История моих ошибок. Часть 2. Глава 20

Глава 20. Вторая французская революция

И вот мы уже на четвертом курсе — через какие-то восемнадцать месяцев - дипломированные специалисты. Это в нормальном вузе, но не в нашем убогом. Место ощипанного попугая заняла свежеиспеченная выпускница: молодая, тощая, абсолютно бесцветная девица, у которой все было одинакового серого оттенка: и волосы, и глаза, и кожа, и одежда. Вроде, и уродиной она не была, но как-то отталкивала своей убогостью и заостренностью форм: вытянутое худое лицо с клинообразным подбородком, выпирающая ключица, костлявые руки и ноги, как, наверное, и тело, задрапированное в какой-то бесформенный унылый мешок, видимо, принимаемый ею за платье. Прямо вылитая сиротинушка из приюта или работного дома, описанная Чарльзом Диккенсом, бессмертным гением сатирического портрета.Она вполне могла бы вызывать жалость окружающих, если бы не обладала чудовищно злобным характером. Это была настоящая фурия: мелкая, невзрачная, казалось, лишенная каких бы то ни было красок и эмоций, но не тут-то было: она извивалась и шипела, как змея, выискивая незащищенное место, чтобы одним броском нанести укус своим ядовитым зубом и отскочить в кусты, подкарауливая очередную, ни о чем не подозревающую жертву. Поговаривали, что она была любимой студенткой зав.кафедрой французского языка, но я в это не верю, думаю, что в мятежную группу, которая посмела подняться против несправедливого преподавателя, в качестве наказания должны были послать что-нибудь отстойное, крайне конфликтное и наглое.
Она, действительно, повела себя с самого начала вызывающе и грубо, может, считала это единственно верным способом поставить себя гораздо выше нас, ведь еще вчера она была такой же студенткой, как и мы, раздевалась с нами в студенческом гардеробе, сидела за одним столиком в буфете, орудовала метлой на субботнике — и вдруг вознеслась на недосягаемую (по ее мнению) высоту, с которой взирала на нас, грешных, с большим презрением, чем сам Зевс-Громовержец, восседающий на олимпийском троне, на букашек-илотов, мельтешащих где-то далеко внизу, погрязших в своих убогих заботах и воспринимающих только щелканье бича своего могущественного хозяина. Учить она и не хотела, и не могла, французский знала неважно, наверное, ненамного лучше нас. Как выяснилось впоследствии, она оказалась деревенской девчонкой, дочкой третьего секретаря райкома КПСС отдаленного района, в университет ее направили по комсомольской путевке, иначе она бы никогда не поступила, но после окончания учебы она должна была вернуться домой, чтобы нести свет знаний детям в деревенской школе. Однако, вкусив прелестей городской жизни, но не сумев заарканить себе местного парня, ей пришлось бы со слезами расстаться с полюбившейся цивилизацией, если бы не папа, пусть махонький, но партийный функционер. И дельце было обстряпано, конечно, незаконно, ведь у нее не было необходимой в то время городской прописки. Была бы она поумнее, так сидела бы тихо, не привлекая внимания, но так как безнаказанность развращает, то она возомнила, что ей позволено все.
Пару месяцев мы хихикали с девчонками-француженками над ее бесконечными ошибками и придирками, потом я выступала на студенческой научной конференции с докладом, а в зале не работало отопление и я сильно простудилась, несмотря на теплый прием собратьев и горячие похвалы преподавателей. Врач продержал меня на больничном две недели, так что в университете я появилась в конце ноября, пропустив аж три бесценных французских семинара. Едва войдя в аудиторию и увидев меня, эта вобла решила, видимо напрячь из последних сил свои рыбьи мозги, и изрекла: «Надо же: ... (моя девичья фамилия) решила осчастливить нас своим посещением! Можете гулять и дальше, я не нуждаюсь в Вашем присутствии на моих уроках!» Я перед хамством сначала теряюсь, поэтому полезла в сумку за справкой, попутно объясняя, что я болела. Она перебила меня оскорбительными словами. Тут я начала потихоньку звереть: «Кто дал Вам право разговаривать со мной таким тоном? Я такой же человек, как и Вы, и Вы должны меня уважать так же, как и я Вас.» Она расхохоталась мне в лицо: « Это Вы-то человек — не смешите меня: Вас здесь никто за человека не считает!» А меня буквально за пять минут до этого встретил наш бывший преподаватель философии и рассказал, как мой доклад хвалили на заседании их кафедры, поздравил меня с успехом. Поэтому я возразила: «Нет, считают!» Она (тоном выше): «Нет, не считают!» Я, еще тоном выше: «Нет, считают!» И так еще пару раз, пока она не завизжала: «Вон отсюда! Зачета Вам не видать и экзамен летом Вы не сдадите!» Я отправилась в деканат, меня всю трясло, вид был такой пугающий, что секретарша сразу налила мне воды. Декан был в командировке, а у его зама — лекция, так что выслушала меня секретарша, она же все пересказала появившемуся на перемене шефу. Он мне велел идти в читальный зал, там в тишине успокоиться и описать этот инцидент, чтобы потом с ним разобраться. Я так и сделала.
На следующий день к нам в аудиторию заглянула секретарша и позвала меня в деканат. В кабинете находился за своим столом зам. декана, а в кресле напротив в весьма фривольной позе развалилась какая-то пожилая дама с отекшим лицом и лиловыми губами - помада, видимо, была подобрана в тон к полупрозрачной блузке, сквозь которую кокетливо просвечивала белая мужская майка. Черная юбка накрепко обхватила обширные ляжки престарелой кокетки, игриво помахивающей наполовину снятой стоптанной туфлей, едва держащейся на старческих пальцах. Верхом элегантности этого умопомрачительного наряда являлись темно-коричневые рейтузы с потертыми, размахрившимися штрипками, покачивающимися в такт с туфелькой. Раньше мне не приходилось видеть эту даму, я даже, было, подумала, что это мамаша нашей серой француженки.
Зам.декана, будучи человеком интеллигентным и вполне дружелюбным по отношению к студентам, указал мне на стул и вежливо предложил: «Пожалуйста, присаживайтесь, Наташа!» Хозяйский окрик вульгарной дамы заставил его вздрогнуть, сжаться и побледнеть: он, видимо, как и я, не переносил хамства. Она заорала: «Ничего — постоит! Не барыня!», после чего я, естественно, сразу же села, уже догадавшись, что удостоилась аудиенции у самой зав.кафедрой французского языка, и никак не отреагировала на ее приказ немедленно встать. Ей больше бы подошла военная служба в кавалерийском корпусе, причем, в качестве главной полковой лошади — так зычно она могла бы ржать на всю округу. Чего только я не наслушалась: она комментировала каждое предложение из моей записки, составленной накануне по совету зам.декана, и во всем соглашалась со своей питомицей: конечно, я не человек, потому что у меня нет высшего образования, значит, и уважать меня не за что. Я обратилась к зам.декана: «Борис Михайлович, Вы это слышите? Получается, что у нас в стране уважения достойны только люди с высшим образованием! А как же все остальные: те, кто работает в промышленности, а колхозники, да у нас процентов 80 не имеют вузовских дипломов!» На зам. декана было жалко смотреть: ведь он прекрасно понимал, что правда на моей стороне и знал, что я не отступлю и буду бороться с несправедливостью до конца. А тетку понесло - видно, и характер у нее был нелегкий, воспитывалась не в Институте благородных девиц, да и умом Господь обидел, так что от крика она временами просто заходилась. У меня внутри тоже все кипело, но я решила ее поддразнить: тоже закинула ногу на ногу и стала покачивать ступней, при этом смотрела в окно и улыбалась своим мыслям, демонстрируя распалявшейся все больше и больше мегере свое вызывающее спокойствие. Я старалась вообще не слушать ее визгливый голос, а вспоминать о приятном: о Сереже, о новой отдельной трехкомнатной квартире, в которую мы только что переехали. Зам.декана пытался успокоить разбушевавшуюся хулиганку, но она так орала, что в кабинет заглянула секретарша и сказала, что крик слышен на весь факультет. И тут престарелая кобыла испустила свое прощальное ржание: «Зачет Вы не получите и экзамен не сдадите — это я Вам обещаю!», а на мой короткий ответ: «Посмотрим!», она выскочила из кабинета, так громко хлопнув дверью, что чуть не обрушила хлипкую перегородку между приемной и кабинетом.
Зам.декана был в шоке. Он все время потирал то лысину, то руки, что-то нервно передвигая у себя на столе и пытаясь, нет, не оправдать поведение этой бешеной бабы, а хотя бы как-то смягчить жуткое впечатление от устроенного ей скандала. Он начал меня успокаивать, обещая, что, я, конечно же, все сдам без проблем, будучи хорошей студенткой, активно участвующей в жизни вуза. Ему скандал был не нужен, наш факультет и так имел нехорошую славу в университете. Но я сказала, что так просто эти оскорбления не оставлю и обращусь в райком комсомола. Нам двоим в вузе не бывать: или нашу серую мышь уберут от нас, а зав.кафедрой принесет мне свои извинения, или я забираю свои документы, но тогда будет скандал.
Удивительно, но дома меня поддержали: наслушавшись жалоб подруги сестры и моих одногруппниц, родители уже верили тому, что на факультете царит беспредельное хамство, и считали, что с ним надо бороться. Отец посоветовал сначала обратиться в райком комсомола, чтобы серую мышь там призвали к порядку, но чтобы не пострадал сам университет. Как раз перед началом учебного года у нас появился новый декан — замечательный, скромный, интеллигентный человек, известный лингвист, автор множества научных работ, и все надеялись, что под его руководством факультет преобразится и перестанет быть позорищем университета. Его уже взрослые дети когда-то учились у моего отца, и, конечно, меньше всего нам хотелось доставить какие бы то ни было неприятности такому милому и порядочному человеку. Во время конфликта он находился в командировке, кажется защищал докторскую диссертацию в Москве, и мы решили подождать его возвращения.
Подходил к концу осенний семестр, мы не появлялись в университете больше месяца — были на пед.практике в школах. Я попала в свое родное гнездо, в его теплую атмосферу, отогрелась, успокоилась. Меня прикрепили к учительнице, которая когда-то вела в нашей группе разговорную практику. Она была довольно разбитной бабенкой, энергичной и напористой — как в работе, так и в умении свалить ее на чужие плечи, а мои оказались уж очень подходящими. Поэтому вместо одного зачетного урока за семестр я давала каждый день по шесть во всех ее классах (иногда она сидела на последней парте и занималась своими делами, а, бывало, просто куда-то уходила). Она даже родительское собрание по итогам второй четверти ухитрилась повесить на меня, то есть я окунулась в учительство, и даже классное руководство, с головой. Надо отдать ей должное: она меня многому научила как в методике преподавания, так и в психологии общения с детьми и их родителями. Например, я запомнила на всю жизнь ее совет: хвалить ученика надо публично, чтобы родители могли им гордиться, а весь негатив выдавать только наедине, чтобы предкам не пришлось испытать чувство стыда за свое чадо. Показательный урок у меня прошел великолепно, потому что дети уже успели ко мне привыкнуть и даже полюбить, вот и демонстрировали прямо-таки чудеса сообразительности и небывалый энтузиазм, так что наша вечно недовольная методистка (она же наша англичанка на первых двух курсах), скривив физиономию так, будто ее насильно накормили лимоном, вынуждена была поставить мне за практику «отлично».
Пришла пора собираться назад, в университет, но вдохнув после длительного перерыва свежего воздуха и напившись чистой родниковой воды, невозможно было даже представить свое возвращение в затхлый и гнилой мир, населенный чудовищными, мерзкими уродами — нечто похожее, наверное, обитает в аду, потому попавшие туда и испытывают такие муки. По дороге из школы я решила зайти на факультет и узнать новости. Оказалось, что зам.декана ушел в отпуск, не решив вопроса, зато вернулся из командировки новый декан, который, по словам секретарши, вообще ничего не знал об имевшем место инциденте — заместитель, видимо, понадеялся, что все само собой рассосется. Сережа, который, как всегда, сдав сессию досрочно, уже прилетел, чтобы встретить Новый год у нас дома, поэтому, вернувшись, я ему рассказала, что хамку не наказали, а это значило, что мне предстояла очередная схватка на зачете по французскому. Муж мой был человеком решительным и очень меня любил, поэтому скомандовал: «Ну, все: хватит! Пиши заявление, что переводишься на заочное отделение или вообще бросаешь вуз. Иди завтра же к декану, получай подпись и забирай документы. Ничего ему не объясняй, чтобы не расстраиваться, скажи, что уезжаешь к мужу в Москву. Никто ничего менять в твоем поганом болоте не собирается, а я не хочу, чтобы тебе трепали нервы.»
Так я и сделала. Новый декан, милейший, интеллигентнейший, умнейший человек, конечно, сразу же заподозрил какой-то подвох и попытался меня расспросить о действительной причине, но я сделала так, как мне велел муж, то есть молчала, как партизан. Конечно, сразу я визу на своем заявлении не получила: декан куда-то спешил и попросил зайти на следующий день. Домой я вернулась счастливая от сознания, что наконец-то все закончится — так, наверное, себя ощущает узник, просидевший в гнилом, омерзительном застенке несколько лет, накануне выхода на свободу. Отец выслушал мой отчет Сереже, сказал, что мы делаем глупость: за правду надо уметь бороться, и ушел по делам.
В городе шли ежегодные партийные конференции. Отец много лет избирался парторгом в своей школе и, естественно, тоже принимал в них участие. Наверное, на мое счастье, университет находился в том же районе, что и отцовская школа. И вот после окончания конференции к папе подошел наш декан, поздоровался за руку и они стали расспрашивать друг друга о новостях, о детях. Декан сказал, что у него родился внук, а отец сообщил о том, что я уже год, как замужем, что муж учится в Москве, и я вознамерилась уехать к нему, бросив университет на четвертом курсе. Декан сразу догадался, что речь идет обо мне и стал выяснять детали. В разговор неожиданно вмешалась стоявшая рядом дама: «Что — дочь бросает Университет Марксизма-ленинизма ( существовал в то время такой)?» Это была Валентина Петровна, освобожденный секретарь партийной организации нашего университета, которую отец, конечно, прекрасно знал, но знаком не был. Однако, нисколько не смутившись, он ответил: «Да нет: ваш. Сил уже больше нет терпеть унижения и издевательства кафедры английского языка!» Удивительно, но она не бросилась на защиту своей конторы, а наоборот, стала расспрашивать отца и призналась, что до нее доходили слухи о царящем на факультете беспределе, но нужны были конкретные факты, чтобы устроить проверку. Валентина Петровна попросила, чтобы на следующий день я обязательно пришла к ней в кабинет, чтобы рассказать все подробно. Папа напомнил было: «Так ведь завтра воскресенье!», на что получил ответ: «Ну, и что: дело срочное, я специально приеду!» На том и порешили.
Вернувшись домой, отец сообщил нам эту новость, которая меня очень обрадовала, а Сережу почему-то рассердила. Надо сказать, что он на дух не выносил партийных и комсомольских функционеров и шокировал мою маму заявлениями типа: «Всех бы членов Политбюро выстроить у Кремлевской стены и положить из огнеметов!» Он решительно заявил, что никуда меня не отпустит, потому что это ничего не изменит, а только заставит меня еще раз пережить оскорбления и обиду. Родители считали, что надо идти, они сами были достаточно наивными продуктами советского воспитания и сумели внедрить понятия о справедливости и порядочности и в мою бедную голову. При всех, мягко говоря, странностях моих предков, они всю жизнь оставались кристально чистыми по отношению к обществу в целом, и к своим ученикам в частности. Работали они на совесть, вкладывая в свой труд не только знания и энтузиазм, но и всю душу, поэтому семье и детям попросту ничего не оставалась. И мать, и отец никогда не взяли ни копейки за дополнительные занятия с отстающими учениками, отец по горсточке раздавал детям оставшуюся несъеденной в лагере дефицитную гречку, а на просьбу матери взять крупу домой для своих детей, а школьникам раздать ее денежный эквивалент, отвечал так: «Никогда! Потому что все сразу же забудут о полученных грошах, но будут долго помнить о трех килограммах гречки, которые я принес домой.» Наверное, он был прав. Они оба верили, что коммунизм наступит, только надо для этого много и самоотверженно работать и не мириться с непорядочностью, а бороться с ней изо всех сил. Как мне неоднократно доказывала моя жизнь, они в своих убеждениях были далеко не одиноки.
И я пошла! Сережа вызвался меня проводить, а, на самом деле, попытался еще раз отговорить, мы впервые поссорились, и он повернул домой, а я, убитая этой размолвкой, потащилась в университет, надеясь в глубине души, что Валентина Петровна не приедет в воскресный день. На улице был сильный мороз, а входная дверь оказалась закрытой, на мой стук выглянул вахтер и объявил, что никого, кроме него, в здании нет, однако, все-таки впустил меня внутрь, чтобы немного отогреться и подождать. И тут появилась высокая красивая женщина, в заиндевевшей вокруг лица меховой шапке и таким же «поседевшим» от дыхания воротником элегантного пальто. В самом ее облике было столько благородства и доброжелательности одновременно, что я как-то сразу расслабилась: стальные обручи, которые пришлось надеть на свою душу за годы терзаний в университете, чтобы хоть как-то себя защитить, вдруг опали сами собой, и, как только мы уселись в парткоме у закипашвего электрического чайника и прозвучали первые вопросы, я разрыдалась. Думаю, что, если бы не разногласия с Сережей, я бы, конечно, не плакала, а просто рассказала о том, что творится на факультете. Но я была убита тем, что самый близкий мне человек не понимает меня, для меня это было так горько! А Валентина Петровна, будучи очень сердечным и справедливым человеком, решила, что издевательства злобных преподавателей довели меня до ручки.
Она напоила меня чаем с конфетами и печеньем, успокоила, и начала разговор, который продолжался не менее трех часов. За это время я подробно рассказала ей о себе, нашей школе, о том, как два года ходила на занятия по физике и математике в университет, как оказалась на инязе, об обстановке на факультете, об отношении к выпускникам нашей школы, об оскорблениях и занижении отметок, о попытке перевестись в МГУ. Когда она спросила, кто мой муж, мне пришлось признаться, что он сын хорошо знакомого ей большого человека, что вызвало ее удивление: «Неужели он все еще учится? Ведь ему, должно быть, лет сорок!» Увидев мое недоумение, она достала из шкафа личное дело Сережиного отца, и тут удивляться пришлось мне: оказывается, у Сережи был старший брат Юра, которого папаша тоже бросил еще ребенком, и даже Сережина мама не знала, выходя за него замуж, что он уже был однажды женат. И мы принялись, как две подружки, обсуждать такие интересные и неожиданные новости. Валентина Петровна рассказала о себе, о не сложившейся личной жизни, о том, как тяжело ей было воспитывать сына одной. Эта женщина, занимающая высокое положение, для достижения которого необходимо было иметь и железную волю, и принципиальность, и веру в правоту пропагандируемых идей, и умение быстро ориентироваться в ситуации. и принимать оптимальные решения, быть образцом рассудительности и здравого смысла, оказалась еще и необычайно мягкой, доброй, все понимающей и умеющей сострадать женщиной, готовой оставить свои дела и броситься на помощь совершенно незнакомому человеку. Я никогда не забуду наш разговор: благодаря ее мудрости и доброте, я, наконец, обрела душевный покой и надежду на то, что добро и справедливость восторжествуют.
Так и случилось: после тщательной проверки нашу серую француженку с позором изгнали из университета и отправили по месту распределения — в колхоз. Нам назначили отличную женщину лет тридцати, у которой учиться было одно удовольствие, хотя она и не давала нам спуску ни в чем и даже поставила мне итоговую «четверку» по предмету, потому что я забыла, как спрягается какой-то неправильный глагол. Она была очень принципиальной и не могла не учесть этого на экзамене, несмотря на то, что мы очень подружились. Всем нашим грымзам вынесли строгие выговоры — список с фамилиями, как и сам приказ ректора, вывесили на доске объявлений на факультете, правда, после сессии, в зимние каникулы, но студенты, все равно, успели прочитать. Все факты подтвердились, я победила и была безмерно счастлива: можно было спокойно продолжать учиться. Однако, Сережа, не разделял моей уверенности в безоблачном завтра, он считал, что мне обязательно отомстят, но не сразу, а со временем. И оказался прав.