю большое плаванье. Если б знала, в какой рейс он сейчас отчаливает, ахнула бы... Но все-таки надо жить среди людей и не выглядеть юродивым. И не мешает на всякий случай сегодня проветрить мозги на велосипеде... А завтра же на проходной в своем дворе вызвать Дробота, представиться, так, мол, и так, друг Станислава и Светы, можете справиться насчет моей честности и порядочности у Валентина Владимировича и Кирилла Адамовича. Я не обижусь. И не подведу. Вот наша квартира, вот наш сарай. Берусь надежно упрятать собранные вами ценные (бесценные?) материалы. А если разрешите, воспользоваться ими во благо народа...






ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Работа Государственной экзаменационной комиссии подходила к концу. Из почти сотни выпускников факультета промышленного и гражданского строитель¬ства девяносто уже защитили свои дипломные проекты. Теперь, когда у боль¬шинства "мучеников" волнения остались позади, можно смеяться. И новоиспеченные инженеры настроились на волну смеха. На вечеринках по поводу успе¬шного завершения высшего образования, в коридоре в ожидании оценок очередной груп¬пы "отмучавшихся", или в любом месте, где собиралось вместе несколько не¬давних студентов, достаточно было кому-нибудь вспомнить какой-нибудь удачный (в смысле: остроумный) или нелепый ответ своего товарища, чтобы нача¬лась цепная реакция смеха. Так, конечно, бывало и в предыдущие годы. Но сейчас, кажется, были побиты все рекорды. В этом студентам немало помог председатель ГЭК'а, уже знакомый Игорю директор Института сооружений Гри¬шин, как оказалось, большой любитель и ценитель юмора. Он с первого дня задал тон. По его вопросам и реакции на ответы многоопытные студенты сра¬зу усекли, что для Главного экзаменатора находчивость и остроумие командиров строительного производства важнее их знаний. Другие члены Госу¬дарственной комиссии под влиянием председателя тоже настроились на весе¬лый лад. В результате в аудитории постоянно царила атмосфера почти водевильной легкости, эстрадной пикировки, беспечной дурашливости. Выпускники втуза, вместо серьезных и вдумчивых ответов, вместо демонстрации приобре¬тенных технических знаний и готовности к самостоятельной работе, изощрялись в "хохмачестве". К примеру, Слава Силин, толковый серьезный студент, фронтовик и общественник, представил к защите проект вы¬сотного жилого дома, наподобие тех, которые сооружаются в Москве. Это бы¬ло для Харьковского института ново. Вячеслав проходил по кафедре техно¬логии строительного производства, неплохо поработал, разобрался в вопросе и детально разработал интересный способ монтажа каркаса здания с применением оригинальных приемов и механизмов, причем самостоятельно, поскольку списывать было не у кого. Но в спешке где-то на одном архитектурном чер¬теже на одном каком-то кусочке забыл изобразить окна.
"Это так задумано, что в угловых помещениях автор не предусмотрел световых проемов?", - с лукавинкой в голосе поинтересовался солидный член со¬лидной комиссии, специалист по деревянным конструкциям, несомненно, с це¬лью повеселить публику, ибо здесь, очевидно, была просто невнимательность. Акцентировать на этом внимание было ни к чему.
“Здесь будет море электрического света”, - не задумываясь, выпалил Слава к вящему удовольствию всей честной компании. Потом, при домашнем анализе этот "номер" дал повод еще для множества острот насчет возможно¬го назначения "темниц" в современных жилых домах. Вообще, кажется, любой ответ, даже самый глупый, что называется, паль¬цем в небо, давал право на снисхождение. Только чистосердечное "не знаю", традиционное "учил, но забыл" или свидетельствующее о том же скромное молчание с потупленным взором, было не в чести. У Виталия Хрусталева спро¬сили: что такое "точка росы" (это температура воздуха, при которой пар превращается в конденсат, то есть, росу)? Тот, не мудрствуя лукаво, ткнул указкой в угол здания на ближайшем чертеже. Больше его уже ни о чем не спрашивали. Во всех подобных случаях, когда выяснялось, что на студента или студентку пять лет зря тратили государственные деньги и время, Государственная ко¬миссия, как это ни выглядело странным в глазах Игоря, потешалась, но не возмущалась. И оценки выводила положительные.
Нынешний председатель ГЭКа ввел еще одно новшество в процедуру защиты дипломных проектов: он задавал вопросы из области внутренней и внешней по¬литики. Вопросы были элементарные, но у Гришина выявились способности физиономиста, чтобы не сказать, что он читал мысли на расстоянии, ибо после защиты каждый из "севших в лужу" ут¬верждал, что на вопросы, поставленные другим, непременно ответил бы правильно. И именно потому, что вопросы были простыми, ответы "пальцем в не¬бо" вызывали особенно бурную реакцию. Смазливую хлопотливую "хохлушку" Катю Гапоненко попросили назвать основные партии в Англии. "Коммунистическая", - не очень уверенно сказала Катюша. "Правильно, - похвалил Гришин, - есть такая партия. Это единственная партия, которая не на словах, а на деле отстаивает интересы трудящихся. Но она пока еще не правящая. А правят там пока буржуазные партии. Вот ка¬кие именно?"
Председатель явно предвкушал удовольствие. И не ошибся. "Эти... ну, как их?.. - морщила лобик Катя. - Ну... плебеи..." Опять все были рады и довольны... кроме Зуева. Игорю такое либерально-наплевательское отношение к подведению итогов пятилетнего труда, к собы¬тию, которое, по его понятиям, должно остаться в памяти на всю жизнь, пред¬ставлялось не только кощунственным, но и преступным.
В прошлом году он посещал такие "мероприятия" в дни, когда свои дипломные проекты защищали Селеневич и Ольховская, Липкинд и Копельман, Васютина и Русанова... Разумеется, прошлогодние выпускники тоже были не из породы ангелов. И они искали обходные пути. И они часто "откалывали номера". Селеневич, в частности, от корки до корки "передрал" проект своего предшественника на аналогичную тему. Схема цеха у обоих была одинакова, но нагрузки, грунты, район строи¬тельства - разные. Станислав учел эти различия весьма своеобразно: он в расчетные формулы подставлял свои данные, а результат записывал тот, что стоял в аналоге. Арифметику, конечно, никто не проверял и, в резуль¬тате, хитрец получал двойной выигрыш: чертежи переснимал через "дралоскоп" и обходился без логарифмической линейки. В курьезах тоже недостатка не было. Володя Рассохин, например, на вопрос, как поведет себя двухшарнирная арка (он защищал проект ангара арочного типа), если температура окружающего воздуха повысится, с выражением подкупающей наивности и детского неведения на лице ответил: “арка нагреет¬ся” О том, что при этом в арке возникнут дополнительные усилия, он и не догадывался... Одним словом, студенты в прошлом году были такими же. Но Государственная комиссия подходила иначе, несмотря на то, что в большинстве своем состояла из тех же людей. Там хотя бы в процессе самой защиты незнание не поощрялось, а сама процедура производства в инженеры не превращалась в балаган. Впро¬чем, в глубине души Игорь самокритично допускал и то, что он в данном слу¬чае, может быть, и не совсем объективен, сгущает краски, излишне драматизирует ситуацию. Об этом, в частности, свидетельствовал нашумевший в свое время ответ студента насчет ускоренных испытаний цемента, которые будущий командир строительного производства полностью передоверял квалифицирован¬ной лаборантке. Сознавал Игорь и причины своей понятной по-человечески обиды и злости: это была обида и злость честного труженика по отношению к тем, кто "жнет, где не сеял".. В течение последних дней у Зуева было ощущение, словно Гришин и компания обкрадывают лично его.
Сергей Васильевич на высказанное возмущение в адрес “балаганщиков”, неожиданно для сына выразил полную с ними солидарность. “Знания и опыт в узкой области, связанной со служебными обязанностями того или иного специалиста, приходят в процессе работы, - сказал он, - а находчивость и остроумие в нашей непростой жизни играют крайне важную (а порой жизненно важную) роль”. И подкрепил сказанное убийственным историческим примером. Некий французский король, решив, видимо, подшутить над своим астрологом, обратился к нему со следующим вопросом: “Вот ты говоришь, что звезды точно указывают, когда к каждому человеку придет смерть. Можешь ли ты мне сейчас сказать, когда умрешь ты сам?”. Это была кровавая шутка, убийственная в прямом значении этого слова. Астролог понял, что попал в ловушку: если он скажет, что будет жить долго, король его убьет, чтобы доказать другим, что астрологу нельзя верить. Если же он назовет не очень далекую дату и до этого не умрет, король уличит его в шарлатанстве, и тоже казнит. Ситуация как будто безвыходная. Но остроумный и находчивый астролог с честью вышел из положения. Он сказал: “Ваше Величество, я ваш покорный слуга, Небо послало меня служить Вам, поэтому наши судьбы неразрывно связаны. Звезды говорят, что я умру ровно на сутки раньше Вашего Величества”. Король повелел своим чиновникам и лекарям всеми доступными им средствами способствовать продлению жизни астролога.
После защиты Игорь сам рассказывал другим эту хохму. Но это было потом…
Над дипломным проектом Игорь работал крайне напряженно, без выходных и праздников, часто засиживаясь далеко за полночь. И это, естественно, при его способностях и подго¬товке, дало результаты. В 150 страницах его пояснительной запис¬ки и на 16 листах ватмана нашли отражение многие последние дости¬жения строительной науки и техники.
Обычно хоть мало-мальски честолюбивые и не очень ленивые студенты - строители и архитекторы - стремятся выбирать для дипломного проекта эффектные, не рядовые, не массовые объекты: крытые рынки или плавательные бассейны, выставочные павильоны, ангары, большепролетные арочные мосты и тому подобные, поражающие своей необычностью и своими размерами строения. При этом уникальность сооружения как бы отождествляется с незаурядностью автора. И, наоборот, обыденность проектируемого объекта невольно ассоциируется с серостью самого проектировщика. На титульном листе и в штампах на черте¬жах Игорева проекта скромно значилось: "Силосный корпус склада угля коксо¬химического завода в г. Запорожье".
Силосный корпус, то есть привычный элеватор, только не для зерна, а для угля, состоящий из двух рядов высоких железобетонных цилиндрических банок и транспортерных галерей над ними и под ними вряд ли мог поначалу поразить воображение комиссии и всех присутствующих. Тем эффектнее, по мысли дипломника, его основного руководителя Фастовского и руководителя раздела по технологии строительного производства Одновола должен быть финал, тем точ¬нее поражена цель. А цель, помимо обычного назначения дипломного проекта, состояла еще в том, чтобы заставить руководство института и факультета горько пожалеть о своем непонятном и необоснованном отказе в ходатайстве профессора Фастовского оставить выпускника Зуева при кафедре железобетон¬ных конструкций. Поначалу переговоры вроде бы шли успешно, но потом вдруг все круто переменилось. Почему? Этого ни Самуил Семенович, ни Игорь досто¬верно не знали. С деканом, правда, у Игоря однажды произошла стычка. Точ¬нее, разговор на высоких тонах с деканом вел не Игорь, а депутация диплом¬ников, в которую Игорь затесался случайно, но у него вырвалось неосторож¬ное обидное слово, о котором он тут же пожалел, и в результате за все поплатился он один.
"Заварила кашу" Катюша Гапоненко из-за того, что ей досталось неудобное место в дипломке - у двери в проходной комнате. Когда делили рабочие сто¬лы, Кате было не до того: она в это время переживала свой медовый месяц и в институте почти не появлялась. А потом, насытившись "медом", затеяла тяжбу с деканатом за жизненное пространство, за передел уже поделенного мира, превратив дипломку в народное вече. Вообще говоря, помещение диплом¬никам-строителям в самом деле выделили очень неудобное - три смежные ком¬наты. У сантехников и архитекторов условия работы были значительно лучши¬ми. Как всегда в таких случаях, участники событий разделились на актив и пассив, на "якобинцев" и "болото". К чести Катюши следует сказать, что сторонников себе она навербовала довольно много. Она написа¬ла коллективное заявление и собрала пару десятков подписей. Игорь в этой борьбе участия не принимал. Он работал дома и дипломкой не пользовался. Кроме того, ему уже выделили столик на кафедре железобетонных конструк¬ций. Но когда несколько наиболее активных "якобинцев" отправились с заяв¬лением к декану, Зуев попался им под руку и они для солидности прихватили его с собой. Отказаться принять участие в такой коллективной акции показа¬лось ему малодушием и штрейкбрехерством.
Делового разговора с деканом не получилось. Руководитель факультета вместо ответа на жалобу по существу разразился бранью в адрес смутьянов, а подачу невинного коллективного заявления приравнял чуть ли не к политической стачке. "Якобинцы" во весь голос защищались, отстаивая свою лояльность и стараясь перекричать декана. Зрелище было пренеприятное. Игорь некоторое время молча наблюдал за пере¬бранкой, а потом неожиданно для самого себя скомандовал: "брэк" - и даже для пущей убедительности выпятил и развел в сторону ладони как судья на ринге. Больше он ничего не сказал, это свое роковое слово произнес как будто не очень громко, но почему-то всеми был услышан. Спор мгновенно прекратился, воцарилась мертвая тишина. После непродолжительной немой сцены "смутьянам" было указано на дверь, а Зуеву декан пригрозил "еще погово¬рить". Игорь ждал вызова для проработки, готовился к душеспасительным беседам по уже знакомому сценарию, настроение и работоспособность его резко упали, но угроза не была приведена в исполнение и он довольно быстро снова во¬шел в норму. Декан, рассуждал Игорь, при здравом размышлении, вероятно, сам понял, что его "прием" в стиле околоточного надзирателя в старорежимном участке не делает чести преподавателю советского вуза, и решил замять дело. Со своей стороны, Игорь намеревался при случае объясниться с будущим кол¬легой и принести ему извинения. На этом он для себя посчитал инцидент исчерпанным. Однако, стать коллегой декана ему не пришлось. Уже задолго до официального распределения стало известно, что для Зуева места в институте не нашлось. Было ли это результатом козней декана или других “ветров”, он не знал. Фастовский в этот вопрос тоже не внес полной ясности.
На семейном совете решили не стремиться во что бы то ни стало зацепиться в Харькове, а ориентироваться на крупную стройку, чтобы отработать положенные годы с толком. Игорь вызвал к телефону Станислава и ровно через две недели на Зуева пришел именной запрос (Селеневич к это¬му времени уже был переведен из мастеров в прорабы, получил ордер на двухкомнатную квартиру и стал секретарем партийного бюро стройуправления). Такое решение Игорь считал своей моральной победой над силами зла и невежества. На распределении он держался гордо и неза¬висимо, изредка бросал косые взгляды на декана, и ему казалось, что тот виновато отводил глаза. Теперь предстояло триумфальной защитой "добить противника в его собственной берлоге". Это подстегивало Игоря, добавляло энергии и азарта в работе над проектом силосного корпуса. Фастовский не меньше, если не больше Игоря, был огорчен оборотом дела и воспринял от¬каз оставить при себе любимого ученика, как личное оскорбление, однако “выше” института не пошел. Он всячески поддерживал и развивал в юноше его одержимость, постепенно ус¬ложняя задание, зажигая перспективой и подбрасывая свежую литературу. В результате дипломный проект Зуева оказался напичканным "изюминками", которых, наверное, хватило бы на добрый десяток "нормальных" проектов.
Особый интерес и особую трудность представлял собой расчет собственно силосной банки. Стены силоса испытывают горизонтальное давление сыпучего материала, переменное по высоте, и вертикальную нагрузку, вызванную трением сыпучего о стены при его движении (выгрузке). Горизонтальное давление по периметру силоса тоже не является равномерным, о чем свидетельствует, как Игорь вычитал из принесенного ему Фастовским с большими предосторожностями довоенного английского журнала, случаи выпучивания бетона на отдельных участках стен силоса. Во многих силосах при первой разгрузке или в первый год эксплуатации появлялись горизонтальные, вертикальные и косые трещины. Следовательно, существующий метод расчета, на основании которого проектировались и строились все сооружения подобного типа, не учитывал фактически возникающие в сооружении усилия. Случаи повреждения силосов элеваторов были описаны и в советском журнале "Строительная промышленность" за 1936 год.
Зуев и его учитель (Игорь был первым и единственным дипломником Фастовского, до него профессор такой черной работой, как руководство курсовым и дипломным проектированием, не занимался) попытались разработать новый метод расчета, пусть пока относительно сложный и трудоемкий, но допускающий возможность учета как можно большего числа факторов, име¬ющих место в действительности и, в конечном итоге, обеспечивающий на¬дежность сооружений в эксплуатации. "Банка" рассчитывалась как круговая цилиндрическая оболочка. До последнего времени расчет таких систем в силу его математических трудностей представлялся практически неосуществимым. Но буквально перед самым началом работы Зуева над дипломным проектом как нельзя более кстати в библиотеке появилось два фундаментальных труда: "Строительная механика тонкостенных пространственных систем" и "Общая теория оболочек", открывшие путь к решению задачи. Автор, талант¬ливый московский профессор Власов, еще до войны получивший Сталинскую премию первой степени за разработку этих теорий, предложил основанный на нескольких упрощающих гипотезах метод приближенного расчета, который поз¬волил в известной степени преодолеть математические трудности и при этом сохранить достаточно высокую точность полученных результатов. Зуев, вероятно, был первым, кто попытался применить новый метод к расчету силосов, поэтому Фастовский добродушно-шутливо называл его "власовцем" (так имено¬вались предатели, воевавшие против Красной Армии на стороне немцев под командованием бывшего советского генерала - однофамильца профессора-лау¬реата).
Суть предложенного метода расчета силосной банки состояла в составлении дифференциальных уравнений равновесия, за символами которых скрывались ожидаемые усилия, перемещения точек оболочки, а также принятые характе¬ристики материала и "геометрии" сооружения, затем преобразованиях этих уравнений, в результате которых одна сложная задача разбивается на ряд независимых более простых задач и, наконец, последовательном решении доступными обычному инженеру методами этих "дочерних" задачек. Однако, при фактически имеющем место в жизни сложном сочетании нагрузок в силосе и сложном с точки зрения учета при расчете конструкции сопряжения банки с фундаментной плитой (так называемые контурные условия) даже при упрощен¬ном раздельном решении трудности оказались практически непреодолимыми. Выход пришлось искать в дальнейших упрощениях. Сплошную поверхность обо¬лочки условно заменили сеткой и применили специальный прием, позволяющий для каждого узла сетки дифференциальные уравнения заменить системой алгебраических уравнений. Если бы сетка была достаточно густой, погрешность такого расчета была бы как угодно малой, но количество уравнений при этом возрастало бы до сотен. При увеличении же расстояния между узлами сетки, уменьшается количество уравнений, но, соответственно, падает точность расчета. Учитель и ученик старались найти золотую середину и обосновать допустимость такого подхода.
Кроме этого принципиально нового метода расчета силосной банки (по результатам этой работы Фастовский поручил Игорю до отъезда к месту назначения подготовить статью для журнала, а также – в расширенном объеме - для очередного сборника трудов кафедры), проект содержал и другие элементы высшей катего¬рии трудности для студентов. В частности, для предотвращения образования трещин в бетоне стенок силосов кольце¬вая стальная арматура напрягается, вытягивается с помощью специальных приспособлений, обжимая силосную банку, как бочку обручами. В прежних дипломных и реальных проектах такого не было.
Внес Игорь вместе с Одноволом существенную поправку и в существующие воззрения на способ производства работ при возведении силосов. До новаторских изысканий Зуева-Одновола наиболее распространенным и прогрессивным методом возведения таких сооружений считался метод бетонирования в так называ¬емой скользящей опалубке. При этом способе деревянная опалубка не устраивается сразу на всю высоту банки, чтобы образовать посудину, куда по¬том заливают бетон, а только на небольшую часть высоты, скажем, на один метр в нижней части силоса, и постепенно передвигается снизу вверх при помощи специальных домкратов, укрепленных на вертикальных прутьях из круглой стали, скользя по поверхности свежеуложенного бетона. В одном из последних номеров журнала "Строительная промышленность", где детально описывался этот метод, указывалось, что в результате использования подвижной опалубки вместо стационарной рас¬ход лесоматериалов снизился в восемь раз, затраты рабочей силы на изготовление опалубки - в три раза, денежных средств почти на двести тысяч рублей и, что особенно важно для нас, сроки строительства сократились в три раза. Кажется, что еще нужно студенту? Бери и делай. Один из про¬шлогодних выпускников, у которого темой дипломного проекта был элеватор, так и поступил. На бумаге и у него, и в журнале все выглядело очень солидно.
Однако, Серафим Родионович не дал Игорю пойти столь эффектной столбовой дорогой, ибо, как показал детальный всесторонний анализ организации и тех¬нологии производства работ с подвижной опалубкой, наиболее распространенный и прогрессивный способ имеет и оборотную сторону. Во-первых, ока¬залось, что соотношение стоимости и трудоемкости опалубочных работ склоняется в пользу скользящей опалубки только в том случае, если для возведения высотных сооружений использовать стационарные деревянные ле¬са, сложные и материалоемкие. При применении же вошедших уже в практику легких инвентарных сборно-разборных трубчатых лесов это соотношение меняется или становится отнюдь не таким разительным. Во-вторых, если посмотреть на процесс бетонирования силосов в скользящей опалубке не с точки зрения эффектного проекта, а реальной стройки, то он обладает рядом существенных недостатков. В частности, здесь нужна безукоризненная четкость, слаженность, точность, нашим строителям никак не свойственные и в наших условиях практически не осуществимые. Таким образом, делал вывод Зуев, сложность технологии бетонирования в скользящей опалубке и последствия, связанные с возможными нарушениями этой технологии, сводят на нет ее преимущества.
Что же предлагалось взамен? В этой части проекта по инициативе Одно¬вола Игорь также заготовил оригинальную новинку, означавшую по существу не поправку, а коренной пересмотр основных принципов. Так дипломник и написал в пояснительной записке. "Многие рационализаторы, - указывал он, - пытались внести различные улучшения в практику бетонирования стен силосов. В частности, использовали вместо деревянной опалубки металлическую, и так далее. Это давало некоторый эффект, но не избавляло от основных, органически присущих именно данному методу недостатков. Для устранения последних необходим пересмотр основополагающих принципов, исходя из следующих предпосылок:
1. Полная гарантия от "срывов" бетона при движении опалубки и возмож¬ность изменять толщину стен по высоте силоса будет обеспечена лишь при условии, что опалубка в процессе ее подъема не будет касаться поверхно¬сти бетона;
2. Изгиб домкратных стержней перестанет влиять на качество бетона лишь в том случае, если все приспособления для подъема опалубки будут распо¬лагаться не в толще стены силоса, а вне ее". Эти идеи и были реализованы в проекте. Они были заимствованы из практики бетонирования в подвижной (катучей) опалубке горизонтальных сооружений большой протяженности. В частности, в тресте "Азовстальстрой" так возво¬дился тоннель "домна - прокат" и технология работ детально описана (точ¬нее, списана) в отчете о производственной практике студента Липкинда. Опалубка, по предложению Одновола - Зуева, устанавливается на специальной платформе, которая поднимается вверх с помощью таких же домкратов, как и скользящая опалубка, но расположенных не в теле стен, а вокруг них. Во время подъе¬ма щиты опалубки отодвигаются от бетона, для чего в проекте предусматривались весьма простые устройства. Ко всему прочему, такой способ бетониро¬вания позволял применить для армирования стен индустриальные сварные ар¬матурные каркасы, чему раньше мешали домкраты в теле бетона.
В общем и целом, профессор Одновол наглядно продемонстрировал глубочайшее знание тонкостей строительного производства и сложившейся строительной практики, новаторский подход, мастерство комплексного всестороннего анализа ситуации и стремление способствовать успеху своего любимца. Принятый в дипломном проекте Зуева вариант обеспечивал повышение индустриализации строи¬тельства, уменьшение расхода стали на леса и опалубку (вследствие много¬кратного использования домкратных стержней, трубчатых лесов и других элементов), сокращение срока строительства, улучшение качества бетона и надежности оболочки не на бумаге, а в нашей реальной практике. Вручая Игорю экземпляр его пояснительной записки и рецензию, главный строитель Гипрококса - ведущей организации по проектированию коксохимических заводов - Михаил Борисович Кумок сказал, что сам по себе этот раздел мог бы стать отдельным хорошим дипломным про¬ектом, а при соответствующем углублении и доработке - и кандидатской диссертацией. И пообещал, что все новинки будут использованы в реальных проектах, естественно, с привлечением авторов. Все это Игорь пока не имел случая высказать Юре Хазанскому, но при первой же возможности непременно выскажет. И пристыдит поборника партизанщины и нагайки в строительной практике. А на банкете поднимет за своих учителей заздравный кубок.
Ребристое перекрытие над силосными банками тоже запроектировано Игорем экономичным, "вылизанным" с учетом результатов недавно выполненной им научной работы. И, наконец, железобетонная фундаментная плита силосного корпуса рассчитывалась как конструкция, лежащая на так называемом упругом основании, что позволило учесть некоторые ранее не учитываемые свойства грунта.
Между прочим, первый шаг в направлении отказа от устаревшей гипотезы так называемого несвязного основания, мало пригодной для описания пове¬дения большинства реальных грунтов под нагрузкой, и перехода к более соответствующей действительным условиям работы осно¬вания гипотезе, был сделан в начале двадцатых годов в дипломной работе студента Петроградского технологического института, впоследствии профессора МГУ. Гипотеза дипломника оказалась исключитель¬но плодотворной и вскоре была принята и развита многими учеными, давши¬ми как точные, так и приближенные решения различных задач. Об этом говорилось вскользь на лекции, об этом Фастовский к месту напомнил Игорю. "Его пример другим наука", - намекал шеф, и юноша из кожи лез вон, чтобы назло врагам и реакционерам высечь свое имя на скрижалях истории отечественной строительной науки вообще и своего института в частности. Никто и ничто, если не считать эпизода с назначением, не отвлекало его от занятий. Любовь Афанасьевна, наконец-таки защитившая кандидатскую диссертацию перед новым годом, полностью освободила старшего сына от хо¬зяйственных обязанностей, слегка подгрузив ими младшего. Помогал Костя Игорю и в решении уравнений, по много часов усердно крутил ручку ариф¬мометра. Театр и кино, книги и газеты, приемник и велосипед - все было забыто. Знакомых, которые отнимали бы время, за зиму и весну тоже не прибавилось. Единственный человек, на свидания с которым дипломник ле¬тел с радостью, был Фастовский. Встречи их были довольно частыми, ибо Игорь при всей своей загрузке дипломным проектом все же еще умудрялся раза три в неделю по несколько часов, как правило, утренних, проводить на кафедре железобетонных конструкций. Там же они с учителем обсуждали и дипломные дела Игоря. Несколько раз Игорь побывал у Фастовского дома, по два-три часа беседовал с учителем, пил чай с вареньем. И уходил всегда окрыленный.
Фастовский собрал вокруг себя группу молодых энтузиастов, возмечтавших двинуть вперед теорию железобетона, освободив так называемые реологические уравнения деформирования бетона (Станислав окрестил их "урологическими" и, с легкой руки Игоря, это название так привилось, что его в частных бе¬седах употреблял сам Самуил Семенович) от тех умозрительных заключений, на которых они до сих пор базировались. Теорию пока двигал профессор са¬молично, а группа должна была подкрепить гипотезы шефа эксперименталь¬ными данными. Для проведения опытов конструировались и изго¬товлялись в мастерских ХИСИ и Института сооружений всякие хитромудрые приспособления, в частности, оригинальная установка, которая должна, с одной стороны, обеспечить необходимое посто¬янство усилий, прикладываемых к образцу, в течение продолжительного вре¬мени и, с другой стороны, допускать приложение к образцу сжимающих усилий с различной скоростью. Для этого усовершенствовали гидравли¬ческий пресс, добавив оригинальное пружинное устройство. Игорь в разработке установки непосредственного участия не принимал, но творческая атмосфе¬ра, в которой она создавалась, очень ему импонировала и он вместе со все¬ми "болел", радовался каждой находке, удачному решению, и огорчался, ког¬да что-то не ладилось.
Зуев вместе с еще одним штатным лаборантом от¬вечал за центрировку образцов во время испытаний. Нагрузка по условиям эксперимента должна была вызывать в образце - бетонном цилиндре высотой 40 и диаметром 12 сантиметров - однородное напряженное состояние сжатия, то есть она должна прикладываться строго центрально. Для этого она переда¬валась от плит пресса на торцевые грани образца через специальные шаровые шарниры. Однако, как показали предварительные опыты, и в этом случае вследствие неоднородности структуры бетона при приложении нагрузки через шарик, расположенный в геометрическом центре сечения, появлялся "внут¬ренний эксцентриситет". Следовательно, нагрузку требовалось прикладывать не в геометрическом, а в физическом центре сечения образца. Отыскать этот центр в каждом из изготовленных цилиндров и было поручено Игорю. Он вместе со своим напарником закреплял на образце с четырех сторон рычажные тензометры, затем устанавливал цилиндр под пресс и, осторожно передвигая его по опорной поверхности, находил та¬кое положение, при котором рост нагрузки приводил к прибли¬зительно одинаковому приросту деформаций, фиксируемому всеми че¬тырьмя тензометрами. Работа не бог весть какая научная и даже однообраз¬ная и нудная, но ощущение сопричастности большому делу, чувство ответственности, сознание того, что от каждого элемента и каждого этапа зависит конечный результат, придавало и этой работе, как необходимому звену в общей цепи, значительность в собственных глазах. К тому же он не оставлял надежды (пусть из-за козней врагов и чинуш этот момент откладывается, не беда!) когда-нибудь все-таки внести весомый вклад в развитие теории. Профессор подогревал честолюбивые помыслы юноши, заманивая совместными публикациями и обещаниями не оставлять без эпистолярного руководства его научные изыскания с таким расчетом, чтобы в течение двух-трех лет он мог бы представить к защите кандидатскую диссертацию.
Отношения между учителем и учеником сложились именно такие, о которых Игорь всегда мечтал: дружеские, доверительные, уважительные, без тени покровительственного высокомерия или стремления что-то навязать, а что-то зажать со стороны старшего, и необходимости подлаживаться со сто¬роны подчиненного. Игорь ощущал себя младшим партнером Фастовского, его будущей опорой. Это наполняло его душу гордостью, и он трудился с ожесточением и упоением, не зная усталости.
Очень вдохновляли Игоря внимание и почет, которыми ок¬ружили его однокашники. Он снова стал знаменитостью, достопримечатель¬ностью, вновь вкусил от древа славы. Способности, работоспособность, память, подготовка Игоря были общеизвестны. На них и базировалась легенда о выдающихся успехах. Что же касается сущности ра¬боты, то она была окружена завесой таинственности. "Непонятно, но здоро¬во", - резюмировали особенно докучливые сокурсники, когда после много¬кратных отнекиваний, Игорь, уступая напору, пытался втолковать им в возможно более доходчивой форме свой подход к решению некоторых задач строительной механики. Впрочем, эти разговоры и вообще контакты между ним и его сокурсниками имели место, в основном, в последние недели, когда будущее светило, закончив свой проект, стало посещать дипломку и консультировать отстающих. А до того единственным источником информации о творческих потугах Зуева были слухи, исходившие от преподавателей и сотрудников кафедры железобетонных конструкций, ко¬торые сами только "слышали звон..." Отсутствие достоверных данных, как водится, восполняли домыслы, фантазия. Постепенно простым смертным дип¬ломникам их товарищ Зуев, как и его учитель Фастовский стал, вопреки пословице "нет пророка в своем отечестве", представляться своего рода жрецом, шаманом, некоей непознанной глыбой, вроде айсберга, основная масса которого скрыта в морской пучине. От его дипломной работы ждали чего-то сверхнеобычного, сенсационного, революционного. Эти ожидания и надежды нашли отражение в лозунге, начертанном большими красными бук¬вами на листе ватмана и предназначенном для художественного оформления прощального общекурсового банкета в ресторане "Динамо". Лозунг, как по секрету сообщила Игорю Аллочка Головина, отвечающая в оргкомитете за "художественную часть" вечера, гласит: “В память о Лолейте Зуеву налейте”, символизируя, по мысли его автора Ростика Найденова, мужа Аллочки, аттестацию Зуева в качестве очередного основоположника. Игорь единствен¬ный из предполагаемых участников банкета, включая представителей профес¬сорско-преподавательского состава, удостоился чести быть персонально упомянутым в “наглядной агитации”. Все это было очень приятно, но, вместе с тем, тревожило: оправдает ли он оказанную ему честь? Не окажет¬ся ли, что "наделала синица славы, а море не зажгла"? И вот наступает решающий момент...
Дипломный проект Зуева был подписан руководителями и официально отрецензирован с обилием превосходных степеней за пять дней до начала работы ГЭКа, а к защите его назначили послед¬ним. Поначалу такое решение Игорь посчитал дискриминационным, приписал его проискам врагов и обиделся, однако потом счел подобные "происки" лестными для себя. Во-первых, рассуждал он, такого дипломника логично поставить в конец, чтобы в сравнении с его работой другие не выглядели детским лепетом, и чтобы у председателя ГЭКа "под занавес" осталось бла¬гоприятное впечатление о потоке и об институте в целом и, во-вторых, это могло быть сделано по просьбе студентов, не желавших лишаться до послед¬него дня неутомимого и безотказного консультанта-всезнайки. Наконец, при¬ближается его черед. После Спартака Есаяна, который сейчас уже бойко и толково отвечает на вопросы, он явит городу и миру свое детище. Чертежи его проекта в ко¬личестве шестнадцати штук и два листа со столбцами формул, впервые при¬мененных автором, уже наколоты на тыльной стороне тех подрамников, на лицевой стороне которых ныне красуются плоды трудов Есаяна (большепролетный ангар для самолетов).
А пока он томится в ожидании, пребывая в состоянии почти прострации, не испытывая уже ни страха, ни волнения, ни подъема, и только страстно желая, чтобы весь этот спектакль поскорее закончился. Точнее, чувство страха где-то глубоко внутри все-таки гнездится, но не в связи с возможными вопросами и оценкой комиссии, и даже сейчас не с тем, окажется ли он на высоте в глазах своих однокурсников. Его пугало, раздражало и заранее выбивало из колеи чиновничье безразличие или, еще того хуже, барское пренебрежение, издевательское шутовство, проявление которых со стороны членов ГЭКа он вполне допускал по отношению к себе и своей, незаурядной, безусловно, работе, доставшейся ему потом и кровью. Уж лучше бы поносили, бранили. Тогда у него был бы повод спорить, защищаться, доказывать, про¬явить знания, эрудицию, а у болельщиков - поддерживать его и восхищаться им. Периодами его мятежный дух жаждал бури, вскипал, взмывал к небу, как гордый буревестник. А потом подъем сменялся депрессией, появлялись демобилизующие вопросы: “для кого и для чего вся эта "волынка"? Кому надо? Что даст?" И даже: "Стоит ли бисер метать перед парнокопытными, превратившими серьезное дело в балаган?" Возникали у не¬го и чисто практические проблемы: как реагировать на возможные выпады, зубоскальство? Грубить в ответ на вопросы с подковыркой? Или гордо мол¬чать? Или бросить презрительно: "хорошо смеется тот, кто смеется послед¬ним" и уйти со сцены? Последнее представлялось наиболее эффектным: скан¬дал, ЧП... дойдет до попечителя... Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?.. И все же Игорю было тоскливо. Скучно жить на этом свете, господа...
Он почти физически ощущал на плечах тяжкий груз усталости, скопившийся за время его дипломного марафона. Когда жиденькие аплодисменты возвести¬ли о том, что предпоследний выпускник строительного факультета и претендент на “красный диплом” благополучно "отстрелял¬ся" или, согласно известной присказке, перенес двадцать минут позора во имя того, чтобы затем всю оставшуюся жизнь носить звание инженера (к Спартаку это как раз не относится), Зуев тяжело поднялся и, словно подгоняемый кнутом надсмотрщика, направился к сцене, чтобы пожать руку Спартаку, вместе с ним быстро повернуть подрамники и по пути положить перед председателем ГЭКа томик с плодами своих творческих мук. Но невольно притормозил, заметив, как вытягиваются в удивлении лица чле¬нов Государственной комиссии и услышав своеобразный шум в противополож¬ной от сцены части зала, потом оглянулся и сердце его, встрепенувшись, гулко запрыгало в груди. Через входную дверь в аудиторию плотным потоком, как в кино перед началом сеанса, шли люди и осторожно, на цыпочках, растекались по залу, занимая свободные скамьи. Скоро все места оказались разобранными и входящие, окинув взглядом ряды, выстраивались вдоль стен. В считанные минуты здесь собрался весь курс, за исключением Виталия Хрусталева и, быть может, нескольких девушек. Пришло много четверокурсников и просто любопытных.
"Виновник" скосил глаз на де¬кана. Тот выглядел явно смущенным такой демонстрацией солидарности с его противником. Вместе с радостью, однако, в груди вновь поднялась тревога: сумеет ли он в такой ситуации не ударить в грязь лицом, оказаться на высоте, посрамить недругов и оправдать надежды болельщиков? Игорь перевел взгляд на Фастовского. 0сновной руководитель тоже был явно взвол¬нован, щеки и шея его порозовели, а глаза горели азартным огнем. Посмот¬рел на Одновола: и его глаза на внешне невозмутимом лице за стеклами пенсне злорадно поблескивали. Дело принимало неожиданный оборот. Пока Игорь машинально дви¬гал подрамники, а потом сидел в ожидании формального начала защиты, мыс¬ли его танцевали, хаотически переплетаясь, не задерживаясь ни на чем определенном и только цепляясь за первую фразу доклада. Когда же ему да¬ли слово и он вышел на помост, взял в руку указку и глянул в зал, эта на¬чальная фраза тоже выскочила из головы и вместо заготовленных вводных предложений из глубины выплыло: "Литература, посвященная гайморитам вообще сравнительно обильна..." Так начинался диссертационный доклад матери. Диссертация называлась: "Патогенез, клиника, терапия одонтогенных и травматических гайморитов и их сравнительная оценка", и первая фра¬за, за которой дальше следовало: "гайморитам же зубного происхожде¬ния почти не уделялось внимания, ибо господствовало мнение, что причина гайморитов лежит в носовой полости или общей инфекции..." подчеркивала то важное для соискателя ученой степени обстоятельство, что автор своей работой ликвидирует некое белое пятно в данной области медицины и уст¬раняет бытовавшее до него заблуждение. Любовь Афанасьевна много раз репе¬тировала свою речь перед зеркалом в присутствии сына, потом Игорь слушал доклад на публичной защите диссертации, и эта фраза, не безукоризненная с точки зрения стилистики (немного резало слух слово "вообще" применитель¬но к гайморитам и сочетание слов "сравнительно" и "обильна") настолько врезалась в память, что сейчас вытеснила вводные фразы собственного доклада.
Свою речь на защите дипломного проекта Игорь намеревался построить по такому же принципу: не начинать с умопомрачительных цифр пятилетнего пла¬на, как большинство защищавшихся до него, а дать краткую характеристику современных методов расчета и конструирования стен, фундаментов и перек¬рытий силосов, отметить их несовершенство, несоответствие расчетных и опытных значений усилий и деформаций конструктивных элементов, привести примеры разрушения сооружений, а затем последовательно изложить принятый в дипломной работе подход к решению поставленных задач. При домашнем анали¬зе все выглядело солидно, убедительно, обоснованно. Но прошло немало томи¬тельных секунд (казалось – вечность) пока он сумел справиться с наваждением и отогнать "прилипшие" гаймориты. Постепенно он справился и с волне¬нием, вошел в колею, но глядеть в зал все же не решался, а смотрел в одну точку - на пухлые густо накрашенные губы Катюши Гапоненко. В нужный момент повернется к чертежам, укажет что надо, и снова уставится на алый бантик в четвертом ряду. Объект был, разумеется, выбран не случайно, хотя и не совсем преднамеренно. Здесь, в аудитории Игорь не думал о Кате, но образ ее постоянно со вчерашнего вечера витал над его мыслями, чем бы он ни был занят и как бы ни был сосредоточен.
Вчера очередной "отходной бал" давала чета Найденовых (они уезжают в Казахстан, город Семипалатинск) на квартире роди¬телей Аллочки в районе Конного базара. Игорь не мог упрекнуть хозяев и гостей в недостатке внимания к собственной персоне, но был рассеян, выпил две рюмки вина и около девяти часов, в разгар игр и танцев, заторопился домой, сославшись на усталость и необходимость выспаться перед защитой. Виновники торжества и родители только руками развели в знак того, что причина признана уважительной. Катюша увязалась за ним, заявив, что се¬годня, возможно, мужу удастся вырваться на ночь из лагерей под Чугуевым, где он пребывает по долгу военной службы, и обязанность жены встретить молодого офицера честь по чести дома. Ее тоже не удерживали, тем более, что живет Катя на улице Ольминского, в пяти минутах ходьбы от дома Игоря, а на трамвай рассчитывать в такой час уже трудно.
Опасения насчет трамвая оправдались и, простояв минут десять на оста¬новке, молодые люди по предложению Кати двинулись "одиннадцатым номером". Шли не спеша. Игорь не взял Катю об руку, а только иногда, на выбоинах или когда предстояло шагнуть с тротуара на мостовую и с мостовой на тротуар, слегка поддерживал ее за локоть. Всю дорогу Катю не покидало веселое настроение. Она шутила и смеялась по любому поводу, но больше всего, как это ни казалось Игорю странным, подтрунивала над собственным мужем, которого шла встречать "честь по чести", выпячивая его мелкие не¬достатки и представляя перед случайным попутчиком в невыгодном свете. Час¬то в ее оценках и характеристиках звучали пренебрежительные нотки. У скве¬рика на Театральной площади Игорь указал ей на дом Крикуна, намереваясь развлечь ее рассказами про бывшего буржуя, но она не стала слушать.
- Здесь мой Павлуша ободрал до дыр на коленках свои новые офицерские штаны, - перебила Катюша Игоря, приступившего было к изложению родословной про¬фессора. Дальше она разъяснила, что во время жарких объятий на скамейке (Катя показала на какой именно), Павлик неосторожно зацепил нитку намиста на ее шее и бусинки рассыпались по аллее, разыскивая и собирая их в темноте, новоиспеченный лейтенант и разодрал форменные брюки. Игорь не узрел в этом ничего смешного, но в интерпретации жены рыцарь выглядел недотепой.
Не удалось Игорю увести разговор и в русло политики, в частности, в область анализа преимуществ английской политической системы с двумя основными противоборствующими партиями. К мыслям о полезности такой системы в наших ус¬ловиях он возвращался постоянно. Не покидал его и замысел создания нового основополагающего теоретического труда под вызывающим названием "Что делать?" Каждый раз, когда он, его знакомые или знакомые его знакомых сталкивались с безобразиями из разряда "наши порядки", он мысленно грозил носителям зла: "ничего, за все это вам воздастся, вы сами начиняете бомбу взрывчаткой, которая бумерангом обрушится на ваши головы!" И предвкушал, как взрыв, посильнее атомного, разнесет в клочки дикие "порядки" и их выразителей. Осенью прош¬лого года, проводив Селеневича и оставшись в одиночестве, без друзей и под¬руг, Игорь уже приступил было к сбору материалов для первой части книги (получить материалы у Дробота ему не удалось. Когда он дней через десять после ареста Козыря, отдав Гармашу окончательный вариант статьи, на обратном пути постучался в дверь проходной, ему сказали, что Николай в больнице, а еще через неделю – что он уволился и уехал).
Прежде всего, Зуев намеревался проследить историю образования однопартийной системы, начиная от высказываний основоположников марксизма-ленинизма, анализа понятия "диктатура пролетариата", практики борьбы внутри партии и рабочего движения, чтобы затем шаг за шагом исследовать следствия и пос¬ледствия для судеб России и революции этого первородного греха. Из доступной ему литературы: ”Краткого курса истории ВКП(б)”, брошюр общества по распространению политических и научных знаний, собрания сочи¬нений Ленина и Сталина, первые тома которых он пока только бегло пролистал, почерпнуть что-либо существенное, кроме подозрения (пожалуй, даже уверен¬ности), что большевики с самого начала не собирались ни с кем делить власть и терпели, скрепя сердце, пока не окрепли временных попутчиков исключительно из тактических соображений, чтобы затем одного за другим ликвидировать как идейное течение и организованную силу, ему не удалось. И еще он заподоз¬рил, что прием "разделяй и властвуй" использовался не только бри¬танскими колонизаторами, а принцип, сформулированный некогда великим монгольским завоевателем: "как на небе не может быть двух солнц, так на земле не может быть двух ханов", тоже не утратил в наши дни своего значе¬ния. Это были его, так сказать, исходные предпосылки, рабочие гипотезы, которые следовало подтвердить фактами. Ольховский и Селеневич не могли или не пожелали что-либо припомнить из интересующих Зуева проблем, скорее, не пожелали, судя по многозначительной ссылке Валентина Владимировича на декабриста Михаила Лунина, писавшего словно в назидание Игорю о своих убеждениях: "В любой демократической стране я был бы просто оппозиционером, а здесь я государ¬ственный преступник".
Однако, отметил про себя Игорь, слушая Катину бол¬товню, образ мыслей Ольховского претерпел странную метаморфозу: раньше, пребывая на государственной службе, он порой произносил крамольные речи, за которые, по оценке партийного зятя, не мог быть казнен только из-за отмены смертной казни, а теперь, находясь не у дел, осторожничает. С чего бы это? Уж не потому ли, что недавно правительство вновь ввело смертную казнь, уступая просьбам национальных республик, профсоюзов, крестьянских организаций и деятелей культуры, как было написано в соответствующем Ука¬зе? Или, может быть, не хочет увлекать за собой в могилу сватов и мешать так удачно начавшейся карьере зятя?
Игоря смерть не страшит. Он неоднократно в мыслях разыгрывал суд над собой, где всегда превращал себя из обвиняемого в обвинителя, утверждая и доказывая, что он враг не народа, а кучки тиранов, узурпировавших власть... Впрочем, здесь под напором прокурора он вынужден был признать, что является врагом не только отдельных личностей, но и течения, которое они представляют - большевизма... Опять не так. Не того большевизма, который зафиксирован в программных партийных документах. Идеи социализма и коммунизма он разделяет, они ему дороги и за них он готов отдать жизнь. Он враг того большевизма, который осуществляется на практике в нашей стране, перерожденного, деформированного, искаженного, извращенного большевизма, в котором от первоначальных прекрасных идей (на словах и сейчас муссирующихся), не ос¬талось и следа. Он за восстановление на практике настоящего большевизма и за систему контроля, которая предохранила бы его от дьявольских извра¬щений. Если бы ему удалось создать свою партию (или фракцию), он назвал бы ее партией (фракцией) честных коммунистов, подобно тому, как раньше были левые коммунисты, легальные марксисты и так далее. Он друг народа. Все его помыслы направлены на освобождение народа. Он отдает себе отчет в том, что ему вряд ли удастся дожить до этого. Но он с радостью готов умереть, сознавая, что успел сделать хоть маленький шаг к великой цели, что останется в памяти народа как борец за идею, как Данко, осветивший путь тысячам новых борцов.
Достижение личной власти, как цель, в его помыслах не выступало в явной форме. Здесь он исходил из посылки, что бор¬цы за идею крайне редко достигают реальной светской власти. Она, власть, обычно достается сильным и холодным политикам, интриганам-карьеристам, стоящим на плечах идейных романтиков. Так наверное произойдет и после Зуева. Но если он оставит потомкам систему, которая лишит коварных политиков бесконтрольности, поставит заслон на пути к безграничной автори¬тарной власти, неизгладимый след в истории планеты Земля ему обеспечен. Обстоятельства, особые условия работы над дипломным проектом, а раньше мамина диссертация и сотрудничество с Фастовским на время прервали в начальной фазе его исторические занятия. Но сразу после защиты он обещал себе непременно к ним вернуться. Разумеется, всего этого юноша объяснять болтушке Кате не собирался, но для себя ему открылись движущие пружины многого из того, что сей¬час происходит в мире.
Гипотеза о повсеместном стремлении коммунистов к неограниченной власти, в частности, объясняла основные тенденции полити¬ческой жизни послевоенной Европы. Цепкая память тут же под щебетанье красногубой лейтенантши выстроила перед ним цепь фактов-аргументов, уже классифицированную по своим отличительным признакам, причем группировка велась (от внимания Игоря это не ускользнуло) почти помимо его воли в соответствии с основными положениями речи Черчилля в Фултоне. Черчилль обвиняет Советскую Россию в стремлении безгранично распростра¬нить свою силу и свои доктрины. Посол США в СССР во время войны Гарриман утверждает, что русские пытаются покорить весь мир. Ему вторят другие видные "поджигатели войны". Югославская компартия отождествляет внешнюю политику СССР с внешней политикой империалистических держав и даже ут¬верждает, что капиталистические государства представляют меньшую опас¬ность для независимости Югославии, чем СССР. Черчилль классифицирует увеличивающийся контроль Москвы над Варшавой, Берлином, Прагой, Будапеш¬том, Софией, Веной, Белградом, Бухарестом как экспансионистские тенден¬ции Советского Союза. Наша пропаганда утверждает, что это - клевета, переклады¬вание с больной головы на здоровую, стремление проводить в жизнь расовую теорию, согласно которой нации, говорящие на английском языке, как единственно полноценные, должны господствовать над миром. К великому своему сожалению, Игорь, как честный человек, должен был приз¬нать, что в словах матерого империалиста и антисоветчика содержится зна¬чительная доля правды. Сведениями о характере отношений Москвы с Веной Игорь не располагал совершенно и даже не знал, находятся ли еще в Австрии наши войска, но и не слышал про контрреволюционные заговоры, судебные процессы и другие атрибуты классовой борьбы. С Белградом получилась осеч¬ка. Что же касается других перечисленных Черчиллем столиц, то тут, по мнению Игоря, впору уже говорить не об увеличении контроля, а о полной вассальной зависимости от Москвы и об управлении последней провинциями через своих наместников, только наместников коренной национальности. Разве можно говорить о самостоятельности и независимости государств, во главе которых стоят такие стопроцентные ставленники Москвы, как Георгий Ди¬митров (он и умер в Москве), Вильгельм Пик или Клемент Готвальд? Как наз¬вать суверенной страну, в которую советский маршал направляется для служ¬бы в качестве министра обороны? Если Сталин поступает с Болеславом Берутом, присылая к нему советского маршала Рокоссовского, так же, как в свое время, скажем, с Хрущевым на Украине, приставляя к нему в качестве секретаря ЦК Кагановича, то не значит ли это, что и власть Сталина на Польшу распространяется в такой же мере, как и на Украину? Уже даже анекдот про это есть. Спрашивают: - какая самая независимая страна? – Польша. – Почему? – Потому, что от нее ничего не зависит. (Это можно сказать и про другие страны народной демократии).
Руководство партии и государства, по его твердому убеждению, ведет страну и народ "не в ту степь", действует неправыми методами. Оно, руководство, само захватило власть в незаконной междоусобной борьбе, оказавшись хитрее, ловчее противников, применяя обман и силу. Потом борьба за сохранение и упрочение власти стала основным содержанием жизни и деятельности правителей. Увлекшись этой борьбой, упиваясь кровью и лестью, они прошляпили гитлеровское нашест¬вие, явившись тем самым, пусть косвенно, причиной гибели семи миллионов советских людей. А теперь, в своем стремлении к расширению господства, пользуясь плодами победы, во имя которой принесены неисчислимые жертвы и страдания, насаждают в освобожденных странах свои драко¬новские порядки и методы, прикрываясь и спекулируя героической борьбой, муками и гибелью миллионов подданных. А, кроме того, где предел? Ведь с присоединением каждой новой страны на наших границах будут появляться другие государства. Добиваясь там существования "лояльных" правительств, мы тем самым будем продвигаться к тому, в чем нас обвиняет Черчилль - к покорению мира.
“Цитируешь Марика Липкинда, - напомнил внутренний редактор, - без ссылки”.
“Не только Липкинда, но и Би-Би-Си, и “Голос Америки”. С источниками в свое время разберемся, сейчас не в этом дело”, - отмахнулся Зуев.
Игорь еще раз сформулировал для себя основную посылку: он отнюдь не против безграничного распро¬странения идей коммунизма и сам готов в меру своих сил и возможностей “делать мировую революцию”. Но делать честно, убеждением, примером, сначала наведя порядок в собственном доме, а не грубой силой; демократическим путем, а не узурпацией власти и расправами над несогласными. А то, что происходило в Восточной Европе, как это ни печально, выглядит в его глазах, как оче¬редная сталинская "ночь длинных ножей". Борьба за власть в странах "народной демок¬ратии" велась, как ему представляется, по единому сценарию с небольшими нюансами, какие бывают, скажем, при постановке одной и той же пьесы в различных театрах с учетом индивидуальных особенностей режиссера и актеров. Нап¬ример, Клемент Готвальд "интеллигентно" сбросил Эдуарда Бенеша, оставив ему президентское жалование и замок. В других странах коммунисты не це¬ремонятся со своими политическими противниками, а уничтожают их, беспре¬рывно раскрывая и подавляя "заговоры иностранных империалистов и внутрен¬ней реакции». Может быть, Бенеш сдался, а другие не сдаются и тогда всту¬пает в силу формула: "если враг не сдается, его уничтожают".
Сдаются, по мнению Игоря, многие. В один год, как по взмаху дирижерской палочки, во всех наших восточно-европейских странах произошло объедине¬ние коммунистических и социал-демократических партий. Игорь классифици¬рует эти события как очередное звено в цепи коммунистических путчей с целью безраздельного захвата власти. Громким словам о преодолении дли¬тельного раскола в рабочем движении, об исторических завоеваниях трудя¬щихся, о том, что оппозиционные партии разоблачили себя в глазах народа, о разоблачении и изгнании из руководства партий предателей он теперь уже не верит ни на йоту. Теперь в его представлении, все выглядит элементарно просто: сила одолела силу, советская мощь раздавила неорганизованную и разрозненную демократию, дорвавшиеся до власти узурпаторы свели счеты с соперниками. Остальное - демагогия, лицемерие, дымовая завеса. К этой же категории явлений Игорь относит и появлявшиеся регулярно в печати оп¬ровержения ТАСС, где сообщения иностранных агентств о нашей военной по¬мощи китайской коммунистической армии классифицировались как злобная клевета и чистый вымысел (тоже с подачи Липкинда). Не обманывает Игоря и изменение названий объе¬диненных партий - превращение их из коммунистических в рабочие партии, партии труда, ибо повсеместно говорилось о торжестве марксистско-ленинс¬ких идеологических и организационных принципов, то есть фактически о безоговорочной капитуляции социал-демократии.
Игорь очень сожалеет об этом. На его глазах разрушалось то, что он собирался создавать, точнее, даже еще не создавать, а только проектировать. Ему чудятся в этом козни хит¬рого и коварного Сталина, который, предвидя (или предчувствуя) появление теоретика двухпартийной системы при социализме, понимая притягательность и неотра¬зимость аргументов будущего оппонента, поспешил нанести упреждающий удар, выбить у него из-под ног твердь в виде уже готовых, имеющих опыт полити¬ческой борьбы общественных образований. Оценивая этот сталинский маневр мерками ревнивого соперника, Игорь все же не мог не отметить его своевременность (с точки зрения диктатора) и ловкость, отдать должное страте¬гу. Сталина подхалимы любят называть горным орлом, не знающим страха в борьбе. "В борьбе за власть", - уточнил Зуев. Тут вспомнилась ему харак¬теристика Ивана Грозного, которую он когда-то прочитал в Малой Советской Энциклопедии издания конца двадцатых годов. Автор статьи объективно отмечал сложность личности самодержца, в которой крайняя неуравновешенность, развращенная жестокость, доходящая до садизма, и припадки религиозного мистицизма удивительным образом сочетались с большим политическим умом и публицистическим талантом. В Сталине Игорь тоже находил все эти черты, кроме разве что религиозного мистицизма. Публицистический талант, в частности. Этот дар нашего самодержца лучше других, пожалуй, воспел Анри Барбюс, которого, как и многих других, в том числе Зуева, покоряла своеобразная архитектурная логика речей вождя, их здравый смысл, внутренняя собранность, ясность и последовательность изложения. Что же касается политического ума Сталина, то для его описания нашим авторам даже в великом и могучем русском языке не хватает красок и силы. Привычные уже слова "великий", "гениальный", даже "величайший", даже с добавлением "всех времен и народов" кажутся блеклыми в применении к вождю всего прогрессивного человечества. Пора - Игорь скосил глаз на Катюшу и улыбнулся какой-то не совсем понятой ее шутке в ответ на ее улыбку - изобрести новые определения, например, "распронаигениальнейший", чтобы оттенить дистанцию между Сталиным и прочими великими и гениальными, как, скажем, звание Генералиссимус подчеркивает (наверное, все же недостаточно) дистанцию между Верховным и прочими командующими. На Восемнадцатом съезде партии писатель Михаил Шолохов заявил, что весь трудящийся народ и в радости и в горе всегда мысленно обращается к Сталину и все свои надежды неразрывно связывает с его именем. Это уже слишком, это уже прямое обожествление. Ну, чем не Иисус Христос? Остается только попробовать распять сына сапожника Виссариона из Гори на кресте и посмотреть, не вознесется ли он на небо подобно сыну плотника Иосифа из Назарета... Впрочем, не исключено, что потомки, разобравшись в его деяниях и методах правления, нарекут его антихристом, как Нерона и Петра. Сам Зуев, в меру своих знаний и умения сделает первый шаг на пути к развенчанию диктатора и всей его сатанинской системы...
"А ты как считаешь, правильно поступили Рамадье во Франции и де Гаспери в Италии, изгнав коммунистов из своих правительств?" - пустил в Игоря отравленную стрелу "двойник".
"Со своей колокольни... а может быть и не только со своей - правиль¬но, - не испугался Игорь. - Они не хуже меня знают о повсеместном стремлении коммунистов к единоличной власти, о том, что выученики Сталина используют для захвата власти любые, включая самые неправые средства, а, придя к власти, ста¬новятся вассалами Москвы. Впрочем, таковыми они являются и до прихода к власти. Вот недавно Морис Торез призвал трудящихся Франции поддержи¬вать действия Советской армии, если ей придется преследовать агрессора вплоть до Парижа. С легкой руки Тореза подобные заявления сделали секре¬тари компартий других западных стран. Как это назвать - предательством, изменой, "пятой колонной"? Что бы сделал всякий другой на месте Рамадье и де Гаспери? Ведь существующие во Франции и Италии правительства все-таки избраны большинством народа демократическим путем, причем там избиратели имели-таки право выбирать, в отличие от нашего бедняги-избирателя. Следовательно, правильно сделали, что выгнали, - убежденно под¬вел итог своим рассуждениям Игорь, утвердительно кивнув головой на об¬ращенный к нему вопрос Кати, суть которого он не уловил. - Это еще очень мягко и либерально поступили, что только выгнали, а не судили как аген¬тов иностранной державы. Не доросли еще коммунисты до власти в демократическом государстве, - продолжал он мысленно разрабатывать открытый пласт, - надо сначала изменить идеологию, психологию. Толь¬ко пока это некому делать. И все же правитель боится, поэтому спешит наступать, атаковать первым, ибо чувствует, что призрак бродит по стра¬не и по Европе, призрак настоящего социализма, а не такого, который этим словом именуется, но ничего общего с ним не имеет.
“Так что, новая революция, с новыми жертвами, новая гражданская война?”, - не унимался внутренний оппонент.
“Ну, пусть не революция, - смутился юноша, - можно назвать иначе как-нибудь... скажем, реформация...” - Игорь мысленно произнес это слово, повторил его еще несколько раз, "взвесил" и утвердил. Такое определение показалось ему исключительно точным и удачным. И сразу включилась мозго¬вая система отбора и сортировки покоящихся в архивах памяти данных, всплыли и сгруппировались исторические аналогии, призванные обосновать законность и своевременность новой "платформы".
...Начало нашей эры. Рим, владыка огром¬ной империи, столица мира, средоточие материальных и духовных богатств. Золото течет сюда рекой. Строится Колизей и другие гигантские сооруже¬ния, призванные отразить и увековечить значение Рима и отцов города. Эти стройки олицетворяли собой экономический подъем и прогресс техники, точных наук, искусств. И все же фундамент процветающего общества был зыбким, ибо не имел духовной основы. В обстановке тирании обществен¬ная жизнь была по сути ликвидирована. Малейшая критика в адрес императо¬ра сурово каралась. Люди научились лицемерить, говорить не то, что дума¬ют. Сенат, правда, формально не был ликвидирован и временами собирался, но только, в отличие от времен республики, не для того, чтобы что-то об¬суждать и решать, а лишь для того, чтобы изощряться в восхвалении очередного "человека и бога". Памятники императорам росли, как грибы, поэты славили тиранов. Но этот показной культ диктаторов не затрагивал душ. В сердцах римлян зияла пустота. В обществе богатства, роскоши и процветания царила атмосфера неуверенности и страха. Народ с тревогой смотрел в будущее. Люди, не имея перспективы, не видя нравственных ориентиров, стали жить сегодняшним днем, "ловить момент", забываться в мыслимых и немыслимых наслаждениях. Пышным цветом расцвели пороки, выпятились изначальные, животные начала в человеке. Высшие слои общества погрязли в казнокрадстве, разврате, жестокости. Распадались семьи. Дикие оргии стали национальным бедствием. Создалась угроза существованию государства, ибо оно (Игорь это уже давно принимает, как аксиому) не может существовать без высоких и простых, доходящих до сердец людей духовных, "божественных" идеалов. И такие идеалы появились в виде учения Христа с его проповедью вечного блаженства, умеренности, справед¬ливости. Не удивительно, что эта проповедь нашла дорогу к сердцам опустошенных, духовно исстрадавшихся людей. Гонения на представителей новой веры, мученическая смерть христиан только подогревали интерес к ним и способст¬вовали относительно быстрому и повсеместному распространению новой религии.
В свою очередь, чтобы противостоять гонениям, выстоять и победить, христианам требовалась организация, дисциплина, централизация. Постепенно в их общинах создалась своеобразная феодально-монархическая иерархия. Это было бомбой замедленного действия. Когда христианство укрепилось и стало господствующей религией, создались предпосылки и условия для перерождения верхов духовенства. И оно, перерождение не заставило себя ждать. Наступил ужас средних веков с его мракобесием и нетерпимостью ко всякой "крамоле", с его кострами и пытками, с жадностью, коррупцией и безнравственностью "пастырей". Когда нарыв созрел, была вызвана к жизни Реформация... Все за¬кономерно. Циклы, как в капиталистической экономике: подъем, кризис, деп¬рессия, новый подъем и так далее... Таково колесо жизни. Примеры можно приводить до бесконечности. Ислам, в частности, тоже возник как средство борьбы с бездуховностью современного Магомету общества, как протест против безнравственности правящих слоев, варварского обычая бросать новорожденных девочек в воду и других проявлений дикости арабов...
Наш режим в своем циклическом движении, по оценке Игоря, логически вытекающей из принятой схемы, давно миновал этап прогрес¬сивного развития, революционного подъема, энтузиазма первых пятилеток, и вошел, к сожалению, неимоверно быстро, всего за каких-то два десятка лет, в полосу регресса, монархической деспотии и общего кризиса... общего кризиса "социализма". Так Игорь назовет этот период в своей программной книге, взяв слово "социализм" в кавычки.
Еще в первые месяцы знакомства Крикун рассказал Игорю анекдот из серии про дотошного и наивного интеллигента старой закалки, допекающего лекто¬ров. На этот раз старичок поинтересовался: "скажите, пожалуйста, товарищ лектор, у нас уже, наконец, социализм или будет еще хуже?". Тогда юноша кипятился, а теперь принял анекдот, целящий в "яблочко", на вооружение. И добавил от себя: будет хуже, если не прислушаетесь к новому учению Зу¬ева. Сформулировал юноша и основное противоречие "социализма": противоре¬чие между лакированным парадным фасадом режима и зыбким основанием, не сцементированным высокими идеалами, моралью, и расшатанным лживостью, хан¬жеством, угодничеством - качествами, вызывавшими у Маркса (и у Зуева) от¬вращение. Игорь подписался бы и под любимым девизом Маркса: "подвергай все сомнению", и под его любимым изречением: "ничто человеческое мне не чуждо". Любовь Маркса к жене тоже представлялась ему идеалом. На основании такого сходства вкусов и характеров он молчаливо принял, что все рецеп¬ты по оздоровлению политической системы СССР, исходящие от Зуева, в свою очередь, как бы санкционированы Марксом.
Суть "текущего момента" и намечаемой перестройки образно виделись Игорю так. Грунт под гигантским зданием, побуждаемый мощными подземными толчками, пучится, проседает, ограждение трещит, рушится, лакировка обсыпается, но несущий каркас, базис остается, хотя слегка деформируется. Затем грунтовое основание по разработанному Зуевым способу укрепляют, каркас облицовывают, здание приобретает новый облик и высится, как маяк, сияя и излучая свет людям всей пла¬неты. Он еще раз перебрал в уме конкретные характерные признаки нынешнего декорума: высотные здания и подземные дворцы метро; митинги по случаю пуска восстановленных и вновь построенных объектов с непременными здравицами в честь вождя, письмами и телеграммами в его адрес, бурными, долго не смолкающими аплодисментами и криками "ура"; планы преобразования природы; статуи, бюсты и портреты Ста¬лина, число которых наверное уже превышает число жителей страны; речи о колоссальных достижениях, движении к сверкающим вершинам коммунизма и замалчивание вопиющих безобразий; торжественные демонстрации, барабаны, фан¬фары; выборы депутатов всех рангов с почти стопроцентным "за"; парадные заседания сессий Советов с "бумажными" ораторами "для проформы"; литерату¬ра, изображающая не то, что есть, а то, что должно было теоретически быть; длинные списки лауреатов и награжденных... Очень напоминает обстановку в Риме в начале нашей эры.
Признаки упадка роились в голове Игоря в виде множества симптоматических проявлений, причем почему-то больше комического (скорее, трагикомического) свойства, свидетельствующих о "бездуховности" внешних атрибутов политичес¬кой активности, о неуверенности в завтрашнем дне, отсутствии перспективы или чувства "завтрашней радости", по очень меткому определению великого нашего педагога Макаренко, о стремлении властей предержащих "ло¬вить момент".
Во время последних выборов в местные Советы на глазах Игоря произошла такая красноречивая сценка. Молодой человек, вероятно, студент, подошел с бюллетенями в руках к председателю участковой избирательной комиссии, женщине "в соку" несколько вызывающего вида, видимо, привыкшей командовать, и сказал: "как это у вас получается? Агитаторы агитировали меня за одних кандидатов, а голосовать дали за других..." Председательница покачнулась, коленки ее подкосились, а лицо покрыла мертвенная бледность. "Не волнуй¬тесь, - поспешил утешить ее избиратель, - это я так, пошутил... может, я сам ослышался... агитаторы не со мной разговаривали, а с моей бабушкой, она у меня парализованная лежит... фамилии, правда, как будто другие на¬зывали, но это не важно... нехай буде Гречка (фамилия одного из канди¬датов в самом деле была Гречка)... успокойтесь.
Председательница постепенно обрела прежний цвет лица, а Игорь про себя отметил, что он со своими агитаторами ни разу не виделся, фамилиями кан¬дидатов до выборов так и не поинтересовался и, мельком пробежав глазами графы разноцветных бюллетеней, не остановил на них своего вни¬мания и не запомнил их. "Смешно? Просто ужасно смешно! И люди смеются. Смех многолик, он очень многое выражает. Он иног¬да стоит за границей отчаяния..." В тот момент Игорь постиг всю глубину и горестную сущность известной притчи про правителя, который, облагая народ каждый раз все более непосильной данью, интересовался, как народ реагирует. Пока ему отвечали: "плачут", он приказывал отбирать еще боль¬ше. И только когда услышал: "они уже смеются", сказал: "вот теперь хва¬тит..."
Проявлением у нас смеха такого свойства Игорь определил... анекдоты. Кто-то остроумно назвал юмор спасательным кругом на волнах жизни. Игорь от себя добавил: отдушина в затхлой атмосфере лицемерия и лжи, духовного застоя, скучной и мрачной торжественности, казенного опти¬мизма и псевдоактивности нашей так называемой общественной жизни. Конечно, среди анекдотов много пошлых и сальных. Может быть, они тоже являются отдушиной и спасательным кругом для кого-то. Что касается Игоря, то ему симптоматичными представлялись анекдоты, в которых в емкой лаконичной форме обнажались "подстилающие слои наших порядков". К таким философским микрорассказикам он относил анекдоты о возможности беспрепятственно обзывать Трумэна дураком на Красной площади, об опасениях матери секретаря обкома партии как бы красные не нагрянули... Или взять такой анекдот. "Встретились двое, - Как живешь? - спрашивает один. - Как желудь, - отвечает другой: не знаешь, каким ветром тебя сдует, не знаешь, какая свинья тебя съест. И жаловаться некому - кругом дубы..." Здесь, по мнению Игоря, необыкновенно точно и тонко обыгрывается перманентная кампания "промывания мозгов" (с переламыванием костей) интеллигенции, которая совсем недавно затянула в шнек своей мясорубки две новых порции ученых, на этот раз физиологов и языковедов... Лучше, пожалуй, не скажешь, А назвать "смешную" историю с пропажей любимой сталинской трубки. "Проснулся утром великий вождь - нет трубки. Спать лег поздно, перед сном и ночью никуда из комнаты не отлучался, а трубки на привычном месте нет. Снял телефонную трубку: "плохо работаете, товарищ Берия!" "Исправлюсь, товарищ Сталин..." Через день снова звонок: "Извините, товарищ Берия, нашлась трубка, под стол свалилась". "Да? - удивился министр, - а у меня уже сотня злоумышленников задержана. И все сознались". Анекдот? Или выстрел в "яблочко"? Смех? Или позорный столб для всей нашей "революционной законности и правопорядка"?..
Есть целая серия анекдотов про партию и партийных работников. "Поступил, говорят, в цека вопрос: должен ли член партии платить партийные взносы с суммы полученных им взяток? Честный коммунист - должен! - последовал ответ". Можно ли сказать короче и красочнее о перерождении партии? Не пора ли собрать настоящих честных коммунистов в один громящий (идейно) кулак? Еще, рассказывают, на одном политзанятии слушателя спросили, как он понимает генеральную линию партии. Тот в ответ только пожал плечами и описал в воздухе кистью руки замысловатый зигзаг... А один честный прямолинейный партиец на вопрос: “были ли колебания в проведении линии партии?”, признался: “колебался вместе с партией”. Даже про анекдоты есть анек¬доты. "У заключенного спрашивают: - За что сидишь? - За лень, - отвечает. - Мы с приятелем рассказывали друг другу политические анекдоты, но мне было лень пойти на него донести, а ему нет..." Или из той же серии: "Какой народ самый храбрый? - спрашивают. - Советский: знают, что каждый второй - стукач, и все-таки рассказывают анекдот". Массовое стукачество тоже отражено в анекдоте. Говорят, на дверях Центрального МГБ и его местных отделений повесили объявления: “Не звонить. Стучать по телефону или по почте”...
"Да, - заключил Игорь, - анекдоты - острое оружие, в них как в зерка¬ле - вся наша жизнь, их непременно нужно будет включить в будущую прог¬раммную книгу".
Мгновенно сложился план фундаментального (он даже без ложной скромности позво¬лил себе применить слово: "классического") труда. Он должен состоять из трех частей. В первой части автор проследит шаг за шагом основные этапы перерождения первой в мире Советской республики в фактическую ординар¬ную деспотию, путь сильного, коварного и жестокого вождя к единоличной власти путем устранения одного за другим конкурентов, а затем и необузданного террора; перерождения партии (начиная с «головы»), продолжающей именовать себя коммунистической, из революци¬онной в реакционную, процесса вытравления из народа революционного духа и социалистической психологии, замены убеждения принуждением; процесса превращения людей из сознательных борцов в "винтики и гаечки". Вторая часть будет посвящена описанию на ярких примерах современного положения, то есть того, к чему привело "мудрое руководство" вождя в области государственного устройства, экономики, права, общественных отношений, разумеется, с соответствующими обобщениями и выводом о неизбежности и своевременности Реформации. Наконец, в третьей части будут прослежены попытки челове¬чества в разные эпохи и в разных странах оградить, застраховать себя от рецидивов автократии, и будет доказано, что для этого пока не выработали лучшего способа и лучшей формы, чем система парламентаризма английского или американского толка с двумя основными противоборствующими партиями, охотящимися за голосами избирателей и поднимающими на щит промахи и неудачи (не говоря уже о злоупотреблениях или преступлениях) соперников.
Мысленно взяв Катюшу в свидетели, Игорь торжественно провозгласил главной целью своей жизни способствовать в меру своих сил и умения возрождению революционного самосознания народа, его революционного энтузиазма и боевого духа. Он напомнит людям, что народ - не стадо животных, не груда деталей, а хозяин жизни и творец Истории. Он вселит в народ уверенность в собственные силы, в свою способность продиктовать "верхам" собственную волю, сбросить тиранию, противопоставив ей не утопическое царство свободы и справедливости, не сны Веры Павловны, а реальное политическое устройство, парламентарное по форме, социалистическое по содержанию, обеспечивающее на деле гарантию декларированных Конституцией прав и предохраняющее от рецидивов авторита¬ризма в любой форме и под любым видом.
Игорь внутренне содрогнулся, представив себе "на что он руку поднимает", какая "живая сила и техника" ему противостоит и что ждет его, если Стали¬ну станут известны его намерения. Но уже в следующую минуту сердце его наполнилось отчаянной решимостью, радостью и гордостью. Путь на Голгофу рисовался ему так: он пишет свой классический труд, способствует его более или менее широкому распространению (естественно, в списках), а за¬тем, по примеру Андрея Желябова, сам требует привлечь себя к суду, чтобы произнести историческую обвинительную речь, заклеймить возобладавшую в стране реакционную бесперспективную систему, пригвоздить к позорному столбу ее вдохновителей и функционеров, как Вышинский гвоздит поджигателей войны, и изложить свою платформу обновления. Говоря о предлагаемой политической организации, Игорь проведет параллель между политической реформой и теорией потока в строительном производстве Одновола, обеспечивающей нормальное функционирование строи¬тельной организации вне зависимости от того, кто ею управляет. И завершит свой давний спор с Юрой Хазанским: “Сталин возвел штурм (точнее, штурмовщину) в правило, норму жизни. Придворные “ученые”, как и ты, трактуют этот авантюристический, волюнтаристический стиль руководства как одно из важных преимуществ социализма. Чушь! Законы потока, основанные на правильной теоретической базе, не требующие чрезвычайщины (выражение Одновола) должны вернуть всю нашу экономическую, политическую, общественную жизнь в естественное, рациональное русло”.
Венцом агитации в пользу реформации будет героическая смерть. Она даст бурный толчок революционному развитию событий, идеи Зуева быстро завоюют умы, овладеют массами, станут материальной силой, а их автор оставит неизгладимый след в памяти народной...
"Автор будет причислен к лику святых", - ехидно поправил "двойник".
"Ну и пусть, - отмахнулся Игорь, - подумаешь, испугал... Все великомученики - борцы, все восставали против несправедливости и произвола, за лучшее будущее, как они его понимали. Они без страха приносили себя в жертву за свои идеалы. Не шкурные интересы двигали ими, а "дум высокое стремленье". Это святые и есть".
"Святые - это те, кто, выхаживая рядом с аппетитной молодкой по безлюдным ночным улицам, рассуждают о святости, - снова съязвил внутренний "злой мальчик". Игорь не удостоил его ответом. Он был бесконечно благодарен смазливой болтушке, невольно давшей повод к этим рассуждениям, и очень сожалел, что не может открыться Катюше, чтоб она тоже знала, что идет рядом с новоявленным Христом, Магометом или, в крайнем случае, Лютером, Кальвином, протопопом Аввакумом (называя эти имена, Игорь как бы давал понять внутреннему оппоненту, что принимает его игру). Катя, между тем, почуяла, что с ее спутником происходит что-то неладное, и настороженно замолчала. Игорь этого не заметил. Тогда она, истолковав его состояние по-своему, проявила инициативу.
- А я на тебя давно заглядывалась, с первого курса, только боялась признаться.
- Почему?
- Да, ты какой-то... дюже розумный... а я девчонкой скромная была.
- А теперь?
- Теперь я солдатка... - Катюша засмеялась и взяла Игоря об руку.
"А все-таки нехорошо чужому человеку, пусть даже тайно любимому, вык¬ладывать интимные подробности про мужа, - подумал Игорь, холодея при мыс¬ли, что если бы "солдатка" девчонкой была посмелее и он по неопытности "клюнул" бы на ее признание, теперь она кому-то вот так же рассказывала бы про него, - это противная, мерзкая черта характера".
- Я была тихая, застенчивая, - продолжала Катя, - на экзаменах дрожа¬ла, зубрила ночами, преподавателей боялась... как в школе. А ты был такой взрослый, гордый, все знал. Ты на лекциях в окно смотрел, а я на тебя. - Катя вздохнула. - Смешно... девчонки надо мной смеялись.
- Я не знал.
- Только ты один и не знал. Где тебе? У тебя была... - Катя запнулась, - певица.
- А ты откуда знаешь?
- Слухами земля полнится... А теперь где она?
- Была да сплыла, - буркнул Игорь, отгородившись от прижавшейся к нему аппетитной молодки стеной недоверия и неприязни. И подумал: "Хорошо хоть, что уже улица Ольминского и что большую часть пути она все-таки, болтая, не мешала думать”.
- А она в Харькове живет? - продолжала допытываться солдатка.
- Нет.
- А где?
- В Ленинграде. Замуж вышла... За военного. Майора, интенданта, теперь уже подполковника... серебряные погоны - золотая жизнь, - зло, с вызовом проговорил Игорь и освободил руку.
- Легкая у тебя, значит, рука, - вздохнула Катюша. - А эта чернявая... ты все с ней в прошлом году ходил... еще не вышла?
- Не знаю.
- Ничего-то ты не знаешь... профессор. Я б тебе и сейчас не сказала. Ну, да дело прошлое. Ты уезжаешь. Да и я тоже, наверное... военных часто с места на место перегоняют. Нынче здесь, завтра, может быть, на Курилах. Кто знает, когда еще повстречаемся. А ты не спеши. Таких... ученых стер¬вы всякие легко окручивают... А сейчас-то у тебя есть кто?
Игорь отрицательно покачал головой,
- Совсем-совсем? - В голосе Катюши звучало неподдельное удивление и радость. Такое злорадство неприятно укололо Игоря, и он отчужденно про¬молчал, глядя себе под ноги.
- Одному тошно, - сказала Катя, тоже уводя взгляд в сторону, - по себе знаю. У нас в доме всегда суета была. Я привыкла к шуму. Такой характер у родителей, с ними не скучно. Сережка, братик мой, бегал... Он мне вро¬де как сын, у нас почти пятнадцать лет разница. Теперь еще Павлуша. А сейчас все разъехались. Папа в Белоруссии на лесозаготовках, мама с Серегой к нему поехали, Павлик в лагерях, я одна на две комнаты. За стен¬кой глухая старуха... Муторно ужасно, особенно вечерами... хоть волком вой.
- Но сегодня твой Павлуша приезжает, - напомнил Игорь. – Может, уже дома по тебе волком воет.
- Да не приедет он. Это я так, чтоб с тобой поговорить. У них строго, на той неделе приезжал, теперь кто знает когда...
Игорь опешил: к такому повороту событий он не приготовил¬ся. Первой реакцией было: вот тебе и готовая Мария Магдалина!.. Потом, как это с ним часто бывало, ситуация и впечатление формулировались не своими словами, а поэтическими строками: "...пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет..." (разумеется, в иронической интерпретации); "ды¬шала ночь восторгом сладострастья..." (тоже с иронически-презрительным подтекстом). В следующее мгновение ирония сменилась горечью. "Боже ты мой, - думал юноша, - до чего бедная фантазия. Всё уже было... все одина¬ковы. Одна и та же старая, как мир, песня. Зачем? Уж лучше бы прямо, без предисловий, как Зина Рояко. Честно, по крайней мере. Или, как Слава Селеневич: "приди, прекрасная Диана, на ложе моего дивана..." К чему жалкие ужимки и оправдания?" А еще через мгновение в нем заговорило уязв¬ленное мужское самолюбие: как, мол, так, не он выбирает, а его выбирают, отводят ему роль пассивного партнера, "жертвы общественного темперамента". И это в момент, когда он избрал для себя путь героя и мученика, когда он объявил войну не на живот, а на смерть самому "государю и богу", когда перед ним высится крутая лестница, ведущая в бессмертие. К лицу ли чело¬веку, о котором будут слагать песни и перед памятью которого потомки бу¬дут обнажать головы в священном безмолвии, пошлая интрижка в стиле анек¬дотов с неожиданным возвращением мужа из командировки?
Игорь отнюдь не намеревался жить отшельником и аскетом. Наоборот, в мыс¬лях он всегда видел себя в кругу друзей-единомышленников обоего пола, го¬рячих и верных, стойких и отзывчивых, благородных и решительных. Спутни¬ца жизни тоже присутствовала, красивая и самостоятельная, нежная и любя¬щая, соратница по борьбе, а не просто наложница.
Сам собой сложился ответ, который показался Игорю достойным "бессмертно¬го":
- Знатные римлянки, - веско заметил "реформатор", - в свое время завели обычай дарить гладиаторам ночь перед боем. Не думаю, чтобы это было гладиаторам на пользу. Лучше бы выспались. А дамам - конечно... острые ощущения.
- Ты это о чем? - встрепенулась Катя. - Ты меня не так понял. Я ничего такого... Извини, что задержала. Ни пуха тебе... профессор. Гуд баиньки...
Она развернулась перед ним на каблуках и уплыла в темноту, а Игорь несколько секунд продолжал смотреть ей вслед и почему-то при этом подумал, что когда гитлеровцы отбирали украинских девушек для онемечивания, они должны были охотиться именно за такими "кадрами".
"Прости, небесное созданье", - мысленно произнес Игорь, - я все понимаю... вообще ты ничего... при случае, наверное, хорошо "можешь соответствовать", как говаривал шолоховский Нагульнов. И "порода" в тебе проглядывает. Но - героиня не моего романа. Я не создан для такого блаженства. Прости уж". Он тоже повернулся на каблуках и двинулся в направлении Пушкинской улицы, однако, сделав два шага, остановился. Настроение его круто упало, а недавняя уверенность в себе, дерзновенный вызов миру несправедливости и произвола, благородно-честолюбивые помыслы, сдали свои позиции, уступив сомнениям, скепсису и неудовлетворенности собой. Подали голос темные животные инстинкты. Ради чего, спросил он себя, молодой, здоровый, полный сил и к тому же совершенно свободный, никому и ничем не обязанный мужчина должен обрекать себя на монашество? Оценит ли это кто-нибудь? Оправдает ли? Скажет ли словами Герцена: "поклонитесь ему, это преблагороднейший человек"? Или современники и потомки засмеют новоявленного реформатора за кальвинист¬ский пуризм, сочтут, подобно Кире, ненормальным, неполноценным, идиотом?
Скорее всего, последнее, - решил Игорь, - и будут правы, ибо иначе, как "сдвигом по фазе" его поведение не назовешь. Не говоря уже о том, что он не по-джентельменски обидел любящую его женщину. Ему стало обидно и боль¬но. Он пытался призвать себе в союзники каких-либо авторитетных деятелей, но выплывавшие из недр памяти исторические личности свидетельствовали против него. На поверку выходило, что сердца подавляющего большинства знаменитых людей были любвеобильными, и потомки не ставили им это в вину, чтобы даже не сказать наоборот, что репутация донжуана придавала их об¬разу в глазах последующих поколений особую прелесть... В таком контексте все, что еще минуту-другую назад представлялось ему ярким проявлением благородства, принципиальности, нравственной чистоты и еще бог весть каких "правильных" качеств, вдруг превратилось в его отрезвевших глазах в элементарную невоспитанность, дремучее чванство и дубовую бесчувствен¬ность. От него повеяло холодом мрачного средневековья... А в следующее мгновение сердце юноши судорожно сжалось при мысли, что Катя вообще может превратно ис¬толковать причину его целомудрия, усомниться в его мужских достоинствах, или, чего доброго, заподозрить нехорошую болезнь, тем более, что повод к такого рода заключению он ей дал сам, не объяснив мотивов и обстоятель¬ств разрыва с прежними "любимыми женщинами"... Вернуться немедленно. Извиниться. Доказать. Расстаемся ведь надолго, может быть, навсегда. И вос¬поминание об этом на всю жизнь останется..." Он снова развернулся на 180 градусов, но с места не сдвинулся: это что же, стучать, поднимать шум, собирать свидетелей?.. Игорь еще раз развернулся и медленно, опустив плечи, побрел домой.
Мысли его были о женщинах. Он, на сей раз с оттенком сожаления, перебирал в уме упущенные по собственной вине после Зины Рояко возмож¬ности. Кто знает, как развернулись бы события, не откажись он выйти "подышать воздухом" с навязчивой Зойкой на свадьбе у Виталия Хрусталева? Это, по терминологии Станислава, "товар", мороки с ней, вероятно, было бы немного, а удовольствие и себе и ей... Ну, тогда перед ним маячил при¬зрак Голубки. А потом? Почему он, скажем, на зло своенравной и неблаго¬дарной Миле не приударил за ее подругой Викой? Это был бы неплохой "контр¬удар". И возможность такая была...
Встретились они случайно в конце де¬кабря. Игорь увидел ее в шеренге студентов, убиравших снег на Пушкинской улице, но виду не подал, а ускорил шаг и опустил глаза, изобразив на ли¬це крайнюю степень озабоченности и сосредоточенности, успев однако отме¬тить, что Милы в шеренге нет. Улизнуть ему все же не удалось, он нос к носу столкнулся с Викой, застывшей перед ним в элегантной позе. В своей беличьей шубке и пышной шапке, опершись на совковую лопату, игриво скло¬нив голову и подогнув колено, она преградила ему дорогу. Поговорили о том, о сем, обсудили возможные преимущества и недостатки слияния четырех институтов, в том числе Химико-технологического, в один огромный Политехнический институт... О Миле ни слова. Прощаясь, Вика поинтересовалась, где Игорь собирается встречать новый год, предложила взять его в свою ком¬панию, и даже загадочно посулила, что он не пожалеет. Игорь вежливо поблагодарил, но отказался, сославшись на традицию, по которой он новый год и одновременно день рождения встречает дома в компании, преимущественно, приятелей родителей. Сейчас он немного пожалел об этом. Надо было сказать: "к сожалению, тридцать первого я никак не могу, но первого я к твоим услугам". Может, Виктория тоже его безответно любит...
Ему жаль было и Вику, и Катюшу, и Наташу Бевзюк. Но больше всего он жалел себя за свой идиотский характер, медвежью ловкость, сетовал на горькую злую судьбу. А ночью, ворочаясь без сна в постели, он сам себе представлялся странным, старомодным, ветхозаветным, праздным мечтателем, "лишним" человеком или, попросту говоря, неудачником и несчастливцем. Соответственно, вера в свою особую миссию, особое предназначение, изрядно тускнела и, как следствие, великий классический его труд, который должен будет удивить мир, а со временем и переделать, улучшить этот мир, уже не выглядел в гла¬зах автора таким уж необходимым и важным, а главное, новаторским и ори¬гинальным. В припадке самобичевания Игорь клеймил себя торговцем гнилым залежалым товаром, перелицованным тряпьем, извлеченным из запасников таких несолидных "контор", как троцкизм, Второй и даже Второй с половинкой Интернационал. Сравнение с этой "половинкой" представлялось Игорю особен¬но оскорбительным. Когда он на короткие мановения забывался в неспокойном сне, он видел себя на берегу огромного топкого болота, в котором кишмя кишат жалкие и мерзкие "бывшие", некогда шумевшие в оппозициях и плат¬формах. Оставив на время грызню между собой, они тянут к нему, Игорю Зуеву свои холодные костлявые грязные руки, хватают, зовут, манят, увлекая в трясину. Он упирается, кричит, что у него свой путь, свои убеждения, что от них, бывших, он в лучшем случае возьмет только рациональнее зерно, но силы по¬кидают его... Потом оценки менялись и Игорь давал себе клятву жить по собственным нравственным законам, быть до конца верным собственным принципам, собственным понятиям добра и правды, чести и долга, не заботясь о конечных результатах и последствиях, без оглядки на потомков. А через небольшое время сомнения вновь одолевали. Так внутренняя борьба шла с пере¬менным успехом, изматывая "гладиатора" перед боем, подтачивая его физи¬ческие и душевные силы.
Поднялся Игорь сегодня с рассветом, полчаса бешено гонял на велосипеде по Белгородскому шоссе. Этот променаж, а затем холодный душ взбодрили его. В институт он шел с твердым намерением бороться и искать, найти и не сда¬ваться, и не только сегодня, но и всю жизнь... О Кате он старался не думать, но это ему плохо удавалось. Он не решил еще для себя как следует поступить, если оскорбленная женщина по недомыслию свое¬му станет, скажем, на банкете демонстрировать презрение, отпускать насмеш¬ки, колкости, хотя понимал разумом, что в его положении лучшим средством было бы гордое молчание. В глубине души он надеялся, что когда-нибудь, мо¬жет быть очень скоро, Катюше представится возможность понять и по достоинству оценить его поступок. Тогда она станет еще больше любить и уважать его. Появление Катюши в аудитории было для него полной и крайне приятной неожиданностью. Это, вероятно, и вызвало у него шоковое состояние с про¬валом памяти. А теперь он чувствовал, что присутствие Кати придает ему сил, вдохновляет, что доклад в целом удался и произвел на присутствующих желаемое впечатление. Он был очень благодарен Кате. Когда их глаза встретились в очередной раз, он улыбнулся ей, а она в ответ удовлетворенно и ободряюще подмигнула ему...
Потом пошли вопросы. Их было не очень много, и свидетельствовали они больше об уважительном интересе солидных опытных ученых и инженеров к оригинальной, неординарной, можно сказать, первопроходческой работе коллеги-самородка, чем о стремлении дотошных экзаменаторов проверить знания выпускника. Сомнений в научной ценности и практической полезности разработанного студентом и его научным руководителем метода расчета как силосных банок, так и ребристых перекрытий, ни у кого не возникло. Споров тоже не было, а в течение пятнадцати-двадцати минут на глазах у курса шло спокойное деловое и очень доброжелательное уточнение отдельных положений, де¬талей, предпосылок. Часто вопрос отражал не столько стремление что-то выяснить для себя, сколько желание похвалить, поддержать, дать добрый совет молодому таланту, поделиться опытом, пожелать дальнейших успехов. На политические темы вопросов, естественно, не было. В той атмосфере заинтересованности и торжественной приподнятости, которая царила в аудитории, такие вопросы, как и всякое паясничание, демонстрировали бы лишь дремучее тупоумие. Гришин следил за про¬исходящим с нескрываемым интересом и удивлением, но сам помалкивал. Де¬кан тоже как в рот воды набрал. Игорь обстоятельно отвечал, советы и по¬желания обещал учесть в дальнейшей работе. А внутри у него все ликовало и пело. Каждой клеточкой своей он ощущал, что сегодня у него исторический день, его день Победы, событие, которое несомненно оставит заметный след в истории института, а может быть, и не только одного института... "В память о Лолейте Зуеву налейте". Недурно. И не исключено, что еще и пророчески.
Фантазия Игоря играла. И когда в коридоре он принимал шумные поздравления, счастливо улыбался, благодарил за поддержку, сам выслушивал слова благодарности за то, что поддержал марку, ему казалось, что он парит где-то в вышине, смотрит на все происходящее сверху, с покоренной вершины, с первой ступеньки заветной лестницы, которая ведет к подвигам и бессмертию. Потом будут другие ступеньки... Усталость пропала. Он ощущал необычайный прилив сил и энергии. Высокие цели представлялись реально достижимыми, а смерть далекой-далекой, почти призрачной... "Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела...", - напевал он, наблюдая, как медленно и нешумно, словно после причащения, расходятся молодые специалисты, бывшие его однокашники. Скоро судьба разбросает их по свету, кто-то с кем-то где-то когда-то случайно встретится, и тогда этот кто-то, вспоминая молодость, спросит: “А помнишь защиту Зуева?” И у обоих на лице засияет светлая улыбка... Потом мелькнула догадка, что именно Катюша Гапоненко явилась инициатором столь впечатляющей демонстрации солидарности и спайки студентов, доказавшей, что формула "один за всех, все за одного" не утопия и не пустые слова. И еще доказавшей, - добавил Игорь, - что у Кати не¬плохие организаторские способности. С ней как следует поработать – она горы своротит. Такие кадры будущему лидеру Реформации ой как пригодятся. Он поискал глазами знакомую фигуру среди людей, заполнивших площадь пе¬ред входом в институт вокруг клумбы с бюстом Сталина в центре и на при¬легающих участках улицы, но не обнаружил ее. Он ее вообще вне аудитории после защиты не видел. "Мавр сделал свое дело, - усмехнулся герой дня.- Ну, ничего, все обойдется, еще не все потеряно, еще будет банкет... была бы пара - момент найдется". Провожая взглядом скрывающихся за уг¬лом сокурсников, он старался запечатлеть их в своей памяти, но ду¬мал о невозвратности момента без сожаления и грусти. "Пусть дни нашей жизни как волны бегут, мы знаем, что счастье нас ждет впереди, порукой в том юность и радостный труд, и жаркое сердце в груди...", - снова зазву¬чала в ушах песня. Сейчас он верил, что это именно про него поется.
Среди множества отпечатавшихся в его сетчатке фигур, костюмов, походок Игорь зафиксировал и силуэт "омлета" Ямпольского. Старик шел тя¬жело, с трудом передвигая ноги, опустив плечи и глядя в землю. Он был яв¬но не в себе. Юноша в несколько десятков прыжков поравнялся с ним.
- Я только что защитил диплом, - поделился он с преподавателем перепол¬нявшей его радостью.
- Хорошо? - без энтузиазма поинтересовался тот.
- Отлично!
Ямпольский что-то, хотел сказать, поднял к Игорю лицо, но губы его зад¬рожали, глаза наполнились слезами, и он поспешно отвернулся.
- Что с вами? Что-то случилось? Вам нехорошо? - участливо затараторил Игорь, прикидывая откуда лучше звонить, если придется вызывать скорую по¬мощь.
- Нехорошо?.. - пробурчал старик, по-прежнему скрывая лицо, - это не то слово...
Игорь больше не надоедал и молча медленно шагал рядом. На углу улиц Гиршмана и Чернышевского Ямпольский приостановился, пропустил два грузовика, несколько ускорил шаг на проезжей части дороги, а, оказавшись вновь на тротуаре, не глядя на попутчика, а как бы обращаясь сам к себе, произнес:
"Хм... требования, видите ли, возросли... хм... из хама не сделаешь пана..." И, после длинной паузы снова: "когда на каторгу гнали - соот¬ветствовал... комиссаром полка – соответствовал... когда окружными кур¬сами политработников... уездным военкомом, преподавателем промакадемии... я с одиннадцатого года в партии... официально, но раньше тоже... всю жизнь на политработе. То, что я читаю, для меня не история, все на моих глазах, сам принимал участие... как не стыдно..."
Голос плачущего большевика окреп, даже плечи расправились. А Игорь сра¬зу все понял: Ямпольского выгнали из института. Только что он разговари¬вал с директором и тот, не мудрствуя лукаво, не утруждая себя дипломатией, вероятно, являясь в самом деле хамом по натуре, брякнул, как оно есть - не соответствуете, дескать, возросшим требованиям к преподаванию "науки наук". Естественно, старого партийца, ходячую историю, такая бестактность кровно обидела, может быть, даже больше, чем сам факт увольнения, ибо та¬кое пренебрежение к его заслугам как бы перечеркивало не только настоящее, но и героическое прошлое ветерана, его мечты, его веру, гордое сознание причастности к когорте непосредственных творцов истории, славному поколению, рожденному бурей...
Игорь так ярко представлял себе дела и дни людей типа Ямпольского, что, кажется, мог бы, не прибегая ни к каким источникам, написать про них целый роман или сценарий фильма.
Почти полвека назад молодой рабочий, точнее, безусый подросток "заболел" революцией и отдал ей, то есть тому, что принимал за нее, всего себя без остатка. Он был честным и наивным, свято верил, как и подавляющее большинство его товарищей по борьбе, что очистительная буря сметет всю грязь, все гнусные наслоения прошлого, что с победой большевиков все проблемы сами собой разрешатся и на грешной Земле воцарится райская благодать. Для грядущего торжества царства Свободы и Правды ничего не жаль, все жертвы оправданы. "Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это" - вот была альфа и омега его жизни и его философии. Несомненно, Ямпольский не раз смотрел в лицо смерти. В подполье, на каторге, на фронтах гражданс¬кой войны жизнь человеческая часто ставилась на карту. Одни, безвестные, гибли, другие подхватывали Знамя. Судьба пощадила Ямпольского, сохранив ему жизнь, но одновременно сыграла с ним злую шутку, посадив его не в свои сани, сделав не хозяйственником, не чиновником, а политработником. Он старался изо всех сил нести свой тяжкий крест Учителя, тщился передать пастве свою веру, но ноша была непосильной, а "носильщик" не сознавал этого и так усердствовал, обучая других, что у него уже не оставалось сил и времени на то, чтобы учиться самому, в частности, родной речи, и, конечно, на то, чтобы оглянуться вокруг и посмотреть, во что на практике вылилась власть Советов, за которую было пролито столько крови. Если бы Игорь писал про Ямпольского роман или сценарий, он непременно вставил бы туда легенду про эсерку Каплан, которую Ленин якобы велел не казнить, а оставил жить, чтобы она видела на что руку поднимала и до гроба сама себя казни¬ла вечными муками совести. Понимает ли "ходячая история", что не за такую власть боролся, что, обманутый, прокладывал путь не свободе, а новому варварскому самодержавию? Вряд ли, решил юноша, косясь на согбенную фигуру. Впрочем, скорее всего, не хочет понимать, не хочет оглядываться. Ему спокойнее жить с шорами на глазах. Иначе, он должен испытывать муки вечного жида, быть "Фани Каплан наоборот". Эти шоры, однако, не спасли его сегодня от удара бича погонщи¬ка. И сразу жизнь "крахнула"...
На минутку Игорь отвлекся, вспомнив пародию на мотив старинной матрос¬ской песни "Раскинулось море широко", которую напевал ему в Москве Веня Вольский про студента-разгильдяя: "...к ногам привязали ему интеграл, чер¬тежным листом обернули, надгробную речь произнес сам декан, за борт инсти¬тута спихнули". Где теперь бывший друг-приятель? Что поделывает? Тоже ведь небось дипломный проект защитил. Куда направили? Женился ли? Было жаль, что все годы после возвращения из Москвы не поддерживал с ним связь. Стоящий парень... К поверженному же бойцу идеологического фронта Игорь жалости почему-то не испытывал, "Ты этого хотел, Жорж Данден..." Все закономерно. Конечно, директор хам, но выгнать Ямпольского давно следовало. Он из тех "мавров", которые сделали свое дело в первой четверти столетия и давно должны были кануть в Лету...
Летом тяжкого и очень тревожного 42-го года офицеры в красноярском госпитале активно обсуждали печатавшуюся в нескольких номерах “Правды” пьесу Александра Корнейчука “Фронт”. Там заскорузлый командующий фронтом, герой Гражданской войны, но отставший зазнавшийся неуч, командует бездарно, воюет отжившими методами и, естественно, терпит поражения. Все дружно отмечали, удивляясь смелости автора и редактора главной газеты страны. Сходство этого тупого ретрограда с нашими маршалами Буденным, Ворошиловым, Тимошенко и их последышами-эпигонами (выражение старшего лейтенанта Токарева; школьник Игорь тогда очень беспокоился за казавшегося ему очень умным инженера-мелиоратора, любителя шахмат и острослова, и радовался тому, что тот остался на свободе и выписался снова на фронт). Тому бездарному командующему противостоит молодой талантливый генерал, освоивший и умело использующий достижения современной военной науки. Естественно, он побеждает. Мораль пьесы предельно ясна: выживших из военного ума стариков – на свалку. Дорогу молодым, образованным, умеющим нешаблонно мыслить и действовать! Само собой, Ямпольский в его глазах олицетворял старое и отжившее, а он, Зуев, молодое и прогрессивное.
"О! - вдруг осенило Игоря, - ходячая история - это как раз то, что мне нужно".
Встречу с Ямпольским именно в такой для себя и для старика момент юноша истолковал как доброе знамение. Раз уж ветеран прошел огонь, воду и медные трубы, дожил до сего дня и задержался на ниве просвещения, надо его использовать с толком. Теперь, когда жизнь "крахнула", он наверное легко "расколется" и, как в свое время Голубовский, даст Реформатору бо¬гатый фактический материал для обработки и обобщения. Свидетельства оче¬видца и участника всего процесса рождения и перерождения нашей системы будут отличными изюминками созданного Зуевым классического труда. Когда же начи¬нать тянуть из старика эти бесценные крупицы? Сейчас, вероятно, подходя¬щий момент. И есть за что зацепиться - попросить рассказать о своей работе комиссаром, начальником курсов политработников, как и с кем проводил время на каторге. Оскорбленный революционер непременно клюнет на такую приманку. Это и ему облегчит душу. Потом упомянуть про Голубовского и “норильских академиков”, повторить “клеветнические бредни” недобитого буржуя Крикуна. Пусть опровергает, заводится... Это будет блистательная операция прирожденного разведчика! Но Игорь сейчас не склонен был выслушивать длинную исповедь и отповедь, его переполняли другие мысли и чувства. "Ладно, потом как-нибудь, сегодня не до того, - отмахнулся он от появив¬шегося соблазна. - Жаль, конечно, что скоро придется ехать по назначению, но кое-что можно еще успеть до отъезда, потом будут наезды к родителям и Учителю, а через три года я вообще вольная птица. Давид Яковлевич в общем выглядит не таким уж старым, лет десять, даст бог, еще протянет".
Умом Игорь понимал, что ветерана революции винить не в чем, что он всю жизнь честно исполнял свой долг, как сам его представлял себе, и как объясняли ему другие. Он не шибко умный, весьма ограниченный, но честный малый. Таким его мама родила. Пусть он плохо говорит по-русски, но го¬ворит то, что думает, в отличие, например, от шибко образован¬ного хамелеона Гришина. Ямпольский по-прежнему "шибко идейный". Вероятно, люди такого типа все-таки достойны уважения и жалости, хотя бы уважения, которое невольно испытываешь к останкам ископаемого мамонта, ибо эти люди - немногие пред¬ставители некогда бушевавшего, а ныне почти вымершего, точнее, в основ¬ной массе своей уничтоженного, поколения - поколения смелых и идейных, честных и наивных революционеров. Ямпольский - один из последних храни¬телей идеалов этого прекрасного и несчастного поколения. Скажи ему, что у нас ничего не осталось от тех великих идеалов, и он вцепится тебе в горло. Он остановился, застыл, заморозился, как туша мамонта. Ну, да ал¬лах с ним. Новому поколению революционеров он еще, сам того не зная, послужит... - Мысль о том, что еще один нужный человек встретился на пути, чтобы он, Зуев, выполнил свою миссию и свое предназначение, дала новый импульс энергии. И снова в тон настроению в ушах за¬звенела песня. Звонкий женский голос, словно обращаясь лично и непосредственно к нему, бодро и настоятельно повторял: "...если только захотеть, если только не робеть, все мечты сбываются, все мечты сбываются, все меч¬ты сбываются, товарищ!".
Инженер Зуев всей душой верил этому.


КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ