Под черным крылом Горюна. Часть 1. Глава 2

2
Усадьба являла собой печальное зрелище унылой заброшенности. Одичал сад, заросли рогозом некогда глубокие пруды с искусственными гротами, местами уже обвалившимися, сиротливыми казались аллеи в обрамлении вековых лип; в позапрошлом году некоторые из них были повалены ураганом да так здесь и лежали, неубранные, гниющими трухлявыми остовами напоминая о скоротечности земного бытия. Деревянный помещичий дом с мезонином был не в лучшем состоянии: прогнили и облезли крашеные колонны, оскалившиеся зубастые львы на парадном крыльце потеряли носы и имели вид самый жалкий. Высокие окна были темны, вокруг ни одной живой души. Все это запустенье выглядело особенно безрадостно в белесой летней ночи.
Пролетка, накренившись набок, остановилась у самого крыльца. На непослушных ногах Новицкий кое-как сошел с экипажа. Его била нервная дрожь.
Яков ходил вокруг пролетки, силясь разглядеть, в чем причина поломки.
— Плохо, очень плохо, ваше благородие, без кузнеца тут не обойтись.
— Ничего, сегодня переночуешь в доме, а утром пошлю за кузнецом. Лошадь тоже вон как устала, вся в мыле. Загнали конягу, — сипло произнес Новицкий, похлопывая лошадь по тяжело вздымающемуся крупу.
— Премного благодарен, ваше благородие, да только нам не с руки почивать на господских перинах, — замялся Яков. — Вот ежели бы нашлось место в конюшне …Нам на душистом сенце попривычней будет.
— Хорошо, будь по-твоему, — равнодушно пожал плечами Новицкий, — располагайся в конюшне.
Новицкий поднялся на парадное крыльцо и постучал в дверь. Тишина. Он с остервенением стал бить в дверь кулаком:
—Вымерли все, что ли? Открывайте, черт бы вас побрал!
За дверью послышались шаркающие шаги, и недовольный мужской голос проворчал:
— Кого принесло в такую пору, негодники вы эдакие, душегубцы проклятые, а ну как из ружья пальну!
— Открывай, Гордей, свои.
— Господи, Пресвятая Богородица, никак Митрий Федорович пожаловали!
Тяжелый засов с шумом упал. На пороге, держа в руке зажженную керосиновую лампу, появился довольно статный старик в наспех накинутом поверх длинной рубахи старом выцветшем турецком халате.
— Спал уже, ну извини, Гордей, что так поздно.
— Батюшка, Митрий Федорович, голубчик вы наш. Да неужто собственной персоной? А мы уж вас и не чаяли сегодня увидеть, а вы вона как – среди ночи.
Старик бестолково суетился вокруг Новицкого.
— Ты, Гордей, не мельтеши. Внизу у крыльца стоит экипаж, определи лошадь в конюшню, накорми и напои ее, возница будет ночевать вместе с лошадью, дай ему поесть, кинь охапку свежего сена и вынеси какой-нибудь старый тулуп.
Новицкий достал из кармана брюк бумажник, отсчитал деньги.
— Отдашь вознице. Этого будет достаточно. И забери у него мои вещи.
— Будет сделано, Митрий Федорович. Господи, наконец¬¬-то приехали. А мы уж заждались. Каждый день о вашем здравии молились.
Пока Гордей устраивал на ночевку Якова, не доверившему старику распрячь и напоить свою лошадь, Новицкий обошел дом, зажег в комнатах свет. Темнота его угнетала. Унылым и покинутым показалось родовое гнездо. Он вспомнил, как бегал ребенком по этим комнатам, прячась от нянек, смеялся, шалил. А маменька, такая молодая и красивая, сидела в кресле и, глядя на него, ласково улыбалась. Ее тонкие нежные пальцы ловко справлялись с иголкой, вышивая на куске материи необыкновенной красоты райских птиц. Он как тогда, в далеком прошлом, услышал ее требовательный голос, обращенный к гувернантке: «Мери, следите за тем, чтобы Митенька не ушибся!»
Новицкий на минуту прикрыл глаза, а когда снова открыл их, со всех щелей старого дома на него смотрела разительная нищета: рассохшаяся мебель со следами бывшей когда-то позолоты, выцветшие, местами оборванные обои, линялые гардины на давно не мытых окнах. Пол под тяжелыми шагами скрипел, стонал, казалось, молил о пощаде, фарфоровая посуда в дубовом резном буфете жалобно дребезжала. Он прошел в гостиную, сел на диван и неподвижным взглядом уставился на чахлый пыльный фикус в углу. Тяжелые веки сомкнулись…
Гордей, прихрамывая, вошел в гостиную, но увидел полулежащего на диване с закрытыми глазами хозяина и направился к выходу.
— Гордей, у тебя водка есть? — услышал он за спиной голос Новицкого.
— Я думал, вы спите уже. Поди, умаялись с дороги?
— Принеси водки и что-нибудь закусить придумай.
—Будет сделано!
Шустро, несмотря на больную ногу, Гордей поспешил исполнить волю хозяина. Спустя некоторое время на столе в столовой появился запотевший от холода полуштоф (1) с водкой, выстроились в ряд тарелки с квашеной капустой, солеными огурцами, расстегаями, румяными пирогами с моченой брусникой и яблоками.
— Извольте откушать, чем бог послал, извиняйте, коли что не так.
Новицкий прошел в столовую и сел за стол.
— Неси еще одну рюмку, матушку поминать будем, — приказал он Гордею.
— Не гоже мне с вами пить, Митрий Федорович, вы уж как-нибудь без меня, — строго сказал Гордей, при этом блекло-голубые глаза его увлажнились от набежавших слез.
— Матушку помянуть не желаешь?
— Ну что вы, покойная хозяюшка была особой достойной всяческого уважения. Только где же это видано, чтобы слуги пили со своими господами?
Новицкому показалось, что Гордей не на шутку на него рассердился.
—Я как лучше хотел, ну, не хочешь, так и не надо. — Новицкий налил полную рюмку водки. — Светлая память матушке, да будет земля ей пухом.
Залпом опрокинул горючую жидкость в рот, поморщился.
— Какая все же мерзость твоя водка, Гордей!
— Покойная матушка ваша, Юлия Модестовна, претензий к водочке не имели, жаловали беленькую, — обиженно произнес старый слуга.
— Не сердись, Гордей, сам не знаю, что со мной творится, волком выть хочется, потому всем недоволен.
— Оно и понятно, — вздохнул Гордей, смахивая ладонью с ресницы слезу. — Горе горькое родную матушку потерять. Да только Господь никому напрасных испытаний не дает, Митрий Федорович. Только скудным разумением нам не дано постичь промысел божий.
— Более всего обидно, что на похороны не успел, — Новицкий сорвал с шеи галстук, удавкой сдавивший ему шею.
—Юлия Модестовна незадолго до смерти распорядились телеграмму вам дать, мечтали повидаться, да так и не дождались.
—Какую телеграмму? Не получал я ничего, — Новицкий удивленно посмотрел на Гордея.
—Как же так? — растерянно пробормотал старик. — При мне это было, соседа нашего, Вениамина Петровича Тропова просили, неужто он ее не отправил? А уж другую-то телеграммку отбили, когда Юлии Модестовны не стало, только, знать, и она долго шла.
— Как она умерла? — поднял на слугу полные слез глаза Новицкий.
— Митрий Федорович, это я во всем виноват, старый калека. Накануне Юлия Модестовна жаловались на плохое самочувствие, а я в доме один был, кухарка наша, Лукерья, отпросилась по своим делам в деревню. Мне бы за дохтуром съездить, до конюшни не дойти, недугом скрутило. Нога болит – аж мочи нет,— Гордей поморщился, поглаживая ноющую коленку. — Наутро оклемался маненько, принес барыне кофей, а она, сердечная, сидит в кресле, словно из воска слепленная. Позвали дохтура. Тот осмотрел барыню и говорит: «Отмучилась».
Гордей громко всхлипнул, полез в карман за платком, но карман был пуст, и он стал сморкаться в полу старого халата. Новицкий с брезгливостью наблюдал за действиями слуги.
— Так и ушли из жизни Юлия Модестовна в полном одиночестве, без отходной молитвы и покаяния. Прими, Господи, ее грешную душу, — выдохнул горестно Гордей и перекрестился.
—Как похороны прошли? Все ли соблюли, что в таких ситуациях делается?
—Не извольте беспокоиться, деревенские бабы обо всем позаботились: и обмыли, и обрядили в последний путь. Соседи деньгами помогли. Его сиятельство, Тропов Вениамин Петрович, аж три сотни дал. Так и сказал: «Я Юлию Модестовну уважал при жизни, уважу и после смерти».
— Как дальше жить – ума не приложу, — вздохнул Новицкий. — Продать имение ко всем чертям или подождать? Как думаешь, Гордей, что делать?
Гордей громко засопел.
— Митрий Федорович, вы, конечно, теперича здесь хозяин и вам решать, только я бы не стал продавать. Как в народе говорят: где родился, там и сгодился. Негоже родительский дом, в котором на свет божий появились, в бездушные деньги превращать. Грех это.
— Что ты несешь?
Новицкий достал из кармана папиросы, нервно закурил. Гордей от наползшей на него сизой струи дыма закашлялся.
— Много слуг в доме?
Новицкий налил себе полную рюмку водки, выпил, снова налил.
— Почитай, и нет никого: я да кухарка Лукерья.
— Кто вел матушкины дела, когда она болела?
— Никто не вел, Юлия Модестовна никому не доверяли. Митрий Федорович, вы бы так не курили, больно уж тошнотворный запах у ваших папирос.
Гордей смахнул широкой ладонью с морщинистой щеки набежавшую невольно слезу, давился, пытаясь подавить душивший его кашель.
— Терпи, коли желаешь провести остаток дней в этом доме. Я своих привычек менять не собираюсь, — сказал Новицкий и демонстративно стряхнул пепел прямо на желтую шелковую скатерть.
—Воля ваша, только здесь отродясь папиросного духа не было. Даже покойный хозяин, его высокобродие господин майор Федор Романович, дела этого не любил. И табачников не жаловал.
—Ничего-то в тебе, Гордей, не изменилось за столько лет. Раньше поучениями донимал, теперь поучаешь. Только я уже давно не мальчик. И теперь в этом доме все будет так, как я захочу. Ты понял?
—Воля ваша, вы хозяин.
Лицо старого слуги помрачнело. Нахмурились седые брови. Погрустнели белесые глаза.
— Так-то, — сказал Новицкий, вставая из-за стола. — Надеюсь, комната моя готова?
— Не извольте беспокоиться, Лукерья накануне там полный порядок навела.
Новицкий направился к выходу, но в дверях остановился и с прищуром посмотрел на Гордея.
— Матушка все так же рано вставала?
— В последнее время, почитай, Юлия Модестовна и вовсе спать не могли. А так хозяюшка в семь часов уже всегда были на ногах.
— Помню, — Новицкий поморщился, словно от боли. — Меня раньше восьми не будить, завтрак в половине девятого, я ем плотно. Господи, до чего же я устал! Да, чуть не забыл, с утра надо позвать кузнеца, пусть посмотрит, что с пролеткой. Возницу не отпускать, у меня к нему разговор есть, так и скажешь мужику.
—Не извольте беспокоиться, все будет сделано так, как велите, — выпалил на одном дыхании Гордей.
Новицкий вышел.
– Вот и дождались, — невесело произнес Гордей и усмехнулся в сивые усы. — Бог даст, все образуется.
Он перевел взгляд в угол, на образа, и, глядя на скорбный лик Спасителя, перекрестился.

Примечания

4. Полуштоф – водочная прямоугольная бутылка, чаще зеленого стекла, емкостью 0,6 л.