Моя маленькая большая Любовь ч.1

Моя маленькая большая Любовь
Часть 1
Признание
Оттуда, из заповедных небесных высот, солнечными лучами нисходит на меня детская радость жизни. Там утро, день и вечер сливаются в единый свет, утром яркий от восхода, к вечеру приглушенный закатом, но подсвеченный огнями фонарей и звезд. Там всегда чисто и ароматно, тепло и уютно, дети и взрослые не ведают страха, а живут дружно и общаются с любовью.
На рассвете просыпаешься с улыбкой, и сразу накатывает «планов громадьё»: с мамой на рынок, потом в библиотеку, заглянуть в школу, хоть и каникулы, но необходимо помочь с ремонтом теплицы и стадиона, собрать сливы и персики в саду, затем в фотокружок дома пионеров проявить отснятую пленку, забежать в детскую спортивную школу, узнать насчет расписания подготовки к соревнованиям по гимнастике, во дворе тебя ждут бойцы с деревянными автоматами поиграть в войну, во время перемирия планируем пойти на рыбалку.
Там пляжи с чистым белым песочком наполнены купающимися, загорающими, играющими в волейбол и бадминтон, звучат песни из динамиков на столбах, звенит детский смех. Разносят пирожки, мороженое, пончики и сахарную вату, в павильонах разливают пиво и лимонад, крюшон и соки, жарится шашлык, пирожки, котлеты — всё это пахнет так вкусно, что чувствуешь после купаний дикий голод, и не надо заставлять покушать и попить, аппетит здесь вполне здоровый.
В субботу с родителями собираемся в поход, сначала на электричке, потом пешком через лес к роднику. А в следующее воскресенье на Победе отправляемся в пойму, там и рыбалка знатная и раков в прибрежных корягах столько, что только успевай ведра на берег уносить. Но самое интересное будет вечером, когда взрослые разожгут костер и сядут вокруг огня с гитарой и запоют туристические песни — о, как в те минуты мы любили наших героических отцов, наших добрых мам, прощая им занятость на работе и потому редкие вечера вместе.
И еще возвращение в автомобиле Победа и на двух Москвичах с поймы домой — водитель включит радио, поймает волну с праздничным концертом, а мы дети будем разглядывать пейзажи за приспущенным стеклом: сосновый бор, ельник, березы, корявые дубы, проблеск речной воды между деревьями, а вон там, на горизонте из розовой дымки поднимаются дома городских окраин, туда убегает блестящее шоссе, унося нас обратно домой. А отец своим красивым баритоном подхватывает песню из радио: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», мы робко подпеваем, но все смелей и громче, и вот уже мы друзья «шагаем с работы устало» и «любим жизнь, снова и снова» — и знаем точно, что впереди у нас столько света, дружбы, любви, интересных книг, захватывающих фильмов — столько счастья!
Ну, казалось бы — чего еще пожелать в жизни, моей светлой хоть и невеликой, но полной чудес и дружбы! Однако, то, что случилось, затмило многое на долгие годы.

А всё началось с Любви. Маленькой, но уже вот так — с большой буквы. Если честно, по-взрослому, у так называемых маленьких девочек и мальчиков, чувства и мысли вполне большие. Например, Любовь в тот день сказала:
— Я тебя люблю.
— И я тебя… — эхом отозвался, ошеломленный.
Ноги мои внезапно ослабели, чтобы не упасть в колючие кусты, я присел на траву, посмотрел на девочку. Она была очень красивой, в белом платье, которое носила, как настоящая леди, изящными движениями гибких рук разглаживая складки. На головке в золотистых кудряшках покачивались огромные белые банты, на очаровательное личико падали солнечные лучи. Даже белые туфельки с белыми носочками вызывали у меня умиление. Едва край платья приоткрыл коленку, я рассмотрел царапину, помазанную йодом — эта мелочь обрадовала, значит девочка не ангел, а такая же как мы. Я испытал жалость к маленькой раненной коленке, будто она живое существо. Протянул руку, чтобы ее погладить, успокоить, пожалеть. Девочка ничего не сказала, только отступила на один шаг, тем самым обозначив границу допустимого. Заглянул в ее глаза — и понял, что не прав: она необычная, таких глаз у обычных людей не бывает. То были сложноцветные глаза: у самого зрачка цвет был желтый, следом шел зеленый круг и уже ближе к самому краю разглядел голубовато-серый оттенок.
В ту секунду я понял: это серьёзно, пожалуй, на всю жизнь. Любовь стала для меня настолько значительной, что называть её мог именно так, по-взрослому, полностью. Она стояла как солдатик по стойке смирно, участливо глядела на меня и чего-то ждала. Я не представлял себе, что в таких случаях обычно делают мужчины. Видимо, пришло время совершить какой-нибудь подвиг. В голове просвистел ураган, и я мужественно сказал:
— Хочешь, мороженого? У меня есть двадцать копеек. Мне для тебя ничего не жалко.
— Спасибо! — вежливо поблагодарила девочка. — Хорошо, давай поедим мороженое. — Протянула тонкую ручку, подняла меня из травы, милостиво произнесла: — Пойдём!
И мы пошли, держась рядом, но на расстоянии. Я неотрывно смотрел на лицо девочки, внимательно рассматривал ее волосы, банты, платье — она не смущалась, только опускала лицо, жмурясь от солнца, должно быть скрывая ироничную улыбку. От такого неудобного хождения по пересеченной местности, я наконец споткнулся, она меня поддержала. От волнения моя ладонь вспотела, но девочка и тут была на высоте: она достала платочек, промокнула мой лоб, правую руку, затем, видимо из чувства солидарности провела платком по своему загорелому лицу.
На аллее парка в окружении детей и бабушек монументом возвышалась мороженщица в белом переднике и колпаке. Она отбирала серебряные монетки, швыряла в карман, отсчитывала сдачу, открывала верхнюю стеклянную дверцу тележки, опускала руки в морозный пар, заворачивала каждую порцию в бумажку, протягивала нетерпеливо подпрыгивающей малышне, а мы как зачарованные наблюдали за пухлыми руками продавщицы, вдыхая головокружительный аромат ванили, сливок и шоколада. Наконец и моя дама получила свою порцию крем-брюле за пятнадцать копеек, аккуратно развернула упаковку, откусила кусочек и… протянула мне:
— Теперь ты.
— Правда, можно?
Никогда раньше не ел такого вкусного мороженого, никогда в жизни я не видел вблизи такой красивой девочки. Мы наслаждались любимым лакомством, наслаждались невероятно счастливым чувством взаимной симпатии, от которого таяло сердце.
Как я любил эту девочку! И тогда, и после, и всю жизнь.

В школе мы учились в разных классах, только изредка виделись на переменах. Нельзя сказать, что она поражала меня своей внешностью. Да и вела себя скромно, даже тихо. Чаще всего сидела на подоконнике с подружками, читала или смотрела в окно. Да и я предпочитал дружить с мальчиками, потому что девчонки казались мне задаваками, высокомерными, насмешливыми.
В тот день Признания мы оказались в летнем лагере при школе — такое место, куда отправляли занятые работой родители своих чад, чтобы те находились под присмотром, а не «шатались по подворотням», не хулиганили, где придется. Словом, оказались мы там не по своей прихоти, а потому что не было у нас бабушек в деревне, мест для нас в загородных пионерлагерях — и воспринимали школьный летний лагерь скорей как тюрьму или временный детдом. Воспитатели наши были из непутевых, которым не достались путевки на курорт, поэтому относились они к своим обязанностям спустя рукава. Мы по большей части, были предоставлены самим себе. Ленивые тетки заводили нас в парк, расстилали байковое синее одеяло, ложились тюленями и, поглощая еду из столовки, сплетничали, периодически издавая вопли: «Не шуметь! Ведите себя культурно!». Мы же расползались по дикой части парка, лазали по деревьям, бегали купаться на фонтан, откуда нас гоняли служители парка, девочки собирали полевые цветы и ловили бабочек, мальчишки — кузнечиков и жуков.
Вот почему мы с Любовью оказались безнадзорными, могли беспрепятственно гулять, где пожелаем, и даже убегали на центральную аллею парка, где продавали мороженое и билеты на качели. В тот знаковый день Признания, полакомившись мороженым, попив воды из фонтанчика, мы с девочкой «скинулись по-братски», я пять копеек, Люба — остальное, купили билеты на колесо обозрения и совершили путешествие в небо. Наверное, мы производили на служителей парка благоприятное впечатление, потому что нас всюду пускали без сопровождения взрослых и даже приветливо улыбались, а на колесе обозрения старичок в потертой военной форме позволил сделать не два оплаченных, а целых три круга.
Совсем другими глазами глядел я на окружающее, замечал такие мелочи, на которых и внимания никогда не останавливал. Рядом с девочкой-красавицей мне открывался иной мир, более глубокий и богатый.
Вот мы в качающейся скрипучей открытой кабинке поднимаемся в самое синее небо, куда-то вниз уплывают деревья, перед нашим взором открываются грандиозные просторы. Мы поднялись туда, где летают птицы, откуда видны широкая река, противоположный берег, утопающий в кудрявой густой зелени, по реке плывут белые пассажирские корабли, за ними вслед едва поспевают тяжелые груженые песком баржи, между этими монстрами весело шныряют яхты и моторные лодки. В голубоватой дымке улетает вдаль горизонт, казалось, он отступает по мере нашего подъема. И вот мы на вершине, глянули вниз — а там, крошечные люди, автомобили, похожие на жуков, плавно качающиеся вершины деревьев, а совсем рядом, вровень с нами, — скорые стрижи, плавные коршуны и совсем близкие, только руку протяни, белые пушистые облака.
Потом гуляли по парку, заглядывая под кусты, девочка — за цветами, я — в поисках грибов и ягод. На нас то справа, то слева, а то сверху налетали ароматы неизвестных мне и вполне узнаваемых девочкой трав. Она показывала рукой и знакомила меня с малорослыми пахучими кустиками, утопающими в траве:
— Полынь, тысячелистник, зверобой, а вон тот красавец с длинными колючками и фиолетовыми цветами — татарник, а это орешник, а вон там, боярышник, из плодов которого варят совершенно космическое варенье.
Она взяла меня за руку и привела на Альпийскую горку, такой крошечный ботанический сад рядом с центральной аллеей
— А здесь, только посмотри, это же просто чудо! — воскликнул она. — Эти цветы похожие на розы — азалии, чуть поменьше тоже розовые — камнеломки, они вроде хрупкие на вид, а когда пробиваются к свету — ломают камни. Фиолетовые — рододендроны, синие — горечавки, маленькие белые лилии — эдельвейсы. Этот трехцветный цветочный ковёр составлен из крокусов, а этот бело-желтый — нарциссы. По окружности горки — хвойные елочки — это можжевельник, а вокруг маленьких Альпийских гор — да, каштаны! Правда ведь, похоже на сказку! Или на рай!
Я не спрашивал, откуда она всё знает, а просто наслаждался близостью с девочкой, ее голосом, жестами загорелых рук, запахами трав, едва слышимых в тишине зудящими звуками пчел, посвистыванием птиц и мягкими волнами ветерка, долетающего от реки, из тех дальних краев, которые открылись для нас там, на вершине циклопического колеса обозрения.
Подобные вспышки восторгов были нечасты. Она даже слегка замыкалась в себе, преодолевая смущение. Мы редко разговаривали, но диалог наш не прерывался — мы научились понимать друг друга без слов.

Послушай, Любовь, с тех пор как прозвучало твое Признание, всё изменилось, то есть абсолютно всё — течение времени, свет звезд, запах травы и цветов, окружающие люди… Что еще? Вкус воды, пульс, рост, сон, желание просыпаться по утрам…
Ты сказала, что две девочки из твоего класса влюблены в меня. Видел я их — никакого сравнения. Ты — это свет и радость, они — пустота и скука. А еще от них пахло потом и чем-то еще неприятным, вроде карболки, а от тебя — свежестью и ароматным теплом.
Прости, мне показалось, я на тебя обиделся. Звучит дико, еще более глупо, но по-другому объяснить не могу. Рядом с тобой все девочки блекнут, и я не знаю, смогу ли когда-нибудь встретить кого-нибудь, хоть немного похожего на тебя. Обиделся, а потом вдруг на миг передо мной распахнулось моё будущее, и там до самого края горизонта — только ты. И понял тогда, что мне никого больше не нужно, если у меня есть ты, значит есть всё.
По ночам просыпался от ощущения, что ты рядом, мы с тобой говорим, неважно о чем, на меня накатывала волна света, хотелось петь и сочинять стихи. И каждый раз удивлялся, как это возможно, чтобы один человек, одна девочка сумела настолько сильно меня перевернуть. По утрам умывался, рассматривал себя в зеркале, каждый раз удивляясь, чем же я смог понравиться такой красивой девочке как Любовь. В школе учились гораздо более симпатичные юноши, спортивные, мускулистые, решительные. Почему же именно меня выбрала ты для своего признания. Однажды я спросил тебя об этом. Ты задумалась, притихла, у меня в груди похолодело, подумал, а что если она сейчас хорошенько рассмотрит меня, послушает мои глупые слова, разочаруется и уйдет прочь к кому-нибудь более достойному. Но девочка, оказывается, задумалась о том, как мне объяснить то, что она и сама понимала не умом, а сердцем. Как-то читал, что сердце человека размером с кулак. Я посмотрел на руку девочки, представил какой крошечной она станет, если ее сжать в кулак — и понял, что на самом деле ее сердце способно обнять весь мир — вот как оно огромно.
— Не знаю, как это объяснить, — сказала она задумчиво. — Просто ты самый дорогой человек. Все остальные мальчики для меня вдруг исчезли. Остался ты один, и больше мне никого не надо. Ты для меня — это всё. Вся моя жизнь.
Пришла очередь и мне задуматься, и мне замолчать. Вот оно что — мы думали одинаково, мы чувствовали одно и тоже. Мы стали одной душой, огромной как наша вселенная, наш космос.
— То, что ты сейчас сказала, слово в слово, думал и я, — прошептал я удивленно. — Чувствовал тоже…
— Правда же, об этом трудно говорить? — Она подняла на меня свои сложноцветные глаза.
— Правда, — кивнул я, — об этом лучше молчать. Удобнее.

Любовь никогда не перестает
Те счастливые часы, дни, месяцы — по времени растянулись на годы и тысячелетия, одновременно спрессовались в мощный импульс светлой энергии. События тех дней будто затопили солнечные волны. С тех пор и на всю оставшуюся жизнь наши встречи сияют и сверкают, звучат птичьими трелями, дышат ароматами цветов, пульсируют сердечным ритмом и зовут в таинственные неизведанные дали.
Бывало, дождь хлестал и холодные ветра завывали, мели снега и мороз пробирал до костей — только стоило мысленно вернуться в те счастливые времена, как теплый солнечный ветер наполнял меня от макушки до пят, в зеркале вместо грустной личины отражалась детская улыбка. Течение времени менялось — годы спрессовывались в минуты, а секунды растягивались в десятилетия.
Я задавал себе вопрос, о чем же мы говорили, что нас интересовало? Ну уж точно не построение коммунизма и повышение производительности труда. Конечно, мы читали книги, советскую и мировую классику, но описанные в них события преломлялись алмазной призмой в бесконечный по цветовой палитре спектр человеческих чувств. Конечно, смотрели фильмы, но и в затемненных кинозалах под лучом проектора нам открывались такие чудеса, что дух захватывало.

Родители наши отличались большой занятостью. Мама девочки служила в филармонии, моя — учительницей в специнтернате для особых детей. Отцы наши практически круглосуточно пропадали не на обычном заводе имени ХХ съезда или на фабрике «Маяк Ильича», а в «почтовом ящике» с длинным номером, и о своей работе ничего не говорили, а когда мы их спрашивали, они округляли глаза и шипели: «Ты что, это же государственная тайна!»
Маленьким, как-то на почте разглядывал почтовый ящик и представлял себе, как в таком небольшом объеме, согнувшись, скрючившись помещались спрессованные люди в очках, которые между стонами и жалобами умудрялись еще что-то считать и чертить. Конечно, работники этих самых «почтовых ящиков» казались мне героями или волшебниками, или даже факирами. Когда вошел в пору серьезного возраста, когда отец со мной говорил такими же таинственными шипящими с выпученными от бдительности глазами, но все же надеясь на понимание важности его секретной работы, я научился вообще не вникать в эти служебные дебри, заключив для себя эту область знаний под большой знак вопроса.
Только от мамы моей Любы мы однажды получили важную информацию, которой она же нам и помогла воспользоваться. В тот необычный день она встретила нас после школы, схватила каждого за руки и повела домой. По пути заглянули в булочную, она купила шоколадный торт, пошушукалась с продавщицей, получила баночку дефицитного индийского растворимого кофе, завернутую в целях конспирации в старую газету и, напустив на себя таинственный вид, повела дальше, через дорогу в свой дом с колоннами. Мы с девочкой были воспитанными детьми, не сговариваясь приняли правила игры, поэтому молча переглядываясь ожидали маленького чуда и за терпение были вознаграждены.
Мама Любы, Нина Афанасьевна, посадила нас за круглый стол, который от каждого касания громко скрипел, вскипятила хромированный чайник, разрезала торт, развела в чашках кофе, добавив молока. И только после этих манипуляций нарушила молчание.
— Значит так, дети, — сдавленно произнесла Нина Афанасьевна. — То, что я сейчас скажу, пока секрет, поэтому что?..
— …Об этом молчок! — хором сказали мы с Любой.
— Именно! С завтрашнего дня заступает в должность Заместителя по культуре новый человек. Как мне сказали по секрету, он сын самого! — Она показала пальцем на потолок. — Понимаете?
Мы хором кивнули, мол, понимаем, еще как! Она показала длинным пальцем на торт и кофе, что означало команду есть и пить, не забывая слушать внимательно. Мы, голодные после школы, набросились на торт, не отрывая взгляда от Нины Афанасьевны.
— Новая метла по-новому метёт, — сказала работница филармонии. — Так что будем надеяться на хорошие перемены. Мне по секрету пообещали достать билеты на фильмы, которые раньше могли смотреть лишь большие начальники на закрытых показах. Так что, дети, скоро мы с вами посмотрим такие шедевры мирового кинематографа, что с ума сойти. Только, сами понимаете…
— …Об этом молчок! — согласно кивнули мы с девочкой.
Чем же угостило нас новое культурное начальство? Во-первых, мы посмотрели «Спартак», потом «Клеопатру», которую в шутку называли «Тётя Клёпа», и наконец «Ромео Джульетта». Не скрою, эти фильмы нас шокировали роскошью костюмов, батальных сцен, масштабностью. Ну а юные влюбленные — зеленоглазая Джульетта и синеглазый Ромео — невиданной красоты, настолько запали в душу, так нас перевернули… Мы выходили из кинотеатра с распухшими от слёз глазами, не стесняясь всхлипывали, промокали платками лица, обсуждая каждый кадр, восхищаясь каждой сценой, ошеломлённые и радостные, неистово жаждущие такой же красивой любви, презревшей вражду семей и даже саму смерть. Я искоса подолгу глядел на Любовь, смущая девочку, и шептал под нос и чуть громче: «Всё равно, ты лучше. Всё равно красивей и …родней!»
Люба упросила маму еще раз провести нас на «Ромео и Джульетту» — ей необходимо было еще раз испытать ту красивую горькую боль, что держалась в душе после кинотеатра. Странно, повторный просмотр фильма только углубил чувства и еще сильней взволновал. Едва сдерживая слезы, Люба схватила меня за руку и повела в гулкую тень арки, потом свернули в заросший густой зеленью двор, сели на скамейку, оглянулись — и тут она дала свободу рыданиям. Как от боли в животе, согнулась, занавесившись от меня волосами, ладонями. Меня пронзила острая боль в сердце, я испугался, что мы прямо сейчас умрем, сначала она от переживания, потом я от одиночества. Наконец, Люба собрала волю в кулачок, разогнулась и, промокая лицо платком, сказала:
— Прости, пожалуйста! Только скажи, почему вместе с любовью приходит смерть… Это что, обязательно? Это такой закон?..
— Помнишь, в День Победы перед нами выступал артист? — Из памяти всплыл душный актовый зал, до отказа наполненный учащимися, учителями, приглашенными ветеранами, артистами. — Он читал «Балладу о прокуренном вагоне» Кочеткова. Он еще тогда сказал, что солдаты на коленках в окопах переписывали друг у друга «Балладу…» — она стала для них охранительной молитвой, особенно вот это:
«Пока жива, с тобой я буду —
Душа и кровь нераздвоимы, —
Пока жива, с тобой я буду —
Любовь и смерть всегда вдвоем».
— Да, помню, — уже спокойно кивнула она.
— А теперь представь себе, вот солдаты в сорок первом сидят, лежат в окопах, блиндажах, переписывают эти слова, зачитывают вслух. Они так молятся, по-другому не умеют. Скоро в бой, и почти для всех он закончится смертью. Ведь почти все солдаты первого военного призыва погибли. …Что у них в сердце — у всех и каждого? Любовь к Родине, к маме, жене, детям, к родным — они там, за спиной, солдаты их закрывают своим телом. Они знают, что умрут, но все равно поднимаются в атаку и… погибают. Им на смену придут новобранцы, но и они почти все умрут. Вот она эта неразлучная пара — любовь и смерть — они вместе, нераздвоимы. И никаких сомнений, слез, жалости к себе. Что это — закон любви и жизни? Да!..
— Помнишь, сколько людей в зале плакали, тихонько, в платочки. …И я тоже… «Пока жива, с тобой я буду», — прошептала она чуть слышно, глядя на меня в упор глазами, все еще полными слез. — Ну вот, поделилась с тобой, и сразу хорошо стало. Спасибо тебе.
Этот плач на скамейке после фильма запомнился мне на всю жизнь. Слезы любимой девочки представлялись мне бриллиантами, да они такими и были. В тот миг мы поняли для себя очень важную истину — мы, конечно, умрем, и хорошо бы чтобы умереть именно от любви. «Любовь и смерть всегда вдвоем», — шептали мы, юные, красивые, рожденные в мирные годы, готовые к смерти в любую секунду — мы её не боялись, если вот так, взявшись за руки, хотя бы мысленно, а лучше молитвенно. Ведь если нас разлучат — а мы подсознательно почти уверены в этом — расстояния в тысячи километров не станут помехой молитве, соединяющей любящие сердца.
Чуть позже, видимо, преодолев невиданное сопротивление партийной цензуры, в кинотеатрах повторного кино, да и то или рано утром или на поздних вечерних сеансах, показали фильм «Андрей Рублев».
О, нет, я не смотрел этот фильм, я его переживал, пропускал через душу, сердце, кровь. Ту сцену, где маленькая княжна брызгает молоком Андрея Рублева, а великий иконописец произносит чудесные слова про любовь, — эти секунды растянулись на годы, потому что запомнились на всю жизнь. Кто-то за моей спиной шепотом произнес: «Послание апостола Павла к Коринфянам», я оглянулся, но говоривший уже опустил лицо в тень, а жаль, мне захотелось поговорить с ним.
Эти слова звучали, как гимн любви, великой, вечной, небесной:
«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». (1Кор.13:4-8)
— Нам с тобой нужно найти эти слова про любовь. Обязательно.
— Найдем. Наверное, — добавила она неуверенно.
Мы приставали к взрослым, к родителям, к библиотекарям — бесполезно. Слова «Послание апостола Павла» вызывали у всех страх и даже ненависть. А библиотекарь Ираида Семеновна так просто отшатнулась от меня, как от прокаженного:
— Ты же мальчик из порядочной семьи! Как можно интересоваться этой церковной заразой! Вон отсюда!
Пришлось отступить, но мы с Любовью были уверенны, это к нам вернется. Не может быть, чтобы такие красивые слова о великой вечной любви, забылись в суете и всеобщей политической тарабарщине. Это вернется, обязательно вернется.
Прекратив расспросы, молча стал наблюдать проявления любви в окружающих. Внимательно смотрел фильмы о любви, читал книги, слушал разговоры. Но всё, что доходило до моего сознания, казалось ненастоящим, ложным. Та любовь, которая так называлась в народе, не долготерпит, не милосердствует, не верит, легко перестает, гордится, раздражается мыслит злое, радуясь неправде — отсюда ревность, зависть, сплетни и даже преступления вплоть до прямого убийства.
Одно радует — нас это не касается, мы с Любовью на верном пути, наша любовь истинная.
Мы с девочкой видели, какое раздражение вызывает истина, подозревали, какое сопротивление придется преодолеть. Даже история с фильмом «Андрей Рублев» с центральной сценой о любви истинной показывала, насколько труден путь правды. Но слезы радости мальчика, отлившего огромный колокол, под болтовню европейских гостей на конях — показывал верность выбранного пути. Мы всю жизнь будем выслушивать досужую болтовню европейских оборотней, испытывать на себе лютую ненависть ко всему русскому, чистому, прекрасному, будут наши слёзы и растерянность, будут мучительные минуты всеобщего непонимания и одиночества — но мы всё переживём. И в конечном итоге, победа будет за нами!

Отъезд как выстрел

Только раз Любовь заговорила о наших отцах. Эта тема для нас всегда была запретной. Оказывается, на одной из старых фотографий она увидела, как мой отец и папа девочки стояли рядом, в обнимку, хоть при нас эти конспираторы никогда не признавались в дружбе.
— Понятно, — протянул я задумчиво, — они занимаются одним делом, кажется, очень секретным.
— И опасным, — добавила Люба. — А еще кажется, они разъедутся по разным полигонам. Нас они тоже с собой возьмут.
— Значит, нам с тобой предстоит расставание? — потерянно спросил я. — Как в кино «Ромео и Джульетта».
— Настоящая любовь всегда проверяется на верность. — Девочка готова была расплакаться, но держалась из последних сил. — Значит, и это переживем…
В тот миг я почувствовал в себе силы выдержать любое испытание. Я даже улыбнулся и взмахнул рукой.
— Любаш, мы переживем, мы всё сможем!
— Только не… — она все-таки всхлипнула, — …не забывай меня!.. ладно?
— Никогда! Слышишь, ни за что!
— Спасибо…
В тот вечер нам пришлось молчать несколько дольше и глубже. Я поглядывал на девочку, она — под ноги.

Молчали не потому, что не было слов, они носились, как невидимые молнии, создавая искрение пространства между нами. Только слова казались грубыми звуками, нарушающими тончайшую гармонию высоких чувств. Кто-то из великих сказал: молчание — тайна будущего века. Так получилось, что мы разгадывали тайну уже во дни нашего взросления.
Во время праздничных парадов воздух наполнялся скрипучими, гудящими, барабанными звуками, ораторы с трибун, дикторы по радио и телевидению пытались перекричать оркестры — мы с Любой морщились как от зубной боли. Потом вездесущая какофония внезапно стихала, изголодавшийся народ собирался в застольные компании, опустевшие улицы накрывала незримая пелена тишины, она пульсировала в ушах, эхом отдавалась в голове, пока наконец ни возвращался покой раннего утра. В такие минуты слова были ни к чему, мы переглядывались, согласно кивали головами, я любовался моей маленькой большой Любовью, она смущенно опускала многоцветные глаза, а я терпеливо ждал, когда она их поднимет, чтобы в стотысячный раз мысленно произнести: «как ты прекрасна!»
Редко, но все же иногда случалось, в плавный поток нашего счастья погружались камни, сорвавшиеся с крутого берега общественного устройства. То командировки наших родителей с выездом за Урал всей семьей, то отпуск, каникулы, болезни, переломы конечностей… Вкрался и такой нелепый случай — оказывается, не только я влюбился в мою маленькую большую Любовь, появился у меня соперник, верней даже два — близнецы Олег и Ольга.
С детства их одевали и стригли одинаково, даже имена присвоили похожие, чтобы капризные детки начальственных родителей не завидовали другу-другу. Так получилось, что и влюбились они в одну девочку, мою девочку… Уж не знаю, что там было в голове у Ольги, когда она часами смотрела на Любу, лицо её расплывалось томной толстогубой мечтательной улыбкой, глаза затекали мутной поволокой, пальцы нервно терзали одежду — всё это называлось обидным словом «втюрилась».
Олег же напротив, пытался привлечь внимание моей подруги хулиганскими выходками — то стекло в раздевалке выбьет, то кричит, увидев объект обожания, то меня толкнет, когда мы с Любой вместе выходим из школы. Ну с этим-то «ромео недоделанным» справиться оказалось проще — после очередного хулиганства я выводил его на перемене за угол школьного забора, в густые заросли кустарника и молча исполнял два удара: ошеломительный в подбородок и унизительный — пониже кобчика, ногой. Две-три воспитательные процедуры, и Олег, увидев меня, бочком-бочком удирал из поля моего зрения.
Любу в эти суетливые разборки я посвящать не спешил, а ей и дела не было до других, особенно когда мы вместе. На психику Оли такая нетрадиционная страсть подействовала разрушительно, мало того, что мальчишки не давали проходу, издевались над ней, родители изъяли несчастную из жестокого социума, поместив в специальный интернат для неполноценных детей. Олег продолжал мелькать на границах нашего сообщества, но сильно сдал и хулиганить прекратил. А чуть позже вся семья переехала в другой город, неизвестно куда, да особо никто и не интересовался. Что-то мне подсказывало, что эта парочка еще появится в нашей жизни, во всяком случае, фильмы и книги про любовь утверждали именно это — не оставят нас в покое ни зависть, ни зло, ни секретная работа наших отцов, где судьба человека не имеет сколько-нибудь достойной цены.
Может именно поэтому, мы с Любой по-особому ценили каждый миг нашего солнечного счастья, может именно вопреки всем условностям недоброго окружения, мы купались в светлых волнах нашей чистой взаимной любви. Впрочем, и нас не обошли стороной испытания нашего целомудрия. Ну, в общественных местах суровые тетки, наученные печальным опытом собственных любовных крушений, разделяли нас по половым признакам настолько жестко, что на пляже мальчишкам увидеть купающуюся девочку можно было только частично, то есть шею и голову, да и то в резиновой шапочке. В походах же, где сумбура было побольше, а бдительность взрослых сходила на нет, могло произойти то, что однажды случилось и у нас.
После праздничной демонстрации, мы как были одеты в торжественные костюмы, такими и погрузили нас в автобус и повезли на самый дальний пляж. Взрослые по поводу праздника сходу занялись устройством пикника. Расстелили байковые одеяла, поверх — клеенку, выстроили композицию из бутылок, банок, кастрюль, прозвучала серия тостов, заработали челюсти, запели под гитару песни. Молодежь немного поела, выпить «по глоточку сухенького» нам не позволили, поэтому ничего не оставалось, как разбежаться по кустам, раздеться и заняться водными процедурами. Мальчики направо, девочки налево, разбежались по местам обнажения, чтобы прямо оттуда — в прохладную воду, с визгом, воплями, брызгами, шутками.
Мы с Любой заплыли дальше всех, нас будто распирала энергия праздника, взрывная сила юности. Достаточно освежившись пока еще холодной водой и все-таки слегка замерзнув, мы выскочили на берег, скрылись в кустарнике из осоки, камыша и лозы. Снял плавки, отжал, надевать не хотелось, решил мокрые плавки сунуть в карман. Пока разыскивал аккуратно сложенную одежду, подпрыгивал, чтобы согреться и вытряхнуть воду из ушей. Тем же примерно занималась и Люба. Так получилось, что мы столкнулись спинами, отпрыгнули в испуге и, не сговариваясь, оглянулись. Наши руки невольно опустились, мы стояли напротив совершенно обнаженные, зачарованно разглядывая друг друга. «Какая ты красивая! Как эта тростинка! Какой ты красивый! Как этот росток ивы!» — прошептали мы вместе. Наши слова, произнесенный вслух, будто разбудили нас, мы резко отвернулись и бросились врассыпную. Вышли из зарослей кустарника с разных флангов, на нас никто не обратил внимания. Мы сели на подстилку рядом, стянули со стола по соленому огурцу, хрустнули, зажевали хлебом, глянули друг другу в лицо, улыбнулись, я еще раз прошептал одними губами так, чтобы никто не услышал: «Ты очень, очень красивая!» Тот случай наверняка запомнился обоим, но говорить об этом не решались.
Что-то острое кольнуло в сердце тогда. Я не мог понять почему, только знал точно — именно сейчас мы сделали первый шаг к расставанию.
Нечто вроде того случилось на соревнованиях по легкой атлетике. Мы первыми пробежали и отпрыгали норматив, вместе вбежали в раздевалку, разделись. В женской душевой из кранов полилась только холодная ржавая вода. Люба с визгом забежала в мою душевую, я уступил свое место, она встала под струю горячей воды, чуть согрелась и только тогда поняла, что мы стоим обнаженные и опять сквозь облако пара разглядываем друг друга. На этот раз она смутилась, выбежала из душевой и уже из коридорчика раздались её «ой, прости, прости, прости!» Из раздевалки мы вышли вместе, по традиции улыбаясь, то ли от смущения, то ли от восторга, направились в кинотеатр на фильм «Морозко». Сеанс был дневной, все нормальные школьники еще учились, а мы после соревнований освободились раньше всех, поэтому успели на чудесный фильм, о котором слышали столько хороших отзывов. И снова, о досадном, чудесном происшествии — ни слова, только воспоминания, и только приятные.
И снова укол в сердце. И снова эта мысль как удар — сейчас мы сделали второй шаг к расставанию.
А однажды, в кафе, где впервые танцевали на людях под песню из музыкального автомата, танцевали медленный, песня была такой бархатной, протяжной… Кажется, то была «Донна мио» Тото Кутуньо. Держали друг друга руками, она — мои плечи, я — её талию, мы слились воедино, раскачиваясь в унисон, мы будто плыли над мраморным полом, нарушая законы притяжения, гравитации, левитации. Словно пьяные, мы шли потом по бульвару, едва касаясь мягкого теплого асфальта, под шелестящими листвой деревьями, сквозь толпу праздно гуляющих людей, под шорох автомобильных шин, как вдруг моя маленькая огромная как жизнь Любовь произнесла: «Нам ведь еще нельзя, правда? Как жаль, если не успеем…» Я понимал, что «нельзя», что это «правда», мне тоже было «жаль», но почему «не успеем» осталось загадкой, которую, впрочем, разгадывал потом не раз и не один год.
Это был третий шаг к расставанию. Последний. Неминуемый.

Как почти всегда в нашей жизни, счастье закончилось на самом взлете. Папа девочки получил назначение — я возненавидел это слово! — и они, всей семьёй переехали туда, откуда письма не приходят. Только раз девочке удалось позвонить. Как чувствовал, что этот звонок мне, что это она — подбежал к черному телефону, сорвал трубку, пахнущую отцовским табаком, и услышал голос, прерываемый помехами:
— Прости, у меня всего несколько секундочек. Ты только помни, я тебя люблю! Сюда идут. Всё…
Кто-то там, далеко, закричал по-военному: «Отставить!», в трубке лязгнуло, громыхнуло и часто-часто запищало — конец связи, конец мгновенному счастью. Как умалишенный стоял босиком на холодном полу, прижимая трубку, стреляющую длинной очередью противных гудков, надеясь на чудо…
После той трагедии — а для меня это была именно трагедия — я даже иногда чувствовал обиду на Любовь. Маленькая девочка с большим чувством в сердце сумела поднять меня на такую головокружительную высоту, на которую, казалось, уже никогда не подняться. Меня окружали девочки, правда же, очень хорошие и симпатичные, но ни одна не могла сравниться с Любовью. Ни одна…

В те печальные для меня дни я оглянулся вокруг себя и обнаружил пустоту. Ни школьные друзья, ни учеба, ни спорт, ни книги с кино — не могли заполнить звенящий вакуум, сгустившийся до состояния черного мазута. Подавленное молчание чередовалось с выплесками агрессии, отчаянная тоска — с воплями площадной ругани. Дерзил родителям, грубил учителям, уничтожал самого себя грязными оскорблениями. Я остро захотел умереть, я искал смерти. На языке чувствовал вкус яда, весь был переполнен ядом. Передо мной неотвязно мелькали сцены самоубийства, в которых действующим лицом выступал я сам. Из радиоприемников, телевизора, со страниц поэтических сборников, из глубин памяти — звучали слова: «Любовь и смерть всегда вдвоём», «мы в детстве ближе к смерти, чем в наши зрелые года», «Свершилось: мы умерли оба, два белые, белые гроба», «Погиб поэт! — невольник чести, пал, оклеветанный молвой».
Не думал, что такое могло произойти со мной. Совсем недавно был уверен, что любовь улучшает, очищает, но никак не опускает до уровня ниже некуда. А ночью, глухой и черной, когда сердце металось в груди подобно испуганной собаке, пот катился по телу, лицу на смятую простынь и комковатую подушку, я оказался на узкой тропинке.
Слева, в полушаге от меня, зияла бездонная черно-фиолетовая пропасть, справа, касаясь локтя, вздымалась в самое звездное небо, отвесная скала. От взгляда в пропасть кружилась голова, от страха сжималось сердце. Мне туда никак нельзя, там погибель. А как вскарабкаться по отвесной скале вверх я не знал. Так и стоял на узкой полоске земной тверди, ожидая хоть какой-то подсказки. Наконец, отвернувшись от мертвенной бездны, поднял глаза в небо и с восхищением предался созерцанию звездной живой пульсации. Невидимая мягкая сила бережно подхватила меня и стала поднимать вверх. Я не видел ни одного живого существа, но был уверен, что меня сопровождает некто добрый и могучий. Не слышал ничего, кроме раскатистого грохота сердца, но между ударами пульса несколько раз прозвучали слова о любви. Наконец, полёт к звёздам, сквозь звёзды, в зовущую высоту завершился.
Не оглядываясь, я увидел себя крошечным созданием, стоящим перед стеной прозрачного огня, и там, за переливами мягкого света сумел разглядеть, сначала глаза, потом говорящие уста, потом лицо. Прозвучали чудесные слова, которых не доводилось услышать раньше. Я их не понимал умом, но принял, как младенец материнское молоко, без сомнений, как саму жизнь, как возможность её продолжения. Меня окутало облако любви, но не той, что я привык называть этим огромным многогранным словом, а любви Божественной, побеждающей страх, дарующей надежду. Я ощутил себя маленьким ребенком, понимающим не умом, а сердцем, крошечным сердцем с кулачок младенца, вмещающем всю премудрость вселенной, раскрывающей безграничные пространства, полные света. Я доверился этой доброй силе, принял её и умылся волной благодарности.
Проснувшись, пытался вспомнить чудесные слова, вернуть себе ту бесконечную любовь, от потери которой почувствовал голод, ощутимый не телом, а душой или даже духом. В тот миг, продлившийся по значимости на годы, я ощутил себя в начале пути, а моё недавнее отчаяние — муками рождения.
Осталось на сердце чудесное, непередаваемое ощущение погружения в облако света. Доброго, зовущего света. С тех пор приходилось немало слышать такие таинственные слова: «свет невечерний», «свет истины», «свет, изгоняющий тьму» — когда они звучали, в душе вспыхивало облако света, и я невольно возвращался в ту ночь мучительного возрождения, ночь потери любви земной и обретения любви небесной. И свет звал меня, и я шел к нему. Отныне и всю жизнь.
Опять погрузился в сон, на этот раз обычный, спокойный, оздоравливающий. Проснулся вот только совсем другим. Я еще не понимал масштаб изменений, только догадывался, что предстоит большая работа души, в которой помогать моему бессилию отныне станет всемогущая сила любви. …И впервые, со времен охватившего меня отчаяния, я улыбнулся. Так улыбаются только дети малые и старики перед блаженной кончиной, а еще влюбленные впервые мальчики и девочки.

Практический психоанализ
Тем вечером впервые прозвучало слово «зависимость». Брат отца, мой дядя, — пожалуй, единственный человек, которому я сумел открыться. Во-первых, он был циником, в широком смысле слова, то есть ему всё в этой жизни было по барабану. Это мне нравилось, потому что ни родительских истерик, ни осуждения от дяди Жоры ожидать не приходилось. А во-вторых, он был профессиональным психиатром, то есть, по его словам, врачом объективным.
— Ну, ладно, племяш, давай свой анамнез. Что томит твою тонкую чувствительную душу? А то, знаешь, выпить хочется.
— Не могу я так, сразу, — смутился я. — Это так…
— …Интимно?
— Да, пожалуй.
— Тогда, юноша, дозревайте, а я того, несколько себе позволю. — Он встал и сделал первый шаг по направлению к бару, откуда весело поблескивали пузатые темно-зеленые флаконы.
— Э-ей, дядя Юра, если ты уйдешь, тогда уйду и я.
— Пожалуйста, иди, я тебя не держу. — Он остановился и повернулся ко мне, в ожидании волевого поступка.
— Любовь у меня!.. — выпалил я, втянув шею.
— Видишь, как просто! А в чем проблема? Она тебя бросила? Изменила? Умерла?
— Нет, что вы! Ее родители увезли очень далеко, в закрытую часть. Настолько закрытую, что ей оттуда никогда не выбраться.
— Понятно, — протянул дядя. — это вроде того полигона, на котором твой отец медленно загибается. Из него тоже слова не вытянешь, что там испытывают, какая радиация, сколько ему жить осталось. Ну и работку выбрали они себе — отец и твой будущий тесть.
— Всё шутите? А мне как-то совсем не весело.
— Это потому, что ты еще не научился отражать нападки судьбы, а попросту говоря, чихать на всё. — Он поднял палец, привлекая внимание. — Итак, что мы имеем: уехала девочка, ей оттуда не выбраться. Ну и ладно! Не успеешь оглянуться, как встретишь другую, еще краше — и затеешь новый роман в трех действиях: влюбленность, охлаждение, разочарование — всё как обычно. А что, парень ты симпатичный, умный, спортивный, как сам признался, стихи пишешь. Да ты просто находка для любой нормальной девчонки.
— Я не такой, — буркнул я, готовый встать и немедленно уйти. Дядя стал меня сильно раздражать. — У нас всё очень серьезно.
В тот миг и прозвучало это слово!
— Э-э-э, парень, да у тебя ярко выраженная зависимость! Но ты не унывай, вылечим тебя. Нет такой психической крепости, которую бы не взял современный психиатр. В конце концов, сейчас есть целый арсенал средств: психотропные, нейролептики, лоботомия, гипноз, гильотина, в конце концов, — выбирай на свой вкус.
С гипнозом я уже познакомился — дядя применял его в общении чисто автоматически. Но я, по совету того же психического родственника, научился его блокировать — закрывался в раковину души. Представлял себя раком-отшельником, находил в своем воображении раковину побольше, со всеми удобствами, — залезал внутрь и с треском захлопывал створку, непосредственно перед ноздреватым носом дяди. Иногда после очередной попытки гипнотического воздействия даже смеялся ему в лицо, чем вызывал раздражение и острое желание «несколько позволить себе». Это про гипноз. Остальные средства также решительно отверг, встал, и пока дядя занимался тщательным изучением содержимого бара, сменил обувь и решительно вышел наружу.
Улица встретила неприкаянного пешехода запахом тлеющего торфа, рабочей толпой, поспешающей домой, к ужину под телевизор, потоком шипящих автомобилей и унылым запахом вчерашнего борща. Суета сует и всё суета, сказал бы старик Соломон Давидович.
Впервые за долгие годы я ощутил такую жуть в душе, которую поэты философского направления называют вселенским одиночеством. Хотелось плакать, но плакать не получалось. Смотрел на прохожих и раздумывал, кому бы настучать по репе, но, как назло, встречные люди попадались весьма симпатичные, они даже улыбались, шептались о планах на вечер, вызывая у меня во рту лишь подобие послевкусия молочного шоколада. Я достал из кармана прихваченную с дядиного чайного стола половину шоколадки «Наша марка», откусил и зашагал дальше, навстречу ветрам.
«Э-э-э, парень, да у тебя ярко выраженная влюбленность!» — прозвучал в районе правого среднего уха голос далекой Любы, с интонацией психиатрического дяди. «Что мне делать, Любовь? Как жить без тебя?» — простонал я, мысленно ползая по вертикальной стене палаты лепрозория. — «Ну уж точно не впадая в уныние!» — На этот раз, Любовь заговорила обычным приятным голосом с обычными мягкими интонациями. — «Ты получил моё письмо?»
Ну наконец, появилась цель, блеснула надежда! Не обращая внимание на ворчание прохожих за спиной — я их расталкивал, поливая каскадом брызг из лужиц под ногами, — полетел домой, к почтовому ящику. В том вечно грохочущем пустотой ящике сквозь дырочки белел конверт. Трясущимися руками, непослушными пальцами, отсортировал на связке крошечный ключ, с четвертой попытки попал в скважину, откинул нижнюю челюсть ящика, поднял с керамического пола беглый конверт. Поднялся на второй этаж, сел на подоконник, аккуратно надорвал конверт, извлек листочки. На конверте, на каждом тетрадном листе в углу стоял бледно-голубой штамп «Просмотрено военной цензурой». Как наяву привиделся солдатик в очках, нет — конечно, офицер и уж точно без очков — с ехидной улыбкой читающий любовное письмо, нехотя штампуя каждый лист. Цензор растаял, на его месте появилась девочка Люба, стоило мне прочесть первую строчку письма:
«Дорогой, любимый человек! Мой герой, мой единственный мужчина!
Пишу эти строчки, а передо мной через старенький стол с инвентарным номером стоишь ты и улыбаешься так, как только ты умеешь. Ах, как мне нравится твоя улыбка! Улыбайся чаще, пожалуйста. Помнишь, Есенинское «Письмо матери»? Я, конечно, чуть переделала: «…ты, тая тревогу, загрустил вдруг шибко обо мне…» О, не надо, не грусти, не тревожься. Ты всегда рядом со мной, я всегда рядом с тобой. Помнишь, как мы с тобой учились разговаривать друг с другом без слов, молча? Наверное, пришло время использовать это умение в жизни.
Всю дорогу, пока мы ехали сюда, я разговаривала с тобой, а ты мне отвечал. Может быть, поэтому я не чувствовала одиночества. А ты? Прошу тебя, не унывай и не грусти — мы с тобой вместе навсегда, и никто никогда нас не разлучит. Это же так здорово, что мы с тобой встретились, а я набралась смелости и решилась на самое главное в жизни Признание. Ты не представляешь, как я трусила, как тряслись мои руки, подкашивались ноги. Если бы ты в тот миг сам не сел в траву, я бы точно упала от страха.
До того дня в школьном летнем лагере мы с тобой виделись сто раз. Много дней, когда я видела тебя, чувствовала теплый ветерок, который ты посылал ко мне. Ничего такого, что заставило бы меня признаться тебе в любви. Тот ветерок стал с каждым днем крепчать: то девочки из нашего класса признались, что влюблены в тебя, то неожиданно улыбнешься мне, то услышу твой разговор с друзьями. А еще признаюсь тебе в том, что подглядывала за тобой во время волейбольного матча. Ты здорово играл, был таким красивым, а я приоткрыла дверь в спортзал, глядела в щелку и страшно завидовала тем мальчикам, с которыми ты играл в одной команде, обнимался с ними, подбадривал, хлопал по плечам и улыбался. И вот наступил тот самый день, когда я вдруг поняла, что ты самый лучший, самый дорогой человек в моей жизни. И я решилась на то самое Признание. Прости меня, если я тебя огорошила, если выглядела нахальной или еще какой неправильной девчонкой. Но ты меня тогда понял, ты меня принял, и всё у нас получилось.
Знаешь, о чем я часто думаю в последнее время? Кто нас соединил? Кто нашим сердцам подарил такое сильное красивое чувство? Ведь это точно не «что», а Кто — живой, сильный, светлый, умеющий рассмотреть в глубине сердца человека эту потребность любить. Вот загадка нам с тобой! Разгадывать ее придется всю жизнь. Правда ведь!
И еще я обязана сказать тебе что-то серьезное. Ведь мы с тобой пока не самостоятельные люди. Наши отцы заняты очень важной работой. Давай договоримся. Если мы не сможем быть вместе, обещай мне, что ты найдешь себе добрую заботливую девушку и создашь семью. Пусть я останусь для тебя хорошим верным другом, но мне совесть не позволит неволить тебя или обязывать испортить личную жизнь.
Как сказала мама, у мужчин имеются свои физические потребности, ты очень скоро повзрослеешь и почувствуешь, насколько они сильны. Я буду последней эгоисткой, если встану на пути твоего счастья. Пообещай, пожалуйста, когда придет время, ты выполнишь нашу договоренность. Когда придет это самое время, ты узнаешь сам. Тот самый Кто, который ведет нас за руку по жизни, обязательно тебе подскажет.
Если это письмо будет первым и последним, ты не переживай. Значит так нужно. Кому? Тому самому Кто. И пусть у тебя будет всё на отлично. Ты хороший человек, и ты это заслужил. Прости и прощай, мой дорогой! Твоя, только твоя Любовь».
Сидя на холодном подоконнике, читая письмо любимой девочки, я смеялся и плакал, возражал и соглашался, а когда дочитал до строчки: «ты найдешь себе добрую заботливую девушку и создашь семью» — вскочил и даже ругнулся: «не дождётесь!» …Впрочем, после трезвого и разумного объяснения столь взрослых слов девочки, я снова загрустил — видимо, нас ожидают такие испытания, о которых можем только догадываться или видеть в страшных снах.
Следом за словами, среди которых появился таинственный Кто, я погрузился в сокровенные глубины души. Вспомнилась одна чудесная старушка, с помощью которой удалось прикоснутся к великой тайне.

В ту эпоху всеобщего помрачения, словно в бушующем океане, нет-нет, да выступит из холодной воды островок истинного света. Носителем такого отголоска истины стала скромная тихая бабушка из нашего двора. Она всегда улыбалась, но так по-доброму, так застенчиво, а мы ловили светлые лучи, исходящие из ее стареньких глаз. Увидев из окна первого этажа нас с девочкой, сидящих на опустевшей лавочке, она выносила тарелку с пирожками, накрытыми белой салфеткой с вышивкой. Приоткрывала уголок и протягивала нам. Мы с аппетитом набрасывались на еду, почему-то на свежем воздухе те пирожки казались необычайно вкусными, а бабушка Дарья Михална улыбалась нам, наверное, вспоминая своих детей, разъехавшихся по городам. Однажды она пригласила нас в гости. Взрослые строго-настрого запрещали нам ходить «по чужим домам», но мы согласились и вошли в пустую квартиру старушки. Здесь полы всюду выстилали домотканые половики, на подоконниках царили пышные цветы, а в углу гостиной висела полочка с иконами, подсвеченными огоньком лампады. Чуть ниже икон выстроился ряд фотографий в рамочках, оттуда как из окон вечности внимательно смотрели на нас серьезные усатые мужчины, женщины в платочках, дети, много детей. Чуть левее от икон висела полочка с книгами. Люба застенчиво перекрестилась, подошла к книжной полке, оглянулась на бабушку Дарью, та молча кивнула. Девочка осторожно вынула из книжного ряда самую большую, открыла на закладке, приблизила к лицу, вдохнула запах ладана и с книгой в руке присела на стул у круглого стола.
— Можно почитать? — полушепотом спросила Люба. — Хотя бы полстранички.
— Почитай, Любушка, а то у меня глазоньки почти ничего не видят.
— Можно отсюда, где заложено?
— Читай, милая, это Нагорная проповедь Иисуса Христа.
Я стоял, не решаясь присесть на свободный стул. Ничего подобного в своей жизни не слышал. Мне посчастливилось присутствовать при очень важном таинстве. Каждое слово прожигало душу до самого дна, достигая незримым светом до мрака души, изгоняя страх, глупость, лень, зарождая острый интерес к жизни, такой глубокой, таинственной и бесконечной. Девочка произносила чудесные слова, от которых по спине сыпали мурашки, на лбу выступал пот, а сердце отзывалось мягкой пульсацией.
«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас».
— Дарья Михайловна, как это красиво! — воскликнула Люба, смущенно прикрыв рот ладошкой. Потом уже тише: — Неужели эти слова никто не слышал? Как же так? Это же перевернёт душу каждого человека…
— Это слова Господа Бога, — тихо сказала бабушка. — Он так с нами говорит.
— Почему же мы ничего об этом не знаем? — сдавленным шепотом спросил я.
— Придет время, и все узнают, — сказал бабушка, — все услышат. Только вы уж, пожалуйста, меня не выдавайте. А то вам же за это попадет. Время еще не пришло, ребятки.
— Вот уж чему нас взрослые научили, — хмыкнул я, — так это молчать и хранить секреты. Так что, Дарья Михална, не беспокойтесь.
— Зато нам будет, о чем помолчать, — сказала Люба. — Эти слова теперь будут с нами всю жизнь.
— Слава Богу… — тихо произнесла бабушка. — А теперь прошу на кухню. Я вам пирожков напекла. У меня и чаёк, и вареньице есть, вкууусное!
Самое неправильное, самое противное было то, что эти слова из Евангелия вскоре забудутся. Их вытеснят другие тысячи слов, услышанных в школе, по телевизору, от друзей и взрослых. И только через многие годы, миллионы мгновений боли, тоски, одиночества — станут пробиваться сквозь толщу нашей всеобщей тупости робкие ростки великой истины.

Видимо я настолько глубоко погрузился в потаённые пласты памяти, что оставался в неподвижности до того времени, пока сосед с доберманом с третьего этажа не спустился, кивнул мне, а собака шаловливо цапнула меня за ногу — тут-то и очнулся. Я получил еще один импульс — и это меня увлекло… как там у кого-то из великих: «Это будет посильней, чем «Фауст» Гете»!
Как предвидела моя Любовь, как напророчила, дальше события стали развиваться по самому негативному сценарию. Мой отец получил своё — столь ненавистное мной назначение — мы в авральном порядке собрали вещи и срочно вылетели в другой город. Пока мы паковали вещи в контейнер, в нашу квартиру стали заселяться новые жильцы. Новый хозяин нашей «старой» квартиры напоминал бегемота в огромных зубах и бородавках. Я предупредил о поступлении почтовой корреспонденции от друзей, он посмотрел на меня, как на пустое место, буркнул: «Ну и что!» — в ту минуту я понял, что больше ни одного письма от Любы не получу, он их просто выбросит, из вредности. Так и вышло.

Рокировка
Сначала мы переехали в Сибирь, там отец строил сверхсекретный объект. Потом отца перебросили в Подмосковный ядерный центр. Следом — в Москву.
— Сынок, это совершенно секретно, слышишь! Мне посчастливилось участвовать в разработке ядерного двигателя для летательных аппаратов. Представляешь, поместить громадину ядерного реактора в трубу диаметром в полметра!
— Извини, пап, но это секрет полишинеля. Сейчас только ленивый об этом не пишет в открытой прессе. — Я из кипы журналов достал два с моими пометками красным фломастером и протянул отцу.
— Да! Какая досада! Тут, пожалуй, и до измены один шаг. Ты представляешь, если эта информация попадет в руки врагов!
— Да уже попала, — кивнул я в сторону журналов. — Над этой проблемой работают в десятках закрытых научных центров многих стран. Только наша оборонка вырвалась вперед, и только такие ученые мужи как ты способны довести дело до испытательного образца.
— Так вот почему мне поручили читать лекции по этой теме! Представляешь, сынок, лекции, регулярные командировки на полигон, участие в испытаниях — и это всё на мне! Как же я счастлив! А ты не хочешь пойти по моим стопам! Может подумаешь, время есть.
— Нет, папа, должен же хоть кто-то в семье заниматься не войной и миром, не разрушением, а созиданием.
— Ты, конечно, в чем-то прав… Только обещай еще подумать.
— Ладно, пап, подумаю еще разок, но не больше.

В Москве наша мама как-то быстро превратилась в столичную даму. Вместо приготовления семейного ужина, ожидания папы с работы и моего воспитания, стала пропадать на концертах, вернисажах, задерживалась до утра в богемных компаниях. В один не очень приятный вечер, когда мама вернулась домой, пропахшая запахом сигар и коньяка, увиливая от моего сурового мужского взора, была перехвачена мною на полпути из коридора в спальню. Видимо, наша богемная мама находилась в состоянии предельной пьяной откровенности, поэтому на мои вопросы ответила просто и ясно.
— Мам, тебе не кажется, что твои столичные замашки слишком быстро превратились в привычку?
— Да, сынок, дорвалась твоя мать до настоящей богемы. Наконец-то исполнилась мечта всей жизни.
— Кажется, я теряю мать, а отец — верную супругу.
— Ой, брось ты эти свои провинциальные привычки. Здесь все так живут.
— А по-моему, твое поведение и есть тот самый комплекс провинциала, который не дает покоя и гонит деревенского жителя в город, потом — в мегаполис, потом — в столицу, а потом — в Нью-Йорк — Лондон — Париж.
— А что, это идея! Разве ты не хотел бы жить в Париже?
— Нет, мне хорошо везде, где душа спокойна.
— Ну ладно, сын, если хочешь правды — получи!.. Твой отец уже много лет, как перестал исполнять супружеский долг. Слышал, поди, о такой заразе, как радиация! Вот ее, проклятую, и обвиняй. А меня — слышишь! — не смей. Я нормальная здоровая женщина, к тому же как говорят мужчины — красавица!
— И по этому поводу, решила предать мужа, сына, семью?
— Только не надо мне мораль читать, щенок! Я буду жить так, как мне нравится. Жизнь, между прочим, одна. Кстати, отец твой в курсе, и он не против. Знает свою слабость. Так что закрой рот и больше ко мне не приставай! — Выкрикнула напоследок и, подняв подбородок, скрылась за дверью спальни. Секунду спустя, оттуда раздалась музыка, хрустальный звон, еще через пять секунд — громкий храп. Я на цыпочках вошел в родительскую спальню, выключил радиолу, погасил тлеющий окурок в пепельнице, во избежание пожара, накрыл маму в вечернем платье покрывалом и покинул помещение.
Я не стал передавать отцу суть моего разговора с мамой. В конце концов, он и так уставал до обморока. А через неделю мама объявила, что от нас уходит и… собрав вещи, ушла. Верней уехала на роскошном Крайслере, хозяин которого даже не вышел помочь погрузить чемоданы в багажник. Мы с отцом помахали ручкой из окна. Молча выпили по рюмке коньяку и разошлись по комнатам.
Всю ночь после маминого отъезда я видел во сне мою маленькую большую Любовь, мы ходили по аллеям парка, взявшись за руки, улыбались и молчали. Нам было хорошо вдвоем. Подумал тогда, как же я счастлив, что у меня есть такая верная кроткая возлюбленная. Как же счастлив мой отец, что у него есть работа, важная, ответственная и… убийственная.
И все-таки мы с отцом переоценили свою житейскую практичную мудрость. Он маялся от бессонницы, я — впал в депрессию. У нас всё валилось из рук, трудно было сосредоточиться на чем-то серьёзном. Сам я тоже ругал себя последними словами, ну кто ты такой чтобы вмешиваться в отношения родителей, тоже мне судья нашелся, общественный обвинитель!..
Отец почти круглосуточно стал пропадать на работе, меня избегал, в глаза перестал смотреть, видимо, обвинял меня в том, что я спровоцировал уход мамы из семьи.
Однажды поздно вечером отец выпил лишнего и позвал меня на кухню. Пожалуй, впервые увидел его таким — растерянным, озлобленным, одиноким. Он молча смотрел на меня и с минуту пытался что-то сказать, боролся с рыданиями, наконец выпил половину стакана прозрачной жидкости с резким запахом, выдохнул и произнес:
— То, что я сейчас тебе скажу, тебе не понравится. Но выслушай меня и не перебивай. Тебе скорей всего это неизвестно, но у меня много друзей и знакомых. Много лет я подсознательно наблюдаю за их семейной жизнью. У всех — понимаешь, у всех — в личной жизни полный раздрай. В лучшем случае, муж и жена терпят друг друга, а чаще — просто ненавидят, кто тихо, про себя, а кто и со скандалами и даже побоями. Да еще наша работа — она такая… Ну, о радиации тебе известно… каждый из нас по две-три смертельные дозы в себе носит. Не зря нам советовали завести детей как можно раньше, пока мужская сила еще имеется. А женщине только этого и надо. Ты сам посмотри — кино, телевидение, театр, поэзия, романы, мода, одежда, реклама — на триллионы долларов! И всё ради того, чтобы спариться с мужчиной, по ходу дела, обманывая саму природу — ведь всё это не для зачатия детей, а ради получения животного низменного удовольствия.
— Пап, ты же знаешь, у меня не так! — вставил я свою фразу.
— Не перебивай отца родного! — крикнул он визгливо. Опустил глаза и уже тише: — Прости. О чем бишь я… Ты, сынок, можешь, конечно, выкинуть из головы мои слова, только пройдет время и обязательно поймешь: не уйти тебе от нашего мужского проклятия. Посему, вот тебе моё отцовское слово: не ставь в этой жизни на женщин! Дело! Настоящее мужское дело — вот, ради чего стоит жить и… умирать. Наши… изделия — они спасают от гибели миллионы людей. Пока мы создаём ядерный щит — никто нас не завоюет, а если и сунется, так огребёт — в пыль превратим. Сейчас на самом верху обсуждается вопрос о применении в будущей войне маломощного ядерного оружия. А это одна крошечная штучка — и нет половины вражеской территории. Да, создатели таких изделий, скорей всего и до пятидесяти не доживут, но мы хотя бы знаем, ради чего живем, ради какой великой цели терпим издевательства наших жён, предательства и подлость. Сынок, запомни: только настоящее дело оправдывает жизнь мужчины.
Отец замолчал, просел, размяк, попытался встать со стула, я ему помог. Довёл до кровати, уложил и вышел из опустевшей спальни, прикрыв за собой дверь. «Бедный, бедный Робби!» — повторял я слова попугая из «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. В окружении множества зверей и птиц, роскошной природы и океана, Робинзон был совершенно одинок. Бедный, бедный Робби… В ту ночь мне спать не пришлось. То печальное морщинистое лицо отца, то улыбающееся моей маленькой Любови, то отцовские отчаянные рыдания, то утешающая улыбка моей возлюбленной с мягким шепотом — сменяли одно другое, вздымая меня на волне к синему небу и опуская в черную бездну. Бедный, бедный отец, бедный, бедный я…
Наконец, отец с чувством явного облегчения уехал в длительную командировку.

Декаданс
В краткие минуты ночного забытья пришел ко мне сон, долгий, вязкий, абсурдный, может быть, именно поэтому обнадеживающий. Я брёл по дороге, наверное, символизирующей жизненный путь. Там, впереди, обозначились преграды, реяли миражи, закручивались водовороты, летели пули, отражаясь от невидимой преграды, лили дожди, сыпал град. Всё это я должен преодолеть, но в конце пути сияла жемчужина, и я догадывался, что за драгоценность ожидает меня.
Сон плавно перетёк в реальность, выплеснув мою банальную телесность на сырую улицу, зажатую жесткими стенами домов. В голове обнаружилась звенящая пустота, сегодня как нельзя кстати соответствующая настроению.
Отец мой всегда мало интересовался бытом, называя уничижительно суетой, бытовухой, банальщиной. После ухода мамы, бытовая брезгливость достигла максимальных значений — и вот результат: он столуется в закрытых государственных буфетах, столовых и ресторанах с трехдневным усиленным питанием, а его сын — то есть я — подчистив запасы еды в холодильнике, который день пытается унять голодные спазмы и громкое урчание в животе и элементарно хочет есть, впрочем это позавчера хотел есть, а сегодня, простите, жрать… И ладно, если бы в карманах шуршали бы хоть какие купюры и звенела медная мелочь, бы-бы-бы… но и этого нет, из-за чего процесс питания организма несколько затрудняется.
Зато находясь на грани голодного обморока, ступая по краю бездны отчаяния, чувствую, как во мне происходит таяние айсберга гордыни, обнажая из-подо льда островки весенних проталин с подснежниками, благоухающими нежным ароматом смирения.
Не чуя под собой ног, влекомый неизвестно кем, куда и зачем, я шагал по Тверской, Бульвару, Арбату, лавируя между силуэтов, касаясь чьих-то плеч, пересекая трассеры взоров, вдыхая пар от дыхания сотен незнакомых, до боли в груди родных людей. В момент единения со всеми и с каждым ко мне потянулись руки, зовущие, приглашающие, согревающие — тут до меня дошло, что к народу пришли праздники, из тех, которые отмечают по многу дней. Я переходил из одной шумной компании в другую, из одного старого дома в другой, еще более ветхий. Отсюда, из бурного потока добрососедского гостеприимства, мой сталинский дом в номенклатурном поселке казался островком отчуждения. Распахнутые настежь двери здешних коммуналок, пахнущих борщом, томатом, жареным луком, нафталином и сапожной ваксой — так приятно отличались от мрачных коридоров с тишиной за дубовыми дверьми и зашторенными окнами в человеческий рост в моем доме, наполненном мертвенной безучастной пустотой.
Меня кормили до отвала улыбчивые морщинистые старушки в байковых халатах, наливали в граненные стаканы мутное «своё» лукаво подмигивающие старички в тельняшках. Их дети, внуки, торгующие в сотнях рядами выстроившихся палатках старым барахлом, хлопали меня по плечу и звали торговать вместе, мол, несут со всех домов, не успеваем продавать охочим иностранцам и гостям столицы, так что богатство само в руки течёт. Боже, как я любил этих простых людей с неправильной речью, допускающих порой невинное сквернословие, пахнущих потом и дымом дешевых папирос, рассказывающих анекдоты о правителях и новых временах. Здесь бандиты, хулиганы и «откинувшиеся из мест лишения свободы» сидели за одним столом с аристократами и театралами, с блюстителями порядка и народными артистами в заштопанных брюках и пожелтевших манишках под фрак, проданный в прошлом месяце — и был между ними такой гармонический «консенсус», о котором даже мечтать горбачевские «перестройщики с ускорителями» не смели.
Старинные иконы и картины в бронзовых рамах по стенам соседствовали с плакатами группы «Кисс», выпустившими наружу длинные языки, вырезками из журнала «Советский экран» с фото Марецкой и Фатеевой, Луи де Фюнеса и Марлона Брандо. Здесь надрывно скрипели старинные столы, покрытые клеёнкой, и стулья из довоенных гарнитуров, укутанные в холщевые чехлы, матово поблескивал дулёвский фарфор и тяжелые столовые приборы из литого серебра.
Совершенно не заботился о ночлеге, мне приходилось проводить ночь в общем коридоре на скамье, скорей всего принесенной из сквера, утром я обнаруживал себя в огромной ванной на львиных бронзовых лапах, случалось отключаться на антикварном унитазе с клеймом «1887», заставляющем себя уважать подобно дядюшки Онегина, под нетерпеливый стук снаружи, будивший не хуже эпического сержанта из зонга Высоцкого: «Приятно все же, что нас здесь уважают. Гляди, подвозят, гляди, сажают. Разбудит утром не петух, прокукарекав,
Сержант подымет, как человека».
Чуть позже, когда мне удалось влиться в струю празднующего народа вполне гармонично, вполне привычно, у меня появился выбор, которым хотелось воспользоваться для изучения быта центровых жителей. Актриса кукольного театра Образцова — Нинель — предложила осмотреть одну из комнат, выделенных из одной большой раздвижной ширмой. Стюардесса из Шереметьево-2 Таня, прикрыв янтарные очи густыми ресницами, объявила, что сегодня вечером улетает в Париж, оставляя комнату пустой, так что никто меня не побеспокоит. Пьяный поэт-маньерист Жан Трэбьен, родом из Омска, пренебрежительно махнул рукой в сторону девушек и позвал в свою студию, которую он своими руками выгородил кирпичом из непозволительно огромной ванной, и я отказался только потому, что устал выслушивать его декадентские вирши, изливавшиеся из его накрашенных черной помадой губ непосредственно в мою ушную раковину.
Художник-импрессионист Тихон Закордонский не только затащил меня в свою студию, но засадил за белый холст на циклопическом мольберте, смахивающем на гильотину, вручил кисти с красками и велел писать, что на ум взбредет. Мне приходилось заниматься малярными работами, поэтому я довольно быстро покрыл белую поверхность аляповатыми пятнами кислотных цветов и даже подобрал название картины — «Последний сон перед пробуждением летним утром». Тихон долго с явной завистью разглядывал мой «шедевр», мычал, ворчал, садился на пол, вскакивал, пока я не подарил ему картину. Пришлось пообещать никому не открывать авторства полотна, не требовать гонорара, за что он предложил заходить при случае, ткнул пальцем в пыльный угол мастерской, где небрежно валялись краски, холсты, картоны, наборы кистей: «Вот это всё твоё! Если захочешь!» Ночевать у него я воздержался, во избежание утренней головной боли, в виду устойчивого запаха ядовитых подольских красок и обязательного возлияния технического спирта, вынесенного другом, художником-оформителем, из недр приборостроительного цеха завода имени Красной Пресни.
Актриса-кукольница слишком жарко прижималась ко мне, обещая незабываемые ночные ощущения, окутывая меня дымком анаши. Милая скромница, вылетающая вечерним рейсом в столицу Франции, показалась мне слишком опасной в качестве альтернативы моей возлюбленной — вызывающе красива и профессионально вежлива была Танюша, и уж больно завистливыми взглядами обжигали девушку соседки по коммуналке, бедная девочка, как же тебе нелегко с такой-то внешностью.
А вот пожилая актриса, польская красавица Инга Строманская из Вахтанговского театра была со мной столь любезна, что отказать ей не смог, за что был отблагодарён восторженным сочувствием по поводу моей верной любви к моей маленькой большой Любови. Из всех женщин она одна почувствовала, что «моё сердце занято навечно» и только спросила, не нужно ли ей подключить свои связи для поиска пропавшей невесты. И хоть её хлопоты и оказались пустыми для моей засекреченной возлюбленной — все равно приятны они были для меня, особенно в те непростые дни.
Пока Инга звонила кому-то из своих власть имущих поклонников, из ламповой радиолы «Урал», в части её проигрывателя грампластинок, звучала незнакомая песня, конечно же Вертинского, кого же еще слушать в столь декадентском настроении в столь антикварном доме, как не Пьеро с грассирующим надрывом:

Это всё, что от Вас осталось, —
Пачка писем и прядь волос.
Только сердце немного сжалось,
В нём уже не осталось слёз.
. . .
Всё окончилось так нормально.
Так логичен и прост конец:
Вы сказали, что нынче в спальню
Не приносят с собой сердец.

— А по поводу вашей сбежавшей матушки, — сказала она мягко, положив трубку и завершив прослушивание песни, — вот, что позвольте сказать. Не ругайте её. Каждая красивая женщина просто обязана сделать в жизни кучу ошибок — на то она и дана, эта красота проклятущая. У меня в жизни было много достойных мужчин, каждый раз думала: вот она, настоящая любовь. А теперь оглянитесь — где они? Одна-одинешенька в двух комнатах в самом центре города, в самом конце жизни. — Пожилая дама осушила четвертую рюмку французского коньяка, перевернула пластинку. — Примерно то же будет и с вашей матушкой. А когда она вернётся, вы ее не ругайте и не прогоняйте, а примите с миром, как мудрый мужчина. И простите!.. А я вам за этот сыновний благородный поступок вот что подарю! — Она протянула морщинистую руку с отвисшей кожей к шкатулке, откинула резную крышку, достала перстень с черным агатом и протянула мне. — Прошу, не отказывайтесь! Это у меня сам товарищ Берия оставил. На камне можно выгравировать какую-нибудь красивую фразу, например, как у царя Соломона: «Проходит всё, пройдёт и это». А вот это, когда разыщите, подарите своей возлюбленной. То, что вы о ней рассказали, вполне соответствует образу этого ожерелья. — Она извлекла из шкатулки большую жемчужину на цепочке и протянула мне. — А это вам, пока не начнете зарабатывать приличные деньги. Вам же надо будет на что-то покупать еду. — Из шкатулки же достала небольшой бумажник из змеиной кожи, в котором позже обнаружил полторы тысячи долларов. — Не удивляйтесь, мой мальчик, у меня наступило такое время, когда пора раздавать долги. Когда придет старость, вы меня поймёте. Я вам пророчу многая лета и достойную старость. Сейчас же берите и не вздумайте благодарить или возвращать.
Я молчал, чувствуя, как по щекам ползут капли соленой влаги. А в голове стучала кровью фраза: «Какая женщина! Какой человек!»
— И вот что, — сказала она напоследок, — заходите ко мне в любое время дня и ночи. Буду рада вашему приятному обществу. Как видите, здесь у меня имеется комната для гостей с кроватью. С удовольствием накормлю голодного, намою грязного, успокою плачущего, просвещу заблудшего. — Она протянула руку в сторону книжного шкафа с Библией и фолиантами с тесненным золотом крестом на корешках. — Стукнула пальцем себе по лбу. — Совсем забыла! У меня же еще дачка в Салтыковке. Мой поклонник из генералов построил там теремок, посадил малину, разбил газон, наставил скамеек, провел канализацию, освещение — да и отошел от земных дел. А я туда два раза в год езжу, малинки собрать, да взносы оплатить. Так что отпишу вам, а вы берите себе с Любашей, живите на здоровье, пусть детки ваши по травке побегают.
— За что-о-о?.. — сдавленно просипел я, контуженный эдакой немыслимой добротой.
— За верность, мой мальчик! За вашу верность возлюбленной. Поверьте старухе, это самая большая ценность в жизни.

Вернувшись из дальнего похода к себе домой, обнаружил четвертинку тетрадного листочка в клетку, торчащего из дверной щели. Развернул, прочел: «Позвони мне два раза. Михална», позвонил в соседнюю дверь, открыла дверь старушка Анна Михайловна. В руках она несла алюминиевую кастрюльку с борщом, сверху ее накрывала эмалированная миска с котлетами.
— Вот, значица, батюшка ваш позвонили, выслали мне телеграфом денюшек и велели пока они в командировке, сварить вам борща и накрутить котлет. Так вот берите, ешьте на здоровье, только не забудьте подогреть, а то пока вас ждала, всё остыло. Приятного аппетита!
Значит, не забыл отец обо мне, позаботился! Спасибо тебе! И тебе, Михална, добрая душа! Все-таки приятно осознавать, что тебя помнят, тебя кормят и даже окружают таким уютным добрым теплом, как в арбатских коммуналках.

Расширение
…И тут снова в моей жизни появился дядя Юра, психиатр, профессиональный циник, обаятельный прохиндей. Оказывается, мы с отцом по нему соскучились, оказывается он по мистической интриге переехал в столицу, чтобы организовать кабинет психологической помощи для работников одного из силовых ведомств, которое даже называть следовало страшным шепотом, с оглядкой. …Ну, это другим, сам же дядя Юра, как всегда, оставался веселым, раскованным, слегка пьяным. Другого бы за подобные качества неуёмного характера репрессировали, а ему — хоть бы что. Может именно благодаря своему веселому неунывающему нраву он обзавёлся обширными знакомствами на всех уровнях высшего руководства, и все тяжелые мрачные чиновники, сердитые силовики, ученые мужи, и, конечно, их супруги — искали знакомства с ним, советы по психологической реабилитации выслушивали с подчеркнутым уважением, конспектируя каждое слово новоявленного гуру.
— Как ты узнал наш адрес, мы же засекречены? — спросил я дядю, когда он после полуночи без упредительного звонка вошел в мою мрачную берлогу.
— Среди моих пациентов такие дядечки, которые не то что адрес любого гражданина мне доложат, но даже меню твоего завтрака на первое января трехгодичной давности.
— Тоже мне секрет, — усмехнулся я, — шампанское с яичницей. — Я встал и прошелся по комнате. — А знаешь, дядя, брат моего отца и мой друг, должен признаться, обрадовался я тебе. Слушай, в который раз прошу, научи меня жить также весело и беззаботно.
— Легко! — произнес дядя, наливая из пузатой бутыли нечто ароматное и страшно дорогое. — Только сначала, доложь свой анамнез. Или доклади?.. Верное — подчеркнуть, гы-гы.
Я вкратце обрисовал ситуацию с мамой, тревогу за отца и пропавшую в сетях государственных тайн возлюбленную. Коснулся своего унылого настроения. Психиатр, громко сопя, зэковским выкидным ножом располосовал батон, огурец и палку салями, плеснул в наши граненные стаканы жидкость вишневого цвета, выпил, закусил и, наконец, выдал диагноз:
— Лечить следует самое серьезное заболевание — столь уважаемое в интеллигентской среде — томление души, тоску с печалью или, по-вашему, рефлексии.
— И какой выход? Какой метод?
— Знаешь, по долгу службы, из чисто научных соображений, — сказал он, призывая внимание поднятым к потолку перстом, — мне пришлось на себе испытать действие всех видов веществ, расширяющих сознание.
— Наркоту?
— Фу, как грубо! — поморщился психиатр.
— Нет, нет и нет! — Завертел я головой.
— Ладно, как хочешь, — сказал дядя, вставая. — В этой пачке Беломора травка, вещество практически безобидное. Я ее даже большому начальству рекомендую. — Аккуратно положил папиросы на стол и, пока я таращился на артефакт, он вышел из дома, аккуратно прикрыв входную дверь.
Я смотрел на «вещество», размышлял о расширении сознания и глубоко дышал. В конце концов, моё сознание в настоящем виде представлялось мне лягушкой, раздавленной колесами грузовика, и расширение оного я находил просто необходимым! Для храбрости плеснул из оставленной пузатой бутыли, достал папиросу из пачки Беломора, зажег и… как в тосте из культового фильма: «упал на самое дно самого глубокого ущелья».
Нет, ничего страшного не произошло. Просто мне захотелось забиться в угол и с любопытством исследователя наблюдать, как меняется пространство, удаляя близкие предметы, приближая далекие. Потом вдруг напал страшный голод, я доел батон, колбасу и все огурцы из банки. Но пропасть в желудке никак не закрывалась, я забрался в холодильник, открыл кастрюлю с борщом и прямо холодным жадно выпил треть красного супа от соседки Анны Михалны.
Упал на кровать, закрыл глаза и погрузился в цветной широкоформатный фильм с пальмами, океанской волной, широким пляжем с белым песочком — и с удивительно красивой стройной загорелой девушкой в синем бикини. Она позвала меня в тростниковую хижину под крышу из огромных листьев пальмы. Мы с ней обнимались, плакали и смеялись, мы радовались тому, что наконец встретились и стали одним целым.
Это «кино» я смотрел много раз, снова и снова погружаясь в лазурные волны сумасшедшего счастья. Всё закончилось в тот миг, когда я потянулся к пачке Беломора и обнаружил, что она пуста, как моя душа, как легкая голова, готовая оторваться от шеи и улететь туда, где плещется голубая океанская волна, где качаются пальмы и вскрикивают огромные попугаи. Я разыскал визитку дяди, набрал номер телефона и, не успев сказать ни слова, услышал:
— А теперь прогуляйся по улице, поешь мороженого, выпей лимонаду. Пока с тебя расширений хватит. Отдыхай.
Не успел закончить разговор с дядей, пройтись по улице, вдоволь надышаться свежим воздухом, как встретил бухгалтера кооператива, в котором решил поработать, пока не наберусь опыта. Как ни странно, с удовольствием вернулся к работе, которой в новом предприятие всегда выше крыши. Все-таки ритмичный распорядок дня, где чередуются нагрузки с отдыхом, успокаивает и даже приносит трудовую простую радость. «Беломорское» безумие вспоминалось как то самое «падение на самое дно самого глубокого ущелья», но я был доволен уже тем, что на смену душевному шторму пришел штиль.
Только вот… стал замечать, что боюсь войти в церковь, чтобы поговорить со священником. А ведь обещал найти таинственного Кто, живущего именно там, в храме Божием. Успокаивал себя тем, что никуда не денусь, ведь как утверждал кумир юности Высоцкий: «В гости к Богу не бывает опозданий». И оттягивал момент Встречи, оттягивал до последнего.

На третий день после… после выхода из пике появился дядя Юра.
— У тебя дверь входная всегда открыта. Не страшно?
— Дом охраняется, да и что тут брать? — сказал я, оглядываясь.
— Во-первых, охрана у вас чисто номинальная. Вон я вхожу, выхожу, вахтер в будке хоть бы раз меня остановил. Да и что взять всегда найдется.
— А что это ты вдруг озаботился безопасностью?
— Вовремя твоих экспериментов по расширению… вовремя…
— Запоя?.. — подсказал я запретное слово.
— Ты всё понял. Так вот я присматривал за тобой, и знаешь, что обнаружил?
— Что я лежал бревном и храпел, как старая коняга?
— Если бы!.. — На лице старого прохвоста появилась плутовская улыбка. — Ты, племяш, открылся мне с такой необычной стороны!.. Что, разве сам ничего не помнишь? Вообще ничего?
— Как ничего, — поскреб я затылок, напрягая память. — Помнишь Гамлета? «Уснуть и видеть сны, какие сны в том смертном сне приснятся» — так вот у меня был многосерийный фильм про любовь, пальмы с океаном. Так что ничего смертельного, ничего такого.
— Ничего себе! — вскочил дядя и заходил по комнате. — Да ты счастливый парень! Ну, ладно, сам напросился. Я не успевал подносить еду, салаты, колбасу, сыр и… коньяк с шампанским. Ты всё это сметал подчистую. Но и это не всё!
— Да уж говори, как есть, — прогудел я, чувствуя неладное.
— Через твою спальню прошли две девушки. И ты с ними отнюдь не чтением стихов занимался. Ну, первая девушка была очень даже симпатичная и скромная. И ты с ней вел себя вполне прилично. Я даже не заметил по твоему поведению влияния вещества. Впрочем, почувствовал, что у вас всё серьёзно и удалился. А потом в твою вечно открытую входную дверь такая шалунья залетела! Без симптомов морального облика. Она будто за дверью ждала, пока первая уйдет. Эту вторую я видел потом во дворе — кажется, твоя соседка. Но первая… первая девушка была очень даже приличная и красивая! Неужели такую можно забыть?
— Не помнишь, дядь Юр, на той, первой, была синяя одежда?
— Да, вроде синее платье. И все-таки ты ее не помнишь! — Он удивленно пожал плечами — …Кажется, с расширением я того, переборщил. А с другой стороны, посмотри на себя в зеркало — красавец, умница с ясным взором. И никаких последствий. Знаешь, что я думаю? Тебе всё это нужно было пережить. Пусть это экстремальный опыт — но все-таки опыт! Ладно, будь! — И дядя поспешно вышел из квартиры, на этот раз захлопнув дверь на замок.
— Синее платье, синее бикини, синие волны, — шептал я, как умалишенный. — Любовь, моя маленькая большая и единственная — это была ты? Просто дай мне знак! Намекни, отзовись!.. Ты хоть как, хоть во сне, хоть приведением — только появляйся, только не пропади.

Бывал у меня в гостях дядя Юра, разумеется, с целью проверки моего психического состояния, ворчал, что я у него лучший пациент, поэтому по гроб жизни ему обязан, сам же напивался до бесчувствия и уже от меня выслушивал советы по грамотной трудотерапии. Каждый раз, перед уходом нетвердым шагом, после осушения порции на посошок, дядя рассматривал меня в упор и задавал один и тот же вопрос: «Та красавица в синем платье не появлялась?» На моё грустное «нет» он грозил кулаком и свистящим шепотом завершал психиатрический вечер: «Слышь, племяш, ты её найди — она чудо как хороша!»
Наконец я не вытерпел и позвонил, а психиатр тут же прилетел и вошел.
— Дядь Юр, она зовет!
— Хорошо, а куда? — В его слабую голову, видимо, с большим трудом проходила полученная информация. — Кто зовет?
— Ну ты же сам каждый раз мне приказывал: «Найди её!»
— Кого найди?
— Ты что, псих… и… атр, совсем ничего не помнишь! Совсем мозги запорол?
Глянул на икону Ангела хранителя, и вздохнул: видишь, с каким контингентом приходится иметь дело! Дядя выпятил губы, обиженно протянул:
— Нельзя ли повежливей? Ввалился ко мне и еще допросы разные спрашиваешь.
— Ты у меня дома, так что не я ввалился к тебе, а ты ко мне.
— Ладно, вот только не надо вязнуть в мелочах. Давай сначала и по порядку. Ты кто?
— Племянник твой.
— Первый пошел! Что здесь делаешь?
— Живу я тут.
— Второй пошел, третьему приготовиться! Что тебе от меня надо?
— Ты каждый раз мне говорил перед уходом: «Найди ту красавицу, которая у меня первой была». Это помнишь?
— А-а-а, да-да-да, что-то такое было. Так ты её нашел?
— Нет. Но ищу. А теперь она меня зовёт, каждый день, понимаешь?
— Если женщина зовет, отказывать нельзя. Все равно, что захочет, получит. Такова селява… Так, а что от меня нужно?
— Хочу еще раз попасть туда, где был в первый раз.
— А где ты был?
— На берегу океана. Я же рассказывал.
— Зачем тебе океан, там ветрено и волны с девятиэтажку. Нет, не надо на океан. Ты давай к истокам. Вот скажи, какой исток у океана?
— Наверное там, где начинается река, то есть у истока реки. Так, да?
— Вот, наконец, дошло. Тебе нужно к этому истоку.
— Слушай, дядь Юр, а ты сейчас верно сказал. Фигурально, так сказать, но я тебя понял. Мне нужно в детство, мне нужно в тот день, когда я услышал Признание. Так помоги!
— Чем? А-а-а-а, понял! Ты просишь еще одну пачку Беломора? Не дам! Ты после того плохо себя ведешь. Опять выпьешь мой годовой запас, сметёшь целый бакалейный отдел гастронома и соседку приведешь.
— На этот раз я буду все делать под твоим присмотром. А дверь в квартиру запру на замок. И еще возмещу твои расходы и выплачу гонорар.
— Ладно, давай! Мне для тебя и для науки ничего не жалко. Дуй за едой и питием, а я в лабораторию за Беломором.
— А ты по дороге не уснешь?
— Ха-ха… и еще раз это слово. Я про-фесс-и-он-ал! Буду через сорок минут.

На этот раз всё было по-другому. Проникся серьёзностью момента, полистал книгу «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», вспомнил хвалебный отзыв о книге многоуважаемого Бориса Гребенщикова, свои попытки упражнения в умном делании. В моей гортани, потом в голове, потом в сердце зазвучала Иисусова молитва. Верно, я очень хотел вернуться в детство, в моё чудесное солнечное детство, где жила прекрасная девочка, моя маленькая большая Любовь. И я пытался сделать всё возможное для достижения цели.
На этот раз будто рухнул занавес, открывая огромное пространство, сокрытое чем-то мутным и вязким — страхом. В этот миг я увидел девочку, не как раньше, словно в перевернутый бинокль, а со всеми деталями, столь дорогими и ценными. Подбородок её подрагивал, губы пылали, ресницы трепетали, то скрывая блеск влажных глаз, то выпуская молнии наружу, в мои глаза. Ослепительно белое платье колыхалось в такт прерывистому дыханию, руки сами собой теребили складки юбки, касаясь линии пояска, разглаживая рукава на запястье. Впервые увидел, как волновалась девочка, насколько трудно было ей переступить барьер самолюбия, разорвать паутину смущения, чтобы вот так запросто решиться и произнести слова о любви, перевернувшие мою и ее жизни. Я не заметил своего падения, глаза оказались на уровне коленки девочки, наполовину скрытую краешком белой ткани. Крошечная царапина, аккуратно помазанная йодом, вызвала у меня приступ острой жалости, ведь эта округлая коленка была такой беззащитной, одинокой со своей болью. Я протянул руку, чтобы коснуться раненой коленки, успокоить её, пожалеть, хотя бы мысленно сказать, что я не оставлю её, такую маленькую, такую трогательную, уберегу, защищу от любой беды, любого падения. Но моя рука так и осталась висеть в воздухе — девочка отступила, наверное, из-за обычного девичьего смущения. Она протянула мне руку, подняла, вытерла потную мою ладонь, потом свою, видимо, из сострадания, а потом еще и свой чистый высокий лоб, хотя он был сухим.
Мы отправились на поиск мороженщицы, которая в такой жаркий день просто обязана быть где-то рядом, там, за толстыми стволами вязов, за густым кустарником, в просветах, залитых ярким солнцем. В тот миг накатила волна головокружительных ароматов — запах распаренной травы и буйствующих цветов проникал глубоко в легкие, укалывал тысячами острых иголок, пронзал каждую клетку тела. Птицы оглушили пересвистами, словно сотни музыкантов огромного симфонического оркестра погрузили нас в центр музыкального шторма. Ветерок с реки плыл над землёй, обволакивал нас, освежал и ласкал руки, лица, ноги. Раздражающим диссонансом звякнули, заскрипели музыкальные инструменты из-под сценической полусферы, но вот и они пришли в согласие и раздалась приятная мелодия вальса. Сами того не ведая, мы закружились в бальном танце.
А вот и музыкальная школа, вот и моя девочка с прямой спиной сидит на сцене за роялем, извлекая красивыми пальцами по клавиатуре из громады черного ящика прозрачные звуки серенады Шуберта. Она никогда не рассказывала о своём таланте пианистки, наверное, из скромности, а может потому, что наши сердца в унисон издавали такие прекрасные звуки, сродни детскому смеху или тихому умилительному плачу, похожие на звучание лучей света, испущенные из наших сердец, достигшие Небес и вернувшиеся к нам, многократно усиленными, сверкающими, звенящими. В моей голове раздались дивные слова, явно не мои, они отразились от всего светлого и чистого, что окружало нас, и прозвучали: если и есть счастье на земле, то оно именно такое.
Внезапно в огненное пространство моего состояния ворвался голос мужчины. Это кто еще! Как некстати…
— Слушай, мне уже надоело. Ты сидишь в кресле с блаженной улыбкой на физиономии, а я тупо скучаю.
— Дядь Юр, что ты здесь делаешь? Почему не уехал домой?
— Сам просил, чтобы я с тобой побыл, пока ты гуляешь по прошлому.
— Эх ты, такое путешествие прервал! Я же в детство вернулся, а там всегда хорошо.
— И самое интересное, без всяких психоделических веществ.
— А как же это? — Я указал на пачку Беломора на столе.
— Обычные папиросы из ларька. Да и сделал ты всего две затяжки и закашлялся.
— А я-то думал, что это на старые дрожжи меня так вставило.
— Да ничего тебя на вставляло! И не было никаких старых дрожжей. Что я тебе враг? Все-таки ты любимый сын любимого брата.
— А как же расширения сознания с помощью психоделиков? — воскликнул я, внимательно разглядывая ироничную мину визави. — Как же напавший на меня голод?
— Ну, во-первых, тебе от друзей, балующихся травкой, известны симптомы воздействия каннабиса на организм. — Психиатр, как прожженный профессор, расхаживал по комнате, добавив голосу занудного величия. — Во-вторых, я недавно побывал на океанском острове, поэтому решил тебя отправить именно туда. Надеюсь, тебе понравился антураж.
— Но откуда такие яркие впечатления? — изумился я. — Всё было таким явным!
— Ты всегда относился к моим гипнотическим способностям с некоторой долей скепсиса. Так, я чуть-чуть помог тебе по-нашему, психиатрически. Кажется, неплохо получилось!
— А что это было — сон, видение, сообщение оттуда? — показал я на потолок.
— Не заморачивайся ты! Это неважно. Просто, тебе очень нужно было в детство, и ты туда попал. Ну что, как ты себя чувствуешь?
— Превосходно! Большое тебе спасибо!
— Обращайся, — сказал абсолютно трезвый психиатр, разыгравший перед этим гениальную сцену, и покинул мой дом.

Лучшее средство от сплина
Дядюшка признался, что видел вторую девицу, проникшую в открытую дверь моей холостяцкой берлоги, у нас во дворе. Направился туда, в бывший объект гражданской обороны, перестроенный стихийными рестораторами из нашего дома в приличное с виду заведение общепита, с приглушенной музыкой, интимными закутками интерьера и домашней кухней. Если я правильно рассчитал, именно здесь должен состояться второй акт спектакля под условным названием Соблазнение наивного гражданина с элементами мести и вымогательства. Выбрал столик на две персоны недалеко от входа, так чтобы искомому объекту было проще меня найти, заказал деликатных закусок и легкого вина. Обратился к ангелу-хранителю с просьбой о помощи и погрузился в ожидание первого звонка, и он не замедлил себя ждать.
Девушка носила прекрасной лепки череп, обтянутый гладкой упругой кожей, овеянный потоком каштановых блестящих волн. Из деталей выделялись розовые на просвет ушки, расположенные строго перпендикулярно голове, опушенные густыми ресницами выпуклые большие глаза, глядя на такие думается, сколько же места в объеме черепной коробки могут занимать глазные яблоки, уж не половину ли. Там же задорно выступал между полушарий декадентских бледных щек курносый носик с трепетными крылышками, а под ним подрагивали канонической полноты губы, из которых во время улыбки выплывала пара очаровательных клыков, чуть блеснув они скромно утопали во влажной мягкости верхней губы, припорошенной едва заметным золотистым пушком. Всё это великолепие, подобно многоквартирному строению, зиждилось на фундаменте тяжелого подбородка, которому позавидовал бы заводчик элитных бульдогов. Длинная мускулистая шея в нитке золотой цепочки держала чудную головку, создавая верчение, изгибы и наклоны, поражая изяществом. Ниже имелись туловище, скованное тугим платьем, длинные голени, узкие лодыжки, упирающиеся в туфельки светлой телячьей кожи на тонких спицах каблуков. И вот это всё, выше обозначенное, описанное и перечисленное, приближалось ко мне, не оставляя надежды на спасение. В то время, как я прятал глаза, надеясь, что беда пройдет мимо, внутри воспаленного сознания прозвучал диалог из фильма 1967 года «Итальянец в Америке» в исполнении Альберто Сорди и Витторио Де Сика: «Папа, это кинозвезды?» — «Нет, обычные шлюхи». Воспринимаю это как предостережение — абсолютно точно, дама не кинозвезда.
Чтобы сразу установить дистанцию и ошеломить своей железобетонной вежливостью, я привстал, поприветствовал сотрапезницу кивком головы и предложить слегка закусить.
— А ты ведь так и не узнал меня, — надув губки, констатировала дама. — Да Оля я, Оля, твоя одноклассница.
— Как тут узнать, — без искомого удивления сказал я. — Ты сегодня, и ты в школе — это две разные личности. Отдаю тебе должное, твои титанические старания по изменению имиджа принесли сногсшибательный результат. Сейчас ты выглядишь, как принято говорить, на миллион долларов.
— Примерно столько в мой имидж и вложено, — усмехнулась Оля.
— Интересно, кем?
— Ты разве не слышал, кем стал мой братец? Он сейчас президент международной фирмы по продаже всем всего.
— Интересно еще больше, откуда деньги, Зин? Отставить — Оль! Откуда начальный капитал?
Спросил у человека, далекого от занудных финансовых тем. Впрочем, кое-что мне рассказал в приватной беседе папа. Они с отцом Ольги и Олега Беловыми работали в одной конторе, правда мой пошел по узкой научной дорожке, а родитель близнецов успел пройти по широкому пути партийно-административному. Именно там водились деньги, почести и слава. Моего отца вызывали в органы госбезопасности с целью выяснения, кто из работников конторы мог допустить утечку секретной информации. Иными словами, кто Родину продает? И за сколько? Во время допроса отец изложил свои соображения о защите секретности своего сектора научных изысканий. По старой привычке свидетеля на допросе, ничего сверх того не сообщил. А сам с достаточной точностью мысленно вычислил предателя — им мог быть только администратор, сосредоточивший в своих руках весь комплекс секретки — то есть Белов. Видимо папа Белов неплохо поживился на продаже Родины, создал под сына Олега международный концерн, а сам при первой же возможности купил виллу в Италии, куда и переехал с женой.
— Начальный капитал какой-то… Да откуда мне знать? — протянула Оля. — Думаешь меня кто-то посвящает в ваши серьезные дела! Да и зачем это мне? Меньше знаешь, крепче спишь. Как видишь, результат моей толерантности налицо, точнее — на лице. Косметические операции, фитнес, одежда — мне, а папе и Олежке — моё почтение и любовь.
— А попытка меня соблазнить — это невинный каприз избалованной девчонки? — рубанул я с плеча. — В моем доме и в нетрезвом состоянии!
— Ой, да ладно тебе, — махнула она рукой, опрокидывая половину фужера в бульдожью пасть. — Я же видела тебя с твоей подругой. Не дура же я — поняла, что у вас любовь. А я так, из хулиганских побуждений. И еще хотела отомстить. Обидно было — столько денег, усилий ухлопать на свою внешность. А ты на меня — ноль эмоций. Как ни старалась, а ты — бревно-бревном.
Так, понятно, значит, как говорят опытные девушки, у нас с Олей «ничего не было» — слава Богу! Это настоящая любовь, моя маленькая большая Любовь, оградила меня от соблазнения.
— Но у меня к тебе еще одно дело, — набравшись решимости, выпалила Ольга, заказав официантке бокал шампанского и профессионально быстро ополовинив. — Мой брат Олег предлагает тебе работать у него. Он всё про тебя узнал, поэтому даёт тебе приличный оклад, социалку, автомобиль и загородный дом в кредит.
— Теперь, чтобы ударить по рукам, — сказал я, чувствуя подвох, — нужно и мне «всё про него узнать».
— Ой, ну это вы сами узнавайте, принюхивайтесь — ваши мужские дела. Только Олег просил добавить, что отказа он не примет. Теперь всё. — Она подняла на меня глаза с пьяной поволокой. — Ну теперь-то могу тебя по-дружески прикадрить? Куда — к тебе или ко мне?
— Ты к себе, я к себе, и никак иначе! — сказал я решительно, расплатился и вышел вон.
У входа в подвальное заведение стоял огромный Бьюик, с крыльями, никелированными обводами и улыбающимся Олегом, сидящим на капоте, болтающим ногой в белом ботинке.
— Ты что, не понял, я отказов не принимаю.
— Сначала было классическое соблазнение женщиной, деньгами и властью. На это близнецы Олег-Ольга получили столь же классический отказ. Сам понимаешь, чтобы завершить спектакль угрозой, тебе, Олег, не хватает сиплого голоса и Смит-энд-Вессона, направленного в мой живот. Надеюсь, не забыл моих школьных ударов в подбородок и пинков в кобчик? Могу повторить.
— Наглеешь!
— Расставляю точки над «ё». Больше здесь не появляйся. Территория нашего двора охраняется офицерами госбезопасности. Одно неверное слово или движение — и предатель Родины окажется за решеткой. Кстати, я в этом вопросе только помогу. У меня на вас с папой такое досье, лет на двадцать потянет. Кстати, даже не пытайся забраться ко мне в дом и попытаться вскрыть сейф. Знаю, вы с сестричкой на это способны. Искомая вами информация находится в ФСБ и у нотариуса с предуведомлением: «В случае моей смерти или покушения на жизнь, опубликовать … там-то и там-то» И еще, напоследок. Пусть тебе не кажется, что этот ваш предательский беспредел надолго. Насколько мне известны настроения масс, вскоре патриотизм восстанет и будет вытеснять нуворишек с их мошенническими схемами. Да и бывший кагэбэ только на время затаился, чтобы сил набрать. А уж как и эти поднимутся с колен, тут уж вам несдобровать. Расплата настигнет всех и каждого. Ну а теперь прощай!
— Нннууу, ладно, — просипел Олег, — мы еще встретимся. И не раз.
— Ага, — бросил я через плечо.
Единственно, что меня встревожило, это возможная месть Олега моей Любови. Кто знает, этот оскорбленный горе-ловелас вполне может найти Любу раньше меня, и тогда… Вот поэтому направился в соседний подъезд, где меня уже ожидал офицер КГБ.
— Хочешь объявить школьного приятеля в розыск? — спросил капитан в штатском.
— Разве не этому вы нас учили на занятиях по спецкурсу?
— Э, парень, да когда это было! — понуро вздохнул особист. — Сейчас их время настало, жуликов и пройдох. Это у них бизнесом называется. Так что…
— Мне, что же теперь к бандитам идти? Ну, если вы защитить не можете?
— А, кстати, вполне рабочий вариант! — ухмыльнулся суровый внук Железного Феликса.
— Может, и кандидатуру криминального авторитета посоветуете?
— Конечно, — кивнул он куда-то вбок. — Обратись к Фоме. Он давно у нас в разработке по валютному делу. Сможешь договориться, флаг тебе в руки. Такие дела… — Офицер в штатском криво усмехнулся и пошел в свою будку с монитором наружного наблюдения.

Чему нас учит семья и школа? Чему учит отец? Вот этому: для мужчины лучшее средство от тоски-печали-рефлексий и сумасшествия — работа. Однажды в Сочи я познакомился с отличным парнем по имени Славка. Он отдыхал по приглашению тетки, проживавшей в частном доме. Мне нравилось к нему заглядывать, пробовать легкое винцо из алычи. Целая рощица деревьев, усыпанных желтыми, розовыми, фиолетовыми ягодами, занимала половину участка. Я любил слушать рассказы тетушки о войне, рассматривать медали за отвагу. Пока отец часами разговаривал с коллегами, всегда полушепотом, с оглядкой по сторонам, «чтобы враг не услышал», я отпрашивался в самостоятельную экскурсию по городу и встречался с новым веселым другом. Мы даже домой ехали вместе, для чего ему пришлось поменять билет. Этот человек производил впечатление локомотива, несущегося на всех парах. Он спешил жить, он всегда бурлил идеями, поэтому, когда Слава предложил открыть свою собственную фирму, я с горячим энтузиазмом согласился.
Как выяснилось чуть позже, у моего делового партнера «всё было схвачено»: имелась бригада проверенных в работе бойцов халтурного фронта, несколько рабочих объектов и самое главное — знакомство с дамой из управления по детским учреждениям. От меня требовалась помощь в организации фирмы и поручительство солидного человека, проверенного на всех уровнях госбезопасности, то есть моего отца. Когда все эти кусочки смальты сложились в красивую мозаику, уже через неделю в нашем фирменном сейфе появился миллион рублей, полученный в расчетно-кассовом центре, что рядом с Красной площадью. Охраняли меня, первого миллионера, суровые загорелые парни с мозолистыми руками — те самые бойцы халтурного фронта, специалисты на все руки, а главное — честные малопьющие трудяги, кормильцы многодетных семей.
Первым объектом, на котором нам пришлось работать, был образцово-показательный детский дом. Городская администрация не жалела денег на реконструкцию старенького детского сада, на превращение развалюхи в нечто богатое, на высшем уровне. Может быть поэтому, мы с легкостью получали на расчетный счет нашей фирмы крупные суммы на закупку самых лучших материалов. Директор детского дома нам в помощь придала группу художников из академии живописи, ваяния и зодчества. Работать на том объекте было одно удовольствие, мы там пропадали чуть не круглосуточно, радуясь тому, как из-под наших рук вырастает такое красивое сооружение.
Потом был магазин со складом, потом цех дома инвалидов, дачный поселок. Словом, трудотерапия пошла на пользу не только мне, детям-сиротам, инвалидам, но и семьям тех работяг, которые вызывали у меня самые благородные чувства. Чтобы не зависеть от конъюнктуры рынка и приобретать материалы и оборудование по самым низким ценам, мы создали отдел снабжения и торговли. Довольно скоро этот департамент стал давать немалую долю прибыли. Словом, бизнес процветал, сообщая нам уверенность в завтрашнем дне.

Враги внешние и внутренние
И все-таки я чувствовал, как на меня давил неоплаченный долг! Из головы не выходила просьба моей маленькой большой Любови о необходимости поиска Самого Главного Существа на земле и в нашей жизни.
Как только я решил вплотную заняться поиском таинственного Кто, последовали предупреждения, одно другого мрачней. Поначалу на меня ополчились деятели криминального полумира, затем подтянулись падшие блюстители порядка — эти сами собой отпадали подобно упившимся пиявкам. Впрочем, если использовать киношные аналогии, больше всего к подобным нелюдям подходило название вампир. У них не торчали клыки из десен, не стекали по подбородку струи крови, они могли выглядеть вполне себе приличными господами, но вот что пообещал мне один из «вампираторских высочеств» по кличке Филин: «Я сделаю так, что ты не сможешь и двух долларов заработать на моей территории! Понял?!» — В кивнул, вроде как, проникся глубиной его мысли и понуро покинул поле словесного боя. На следующий день, собираясь на переговоры, Славка, между прочим, бросил через плечо:
— Кстати о птичках, тот Филин, который нам угрожал, сегодня ночью сгорел в своем Кадиллаке — чего-то не поделил с Фомой, а он парень простой: брал — не вернул — получи счет.
— Постой! — вцепился я в рукав «переговорного костюма» от Кензо за две тысячи долларов. — А кто был исполнителем? Дело в том, что я знал одного парня из охраны Фомы. Звали его Сергей, погоняло — Серый. Было в нем что-то такое, как у смертника. Не он ли?
— Точно, Серый. — Слава, как всегда, был прям, как дубовый бильярдный кий. — А он и был смертником. Фома таких называет «камикадзе». С ним заключается договор, подписывается кровью. Согласно договору, в случае смерти камикадзе, его семье перечисляется сумма от ста тысяч долларов и выше, в зависимости от важности объекта. Конечно, в ряды камикадзе набирают таких отчаянных парней, у которых просто нет другой возможности заработать по-крупному. Зато сел в Кадиллак рядом с Филином, взорвал обоих — стопроцентная гарантия выполнения заказа — и семья обеспечена до конца жизни.
— Надеюсь, ты на такое не способен?
— Ну почему? — сверкнул Славка глазами. — Если ради высокой цели, то как вариант сойдет.
Наведывались к нам, среди прочих, люди в погонах. Стоило глянуть на их бегающие поросячьи глазки, как тут же приходила оценка: этого посылаем сразу, тому — достаточно пообещать сообщить о его приходе знакомому прокурору, а вот этого берем за шиворот и — вон за дверь. Прокурор, который обычно наводил панический ужас на недругов, учился со мной в одной школе, был отличным парнем, может только со мной, но был, но отличным.
Имелась еще одна причина, не позволяющая развернуться в полный рост. Славка называл ее интеллигентским чистоплюйством — это с глазу на глаз, но, заманивая потенциального клиента, объяснял так: понимаете, мы законопослушные приличные люди, нам иметь дело с криминалом не с руки. Да, это была наша слабость — совесть не позволяла применять в работе ложь, вымогательство, угрозы, агрессию. Мы из-за наших интеллигентских принципов теряли большие деньги, но с другой стороны, при нашей относительной нищете, совесть была почти спокойна, и спали мы по ночам в основном крепко.
К примеру, заходит к нам тот самый Фома… Вообще-то он парень из приличной семьи, вежливый, одевается со вкусом, но устранить конкурента или должника для него дело привычное — и это свойство нас отталкивало. А тут за его спиной обнаружился незнакомец. Я сразу-то в нем японца не признал — высокий, европейского типа, помнится мне объясняли, что это свидетельство наличия немалой доли американской крови, сами понимаете, янки весьма ценили нежных, кротких, улыбчивых японок, которые были прямой противоположностью мужиковатым уроженкам Оклахомы и Техаса. Пока я раздумывал о генетических фокусах, гости сели напротив, принялись излагать суть дела: японец под кредит выкупил крупную партию компьютеров, готов предложить на реализацию по низкой цене. В чем подвох, спрашиваю Фому, он объясняет: марка новая, не раскрученная, но разработана серьезной фирмой, все сертификаты имеются. Наша задача дать рекламу, принять товар и распродать мелкими партиями. Я сказал японцу, что готов участвовать, но только без Фомы. Японец закивал: я понимаю, методы уважаемого Фомы похожи на приёмы якудзы, но они дают гарантию выполнения договорных обязательств. Я пожелал им успеха, а сам вернулся к рядовой текучке. Через пять минут возвращается японец. «Вы производите впечатление порядочного человека, я вам верю. Предлагаю заменить крышу Фомы на сопровождение сделки нашей…» — «Якудзой?» — закончил я предложение. Японец смутился и молча кивнул. «Простите, нет!» — резанул я, указав парню на дверь. Фома позвонил, озвучил цифру прибыли и швырнул трубку. Примерно так мы и теряли большие деньги.
И если худо-бедно я научился отражать нападки внешние, то внутренние враги покоя не давали. Обычно это случалось в одиночестве, когда я сотый раз перечитывал единственное письмо возлюбленной, вспоминая каждый миг нашего общения, интонации голоса, движения рук, выражения сложноцветных глаз, оказывается я помнил каждую складку ее платья, каждую кудряшку, даже царапинку на коленке, которая давным-давно заросла и разгладилась, но только не в моей памяти.
В такие минуты, часы, дни — я становился обнаженным в порывах ледяных ветров, чувствовал себя беззащитным под градом стрел. Наверное, таким бывает раненый волк в зимнем лесу, воет от бессилья и тоски, одиночества и безнадеги. Я знал, что это пройдет, как только взойдет солнце нового дня, как только окунусь в дела и заботы. Но иногда и в суете дневных дел, и в ресторане на встрече с клиентом, и в любимом теплом вагоне трамвая, который так нравился мягким ходом и близостью обычных людей — иногда диким зверьём набрасывались помыслы отчаяния, картинки с петлей на шее, вспоротыми венами и замедленным падением с десятого этажа на асфальт. Это была моя шея, мои вены, моё распластанное тело…
Я мысленно обращался к возлюбленной, вызывал ее по внутренней рации: ответь, отзовись, хоть шепни издалека — я услышу, сквозь шумы и помехи, трескотню и гул эфира. Но в ответ — тишина. Тогда начиналось самое страшное — видения, в которых моя маленькая девочка, моя большая Любовь попадала в аварию, нежное девичье тело разрывало на куски, во мраке неизвестности вспышки и грохот взрыва сменяли фонтан алой крови и бордово-черные струи по земле — и её беспомощная грустная улыбка, и медленно закрывающиеся сложноцветные глаза моей девочки, и я сам, ничего не способный сделать, не способный защитить и успокоить.
— Слушай, кончай стонать, прекрати унывать, — взрывался Славка, глядя исподлобья. — В конце концов, сделай что-нибудь!
— Например?
— Сходи в церковь, поставь свечку, — перечислял друг, загибая пальцы, измазанные штемпельной краской, — поговори с батюшкой! Сделай хоть что-то!..
…И я пошел! Вообще-то хожу я быстро, как говорят в таких случаях, у меня легкая нога, наверное, это следствие прежних спортивных тренировок. А тут… ноги передвигал с таким трудом, словно щиколотки забили в кандалы с чугунным шаром на привязи (видел такие в кино). Дышал с трудом, кашлял и задыхался, в горле противно першило, в глазах стоял туман. Но я шел, упрямо преодолевая метр за метром, шел навстречу судьбе, навстречу крутым переменам в своей неправильной, тупой, бессмысленной жизни.
Представляю, каким взмыленным, каким жалким вошел я под святые своды храма! Купил пучок свечей, под речитатив молитвы с амвона обошел иконы. Подсмотрел как это делают другие, так же и я сам прикладывался к теплым краям иконной доски, зажигал свечи, неумело устанавливал в ячейки больших подсвечников. С каждым шагом по церкви в душе становилось всё тише и спокойней.
Наконец, встал у иконы Ангела хранителя, попросил у него помощи. Залюбовался. Сколько времени простоял у иконы Ангела, не представляю. Время остановилось, растянулось до бесконечности. Между мной и небесным воином происходил разговор. Там не было ни слов, ни страсти, ни страха, ни восторга — только невидимые волны огненной любви, всемогущей и побеждающей, от меня к Ангелу, от Ангела — ко мне.
Впервые обратил внимание на золотой меч в руке, подумал, а ведь он воин, раз с мечом, такой не только защитит, но и врагов поразит. Каких врагов? Не тех ли, кто нагоняют тоску в мою мятущуюся душу? Оглянулся, увидел священника, переждал двух человек из очереди и обратился к нему именно с этим вопросом.
— Верно, наши враги, хоть и невидимы, но пакостят непрестанно и, ох, как умело. Когда ты вошел, я увидел твоё смятение, усталость, страх. Кстати, а почему ты встал у иконы Ангела, а не Спасителя или Пресвятой Богородицы?
— Почувствовал, что Ангел самый близкий мне и родной.
— Вот оно что — чувствуешь свое недостоинство! Это хорошо, это правильно. Не бойся, твой Ангел защитит тебя и твоих близких. Он обладает невероятной силой. Надо только к нему обращаться. Даже если мысленно, молча попросишь его, он обязательно услышит и защитит.
— Моя возлюбленная пропала, — выпалил я. — Как вернуть мою девочку, мою маленькую большую любовь? У меня такие картинки перед глазами — там она попадает в аварию, там кровь и огонь. Что делать? Как защитить?
— Точно пока не знаю, но вот, что в голове у меня звучит: «Дивеево»! Запомни, там ты излечишь свою невесту.
Мы со священником простояли, беседуя, не меньше часа. Вышел из церкви усталым, но словно обновленным, будто крылья выросли за спиной. Впервые за долгие месяцы я улыбался. Вспомнил, с каким трудом шел сюда и понял: невидимые враги отвращали меня от единственно верного жизненного пути. Я благодарил Бога, моего Ангела за то, что не свернул, за то, что дошел. Попробовал испустить пространство немой вопль: «Любовь моя, ты видишь, я дошел! Теперь мы обязательно встретимся. Батюшка сказал, что ты жива, а я ему верю. Скоро свидимся!»

Потом самые скорбные предчувствия, напророченные мне страшными снами, явили себя в ужасной реальности.
…Меня долго не допускали к отцу. Что там у них случилось, я узнал из коротенького официального сообщения в газете: «На полигоне воинской части, расположенной в Сибири, произошла авария. Жертв и разрушений нет. На месте работает правительственная комиссия».
Как же нет жертв, ворчал я, вспоминая те крупицы информации, которые достигли моих ушей из разговоров родителей. Там было что-то про смертельные дозы облучения радиацией, невероятную мощность взрывных устройств и неизлечимые заболевания сотрудников. К тому же, на страницах «желтой прессы» появились слухи о сотнях жертв на полигоне и чудовищных разрушениях. Верить сплетням или нет, не знал, но склонялся к тому, что правда где-то посередине: произошла авария, связанная с испытанием взрывного устройства огромной мощности, как минимум такой, которая уничтожила японскую Хиросиму, а значит и жертвы, и тем более разрушения неминуемы. Вот откуда в моих снах взрывы, огонь, кровь, разорванные тела…
В палате военного госпиталя отец лежал один. «Больной очень слаб, время свидания ограничено десятью минутами, поторопитесь», — предупредил суровый человек в белом халате.
— Сынок, послушай меня, — выпалил отец вместо приветствия. — Я видел ангела!
— Настоящего? — уточнил я, обескураженный. — Это был не сон?
— У тебя есть фотография твоей девочки? Как её, Люба, кажется?
— Да, Любовь, — подтвердил я, доставая фотографию из бумажника. — Это мы на теплоходе, когда нас в летнем лагере катали по реке.
— Это она, сынок! — воскликнул отец, указывая пальцем на девочку.
— Кто она?
— Ангел! — отец взглянул на меня с горькой улыбкой, подозревая моё недоверие. — Ты держись этой девочки, она меня спасла и тебя спасёт.
— Разве кто-то после аварии остался в живых? По-моему, взрыв на полигоне был такой силы, что ни у кого шансов выжить не было.
— Верно, родители Любы погибли, но она спаслась. Иначе, кто же ко мне приходил! — Отец схватил меня за руку. — Она такая красивая, в белых одеждах. Знаешь, что она мне сказала? Я скоро преставлюсь, но мы с её родителями будем жить дальше, в раю. Это нам Бог судил за честное служение стране и добровольное пожертвование жизнью. Мы знали, что долго не протянем, но никто не ушел, никто не предал общего дела. Всё, сынок, прощай. Сюда идут.
Стремительно вошел врач, строго отругал нас с отцом, а меня прогнал.
— Сколько ему осталось? — спросил я напрямую, когда он меня, схватив за плечо, выводил из отделения.
— Нисколько, — отрезал врач. — Он вообще чудом выжил. Наверное, чтобы попрощаться. — Кивнул медсестре. — А теперь идите, проверьтесь на радиацию. Наверное, половину смертельной дозы получили.
Как ни странно, облучения у меня не обнаружили.
— Это чудо какое-то! — сказала сестра, убирая дозиметр. — Впрочем, здесь это в порядке вещей. Видите, вам даже попрощаться удалось.
Плёлся из госпиталя, не разбирая дороги, а в душе вместо скорби по умирающему отцу явно ощущал радость — моя Любовь жива! Она меня спасёт! Слава Богу!

Детский дом
— Помнишь, с тобой работал один парень? — спросил Слава.
— Конечно, — кивнул я, — мы с ним начинали, он был моим партнером. Первым партнером. Его звали Зинка — Зиновий, если полностью.
— Напомни, что с ним случилось.
— Зинке очень повезло, сорвал огромный куш. Представляешь, за три дня заработал две сотни тысяч налом.
— Почему же ты не участвовал в той сделке? Ведь у партнеров, особенно в начале бизнеса, все поровну.
— Что-то меня остановило, — задумчиво погружаясь в толщу памяти, сказал я. — Верней, не что-то, а кто-то. Помнишь, за новогодним столом я рассказал о девочке Любе, которая в письме просила меня разобраться, Кто это? Кто ведёт нас по жизни, кто защищает, вразумляет.
— …И останавливает, когда мы на опасном пути, — продолжил Слава. — Предостерегает… А что с Зиновием случилось?
— Заработал он большие деньги и решил навестить школьных друзей. Помнишь, тот израильский самолет, сбитый украинской ракетой? Он летел в том самолете. А почему спросил?
— Дело в том, что меня совесть не обличает, — произнес он загадочную фразу.
— Ты что-то задумал? — Посмотрел я на понурого друга. — Хочешь посоветоваться? Или уже решил и ставишь меня в известность?
— У тебя есть полтора часа? — Он поднял на меня глаза. В стальной глубине радужной оболочки рассмотрел решимость. Однажды Слава сказал, что глаза у него, не банального булыжного, а стального цвета. Правда, стальную решительность он проявлял не часто, и глаза его при этом делались такими вот, стальными, редко. Но уж если наливались оружейной сталью, то это серьёзно. И я согласился.
— Едем! — только и сказал я.
Когда автомобиль покинул город, помчались по скоростной трассе на максимальной скорости. Езда за рулем не мешала Славе говорить.
— Сейчас заедем в одно место, — отчеканил он. — Мой «агент под прикрытием» вчера доложил: там натуральный клондайк! — Слава напустил на себя загадочный вид, ему иногда нравилось изображать из себя шпиона — развлекался так. — Короче, знаешь, на чем сейчас целые состояния делают?
— Продолжай.
— У народа появились деньги, народ кинулся покупать автомобили, а гаражей не хватает, да и цены у них не меньше самого авто. Поэтому придумали такой приём: изготавливать легкие гаражи, типа «ракушки». На такой легкий вариант даже разрешения не надо. Пока, во всяком случае.
— Там, куда мы едем, твой агент нашел залежи дешевой оцинковки?
— Верно! — кивнул Славка, лихо обгоняя на стареньком Форде ярко-красный Порш. — Цена ниже рыночной втрое! А почему? Воинская часть распродает остатки — вот и отгадка. А еще там люди военные болтаются без дела и без денег. Можно договориться насчет бригады, которая будет те же «ракушки» сваривать, доставлять и монтировать.
— Это на самом деле клондайк! — глянул я подозрительно на партнера. — Какую долю запросишь ты?
— Никакую, — огрызнулся Славка, подрезая шестисотый Мерседес, у которого за боковым стеклом раскачивался автомат Калашникова — такой вот предупредительный знак, который моего крутого водителя нимало не смутил.
— Чувствую, готовишь ты мне еще тот сюрприз! — проскрипел я с тяжелым сердцем.
— Потерпи еще немного, и всё поймешь, — бросил он через плечо, улыбнувшись. — Главное впереди.
На базе воинской части шустрый прапорщик прокатил нас по складу. Всюду поблескивала серебром оцинкованная сталь, в рулонах и штабелях. Перед каптёркой выстроились по стойке смирно солдаты, уверяя своим бравым видом, что поставленную задачу выполнят в срок и на высоком боевом уровне. Видно, совсем оголодали служивые. Славка достал из багажника пакеты с едой и приличной водкой, протянул прапорщику. Подозрительно быстро за моей подписью заготовленный договор был заключен и подписан, а мы тронулись дальше, на той же максимальной скорости. Не смотря на успехи в бизнесе, настроение у меня не спешило подниматься.
Наконец, наш видавший виды Форд въехал во двор государственного учреждения, с визгом развернулся и встал как вкопанный. В окнах появились любопытные мальчишеские мордашки, вторым планом проявились из сумрака несколько смущенные девочки.
— Я это почти всегда скрывал, — приступил к признанию Славка. — Ну, знаешь, считается, если ты детдомовский, значит, или вор, или скандалист, но в любом случае, человек ненадежный. — Он кивнул на фасад с табличкой. — Это мой дом, здесь моя семья!
— Это я уже понял. — Положил ладонь на кулак друга. — А ненадежным, тем более вором, ты знаешь, я тебя никогда не считал.
— Знаю! — кивнул тот, убрав кулак в карман. Тааак, значит, сейчас он выдаст мне самое главное, что мне вряд ли понравится. Слава резко повернулся и четко произнес: — Шеф, ты не обижайся, но денег, которые я у тебя получаю, мне мало! Нет, мне одному еще туда-сюда… Но этому детскому дому совсем обрезали финансирование. Крыша течет, трубы ржавые, стены рассыпаются. Я уж не говорю о такой роскоши, как компьютеры, кинозал или тренажеры. Ты понимаешь, я для этих сирот жизнью готов пожертвовать.
— А тот, кому ты собираешься эту свою жизнь отдать — зовут случайно не Фома?
— Да, он предложил мне должность…
— …Заместителя якудзы? Японская мафия ему не по карману, так он решил с твоей помощью сэкономить?
— Ну и пусть, зато загребу свои десять процентов — этого мне на всю жизнь хватит. Ты же слышал цифру прибыли?
— Да, впечатляющая цифирка! — согласился я. — Ладно, я не против. Если на благое дело. Только знаешь что? Давай-ка вместе попросим у Ангела-хранителя защиту, тебе и мне.
— Ты тоже видел ту икону в церкви? Не правда ли, впечатляет! Он как живой. Такой силой от него веет! — Слава, приоткрыл дверцу форда. — Не хочешь пройтись по моему дому?
— Хочу, — кивнул я. На миг передо мной мелькнуло лицо моей маленькой большой Любви. И я почувствовал её близость. Она словно здесь, среди сирот, среди этих «ненадежных» детей.
В вестибюле нас со Славой встретила директриса с классическим именем Мариванна. Она принадлежала к такому типу администраторов, которые действуют не горлом и наказаниями, а любовью и молитвой. Последнее я понял, разглядев иконы в кабинете и зажженную лампадку, огонёк которой мягко освещал образ Ангела-хранителя с золотым мечом в руке. «Здравствуй, Ангел! Помоги мне и моему другу Славке, пожалуйста!» — произнес я мысленно.
Славу отыскал на втором этаже. Как я и ожидал, выпускника этого богоугодного заведения окружала толпа визжащих, прыгающих, смеющихся детей, он сам, весь красный от смущения и восторга едва успевал обнимать, целовать, пожимать руки, тянущиеся к большому взрослому дяде. Мы с директрисой степенно прогуливались по этажу, заглядывая в спальни, спортзал, классные комнаты.
В зале торжественных заседаний на стареньком фортепьяно играла серенаду Шуберта девочка в черном платье с белым воротником. Я попросил Мариванну позволить мне послушать дивную музыку, она молча кивнула, на цыпочках вышла, вернувшись к Славке в окружении детской толпы. Я же наслаждался с детства знакомыми волшебными звуками, которые любила извлекать из пожелтевшей клавиатуры наша учительница по музыке и пению, такая же старенькая и неказистая, как её облупленный музыкальный инструмент.
Странно, никогда не слышал, чтобы серенаду исполняла моя Любовь, только слова песни навсегда сплелись с прекрасным обликом моей любимой девочки.

Песнь моя летит с мольбою
Тихо в час ночной.
В рощу легкою стопою
Ты приди, друг мой.
При луне шумят уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья,
Звуки их полны печали,
Молят за меня.

Вот и сейчас мелодия серенады Шуберта наполнилась словами, голосом моей возлюбленной, они летели под облупленным потолком зала, неслись за окно над землей, наверное, достигая «сердечка с кулачок» Любы, с такой чистой любовью обнимавшей вселенную и меня, и нас, крошечные создания в бесконечном океанском просторе. Когда музыка стихла, наступила тишина, я продолжал сидеть, подняв лицо к потолку не в силах прервать плавный поток звуков, продолжавших полет над вселенной.
— Понравилось? — прозвучал тихий удивленный голосок.
— Да, еще как! — сказал я, пытаясь вернуться на землю.
Наконец разглядел девочку, её лицо с большими широко раскрытыми глазами. Она сошла со сцены, подошла ко мне и в упор взглянула на меня. Хотел было встать, чтобы исполнить благодарный поклон маленькой исполнительнице — но, увидев девочку вблизи, сел обратно, как тогда в парке, когда услышал Признание, перевернувшее мою жизнь. Я зажмурился, покрутил головой, разгоняя призрачный туман, но открыв глаза, видел всё то же лицо с теми же глазами, так похожими на тот светлый образ, который носил в себе. Девочка, игравшая серенаду Шуберта, как две капли росы, была похожа на мою маленькую Любовь.
— Ты кто? — прошептал я ошеломленно. Что же это! Я же могу испугать девочку, и попытался объяснить: — Видишь ли, Серафим Саровский так говорил: «Дай девочке крылья — станет ангел, отними у ангела крылья — будет девочка». Самое интересное, я не знаю, откуда мне известны эти слова.
— Может, в церкви слышали? — предположила девочка.
— Может… — рассеянно кивнул я. — Захожу же я иногда в церковь… Так что ты выбираешь: ты девочка или ангел?
— Я подумаю, — пообещала она.
— Прости, а как тебя зовут?
— Любаша, — ответила она.
— Ну да, как же я не догадался... Конечно, Любаша.
— А вы кто? — Она заглянула мне в лицо. — Пришли ребенка выбирать? Здесь такие часто ходят. Только я всегда сбегаю.
— Почему? Разве ты не хочешь обрести маму с папой?
— Таких, которые ходят сюда, — не хочу. Они какие-то ненастоящие.
— А может ты капризничаешь? Другие дети, поди, соглашаются.
— Соглашаются, а потом их возвращают. Они плачут, злятся. А есть такие, кто сбегает из новой семьи. Это еще хуже, чем в детдоме жить постоянно. Мариванна для нас самая лучшая мама. Она нас любит.
— Это даже я заметил. А что с тобой произошло? Как ты здесь оказалась?
— Авария… — Девочка, видимо вспомнила нечто ужасное и замолчала, пытаясь побороть слезы. — Простите…
— Можно тебя обнять?
— Не надо, я уже справилась. Спасибо.
— Скажи, Любаша, как ты думаешь, а ты смогла бы мне довериться? Я произвожу впечатление надежного человека?
— У вас нет жены, — сказала девочка, глянув на мою правую руку. — А у меня не будет мамы.
— Это правда, — согласился я. — А мне тебя навещать можно? Можно дружить с тобой? Видишь ли, ты очень похожа на девочку, которую люблю с детства. Я по ней скучаю.
— Но я же не ваша любимая девочка! — резонно заметила Любаша.
— Не моя, — согласился я. — Но так похожа! И так красиво играешь… Это моя любимая серенада. Даже слова немного помню.
— Ладно, приходите, — улыбнулась она. А у меня опять в голове прозвучало слово «зависимость».
— Слушай, Любаша, как ты думаешь, — решил посоветоваться я. — Мариванна позволит нам с тобой сходить в зоопарк, в детский театр, поесть мороженого. Мы и твоих друзей можем угостить.
— Позволить, наверное, может, но не сразу. Сначала устроит вам экзамен.
— А если под поручительство Славы? Он у вас, как я погляжу, авторитет.
— Посмотрим. — Потом улыбнулась и добавила: — Спасибо. С вами интересно.
— Мне с тобой тоже здорово! — признался я.
Глянул на лицо Любаши, а увидел одобрительно улыбающуюся мне маленькую большую Любовь. Значит, не зря сюда приехал, не зря познакомился с девочкой-сироткой.

Неслучайный поворот
Сам не знаю, что или, скорей всего, Кто, повернул руль моего автомобиля направо. Там даже указателя не было, только примыкание к асфальтовой дороге грунтовой в две колеи. Но свернул… Минут двадцать надо мной лохматой аркадой смыкались верхушки высоченных елей, наконец, выехал на широкую поляну, открытую солнцу, небу, ветру. За кукурузным полем, огородами, изумрудной линзой пруда — белела приземистая церковь, слева и справа в тени утопали одноэтажные постройки. На пороге, будто меня ожидая, стояла, опираясь на посох, старуха в черном одеянии, заношенном до лат, до белесой потертости. Меня нечто мягкое вытолкнуло из машины, и я как зачарованный пошел, шаг за шагом к старушке, а она украдкой смотрела на меня из-под платка, сквозь очки с толстыми стеклами, я точно знал, что ожидает она меня.
— Простите, как мне к вам обращаться? — спросил я.
— Мать Анна, — произнесла она, — в честь Анны Пророчицы. Той самой, что вместе с Симеоном приняла на руки Богомладенца Иисуса. Вот и я принимаю деток Господних, одного за другим. И тебя приму.
Потом была молитва, благословение, чай с булочкой, и наконец — беседа, из тех, что изменяют жизнь. Монахиня знала обо мне всё, что необходимо для разрешения самых серьезных вопросов. То, что она сказала мне в тот день, я запомнил на всю жизнь.
— Родительница моя стала моей первой наставницей. — Начала она свой неспешный рассказ. — Представь себе, в самые лихие времена сатанинского безбожия, она открыто ходила в церковь, участвовала в крестных ходах, паломничала по святым местам. Иной раз приезжала за тридевять земель, только чтобы поклониться руинам разрушенного храма, помолиться со слезой и… послушать. Ей было дано слышать ангельское пение, даже в местах поруганных святынь. Она даже удивлялась, что я этого не слышу. Смотрела на меня с жалостью и говорила: вон там алтарь. Я смотрела — а там дыра в земле, засыпанная мусором. Нет, говорила мама, там алтарь и ангел Престола при нем в окружении ангелов, и они поют, так тихо, мелодично, как никто из земных певцов не умеет.
— А это, простите, не могли быть галлюцинации? — ляпнул я.
— Что ты! Когда приходит такое — никаких сомнений, что это истинное, это от Бога, — улыбнулась она снисходительно. — А еще матушка моя коммунистов, которые церкви разрушали и детей от Бога отвращали, называла иродами. Вот так — не стесняясь, бесстрашно, громко! И никогда ни разу ее даже в милицию не забрали. А те, которых она обличала, сами от нее убегали. Эх и боялись они маму!
— Это что же, священников, монахов, верующих мирян — сотнями тысяч расстреливали, в лагеря сажали…
— Да, именно! А маме — ничего! Как думаешь, какой секрет у нее был?
— Не знаю… Может, она была, как это… заговорённой?
— Да не «заговорённой», а верующей. Нам всё по вере даётся.
— Это что же, у репрессированных веры не было?
— Об этом узнаем только на Страшном суде. У каждого своя мера, свой крест. А сейчас, давай научимся у моей первой наставницы, у мамы. Здесь, у нас в монастыре, два десятка монахинь и старчик девяностолетний. И все мы живем под покровом Божиим, все у нас тихо, мирно, благообразно. Вот и тебе, если Господь сюда привел, следует держаться правил. Они не сложные. Всего-то, выходя из дома, молись Святителю Николаю да Ангелу-хранителю. И никогда с тобой вне дома ничего плохого не случится.
— Совсем ничего?..
— Да, именно, — кивнула старица. — А еще причащайся раз в месяц, почаще исповедуйся, выполняй молитвенное правило — и так всю жизнь, каждый день, до самого преставления. Если появится желание, почитай писания Святых отцов, посети святые места. Дальше — как Бог даст. Вот увидишь, Бог даст тебе столько, что мало не покажется. Купаться будешь в океане благодати.
— А что вы скажете насчет моей большой Любови и маленькой Любаше, сиротке?
— Выполняй, что сказано, и увидишь, как всё само исправится. И всё у вас будет так, как надо.
— Моя Любовь жива?
— Конечно. У Бога все живы.
— Маленькая Любаша станет моей, нашей дочкой?
— Если захочешь, если поверишь, то станет. Всё в твоих руках. А Бог — тебе в помощь.
Я встал, взмахнул руками, обратно сел, опять встал. Монахиня с доброй материнской улыбкой наблюдала за моей пантомимой. Наконец, идея моя созрела, даже не просто идея — открытие, и я сказал:
— Только теперь до меня дошло! Мне доводилось бывать в детских домах, я даже построил один такой, образцовый. Сам воспитывался в детском садике и школе. Но! — Я даже поднял палец в пафосном запале. — Но нигде мне не было так по-семейному, по-доброму уютно, так хорошо, как в детдоме Мариванны. Я только сейчас понял, что они живут одной православной семьей и наверняка по вашим правилам. Вы… как это правильно сказать… окормляете этот детдом?
— Конечно. А Машенька — моя любимая ученица.