Златые купола над Русью. Книга 2

27. Роковая поездка
Минуло с той поры - как Московии судьбою был подарен наследник престола - три года. За это недолгое, счастливое время Елена Васильевна разрешилась еще одним сыном, названного Юрием. Правда, не на радость появился на свет младший царевич: ни здоровьем, ни умом, ни ликом не взял Юрий от родителей и старшего брата, убогенький младенец оказался. И только благодаря ежедневным молитвам государыни и снадобьям лекаря-немчина остался жив этот второй - нелюбимый сын Василия. Все свое сердце, всю заботу подарил он Ивану. Как только первенец стал делать первые шаги, больше не держась за подол сарафана верной Аграфены, великий князь подарил царевичу жеребенка арабской породы со словами:
- Будут вместе расти, а оттого, что дети малые, быстро обвыкнут друг к другу.
И жеребенок с лаской и преданностью, на которую был способен, принял маленького, не по годам бойкого хозяина. И к трем годам Иван уже мог - хотя не без помощи конюхов, сидеть в седле.
Счастлива была и Елена. Лицо ее озарялось радостной, лучезарной улыбкой, и казалась панна супругу своему еще прекраснее, еще любимей, чем раньше. Государь не раз в сердцах благодарил Бога, что у него есть такая жена, как Елена. Подчас, поздними вечерами, когда закрадывалась возможность посидеть в гордом одиночестве, великий князь окидывал внутренним взором всю прожитую доселе жизнь; казалось ему, сравнивал он два времени - супружество с Соломонией и позже с литовской панной, и сталось ясно ему - видел он все как на ладони - что до встречи с Михаилом Глинским и его прекрасной племянницей брел он во тьме, не видя света дня, жил так, как было велено законом и чужой дланью, и только ныне вышел он на свет, вдохнул чистый воздух, преисполненный благодарностью.
"Сколько лет потерял в впустую, словно незрячий брел по горной тропе. Ежели знал бы ранее, что предопределено судьбою, то не растрачивал бы столько сил на борьбу с самим собою", - думал про себя великий князь и государь, бродя по темным извилистым переходам каменного дворца, как некогда бродил по сумеречным лабиринтам собственного сердца. Ноги сами привели его в божницу, где на него со всех сторон над зажженными свечами взирали лики святых: задумчиво-грустные, кроткие, благоговейно-строгие - и все они являлись словно живые, видели самые потайные думы человека и от этого становилось тоскливо-совестно, разом перед мысленным взором всплывали грехи вольные и невольные, и не возможно было слукавить либо утаить сокровенное.
Устало опустившись на колени перед киотом, Василий сложил молитвенно руки, прошептал:
- Спасибо Тебе, Господи, что услышал просьбу мою. Ни о чем более не желаю, лишь благоговение Твое, - он приподнял глаза, на него сверху глядел темный Лик Спасителя, пламя свечи ровно, без единого треска, отражало блики от дорогого, все в драгоценных каменьях оклада.

Долго раздумывал Василий о паломнической поездки по дальним монастырям и обителям, дабы приложиться к святыням старинных, позабытых мест, испросить благословения на дальнейшую судьбу и житие, да одарить бедные церкви из своей казны как дар за рождение долгожданных сыновей.
С собою в поездку государь взял лишь Елену и трехлетнего Ивана, болезненный Юрий остался на попечение дядей и добродушной мамки Аграфены. Поезд великокняжеский выехал за кремлевские ворота ранним утром в последнюю седмицу сентября. Покидая Москву, Василий чувствовал в груди непонятную тревогу, словно видит город в последний раз, и тугой комок сдавил его горло. Земля в раннее время источала из себя холод осенней ночи, но днем солнце все еще пригревало своим теплом пожухшую траву и красно-желтые словно закат листья на деревьях.
Василий восседал с двумя думными дьяками и собственным лекарем-немцем из Любека Николаем, позади великого князя катился роскошный литовский рыдван Елены Васильевны. Красавица государыня восседала на мягких подушках подле трех боярышень-прислужниц, на коленях держа сына. Иван пристально всматривался в окно большими синими очами в незнакомый доселе, такой огромный мир.
- Ванечка, смотри, вон пташка пролетела, - с нежной улыбкой приговаривала Елена, указывая перстом на деревья, - скоро птички соберутся всеми и улетят в далекие края за море - туда, где всегда светит жаркое солнце и не бывает морозов.
- И больше не прилетят? - в ужасе спрашивал не по летам умный мальчик.
- Почему же? Конечно прилетят домой, только весной апосле зимы. Все любят родной дом: и люди, и животные.
- А когда мы воротимся назад? Я скучаю по мамке и братику.
- Потерпи, мой родной. Помолимся у гробов святых, испросим благословения и уедим домой.
Слыша наставления матери, маленький царевич глубоко вздыхал и вновь обращался к окну, из которого мелькали далекие леса и пологие холмы, обширные поля и луга, голубые ленты рек.
Великокняжеские супруги прибыли в Сергиево-Троицкий монастырь. В обители и Василий, и Елена с Иваном прикладывались ко гробу святого Сергия, выстаивали заутреннюю, обедню и вечерние молитвы. Покидая святую лавру, Василий получил от игумена просфору и водицу из святого муромского источника. Поблагодарив владыку, государь отправился дальше - по иным тихим, безлюдным местам. Посетил он бедные церквушки, встречаемые на пути, перед отъездом одаривая обители златом и серебром, в душе досадуя от того, что московские храмы белокаменные сверкают златом, амбары их полны мукой и зернами, а эти неизвестные святыни, построенные века назад, не ведали еще ни белоснежной кладки, ни ларцов с сокровищами, но именно здесь, в стенах деревянной ветхой церквушки Василий впервой почувствовал не телом и разумом, а вторым своим существом - тем, что останется после его бренного тела, связь с Богом - ту невидимую духовную нить между небом и землей. Стоя на коленях пред старинной иконой Богородицы, государь творил молитвы, словами, подсказанными внутренним чувством, шептал:
- Пресвятая Мария, Царица Небесная, прости все прегрешения мои вольные аль невольные, защити от зла врага рода человеческого... - погруженный в безмолвие собственного раскаяния, он не чувствовал бегущих по его исхудалым щекам слез, разлившихся ручьями по берегам вокруг его воспоминаний о свершенных прегрешениях.
С наступлением непогоды, когда дождливый ветреный октябрь сорвал с деревьев последние листья, государи отправились в обратный путь. Проезжая мимо посеревшего безмолвия, размытого частыми теперь дождями, великий князь с отрешенно-грустным видом глядел в окно, тоска неистово сжимала его сердце, а в голове вертелись одни и те же неутешительные мысли. "Вот еще одна листва облетела, скоро наступит закат... Сколько еще пройдет времени?" - думал он, но тут же усилием воли отгонял сию мысль, стыдясь ее в самом себе, ибо до того всю жизнь был далек от раздумий о сущности бытия. Сидящий напротив него лекарь Николай чуть наклонился вперед, спросил, коверкая русские слова:
- Государь, недюжится тебе ныне?
- Нога в бедре побаливает, - ответил Василий, но тут же спохватился своей слабости и добавил, - а, пустое, само пройдет.
Через пару дней на небе рассеялись тучи и воздух - хоть прохладный осенний, все еще пахнущий прошедшими дождями, засиял ярким солнцем. Потеплело и в груди великого князя. Приказал он по пути завернуть в Волок-Ламский, дабы передохнуть после длительной дороги да и поохотиться в царском имении с борзыми. В Волоке государя и Елену встретил наместник, с улыбкой и нижайшими поклонами спроводил царствующую семью в покои, окриком велев прислужникам готовить ужин.
Следующим днем после заутренней Василий вместе с наместником, верными боярами и егерями отправился на охоту. Большие лохматые борзые с поводырями бежали впереди охотников, лаем запугивая лесную дичь. Вдыхая чистый хвойный запах, государь улыбнулся, чувствуя, как тело его наполняется привычной силой. Отдохнувший, с румяным лицом, он гордо восседал на коне, с первого раза поражал дичь, его руки не ведали промаха, и полный самоуверенности, Василий пришпорил аргамака, пустив его вскачь. Весь день провел в седле, а застарелая боль в левой ноге дала о себе знать. Прибежав на поляну, конь подскользнулся на влажной земле, великий князь удержался, но потянул в бедре. Назад пришлось ворочаться по лесу. Сгущались сумерки, так скоро наступающие в холодную пору. Приморозило. Государев аргамак, до этого спокойный, вел себя необузданно - то кидался в сторону, то рвался вперед. Василию приходилось тратить невероятные усилия, дабы сдерживать норов иноходца.
К усадьбе подъехали, когда совсем стемнело. Государь облегченно вздохнул: вот и славно, теперь можно будет подкрепиться и отдохнуть, и в этот самый миг одна из борзых залаяла куда-то вдаль, почуяв то ли птицу, то ли зверя, высокий аргамак Василия ринулся в сторону, испугавшись внезапного лая, а венценосный всадник на сий раз, не удержавшись в седле, свалился прямо на мокрую холодную землю, потеряв сознание.
Очнулся Василий в просторной комнате. Из окна потоком лился дневной солнечный свет. Блуждающим словно в тумане взором он осмотрелся по сторонам, увидев сидящего в углу Николая-немчина. Лекарь подошел к больному, низко склонил голову. Тяжелое долгое молчание повисло в воздухе. Превозмогая боль в слабом теле, государь вопросил:
- Николай, ты ведаешь о моей милости к тебе. Ныне ответь: ты можешь сделать что-нибудь, применить какое-либо снадобье, дабы облегчить тяжесть мою?
Лекарь ничего не молвил, лишь сильнее потупил взор, лицо его сталось белее мела. И это молчание, и то, как глядел ныне иноземец оказались красноречивее любых слов. Будто бы желая отодвинуть неотвратимое, Василий погрозил перстом, проговорил:
- Молчишь. Да и что ты, человечишка, можешь ведать, коли я чувствую надвигающуюся тучу?
- Государь! - взмолился Николай, в страхе повалившись раболепно на колени перед княжеским ложем. - Ведаю я о милости твоей, дарованной мне. Ежели бы мог я, то искалечил бы собственное тело, дабы помочь тебе, но...
- Говори, - властным, ставшим жутко чужим голосом приказал Василий.
- Я пополуночи осмотрел ногу, что причиняла тебе страдания, там все черно. Рискуя всем, мне удалось пустить кровь, очистив болезнь, но... Прости меня, великий государь, я не ведаю никаких лекарств для тебя, кроме Божьей помощи.
- Я все понял, Николай. Отпускаю тебя, коль не в силах ты ничего сделать.
Склонив голову, лекарь удалился, пятясь спиной у двери. В проходе он столкнулся лицом к лицу с боярином Иваном Шигоней, молвил тому на ухо:
- Худое дело с государем. Надо как можно скорее спроводить великую княгиню в Москву.
- Что с Василием?
- Сию болезнь не в моих силах излечить, ибо кровь, что пускал я из проказы, была не красной, но черной, зловонной. Боюсь, проказа начала убивать нутро государя.
Боярин ничего не ответил. Бесшумно пробрался он в великокняжескую опочивальню, узрел на широком ложе Василия Ивановича, лежащего в беспамятстве. Тошнотворный запах гниющей плоти витал по всей комнате. Прикрыв нос платком, Иван Шигоня отворил окно, пустив в светлицу прохладный воздух поздней осени; на миг стало лучше, но даже ветер северных лесов не смог согнать надвигающий неминуемый рок.
Всю последующую седмицу - до первого снега - этого предвестника зимы, великий князь лежал в беспамятстве. Лишь иногда открывал глаза, пронзенный нестерпимой болью, разлившейся по всему телу, призывал лекаря Николая. Тот, исполняя свой долг, давал больному целебные отвары из трав и молотого мака. Василий в нетерпении испивал все до последней капли и тут же ложился вновь на подушку, сморенный искусственным сном, а сознание его уплывало куда-то далеко-далеко - за пределы бренного мира в неизведанные вселенные.
Предчувствуя неладное, в один из солнечных морозных дней, призвал к себе в покои государь супругу Елену. Как будто и силы прибавились в его изможденном теле в тот миг, когда государыня плавной походкой вошла к нему. Он приметил, до чего бледна она, прекрасные глаза увлажнились от слез, но даже так она была красива. Опустившись на стул подле ложа, пана взяла холодную руку мужа, коснулась губами ее тыльной стороны. Василий с большим усилием приподнялся на локте, с нежностью взглянул в лицо любимой жены и таких глаз Елена раньше не видела.
- Вот и свиделись мы с тобою, Аленушка, - тихим голосом молвил государь, растягивая каждое слово.
- Да разве мы расставались, княже? Неужто ты не помнишь наши прошедшие дни?
- Горе мне, ежели позабуду все то время, что прожил с тобою. Да только пришли пора тебе покинуть Волок и ворочаться на Москву. Худо мне сталось, лебедушка моя, солнышко ясное. Но хуже станется тебе и Ивану от смрада болезненного.
Услышав это, Елена заплакала. Сотрясаясь в рыданиях, упала прямо на колени Василия, обхватила их руками. Позабыла она и гордое панское достоинство, и сан свой государев, лишь об одном печалилась душа ее - как оставить супруга милого одного вдали от дома с таким недугом? Плакала и плакала красавица, а великий князь исхудалой рукой своею приглаживал ласково ее шелковистые локоны, приговаривал:
- Не плачь, не терзай сердечко свое, Аленушка. Ежели не о себе, о сыне нашем подумай: каково ему станется тут?
Разумом великая княгиня осознавала правды в словах супруга, но язык творил совсем иное, исходя из тайников глубокого сердца:
- Неужто я более не увижу тебя?
- О чем разговор, милая? Свидимся, только на Москве ужо. Поправлюсь и домой поеду. Скучаю я очень да и Юру повидать желаю.
Вроде успокоенная понятным обещанием, княгиня уселась обратно на стул. Глаза сухие полуприкрытые, руки упали на ладони, и не ясно стало, слушает ли она, спит ли. Василий, обрадованный попервой ее спокойным поведением, завел речь о дальнейшей судьбе, об их жизнях, словно желая убедить в том самого себя, но Елена сидела все также неподвижно, уставившись в пустоту. Обеспокоенный, государь тронул ее тонкую ручку - она была холодной, почти ледяной. В ужасе и страхе, придавшие ему силы, он воскликнул:
- Неужто сомлела? Девки, бабы! - крикнул он. - Скорее сюда, государыне недюжится.
В покои вбежали три боярыни, ринулись к Елене, принялись растирать ее щеки и ладони, жалобно причитали. Кое-как приведя ее в чувство, женщины отвели княгиню в отдельную светлицу, дабы приготовить все к отъезду. Опустошенный, обессиленный последним порывом, Василий рухнул на подушку, забывшись длинным сном. И видел он себя между высоких сосен, а над головой, закрывая небо крыльями, кружатся с криком стая воронов, с каждым мигом становясь все больше и больше. В ужасе крикнул государь и резко открыл глаза. Темная комната была освещена лишь двумя церковными свечами и более никого не было вокруг, лишь безмолвие и полумрак зимней ночи. Обратил Василий взор свой на Лик Спасителя, осенил себя крестным знаменем, прошептал:
- Господи, дай знак мне, чего ждет меня впереди.
И вдруг - словно по мановению чьей-то длани, распахнулись ставни окна, ледяной, пронизывающий до костей, воздух ворвался в покои, обдав мокрое лицо великого князя, а за ним, как и во сне, влетел большой черный ворон. Приземлившись на пол, птица осмотрела почивальню и с криком вылетела вон. На звук сий вбежал Николай-немчин; при виде испуганного бледного государя он быстро закрыл окно и только хотел было поднести больному новое снадобье, как Василий ударом кулака вышиб кубок с отваром из его рук и крикнул:
- Убирайся вон, иноземец! Ни к чему более твои лекарства. Священника, духовника желаю видеть я!
Пятясь прочь от княжеского гнева, лекарь покинул покои, молясь в душе сохранить свою голову на плечах.
Через время в светлицу заглянул Иван Фёдорович Овчина для получения установлений об отъезде государыни с царевичем. Привнеся к больному запахи зимы и хвойных лесов, боярин приметил, как переменилось лицо Василия - от одного лишь, что видит подле себя посланца от Елены.
- Ты, Иван, один из немногих, кому я могу всецело доверять. Сегодня, не медля ни часу, ворочайся на Москву вместе с княгинюшкой моей. Оберегай, охраняй ее и детей пуще прежнего, а то чую я: множество псовой своры соберется вокруг Кремля.
Иван Фёдорович понял, что имел ввиду бледный, болезненный государь, о каких псах толковал он. Да и сам боярин без того ведал, какая распря и междоусобица начнется сред древних высоких родов, ибо сердцем чуял непримиримую угрозу со стороны Шуйских - этих гордых, своенравных князей новгородских, не забывших до ныне то время, когда Великий Новгород мог сравниться не только с Москвою, но и европейскими столицами.
Об отъезде Елены Глинской Василий узнал через наместника волокского. Порадовался сему, что государыню смог отворотить от злосчастного рока, что болезнью навис надо всем поместьем: не услышит она более криков его и стенаний, не почует смрад от разлагающегося - еще живого тела. Хорошо станется и сыну Ванечке: там на Москве ожидает верная добрая Аграфена - его вторая мать, младший братик, друзья из княжеских и боярских детей, дяди, детские покои. Успокоенный светлыми думами о родных, таких горячо любимых, государь и не заметил, как заснул.
Очнулся он в ночи от чьего-то прикосновения. Открыв глаза, великий князь узрел подле своей кровати человеческие фигуры, стоящие в ряд. Кто мог то быть? Бояре, владыки или наместник с посадскими? Нет, никто из них даже в мыслях не смел позволить себе явиться в ночное время без спроса. Василий ринулся вперед, но тело его сковала неведомая страшная дрожь, хотел закричать, но язык словно прирос к нёбу, не слушался его. А фигуры: темные, высокие, стали проплывать перед ним и во взорах их читался невысказанный укор ему - государю. Вот длинной цепочкой прошли легко и быстро, словно летя в воздухе, ратники, простые воины - все те, кто сложил свои головы под Казанью и Смоленском ради одного величия его. Василий сжался в подушках, силился не глядеть, не видеть сонмы призраков, но их становилось все больше и больше. Вот прошел всеми позабытый князь Дмитрий - единственный сын его старшего брата, и очи Василия наполнились слезами глубокого раскаяния. А вот рядом предстал пред ним казненный боярин Иван Берсень-Беклемишев - совсем как живой, только очи холодные, мертвые, и глядит боярин этими страшными глазами, грозит перстом: "Скоро будешь держать ответ, Василий, за все скажешь", - и исчез. Ряды иных духов расступились, уйдя во тьму и вышла к государю в полупрозрачной черной пелене загубленная по его наказу Исидора, ныне высокая, похожая на ворона, положила она на постель окровавленный нож, мысленно проговорила: "Бери, братец, то твое. С чем ты жил, с тем и умрешь", - и стала медленно растворяться во тьме угла.
Обливаясь потом, задыхаясь от сдавливающего горло комка, великий князь замахал руками, громко крикнул:
- Забери свой нож! Забери его!
Но Исидора отдалялась все дальше и дальше, зло ухмыляясь его страху, покуда ночь не поглотила ее целиком.
- Забери нож! - в последнем отчаянии воскликнул Василий и тут же резко пробудился.
Исподняя рубаха, перины были мокрые от холодного пота, в углу у киота стоял игумен в черном клобуке. Заметив пробуждения государя, он медленно подошел к нему, осенил крестным знаменем.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
- Аминь, - вторил за ним великий князь, в страхе оглядывая почивальню.
- Ты, сыне, долго спал. Я был с тобою, ибо то приказ твой.
- Где она? - все вопрошал Василий, глядя то куда-то вдаль, то на постель. - Где нож?
Игумен не понимал, о чем тот молвит, лишь пожал плечами, ответил:
- Здесь акромя меня никого не было. Тебе, государе, привиделся дурной сон. В том молиться надобно.
- Ты, владыко, не ведаешь того, что вижу я. Они были тут, все они, а та даже нож окровавленный оставила - это был грех мой, укор мне.
- Исповедуйся, сыне, легче станет. Я отпущу все прегрешения твои: вольные и невольные.
- Не не в силах ничего изменить. За грехи мои я скоро буду отвечать перед Господом, один и только я... за грехи мои... - в полузабытье, растворяясь мысленно в тумане, говорил и говорил Василий.
Игумен окропил больного святой водой, стал читать над ним слова молитвы, а государь словно качался на волнах, полуприкрытыми глазами видя заместо игумена святых покровителей своих - высоких, в белоснежных одеяниях, и от них исходили благодатный свет и тепло - заместо пронизывающего холода зимы.
- Скоро близится тот час, уже скоро, - слышит государь сквозь туман их голоса и тоска по столь быстротечной жизни наполнила его душу, две крупные слезы скатились по его впалым щекам.
С каждым днем Василию становилось все хуже и хуже, не помогали ни мази, ни снотворные снадобья лекаря, что могли хоть на короткое время, но притупить боль. Смрадный запах от гниющей плоти пропитал не только государевы покои, но и прилегающие к ним переходы и горницы. Холопы, рынды, бояре ходили по поместью с белыми носовыми платками, еле сдерживая муторное чувство. Решено было как можно скорее перевезти великого князя в Москву - к родным, к отчему дому: в своих покоях и стены помогают.
Несколько слуг аккуратно, дабы не причинить еще одни страдания больному, перенесли его в большие сани, запряженные шестеркой рослых лошадей. Поезд государев выехал из Волока ранним утром, когда мороз крепчал и копыта не утопали в грязи.
Первую половину пути преодолели легко и быстро. Покачиваясь в санях, укутанный в собольи шубы, великий князь забылся сном - впервые за последнее время нестерпимых мук. Но вот был преодолен почти весь путь, поезд встал у реки, что отделяла его от стольного града. Вода еще не успела замерзнуть и посему боярами был предложен план: смастерить мост для переправы и как можно скорее.
Василия перенесли в ближайший монастырь под надзор монахов, а из деревень согнали мужиков и молодцев - тех, кто покрепче и сильнее. Работы велись и днем и ночью. Люди вбивали сваи в ледяную воду и от этого пальцы их нестерпимо болели от холода. Ночами, когда мороз становился злее, рабочие согревались вином изнутри и костром снаружи, а служивые дворяне то и дело подгоняли мужиков со словами: "За работу, смерды, не для себя, для государя стараетесь".
Вскоре мост был построен и Василий отправился в путь дальше. Новый мост, наспех сколоченный, проломился, как только первая пара коней ступили на его помост, увлекая за собой в холодные воды реки и крытые сани с больным государем.
Служивые ратники тут же ринулись на подмогу, с трудом удалось им спасти Василия и четверых лошадей, и от этого сталось государю еще хуже: чувствуя приближение смерти, он все боялся так скоро и так неожиданно расстаться с жизнью.
Второй мост строили дольше, но и удалось смастерить его на славу: крепкий, широкий. Великокняжеский поезд легко преодолел последний - и самый опасный из путей, и вскоре ночью въехали в спящую Москву. Не радостным перезвоном колоколов встретил стольный град государя своего, но тихим безмолвием пустых улиц. Где-то далеко выла собака - то ли от голода, то ли от холода, и слыша ее протяжный жалобный голос, Василий думал: "По мне воет пес, видать, чует неминуемый конец. Скоро... скоро будет Кремль, а там Елена моя, сыновья мои любимые, желанные. Скоро... все свершится скоро..."
Открыв глаза, великий князь долго блуждал по знакомой, но какой-то чужой, далекой почивальне. Все та же кровать, тот же стол, а там в углу киот с Образами. Да, сия его светлица, его и Елены. Штанина портов на левой ноге была разрезана по шву - так проще смазывать больное место, дабы облегчить страдания. Притронувшись нарыва, Василий простонал от боли. К нему тут же приблизился с поклоном верный Иван Овчина, спросил:
- Мочи нет, государе?
- Где я? - шепотом, из последних сил, спросил его Василий.
- Ты дома, княже, дома. Все будет хорошо.
- Ты глупец, боярин, ежели веришь словам своим. Вели призвать ко мне Елену с детьми, митрополита и первых бояр. Поспешай... время близится... Они, - трясущейся десницей он указал куда-то на пустую стену, где никого не было, - ОНИ уже явились за мной.
- Господи, спаси и сохрани, - осеняя себя крестным знаменем, молвил Иван Фёдорович и выбежал из светлицы.
Вскоре вокруг ложа умирающего государя собралась толпа людей: тут были и князья Шуйские, Бельские, боярин Захарьин, князь Воронцов и боярин Ростовский. Но ближе всех к Василию стояла плачущая Елена Глинская, женским сердцем чующая тяжелую ношу, что скоро ляжет на ее хрупкие плечи. За ее спиной в покорном ожидании стояла мамка Аграфена, держа за руки Ивана и Юрия, подле нее в немом томящем молчании ждали Иван Овчина и митрополит Даниил.
Государь пошевелил рукой, будто ища чего-то, и приоткрыл глаза. Совсем тихо стало в опочивальне, даже свечи горели без треска, будто весь мир оцепенел перед неизбежным - до того предела, когда откроются врата на небесах. Присутствие смерти повисло в воздухе, вселив в пока еще живущих страшную мысль о тленности бытия. Елена опустилась на колени, взяла ледяную руку супруга в свои ладони, нежно коснулась ее губами. И словно по мановению невидимой длани на миг вернулись силы к Василию и он, тяжело дыша, молвил:
- Любимая, голубка моя прекрасная, прости меня, что оставляю тебя в такое время... Молю Бога лишь об одном: пусть у вас все ладится. Ты сильная, умная, будь опорой сыну моему любимому, оберегай его от волков лютых, - великая княгиня поняла-осознала, о каких волках предупреждал он, но от этого стало ей еще страшнее, еще тоскливее, две крупные слезы скатились по ее бледным щекам и упали на ладони супруга.
Василий слегка дотронулся до ее волос, провел по ланитам, его белое как мел лицо, теперь уже чужое - непонятное, озаряла мягкая улыбка Он проговорил:
- Не плачь, ты должна быть сильной - не для себя самой, для детей наших, для всего русского народа... Отче, - призвал он к себе митрополита.
Даниил подошел к великому князю, готовый уже читать заупокойную молитву. Глядя поверх голов куда-то вдаль, всматриваясь в незримый-бесконечный мир, Василий сказал владыке:
- Немчин Николай был прав, когда назвал недуг мой неизлечимым Ныне мне нужно думать о том, как спасти свою душу. Наказываю тебе, Даниил, подстричь меня и благословить на уход под другим - ангельским чином. Но покуда во мне есть остаток сил... Я желаю благословить сына моего на царство.
По указу митрополита Аграфена подвела за руку трехлетнего Ивана. Мальчик посматривал то на нее, то на мать, то на владыку и никак не мог понять детским умом, почему отец так изменился в лице, почему плачут бояре, почему так страшно ему самому? Не в силах совладать с собою, ребенок заплакал и спрятался за юбку мамки. Елена взяла сына, подвела к ложу. Василий с ее помощью положил свою длань на голову Ивана, сказал хриплым, усталым голосом:
- Сын мой, благословенный великий князь Иван Васильевич, ныне возлагаю на тебя бремя власти. Будь великим правителем и опорой земли нашей, твори дела праведные и стерегись скверны всякой.
- Будь благословен на царство, великий князь и государь всея Руси Иоанн Васильевич, - митрополит осенил мальчика крестным знаменем и призвал остальных целовать крест на верность новому правителю.
Подходили по очереди князья да бояре, гнули спины перед Иваном: кто-то без охоты, кто-то лелея в душе собственные тайные думы. Глядя в их лица, прикрытые маской лицемерного смирения, великой княгини стало страшно, понимала она, какие грозовые тучи сгущаются надо всей русской землей. Сдерживая гневный комок, сдавливающий ее горло, Елена еще сильнее прижала к себе Ванечку.
А Даниил тем временем совершил постриг над Василием и в схиме дал ему новое имя - Варлаам. Нависла гнетущая тишина, государь начал задыхаться, мысленным взором видя безграничный простор, разверзшийся вокруг, а у ворот его поджидали уж посланники в длинных белых одеяниях, осененные неземным светом. Монотонным напевом стал читать владыко заупокойную молитву, облегчая переход души из тела в иной мир. При звуке священных слов затрепетали пламени свеч, внезапно окно со стуком распахнулось и в опочивальню ворвался морозный снежный воздух. В ужасе затряслись живые, осеняя себя крестными знаменями, шептали: "С нами крестная сила. Спаси и сохрани, Господи".
Кончил читать митрополит и Варлаам, в прошлом государь Василий Иванович, сделал последний вдох и застыл, растянувшись на кровати. Пламя свеч загорелись ровно, а створка окна закрылась под порывом ветра. Великий государь скончался ранним утром 3 декабря 1533 года от Рождества Христова.
Переглядывались бояре, с усмешкой смотрели на трехлетнего государя и его соправительницу мать Елену Глинскую. Думали, гадали они, как извести вдову и ее сыновей, дабы самим захватить престол московский. Ах, если бы они ведали, какое будущее уготовано всем предателям и крамольникам и какая сила теплится в маленьком Иване...
А в храме, далеко - в закрытом рундуке, ожидали своего властителя бармы и шапка Мономаха.
2019