Преодоление. Часть 1.Прыгуны.Глава 18. Валера

Тула. Привокзальный район. Офис Валерия. 30 августа 1997 год.

Умышленно заторопившись, Кент наподобие шустрой змейки выскользнул из кабинета, и Валера остался один. Не мешкая, лишь пособник скрылся, он подбежал и буквально на нервах схватился за ручку выдвижного ящика стола, порывисто выдвинул шуфлядку и, не глядя, достал свой завсегдашний фанфурик, плоскую из нержавейки фляжку с армянским пятизвёздочным коньяком. Этот «солдат», собственноручно наполняемый им в минуты безделья, завсегда был в блестящей форме и неизменно пребывал в состоянии «наготове». Трясущимися и неподатливыми пальцами, точно с кем-то наперегонки, в жутчайшем нетерпении отвинтив пробку, которая тут же шустро заболталась на цепочке, Валера спешно приложил горлышко к губам, пару раз смачно глотнул, и, расслабившись, зычно всласть крякнул. Эстет, устроившись в кресле и откинувшись на спинку, с наслаждением помялся чреслами. Ища подходяще-вальяжное положение, он закинул ноги на стол и — намыкавшееся туловище обмякло.

Обожал он, в такой манере, блаженствуя, порассуждать за сигареткой «Кэмел», подытоживая внедавне прошедшее.

«Да (блин!) день не задался с самого утра». Понеслось у него в голове. «Впрямь не денёк, а лабиринт какой-то. Кент, этот друган подлючий, выкаблучивается. Так и хочет урвать на халяву (скотина!). Оно и вправду: в провальную яму не напасёшься хламу. Все труды (каналья!) насмарку пустить ловчит, будто я запомоенный и со мной этаким закорючистым побытом обходиться можно. Подобрал на свою голову, а ведь голимый был. Таскался, поскуливал по закаулкам: «мамочка помёрла — теперь один-одинёшенек, сиротинушка». Ну да! Без мамки-то — что он из себя представляет? Тоже мне, друган-детства называется! Ох! и тёмная лошадка. Мудрит, по ходу старичишку зажилить умыслил. И не первое недоразуменьице!» Запрокинулся он, приложившись к горлышку, аппетитно опять хлебанул коньячишка. «Своё дельце раскручивает, падла!» Утёр рукавом губы. «Клиентов собирает. Верняк с клиентурой потом соскочить задумал. Сука! Быкует жертва аборта! Фраера тоже мне (бляха-муха!) нашёл. Замётано! С ним должно быть на сей раз разобрались, с паскудой этой». С омерзением смухортил он рыло и гадливо набок имитировано сплюнул. «Поистине, жиды, одних себя и считают сверхумными. Хотя, откровенно говоря, пронырства в них и в самом деле вагон и маленькая тележка, да и подтягивают они друг дружку недвусмысленно вверх. Цепкие! Сплочённые. Своим помогают. Поддерживают. Своим и доверяются. Не подступишься. Дьявольское отродье!»

Распластавшись в кресле, расслабленно раскинув члены, он повернулся к прожектору окна (благо первый этаж) и, бездумно созерцая текущую за стеклами жизнь — с ее гулом транспорта и бряцаньем трамваев, осознавая махонькое охмеление, уцепился за волнующие и обидные резоны. «Вообще, евреи, довольно-таки странная общность». Покатились его мыслишки по заданному руслу. «Фактически по наглому прутся в чужом этносе к власти! Да и не только к власти … захватывают теплые места-местечки (своих же пропихивая), что другим проходу и продыху нет, а потом пищат, когда им погромы учиняют — вот, мол, не любят их скверные и злые людишки, дескать, иудофобы разоряют их. А как же еще поступать, если тебе на голову садятся и срут?! За что их любить-то коренному населению, аборигенам-то? Если они, в сущности, где обретаются, только и приносят в большей степени вред любому племени, навязывая свои затейливые фрейлехсы. Можно подумать, без них бы никак не разобрались каким фасоном житуху тянуть. В Израиле, небось, никому такое не позволят!»

Он сызнова присосался к горлышку, сделал пару-тройку хваток и уже с возмущением, казалось бы, не к месту вдруг в голос заорал:

— Родился на русской земле! носи косоворотку, пляши русской пляской — хошь трепаком, хошь барыней. Какой же ты еврей?! если сызмальства на русском кумекаешь. А язык — это всё.

Резко подобрав ноги, он встал и, от собственных фантазий психуя (пьяный язык всё-таки развязывается!), заходил по комнате как разъярённый тигр в клетке, которому не выдали положенного по рациону мяса и ни с того ни с сего, нешто забавляясь собственными загибонами, будто б для кого-то из присутствующих, внезапно взвинтившись, опять велегласно выказал:

— Сколько в них гонора! Спеси и самовлюблённости … тут и провидцем не надо быть, чтобы предсказать, что евреи, на выхлопе в скором будущем, чуть ли не официально провозгласят себя аж инопланетной расой.

И опять он завалился в объятия кресла, и, вобрав голову в плечи, в недоумении скрючив гримаску, нервозно придвинул пепельницу и прикурил новую сигарету. Задохнувшись дымом и малость закашлявшись, принялся дивиться:

— Ничего не понимаю. Удивительно! почему Кент до сих пор без протежирования как неприкаянный?! Я ж как откинулся, как увидел его — вобче тогда ошалел. Зачуханной дворнягой пацанчик шастал! Сопли жевал. Оборвышем фланировал, кабы не я — сгинул бы; пожалел я его. Поначалу-то тихонькой был. Чуть ли не с рук ел. Всё глазки строил как педик. А теперь вона каков гусь! а то и мотал бы в свои края ... Впрочем, кому он там нужен? Родился-то здесь. — Тут мыслишки его на миг забуксовали. — Хотя! кто знает, кто знает … может, я ошибаюсь; поживём-увидим. Дружить надо … С дрянной овцы — шерсти клок. Может сгодится, сволочь. Хотя, не уверен — глаз у него на меня какой-то мерзлотный стал. Ушки на макушке нелишне держать!

Психованно задавив окурок в бычковальнице, и почесав невесело за ухом, он как на пружинах подпрыгнул и встал, повернувшись и выпрямившись. Качнулся и, двинувшись кпереди, стал скользяще вышагивая по линолеумовому полу проделывать гимнастическое упражнение «руки перед грудью в замке, повороты туловища влево-вправо». Делал он эти энергичные выпады: то ли прозябательно, а то ли с какой-то своей тайной и благой целью. Раз, два сделает … остановится, произвольно вдохнёт и выдохнет, и опять по-новой. Мысленно перепрыгнув (вспомнилось ему вдруг!) без прелюдий заговорил о родственнице, о тётке по отцовской линии, Земфире:

— Куда ни глянь … вкруг одни мрази! — понесло его. — Ещё эта «тётя-мотя» прессинговать замышляет. У! нелюдь. — Мимоходом пословица на ум взбрела. — Сама «по горло в воде стоит, да всё пить просит». Шишимора, действует как непомерный избыток кофеина али похлеще синтетического подсластителя, типа аспартам. Вот изгаляется: это ей не то, другое … выясняется, видишь ли, «такие выверты — в корне противоречат её мировоззрению и воспитанию». — Злопыхательски гундося передразнил он тётку. — Хабалка. Надо же, у этого валенка оказывается, ещё какое-то своё миропонимание существует. Корчит из себя — не уразуметь кого. Хотя … ну её на фиг, чё с неё взять? Корзинка … тьфу ты, кошёлка, она и есть стародавняя кошёлка. Хоть и выглядит — не по годам, стопроцентненько конечно. Гарная бабёнка! Нам, мужичкам, такие няши в самую жилу. Есть на чём покувыркаться. Порода, мля! Жаль — родственница. А то инцеста ещё не хватало! Побалакать что ль с ней, ёлы-палы: может, ей сутенёр требуется?!

Смехом рассуждал он.

Подойдя и завалившись снова в кресло, поудобнее в нём усаживаясь, Валерий прекрасно понимал, что лишь ненароком вдался в несуразное шутейство относительно собственной единокровницы, цинично забавляясь калымной находкой.

Однако пробавлялся в том же духе:

— … Надо поинтересоваться на досуге, а то и впрямь мабудь предложить ей себя на эту функцию. — Зубоскалил он. — Верняк, бабла хапнем уймищу … надобно только творчество проявить, а так — и хлопот меньше, и статья помягче. — Запихнул он себе в рот новую сигарету и, прикурив, выпустил дым. — Гм, да нет! Всё это конечно … демагогия. Пустозвонство. Нынче периферийных да молодых побрякушек, дармовых «копилок» уйма. Да и получше найдутся! Не телесами, так эпатажем куда презанятней. — И вдруг Валерик изнову как ужаленный подхватился, нешто припомнил что-то ужасающее, заверещав. — А вчера? Нет, ну вчерась на всю макушку опупела. Надо же, ставку рекомендует ей поднять. Главное, рекомендует. Надо же, словцо-то какое смыслит. Вот полоумная! Ни хрена себе big surprise какой. Собственно говоря, делишек-то сделала на гроши, а туда же — капусты ей подавай. Коза. Конечно коза, раз капусту любит! — развеселился он состряпанному мимолётом каламбуру и собственному остроумию. — Курва, совсем обурела на старости лет. Ишь, у неё оказывается — разом запросы возросли! Денег, видишь ли, на хлеб хватает, а — вот на масло нема. Во как! Я в отпаде … Мало ей, что за её квартиру-сарай, зачуханный ежемесячно плачу. Правда, по бумагам-то хибара моя. В этом хоть молодец — уломал! Своевременно. Дарственную подписала. Думал, лягаться начнёт. Ан нет, сподобилась. Могла б, и оплачивать за ненаглядного племянничка. Чего крутить-вертеть? Хоть конура уже полгода моя, а проживает она в ней. Я тока облизываюсь, а то б давно квартирушенцию загнал.

Опять он недовольно хмыкнул, сожалительно поморщился и не преминул раздумывать на всю громкость далее, как бы аргументируя здесь кому-то присутствующему:

— Она ж дольше меня проживёт. Век воли не видать! Здоровьицем так и пышет. Нет, надлежит с тёткой пожёстче погутарить, а то расчувствовалась «спринцовка допотопная» … — тут разразился целый каскад нецензурной брани, а когда же, наконец, он вылил из закутов, что накипело, несколько поунявшись опять обратился к кому-то невидимому.

— А что она сделала-то?! — задался он вопросом, однако замявшись и пораскинув мозгами (себя-то не обманешь!), словно словившись на кривде, застыжено ухмыльнулся. — Ну да! С этой гражданкой, Артамоновой Клавдией Васильевной, чуток подсобила; кой-какой инфой. Ну да, это у которой ещё сын в Чечне погиб. Да! было дело, наводочку прелестную дала. Как-никак трёха (и какая!), спору нет — деньжонок огрёб по полной программе. Не-е, вру. Земфира молодец! Надо б ей премию выдать, а то чего я тогда дал ей за труды-то — копейки. Споила эту пескоструйщицу до невменяемости. Впрочем, Земфирушке и самой такой воскресник в эйфорию, да почитай в лакомство несусветное! Так что обойдётся. Пойлом да провиантом как-никак я снабжал. Ну, и всё на том! Хай, поумерит аппетиты.

Мелкой дробью жужжа, бархатисто-приятной мелодией на столе запиликал последней модификации мобильник, прервав его мыслительный монолог.

К сведению! Источник связи обнаруживался экспонатом блестящей претенциозности молодого человека. Это была реалия его гордости. Мобильные телефоны, буквально еще года три-четыре назад были вообще колоссальной редкостью. В большинстве случаев, ими пользовались только продвинутые россияне (по крайней мере, мнившие себя таковыми), но и, вне всякого сомнения, материально обеспеченные, держащие нюх на волне мировой цивилизации. Впрочем, конкретизируя, прежде всего и чаще всего обладателями сотовых аппаратов были бизнесмены, или попросту говоря, деловые люди. Чисто по необходимости — для удобства общения с партнерами. Что и говорить — разительно удобно! Сами посудите, ожидая звонка, не нужно околачиваться будь то дома, либо в офисе у городского стационара али при самой нужде искать среди улицы таксофон, загодя приберегая необходимые монеты или спецкарту. Мобильник — это не только репутация, он всегда имеется при себе, не занимая много места, и не требуя никаких исключительных условностей, за вычетом — еже вовремя пополнять баланс.

Валера потянулся и взял со стола раскладушку «Motorola», небрежным жестом раскрыл, глянул на экран и, узнав номер городского телефона тётушки, с мыслью «вспомни дурака», нажал кнопку и приложил мобильник к уху:

— Алло. Ну что там опять, тёть Земфир?

— Дак, Валерик, я сегодня была в ЖЭУ и выяснилась такая неразъяснимая диорама …

— Ну, что там ещё?! — безучастно позевывая, поинтересовался племяш.

— Ты представляешь, Валерушка! обнаруживается (тут мне Николаевна по секрету шепнула), у этих обалдуев … ну ты понимаешь о ком я! огромный «хвост» за квартиру. Сумма, скажу тебе — неправдоподобная. Я вот думаю, нам не навредит? Ума не приложу, когда успело набежать столько циферок! Сомневаюсь, что у них была задолженность при жизни Эдуарда Павловича, нынче уже как с пяток лет покойного. Я в шоке!

Валерий, терпеливо выслушав, сжато заключил:

— Так, Земфира Филипповна! это не телефонная трактация. Приходите, сегодня к 15.00 в контору, тогда обсудим состояние данной ситуации, а сейчас мне некогда. — И Валера тут же без церемоний отключился.

Мы долгое время не касались атрибутов Валерия Оглы. Кто он такой? Что за человек, этот полукровка, этот обрусевший цыган? В чём его так сказать самобытность? Каковы особенности характера? Или в чём заключается его сугубо личная инаковость среди всеобщего людского окружения? Но, что не говори, как не строй в своих представлениях образы или предназначенные для читательского внимания типажи, как не изворачивайся в описаниях каких-либо стандартов, заранее ведая фактуру, а всё одно их обоснование тонет в повседневщине, уже беспредельно поднадоевшей читателю. Потому-то я и ввязался в это сомнительное дельце, предвкушая хоть какого-нибудь неклишированного изворота событий. Поиски именно девиантной натуры меня и привели в этот кабинет. Кстати, он и в самом деле куда как худо-бедно, а весьма занимательная фигура.

Ежеди признаться, единственно, чем отличался этот не совсем трафаретный элемент от большинства человекообразных так это, тем, что отрекомендованный субъект неизменно причислял себя к суперличностям, причём к персонам, посвящённым в редкостную мистерию или, разве быть точнее, ощущал себя причастным к многозначительной элите. И это в то время, когда сам находится (выражаясь его словами) в окружении мелкой и гнусной посредственности. Спросите — откуда это взялось? Дело в том, что он однажды заинтересовался оккультными науками (чисто по-любительски), а так как не терпел нудных и трудоёмких обучений, всецело удовольствовался лишь срывом верхушек неких познаний. Будучи убеждённым, что он — уникум, а собственные ощущения с фантазиями воспринимая как истину — уже мнил себя в этой сфере спецом. В кругу знакомых, он обожал всякую толковню о сверхъестественности вокруг своего имени и, конечно же, собственной персоны. Тут вы разочарованно воскликните, — дескать, таковых типчиков небывалая уймища шастает по свету! Но не станем торопить выводы. (Позволю себе сделать исключение.)

«Индивидуал с большой буквы», коим он себя считал, осознавал внутри себя не то, что бы двойственность, а скорей разносторонность и, не раз размышляя и зажигаясь этим, связывал эти качества с некими потусторонними, завышенными или даже запредельными, предназначениями. В общем, он — считал себя избранным. Вот только — кем, избранным? не ведал. Правда вывод напрашивался сам, потому как если посчитать его богоизбранным то уж чересчур он много грешил и самое наихудшее — никогда не каялся, и не признавал своих грехов как таковых.

При всех таких, казалось бы, «возвышенно-величавых» отличительных чертах, Валерик имел кучу приземлённых и явно отрицательных признаков. (Если при данном разбирательстве такая расценка с моей стороны вовсе уместна?) Вряд ли, индивидуальщик, представленный на ваше обозрение, посчитал бы эти качества минусовыми. Вообще-то он был человек путанно-перепутанный. С одной стороны, этот человечишка был недоволен всем, что вносило в его существование неудобство и дискомфорт. В особенности его тяготило то, что затрагивало или касалось (с его точки зрения — убогой) его родины; чел (буквально с пристрастием) во всём взыскующий недочёты, несовершенства и негативные стороны, проклинал почём зря свою матушку-родину. Но и покидать её не спешил. И терзался он до изнурения, сокрушаясь и кручинясь на почве достижений Западом высшей комфортности и благоустроенности. «Ценитель прекрасного», будучи личностью сверх эмоциональной, ступая штиблетами, либо прокатываясь на колёсах автомобиля, всю дорогу ныл о несостоятельности страны (вчастуху крича на дороги!). Однако высказываясь по-честному, он иными порами чихвостил далёконько не только Отчизну, а почитай весь белый свет. К слову добавим, в том же западном мире, изобличая множество специфических изъянов, невзлюбил его. Он бывал в Евросоюзе, и каждый раз, по неясным обстоятельствам влипал в неприятности с полицией. В общем, подытожив в совокупности, получается — это был не кто иной, как, в определённой степени, чистоплеменной малконтент.

С противоположного аспекта — это был пока что неполноценный скоробогач. Почему неполноценный? Краеугольным камнем в сие выражении является то, что ему только предстоит пробиваться в высшие слои общества, завязываться связями, добиваться почёта-уважения и наконец, тянуть ручонки к рычагам власти, наверное. Если, конечно, до этого вообще дело дойдёт — а не грохнут его или не упекут за ненадобностью на долгий срок в тюрягу. К тому же Валерика (как таковое) не завлекало «высшее общество» (он даже чурался этой «бражки»). Этот бомонд (по его мнению) с его больноголовыми обитателями вроде Борисика, Михайлыча, Барика, Вагика и т.д и т.п. (коих он наблюдал по телеку), больше напоминал ему накипь, нежели «сливки общества». Впрочем, наспех перефразируя данное словосочетание для дальнейшего уточнения, заметим, что он хоть и выявлялся как богатей-выскочка, тока-тока разбогатевший в самый разгар периода социальных перемен за счёт разорения малоимущих, однако раскрывался однозначно не настолько значительным толстосумом, чтобы идти вровень с ферзями российского бизнеса (торгующими нефтью и газом). Так что слово «нувориш» к нему никак не прилипало. Скрепляя информацию (под каким углом не поверни), но остается только догадываться насколько в принципе возможна какая-либо конфронтация таковых двух типажей в одном лице.

В юношестве, от избытка сантиментов он восполнял свою внутреннюю природу поэзией. Опять-таки по-своему, нестандартно сообразуясь со значением этого слова, предпочитая возвышенное отношение к предметам обихода, аки к живым существам и чуть ли не возомнивши, что понимает их имманентную сущностность. Он беспрестанно горел как светоч «искусством», но и не в смысле (позволю себе выразиться в его манере) «зиждительства или построения каляки-маляки в витиеватом песнопении». Будучи норовистым эфебом, он полыхал не изволением составления словесных форм в художественной гармонии, а неудержимо лучился пристрастием к элементарному вещизму. Пусть и называл эту материально обоснованную «пажить» — «поэзией души». Распознавая в изделиях изящество и очарование, он рассыпался в их сторону чистосердечной лестью и возвышенными комплементами, будучи уверен, что те определённо внимают его восторгу и становятся ещё более, благосклонны к нему. В своих фантазиях он дружил с ними. Через их значимость и меру их воздействия на него, т. е. служения ему — оценивал предметы. В минуты откровения он частенько разговаривал с полюбившимися предметами обихода как с людьми, давал им пожизненные прозвища, советовался, жаловался и т.д. и т.п., а расставаясь навсегда (когда удавалось выгодно перепродать) — уединившись, даже временами оплакивал «потери».

В этом человеке почём зря «цвела и пела американская мечта». Она когда-то взорвалась в его мозгах и, оставшись в стремлениях, теперь живёт в нём своей жизнью. Прямо сейчас: он бредит вкруг себя изобилием отменных вещей, нежится вкушением изысканного и самого модного лакомства, причём усматривая себя в окружении милых, изящных и легкодоступных женщин … и всенепременнейше тому подобное. А доминирующая строфа его поэзии заключается в том, чтобы пользоваться всеми этими благами с невероятной беспечностью в душе: не напрягаясь, не вдаваясь в безнадобные раздумья и не считая ни денег, ни затрачиваемой энергии. Вот она мечта! В ней, в этой заоблачной, воздушной как пушинка фантазии, мечтун и обнаруживал своё аутентичное местонахождение, свою принадлежность обществу. В ней и только в ней, нередко находя фривольно-порочный смысл, всечасно зависал и притом самонадеянно форсил верой в неординарную фортуну, которая безутолочно помогала ему творить (кто бы там не мешал!) его личное долгоденствие, которое, в свою очередь, он непреложно и вполне мотивированно мог считать собственным исчадием.

Так или иначе, он, в конце концов, модифицировался в ту особь, некогда переступившую черту дозволенности и правопорядка, отныне и неизменно черпающую вдохновение исключительно на этом (по его же оценке) — «выше закона, поприще». Но и фемида не дремлет! Посему констатирую, закономерность в лице правосудия тоже в свою очередь не обходила его сторонкой, а всячески пресекала его эгоистичную деятельность. Во всяком случае, ему уже дважды приходилось отбывать определённые срока по статье УК РСФСР. Одну отсидку Валера отбарабанил ещё до Олимпиады в Москве, а почином другой, оказался как раз дебютный год перестройки. И это всего лишь за то, в чём он был уличён. Первый срок, по малолетству; второй же, повторно по той же 159 статье за мошенничество, причём с причинением теперь уже значительного ущерба ажно целому ряду потерпевших.

Короче, вот уже несколько лет, как покинув пределы учреждения ФСИН (федеральная служба исполнения наказаний), он, быстренько сориентировавшись, влёгкую окунулся в кипучий котёл «перестроений и ускорений», внедряемых государством в отнекивающееся и брыкающееся общество и с возрастанием в геометрической прогрессии, безоглядно «шагая по головам», взялся загребать доходы. Валера, подразумевая «ускорение» (традиционно) на свой лад и получив законную свободу поступкам, своеобычно приправил деяния криминалом (преобразовав деятельность агента по недвижимости в злодеяния «чёрного риелтора») и — влился в грязный бизнес, в коем с размахом преуспел.

Но если растолковывать его менталитет одной простейшей фразой, то достаточно будет сказать, что он болезненно гнушался именно «показного минимализма», когда голодомщину и аскетизм ставят выше всякого триумфа, успеха и зажиточности. Проще говоря, где свою материальную неустроенность иные (как он считает — подложно) выставляют напоказ в качестве доказательства своего морального и интеллектуального превосходства.

Продолжение следует ...