Под черным крылом Горюна. Часть 1. Главы 17-18

17

Следующее утро принесло неожиданную радость: спозаранку объявился кучер Яков и дал свое согласие работать у Новицкого. Был обряжен в ярко-красный кафтан и определен служить при конюшне. Иван Лодыгин, появившийся в имении к девяти часам утра, дожидался хозяина в кабинете, просматривал бумаги, прикидывал смету предстоящих расходов. Заодно на отдельном листке карандашом он написал имена предполагаемых арендаторов. Новицкий после завтрака пожелал видеть его. Ни о чем не расспрашивал, лишь отдал распоряжение поговорить с крестьянами о предполагаемом разрыве всех предыдущих сделок. Лодыгин с сомнением покачал головой. Попросил повременить до окончания уборки хлебов или лучше – до начала сева озимых, когда сам собой встанет вопрос об аренде. А там, глядишь, и революции конец. Но Новицкий упрямо стоял на своем решении. Оставшись один, Лодыгин с досады сплюнул, ругая упрямство хозяина и абсолютное незнание им крестьянской жизни.
Гордей с утра бесцельно бродил по дому, несколько раз заходил на кухню к Лукерье. В последний раз он бездельем вывел ее из себя.
— Чего неймется, черт старый? — она грохнула массивной чугунной сковородой. — Али заняться нечем?
— Может, и нечем! — отпарировал Гордей. — Слушай, Лушка, ты не заметила, хозяин немного того… Очунный (1) какой-то.
—Не заметила, да и некогда мне за ним наблюдать. Дел по горло.
— Вот это ты напрасно, — назидательно произнес Гордей, — от малого опасенья – великое спасенье.
— Чего? — распрямилась Лукерья. — Ты это о чем, старый?
— О чем, о чем? То сама не догадываешься?
— Хватит загадки городить. Говори прямо.
—Митрий Федорович – мужик молодой, кровь играет. Видел я, как он вчерась на Аленку смотрел. Сам вроде сердится, а глазами так и шарит, так и шарит по ней.
— Да ну! — ахнула Лукерья. — Не может быть. Слушай, старый, я вроде как при кухне, некогда мне, а ты за девчонкой-то приглядывай, мало ли чего. Вот горе горькое. Аленка ведь ребенок совсем.
—Не думаю я, что Митрий Федорович способен зло сотворить, но, как говорится, береженого бог бережет.
Гордей, качая плешивой головой, вышел с кухни. Здесь его и застал Новицкий.
— Гордей Ермолаевич, у меня к тебе разговор есть.
Гордей встрепенулся.
— С каких это пор, Митрий Федорович, вы таким вежливым стали? Помнится, еще дитем малым меня Гордейкой звали. А тут, поди ж ты, Ермолаевич!
Новицкий словно не расслышал его слов. Поманил пальцем, приглашая следовать за собой. В гостиной подал Гордею стул. Старик упрямо замотал головой, но Новицкий силком усадил его, сам остался стоять.
— Скажи мне, Гордей Ермолаевич, ты хорошо знаешь семью Лукерьи?
— Хорошо – не хорошо, но знаю. А что такое?
— Кто ее зять?
— Зять? Как всякий зять, с кого неча взять. — Гордей фыркнул. — Вы какого зятя имеете в виду? У нее их два.
— Не знаю. — Новицкий пожал плечами. — Наверное, отца Аленки.
— Чего о нем спрашивать? Негодный человек. Как пошел по скользкой дорожке, так до сих пор остановиться не может. Одно слово—каторжник.
—За что на каторгу попал? — полюбопытствовал Новицкий.
— За что они сейчас все туды попадают? За то, что на царя покушение готовил. Только нашелся добрый человек, помешал осуществить сатанинское деяние. Это ж подумать только – на самого государя покушаться! Племя антихристово! Ничего святого за душой нет.
— Как ты думаешь, Гордей Ермолаевич, если бы он с каторги сбежал и здесь объявился, Лукерья его укрыла?
Гордей захлопал глазами, погладил сивые усы.
— По правде сказать, Митрий Федорович, я не знаю. Лушка – баба хотя и глупая, но за семейство свое кому угодно глотку перегрызет. Укрыть же в вашем доме? Вряд ли! — сказал он решительно, при этом в глазах промелькнула еле заметная хитринка.
— Тогда у меня к тебе просьба, Гордей Ермолаевич, последи за Лукерьей. Поступили сведения, что зять ее где-то недалеко бродит. Вдруг он сюда наведается?
— Воля ваша, Митрий Федорович. Непременно послежу.
— Ладно, иди.
Гордей не уходил. Встал со стула и топтался на месте.
— О чем-то спросить хочешь? — пристально посмотрел на него Новицкий.
— Митрий Федорович, недавно слово мудреное прочитал, но не знаю, что оно обозначает.
— Какое слово?
—Красивое такое слово: Трансвааль.
—Трансвааль? Это на юге Африки. Область такая. До недавнего времени там шла война между выходцами из Голландии, так называемыми бурами, и англичанами.(2) А два года назад область эта была присоединена к британской короне.
—На юге Африки? — ахнул Гордей. — Поди, очень далеко. Даже дальше Болгарии будет. Сколько же ден туда надо добираться? Это ежели по чугунке. А коли на лошадях?
Новицкий улыбнулся.
— Не по чугунке, ни тем более на лошадях туда не доберешься. Надо плыть на большом, похожем на дом пароходе.
— Эти буры за что с англичанами воевали?
— За свою землю. Да какое тебе дело до каких-то там буров?
—Что значит, какое? — искренне возмутился Гордей. — Они же за правое дело, выходит, воевали, коли за свою землицу-то. Вот вы мне скажите, за какое такое правое дело наши мужики своей кровушкой поливают чужую землю? В наше время мы с вашим батюшкой, его высокобродием господином майором Федором Романовичем, за интересы всего славянства, за веру нашу православную раны получали. А нонче? Вон, дохтур рассказывал, недавно целую эскадру погубили (3). За что?
— Гордей Ермолаевич, все это от нас так далеко… Чего бы ради так переживать?
— А то как же, Митрий Федорович, вон по Руси сколько вдов. По деревням вой и плач стоит. Никак нельзя не переживать.
— Иди, Гордей Ермолаевич, и помни, о чем я тебя просил, — отмахнулся, словно от назойливой мухи, от Гордея Новицкий.
Оставив Новицкого, Гордей направился прямиком на кухню. Он долго крутился вокруг Лукерьи, пока та не поддала ему ухватом под зад.
— Ну и дура ты, Лушка, — обиженно произнес Гордей.
— Чего как волк рыщешь? — проворчала Лукерья.
— Я хочу предупредить тебя. Хозяин зятем твоим интересовался, чует что-то, али кто донес.
—Да ну! — воскликнула Лукерья и затряслась, заходила ходуном, задышала часто открытым ртом. — Надеюсь, ты не сказал ему ничего?
—Я что, похож на дурака? Пущай поищут, — сказал Гордей самодовольно и запустил руку в тарелку, полную румяных пирожков.

Примечания

22. Очунный – очумелый, потерявший соображение.
23. Трансвааль – независимое государство в Южной Африке. В результате англо-бурской войны 1899-1902 г.г. стал колонией Британской империи, а в 1910г. вошел в состав Южно-Африканского союза.

24. Недавно целую эскадру погубили – речь о Цусимском морском сражении 2-й и 3-й Тихоокеанских эскадр русского флота, которое произошло 14-15 мая 1905 г. у о. Цусима. Против 30 русских кораблей японцы выставили 120. Поражение русской армии было полным: потоплено 19 кораблей, только 3 крейсера с боями прорвались в нейтральные порты, 2 крейсера и 2 миноносца дошли до Владивостока. Погибло более пяти тысяч русских моряков.


18

Лодыгин был не рад, что подчинился хозяйской воле и сообщил крестьянам о предполагаемом пересмотре условий аренды. Он отчетливо понимал, чем может закончиться поспешность в столь деликатном, болезненном для любого земледельца деле. Вскоре эта неприятная новость достигла каждого крестьянского двора. Бабы в голос ревели, мужики растерянно молчали. Никто не хотел верить в действительность грядущих изменений.
Крестьяне на северо-западе страны не столь тесно были связаны с землей, как их собратья на черноземном юге. Северная землица родит скудно. Не зря появилась поговорка: не земля родит – небо. Небо в этих краях особой благосклонностью к пахарю не отличается. То засушит, то вымочит. Да и зимние морозы – лютые, трескучие – не раз уничтожали посевы озимых. Грянут на обнажившуюся после ростепели землю, покрытую тонкой коркой льда, и конец крестьянским радениям. Поэтому местные мужики все больше промышляли отходом, промыслами. Малоземельные крестьяне шли наниматься в батраки, подавались на заработки в города. Особенно молодежь, которая по большей части уже не желала горбатиться на пашне, предпочитая более прибыльные работы в услужении, плотницком или строительном деле. Но русский мужик, в какой бы части огромной страны он не жил, всегда держал на своих плечах неповоротливую махину огромного государства. Мучился, гнулся в три погибели, но исправно платил подати и выкупные платежи. И при этом снабжал хлебом не только свою страну, но и полмира кормил. А кто его, мужика-крестьянина, от основной обязанности освобождал? И несся над русской землей протяжный стон: земли! Дайте землю! А где ее было взять? Купить? Да разве же полузадушенный государством и помещиком крестьянин в большинстве своем мог это сделать? Притом что купить землю он мог только у помещика или у Крестьянского банка. А тут – держи карман шире! Дураков продавать себе в убыток нет. Вынужден был крестьянин арендовать землю все у того же помещика. И вдруг – на тебе! Лишались аренды те, кто более всего в ней нуждался. Заволновалась крестьянская масса. И то ведь дело! В городах рабочие за правду поднялись, за справедливость. Революция в стране. Баррикады. Те же, кто собственными глазами видел, как разгоняет конная полиция демонстрантов, кто умудрился поучаствовать в народном бунте, сказывали, что народ против несправедливости поднялся, против произвола. И царь – не царь вовсе, а Антихрист, душегубец. Да разве бы батюшка-царь послал свой народ за непонятно чьи интересы в далекую страну с незнакомым народом – японцами воевать? Тот японец на святую Русь напал? Потревожил предками данные границы? За что по всей русской земле вдовы воют? И разве бы добрейший царь не приструнил тех подданных своих, кто сатрапом-чужеземцем разоряет страну, кто гнетет народ, высасывает из него последние соки? Заволновались крестьяне, зашумели и двинулись в сторону помещичьей усадьбы.
Новицкий услышал крики в распахнутое окно кабинета. Подошел, отдернул гардину. Разноцветным потоком вливалась в усадьбу разношерстная крестьянская масса. Он отошел от окна.
— Гордей! — Новицкий позвонил в колокольчик. Ответа не было. — Гордей!
— Звали, Митрий Федорович? — только через пять минут Гордей соизволил появиться.
— Почему так долго? — с яростью набросился на него Новицкий.
—Так при деле был, — невозмутимо ответил слуга.
— Что происходит? — Новицкий кивнул на окно.
Гордей прислушался. Крики становились все громче, все настойчивее.
— Пойди и узнай, чего хотят.
Вскоре Гордей появился: бледный, с трясущимися руками. Редкие волосы его стояли торчком.
— Митрий Федорович, крестьяне взбунтовались, требуют, чтобы вы вышли к ним.
— Если не выходить? — с сомнением произнес Новицкий.
Как разговаривать с крестьянами он не знал.
—Подпалить могут, надо выйти.
Новицкий подошел к зеркалу, поправил галстук, одернул жилет.
—Надо – значит надо. — Он поднял высоко голову. — Помирать один раз.
Вышел на крыльцо. Окинул взглядом озлобленные лица крестьян.
— Здорово, мужики!
— Здоров и ты будь, барин, — кто-то громко произнес в задних рядах, остальные притихли.
—Отчего сыр-бор? Чего бунтуем? Чего хотим?
—Говори, Тихоныч, ты грамотный, веди переговор! — зашумела разноголосая крестьянская толпа.
Из первых рядов выдвинулся рослый, похожий на медведя мужик. Он насупил косматые, низко нависшие над глубоко посаженными глазами брови, громко кашлянул в кулак.
—Значится так, барин. Дошел до нас слух, будто ты разрываешь с нами все арендные сделки.
— Мужики, — Новицкий поднял руку, — это случится не раньше, чем вы соберете урожай.
— А как же с севом озимых? — спросил Тихоныч.
— Верно, как с севом? — выкрикнули из толпы.
—Сева озимых на моих угодьях в этом году не будет. Я решил всю пахотную землю пустить под кормовые травы. Заодно и бывшие выгоны, что ныне находятся под запашкой, — твердо сказал Новицкий.
—Постой, барин, — Тихоныч еще больше насупился. — Это что же получается? Земля твоя пустовать будет, уйдет под пар, а нам на следующий год что – подыхать с голоду? Выкупные платежи с чего отдавать? А подати платить?
—Мужики! — Новицкий старался говорить громко. — Аренда будет сохранена. Но не в том качестве и объеме, к которому вы привыкли. Арендовать землю смогут только те, кто сумеет повысить качество угодий. Мне убытки не нужны. Пора наконец понять, что времена изменились.
—Значится, барин, бедных мужиков пнешь под зад, ради чего с ними валандаться, а аренду отдашь мироедам, кто и сам не в убытке, и тебе прибыль даст? Так получается? — Тихоныч повернулся к притихшим мужикам. — Слышали, что барин сказал? Нет ему прибытка от гольтепы. Пущай подыхает.
Толпа от слов мужика пришла в движение. Раздались крики угрожающего характера.
— Долой произвол!
— Нет такого закону, чтобы лишать пахаря его права на земле трудиться!
— В Питере рабочие против хозяев поднялись, а мы что – хуже?
— Не согласится подобру, насильно начнем запашку!
— Успокойтесь, мужики! — крикнул Новицкий.
Но угомонить крестьян было уже невозможно. Новицкий растерянно оглянулся. В дверях он увидел Гордея. Старик испуганно прижался к косяку и часто-часто моргал. Новицкий поманил его пальцем.
— Разыщи Лодыгина, срочно. Пусть вызывает полицию.
— Может, не надо полиции? Погомонят и успокоятся, — нерешительно произнес Гордей.
— Я сказал: полицию! — глаза Новицкого злобно сверкнули.
Гордей кивнул и скрылся.
—Мужики, да что вы, в самом деле! Земля-то моя, я хозяин, и мне решать, что с ней делать.
— Вот она, мужики, барская справедливость! — сквозь шум возвысил голос Тихоныч. — Но ничего, скоро, сказывают, царь новый закон издаст. Отнимет землю у помещиков, а крестьянам по количеству едоков раздаст. Вот вам крест, сам в газете читал.
— Жди царской милости! Сами землю возьмем!
Новицкий беспокойно смотрел в озлобленные лица крестьян. Нервничал. Гордей подошел к нему сзади.
— Все сделано, как велели. Лодыгин поскакал в город.
— Только бы раньше нас в щепки не разнесли да петуха красного не запустили, — тихо сказал Новицкий.
Между тем в бушующей крестьянской среде произошли неожиданные перемены.
— Мужики! — зычно крикнул Тихоныч. — Нас не желают слышать. Но все одно – правда за нами! Айда пока отсюда! Мы свою силу еще покажем! Не то время нынче, чтобы баре-упыри продолжали безнаказанно пить мужицкую кровь!
Вся крестьянская масса встретила его слова бурными криками одобрения. Новицкий уже не понимал, что выкрикивают крестьяне. Их голоса слились в сплошной гул, словно разом поднялся с места гигантский пчелиный рой. Над толпой взметнулась вверх чья-то красная рубаха. Кровавым знаменем заколыхалась на ветру. Крестьяне смолкли. Несколько минут смотрели, не отрываясь, на самодельный стяг. Затем в наступившей тишине кто-то запел «Интернационал».
—Давай нашенскую! — зычно крикнул Тихоныч.
И поплыла над толпой раскатистая, тревожная «Дубинушка».
И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям
Эта песня идет по наследству.
И как только работать нам станет невмочь,
Мы–к дубине, как верному средству.

Новицкий с облегчением выдохнул и вытер пот с лица. Крестьяне с пением уходили прочь.
Но настанет пора, и проснется народ,
Разогнет он могучую спину,
И на бар и царя, на попов и господ
Он отыщет покрепче дубину.