Имена. Часть 1, глава 4.

Часть первая.
Глава четвертая.
Жена профессора. Ева Колготкина.

Через несколько минут после погрома, в дверях квартиры, бронированных шпоном под металл, возникла из «неоткуда», перепуганная насмерть, изредка присутствующая дома, последняя супруга академика - неуловимая Ева Колготкина.
— А что у вас тут? А-а? Кто у вас тут?
Звездина незамедлительно ответила ей, как рубанула топором по свинячьей тушке:
— У нас тут- Гитлер капут!
— Нет, я не пОняла, что у вас всё-таки тут, а?
— А у нас тута Марфута! Вот так-то, Эвочка Безроговна.
Бывшая Мария можно сказать впервые в жизни была довольна этой самой жизнью и заулыбалась во весь свой скуластый рот.
Нет, про её рот, я думаю, было бы правильнее написать губастый рот. Так и запишем. А что у Звездины могло быть скуластым? Правильно, скулы. Так сейчас и запишем, что Звездина улыбалась во все свои скуластые скулы. Так и записали. А Ева, глядя на неё, обомлела.
— Мария! Впервые вижу. Вы и улыбка?! Вот это глобализм! Неисчерпаемо! Улыбка на лице, у вас?! Да, что такое могло произойти на этом континенте? Я вас, милочка, сейчас же допытаю. Обязательно вскро йте сей секрет. Не скрывайте ничего от меня! — усердно допытывалась, пытливая жена Ева Колготкина у несостоявшейся пока и засмущавшейся, балерины.
— Да, бес с вами, Эвочка! О чем тут произносить? Отстаньте от меня, я в печали на самом деле.
Но Еве было не угомониться, разительные перемены в толстой, всегда угрюмой домработнице были на её лице и заставляли сомневаться и подозревать. Но вопрос в чём? — не закрывался.
В тёмной голове Колготкиной вдруг сверкнула мысль. Сверкнула, как молния, озаряющая весь склон и весь небосклон:
— Неужели!? Неужели, он?
— Что, он?
— Не что, а кто… Неужели, он…
— Что, кто неужели, вы чё?
— Ну, он? Почил?! Или не почил? — не смея надеяться, наконец-то выдавила из себя, некогда — горячо, в течение, нескольких дней, любимая жена профессора.
— Да, плевать мне на ваше почил — не почил, он мне имя великое поставил. Такое имя! Такое, что боюсь даже теперь вам сказать, что со мной будет и как дальше всё покатится под фанфары.
Мадам Звездина, хотя вполне может быть даже еще и мадмуазель гордо выставила вперед свою огроменную грудь, перекрыв ею все проходы и подходы к другим проходам по квартире.
Худющая женщина Ева, как дикая кошка металась, рвалась вперед, подпрыгивала выше лампочки, ни на минуту не оставляя своих безуспешных попыток, чтобы просочиться хоть в какую-нибудь щель.
Хотя для неё было желательнее и предпочтительнее, что бы это была всё-таки информационная щель, чтобы как можно быстрее выяснить, что же произошло, смертельно «позитивненького» на небосклоне её несчастливо-нелюбимой семейной «жизнёшки» и, увы, еще пока не её «квартирёшки».
Это были любимые слова Колготкинского репертуара — лексикона, а не, то, что мы там себе чего-то надумали, чтобы новое «чё» надумать. Я имела в виду, это — придумку нами новых слов.
Нет, мы совсем не такие. Мы просто часто подслушиваем, но очень редко подглядываем.
Колготкина не сдавалась и задавала всё те же вопросы:
— Мария, да плевать мне на ваше великое, дурацкое имя, ответьте мне лучше про него. Расскажите мне всю правду, он того или не того?
— Да, кого того? Или не того? Кто кого? Чё, вы мне голову задуряете? — занедовольничала новоиспеченная Звездина, явно ничего не понимающая.
Но, на всякий случай домоуправительница быстренько закрыла все двери на ключ.
Ключ спрятала в надежном месте, в свой лифчик. Закрыла она и дверь в туалет, подперев её костылем забытым, кем-то из посетителей. А кто знает, здоровая, ли она эта Колготкина? И есть ли у неё справка из ветлечебницы? А тут в доме благородные собаки! А знаете, сколь денег их лечить-то надо?
— Да, я про мужа, Маша! Он почил наконец-то или не почил, этот старый кобель? — всё ещё не теряя драгоценной надежды на драгоценный подарок от судьбы, дрожащим голосочком вопрошала, лучше к худшему, одним словом ко всему, наготовленная Ева.
— Посмейте только, ненаглядная жена, его почить. Этого великого учёного по именам и хвамилиям. Да я сама на руках снесу его к Владимиру Иличу.
— Это к этому еще одному такому же похабнику, Кокоткину? Это еще на кой ляд вы его туда потащите? Он и без вас не вылезает из этого омута науки.
— Эй, на барже, как вы выражаетесь, мадамка? Всё-штаки некрасиво выходит, что вы здеся плетёте, а еще жена великого ученого…
— Всё, простите, меня, простите… Больше ни за что…
— К Ленину я его снесу! В мамзолей! И заставлю их всех, нашего великого Скупирдомыча, то же забазамировать, еслив чё…
— Как забазамировать?! — Ева выпучила глаза на Марию, и в очередной раз потеряла свой наичудеснейший дар своей расчудеснейшей речи и в очередной раз скатилась до уровня Звездины.
А та, вытирая слезы краешком своего фартука, натужным баритоном запричитала на всю квартиру:
— Просто взять и набазамировать, чтобы до мумии Владимира Илича! Вы, же сами, Эва, знаете, какося он его любил! Какося, же он его любил! С какой зверской силой он его любил! Ленина и его Надьку. И мать Ленинскую тоже так любил, что чуть, что и к ним с цветами на могилку. Он же всех своих собак называл в его честь. А вы же сама знаете, Колготкина, что для вашего мужа приставляют его собаки?! Вот, ежлик он Сталина не очень любил, значица, ни одной собаки в его честь и не назвал. Пущай дажить и не просют его. Правильна, я говорю?
Уже уставшая и переставшая надеяться на чудо и светлое будущее в академической квартире, Колготкина неожиданно воспряла духом после последних слов Звездины и в безутешном горе с горючими слезами, бросилась на домработницкую грудь.
— Где, он? Где лежит, мой сокол сизокрылый? Я хочу его видеть.., — рыдала безутешная Ева.
— Вот так-то лучше, а то взяли моду шарашиться, незнамо где, и даже посуду не мыть, — довольная управительница Звездина открыла Еве душу и все, запертые от неё двери.
— Где? Где он лежит?
— Да, где? Да, там, на кровати лежит, если опять не упал.
— Марьюшка, так его же надо было сразу связать, и ручки ему связать и ножки. Ведь он же всегда был такой неугомонный. Возьмите, голубушка, верёвочку покрепче и свяжите его. На кровать его затаскивать не надо, так пусть лежит.
Ева прошла на кухню и как любящая, страдающая от горя жена села плакать, и в нервном расстройстве есть макароны со сковородки, и пить чай с вареньем и бубликами.
— Идите, вы сами…
— Куда идите, Марьюшка?
— К нему идите и связывайтесь там сами, как хотите…
— Нет, знаете, Мария, это ваше дело. Я сама боюсь, я — жена, чтобы сама его связывать.
— С каких это пор, оно стало наше дело, вязать чужих мужиков?!
— Да, как, же так? Я что ли, по-вашему, должна, что ли?
— Вы жена, вы его и вяжите. А мне он кто? Он мне угадился четыре раза.
— Мария, вы, вы не последовательны в словах! Вы только, что сами говорили, что на своих руках снесёте его к Ленину…
— Так, тож когда он преставится, тогда и снесу…
— А он, что, по-вашему, разве не преставился?
— Когда?
— Что когда?
— Да, не дури те мине, Эвочка, голову! Вот, до чего же вы любите голову людЯм задурять. Вот сами не знаете чё ото всех хочете…
— Вот, я-то очень хорошо знаю, чего я хочу. А вы, Мария, или как вас там называют, информируете меня наконец-то о кончине моего мужа?
— Это, которого?
— Я говорю о последнем.
— Почём мне знать про всех ваших последних добровольно помёрших супругов? Я — Звездина! А не кака та не понять кака сплетница.
Ева начала злиться.
— Я говорю, о последнем. О пос-лед-нем, — сквозь зубы прошипела Ева.
Закончив «трапезьдничить» (еще одно из слов Колготкинского лексикона), она поднялась со своего места и двинулась в прихожую, чтобы найти там крепкую веревк у.
Звездина — Мария двинулась за ней, чтобы охранять хозяйское имущество. Мария — Звездина так ничего и не желала понимать. Но сильно желала немного поиздеваться над безутешной Колготкиной.
— Ой, ли, люли! Люли-люли, нате вам ваши пилюли. Да, кто про вас знат, кто у вас тут будет последний? При вашей — то ужасной разборчивости, — зудела, не унимаясь домработница.
Колготкина постаралась взять себя в руки и продолжить одновременно и поиски веревок и выяснение всех обстоятельств.
— Хватит юродствовать, дорогая. Конечно, же, я говорю про моего любимого Эроса.
— Да, говорите вы про него скока хочете, а вот кто мне посуду мыть будет? С вашими разговорами бы только бездельничать…
Звездина гордо развернулась и не менее гордо снесла свое грузное тело на кухню, мыть посуду.
Якобы вдова академика осталась в прихожей одна. Нервничая, она трясущимися руками, начала быстро шарить по полочкам и ящичкам в поисках прочных веревок для связывания своего любимого. Она добралась до самого нижнего ящичка, и, согнувшись в три, нет, в четыре погибели, усердно рылась там, как вдруг над её ухом возник «огнедышащий тройным перегаром» безвинно усопший — живой и невредимый Эрос и чмокнул её в ушко побагровевшими губищами.
— Эвочка! Ты?!
Эвочка так и упала навзничь на пол, слетев со своих, согнутых в коленках, затёкших от неудобной позы, кривеньких и худеньких ножек, а в руках она крепко держала два мотка веревок.
— Это вы? — только и смогла прошептать, уже чуть было не новоиспеченная молодая вдова.
И закрыла глаза. Больше ей мечтать было не зачем…
Эрос, как закоренелый интеллигент, тут же на крыльях любви бросился на помощь даме. Не просчитав верно траекторию полёта, он упал и улегся рядом с любимой, на том же придверном коврике.
Его распухшие от усердных винных возлияний, уже не губы, а губищи продолжали свое дело, и нащупав ими в очередной раз следующее ухо своей жены, он, сладострастно причмокивая, вожделенно сопел и шептал, упавшей в обморок Колготкиной:
— Эвочка! Я это! Я! А кто же боле? Родная моя, как я соскучился! Проследуем же, солнце моё, радость моя, в покровах темноты на наше супружеское ложе. И займёмся там утехами любви.
Во время его заключительных фраз, Колготкина уже стояла в проёме бронированных шпоном дверях, хотя академик всё еще лежал, с закрытыми глазами на полу и соблазнял молодую женщину. Глядя, на соблазнителя сверху вниз, она ему в ответ не только ухмылялась.
— Ага, утехи любви! Если бы вы ими также занимались, как красочно говорите. А то кроме разговоров об утехах, до самих утех дело никогда не доходит.
— Эвочка, вы неправы. В абсолюте, вы неправы. Во всех энциклопедиях мира, вы найдете сообщения о том, что женщины любят ушами…
— Ага, а мужчины желудком с глазами, — перебила его Колготкина.
— Ну, Эвочка! Радость моя! — канючил лежащий на полу профессор, не находя в себе сил, чтобы подняться. А руку помощи ему не протягивал никто.
— Ладно. Вставайте уже, идите, ждите меня в опочивальне, я приду. Когда — нибудь.
Расстроенная Ева открыла входную дверь и ушла туда, откуда пришла.
Воодушевленный её словами, профессор кое-как переполз в спальню и прождал там супругу до глубокой ночи.
Не потеряв надежды, полюбить в этот день хоть что-нибудь, хотя бы желудком, научный деятель пришлёпал на кухню, где громко и звонко гремела кастрюльками, страшно счастливая балерина. На её голове уже красовалась белая повязка.
Вот тут-то и отвел душу, изголодавшийся профессор, под самую завязку насладившись утехами «желудочной любви».
Он так обожрался, что до самого утра из опочивальни раздавались его громкие стенания, шумные охи-вздохи, вскрикивания и всхлипывания.
Уже под утро, вконец измученный обжорством академик, вывел черным фломастером на стене, прямо, по поверхности обоев, воззвание к себе.
«Эрос! Не отягощайтесь, раб Божий, объедением и пьянством! И всё у вас будет…
Он хотел дописать ещё одно слово" в порядке!», но не сумел. Обессиленный, он сполз по стеночке, и, свернувшись в клубочек, прямо на полу сладостно уснул сном праведного в своих глазах праведника.
Все его соседи и соседушки по дому, живущие снизу, сверху и по бокам не смогли от зависти заснуть ни на секунду. Они тихо, без единого слова, лежали по своим кроваткам. Кто-то делал вид, что спал, и лежал с крепко зажмуренными глазками, а кто-то и не думал притворяться и лежал с вытаращенными. И все молча, при этом рассуждали об одном и том же.
— До чего силён, поганец! А ведь сразу на эту вошку и не подумаешь, на что она способна! Червь червём, а погляди ты, чего вытворяет. Надо присмотреться, что он там жрёт. А может, что пьет, а? Проконсультироваться у него надо что ли, может действительно чего и от имени зависит, а?
Никому до самого утра не было ни сна, ни покоя.
Да, наш человек умеет и любит ненавидеть другого человека, и завидовать умеет еще хлеще, чем ненавидеть. А орать друг на друга-то как все громко умеют! Благо в стране на всех телевизионных каналах позаботились об этом! Обо всех позаботились! По всей стране!
Вдруг кто в обед истошные вопли пропустил, так вечером свою изрядную порцию децибел получит. На этом не экономят. Как нашему человеку без злости и криков то быть?
Совсем никак, судя по телеку! И называется такой ор — беседой, дебатами, разговорами. Так, наверное, и мечтают, чтобы вся страна всей страной орала во всё своё орало, не затыкаясь, как все они орут в своем телевизоре.
И в интернете тоже, желающие надорвать свои кишки от крика, обзывательств и оскорблений, а не от работы, от телека ни сколько, не отстают.
Я представляю, как истошно они орут, когда всякое дерьмо пишут!? Так, в письменном виде орут на все просторы интернета, оглохнуть можно!
А может эта одна психбольница, и все они там под одним номером живут-666, а? И телек, и этот интернет!? Куда им до любви со своей вселенской ненавистью?!
А Звездина пела и ликовала. Она любила. Себя и своё громкое, гордое имя.