ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

ВЛАДИМИР ЯКУБЕЦ



ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ!

Роман в четырех частях


Этот скромный труд посвящается, во-первых,
тем страдальцам, которые пролили свою горячую
кровь за правду, добро и свободу;
а во-вторых, тем миллионам простых людей,
которые разделяли со мной бремя моей судьбы
в моих земных скитаниях.











ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта история может показаться вам невероятной, абсурдной и даже нелепой, но, несмотря на некоторую фантастичность формы, она представляет собой чистую правду, описание которой потребовало от меня гибкого выведения психологической субъективности личностных переживаний, свойственных человеческой природе, через образ фантасмагории в какой-то мере выдуманного, но всё же пережитого и прочувствованного бытия.
Было бы наивно и опрометчиво думать, что глубокомысленный читатель не засмеётся над некоторыми, слишком уж вычурными, изгибами сюжета. Сознаю это. Впрочем, я готов и сам надо многим смеяться, но лучше воздержусь, ибо из опыта знаю, что то, над чем мы зачастую смеёмся, в конце концов, оказывается насмешкой над нами же, ибо всё есть во всём, а любое в любом.
Предвижу также, что мне (автору) не суждено будет избегнуть читательской критики, а вместе с ней многих параллелей и сравнений, тем паче, что требовательный и глубокомысленный читатель имеет на это полное право. Заранее предвкушая все неблагоприятные отзывы, а может быть, даже и освистание, я всё же тешу себя надеждой, что для кого-то мой скромный труд окажется не лишенным интереса и смысла.
Есть ещё одно обстоятельство, которое, с учетом всего вышесказанного и ввиду дальнейших описываемых событий, нуждается в особом разъяснении. Обстоятельство это – исключительное и несколько необычное положение тех условий, в которые попал человек, со слов которого и написана эта история. Человек этот давно умер. А свою историю он мне рассказал уже после своей смерти. Понимая всю экстравагантность и необычность этого факта, я прошу читателя, ради памяти к покойному, выказать снисходительность к перипетиям повествования и, хотя бы на время, отказаться от реалистической точки зрения, чтобы с успокоенным духом погрузиться в мистические метаморфозы конкретного человеческого сознания.











ЧАСТЬ № 1

- Ты веришь в Бога?
- Не знаю…
- Почему?
- Потому, что я его в лес выгнала!
Из разговора взрослого
с маленькой девочкой.


Я не знаю, как я попал сюда, всё здесь было каким-то странным, хотя все выглядело обычным: аллея, по сторонам которой росли старые липы; цветник перед домом; сам дом: маленький, деревянный, старый, вокруг обросший кустами смородины и шиповника. Но, не смотря на прозаизм окружающих видов, что-то в глубине души подсказывало мне, что я попал в необычное место, – уж слишком сладок был здешний воздух, да и птицы пели вокруг глубоко и упоительно, как-то не так, как они поют на земле.
Я прошел через аллею и подошел к дому; ставни в доме были открыты. Я начал обходить вокруг, чтобы найти двери, но вместо дверей я увидел только порог и дверной проем, - самих дверей не было, хотя на дверной коробке, где они долженствовали находиться, висели ржавые петли, которые свидетельствовали о том, что двери когда-то тут были.
Постояв с минуту перед порогом в каком-то странном недоумении, я, почему-то робко, позвал:

- Эй, есть здесь кто-нибудь?!

Не успел я произнести эту фразу, как тут же услышал позади себя голос:

- Иду, иду, милый … уже иду!

Я обернулся и увидел, что через сад ко мне идет старик. Он был лыс, но имел чрезвычайно густую и белую бороду. Одежда его была по-деревенски проста и неказиста, и состояла из какой-то светлой рубахи и старых, во многих местах латаных, штанов военного покроя. Старик был бос, а в руках держал дымящийся дымарь для окуриванья пчёл.

- Здравствуй, отец, – сказал я ему, когда он приблизился.

- Здравствуй, милый, здравствуй, – ответил старик, при этом всё лицо его осветилось улыбкой. Это меня несколько ободрило.

- Вы меня извините … точнее, поймите правильно, – начал говорить я, путаясь и тщательно подбирая слова от боязни быть не понятым, – дело в том … гм … как бы это вам объяснить … одним словом, вы не могли бы мне сказать, где я? Я хотел бы знать, что это за место?.. то есть, где я сейчас нахожусь?
К моему удивлению эти нелепые вопросы не произвели на старика решительно никакого впечатления. По-прежнему продолжая улыбаться, он ответил:

- Иногда, чтобы понять где ты, нужно знать кто ты.

- Кто я? Я … - тут в моей голове произошло внезапное озарение, в том смысле, что я, несомненно, понял, что сказать мне про себя нечего, настолько нечего, что я растерянно пролепетал:

- Я … я … я не знаю кто я.

- Плохо родненький, плохо, – произнес старик, сокрушенно качая головой, -
а имя своё-то ты помнишь?

- Андрей, – выговорил я, сам удивляясь тому, что в моей голове, не смотря на полное отсутствие какой-либо информации о себе, всё же сохранилась память о том, как меня зовут.

- Вот и слава богу! Вот и славно! А то, бывает, приходят и даже имени своего не помнят, приходится потом сверяться по бумагам.

Я посмотрел на него в недоумении, совершенно не понимая о чем он говорит, а он вдруг, хлопнув себя ладонью по голове, воскликнул:

- Эх, что же это я, гость пришел, а я, вместо обеда, его разговорами потчую!

Сказав это, он развернулся и медленно побрел в глубину сада, но пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся ко мне и произнес:

- А ты что стоишь… пойдем, пойдем … отведаешь мой хлеб и мою соль.

Я, ни говоря ни слова, пошел за этим странным стариком. Все в моей голове путалось: где я? кто я? что все это значит? Словно туча назойливых комаров зажужжали у меня в голове эти вопросы, впрочем, душе моей было легко, ибо в сердце моем была какая-то тихая радость, источник которой, быть может, был связан с царившим у меня в сознании забвением.
Сад разделялся тропинкой на две части. В одной его части под деревьями стояли улики, из которых с веселым гудением вылетали дружные пчелы. В другой его половине, на четырех толстых деревянных столбах, стоял какой-то навес с тростниковой крышей, который абсолютно не имел стен, но который был довольно просторным, просторным до такой степени, что под этим навесом свободно помещалась печка-плита, на которой, судя по всему, дед готовил себе пищу, и еще два стола: один заставленный кухонной утварью, а другой полностью пустой. Здесь же, под крышей, висели листья табака и несколько вязанок горького перца и лука. Возле пустого стола, по обе его стороны, стояли две скамейки. Неподалеку от навеса находился видавший виды рукомойник с покосившимся зеркалом и медным бачком для воды.

- Ты, Андрюша, покамест суть да дело, возьми ведро и сходи, принеси водицы, – сказал старик и тут же добавил, - а то мне с этими пчёлами не досуг было, хотя я еще утром хотел принести.

- А где воду брать?
- Вода в колодце, это в конце сада.

Я взял ведро и отправился через сад к колодцу. Ходить по саду вообще приятно, но особенно это чувствуешь, когда в саду наступает время созревания плодов. Сейчас была как раз эта пора. Все радовало глаз: и яблони с тугими начинающими наливаться сладостью яблоками, и груша с падающими на землю от спелости плодами, и желто-розовый цвет медовых слив.
У самого колодца рос персик – он цвел. Я онемел от удивления. Постояв немного возле цветущего дерева, я, все еще не переставая удивляться, начал опускать ведро в колодец. Набрав воды, я пошел назад.

- О, а вот и он. Ну что, принес? – спросил меня старик с приветливой улыбкой. – Я уж было думал, что ты заплутал. Я тут уже и на стол успел накрыть, – и он указал на стол, на котором уже успели появиться тарелки, нарезанный хлеб, пучок зеленого лука и чугунная кастрюлька из которой шел аппетитный пар.

- А что это у вас тут персик цветет? – спросил я старика, все еще держа ведро с водой в руках; этот цветущий персик почему-то не выходил у меня из головы.

-Что же здесь такого? У нас всегда либо лето, либо весна, - чаще и то и другое вместе, – ответил мне дед.
- Да я так … просто спросил.
- Ты, вот что … воду в рукомойник налей, руки надо помыть. Вот мытье рук вроде бы и пустяк, а между тем это делает из человека цивилизованное животное, – сказав это, старик посмотрел на меня так задумчиво, что мне на какое-то мгновение показалось, что этому старику на тысячу лет вперед известно то, что я отвечу.

- Воду-то наливай, что ты на месте застыл!

Я наполнил рукомойник, поставил ведро и начал мыть руки.
« Странно, - проговорил я про себя, - такое ощущение, что это какой-то сон». Впрочем, думал я недолго, голос деда вдруг вернул меня в реальность:

- Ну что, садись к столу, наверно проголодался!
Он начал разливать похлебку по тарелкам.

- Мне почему-то кажется, что я здесь не даром … как будто мне кто-то когда-то сказал, что именно в этом месте мне что-то откроют. Странное чувство, не правда ли?

- Ты в чувстве не ошибся, но этот разговор мы отложим до конца обеда – слишком непростая тема нам предстоит, так что давай сначала поедим. Бери ложку.

-О! очень вкусно … вы умеете готовить.

Суп был действительно недурен.

- Ты лучок бери и присаливай, может быть, я недосолил.
- На соль нормально. Мне почему-то не дает покоя другое …у меня не выходят из головы ваши слова. Вы сказали, что у нас должен быть разговор, и это не выходит у меня с головы.

-Э, оставь. Право, милый, оставь. Давай вот я тебе лучше историю расскажу.
Он начал рассказывать, не забывая при этом опускать ложку в тарелку.

-У одного человека было два сына, и он решил разделить имение свое между ними. Один из сынов, получив свою часть имения, остался при отце, - ухаживать, так сказать, за отцовскими сединами. Другой сын, забрав прилагающуюся ему часть отцовского удела, ушел в другую страну и там распустил все, что у него было, якшаясь с пьяницами и блудницами. И настал в той стране голод, и сей юноша мечтал о том, как бы напитать чрево свое хотя бы тем, что обычно предназначалось для свиней, но и этого ему не давали. Тогда воскликнул он в сердце в своем: «У отца моего много наемников и каждый из них всегда сыт. Пойду я к отцу моему и скажу: согрешил я перед небом и землей, и уже не достоин быть сыном твоим, прими меня в число наемников своих». И пошел юноша к отцу. И увидел его отец и возрадовался. И принял отец сына в дом свой. И жили все они долго и счастливо.
Старик внезапно замолчал, медленно взял в руки краюху хлеба, отломил от нее добрый кусок, посыпал его солью и снова принялся за суп.

- Знаешь, что во всей этой истории меня больше всего занимает? – проговорил старик минуту спустя.

- Нет. Откуда же мне знать…

- Меня всегда занимал вопрос: что если этот блудный сын после прощения возьмет и обкрадет своего отца, и снова все прогуляет, и снова раскается, и опять пойдет к отцу прощения просить. Простит ли его отец во второй раз? А в третий? А в четвертый?

- Мне кажется, что он его всегда простит.

- Ты вот говоришь, что отец всегда простит сына; в таком случае:
«да здравствует безнаказанность», ведь любые проступки, при таком положении вещей, превращаются в чистую формальность – все равно, в конечном счете, простят.

- Не знаю, я об этом никогда не думал.

- У этой истории может быть еще один конец.

- Какой?

- О, это фатальное разрешение вечной истории: сын, сто раз просивший прощения у отца, вдруг устыдится идти и просить прощения в сто первый раз, ибо так ему гадко станет от своего нечестия.
- И что тогда?

-Да ничего особенного; у сына две дороги: либо он станет святым, либо пожнет ад.

- А что будет с отцом? – спросил я старика.

- Отец пойдет искать сына – это уж обязательно… хотя, от него в этом случае мало что зависит.

- А почему так?

- В нравственном совершенствовании посредников не бывает, ибо говорить
« нет или да» нужно всегда самому, вот почему от отца мало что зависит. Видишь ли, каждый сам решает, кем ему лучше оставаться – свиньей или человеком. Никакое прощение, в этом случае, ничего не решит. Если прощают нераскаявшегося негодяя, то он будет после этого, лишь прощеный негодяй, и не более того. А если негодяй переделает себя из плохого человека в хорошего, если он станет праведным человеком и честной жизнью докажет что ошибки прошлого всего лишь ошибки прошлого, так зачем ему после этого прощение? Прощение не простая вещь. Прощение, ежели оно не своевременно, может оказать человеку медвежью услугу; сняв с человека бремя ответственности посредством прощения, можно оставить человеческую совесть без необходимого топлива полезного для духовного роста. В то же время несвоевременное отсутствие прощения может на веке искалечить человека. Как же быть? Один Господь знает, как и когда прощать, а человек все равно будет поступать по велению своего сердца и так, как подсказывает ему насущная ситуация, однако, всякому человеку лучше перепростить, чем недопростить.

Все что говорил этот фантастический старик, как-то вдруг навалилось на меня и повергло меня в задумчивость. Мне почему-то показалось, что и говорил-то он с намёком, я, разумеется, не стал ему на это указывать, потому что не совсем был в этом уверен.
Между тем старик встал из-за стола и подошел к вязке, висевшего и сушившегося здесь, коричнелистового табака. Отломив несколько сухих, издававших шелест листочков, он сказал:

- После обеда и святые закуривают.
Старик сел за стол. Я, молча, следил за тем, как он измельчал табак, аккуратно перетирая его щепетильными движеньями пальцев. Потом он достал из кармана трубку и стал её не спеша набивать.

- Скоро монахи придут, нам до их прихода нужно обо всем переговорить, – сказал старик и запалил трубку. В это мгновенье лицо его выражало блаженство.

- Какие монахи? – удивленно спросил я; мне почему-то казалось, что здесь, на сто миль вокруг, кроме нас двоих никого нет.

- Здесь монастырь недалеко – мужской; монахи приходят ко мне в сад собирать фрукты для своего стола, а взамен приносят мне муку, соль и прочее, – пояснил старик и, выпустив изо рта густое облако голубоватого дыма, заговорил шепотом. - Я тебе объясню почему ты здесь и почему твое сознание в таком состоянии, я тебе все объясню, ты только внимательно слушай. Видишь ли, когда-то давно, Бог, сотворив мужчину и женщину, поселил их в раю; но они, вкусив от плода познания « добра и зла» лишились райского блаженства, променяв его на изменчивую суетность жизни, которая наполнена если радостью, то и скорбью, если смехом, то и слезами, если наслаждением, то и болью. В конечном итоге многие люди так безнадежно запутались в путях своих, что их жизнь стала представлять собой всецельную и непрерывную цепь горя, зла и страданий. И поэтому премудрый Бог, по безграничной милости своей, даровал забвение всякому покинувшему мир грешнику, для того, чтобы каждый переступивший загробную черту, мог предстать пред Его лице и не сгореть в огне геенны от собственного стыда за недостойно прожитую жизнь. Но Господь не хотел лишать человека свободы, поэтому каждому предлагается выбор: либо жить, как «ангелы небесные» в раю, навсегда забыв прошлое познание о добре и зле – словно несведущий младенец; либо прочитать «книгу собственных грехов» и претерпеть уготованное – испив, так сказать, чашу до дна, но после этого, быть может, стяжать славу большую, нежели имеют ангелы, а может быть, пожать ад. Ты умер, мой друг, понимаешь – умер! Иначе говоря, перешел из одного мира в другой. Поэтому, мой мальчик, тебе должно сделать выбор между безмятежным неведением и абсолютным познанием.
Слова этого старика были так странны, что я на какое-то мгновение совсем растерялся. Да и что я мог в то время решить – ведь я был словно младенец.

- Ты не принимай это так близко к сердцу, – начал утешать он меня, очевидно догадавшись о моем настроении. – В конце концов, будет то, чему должно быть.
- Что же мне теперь со всем этим делать?

- Знаешь, мне не хочется влиять своими советами на свободу твоего выбора, но, поверь мне, твое сердце, когда наступит время, само решит в какую сторону идти. Сейчас иди, - погуляй по саду. Это успокоит твои мысли. А мне еще надо со стола убрать, хочу успеть до прихода монахов.

Я оставил старика и пошел в сад. После такого разговора мне действительно нужно было основательно развеяться, - ничто так не способствует этому, как хорошая прогулка. Да и день к тому же был удивительно хорош. Солнце, просвечиваясь сквозь листья деревьев, бросало на землю трепещущую светотень; ветер, путаясь в ветках, разливал по саду нежную мелодию шелеста листвы. Откуда-то доносилось чириканье воробьев и монотонное гудение горлицы. Все, вплоть до последней былинки у меня под ногами, было проникнуто спокойствием и умиротворенностью. « Какая все-таки благодать вокруг! – в упоении думал я, наслаждаясь безмятежностью дня и спокойствием окружавшей меня простой и вечной красоты, – И зачем мне делать какой-то выбор?» Я поднял голову и долго смотрел на небо. Небо было голубым, почти синим, оно казалось распахнутым, глубоким и чрезвычайно прохладным. « Зачем мне знать свое прошлое, если за это знание нужно заплатить настоящим и будущим? – спрашивал я себя и в глубине души, не без удовольствия ощущал, что свой выбор я уже сделал, – Жить, просто жить! Ходить по этому чудесному миру и наслаждаться небом, птицами, деревьями, встречами с новыми людьми. Безмятежно засыпать с мыслью о том, что прожил прекрасный день и радостно просыпаться, зная,
что новый день будет не хуже дня вчерашнего. Да, это венец всех желаний!
Больше ничего и не нужно. Старик говорил, что я умер – пусть так. Какое мне теперь дело до всего, что не касается моего нынешнего счастья? Если Богу угодно было даровать мне дар забвения, а вместе с ним радость рая, то зачем же мне отказываться от этого?»
Размышляя обо всем этом, я, между тем, дошел до колодца. Цветущий персик снова привлек мое внимание своей нежной красотой и трепетной прозрачностью розовых лепестков на своих молодых ветках. « А не поспать ли мне под этим чудесным деревом?» - спросил я себя, чувствуя во всем теле призыв ко сну и какую-то, невесть откуда взявшуюся, усталость. Я улегся под деревом, головой опершись на ствол, и замер от восхищения.
Случалось ли вам лежать под сенью цветущего персика? Сначала все кажется обычным: ствол, ветки, цветы … Но проходит время и иллюзия однообразной картинки производит перед вашими глазами удивительную метаморфозу. Все меняется, и вот вам уже кажется, что вы лежите под каким-то огромным, разлапистым древом жизни. Вы видите, как ветерок шевелит лепестки цветочков и вам кажется, что дерево дышит. Вы видите блеск коры на молоденьких веточках и начинаете ощущать, как через корни по стволу движутся молекулы воды. В конце концов ваши глаза слипаются, и вы погружаетесь в сладкую и упоительную дрему, на дне которой радужные сновидения, переплетаясь с персиковыми ветками, толкают ваше сознание в желанный и вязкий сон.

Не знаю, сколько я спал, но помню, что снилось мне что-то нежное и приятное, как будто флейты или сопилочки.

Когда я открыл глаза, то, неожиданно для себя, увидел рядом с собой сидящего и внимательно рассматривающего меня человека в черной рясе.
У этого человека было какое-то бескровное, ужасно бледное лицо, впрочем, с весьма ухоженной рыжей бородкой и такими же рыжими волосами, которые были перевязаны на затылке – пучком в хвост. Примечательной особенностью этого лица являлись по-рачьи выпуклые, светлые, водянистые, любопытные и колючие глаза.

« Глаза, как у паука!» - мелькнуло у меня в уме.

- Так ты и есть тот самый ангел? Я тебя несколько иначе представлял, – произнес человек с паучьими глазами, внезапно прерывая молчание.

« А, это наверно один из тех монахов, о которых говорил старик» - подумал я, совершенно не обращая никакого внимания на слова этого человека.

- На твоем месте я бы не очень праздновал и расслаблялся, – снова заговорил он, - ты слишком доверчив к словам этого выжившего из ума дедугана.

- Я что-то не пойму о чем вы…

- Я говорю о той ситуации, в которую ты попал, – довольно бесцеремонно перебил он меня, - неужели так трудно понять, что у тебя были отец и мать – не из воздуха же ты взялся?! Как можно жить, совершенно не интересуясь тем прошлым, из которого ты соткан? Может быть, у тебя были братья, друзья, жена которую ты любил, дети? И вместо того чтоб узнать об этом, ты, утешенный словами старого маразматика и убаюканный собственным неведением, спокойно спишь под деревом.

Незнакомец поднялся с земли и резкими движениями рук стал отряхивать пыль с полов рясы.


- Мне пора уходить, – сказал он, не глядя на меня, - книга, из которой ты все узнаешь, лежит у старика в доме. Я думаю, наш разговор останется между нами, не так ли?

Он взглянул мне прямо в глаза, затем приложил руку к груди, поклонился и, не сказав более ни слова, пошел прочь.

Некоторое время я смотрел на удаляющуюся фигуру этого монаха, пока мелькание черной рясы не исчезло за деревьями.

« И какое ему до меня дело?» - спросил я себя вслух. « Ах, да … мое прошлое! Я все забыл! Как же быть? Старик?! Монах говорил, что я не должен ему доверять. Почему? Почему тогда я должен верить этому монаху?
И кому вообще я могу верить? Что же делать? Ах, да … книга! Книга в доме. Я должен все узнать». – Целый рой мыслей загудел в моей голове, не оставив от моей безмятежности и следа. Если бы в ту минуту я имел способность обобщать и анализировать явления причин и следствий, то мне бы сразу стало понятно, что хаос, воцарившийся у меня в голове, был результатом посеянного в моем сердце сомнения и соблазна. Сеятелем же был человек в черной рясе.

Итак, нужно было что-то решать. Нужно было действовать, так как всякое промедление тяготило меня беспомощностью пассивных рассуждений, которые вызывали в моей голове жуткую сумятицу. Поэтому-то я решил пробраться в дом и прочесть книгу, о которой говорил монах. « Только бы старик не заметил», - подумал я, заранее представляя себе неловкость ситуации, которая могла бы возникнуть в том случае, если бы хозяин уличил меня в том, что я, без его ведома, шастаю у него в доме.

«Только бы не заметил, только бы не заметил» - шептал я про себя, идя по саду и прилежно высматривая, где бы мог находиться старик, намериваясь,
в случай чего, принять вид просто прогуливающегося человека. На свое счастье, я вдруг увидал старика стоящего в глубине сада. Он о чем-то оживленно разговаривал с тремя монахами, один из которых был моим давешним знакомым. Я был от них в двадцати шагах. Старик стоял ко мне спиной. «Хоть бы не обернулся» - мелькнула во мне, как молния, пугающая и явно греховная мысль. Он не обернулся, но в это же мгновение мне вдруг показалось, что тот самый, искусивший меня монах, подмигнул мне своим паучьим глазом. Я, отвернув голову, быстро пошел к дому. Нужно было торопиться. Подойдя к порогу, я воровски оглянулся: « Никто не видит?»


Вокруг было тихо и спокойно: также дул легкий и приятный ветерок, также светило солнце, также где-то ворковала горлица – только в груди моей напряженно и взволнованно стучало сердце. Я вошел в дом. Первая комната (прихожая) была пуста, и в ней ничего не было, кроме лежащей на полу циновки и стоящей под стенкой длинной скамейки. Дверь во вторую комнату была закрыта. Я легко нажал на дверную ручку, и дверь, издавши жалобный скрип, отворилась. Войдя в комнату, я сразу стал осматриваться. Комната была пуста и просторна; кроме стола, на котором стоял бронзовый семисвечник, и лежала книга и коробка спичек, и кроме стула стоящего перед столом, никакой мебели в комнате не было. Еще в комнате был какой-то удивительно приятный аромат: пахло то ли сандаловым деревом, то ли ладаном, и еще чем-то редким и непередаваемым. Ставни были открыты, и в комнате было довольно светло. Я прикрыл за собой дверь и подошел к столу. Книга, большая, старая, в каком-то древнем кожаном переплёте, лежала передо мной и ждала своего читателя. Я сел на стул. На моем лбу, от волнения, выступил пот – мучительно захотелось, вдруг, ничего не читая, выбежать из комнаты прочь. « Нужно успокоиться и взять себя в руки», - подумал я и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы унять сердцебиение. Но волнение мое не только не прекратилось, а еще более усилилось, усилилось каким-то внезапным чувством страха, который вдруг обрушился на меня, как снежная лавина. Кому в жизни случалось принимать роковые решения, равно как и тому, кому доводилось проходить по тонкому бревну через бездонную пропасть, хорошо будет понятно то чувство, которое я испытал тогда, когда смотрел на ту фатальную книгу. Нужно было на что-то решиться, но … не было сил. Я закрыл глаза и несколько минут сидел, пытаясь сосредоточиться и понять, чего же я все-таки хочу. «Может быть, у тебя были братья, друзья, жена которую ты любил, дети?» - вспомнил я слова человека в монашеской рясе. «Ну, что же … медлить больше нечего!» - проговорил я про себя с каким- то вызовом и открыл книгу. На первой странице толстым шрифтом и какой-то древней, вычурной вязью было написано:

Жизнь и грехи раба Божьего Андрея

«Что за ерунда?.. Как такое может быть?» - прошептал я себе под нос, чувствуя невероятное удивление. Дрожащей рукой я перевернул страницу. Дальше все было написано от руки – живым человеческим почерком. Я принялся читать:
«Мое полное имя Андрей Петрович Кольцов. На земле я прожил 32 года, 7 месяцев и 9 неполных дней. Первый свой грех я совершил в пятилетнем возрасте. Это было …».

Все заволоклось у меня перед глазами. Буквы и слова плавились и кружились передо мной, наполняя мое пустое сознание плотной горечью прошлого. Все померкло. Только огненные страницы книги светились ярким светом реальности, очерчивая в моей памяти те контуры и изгибы, которые волей проведения были преданы забвению. Не знаю, долго ли я читал, да и было ли это вообще чтением. Вся жизнь моя, со всей мелочной неповторимостью своих тончайших деталей, все события этой жизни, всё содержание моего прошлого, вплоть до мелочных его фрагментов – всё воскресло передо мной. Как будто какая-то осепительно-яркая комета пронеслась у меня перед глазами, опалив сознание моё огнем познания добра и зла.

Я всё вспомнил.


Жизнь моя была, если можно так выразиться, классической судьбой простого наркомана. Раннее детство свое описывать не стану, ибо оно представляет собой до того нечто непонятное, что это и передать толком невозможно, впрочем, мне кажется, что и тогда я был не вполне невинным ребенком. Вообще-то, детскую невинность, по-моему, преувеличивают. Может быть, это первородный грех, передающийся от ауры к ауре, может быть, прошедший через гены половой инстинкт, - не знаю, впрочем, что,- но, есть нечто такое, что открывает детям глубины греха и порока. Дети многое знают и понимают, иногда даже и делают, только в отличие от взрослых у детей все происходит от желания познать внешний мир, а не от развращенности. Многие свои детские грехи я сделал случайно. Когда же я стал старше, «случайное» уступило место похоти эгоизма. Я воровал все что можно и где только можно, дрался при любом подворачивающемся случае, курил с приятелями с лукавым озорством собранные недокурки. Мы тогда были детьми, однако же, не смотря на это, наши детские игры напоминали иногда быт жителей Содома и Гоморры. Да это все было и было в сердцах двенадцатилетних ребят. Когда же я стал чуть старше то, естественно, расширил грани своего падения: вино, марихуана, клей и таблетки, – стандартный список средств через который можно получить кайф, – и это все в руках зеленого подростка. В то время я до умоисступления мечтал о женщинах, но возможности обладать женщиной у меня, конечно же, не было, и я предавался тому пороку, который обычно распространен в подобных случаях. Школу я закончил с грехом пополам – к тому времени я уже подсел на иглу. Игла всегда требует денег и поэтому всякий наркоман, как правило, вор. Я тоже не был исключением, и за это в девятнадцать лет попал в тюрьму.
Тюрьма не сделала меня лучше, хотя, сидя в тюрьме, я дал себе слово, что с выходом на свободу начну новую жизнь. Этому благородному намерению так и не суждено было осуществиться – игла снова засосала меня. Потом был второй срок – тоже за воровство. Отсидев вторично, я вышел на волю, имея на себе, кроме пережитого горького опыта, еще и подхваченную в тюрьме болезнь. У меня был туберкулёз. Нужно было лечиться, но мне этого не хотелось. Не хотелось же мне этого потому, что я тогда просто озлился – озлился на себя и на весь мир. Я прекрасно понимал, что если я брошу весла и поплыву по течению, то проплаваю года два, максимум три.
«Ну и черт с ним! – думал я со злостью. – Быстрее подохну, лучше будет».
В это же время я для себя, по-настоящему, открыл водку. Водка мирила меня с миром. Водка делала из меня пьяного философа и смиренного агнца, но за это я должен был сурово расплачиваться. Буквально за два года из меня получился заправский алкоголик. Родные от меня отвернулись, и я очутился просто на улице. С моей болезнью долго существовать под открытым небом я не мог: так оно в конечном счете и вышло – я не пережил и одной зимы.
Смерть моя была обычна до наивности. Я помню, что было холодно … очень холодно. Уже месяц я кашлял кровью, но за последнюю неделю крови стало отхаркиваться все больше и больше – очевидно болезнь обострилась и, приняв скоротечный характер, вошла в свою последнюю стадию. Я чувствовал это еще и потому, что ощущал во всем теле пылающий жар.
В эти последние дни мне как-то не везло: подвал, в котором я ночевал, – закрыли; поэтому предпоследнюю ночь я пережил на улице, а последнюю коротал в каком-то подъезде. О, эта последняя ночь была подлинным кошмаром. Меня всё время бил озноб; я чувствовал, будто в груди моей торчит раскаленный прут железа и мешает мне дышать – очевидно к туберкулезу подключилась простуда. Мучительно хотелось кашлять. Однако, кашлять так, как обычно кашляют люди, мне было нельзя, так как в подъезде, по причине ночной тишины, была хорошая слышимость, и я мог бы привлечь к себе внимание кого-нибудь из добропорядочных жителей квартир, и меня бы выгнали на улицу, словно шелудивую собачонку. Идти на улицу в таком состоянии мне мучительно не хотелось, поэтому я себя кое-как сдерживал, пытаясь, по возможности, откашливаться как можно тише и как можно реже. В голове моей, временами, всё мутилось, я несколько раз засыпал, впрочем, ненадолго, и всякий раз просыпался, дрожа от холода. Временами я бредил и не мог понять, где я нахожусь. Мне казалось, что этот серый подъезд и лестница, на которой я сижу, и раздражавшая меня своим желтым светом лампочка – никогда не закончатся и вечно будут моим проклятьем. Под утро мне приснился сон. Мне снилось, что я лежу привязанный к кровати в какой-то ужасной и мрачной комнате с серым низким потолком и со стенами в желтых обоях – весьма, впрочем, дрянных, во многих местах засаленных и пузырящихся отставанием от стен. В комнате, кроме меня, находился еще какой-то человек со строгим и каким-то чистоплотным выражением лица, одетый так же, как одевались Петербуржские франты девятнадцатого века Пушкинской эпохи: перчатки, жилет, фрак и т.д. и т.п. Господин этот стоял возле меня и скручивал в руках своих черный упругий кабель, которым обычно пользуются при подключении телевизионных антенн. Понимая, что он сейчас будет меня бить, я начинаю совершенно по-детски молить его о пощаде: « Папочка прости! Папочка не надо!.. Я больше не буду!» - прошу я его изо всех сил, пытаясь достучатся к его доброте. « Я тебе, гаденыш, покажу папочку!!! – кричит он на меня, - ты тварь, ты вонючий выродок! О, если бы ты знал, как я тебя ненавижу! Я буду бить тебя до тех пор, пока не устану; а потом я возьму раскаленный утюг и буду жечь тебя им, покамест ты не подохнешь!» Я лежу и буквально задыхаюсь от страха. Меня сотрясает лихорадочная дрожь. В этот момент в комнату входит нагая и ослепительно красивая женщина. «Успокойся дорогой, – обращается она к злому господину, - выйди на минутку, я с ним сама разберусь». Видимо эта женщина имеет над этим маньяком неограниченную власть. Он без возражений выходит из комнаты, не забыв, однако же, с ненавистью посмотреть на меня. Женщина подходит ко мне, наклоняется к моему лицу и начинает меня целовать. Наши языки встречаются, все тонет в блаженстве, но вдруг … я ощущаю, как её язык начинает залазить мне в горло. Она отстраняет от меня свое лицо, и я с ужасом вижу, как из её рта выползает черная толстая змея, голова которой уже находится у меня в глотке. Я задыхаюсь, пытаюсь вырваться, но ничего не могу сделать. В порыве отчаянья я изо всех сил стискиваю зубы, чтобы перекусить эту гадину, и просыпаюсь.

Тусклый свет просачивается на лестничную площадку сквозь маленькое окошко. Наступило утро. Последнее утро моей земной жизни.
Шатаясь от слабости, я вышел из подъезда. Идти мне было некуда, но мне надо было пройтись, чтобы разогреть окоченевшие за ночь члены. Дул холодный ветер. Небо было серым и безрадостным. Все вокруг казалось мне мрачным, холодным и унылым. Прохожих почти не было – так, два-три человека, у одного из которых я стрельнул сигарету. К моему удивлению мне не отказали. Курить на ходу мне не хотелось, к тому же я невероятно ослабел, так, что едва держался на ногах. « Нужно где-то присесть», - подумал я и стал оглядываться по сторонам, в надежде увидеть по близости скамейку. « Черт бы побрал эту жизнь! Скамейки, когда надо, не найдешь!..»,- воскликнул я в сердцах и грубо выругался. Тут мое внимание привлекла одна подворотня – в сущности это был проход во дворы между двумя многоэтажными домами. « Зайти туда что ли? Там и ветер не так дует», - проговорил я вслух и медленно побрёл к подворотне, с трудом преодолевая слабость. Мне не суждено было туда дойти: мучительный приступ кашля остановил меня на полдороги. Я стоял и, содрогаясь от мук, отхаркивал на белый снег свою тёплую кровь. Вдруг что-то взорвалось у меня внутри и загудело во всем теле едкой, жгучей болью – это смерть коснулась меня своим грозным перстом, и от этого прикосновения я полетел в снег с разорванным сердцем, сжимая в грязной руке своей так и не выкуренную сигарету.

* * * *
« Да … это было именно так!..» - прошептал я и оглядел непонимающим взглядом комнату. Книга, время, жизнь, смерть, да и я сам – всё потеряло свои границы и, вместе с тем, приобрело какое-то другое, более понятное значение. Я всё вспомнил и всё понял. Ничего неясного для меня не осталось. Один только вопрос занимал меня теперь больше всего остального: как теперь жить и что же теперь делать? «Нужно поговорить со стариком». – Подумал я и встал из-за стола. Здесь мое внимание привлекла коробка спичек, лежавшая на столе возле подсвечника. «Пригодятся». – С наивной наглостью подумал я и, всунув спички в карман, вышел из комнаты.
«Что за ерунда!.. черт!.. этого не может быть!» - были мои первые слова после того, как я вышел из дома на двор. Вместо тенистого фруктового сада передо мной лежала и тянулась в необозримую даль раскалённая песчаная пустыня. Вместо земли с сочной травой у меня под ногами был сухой желтый песок. Я оглянулся назад и с ужасом увидел, что дом исчез так же, как и сад. Вокруг меня не было ни чего, кроме бесконечной вереницы тянущихся, гряда за грядой, барханов. Только на небе, как и прежде, не было ни облачка, и все так же ярко светило ослепительное солнце.
Ужас и страх охватили меня. Я начал кричать и звать на помощь. Со мной произошла истерика. Я бегал из стороны в сторону; я взбирался на песчаные барханы, в надежде с их высоты увидеть привычную для меня живую и полную растительности землю. Но все было тщетно. Пустыня неумолимой правдой расстилалась у меня под ногами.
«Кто знает, какова эта пустыня и можно ли из неё выбраться?» - Спросил я себя после того, как основная волна паники прошла, и я вновь обрел хоть какую-то способность кое-как соображать. «А вдруг я не выберусь и умру от безводья?» – Тут же мелькнула во мне нелепая мысль, снова возвращая меня в прежнее безумно истерическое состояние. Я сел на горячий песок и принялся напряженно обдумывать сложившуюся ситуацию. Вариантов спасения было мало. Единственным выходом из этого весьма неприятного положения, было идти, куда глаза глядят, с надеждой, что повезет добраться к воде, либо к человеческому жилью, либо набрести на караван. Потратив немало времени на эти размышления и решив, что больше думать нечего, я встал и, преодолевая сыпучую вязкость раскаленного песка, побрел на север.
Так как все мои мысли были направлены на одну цель – физическое спасение, то, естественно, мной было не принято никакой попытки, шаг за шагом рассмотреть ретроспективу моего столь необычного попадания в эту, неизвестно откуда взявшуюся и загадочную, пустыню. Это была ужасная ошибка, за которую я впоследствии заплатил многими страданиями.
Итак, я шел, шел по песку. Шел вооруженный всего лишь крохотной надеждой на спасение и жалкими остатками мужества. После нескольких, как мне показалось, часов пути, силы мои стали иссякать. Немилосердно палящее солнце, разрезав небосвод на пополам, стало клониться к закату. Мучительно хотелось пить. «Все, хватит! Привал, - сказал я самому себе, - нужно отдохнуть и отдышаться».
Жажда была дикой. Я лег на песок, стараясь не думать о воде. « Подожду до вечера, пока солнце сядет, а там снова пойду», - рассуждал я про себя, тщетно пытаясь не думать о мучавшей меня жажде. «Выберусь, не может такого быть, чтоб я не выбрался», - утешал я себя. «Ну, а что если не получится? – прошептал во мне какой-то тихий и зловещий голос, - что если эта пустыня окажется непреодолимой?»
- О, Господи, неужели я здесь умру?! – воскликнул я вслух.
«Как же я могу умереть, если я уже умер? Может быть, я не умер? Что же это? Сон? Неужели всё это мне снится?» Эти вопросы облепили мое растрепанное сознание, словно назойливая мошкара. Внезапно в моей голове, ослепительной молнией, сверкнула ужасная мысль: «Что если это ад?» Предположение было настолько пугающим и неожиданным, что я, от волнения, вскочил на ноги и, нарушая громким голосом безмолвие пустыни, заговорил вслух:
- Как же я сразу об этом не подумал?! Мне же старик еще тогда говорил, что будут мучения!!! Что же это я?..

«Да, эта пустыня … ведь это ад! – продолжал думать я, все более и более уверяясь в правильности своих рассуждений. - Это кара, кара мне за мои грехи – и это несомненно! Неужели мои грехи столь велики, что меня за них надобно было кинуть в эту страшную пустыню? Неужели я такой страшный грешник? Что, что я сделал не так? Я жил, жил как все – так действительно многие живут! А теперь оказывается, что мне одна дорога – в ад! Не верю! Этого не может быть! Но ведь это есть. О, Боже!!! Ведь вот я, придавленный неотразимой логикой факта, сижу в какой-то безлюдной пустыне и, испытывая жажду, пересыпаю песок из руки в руку. Это правда, неумолимая правда, но … но ведь это ужасно! Должна же быть какая-то причина, в конце концов?!» Неожиданно для меня, во мне вдруг заговорило что-то другое, может быть, это был голос проснувшейся совести. «Причина? Ты ищешь причину? – говорил этот голос, - разве то, что ты всю жизнь прожил как скот, и не чем иным, кроме своего скотства, не интересовался, разве это не достаточная причина? Сделал ли ты хотя бы кому-то что-то доброе?» Не успела эта мысль должным образом обрисоваться у меня в сознании, как во мне уже вспыхнула лютая и бешеная ярость. Я заметался, как раненый и разъяренный тигр, оглашая немую окрестность бранью и сбивчивыми восклицаниями. «Пошли вы все вон!!! Я вас знаю!!! – кричал я кому-то, - вы хотите навесить мне на шею вечное покаяние и унижение?!! Какие вы, дескать, все хорошие, и какой я, дескать, плохой?!! Твари!!! Мрази!!! Не хочу, не хочу!..» Я упал на песок и обхватил голову руками, до скрежета стискивая зубы. Время от времени из уст моих вылетали, разряжая воздух, грубые ругательства. Пролежал я на песке довольно долго; так долго, что когда я открыл глаза, на землю уже опустились сумерки.
Дневной жар разбавился вечерней прохладой и на темнеющем небе показались первые звезды. Жажда моя почему-то прошла, но нестерпимо разболелась голова. Сетуя на свою судьбу и периодически поругивая головную боль, я еще некоторое время бодрствовал, в муках ворочаясь на теплом песке, покамест не забылся сном.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Надобно сказать, что за ночь, от моего вчерашнего отчаянья не осталось и следа – сон великий лекарь. Я ощущал в себе бодрость и подъём духа, а вместе с этим чувствовал в сердце воскрешение оптимистических надежд. Я решил, что буду идти до тех пор, пока не выберусь с этой дьявольской пустыни. Мысленно пожелав себе удачи, я, веруя в своё упование, отправился в путь, придерживаясь того направления, по которому я шел вчера.
Несколько первых часов ходьбы доставили мне, к моему удивлению, даже некоторое удовольствие. Но ближе к полудню, когда поднялось палящее солнце, я уже шел и ели-ели переставлял ноги, проклиная при этом весь свет. Две жажды мучили меня: первая физическая – мучительно хотелось пить; вторая – духовная: видения былого разврата прямо и безоговорочно указывали мне на то, что я ничтожество и негодяй. Неизвестно какая из этих двух мук была сильнее. И в самом деле: кто я тогда был? Без дня, как бывший алкоголик и бомж, слепой вор и слабый духом наркоман. И это не смотря на то, что половина моих пороков была лишь следствием раннего желания наслаждаться жизнью, что присуще весьма многим и поэтому почти всегда удовлетворяется, только у одних так, а у других иначе. И хотя раскаянья во мне в то время не наблюдалось, но страдания, естественно, присутствовали, так как, рано или поздно, приходиться пожинать плоды своего посева. Но понимал ли я тогда, хотя бы что-то в этих страданиях? О, да … впрочем, очень немного.
Наступил вечер. Я с потрескавшимися от жажды губами, как мертвый, валялся на песке. Солнце, не спеша, закатывалось за горизонт и весомо напоминало, что завтра повторится то же самое, что и сегодня. И вот, в этом вечернем пустынном безмолвии возник звук человеческого голоса, а еще через мгновенье я явственно услышал, невесть-откуда взявшийся, таинственный гортанный напев. Я вскочил на ноги, как ужаленный. Кто? Где? Откуда? Взобравшись на бархан, я увидел, в шагах пятидесяти от себя, ехавшего на верблюде бедуина в черных одеждах и с белым покрывалом на голове. Собравши последние силы, я крикнул и потерял сознание.

Когда я очнулся, на мир уже опустилась ночь, и я, не без удовольствия заметил, что лежу у горящего костра. Тут же у огня, на маленьком коврике, сидел и курил кальянчик мой случайный знакомый – «бедуин». Вблизи он выглядел гораздо старше и как-то суровей, чем это мне показалось с первого взгляда: смуглое и сухое лицо (однако с крупными чертами), бородка с сильнейшей проседью, мудрый, но какой-то властный и строгий, взгляд черных, как ночь, глаз. Все это произвело на меня среди ночи жутковатое впечатление.

-Добрая ночь, хвала Аллаху милостивейшему и милосердному! – произнес старый бедуин и так приветливо улыбнулся, что у меня с сердца сразу свалилось все недоверие.

После непродолжительного молчания он снова обратился ко мне:

- Скажи мне, незнакомец, как зовут тебя и какое имя у породившего тебя отца?
- Отца звали Петром, а меня в честь деда назвали Андреем, – просто ответил я.
- О!.. какие славные имена. Двух братьев, учеников Исы, тоже звали Петром и Андреем.

Высказав этот незамысловатый комплимент по поводу имён, он вдруг замолчал, потом, как бы спохватившись, протянул мне трубку от кальяна и коротко спросил:
- Покуришь?
Я, молча, взял трубку и глубоко затянулся
- Кхе-кхе-кхе... о, черт… кхе-кхе, - тяжелая волна дыма сдавила мне легкие и вырвалась наружу едким кашлем.

-Это что план? – спросил я после того, как откашлялся.

Бедуин посмотрел на меня улыбаясь и, подавляя смех, сказал:
- Это алжирский табак, смешанный с гашишем. Что крепкий? Это с непривычки… ты мне лучше вот что скажи: как ты попал в эту пустыню?

Я, сделав еще несколько осторожных затяжек, передал ему трубку и уклончиво ответил:
- Да так, было дело… а ты здесь как очутился?
Старый бедуин строго и предосудительно покачал головой, при этом не сводя с моего лица своего тяжелого и какого-то странного, глубокого и мудрого взгляда.

-Я здесь потому, что меня к тебе послали, - сквозь зубы, и как бы нехотя, процедил он, - а ты попал сюда из-за того, что ты плохой человек.

Воздух расколола тишина.
- Плохой ты не потому, - продолжал он, - что любишь только себя, ибо всякий любит себя. Плохой ты оттого, что никогда не мог уважать хоть кого-нибудь хотя бы на маленькую капельку больше чем себя. Ты всю жизнь лжешь. При этом в сущности-то, ведь и не обманываешь никого – никого, кроме себя. Выходит, что ты к тому же еще и глуп. Не обижайся, а радуйся – ведь я говорю тебе правду. Впрочем, на стариков не обижаются, а я очень, очень старый человек.

Всю эту тираду он проговорил тихо и спокойно. Меня как огнем обожгло. Я вскочил на ноги и, с нахрапистостью дважды судимого человека, закричал:
- Да что ты знаешь о моей жизни?!! Может, ты мне сейчас пояснять начнешь – почем в Одесе рубероид?!! А?!! Что ты смотришь?!!

Я остановился. Старик откинул полу своего халата, спокойно взялся за рукоять висевшей у него на боку сабли и тихо сказал:

- Перестань кричать и махать руками, – я терпеть не могу непочтительности.
-Ты что пугать меня вздумал?! – закричал я форсируя голос, чтобы не упасть в грязь лицом.

Тут произошло нечто для меня неожиданное: рука старика, как вспышка света, взлетела вверх, сжимая в смуглом кулаке острое мерцание стального клинка, который, издав резкий свист, ударил меня по руке.
- Сказано не кричи, значит не кричи, – сказал старик, всаживая саблю в ножны.


В начале я ничего не понял, я только услышал звук чего-то шлепнувшегося у меня возле ног. Я посмотрел на землю и увидел на песке, неподалеку от костра, свою левую руку, отсечённую чуть выше локтя. В следующее мгновение я почувствовал острую и цепкую боль, а вместе с ней и некое осознание происшедшего.
- Ты отрубил мне руку! – прошептал я непослушными губами, кстати сказать, от моего пыла и пафоса не осталось и следа.
- Ты дерзко вел себя, поэтому тебя следовало наказать, а теперь молчи и не двигайся.

То, что произошло дальше было до того нелепым, абсурдным и фантастическим, что иначе как сном душевно больного это и не назовешь.
Старик неожиданно встал, поднял мою отрубленную руку и, сдувши с неё песок, приставил её назад к отрубленному месту. Затем он стал бормотать себе под нос какие-то непонятные слова, после чего несколько раз с силой хлопнул меня по предплечью и сказал:
- Будем считать, что нечего не было.

Я стоял, раздавленный вескостью чуда. Смотрел на свою сросшуюся руку, смотрел на этого то ли человека, то ли полубога и чувствовал, как к горлу подступает комок глубочайшей обиды, который состоял из справедливого взгляда на любого человека в первую очередь, как на человека, а не как взгляда на кусок презренного мяса, с которым можно делать все что угодно. В следующее минуту я уже сидел на песке и, обхватив голову руками, горько плакал. Это длилось довольно долго.
Он сидел и ждал, покуда я выплачусь, а затем мягко произнес:
- Ничего не поделаешь, сынок, - жизнь вообще сложна, а зачастую горька и кручиниста.
- А у тебя что, была тяжелая жизнь? – спросил я, утирая с лица последние остатки слёз.
- Эх, сынок, жизнь моя, может быть, и была бы легкой, - да судьбой Аллах наградил непростой; да и время было тяжелое.

Он замолчал и надолго задумался.
- Может, расскажешь? – робко спросил я.

- Рассказать? Да и рассказывать почти нечего – остались одни обрывки воспоминаний. Впрочем, если тебе интересно, то я могу рассказать.

Он немного помолчал и начал свой рассказ.


«При рождении моем, мне дали имя Магомед; а родился я в 570-ом году в городе Мекка, - это область Хиджаз в западной части Аравийского полуострова. В то время в тех местах царил хаос племенной разобщенности. Все мы были арабы, но каждый арабский род, хотя бы и самый захудалый, имел своих патриархов и старейшин и считал за необходимое, поклоняться своим собственным богам. Богов было – пруд пруди! К тому же, среди арабов язычников жило немало христиан, иудеев и зороастрийцев. По крови я принадлежал к самому могущественному мекканскому племени – племени курейшитов. К этому должно прибавить то, что род Хашим, из коего я происходил, занимал исключительное место не только в мекканском обществе, но и среди самих курейшитов. Хашим всегда были хранителями ключей от древнего (тогда еще языческого) храма Каабы. Курейшитская знать владела в Мекке всем: торговыми делами, ремесленничеством, рабами и караванной торговлей. Так что по сути, знатные курейшиты держали в своих руках все нити земной власти, даже власть религиозная и та принадлежала курейшитскому роду Хашим. Родиться в Мекке курейшитом, да ещё в столь почтенном роду, означало родиться полубогом. Однако … однако, Творцу было угодно даровать мне раннее сиротство. Эх, сынок, знаешь ли ты, кто такие сироты? Сироты, это никому не нужные вышвырки, которые ищут к кому бы им прислониться, но от которых всякий старается оградиться, словно от проказы. Горько быть сиротой.
Не смотря на то, что родня моя была многочисленна, я был почти никому не нужен. Я очень рано понял, что «я есть» - это мой статус, и кроме этого у меня ничего нет. Также я понял, что все в этой жизни надо будет делать самому. Это были ценные знания – один Аллах знает, сколькими слезами и какой детской обидой я за них заплатил. Один из моих предприимчивых дядьёв, решив, что мальчику, как будущему мужчине, надлежит воспитываться в суровых условиях, отдал меня в пятилетнем возрасте к пастухам. Представляешь ли ты, что такое быть пастухом? Дождь, зной, ветер, непогода, - а ты должен ходить за стадом. Вот говорят «детство»…гм…так у меня его почти не было – разве что мечты и сны. Одну свою мечту и сопряженный с ней сон помню до сих пор. Мечта была по-детски нелепа, однако, нечто мистическое и пророческое в ней было. Представлялось мне в то время, до умоисступления, будто бы я становлюсь великим волшебником, которому подвластно любое чудо. Мечта, конечно, не правдоподобная, но прокручивал я её в голове множество раз, приноравливая всякий раз на тот или иной лад, так, что один раз мне даже сон приснился. Во сне какой-то красивый, светозарный ангел ласково мне прошептал, что моя мечта сбудется. Но сны снами, а действительность была сопряжена с трудностями. Впрочем, в пятнадцать лет рок мне по-настоящему улыбнулся. Один из моих соотчичей и родственников взял меня, не смотря на мой юный возраст (хотя я был не по годам сметлив и отнюдь не робкого десятка) приказчиком при сопровождении торговых караванов. Дело мне нравилось, хотя требовало рачительности и выносливости. Нравилось не только тем, что упрочивало толщину моего кошелька, - что было тоже не маловажно, - но нравилось еще и тем, что давало возможность увидеть мир и вкусить приключений, да и в работе свои тонкости имелись. Приказчик слово звучное, а что за этим стоит – вот вопрос. Верблюдов вовремя напои, стоянки рассчитай, за людьми следи – чтобы все сыты были и чтобы, боже упаси, никто ничего не стянул. А товар? Продай, обменяй, купи, деньги хозяину в целости привези, когда пустыня вокруг разбойниками кишит – целая наука! Зато уж и поносило меня по белу свету: Ясриб, Йемен, Сирия, Иран, Иерусалим, Индия – где только я не был! Однажды, на пути к Дамаску, когда наш караван проезжал через одну Сирийскую пустыню, которая на местном наречии называлась Халиван (что означает «раскаленная печь»), со мной произошел удивительный случай, сильно содрогнувший моё сознание. Дело было в том, что один из мною нанятых проводников (житель тех мест) рассказал мне о неком христианском отшельнике, который жил в этой пустыне в какой-то горной пещере, и которого местные туземцы почитали за святого. От этого рассказа природное любопытство мое сильно разгорелось, и я упросил проводника провести меня к тем пещерам, в которых жил этот святой. Сей христианский подвижник жил действительно уединённо, и нам понадобилось немало времени для того, чтобы его разыскать.
Вообще-то в моей памяти мало сохранилось воспоминаний из тех лет, особенно, что касается человеческих лиц; но глаза этого аскета, бросившего ради Христа весь мир, я помню и сейчас. Два пылавших огнем угля – вот что было у него вместо глаз. Когда я зашел к нему в пещеру, он долго смотрел на меня, а затем тихо проговорил: «уходи». Когда же я, путаясь в словах, попытался объяснить ему цель своего посещения, он, отстранившись от меня рукой, снова тихо произнес: «уходи». Я, чувствуя стыд и неловкость, поплелся к выходу. «Стой!» - вдруг раздалось у меня за спиной. Я обернулся. «Ты станешь Великим Пророком, - сказал он мне, - ты объединишь свой народ и покажешь всем пути Творца. Много лет назад, мне было ведение от Господа. В видении я видел тебя, и тут же слышал голос, который сказал мне, что умру я на следующий день после того, как наяву увижу лик Великого Пророка. А теперь уходи… у меня осталось мало времени… нужно успеть приготовиться к встрече».
Надобно сказать, что слова отшельника, хотя и всколыхнули мое самолюбие, хотя и запали на много лет мне в душу, однако же, особого вдохновения во мне не вызвали. И дело было не в том, что мне было всего 23 года, в этом отношении я был как раз из тех людей, которые рано задумываются над мироустройством явлений. Дело было в том, что слишком уж сложна была та действительность, в которой я жил.
«Объединить свой народ» - это была мечта столь обетованная, сколь и безумная. Объединить народ, который имел в храме Каабы около трехсот шестидесяти изображений своих родовых божеств, так, что на каждый день приходилось празднование какого-нибудь племенного бога; объединить народ, который был раздираем родовой враждой, кровавой местью и волчьими интересами жадной знати; объединить народ, состоящий из оседлых горожан, которые жили в своих городках и презирали кочевников, и объединить с горожанами тех кочевников, которые кочевали с место на место и частенько грабили и презирали оседлых горожан; и при этом объединить мне – скитающемуся по свету безвестному сироте?! Да!.. эта мечта была поистине нелепа. Но еще более нелепой была мечта стать Великим Пророком. Я видел жизнь. Я изъездил Аравию вдоль и поперек. Скажу честно: мне довелось перевидать немалое число пророков и пророчиц. Да что тут говорить – те времена просто-таки кишели пророками. В Йемаме был пророк Маслама; в Йемене проповедовал пророк Асвад, которому даже удалось, хотя и ненадолго, захватить тамошнюю власть в свои руки, но вскоре его убили; на севере в Джазире, я видел пророчицу Саджах из племени темимитов; еще был пророк Тулейха; еще … да что там говорить – под каждым кустом верблюжьей колючки можно было найти пророка! Они появлялись перед людьми с закрытыми лицами, закутавшись с ног до головы в одежду; они кричали что-то маловразумительное, вертелись на месте и впадали в транс. Обычно они вызывали равнодушие, нередко смех – только легковерный мог им верить. Так что предсказанное мне отшельником пророческое будущее, не очень-то меня и тешило. Да и, по совести сказать, другое меня занимало тогда, другим была полна моя душа.
О!.. незабвенное время!!! Время радужных грёз и волнующих душу предвкушений. Тогда … тогда я встретил её, и всё средоточие моего существа устремилось к ней точно так же, как устремляется ночная мошкара к горящему в темноте пламени. Её звали Хадиджа. Красота её была невероятной. Жила она в Мекке и свободно пользовалась положением овдовевшей супруги одного зажиточного тамошнего купца, который, не в обиду ему будет сказано, не сумел оставить о себе, в сердце жены своей, благоговейно чтимых воспоминаний об образе своём, ибо был человеком скаредным и суровым. Может быть, от этого, а, быть может, и от того, что у неё не было детей, - глаза её всегда излучали свет какой-то тихой и кроткой печали. Судьба столкнула нас случайно и навсегда. Мы сразу стали с ней близки духовно, наверное, из-за того, что она, как и я, была сиротой. В скором времени она вышла за меня замуж. Должен тебе сказать, что из всех благ, дарованных человеку Аллахом, ничто не сравнится с благом иметь хорошую жену. Хадиджа в этом отношении была настоящим чудом. Она любила меня беззаветно, причем сразу двумя видами любви: любовью женщины и любовью сестры. Она родила мне 7 детей. Ни разу в жизни она не попрекнула меня своим богатством, хотя я, как это и положено мужчине, стал заведовать всеми делами. Мы никогда не ссорились и не ругались – она чтила меня, а я чтил её.
Всё было бы хорошо, не смотря на мелкие мимобежные житейские трудности, но мысли, которые слагались в длинные ряды определенных вопросов, буквально-таки заедали меня. Сумятица в моей голове имела свои причины. Одной из таких причин были ханифы. Ханифы были явлением в тогдашнем обществе. Это были духовные бродяги (в смысле свободного искания истины), хотя многие из них в самом деле являлись обыкновенными базарными пройдохами и попрошайками. Всякий род деятельности, окромя созерцания и обсуждения своих созерцаний, был чужд ханифам. Они, собственно, не очень-то и скрывали своё презрение ко всем прочим людям не их касты. Так, какой-нибудь ханиф, нередко облачённый в жалкое рубище, умудрившись каким-то только им ведомым даром, собрать вокруг себя на базарной площади толпу людей, держал себя перед этой толпой словно падишах. Сила ханифов была в пленительной мысли, которая в сонме языческого хаоса предвкушала и предугадывала появление единобожия. Конечно, всё что они говорили было зыбко и путано, но это было похоже на свежий ветер в комнате с затхлым воздухом. Я много с ними беседовал и частенько спорил. Нередко мне удавалось разбивать их в пух и прах, но иногда я и сам бывал бит, особенно если вступал в спор с каким-нибудь ханифом из «стариков». Если же говорить по существу, то в идеях ханифов не было, лично для меня, ничего необычного, ибо я рос сиротой и не был привязан ни к какой родовой религии. Естественно, это повлияло на моё мировоззрение. В Бога я веровал и часто молился ему (по-своему конечно), и в моём восприятии Творец всегда был один – это я помню за собой даже из самого раннего детства. Еще помню за собой качество искать уединения, особенно тогда, когда на душе бывало нелегко. Не знаю, как у кого, а у меня иные раздумья способны доходить почти до телесных мучений. Бывали такие дни, в которые муки душевных терзаний требовали особенной сосредоточенности. Тогда я бросал всё – жену, детей, дела – и уходил на гору Хира, которая находилась в окрестностях Мекки, чтобы там, в тишине целомудренного одиночества, найти в глубине себя ответ на мучавшие вопросы. Один Аллах знает, через какие бездны приходилось прыгать моему сознанию, чтоб уразуметь глубину границ иных понятий. Да, этого рассказать нельзя. Кто ведает, сколько стоит иная слеза вдохновенья, вкушенная от радости увиденной, за дальними далями человеческих предрассудков, светлой, как тысяча солнц, истины чистого бытия одной из граней нашего бесконечного Творца?
Да … может быть, я и прожил бы так всю жизнь: воспитывая детей, зарабатывая на хлеб и временами размышляя о Господе, но Ему было угодно даровать мне в середине жизни иное поприще. В то время мне едва минуло 40 лет. И вот, один день перевернул всю мою жизнь точно так же, как сильный ветер пустыни подхвачевает и переворачивает в объятьях своих сухой пальмовый лист.
По-своему обыкновению, я, еще с вечера ушедши в горы, проводил тот памятный для меня день один. Красный диск солнца показался над полусонным горизонтом, и вместе с ним, в сознании моём, истасканном мутным бредом ночного бодрствования, поднялось из глубин бесконечной души моей и предстало пред моим духовным взором видение Архангела Джебраила. Я услышал голос: «Иди и скажи!» Но, что я мог сказать? Через некоторое время видение повторилось. Я, плача и надрываясь от душевных мук, вскликнул: «Я слабый человек, ничего не знающий человек… что я могу?.. пророчествовать?.. так я же и говорить не умею!!!» И вдруг сделалась вокруг великая тишина – прежде всего во мне самом. И среди этой тишины я впервые услышал обращенную к человечеству суру Корана: «Читай! Во имя Господа твоего, который сотворил человека из сгустка. Читай! И Господь твой щедрейший научил каламом, научил человека тому, чего он не знал».
После видения в душе у меня были странные чувства. Во-первых, я ощущал какую-то гнетущую опустошенность и острую, как лезвие дамасского клинка, муку одиночества – я чувствовал, что нечто святое и прекрасное оставило меня, а там, где оно только что было, зияла расселина колючей и равнодушной ко мне действительности. Во-вторых, в сердце моём, нарушая временную текучесть страданий, разгоралась заря новых ожиданий: я увидел волю Бога и понял – её надо исполнить. Другого пути теперь для меня быть не могло. Ещё вчера я был обычным человеком – сегодня же я стал Пророком.

Первым слушателем благой вести была Хадиджа – она сразу, и без единого сомнения, поверила мне. Да и вообще, все мои домочадцы и близкие как-то вдруг мне поверили. Это придало мне больше уверенности и стало началом моей пророческой деятельности. Я понимал, что, рано или поздно, мне суждено будет выйти со своей верой к мекканскому обществу. Выйти смело и открыто. Выйти и, не таясь, сказать: «Нет Бога, кроме Аллаха». Всё это я хорошо понимал и поэтому, не спеша, накапливал силу в домашней проповеди. Кстати, видения снова вернулись ко мне и уже не покидали меня до конца жизни.
Время, друг мой, летит быстро: не успевает юноша оглянуться, как он уже стал согбенным старцем. Так же быстро протекли три года моей домашней проповеди. Откладывать больше было нечего – нужно было явить учение Аллаха всему народу. О, я помню те горячие дни! Сначала я выступил перед жрецами и старейшинами, потом у врат Каабы, потом на базарной площади. И что ты думаешь? Для них всё было безразлично! Они кивали мне своими головами и доброжелательно улыбались, но сквозь их улыбки просвечивалось либо полное равнодушие, либо абсолютное непонимание. А как я говорил?! Клянусь тебе, сам Аллах говорил моими устами!!!

«Только на Аллахе лежит прямой путь, только Аллаху принадлежит жизнь последняя и первая, и к Господу твоему – возвращение после смерти! Так поклонитесь же Господу, который кормит вас. Возвеличьте имя Аллаха, и Аллах возвеличит вас. И одежды свои очистите, и скверны бегите, и не оказывайте милость, стремясь к большему. Я не одержимый, я видел Бога на ясном горизонте и поэтому моя проповедь только увещевание миру. Посмотрите на себя! Куда вы идёте?! Увлекла вас страсть к умножению, пока не навестили вы могилы. Потом вы будете спрошены, в день Суда вы будете непременно спрошены, и Аллах обратит вам ваши козни в заблуждения. Тот, кто давал и страшился, и не считал ложью прекраснейшее, тому Господь облегчит к легчайшему; а кто скупился и обогащался, и считал ложью прекраснейшее – тому Господь отяготит к тягчайшему. И не спасет вас достояние, когда вы низвергнитесь. Горе вам, которые лицемерят и отказывают в подаянии. Горе всякому хулителю и поносителю, который собрал богатство и приготовил его! Думаете вы, что богатство вас увековечит?! Так нет же!!! Будете ввергнуты вы в «сокрушилище». А что даст вам знать, что такое «сокрушилище»? Это огонь Аллаха воспламенённый, который вздымается над сердцами!!! Что завело вас в огонь? Вы не кормили бедняка, и не кого не любили кроме себя, и погрязали с погрязавшими, и считали ложью день Суда. Но говорю вам: Аллах вводит в заблуждение, кого хочет, и ведет прямым путём, кого хочет, и никто не знает Воинств Господа кроме Него. Когда солнце будет скручено, и когда звезды облетят, и когда горы сдвинутся с мест, и когда десять месяцев беременные верблюдицы будут без присмотра, и когда животные соберутся, и когда моря прильются, и когда души соединятся, и когда зарытая живьём будет спрошена, за какой грех она была убита, и когда свитки развернутся, и когда небо будет сдернуто, и когда ад будет разожжен, и когда рай будет приближен – узнает тогда всякая душа, что она себе приготовила. Поэтому сироту не притесняй, а просящего не отгоняй, и о милости Господа твоего возвещай. И молись Богу твоему единому!» - вот что я говорил им. Но люди того времени были жестоковыйными, и имели в грудях своих каменные сердца. Поэтому паства не спешила разрастаться. Однако, новые последователи моего учения все же ко мне притекали, хотя, в большинстве своём, это были люди из кругов не влиятельных. Так уж повелось на белом свете, что любовь к Создателю больше уживается в сердцах бедняков, нежели богачей. Почему так? Кто его знает? Может быть от того, что любое настоящее познание происходит через страдания, а страдания почему-то, предпочитает ютиться в бедных хижинах, нежели в роскошных дворцах.
Как бы там ни было, а равнодушие общественного мнения вскоре испарилось так же быстро, как испаряется роса на солнце. Стоило мне открыто выступить против мекканских божеств, как тут же, по всему городу, пошла волна, которая всколыхнула ил на дне голов местных ретроградов. Но это было всего лишь начало брожения. Все обострилось после того, как я выступил против авторитета тамошних богинь; «великих» богинь было три: богиня ал - Лат, богиня ал - Узу, и богиня Манат. И вот появляюсь я и, не замечая всеобщего уважения к столь почтенным идолам, объявляю: «Нет Бога, кроме Аллаха!» После этого всполошились все: жрецы, знать, простолюдины и даже наезжавшие в город с близлежащих степей бедуины. Впрочем, разгоревшаяся смута привела лишь к тому, что число уверовавших в мое слово увеличилось. Однако же, увеличение числа паствы усилило раздражение в обществе – как против меня лично, так и против моих новообращенных последователей. Но не это беспокоило меня тогда. К своему прискорбию, я стал замечать, что в моей общине назревает раскол. Причина этого явления лежала в разногласии между мной и между некоторыми особо рьяными неофитами, которые, с моей точки зрения, чрезмерно впадали в крайность бездумного аскетизма. Никого и никогда не учил я суровой аскезе. Никогда, подобно христианам, я не проповедовал монашества. Никогда я не отрицал радости жизни. Но, вместе с этим, говорил, что иногда человеку необходимы пост и покаяние. Очевидно, не каждый меня понимал, даже из тех, которые хотели понять.
Когда же разногласия между моей общиной и прочими жителями Мекки дошли до своего предела, я принял решение отослать в Абиссинию (на противоположный берег Красного моря) тех верующих, которые вызывали в городе наибольшее раздражение, а так же тех, которые были сторонниками строгости и аскетизма. Делая этот шаг, я убивал сразу двух зайцев: смягчал отношения с горожанами и на корню пресекал раскол в среде мусульман. Принятые мной меры хотя и сгладили внутриобщинные дрязги, но на отношения с мекканцами особо не повлияли – к нам по-прежнему относились враждебно. Слишком уж тяжел был камень взаимных разногласий, и никто не мог сдвинуть его с места. Во-первых, мекканцы ужасно были преданы старым богам и обычаям; а во-вторых, воскрешение мертвых, на котором я настаивал и о котором часто говорил, казалось им безумием и выдумкой, поэтому многие считали меня одержимым или поэтом (что для них было одно и то же); в-третьих же, многие из них считали немыслимым, чтобы Бог избрал столь незаметного человека (каким в их глазах был я) своим посланником. Но, главное было в другом. Если бы курейшитская знать признала меня Посланником Бога, то вслед за этим, надо бы было признать меня вождём народа, а этого они не желали паче всего. Эх, мой милый друг, вся неправильность человеческой жизни построена на жадности и зависти.
Но, по правде сказать, в то время моей жизни мрачности особой не было. В то время так ярко светило солнце веры, и во всем так ясно чувствовалась милость Аллаха, и жить было легко, и сносить тяготы жизни, тоже казалось легко. Я и представить себе не мог, что через несколько лет все это счастье развеется, как дым, и скорбь падет на мою голову.
Несчастья начались в 619-ом году. В начале этого злосчастного года, Аллах забрал в свои чудесные сады моего дядю Абу Талиба. Он был главой рода Хашим, и всегда относился ко мне как к другу, не смотря на то, что до конца своих дней оставался язычником. Это благодаря нему, я из простого пастуха сделался приказчиком, и, благодаря нему же, во времена курейшитских заговоров против меня, ни один волос не упал с моей головы. Беда никогда не приходит одна. Через два месяца после кончины дяди, вслед за ним, уходит из жизни подруга и жена моя Хадиджа. Да, рок поистине жесток. Одному Аллаху известны мои муки, впрочем, многие такое переживали. Я выстоял. В это же время ситуация с расстановкой сил в городе изменилась таким образом, что мне и моим братьям по вере пришлось и в самом деле туго. Дело было в том, что после кончины Абу Талиба, во главе рода Хашим, по праву старшинства, оказался другой мой дядя – Абд аль-Уза. Должен сказать, что сей родич мой ненавидел меня едва ли не с самого детства. Именно из-за его «бесконечной милости» меня (пятилетнего) отдали на воспитание к пастухам. Естественно, что он был непримиримым врагом моего религиозного учения, и поэтому сразу же принял против меня свои меры. Меры его состояли, как это всегда бывает, изо лжи и клеветы. Он оболгал меня перед курейшитским обществом. Ложь же его состояла в том, что он бессовестно приписал мне утверждения, сущность которых состояла в том, что будто бы я с наглым бесстыдством убеждал людей в том, что мой родной дядя Абу Талиб, якобы, был брошен в ад, поскольку он-де умер язычником. Трудно было придумать что-нибудь бессмысленней этого вранья – но, в городе из-за этого разгорелась дикая смута. Я, конечно же, предпринял несколько попыток обезвредить своего дядюшку, но это ни к чему не привело – никто не хотел меня слушать. Столь неблагоприятная ситуация, хотя и крайне удручала мой дух, однако же, в некоторой мере, действовала на мою волю как хороший рожон, и, таким образом, заставляла меня вглядчиво смотреть по сторонам. Под жестким давлением зловредных обстоятельств, мою голову, совершенно случайно, осенила соблазнительная и весьма заманчивая мысль – поискать удачи где-нибудь на стороне, вне Мекки. Жизнь почему-то устроена так, что первый блин всегда выходит комом. Точно таким же «скомканным блином» оказалась для меня попытка, найти поддержку в соседнем небольшом городке Таифе, у арабского племени сакифитов. Скажу честно: я едва унес оттуда ноги. Причина их гнева на меня была в том, что я пришел к ним, как власть имеющий, а они явно не желали навесит себе на шею ярмо какого-либо правления, так как, по природе своей, были свободолюбивы. К тому же они особенно почитали богиню ал-Лат, которую я изрядно унижал и хулил в своих проповедях.
Да, в Таифе мне изрядно не повезло, но я не отчаивался: чем больше на мою голову сыпалось неудач, тем крепче в моём сердце становилась вера в бесконечное милосердие Аллаха. Так уж был я устроен, что моему духу всегда претила беспомощность; наверное потому, что я был человеком действия. Отдавая должное находчивости злого рока, я вспоминал о Творце и всегда успокаивался. Да и, по правде сказать, тогда не было особого времени на посыпание головы пеплом – надо было жить, а значит бороться. Именно борьба за свою веру свела меня, в конце концов, с группой «мединцев», которые проживали в Мекке и занимались барышничеством ради куска насущного хлеба. Надобно сказать, что моя покойная мать тоже была родом из Медины, так что, в какой-то мере, мединцы приходились мне за земляков. Взвешивая на весах благоразумия свою ближайшую будущность, я не мог не видеть того, что шаг с переселением в Медину, может быть тем самым благодатным поворотом судьбы, которого я так давно ждал. Но мне хотелось нерушимых гарантий, и потому, исключая всякую опрометчивость и поспешность, я повел через мединскую диаспору Мекки серьезные переговоры со старейшинами Медины. Спешить и в самом деле было ни к чему, тем паче, что Медина тех лет напоминала забитый барахлом чулан, в котором сам шайтан ногу сломит. Это был такой себе плодородный оазис, километров 50 в округе, сотканный из сельских поселений, часть которых была окружена стенами. Население Медины, состоявшее из арабских племен аус и хазрадж, а также еврейских племен бану-кайнука, бану-надир и бану-курайза, - страдало от постоянно вспыхивавших междоусобиц, причиною которых была суровая борьба за воду и плодородные земли. Естественно, иметь дело со своенравными язычниками и предубежденными иудеями было непросто, поэтому-то переговоры с ними растянулись на несколько лет. Вернее сказать, это были даже не переговоры, это была некая попытка подготовки благоприятных условий для моей религии в Медине, которая обретала успех, через обращение в ислам тех мединцев, которые изъявляли к этому желание. Вот так-то, за несколько лет общения с мединцами, мне удалось добиться того, что в Медине, в среде арабов язычников, был частично принят ислам. Впрочем, не многие в Медине желали воспринимать меня как вероучителя и Пророка. Скорее всего, я был для мединцев достодолжночтимым краснобаем, которому было под силу внести мир в сложное бытие тамошних жителей. Как бы там ни было, но знойной и ветреной осенью далекого 622-го года, я и семьдесят самых преданных мужчин моей общины вместе с женщинами и детьми совершили весьма нелегкое переселение в Медину. По приезде в Ясриб (так в те времена называли Медину), я сторговал и купил у двух мальчиков сирот участок земли, на котором остановилась моя верблюдица, для того чтобы соорудить на нем место для молитвы и построить себе дом. Вообще-то Медина встретила нас без особого радушия – сухо и по-деловому. Что делать?.. мы были пришельцами, а пришельцам всегда трудно обживать новое место. Дел тогда было невпроворот. Во-первых, нужно было, во что бы то ни стало, объединить вокруг себя того, кто этого хотел, чтобы хоть как-то смягчить в Медине дух многолетней вражды и междоусобной распри. Во-вторых, в то время нам (переселенцам), как никогда, нужна была денежная независимость. Обрести эту независимость можно было единственным путем, - нападением на мекканские караваны. Да!.. я хотел грабить караваны!!! Но, клянусь тебе, не только нажива двигала мной. Мекканцы продолжали молиться шайтану, а мы молились Аллаху. По сему, мир должен принадлежать либо нам, либо им. Так я тогда думал. Однако думать можно было сколько угодно, а для какой-либо мало-мальски серьезной военной компании нужны были люди, умеющие держать оружие в руках. Правдами-неправдами мне все-таки удалось в скором времени сколотить небольшой военный отряд. Нас было почти триста человек. Пускай тебя не пугает наша малочисленность, ибо наша сила была в том, что все мы были братьями по вере, и были готовы отдать свои жизни за религию Аллаха. Может быть, поэтому, первые наши вылазки были удачливы и успешны. Эти маленькие, но доблестные, успехи произвели на жителей Медины чрезвычайное впечатление. Так уж водится, что удачливый человек привлекает к себе всеобщее внимание. Не был исключением и я. Моё влияние в мединских кругах как-то вдруг и сразу возросло, причём возросло до такой степени, что мне удалось, не только увеличить паству мусульман, но и примирить, на почве ислама, дотоле враждовавшие между собой племена аус и хазрадж. Это была неслыханная удача. Вместе с тем, злополучный и коварный рок не смыкал своих завистливых глаз и сеял на моём пути новые плевелы житейских трудностей. Мекканцы, дабы защитить свою караванную торговлю, отправили против нас хорошо вооруженный отряд легкой и подвижной конницы. На юго-западе Медины есть небольшое торговое селение – Бадр. Именно там мы сцепились с мекканцами. Нас было в три раза меньше чем их, но дрались мы, как львы, и поэтому победа осталась за нами. Это была первая серьезная битва и первая значительная победа. Не трудно угадать, что, после столь удачливого дела, уважение ко мне в среде мединских арабов выросло до небывалых размеров. Пользуясь попутным ветром своей славы, я, спустя месяц после битвы при Бадре, воспользовавшись в качестве предлога религиозными разногласиями, изгнал из Медины еврейское племя бану-курайза. Евреи были опасны. Они отказывались признавать меня посланником Бога, следовательно, выказывали неспособность к религиозной гибкости. Они всегда держались от всего в стороне, как бы кичась тем, что они евреи, и, быть может, из-за этого я никогда не мог понять, что у них на уме. Ну, да ладно … в мои-то годы как-то трудно ворошить эту кучу пожухлых исторических листьев. Эх, сынок, если бы воскресить в памяти былые чувства и былые страсти, может быть тогда, я бы и смог ответить, почему я поступал так, а не иначе. Я ведь никогда не был жестокосердным человеконенавистником. Так откуда же тогда это? Такова, наверное, была воля Аллаха, а иначе и быть не могло. В те дни я поступал так, как требовала того насущность, а она, между прочим, не спешила медлить. Тогда нужно было помнить одно: Мекка оскорблена, Мекка жаждет отмщения, Мекка затаилась для того, чтобы приготовиться к прыжку. Я, конечно, предполагал, что ближайшее будущее утонет в лязге оружия, но не думал, что эти события наступят столь скоро. Не прошло и года, как мекканцы, собрав из людей Мекки и окрестных бедуинских племен 3-ех тысячное войско, двинулись на нас войной. На этот раз сражение произошло на северо-западе Медины, возле горы Ухуд. Я хорошо помню тот день. Неприятности начались с того, что вождь еврейского племени бану-надир, не за долго до мекканской атаки, сообщил мне о своем нежелании участвовать в схватке, и предложил вступить с мекканцами в переговоры, в ином случае, он со своими людьми грозился покинуть поле боя. Принять такие условия я не мог. Каким-то чудом мне удалось уговорить евреев, отступить во внутреннюю часть оазиса, для того, чтоб создать там вторую линию обороны, на тот случай, если мекканцы прорвут наши ряды. Само собой разумеется, что подобные дрязги не способствуют усилению боевого духа в сердцах воинов. В нашем стане начали шептаться и роптать. Кто-то пустил слух, что нас будто бы предали; кто-то предлагал сложить оружие и разойтись по домам; кто-то кричал, что во всем виноваты евреи, и нужно им немедленно отмстить, - короче, начался неописуемый хаос. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, и как бы все это утряслось и улеглось, если бы не вихрь мекканских всадников, которые, подобно черному мареву, показались из-за близлежащих холмов и, набирая стремительность, двинулись на нас, грозя смести все живое со своего пути. Время сузилось и натянулось, как тетива. Едва я успел вскочить на коня и выхватить саблю из ножен, как тотчас же был втянут в какой-то не мыслимый и ни на что не похожий ураган кровавого и потного месива. Все вокруг кричало, стонало, визжало, выло, улюлюкало, содрогалось в предсмертной агонии, боролось, напрягало силы, кололо и рубило на право и на лево. Очевидно было одно – они нас смяли. Надо было что-то предпринять; собрать последние силы и, может быть, в последнем рывке подороже продать свою жизнь. Помню, как я встал на стремена и, напрягая свой сорванный голос, крикнул: «братья!» - на этом моё сознание померкло. Всё закончилось так, как и следовало ожидать: они выиграли, а мы проиграли. Я был ранен из пращи камнем в голову. Мекканцы отомстили за себя и их войско, изнуренное в схватке, ушло домой, не проявив той враждебности, которая обычно свойственна победителям по отношению к побежденным. Как бы там ни было, но они оставили Медину в покое, само собой разумеется – до времени.
Жизнь … жизнь … ты трудна, и состоишь из постоянных передряг. Воистину, нужно быть либо бесшабашным сорвиголовой, либо сметливым мудрецом, чтобы без уныния смотреть в лицо коварной судьбе. Хвала Аллаху, который наделил меня мудростью и изворотливым умом. Благодаря этому мне сразу удалось извлечь весомую выгоду из такого, казалось бы, неблагоприятного обстоятельства, каким было, в глазах многих, поражение от мекканцев. Я сразу понял что к чему и, не колеблясь, возложил всю вину за поражение в битве на евреев племени бану-надир. Возмутить против иудеев раздраженный народ, не составило особого труда. Дело закончилось тем, что племя бану-надир было изгнано из Медины – евреи ушли на север, чудом избегнув кровавой расправы. Такой поворот событий ещё больше усилил моё положение духовного вождя среди местных арабов. С этого времени мои приказания исполнялись практически безоговорочно. Такая власть была мне по нраву, ибо у меня никогда не кружилась голова от власти, потому что я всегда знал, в какое русло её направлять. Я управлялся с властью точно так же, как искусный гончар управляется с куском мягкой и податливой глины. Почувствовав своё могущество, я сразу же придавил тех, кто держался по отношению к исламу лукавого нейтралитета; враги и инакомыслящие с тех пор попритихли, и, уж если и замышляли что, то держали язык за зубами. Единственной серьезной угрозой, по-прежнему, была только угроза со стороны мекканцев. Я был для них костью в горле, и это, очевидно, не давало им покоя. Не прошло и года со дня битвы при Ухуде, как они уже пожалели о том, что не расправились со мной до конца. И они снова начали собирать против нас всеобщее ополчение, надеясь привлечь на свою сторону племена кочующих бедуинов, для того чтоб окончательно покончить с моей мусульманской общиной. Не смотря на то, что время летит быстро, однако, вода в реке человеческих дел течет медленно, поэтому приготовление мекканцев к нападению растянулось на несколько лет. Происки и намерения курейшитов не были для меня тайной, поэтому я не был сильно потрясён, когда узнал о том, что десятитысячная мекканская рать двинулась на Медину войной.
Десять тысяч хорошо вооруженных всадников это была приличная сила, остановить которую в чистом поле не было никакой возможности, тем паче, что в наших рядах бойцов было едва ли не вполовину меньше. Нужно было что-то придумать, каким-то образом перехитрить их и переиграть. Выход нашелся неожиданно. Случилось мне, за несколько месяцев до вышеупомянутых событий, обратить в ислам некоего раба-перса Сальмана аль Фариси. Аллаху было угодно наделить этого человека тонким и гибким умом, который более подобает и приличествует полководцу, нежели тому, кто влачит узы позорного и жалкого рабства. Военная хитрость, которую придумал Сальман, заключалась в том, чтоб вырыть длинный и глубокий ров на северо-западной границе города, и тем самым создать непроходимый барьер для вражеской конницы. Времени было в обрез, поэтому ров вырыли за два дня – рыли все: мужчины, женщины, старики и даже дети. Для того чтобы сделать наш оборонительный рубеж ещё более неприступным, я велел поставить лучников возле рва. Для мекканцев подобная выдумка оказалась полной неожиданностью. Их многочисленная и мощная конница выглядела совершенно беспомощной перед моими лучниками, метко стрелявшими из-за рва. Предприняв несколько вялых атак, они отхлынули и перешли к многодневной осаде. Теперь время работало на нас. Мекканцы, не подготовленные к такой войне, недели через две оказались без продовольствия. В их стане начались раздоры, к тому же, как будто сочувствуя нам, небо одождило землю ненастной погодой. Всё это, мало-помалу, подорвало сплоченность среди нападавших, и вынудило их через месяц отступить. Однако же, перед тем как снять осаду, они попытались снюхаться с евреями племени бану-курайза, которые, кстати сказать, заняли в этой войне выжидательную позицию. Не знаю всю глубину их интриги, но мне достоверно известно, что мекканцы пытались уговорить евреев атаковать нас с юга, однако, евреи отказались.
Да, эту брань мы выиграли малой кровью – наши потери составили всего шесть человек. Странное дело, но война и на этот раз оказала мне услугу, в том смысле, что мне представился замечательный повод обвинить в измене племя бану-курайза, - это было последнее племя в Медине исповедующее иудаизм. Подобно пламени, с треском сжигающим сухую траву, разгорелась в Медине лютая расправа над несчастными евреями. В один день от многочисленного племени не осталось и следа: мужчины были обезглавлены или забиты палками до смерти, женщины и дети проданы в рабство бедуинам области Надежд за верблюдов и оружие, земли и имущество племени было разделено между арабами, принявшими ислам. Отныне Медина стала независимым и самобытным городом мусульманской общины.
Все это было бесчеловечно и очень жестоко; я это понимаю и не оправдываю себя, хотя, человеческое понимание Бога всегда впрыскивалось в цивилизацию людской кровью. Такова была воля Аллаха. О, если бы можно было все вернуть назад; хотя … может быть, ничего бы не изменилось.
Как бы там ни было, а в Медине с тех пор наступил мир. Именно тогда я и создал «завет общины», который полностью зиждился на вере в Аллаха. В то время мне удалось привлечь к исламу немало бедуинских родов и племён. Со мной хотели иметь дело, ибо я устанавливал обязанности и права, по свободному согласию с каждым. Меня стали признавать не только как вождя, который взвешивает отношения внутри и за пределами «общины», но и как Божьего Пророка. Тогда же я стал настоятельно требовать того, чтобы любой род, желающий к нам присоединиться, обязательно принимал ислам, так как всё моё толкование государства строилось на вере в Аллаха. Тогда же я понял, что единственной возможностью сохранить «мусульманский мир», является возможность постоянного давления на мир языческий. А так как центром язычества была Мекка, то все наши усилия, естественно, были направлены главным образом против неё. Надобно сказать, что Мекка была сильным противником, и не так-то легко с ней было бороться. Хотя средств на эту борьбу было положено не мало, однако, результаты были ничтожны, и если бы в то время не умер Иранский шах Хосров-второй, то не знаю даже, чем бы все это могло закончиться. Дело в том, что со смертью Хосрова-второго (который был как бы оплотом всего арабского язычества, ибо сам был жутким язычником), так вот с его смертью курейшидские вельможи едва ли могли рассчитывать на сколь-нибудь сильную и скорую помощь извне. Но и это не было главным. Вскоре после этих событий, я увидел Божественное видение. Я видел Аллаха, который сказал мне: «Соверши паломничество в Мекку, и ты выбьешь у курейшитов почву из под ног».
О, мальчик мой, если бы ты видел наше шествие в Мекку!!! Тысячи вдохновленных Аллахом людей идут поклониться святыне Каабы!!! Музыка, песни, танцы, ликование, жертвенные животные… И что ты думаешь? Они нас не впустили. Вернее сказать, они затеяли переговоры, на которых заявили, что впустить нас в этом году они не могут, но впустят-де в следующем. Что же нам было делать? Мы с ними согласились и выиграли. Толпы мекканских беженцев устремились в Медину, сгорая нетерпением принять новую религию, после принятия которой, они возвращались в Мекку моими горячими сторонниками. Мекка зашаталась и через год сдалась в руки моим войскам. Всё произошло мирно. За исключением казни нескольких негодяев всем было даровано прощение, правда многих богачей пришлось заставить поделиться с доблестными войнами Пророка Единого Бога Аллаха. Вот так-то, сынок. Это почти вся моя история, за исключением нескольких последних лет земной жизни, о которых не стоит упоминать. Когда пришла помощь Аллаха и победа, и ты увидел, как люди входят в религию Аллаха толпами, то восславь хвалой Господа твоего и проси у Него прощения! Поистине Он – обращающийся!!!»

Старый араб замолчал и надолго задумался. В наступившей тишине повисло загадочное безмолвие, в котором, мерцая, розовели жаркие угли догоравшего костра.

- Скоро рассвет. Летние ночи коротки, надо заварить кофе. – Проговорил старик и стал возиться с потухавшим огнём.

В воздухе, зараженном неподвижностью остановившегося времени, трепыхалась и едва заметно посапывала бесшумная оторопь предрассветного затишья.

- Слушай, сынок, есть такая притча, героем которой является старый мастер игры на сароде, которому, то ли из милости, то ли за виртуозную игру, некий добродетельный человек подарил новый и дорогой сарод. Стало у мастера два инструмента. И вот мастер, человек весьма щедрый, решил подарить один из своих инструментов своему ученику. Как решил, так и сделал. После этого его встречает добродетельный меценат и спрашивает его: « Ну, как звучит тот сарод, что я тебе подарил?» Старый музыкант ответил: «Звучит он божественно, да только его уже у меня нет, ибо я его передарил другому». Это возмутило добродетельного мецената, и он ушел, затаив в сердце обиду на старого мастера. Прошло время, и умер добродетельный меценат, и попал на суд Аллаха. И стал он на суде пред Богом оправдывать свою жизнь добродетельными делами, чтобы, посредством этого, умилостивить Творца и заслужить себе, таким образом, место в раю. Но Всевышний и Всеблагой, в ответ на столь рьяную ревность добродетельного мецената, только громко рассмеялся и изрёк: « Твои грехи и добродетели предо Мной аки прах, ибо и то, и другое, является плодом тех возможностей, которые Я вложил в твоё сердце, когда тебя создавал. По сему, иди с миром. Не за дела твои прощаю тебя, ибо дела твои предо Мной суть ничто, прощаю тебя по Своему милосердию».
- И что ответил добрый меценат? – не без интереса спросил я.
- А что тут ответишь, его же простили благодатью Творца, то есть даром, без заслуг и дел. Потому, что делами (какими бы они ни были) не оправдывается перед Господом никакая плоть.

- Что же в таком случае ждет меня?
- Сейчас тебя ждут несколько глотков горячего кофе, а дальше будет видно, – ответил Магомед, подавая мне небольшую медную кружку, из которой шел пахучий и ароматный пар.

Мы сидели и пили кофе. Светало. Мне было грустно, ему, очевидно, тоже. Я чувствовал, что нам предстоит разлука, и от этого мне было отчего-то не по себе. Странно, но мне, как-то вдруг, этот дивный человек показался близок. Дело в том, что в среде людей с босяцкой и воровской судьбой часто встречаются люди добрые сердцем и неглупые от того, что периодически много читают книг всякого рода. Бывают такие индивидуумы, которые за время своих трех-четырех отсидок перечитывают, скажем, Библию по двадцать раз от корки до корки, запоминая при этом многое, так, что при случае могут цитировать « притчи Соломоновы» или «Откровение» едва ли не целыми главами. Из таких читающих и добрых сердцем рецидивистов, зачастую выходят верующие и нравственно крепкие люди, которые, от момента своего настоящего раскаянья и до могильной сени, ведут чистую и праведную жизнь, которую они стараются наполнять добрыми деяниями и хорошим отношением к окружающим их людям. К такому вот типу людей принадлежал, в какой-то мере, и я. Библию двадцать раз я, конечно, не читал, да и знал в сущности-то больше Новый Завет, и то урывками, знал скорее сущность духа книги, нежели букву. Впрочем, читывал и Достоевского, и Бальзака, и многое другое – в разное время: как в тюрьме, так и на воле. Хотя это может показаться самовосхвалением, но мне хочется сказать, что, даже в то время, я был человеком не совсем диким. Ей-богу не был! Был я груб, а более всего озлоблен, но всё это, не смотря на многолетнее валяние в грязи (чуть ли не с самого детства), всё это не зацепило того ядра души, в котором свивает себе гнездо доброта человеческая. Поэтому-то встреча с Магомедом подействовала на меня так, что всё лучшее, доселе десятилетиями спавшее во мне, вдруг разом проснулось, ожило и дало надежду на жизнь, всей моей отравленной и испещрённой многими надругательствами душе. Да и дело было не в Магомеде – хотя это был Человек. Дело было во мне самом. Есть люди, – и я в их числе, – которые всю жизнь ищут Человека, так же почти ищут, как и легендарный Диоген с фонарём. Говорят, что это потребность найти родственную душу, или желание отразиться в понимающих тебя глазах. Я этому не верю, потому что здесь совсем другая причина. Здесь, как бы желание найти себя самого. Объясню. Живет, скажем, в каком-нибудь провинциальном захолустье мудрец уровня Сократа. Живет до глубокой старости и умирает. Кто во всей вселенной, кроме Творца, знал, что это второй Сократ? Близкие? Соседи? Близкие и соседи, люди, мягко говоря, простые, и, в случае лучшем, они всю жизнь почитали этого мудреца за чудака. Может быть он сам тешился тем, что всю жизнь сознавал мощь собственной мудрости? Но, уверяю вас, что он, как истинный мудрец, всю жизнь знал, что он ничего не знает. Вот таким-то образом перед нами разворачивается картина не познанного существования. Кто-то существует, но никто, из рядом живущих, его не познал; так что внутреннего мира этого «кто-то» для других, как бы, нет. Но если вдруг, какому-либо искателю истины посчастливится встретить такого вот никому не ведомого Сократа, то тут уже, смею вас заверить, вступят в действие иные законы, - законы дерзновения дорасти до понимания сути вещей мудрейшего тебя человека. Ведь и фокус весь состоит из того, чтоб увидеть. Сумел увидеть талант, гениальность, глубину, мудрость. Значит и сам, в какой-то мере, талантлив, гениален, глубок и мудр. О, Диогенов фонарь, Диогенов фонарь, быть может, свет твой существует лишь для того, чтобы найти самого себя на кругах бытия.



* * * * *

Меня разбудил звук журчащего ручья, звонкое плескание которого прорезало весёлое щебетание птиц. Я открыл глаза. Вокруг меня были джунгли. Ужасно болела голова. Машинально, по-звериному, на четырех конечностях, проклиная всё и вся, я пополз к воде и, доползши до неё, стал жадно её лакать. Жажда утолялась долго. Чем больше я пил, тем меньше болела голова, так, что когда я оторвался от питья, от моей головной боли не осталось и следа.
В голове прояснилось, и, вместе с этим прояснением, вдруг, откуда-то из глубины воспоминаний, вылетело и закружилось в мозгу слово – Магомед.

«Магомед, Магомед, Магомед, Магомед, Магомед. Магомед…»

- Ах, да!!! Магомед?! Куда делся Магомед?! Или это был сон?! – удивленно спросил я у самого себя.

«Магомед… его ночная исповедь, да и вся эта пустыня. Пустыня? Я ведь был в пустыне!!! Пустыня, книга, старик… старик-то самое главное, чуть было его не забыл».

Сознание и память вернулись на место вместе с крутым и подлым вопросом: что же теперь делать? Делать было почти нечего – нужно было как-то жить, а значит, нужно было куда-то идти. Оценив ситуацию, я принял решение идти вниз по течению ручья. Мне казалось, что, таким образом, рано или поздно, куда-нибудь непременно придёшь, - может быть к истоку большой реки, на берегах которой возможно посчастливится найти людские поселения. Однако все разрешилось не так, как я думал. Я не сделал и нескольких шагов из намеченного мной пути, как вдруг услышал позади себя тихую и нежную мелодию – как будто кто-то играл на сопилке или какой-то флейте. Как полоумный, забыв себя, бросился я бежать на звук загадочной мелодии. Пробравшись сквозь густые заросли и порядком изорвав о кусты свою одежду, я, наконец, выбежал на поляну, на которой под могучим, разлапистым, старым и раскидистым деревом, сидел, скрестив перед собой ноги, человек в желтом одеянии. Он играл на флейте. Я стоял и тяжело дышал. Это продолжалось с минуту. Внезапно мелодия прекратилась, и человек в желтом одеянии помахал мне рукой.
- Иди сюда, коль пришел! – крикнул он мне, заметив мою нерешительность.
- А ты неплохо играешь на флейте, хотя и не похож на музыканта! – крикнул я ему в ответ и пошел к нему.

- На кого же я, по-твоему, похож? – спросил он меня, когда я приблизился.

- На какого-то монаха, – ответил я.

- Ха-ха-ха… на монаха? Вот не ожидал! Возможно тебе это только кажется – игра первого впечатления. Да и вид у тебя усталый, ты, должно быть, с дальней дороги?

Ласковая улыбка освещала лицо этого человека. Глядя на него, мне почему-то вспомнился старик. Что-то общее было между этими людьми, какое-то неуловимое сходство, сходство то ли в улыбке, то ли в блеске глаз.

- Да, я действительно устал и проделал не лёгкий путь, – начал, было, рассказывать я, но, вспомнив свою историю, резко оборвал.

- Ты можешь мне ничего не говорить, мне и так всё понятно, – сказал он.

- Слушай, я не знаю кто ты, да и знать не хочу! Просто мне это всё чертовски надоело! Понимаешь?! На-до-е-ло!!! Все эти загадки, сны, наказания за грехи, не понятно какие люди, книги, вся эта чушь, будь она проклята!!! Я водки хочу!!! Напиться хочу, как свинья, и домой – поспать на лавочке!!! – закричал я и с бешенством уставился на него, чувствуя, что если он скажет хоть слово, я брошусь на него и задушу.

Если бы мне кто-то сказал, за минуту до этого, что ещё чуть-чуть и я приду к состоянию бешеного исступления, то я бы ему не поверил. Просто диву даёшься иногда, из-за непредсказуемой и необъяснимой несуразности собственной же психологии.

Итак, я стоял и недобрым взглядом смотрел на моего нового знакомого, а он, отложивши флейту в сторону, медленно стал отвязывать тыквенную флягу, которая висела у него на поясе, и которую я сразу не заприметил.

- Вот тебе водка… пей, – вымолвил он и протянул мне флягу

- Как водка?.. – удивлению моему не было границ; я ожидал чего угодно, но только не этого.

- Ты же хотел водки?.. Так бери и пей, только душить меня не надо.

Краска стыда бросилась мне в лицо; мне стало совестно за себя перед этим человеком.

- Извини брат, я…
- Ты будешь пить, - перебил он меня, - или мне так и сидеть с протянутой рукой?..

Я взял флягу, открыл её, понюхал у горлышка и, запрокинув её, сделал несколько больших и жадных глотков. Глотку обожгло огнём крепкого напитка.
- Ух, ядрёная! – сказал я, переводя дух.

- Рисовый самогон… на вот закуси, – он протянул мне на ладони горсть тыквенных семечек.

- Слушай, ты и в правду меня извини, я погорячился. Одним словом, - чёрт попутал! К тому же я измотался… все эти приключения… всё это навалилось на меня…

- Это тебе не приключения, - ввернул он, - это твоя потусторонняя судьба, судьба с которой не шутят, если ты, конечно, не законченный глупец.

Тон его был серьёзен, а взгляд темных глаз строг. У меня пробежал озноб по коже.
- Только не надо меня пугать, – неуверенно выдавил я из себя, пытаясь предать своему лицу вид абсолютной безмятежности.

- Я тебя не пугаю. Я только говорю, что если ты хочешь видеть добрые дни, пора перестать быть нахальным и дерзким, как ворона, иначе не только руку отрубят.
- Как?.. откуда ты знаешь?!

- Знал бы ты, кто я такой, ты бы не задавал таких вопросов.

- И кто же ты такой?

- Я учитель… учитель скромности, – сказал он и снова улыбнулся.

- Какой ещё скромности?.. Я что-то не понимаю…

- Я учитель высшей скромности. Ибо есть две скромности: высшая и низшая. Так вот, я учу людей высшей скромности, хотя, зачастую, мне приходится учить их низшей, чтобы впоследствии научить их высшей.

- А в чём разница?

- Разница в том, что низшая скромность это, всего на всего, лишь скромность внешняя и её, при правильном воспитании, люди усваивают с детства. А вот высшая (внутренняя) скромность вживляется в человека не сразу, ибо она есть скромность мысли и желания. Вот ты, например, доволен тем, что имеешь?

- Так у меня ведь ничего нет, как же я могу быть доволен?

- А я вижу у тебя в правой руке сосуд с водкой, а в левой тыквенные семечки. Как же ты говоришь «у меня ничего нет»? – спросил он и улыбнулся.

- Хе-хе… точно! – воскликнул я, пораженный ёмкостью замечания.

- Видишь, между нами большая разница: в моих руках ничего нет и я всем доволен, в твоих же руках выпивка и закуска и ты неудовлетворён.

- Слушай, - с жаром заговорил я, - ты, конечно, умней меня или мудрей, я ведь это вижу, но… но, не можешь же ты не понимать того, что мы не равны только по низшей правде, а по высшей во всём равны, потому что тот, кто нас создал, был совершенен в своём творчестве – как в тебе, так и во мне.

- А кто нас создал?

- Бог!

- А свобода?! – неожиданно произнёс он, - насколько каждый из нас является результатом воли нашего Творца и насколько нашей собственной свободы? И где вообще границы нашей свободы и чьего-то предопределения? И какое влияние больше?

- А ты думаешь, что человек в силах определить границы? – спросил я.

- Я думаю, что человеку под силу быть бесконечно счастливым, если он познает путь высшей скромности.

После этого ответа наступило какое-то неловкое молчание. Я присел на землю, поставил возле себя флягу с водкой и стал щелкать семечки. Не знаю почему, мне, отчего-то, припомнилась давным-давно забытая история из моего детства. Когда-то, когда мне было лет пять, одним летним распогодившимся утром, после прошедшего теплого дождика, я выбежал из дома, поиграть на улицу. На улице шла своя жизнь: ходили, поспешая куда-то, люди, с шумом ездили машины, звонко щебетали неугомонные птицы. Мне было весело, хотелось резвиться и шалить. Ещё большую радость ощутил я тогда, когда увидал своих сверстников, - человек пять-шесть ребят, - которые сидели возле большой кучи песка и были чем-то оживлены и заняты. Я подошел к ним и услышал, как они над чем-то беспечно смеялись. «Почему вы смеётесь?» - спросил я. «Мы только что закопали котенка, и от этого нам смешно!» - простодушно ответили ребята. Я был потрясён: как могли дети, чуткие, добрые и святые дети, так безжалостно издеваться над беззащитным животным. Я бросился к тому месту, где был закопан котенок, и стал разгребать руками песок. Песок рылся легко, и через мгновение котенок был извлечён из своего ужасного заточения. Дети притихли, наверное осознав, что ими сделано нехорошее дело. «Я заберу этого котенка домой» - сказал я и пошел прочь от молчавших и задумавшихся ребят, унося на своих детских руках, спасённую жертву человеческого легкомыслия.

Я задумался. Мне вдруг стало невыразимо одиноко и горько, словно я перешел через огромную реку, а всё человечество осталось на другом берегу.
- Выпей, тебе станет легче, – ласково сказал человек в желтом одеянии, нарушая затянувшееся молчание.

- Ты думаешь? – недоверчиво спросил я.
- Иногда бывает так, что сам себя не понимаешь, так, будто сам себе не мил. Это всё происходит от незнания себя самого. Редко кто задаётся вопросом: «Что есть моё «я»?». Еще реже встречаются те, которые дают на этот вопрос правильный ответ. Поэтому, когда неожиданно приходит смерть, разум большинства людей становится похож на огородное пугало, торчащее на заброшенном огороде в ненастную осеннюю погоду.

-Слушай, - сказал я ему, - научи меня жить.

- Научить тебя жить?.. – протянул он, - знаешь, когда-то жил на свете некий ревностный монах по имени Вася. Он постиг всё, что можно постигнуть. Один лишь вопрос не давал ему покоя: в чём смысл жизни? Отчаявшись найти ответ своими силами, Вася пошел странствовать. Он надеялся, что ему посчастливится встретить на своём пути того, кто поможет ему в этом вопросе окончательно разобраться. Долго пришлось ему ходить, пока его странствия не привели его к порогу одного отшельника, довольно пожилого старика, который жил в горах и питался трудами рук своих. И вот Вася начал весьма назойливо приставать к седобородому аскету со своим наболевшим вопросом: знает ли, дескать, он-старик, в чем смысл жизни? Старик ответил, что знать тут особо нечего, а вот объяснить на словах трудно. Но ревностный монах на этом не успокоился и заявил, что, ежели старик не даст ему ответа, то он всю оставшуюся жизнь проведет возле кельи аскета и каждый день будет тому надоедать. Тогда старец принес ведро с водой и, поставив его перед Васей, сказал: «Если ты хочешь узнать, в чем смысл жизни, - пей воду из ведра». Вася был очень удивлен такому ответу, и в душе своей решил, что старик не в своём уме. Чтоб доказать себе это, он решил всё-таки попить воды, как велел ему отшельник. Отпив пятую часть ведра и вдоволь напившись, Вася заявил старику, что воды выпито много, а вопрос остаётся открытым. На это старик ответил, что надобно пить до тех пор, покуда не высохнет дно у ведра. Преодолевая себя, с невероятными усилиями, Вася все же влил себе в живот ведро воды. «А теперь, - сказал старик, - я открою тебе, в чем смысл жизни, только сначала пойду и притащу ещё ведёрко воды, ибо, чтобы хорошо усвоить ответ, надо ещё ведро выпить». Услышав эти слова, Вася, так как живот его буквально разрывался от воды, начал блевать водой прямо возле ног старика. А старик, глядя на незадачливого монаха, рассмеялся и сказал: «Ну, что? Понял теперь в чем смысл жизни?!»

-Забавная история, особенно конец. Будем считать, что намёк твой я понял, – сказал я после того, как он закончил рассказывать.

- Пойми у каждого свой путь и свой искус. Одному другого не очистить.

- И это всё, что ты можешь мне сказать? – с горечью произнёс я.

- Словами тут не поможешь. Видишь ли, когда-то, ещё до появления в мире, исповедующих единобожие, жрецов и пророков, духовная власть над людьми принадлежала языческим волхвам. В год великого солнцестояния собрались волхвы всего мира в одно место и выбрали из среды своей десять мудрейших. И сказали волхвы прочие волхвам мудрейшим: «О, вы! Мудрейшие из мудрейших! Мы избрали вас для того, чтобы вы пошли на Черную гору и там вызвали на поединок Отца Зла. Не медлите! Идите, и одолейте его. И заберите у него вечную власть над вселенной, и разделите эту власть между нами». И отправились «мудрейшие» в путь. Долго ходили, пока не нашли Черную гору. Взобравшись на эту гору, волхвы стали исступлённо плясать и кричать:
Дух зла трепещи,
Смерть твою несут волхвы!

И предстал пред ними Отец Зла в образе собаки и спросил он у них: «Зачем вы сюда пришли?» Волхвы ответили: «Мы пришли с тобой бороться за власть над вселенной». «Хорошо, - сказал свирепый Дух, - если вы в беседе со мной окажитесь мудрее меня, я отдам вам свою власть, паду перед вами на колени и буду вечно вашим рабом. Но если мудрее окажусь я, то ваши души и души всех ваших братьев волхвов будут вечно находиться в моих цепях, и вы будете повиноваться и служить мне точно так же, как лошади служат человеку». «Пусть будет, как ты сказал» - согласились мудрые волхвы. «Если вы согласны, то я начну с самого простого вопроса. Самое прекрасное, приятное и великое дело есть зачатие человеками человека. Так почему же люди, творя это великое дело, всегда прячутся и скрываются от других, стыдясь этого так же, как стыдятся гнусного поступка?» - спросил Дух в собачеем образе и, словно насмехаясь, завилял своим рыжим хвостом. Мудрые волхвы обсуждали этот вопрос шесть дней. Собака всё это время сидела перед ними неподвижно. Наконец, тщательно всё взвесив и рассмотрев, волхвы ответили так: «Мы считаем, что нет ничего постыдного в совокуплении мужчины с женщиной; а человеческий стыд в данном случае есть результат передающейся из поколения в поколение традиции воспитания, которая, в свою очередь, построена на ошибке, следствием которой является ложный стыд». Услышав такой ответ, Дух в собачеем образе громко рассмеялся и произнёс: «Коль скоро вы утверждаете, что человеческий стыд, касающийся обсуждаемых нами поступков, есть признанная вами ошибка в человеческом воспитании, значит, вы не можете не согласится с тем, что мы (собаки) намного умнее вас (людей), так как и спокон веков предаёмся совокуплениям на улицах». Пристыженные таким ответом волхвы, пали перед Отцом Зла на колени и воскликнули: «Нет равных твоей мудрости, отныне мы и весь наш род до века твои рабы». Так закончилась битва языческих волхвов с дьяволом. Поэтому я и сказал тебе, что слова тебе не помогут, ибо все слова – шаткая и гибкая вещь.

Человек в желтом одеянии замолчал. Я, удивленный концом этой истории, растеряно проговорил:
- Так неужели нет шансов на победу?

- Понимаешь, в душе каждого человека есть свой колодец зла, и колодец этот устроен таким образом, что дна он не имеет. Поэтому слова тут не помогут.
- Я что-то не пойму, почему зло это колодец без дна?

- Тебе наверно будет интересно узнать, что дьявол есть свет. Свет это символ. Бог это Свет в духовном смысле этого символа, а сатана это свет в материальном смысле того же символа. Дьявол был создан идеальным не в силу красного словца, а потому, что имел способность разогнать силу своего познания до пределов осмысления тайны скорости света. Именно поэтому ему дали имя Ангел Славы Божьей. Бог, создавая его, воплотил в нем идеал материального мира. 300 тысяч километров в секунду это немыслимая скорость, самая быстрая и самая таинственная. Скорость, на которой «да» и «нет» перестаёт существовать, и скромная древняя логика правды распадается на куски беспомощного молчания перед изворотливостью лукавой относительности. И уж конечно, как только дьяволом была вкушена столь великая тайна, им тут же овладела гордыня. Но тот, кто пробует на вкус столь великие тайны, рискует от подобных яств подхватить неизлечимую изжогу Сизифова труда.

- Ты не мог бы объяснить проще?

- Пойми, трагедия всякого, кто хочет стать Богом, заключается в том, что в этом случае приходится постигать и познавать бесконечность. Что это означает? Допустим, что перед тем, как познать бесконечность, объём твоих знаний был равен кубу, внутренняя поверхность площади которого равна 10-ти сантиметрам. Соответственно этому, и объём бесконечности обжимающей твой куб, будет равен его же площади. Если объём площади твоих знаний увеличится до 20-ти сантиметров, соответственно увеличится и объём бесконечности вокруг твоего куба. А это значит, что знания твои по отношению к самому себе увеличились, а по отношению к бесконечности стали меньше, так как объём бесконечности (т. е. непознанного) вокруг тебя тоже увеличился.

- А причем здесь дьявол?

- То есть как причем?! – воскликнул он, - погнавшись за Богом, дьявол думал, что он преодолеет Божью бесконечность и победит, а вышло то, что он вверг себя в страдание вечно постигать и не постигнуть. Это ведь не только трагедия дьявола, но вообще всей человеческой цивилизации.

- Выходит, что бесконечность не постижима?



- Почему не постижима? Постижима… только постигать нужно уменьшая свои знания. Сказано же: утаил от премудрых, но открыл младенцам. И еще сказано: будьте, как дети.

После этих слов он хлопнул меня по плечу и весело сказал:
- Не унывай! Откажись от желания кого-либо побеждать, и всё станет на свои места.
- Что же мне делать? Куда идти? Как жить?

- У тебя один путь, - ответил мне человек в желтом одеянии,- путь через горнило собственных сомнений к Вратам Кармы, а дальше будет видно.

- Так что же мне, уходить? – спросил я его и почувствовал, как моё сердце уколола игла одиночества и грусти.

Человек в желтом одеянии ничего не ответил. Он, молча, взял флейту, приложил её к губам и заиграл какую-то тягучую, трепетную, но, вместе с тем, простенькую мелодию. По характеру своему я не когда не любил размазывать перед людьми свои чувства. Поэтому я, не говоря ни слова, развернулся и, не прощаясь, пошел прочь своей дорогой, безвозвратно и навсегда оставив за своей спиной образ этого загадочного человека.

- Эй, друг, тебе не туда, – услышал я за спиной его голос, после резко оборвавшейся мелодии.

- Что? – грустно протянул я, обернувшись к нему.

- Тебе надо идти в другую сторону, - пояснил он, - отсюда шагов пятьдесят до лесной дороги. Иди в ту сторону, - он показал направление рукой, - никуда не сворачивай и прямо попадёшь, а потом по дороге, на право.

- Спасибо, – пробормотал я.
- Удачи! Когда-нибудь мы обязательно встретимся, может быть даже в нирване.

- Да, обязательно… - неуверенно выдавил я из себя и, сказав это, побрёл в лесную чащу.

За моей спиной опять заиграла флейта.

* * * *
Узкая дорога шла через девственный тропический лес. Кругом росли какие-то огромные папоротники и ещё какие-то гигантские деревья, с виду похожие на большущие софоры, с веток которых, до земли, свисали путаные лианы, и, между которыми, нарушая всеобщую сумрачность джунглей, изредка попадался какой-нибудь ярко цветущий кустарник. В джунглях стояла неугомонная какофония птичьих пересвистов. Иногда до слуха долетал, ни на что не похожий, звук крика какого-то лесного животного, - и тогда становилось жуткою.
На душе было не сладко. Тем не менее, не смотря на бодрящую атмосферу лесной глухомани, мысли мои были настроены на философский лад. О чем я тогда думал? Обо всём и не о чем. Вообще-то, иногда, бывает трудно уловить в мозговой сумятице четкую, отмежеванную от всех прочих, единичную мысль, ибо всякий мыслитель нередко попадает под сумбурный дождь философского хаоса. Если бы я был христианским богословом или религиозным аналитиком, для меня было бы крайне просто аккумулировать в себе мысль, что человек по природе своей напоминает кувшин, который, сообразно с христианской этикой, бывает наполнен не более чем двумя субстанциями: «любовью» или «злом». Причем оба этих начала, не зависимо от той и меры и пропорции, и плотности объёма, с которой они заполняют человека, имеют такой порядок, согласно которому субстанция любви будет всегда сильнее субстанции зла. Если бы я был буддийским ламой или мастером дзен-буддизма, для меня не было бы удивлением узнать, что естество человеческое представляет собой кувшин, только в отличие от христиан, я бы несомненно знал, что он наполнен тремя субстанциями: «злом», «добром» и «пустотой». В этом случае иерархия и этика моего нравственного идеала сводилась бы к тому, что «зло» было бы для меня менее желаемо чем «добро», однако же «добро» было бы менее желаемо чем «пустота». Будь я мусульманским имамом или бродячим дервишем-суфием, мои созерцательные изыскания, конечно, открыли бы мне, что человек есть кувшин, который волей Аллаха может быть наполнен либо «злом», либо «добром»; но моя принадлежность к исламской культуре, хотя и обозначила бы предо мной, что «добро» сильнее нежели «зло», однако, тут же, с веской однозначностью намекнула бы мне на то, что Аллах может любой кувшин превратить в прах, и из праха создать вновь. Будь же я язычником, мне было бы наплевать на то, является ли человек кувшином или нет, так как я несомненно знал бы, что человек может представлять собой всё что угодно, и кувшин в том числе. Будь я язычником, единственное, что бы меня беспокоило, так это отсутствие женского начала, с которым можно делать детей и продолжать свой род. Однако я был человеком иного содержания и закала. За свою 32-ух летнюю жизнь я ни разу не задумывался в серьёз о человеческой природе, и о том из чего состоит эта природа, и о том смертна ли она. Подготовка к смерти, та, что для любого монаха составляет живую практику, мне была не знакома. Однако благодаря неоднократно пережитым на земле наркотическим грёзам, я был готов к перипетиям загробной жизни лучше любого гуру интегральной йоги. Правда некоторые особенно экзотические метаморфозы здешнего бытия были мне в диковинку, потому что плотность, с которой они совершались, была существенней, чем земные трансы под опиумом. Но, в целом, чувствовал я себя сносно, даже не смотря на то, что съеденный мною «плод познания», временами царапал уголки моей совести неприятной нравственной изгагой. Конечно же, мой эмпиризм (как выразился бы философ), хотя и был несколько однобоким, по причине своей отрицательности и неблагопристойности, но, всё же, подсказывал мне, что любая «грязь» по природе своей бессмысленна, ибо, в конечном итоге, конечна. В этом смысле всякий «укус познания», как бы он дорого нам не обходился, все-таки однозначно и катастрофически необходим и необходим именно тем, что осуществляет движение человека к счастью, через притерпевание трагического. Впрочем, плод познания не случайно назван плодом «добра и зла», ибо, может быть, все-то познание, как раз и состоит из вытекаемости себя самого из двух противоположных начал при их совместном познании. Можно без сомнения предположить, что добро есть смысл, а зло есть бессмыслие, а значит и гармонии между ними быть не может. Тем не менее, любой опыт нравственный становится прочней, именно из-за неоднократного осознания собственной «грязи», то есть при помощи вечной ошибки. Безошибочной может быть только чистая любовь и вера. Но откуда же она берётся, если её источник не есть результат борьбы двух взаимоисключающих начал? А вот тут-то, с какой стороны не смотри, выходит, что любовь и вера не есть произведение субъективной воли, которая колеблется между «или – или», ибо вера и любовь есть человек, который взалкал по своему Творцу. В то время как неверие есть «человек несчастный», который потерял связь с Создателем и заблудился в лабиринте собственного «Я». Смерть не отнимает у нас потребность в счастье. Но роковую ошибку делает тот, кто пытается быть счастливым посредством прагматичного эгоцентризма. Такая попытка непременно обречена на провал, ибо истинным и единственным счастьем для каждого будет не то счастье, которое совпадает с личной истиной, а то счастье, которое совпадёт с Божьей Истиной. Как это ни странно, но счастье имеет в себе свою собственную иерархию плотности, понять которую можно лишь после того, как надлежащим образом усвоил иерархию плотности трагического. Накорми человека фаршированными перепелами, трюфелями, красной икрой, а после этого предложи кусок простого черного хлеба – разве он будет вкушать его с удовольствием, так, как бы вкушал его человек, у которого три дня не было во рту и маковой росинки? Так же и со счастьем; чтобы его измерять и знать, необходимо его выстрадать. Хотя это старая и затёртая до дыр аксиома, тем не менее она не пришлась по вкусу роду человеческому, потому что человек всегда будет тянуться к мечтательному чуду, которое смогло бы обкорнать острые углы суровых заповедей. Один русский страдалец когда-то сказал, что человек, по содержанию своему, всегда алчет и жаждет преклониться перед тем, кто успокоит его совесть. Это весьма справедливо, хотя и не достаточно для завершения сложного портрета человеческой природы, ибо она, во все времена своей истории, всегда захлёбывалась от вопроса: на каких условиях? «Я готов преклониться, и готов на колени перед вами встать, и готов к тому, чтоб вы совесть мою успокоили, но условия-то каковы?» - спрашивает человек. Поэтому-то, самой насущной алчбой человечества, была утопическая мечта, чтобы тот, кто его создал, упразднил бы грех, при условии беспрепятственного и беззазренного разрешения на кушанье «клубнички». Дивно устроен человек. И уж тем более дивно, что ему не под силу снести без устыжения (т.е. сомнения), произведенное собственной же физиологией наслаждение. И так велика таинственная мистичность рождаемого в недрах всяких Адамов и Ев солнцеподобного чувства, что они не в силах принять его без того, чтобы не назвать его греховным. После этого не удивительно, что человек, пропуская это через сознание, во всю свою историю только и делает, что испивает чашу самоотрицания. «Венец творенья» устыдившись собственной наготы (когда-то и где-то, то ли перед Богом, то ли перед самим собой), вверг всю вселенную в пучину самоотрицания, ибо стыд есть дверь в самоотрицание, а смерть плата за вход. Впрочем, стыд это не только дверь в самоотрицание, но и один из самых великих даров Творца своему творению. Ибо стыд есть та точка опоры, на которую опирается совесть, когда сворачивает с души человеческой камень человеческой звериноподобности. Однако же, человеческая цивилизация ценит этот прекрасный дар всё меньше и меньше. Цивилизация, познавшая Христа, докатилась до того, что гомосексуалистов торжественно посвящают в рыцари, не только не стыдясь этого гнусного факта, но и выставляя его как высшее проявление современного гуманизма. Что же касается современного гуманизма, то, скорее всего, он дойдет до того, что человечество перестанет стыдится даже антропофагии. Впрочем, в современном обществе антропофагия привычное явление, поскольку современных антропофагов каждый день показывают по телевизору. Любой телезритель в любое время суток может увидеть, как эти антропофаги, сидя в шикарных правительственных кабинетах, управляют теми людьми, кровь которых они бездушно пьют и проливают тем или иным образом.



Увлёкшись созерцанием философических умозаключений, я совершенно забыл о дороге, а она, между тем, сделав зигзагообразный поворот, резко вынырнула из леса и, словно по волшебству, обозначила на своей обочине, шагах в тридцати от меня, какую-то приникшую, скрюченную фигуру. Одинокие размышления мои, от столь неожиданной встречи, внезапно разлетелись на мелкие осколки, оставив в моей голове сухую пустоту, из глубин которой выглянул и посмотрел на меня оскал опаски и недоверия. Я остановился и несколько секунд колебался: идти или нет? Но, после молниеносного раздумья, все-таки пошел, сжимая, на всякий случай, руки в кулаки. Поравнявшись с фигурой, я остановился и, некоторое время, молча, стоял и рассматривал её. Фигура представляла собой сплошной ком из грязных лохмотьев, так, что было крайне трудно понять,- мужчина или женщина скрываются под этой грудой обтрепанного тряпья, из-под которого, впрочем, весьма колоритно, торчали две загорелые ноги, весьма щедро покрытые бурой дорожной пылью и грязью. То же место, на котором, судя по всему, должна была быть голова, было закрыто какой-то затасканной и изорванной дерюгой, которая, должно быть, должна была представлять из себя некое подобие капюшона.

- Ну, здравствуй Андрей! – неожиданно воскликнула таинственная фигура, откинув со своей головы ветхие лохмотья.

То, что увидели мои глаза, повергло меня в шок и, словно кипятком, обдало меня мистическим ужасом. Передо мной сидело существо, половина лица которого была безобразной, морщинистой, беззубой физиономией отвратительной старухи, а другая половина представляла собой холёный лик тонкой восточной красавицы. Я отшатнулся…

- А?! Он испугался!!! – завопила она, - и почему это все меня боятся?! Ведь я ваша мать. Я больше чем мать – я ваша Карма!!! Ну, ну… не бойся, дурачок, - подойди поближе.

Я, будто завороженный, стоял и не мог оторвать взгляда от её лица.

- Что ты стоишь, как вкопанный, - продолжала она, - присядь, потолкуем… столько-то лет не виделись.
- Разве мы когда-нибудь встречались? – с трудом выдавил я из себя.
- Ха-ха… он не помнит?! Он всё забыл?! – еще громче завопила старуха, - коротка же у тебя память, милостивый государь! В прошлом существовании встречались, как сейчас помню. Ужель забыл?!


- В каком это ещё существовании? – удивлённо спросил я, подозревая, что из меня хотят сделать дурака.

- Всякое существование переливается из кувшина в кувшин, тем самым образуя круговорот бесконечной жизни, – сентенциозно заметила она.

- Я вообще не понимаю о чем вы…

- Ладно, - перебила она меня, - объясню для особо понятливых. Видишь ли, голубчик Андрюша, всякое человеческое существование имеет концом смерть, после которой душа человеческая, зачастую, приходит к Воротам Кармы, то есть ко мне. После чего, пройдя через мои ворота, душа рождается вновь в материальном мире; само собой разумеется, наследуя новую судьбу, ну и все что при этом полагается.

- Где же ворота? – спросил я.
- Не переживай, – ворота найдутся.

Всё это было так неожиданно, что я на какое-то время растерялся.

- Впрочем, батенька, у нас с тобой времени мало. Ночь уже на дворе. Надеюсь, ты готов к путешествию? – скороговоркой проговорила старая ведьма, противно шамкая губами.

- Какая еще ночь?! Вон солнце светит! – воскликнул я в недоумении, - и… и к какому это путешествию?

- Эх, глупая твоя голова, ночь наступила не здесь, а в том материальном мире, из которого ты прибыл. Наступила ночь, и твои будущие родители сейчас возлягут на ложе, для того, чтобы тебя зачать.

- Так что же это, я сейчас должен забыть себя и родится вновь другим человеком?

- Конечно, а, собственно говоря, почему это тебя так возмущает?

- Не согласен! – запальчиво выкрикнул я.

- Ха-ха-ха! – зловеще прохохотала старуха, - он, видите ли, не согласен! Да кто тебя спрашивать будет, согласен ты или нет!


По её нахальному тону я, несомненно, понял, что спорить и препираться с нею бесполезно. Поэтому, совершенно отпустив вожжи своей злости, я, просто по-русски, заорал на неё:

- Да пошла ты на хуй!!!

Видимо с ней так давненько никто не разговаривал.

- Что?! Да как ты?.. Ах, ты!.. – загундосила она, очевидно захлёбываясь от ярости.

Пока это индоарийское существо переваривало информацию христианского ругательного содержания, я, решив, что больше мне ловить здесь нечего, развернулся, чтобы идти своей дорогой. Но, как только я обнаружил это намерение, она, с резвостью кошки, бросилась ко мне и, вцепившись мне в ногу, неистово заголосила:

- Ну, прости, прости меня дуру безмозглую!!! Прости ради всего святого!!! Сама не знаю, что на меня нашло. Обидела тебя. Не хотела обидеть, а обидела. Погорячилась!!! Ты только не уходи. Да и куда тебе идти? Зачем тебе идти? Со мной тебе будет хорошо. У меня ведь всё есть. Какую хочешь судьбу выберем. Всё рассчитаем. Хочешь, будешь нефтяным принцем? Будешь богатым, знатным, гарем будешь иметь! А хочешь, будешь артистом? Слава, блеск, цветы, аплодисменты, поклонницы! Если не хочешь быть артистом – будь президентом! Упивайся властью и раболепием коленопреклонённых чиновников, верши судьбы народов. Может тебе этого мало? Ты говори, не стесняйся! Хочешь быть пророком? Или, может, ты хочешь быть богом? Ты говори! Я всё могу! Хочешь родиться Буддой или Христом?

От этих причитаний мне сделалось вдруг противно. Вспомнив о своей покойной маме, я грубо оттолкнул это дикое существо и с гневом прокричал:

- Я своих родителей не меняю!!!

- Ну и катись!!! – заорала она, - и чтоб ты сгнил в своём Вавилоне!!!

И я пошел прочь, не ведая того, что путь, который я избрал, действительно приведёт меня к вратам Вавилона.

ЧАСТЬ № 2

- Слышите ли вы голоса?

- Да.

- И что они вам говорят?

- Разное…

Из разговора психиатра
с больным шизофренией.


Зовут меня… а, впрочем, это не так уж важно. Я человек… человек самый законченный и ординарный. Вся жизнь моя, с детских лет и до пенсионного возраста, была воплощением ординарности и рутины, так что, если бы (20 лет назад), я не заболел шизофренией, то мне нечего было бы вам сейчас рассказать. Но коль уж я решился рассказывать, то буду рассказывать с самого начала.
Вся моя история началась в один промозглый осенний день. Я возвращался с работы домой. Следует сказать, что я люблю ходить пешком и ненавижу городской транспорт. Поэтому, располагая временем и никуда не поспешая, я шел домой самым длинным путём. Дорога моя лежала через городское кладбище. Я люблю кладбища: старые могилы, покосившиеся кресты, надгробные надписи, тишина, покой, умиротворённость. Однако в этот день мне было не до кладбищенской романтики: на улице вечерело, к тому же с неба сыпался противный ноябрьский дождь. Я ускорил шаг, достал на ходу из кармана пачку сигарет и закурил. Вдруг я услышал позади себя приятный женский голос:

- Мужчина, это не вы потеряли?

Я обернулся. Передо мной стояла красивая женщина и держала в своих руках какой-то пакет.

- Это не вы потеряли? – повторила женщина, протягивая мне пакет.

Не знаю, какой чёрт дёрнул меня за язык, но я, почему-то, спокойно ей сказал:
- Я…

Женщина протянула мне пакет, я, молча, взял его и пошел своим путем. Выйдя за кладбищенскую ограду, я развернул пакет. В нем была потрепанная тетрадь. «Ладно, приду домой, почитаю» - сказал я себе и отправился домой. И вот этот-то ничтожнейший случай и стал причиной моего умопомешательства. Да, всему виной эта злосчастная тетрадь. Лучше бы я её не читал.
Теперь о тетради. Тетрадь эта была самая обыкновенная серенькая школьная тетрадь, которая почти вся была исписана мелким разгонистым почерком. Вот её содержание:

«ПРИТЧИ ВАВИЛОНСКИЕ»
Написанные Андреем Кольцовым по рассказам уличного музыканта и поэта Владимира Кондратьева, с которым он разделял горькую участь сидения в тюрьме адского города Вавилона.

Притча № 1
Когда-то в дореволюционной России, в каком-то провинциальном захолустье, жил странный священник. Странность этого деятеля церкви, хотя и была известного рода, но, всё-таки, была странностью, так как выражалась в том, что сей «благочестивый и праведный» батюшка, не смотря на то, что был женат и был примерным семьянином, лелеял в сердце своём гнусненькую и греховную мечту, сущность и воплощение которой, на языке церкви, носит название Содомского греха. Говоря же языком грязным и уличным, - батюшке ужасно хотелось трахнуть какого-нибудь мужичка. Но мечта мечтой, а случай воплощения мечты в конкретное дело этому священнику никак не подворачивался. И вот один раз к этому платоническому педику пришел на исповедь некий молодой человек.

- Итак, сын мой, я вас внимательно слушаю, – проговорил священник не скрывая своего любопытства и с прищуром поглядел на молодого человека.

- Знаете, святой отец, мне очень стыдно и неловко… меня буквально истерзали угрызения совести, – выдавил из себя молодой человек и заметно покраснел.

- Ничего, сын мой, угрызения совести свидетельствуют о том, что в душе вашей происходит благоспасительная нравственная работа. Однако, что бы вас утешить, мне необходимо знать причину ваших страданий. – Сказал священник и отпечатлел на лице своём кроткую улыбку.

- Отче, мне тяжело об этом говорить, ибо проступок, который я совершил, настолько скверен, что…
- Не беспокойтесь и не волнуйтесь, - перебил священник, - рассказывайте все, как есть. Не нужно меня стыдиться, представьте, что вы на приёме у врача.

- Со мной, батюшка, приключилась одна злосчастная история. Дело в том, что глава одного почтенного семейства, человек добрейшей души (что, впрочем, не мешает ему быть абсолютным безбожником), пригласил меня к себе в гости, - отпраздновать именины своей жены. Я хотел, было, отказаться от приглашения, ибо живут они в деревне, а я не люблю переездов, но, подумав о том, что своим отказом могу их оскорбить, – согласился. Наступил день именин. Чтобы не вдаваться в излишние подробности, скажу только то, что именины были обыкновенными именинами с водкой, закуской, чаем, вареньем, а также с шумными разговорами, остротами и бестолковым смехом. В разгар этого праздника, сидя за торжественным столом, я вдруг почувствовал неудержимое желание сходить по большой нужде. Отозвав хозяина в сторону, я объяснил ему своё положение и спросил у него, где в их доме находится то место, куда и цари ходят. Хозяин провёл меня к требуемому месту и, оставив меня одного, вернулся к гостям. Зайдя в туалет и закрыв за собой дверь, я быстро снял штаны и сел на унитаз. Просидев минут пять и, наконец, исправно удовлетворив свою нужду, я пришел к естественному последствию, извиняюсь за выражение, подтереть себе зад. Здесь-то сатана меня и настиг. Оказалось, что у людей этих в нужнике, вместо бумаги для подобных надобностей, как ни в чем ни бывало, лежит книга «Новый Завет». Я опешил. «Какой же тогда духовный уровень у этих людей, если они могли положить такую книгу вместо пипифакса?» - спросил я себя. Это был первый мой вопрос. Второй мой вопрос был: что же теперь делать? Уйти, не подтершись, – я не мог, ибо при испражнении бывают такие ситуации, когда подтирание совершенно необходимо, иначе ты будешь чувствовать не только дискомфорт, а ещё и распространять от себя дурной запах. Неловкость моего положения обострялась ещё и тем, что я находился в гостях. Уйти домой, я не мог. Самое же главное было в том, что я мучительно содрогался от мысли, что кто-нибудь из присутствующих на празднике почувствует, что от меня исходит зловоние. С другой же стороны, я не мог подтереться, ибо с детских лет веровал в Бога и считал себя хорошим христианином. «Подтереться или не подтереться? – вот в чем вопрос» - говорил я себе сидя на унитазе. Наконец-то я принял решение. Победил прагматизм. И я подтёрся. Грустный вышел я из туалета. Грустно провёл этот вечер. Грустным вернулся домой. Но это было только начало моих страданий. С того рокового дня я стал мучатся. Я каялся. Рвал на себе волосы. Иногда я просыпался среди ночи от кошмарных снов, в которых мне снился мой проступок; и тогда я орошал подушку слезами. Я думал, что муки мои в конце концов очистят меня от моего греха, но время показало, что я был не прав. И вот я решил прибегнуть к исповеди, как к последнему средству для своего спасения. Это привело меня к вам. Скажите, святой отче, что мне делать? Как теперь жить?

Когда исповедующийся закончил свой рассказ, сердце у священника возбуждённо билось. «Вот он мой шанс, - говорил он себе, - наконец-то мне попался настоящий грешник, который от меня не улизнёт. К тому же он ещё смазлив собой. Наступило и в моём доме разговенье».

- Сын мой, - сказал батюшка с напускной суровостью, стараясь не выдать своего волнения, - твой грех слишком страшен. Может быть, за всю историю человечества не было более страшного греха, нежели твой. Знаешь ли ты, что господь наш Иисус Христос умер за идею Святого Евангелия? Знаешь ли ты, что многие Апостолы и следовавшие по стопам Апостолов праведники терпели и страдали для того, чтобы донести Евангельский Свет до заблудших своих братьев. Если тебе это известно, то знай – твой грех хуже, чем плевок в лицо страждущему Господу Богу, который весит на кресте.

- Так что же мне делать, отче?! – почти простонал молодой человек, по щекам которого катились слёзы.

- Чтоб ты искупил свой грех, я должен наложить на тебя суровую епитимью, – строго сказал священник.

- Я на всё согласен!!! – воскликнул молодой человек, утирая слёзы.

- Итак, сын мой, ты должен смириться и покаяться, а для этого, ты должен отдаться мне точно так же, как жена отдаётся своему мужу.

- То есть как??? – в недоумении спросил молодой человек и уставился на священника.

- В этом деле согрешила, главным образом, твоя задница, так как именно она оскверняла Евангелие, когда ты им подтирался. А коль это так, а иначе оно и быть не может, то, значит, именно задница и должна искупить твой грех.

- Ч-т-о???


- Сын мой, тебе должно пострадать! Не смей роптать и запомни: гордыня самый тяжкий грех. А если тебе что-то не нравится, то ты можешь убираться на все четыре стороны, но тогда пеняй уж на себя.

В исповедальне повисло глубокое молчание, которое длилось довольно долго. В конце концов, молодой человек дрожащими губами проговорил:

- Хорошо… я согласен.

Прошло много лет. Ветер времени засыпал песком следы судьбы молодого человека. Священник же, после описываемых событий, прожил ещё 16 лет и умер. Когда тело батюшки было предано земле, душа его вознеслась на небо – к Богу на суд. Господь сердцеведец, которому известны все тайны души человеческой, сказал представшему пред Ним священнику:

- Ты прожил внешне целомудренную жизнь, но за этой внешней целомудренностью скрывается зловоние выгребной ямы. Тебе, как бывшему священнику, должно быть хорошо известно изречение: «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься». По сему суд для тебя таков: скажи слово в своё оправдание. Скажешь благое слово – пойдешь в рай; скажешь пустое слово – пойдешь в геенну огненную. Отныне ты сам себе судья.

Священник молчал. Ему было стыдно стоять пред Господом. Он потупил глаза в землю и молчал.

Ветхий днями укоризненно покачал головой и изрёк:

- Эх, сынок, сынок…прощаю Я тебя, все грехи твои прощаю. Иди себе с миром, прегрешений твоих отныне не помяну, ибо Мы не по справедливости воинствуем, но по Любви.

Говорят, что после этого священник рухнул пред Создателем на колени и горько заплакал.

Притча № 2

Это происходило в те легендарные и славные времена, когда Господь наш Иисус Христос ходил по нашей земле со своими учениками, распространяя в мире Благую Весть. Ходя по долам и весям, случилось как-то раз Господу с двенадцатью учениками зайти в одно большое селение земли Самаритянской. У входа в посёлок, Учитель и Его спутники встретили красивую молодую девушку, которая несла на стройных плечах своих кувшин воды.
- Красавица, - сказал Христос, - как нам пройти через это селение и выйти на Восточную дорогу.

Девушка поставила тяжелый кувшин на землю и в четких и ясных выражениях объяснила путникам, как и куда им следует идти.

- Спасибо тебе за доброе слово. Иди с миром, и пусть мир будет на доме твоём, – поблагодарил её Спаситель.

Девушка зарделась и спросила:

- Может, вы пить хотите? У меня вода есть.

- Видишь сколько нас здесь, - сказал ей Господь, решив её испытать, но не ради Себя, ибо Он знал всё, но ради учеников Своих, - если каждый из нас сделает по несколько глотков, кувшин твой опустеет.

- Ничего, - ответила девушка, - я ещё принесу, мне не трудно.

Путники напились воды, ещё раз от всей души поблагодарили девушку и пошли дальше.

- Какая добрая и хорошая девушка, – сказал Учителю апостол Петр.
- Да, целомудренная праведница, – ответил Христос.

Через какое-то время, идя через то же селение, путники встретили пьяного человека, который валялся в придорожной канаве и орал какую-то развеселую песню. Христос подошел к нему и спросил:

- Уважаемый, идя по этому пути, выйду ли Я на Восточную дорогу?
- Пошли вон!!! – заорал забулдыга, - я со всеми вами сейчас разберусь, дайте мне только встать!!!

Не добившись от этого пьяницы никакого ответа, Иисус пошел прочь.

- Какой нехороший человек. Белый день на дворе, а он пьянючий в канаве лежит, – сказал Учителю апостол Петр.

- Заблудшая душа, – ответил Христос.

Выходя из селения, путники встретили юношу пастуха.

- Скажи пожалуйста, - обратился к нему Христос, - правильно ли мы идём к Восточной дороге?

- Вам нужно сейчас немного свернуть на право, - вот по этой тропинке, - а когда дойдёте до большого камня, свернёте на лево, там и будет Восточная дорога, – вежливо и обстоятельно объяснил юноша.

Попрощавшись с пастухом, путники пошли по указанному пути.

- Какой вежливый и хороший юноша, – сказал Учителю апостол Петр.
- Да, целомудренный праведник, – ответил Христос.

- Было бы хорошо, если бы та девушка, которая напоила нас водой, вышла замуж за этого юношу. Была бы прекрасная пара, – сказал Учителю апостол Петр.

- Если бы та девушка вышла замуж за того пьяницу, которого мы видели в придорожной канаве, пара бы была ещё лучше, – ответил Спаситель.

- Почему? – удивлённо спросил Петр.

- Потому, что они бы друг друга дополнили, – ответил Спаситель.

Притча № 3

В одной глухой таёжной деревеньке, затерянной в бесконечных просторах Сибири, жила-была страстная вдова. Страсть этой вдовы была настолько темпераментна и горяча, что, ещё не будучи вдовой, эта женщина так сильно любила вкушать любовные утехи, что, говорят, замучила этим своего мужа до такой степени, что тот не выдержал и отдал Богу душу. Оставшись без мужа, вдова буквально взвыла от одиночества. Горе её усугублялось ещё и тем, что деревня, в которой она жила, имела ограниченное количество мужчин; так, что одни из них были слишком стары, и не имели сил для любви; другие были слишком молоды и по этой причине неопытны; а третьи имели своих жен, и, по строгонравию в подобных селениях (где все друг друга хорошо знают), не хотели заводить связи на стороне, чтобы не нарушать скандалами свой тихий и мирный досуг. Очутившись в подобной ситуации, вдова начала удовлетворять себя сама, но вскоре нашла иной выход из своего тупикового положения. Неизвестно каким способом ей это удалось, равно как и неизвестно, с каких пор она этим занималась, но достоверно известно, что вдове удалось приручить к себе дикого медведя и превратить его в своего любовника. Свидания вдовы с медведем всегда происходили в лесных дебрях (вдали от посторонних глаз) и велись всегда по одинаковому сценарию: вдова приносила бутылку водки и кусок мяса и отдавала эти дары медведю. Медведь спокойно выпивал всю водку, закусывал её мясом, а затем занимался со вдовой любовью. И всё было, до поры до времени, хорошо, – если только слово «хорошо» уместно в подобной ситуации, – и вдова была счастлива и медведь доволен. Но один раз вдова допустила роковую ошибку. Идя на очередное свидание с медведем, вдова, захватив с собой водку, не взяла с собой мяса, по той причине, что у неё его, на ту пору, не было. Придя к условному месту, вдова стала кликать медведя. Когда тот вышел из лесу, вдова протянула ему бутылку водки без мяса. Выпив водку, медведь обнаружил, что в этот раз закуски ему не дали. От такого неуважения к себе медведь рассвирепел, кинулся и разорвал свою любовницу.

Притча № 4

Жил некогда на земле человек духовного звания по имени Иоанн. Цель своей жизни Иоанн полагал в постоянном преуспеянии, как на поприще житейском, так и на поприще духовном, к которому он имел немалое дерзновение, так как был человеком умным, трудолюбивым и талантливым. Однако судьба, одарив Иоанна столь многочисленными и славными качествами, как бы в насмешку над ним, наградила его непомерным самолюбием, которое усугублялось ещё и тем, что Иоанну удалось, за довольно-таки непродолжительное время, сделать блестящую духовную карьеру, следствием которой было назначение его на весьма значительную и солидную церковную должность. Давно уже замечено мудрыми людьми, что власть (какая бы она ни была) опьяняет человека хуже вина и нередко приводит к самодурству. Иоанна же власть привела к тому, что он стал замечать, с каждым днём всё сильнее и сильнее, что он не просто человек мудрый, а человек, с мудростью которого если кто и сравнится, то единственно один Бог. И так укоренилось в Иоанне это убеждение, что он начал даже Бога похеривать, искренне считая, что он умнее Бога. Так Иоанн и жил, покамест одно странное сновидение не перевернуло его жизнь вверх дном. Один раз, когда Иоанн спал, к нему во сне явился Архангел Гавриил.

- Здравствуй, Иоанн! – сказал Архангел Иоанну.

- Здравствуй! – ответил Иоанн.

- Я пришел задать тебе один вопрос, – произнес Архангел Гавриил.

- Задавай, – сказал Иоанн.
Архангел показал Иоанну видение, в котором две лесбиянки занимались грехом, и спросил:

- Скажи, Иоанн, какая из сих двух грешниц более греховна?

- Не знаю, – ответил Иоанн.

- А знаешь почему ты этого не знаешь?

- Почему? – спросил Иоанн.

- Потому, что ты всего лишь обыкновенный дурак! – ответил Архангел Гавриил.

Притча № 5

После распада Советского Союза, когда пал железный информационный занавес, на постсоветское пространство хлынула огромная волна мистической и религиозной информации. Эта же волна выкинула на берег славянских просторов гигантский религиозный пласт эзотерической и экзотерической восточной литературы – таков был дух времени. Многие молодые люди, которые ещё вчера были примерными комсомольцами и беззаботными атеистами, сегодня становились йогами, даосами, кришнаитами и т. д. и т. д. Не был исключением и один молодой человек по имени Костик. Страстью Костика стал буддизм. Перечитав массу книг по этой теме и дав перед самим собой торжественную клятву буддийского монаха, Костик начал вести жизнь странствующего аскета-молчальника, надеясь в конце концов обрести просветление Будды. Но просветление просветлением, а жизнь требует насущного хлеба. Чтобы не связывать себя работой и быть в полном смысле свободным, Костик виртуозно овладел игрой на губной гармошке, и имел счастье при помощи этого музыкального инструмента добывать себе скудный заработок, который и составлял все его пропитание. Настоящий буддист отличается от других людей скромностью, незлобивым характером, щедростью, милосердным и добрым сердцем. Не был исключением и Костик. Даже когда судьба-злодейка играла с Костиком в злые шутки, а проделывала она это довольно часто, Костик оставался верен духу буддийского учения. Видя, что Костика ни чем не проймёшь, коварная судьба решила его жестоко наказать. Как-то, Костику случилось поздно вечером стоять в подземном переходе и играть для прохожих «Оду радости» Бетховена. В это же время, тем же переходом, шла какая-то подвыпившая компания. И вот, то ли Костик им не понравился, то ли им не понравилась его музыка, короче, дело закончилось тем, что Костика начали бить. Сначала били руками. Когда же Костик упал – били ногами. Удовлетворив свои садистские наклонности, компания удалилась восвояси. Костик пришел в себя. Поднялся с земли, отряхнулся и произнёс:

- Карма не очень, зато сансара красивая!

Притча № 6

В скит к одному святому старцу пришел один мирянин и стал жаловаться ему на свой слабый и грешный характер.

- Понимаете, отче, просто удержу на себя не нахожу. Одним словом – победил меня женский пол. И хоть бы грешил по-божески… так ведь нет, пост не пост, а я, знай себе, окромя блуда ничего не вижу. Одним словом – черту душу продал. Думал, женюсь – остепенюсь. Женился, ещё больше стал блудить. Сам знаю, что так жить нельзя, а ничего поделать с собой не могу. Помогите мне, отче. Хоть совет какой дайте, али там молитве какой-нибудь научите.

- Хочешь, чтоб я тебе помог? – спросил старец.

- Хочу, отче. С тем я к вам и пришел, – сказал мирянин.

- Я успокою тебя, – произнёс старец.

- Успокойте, отче, ей-богу успокойте, – век буду о вас Господа молить, – пролепетал мирянин.

- Знаешь, - заговорил старец, - я расскажу тебе одну историю из своей жизни. Случилось мне как-то, лет пятнадцать тому назад, идти на поклонение святым мощам из нашего монастыря в Киевскую лавру. Дело было Великим постом. Я, как инок рьяный, всю дорогу строго постился, читал молитвы и пел псалмы. Во время этого путешествия довелось мне одну ночь провести на постоялом дворе у одного зажиточного купца. Мне отвели место в конюшне. Отходя ко сну, я вдруг услышал какой-то шорох и, открывши глаза, увидел, что ко мне в конюшню пришла купцова жена. Когда я спросил её, зачем она сюда пришла, она ответила мне, что пришла она сюда по страсти, и хочет мне отдаться. И как ты думаешь, что я сделал?
- Наверно прогнали её и продолжили поститься?! – ответил незадачливый мирянин.
- Какое там поститься!!! Я кинул её на сеновал и так её одолел, что она стонами своими едва не разбудила весь постоялый двор.

Притча № 7

Когда-то Ананда, ученик Будды, спросил у Будды:

- Учитель, к чему приводит безграничное раскаянье?

Будда ответил так.

- Некогда жил один человек, у которого была собака. То ли собака эта была столь прекрасна, то ли человек этот был странным, одним словом: человек воспылал страстью к своей собаке. Страсть эта была настолько сильна, что затмила у этого человека разум, и заставила его сделаться собачьим любовником. Совокупившись с псом, несчастный человек этот пришел в себя, и сказал себе самому: «О, что я наделал?! Как я теперь смогу смотреть в глаза людям? Что подумали бы мои родители, если бы они только узнали, насколько низко я пал?!» И так сильно было его раскаянье, что он в скором времени повесился.

- А что с ним было потом? – спросил Ананда.

- Он, как самоубийца, попал в пекло, – ответил Будда.

- А что с его раскаяньем стало в пекле? – спросил Ананда.

- Он и в пекле умудрился повеситься, – ответил Будда.

Притча № 8

Ходит легенда о том, что в Индии, в городе Бенаресе, когда-то произошел съезд всех Великих богов и пророков. По этому поводу в Бенарес съехались верующие со всего мира, верующие всех религий и конфессий. В день съезда богов у въездных ворот Бенареса собралась огромная толпа людей с пальмовыми ветками в руках. Все ждали богов. Наконец-то боги показались.

Первым шел Кришна.

- Поприветствуйте господа Кришну, верховную личность бога!!! – закричал глашатай.

Толпа бросилась хлопать, кричать и размахивать пальмовыми ветками.

Вторым шел Будда Гаутама.
- Поприветствуйте господа Будду, просветлённейшего из просветлённых!!! – возопил глашатай.

Народ выразил шумный восторг.

Затем, верхом на буйволе, показался Лао Цзы.

- Поприветствуйте, мудрейшего из мудрейших, небесного учителя Лао Цзы.

Кругом раздались аплодисменты и восторженные крики.

Потом, один за другим, пошли разные боги: Зевс, Митра, Изида и т. д.

После этого шествия, в толпе начало происходить что-то странное: люди плакали, смеялись, целовались, обнимались и в конце концов все устремились на центральную площадь, где должно было состоятся торжественное выступление богов и пророков. Улица у ворот города Бенареса опустела, и на ней остался лежать один единственный пьяница. Через какое-то время к воротам города подошли два человека. Один был Старик величественного вида в белых сияющих одеждах, а другой Человек лет тридцати в закровавленном хитоне. Увидев лежащего у ворот посреди улицы пьяницу, Старик спросил у него:

- А где же люди встречающие Бога?

- Все ушли на центральную площадь, приветствовать богов, – пробормотал пьяница, продравши глаза.

- Бог это Я и Мой Сын, - сказал Старик, - почему же Нас никто не встречает?

- Как никто? Я же Вас встретил!!! Давайте теперь сообразим на троих, – сказал алкаш.

И они пошли соображать на Троих.

Притча № 9
Жил-был на свете один ревностный христианин-онанист. Неизвестно как в его душе уживались эти два противоречия, но религиозная практика показывает, что люди подобного склада очень часто сильно и глубоко страдают. И в самом деле, не в силах отказаться от Христа, этот человек пытался примирить Евангельское учение со своей пагубной страстью. Но из этого опыта у него ничего не вышло. Есть такая пословица: голь на выдумки хитра. Не будучи в силах найти гармонию между Христом и рукоблудием, этот человек нашел гармонию в религии Кришны. А когда у него спрашивали: почему он стал кришнаитом? Онанист отвечал:

- А что Христос? У Христа даже жены не было, а у Кришны была жена.

Притча № 10

Одна компания отмечала день рождения. После многочисленных тостов, закуски и обильных возлияний, в недрах этой компании разгорелся шумный спор о том, бывают ли честные воры или нет. Мнения разделились. Одни кричали, что воры, все до одного, мошенники и мерзавцы; другие же, настаивали на том, что, иногда, и среди воров бывают порядочные люди, и приводили в пример Робина Гуда. Страсти накалились до того, что спор начал грозить превратится в мордобой. Вдруг, среди общего шума и гама, раздался голос доселе молчавшего старика:

- Я встречал праведного вора.

- Как?! Когда?! Где?! Расскажите! – говорили вокруг заинтригованные голоса.

Старик подождал пока все утихнут и стал рассказывать.

«Ехал я как-то в поезде с одним вежливым и учтивым молодым человеком ангельской наружности. Молодой человек всю дорогу был не многословен, хотя и отвечал любезно на мои вопросы. Так как ехали мы ночью, а я страдаю бессонницей, то я всю дорогу не спал и почти на каждой станции выходил из поезда на платформу, покурить. И вот, в конце пути, молодой человек меня по-настоящему удивил. С самым бесцеремонным видом он протянул мне мой бумажник, в котором, кстати сказать, было много денег, и ласково сказал:

- Возьмите свой кошелёк, я его у вас украл из чемодана, когда вы выходили курить.

- Что?!

- Когда вы выходили курить, я украл у вас бумажник. Потом мне стало вас жалко, и я решился, вам его вернуть. Извините меня, ради бога. – Тихо проговорил молодой человек.
Я взял бумажник. Слов у меня не было, да и он молчал. Спустя некоторое время, он вышел из вагона на одной из станций. Больше я его не видел».

- Вот видите! – заговорила, после рассказа старика, та часть компании, которая стояла за «порядочных» воров, - мы же вам говорили, что честные воры бывают.

- Да, этот вор был праведным, только двухсот рублей в своём бумажнике я потом так и не досчитался, – дополнил свой рассказ старик.

Притча № 11

Давным-давно известно, что юность, хотя и горяча и обладает незаурядной пылкостью, но, по содержанию своего сознания, зачастую весьма неопытна. Так один наивный и неопытный юноша, который, не лишним будет упомянуть, был, ко всему прочему, ещё и девственником, полюбил такую же наивную и неопытную девушку, которая была так же девственна, как и вышеупомянутый юноша. У этой наивной парочки любовь, из состояния платонического, довольно скоро перешла в состояние чувственной страсти, которая, как известно, всегда заканчивается известного рода утехами. Юношеская любовь горит, как сухое сено – вспыхнула, сгорела, и нету. Девушка в скором времени с юношей рассталась, ибо вынуждена была переехать в другой город, а юноша, спустя какой-то срок, обнаружил себя не вполне здоровым. Болезнь вынудила юношу обратиться за помощью к врачам, а те, в свою очередь, после проверки анализов, установили, что юноша болен сифилисом.

- Вот это девственница!!! – воскликнул юноша, выходя из больницы.

Притча № 12

Посреди северного моря, недалеко от Архангельска-города, стоял крохотный остров. На острове этом, вдали от мирской суеты, жили и спасались три старца. Люди говорили, что старцы эти обладали такой праведностью и святостью, что могли разгуливать по воде, аки посуху. Как-то к острову этому прибило лодку, в которой сидел подвыпимший рыбак. Вышел рыбак из лодки, и пошел ходить по острову, и набрёл на земляночку, и увидал у земляночки трёх старцев. Один старец был махонький, сгорбленный, совсем древний, в ряске старенькой, должно, годов больше ста, седина в бороде уж зеленеть стала, а сам всё улыбается и светлый, как ангел небесный. Другой ростом повыше, тоже стар, в кафтане рваном, борода широкая, седая с желтизной, - тоже радостный. А третий высокий, борода длинная до колен и белая как лунь, а сам сумрачный, брови на глаза висят, и нагой весь, только рогожкой опоясан.

- А что, старцы, не желаете вы, скажем, покурить? – спроси у них пьяный рыбак, протягивая им трубку с табаком.

- Мы таким грехом отродясь не занимались, – ответил древний старец.

- Ну, а как на счёт водочки? У меня в лодке есть бутылка, я мигом принесу, – не унимался рыбак.

- Этого греховного зелья мы не пробовали никогда, - грех это не малый, – ответил тот же старец.

- А с женщинами вы как? Того или не того? – продолжал допытываться любопытный рыбак.

- Насчёт женского пола, мы с детства храним себя в строгом воздержании, ибо блуд это великий грех, – внушительно и строго проговорил один из старцев.

- Ну и дураки же вы, старцы!!! – в сердцах сказал рыбак и пошел к своей лодке.

Притча № 13

Как-то к Иисусу Христу пришел один человек и сказал Ему:

- Учитель, я бросил дом свой, бросил жену и детей, а также отца и матерь свою, и пришел к тебе, чтобы стать твоим последователем. Возьми меня к себе в ученики.

- Ради того, чтобы стать Моим учеником, ты бросил и дом, и жену, и детей, и отца, и мать? – переспросил Христос.

- Да, учитель! – восторженно ответил человек.

- Друг, ты перестарался, - с улыбкой сказал Спаситель,- для того, чтоб быть Моим учеником, не обязательно всё бросать.



Притча № 14

Жила когда-то на свете некрасивая девушка. Судьба её сложилась так, что она, то ли по причине своей несимпатичной внешности, то ли по игривости своего застенчивого характера, оставалась девственницей вплоть до тридцатилетнего возраста. Звали эту девицу Татьяной. По соседству с домом, в котором жила Татьяна, находился дом, в котором жил тридцатилетний пьяница-кутила, повеса и развратник по имени Евгений. Как-то раз, в хмельную голову Евгения забралась вздорная мысль, соблазнить свою некрасивую соседку. Так как Евгений был человеком решительным, а, главное, ни в чем себе не отказывал, то он не стал откладывать дела в долгий ящик, и в ту же ночь перелез через забор, подошел к Татьяниному окну, искусно открыл его и проник к деве в спальню. Татьяна проснулась от того, что почувствовала на себе мужчину. Когда же она поняла, что, собственно говоря, этот мужчина от неё хочет, она просто расслабилась и стала получать от такой приятной случайности удовольствие. Удовлетворив и себя и Татьяну, Евгений встал с ложа страсти, вылез в окно и отправился к себе домой, спать. Спустя несколько дней после этих событий, Евгений, неожиданно для себя, получил повестку из милиции, в которой было указано, чтобы он, к такому-то числу, явился для беседы к участковому инспектору.

Участковый инспектор, не любивший разного служебного волокитства, объявил явившемуся в участок Евгению о том, что на него было подано заявление «гражданкой такой-то», в якобы нанесённом ей надругательстве в виде изнасилования.

- Но, помилуйте, начальник, это же моя соседка! – воскликнул удивлённый Евгений.

- Ну так и что, что соседка!.. К нам поступило заявление, мы обязаны отреагировать.

- Да не насиловал я её, она мне сама отдалась, – проговорил Евгений.

- О том, кто кому отдался, мне дела нет. Идите сейчас к своей соседке, и разбирайтесь. Однако довожу до вашего сведенья: если она не заберёт заявления, тогда я дам делу полный ход, тогда будете пенять на себя.

Выйдя из участка, Евгений направился прямо к своей соседке. На звонок в дверь вышла сама Татьяна.

- Послушай, Танюша, разве ты не получила удовольствия от нашего свидания? – спросил Евгений без околичностей. - Зачем же ты написала на меня заявление?

- Удовольствие я получила, но, знаешь, Женя, иногда так приятно почувствовать себя обиженной, – ответила Татьяна и посмотрела на Евгения глазами Джоконды.

Притча № 15

Всё началось с того, что зять одного сельского мужика принес домой бутылку с аккумуляторной кислотой и поставил её в кухне на холодильник. Трагическое совпадение состояло в том, что бутылка, в которую была налита кислота, оказалась бутылкой из под водки. Утром, проснувшись с похмелья, мужик увидел на холодильнике эту бутылку и весьма обрадовался. Мужик, не спеша, достал из холодильника тарелочку с холодцом, баночку с хреном и солёные огурчики. Расставив все эти божественные дары природы у себя на столе, мужик взял рюмку, налил в неё жидкости из вышеописанной бутылки, сделал глубокий выдох, выпил залпом, и… оказался в реанимации. Врачи долго боролись за его жизнь. Мужика удалось спасти. Первые слова, которые он произнёс после того, как пришел в себя, были:

- Дайте похмелиться и закурить!

Притча № 16

В среде протестантских сектантов, да и не только среди них, распространён обычай, собираться на тематические собрания, на которых присутствующие занимаются подробным разбирательством и обсуждением священных книг Ветхого и Нового заветов. История повествует о том, что на одном из таких собраний пастор задал своей пастве следующий вопрос:

- Лука, в главе пятой, стихах 15 и 16, говорит: «… великое множество народа стекалось к Нему – слушать и врачеваться у Него от болезней своих. Но Он уходил в пустынные места и молился». Так вот, братья и сёстры, я хочу спросить вас: почему Иисус уходил от учеников и народа и оставался один?

В зале для собраний повисла тишина. Видно было, что никто из верующих не знает ответа на столь сложный вопрос. Вдруг, из сидящей толпы, поднялся один недалёкий юноша и сказал:
- Я думаю, что Иисус уходил ото всех в пустынные места, чтобы удовлетворять свою естественную нужду.
Притча № 17
Как-то в дороге сошлись между собой пять путников. Один был мусульманином, другой иудеем, третий был христианином, четвёртый кришнаитом, а пятым был неверующий мужик-плотник. Наступил вечер, и путникам пришлось заночевать на постоялом дворе. Хозяин постоялого двора отвел путникам на всех одну комнату, весьма, впрочем, большую, в которую для них были принесены постели, ужин и самовар. Неверующий мужик от ужина и чая отказался и, расстелив себе постель, улёгся спать. Верующие же люди решили поужинать и попить чай. Во время чая, как это и всегда водится среди подобной публики, между верующими людьми разгорелся один из тех бесконечных и бесполезных споров, который может длиться сколько угодно, и которому конца и края никогда не предвидится. А всё началось с того, что мусульманин тихо, себе под нос, пробормотал:

- Да, нет Бога кроме Аллаха.

- Единый истинный Бог это Бог Израиля! – в пику мусульманину ответил иудей.

- Нет, друзья, нет! Имён у Бога множество, но единственное имя, которое символизирует верховную личность Бога это имя Кришны, – ввязываясь в спор, пылко заявил кришнаит.

- Господа, как говорил апостол Павел: «… беспрекословно – великая благочестия тайна: Бог явился во плоти, оправдал Себя в духе, показал Себя ангелам, проповедан в народах, принят верою в мире, вознёсся во славе». И сей Бог есть Иисус Христос, – торжественно изрек христианин.

В комнате после этих слов начался хаос. Все стали что-то друг другу громко кричать и доказывать. Среди этого шума раздался злой голос неверующего мужика, который тщетно пытался заснуть:

- Люди, да имейте вы совесть! Я спать хочу, а вы кричите.

Но даже голос самого Творца не смог бы остудить пыл верующих спорщиков. Спор продолжался.

- В Коране говорится, чтобы люди не предавали Богу сотоварищей. У Бога нет ни сыновей, ни дочерей, а все мы рабы Божьи!!! – закричал мусульманин.

- Не ври!!! – крикнул в ответ христианин, - а триединство Божие?! Существует только Святая Троица: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. И кто отрицает это тот дьявол!!!

- Вы сами выдумали свою Троицу, да и Христос ваш самозванец, – вставил иудей.

- Вы, все трое, - заблуждаетесь. И Аллах, и Саваоф, и Христос это всё маски Господа Кришны, – отрезал кришнаит.

Эти слова словно подлили масла в огонь, и пламя спора вспыхнуло с удвоенной силой.

- Дайте же, наконец, поспать, идиоты чёртовы! – простонал мужик, который из-за шума так и не смог заснуть.

Но спорщикам было не до мужика.

- Твой Кришна это сатана, а сам ты слуга дьявола!!! – возопил христианин, обращаясь к кришнаиту.

- Оба вы дураки, если не верите в Аллаха! – внёс поправку мусульманин.

- Нет, одни евреи богоизбранный народ, и евреям лучше знать, что и как!!! А вы кучка лжецов и подлецов!!! – закричал еврей на всю комнату.

- Евреи Христа предали!!! – заорал на еврея христианин.

- Евреи и против Магомеда козни строили!!! – криком подтвердил мусульманин.

- Харе Кришна, Харе Кришна, Кришна, Кришна, Харе, Харе!!! – ни с того ни с сего вдруг запел кришнаит.

В это время у не спавшего неверующего мужика иссякло терпение: он достал из сумки топор и зарубал всех спорщиков. Ходят слухи, что Бог, после того как мужик умер, его простил.

Притча № 18
Как-то, одним ранним летним утром, к молодому музаканту-скрипачу зашел в гости его приятель – буддист. Так как приятели знали друг друга не один год и были, что называется, на братской ноге, то буддист без околичностей спросил у музыканта:

- Слушай, брат, у тебя случайно не найдётся чего-нибудь перекусить, а то у меня дома хоть шаром покати?

- Конечно найдётся, я сам как раз собирался завтракать. Так что ты вовремя пришел, - составишь мне компанию.

Музыкант заварил чай, выложил на стол нарезанный батон, кабачковую икру и кровяную колбасу. Буддист подсел к столу, сложил перед собой (ладонями друг к другу) руки, закрыл глаза и начал бубнить себе под нос какую-то молитву. Молитва длилась минут пять.

- Слушай, - спросил музыкант, когда буддист закончил молиться, - а о чем ты молился, если не секрет?

- В своей молитве я просил всех просветлённых присоединиться к нашей трапезе и разделить с нами удовольствие.

- Послушай, друг, по-моему, я где-то слышал, что буддисты употребляют только вегетарианскую пищу, так как всякое животное, по их мнению, имеет природу Будды. Как же ты сейчас колбасу будешь есть? – спросил музыкант.

- Колбаса милосердию не мешает! – сентенциозно изрёк буддист и засунул в рот большой кусок кровянки.

Притча № 19

В Афинах во времена Перикла по соседству с домом Сократа жил почтенный афинский винодел, у которого была прекрасная молодая дочь. Молва о красоте этой девушки выходила даже за пределы Афин, и поэтому к ней сваталось множество женихов, которым она бесповоротно отказывала в своей руке, по той причине, что с подросткового возраста была страстно влюблена в своего соседа: мудреца-Сократа. Никому неизвестно, чем прельстил эту девицу Сократ, но сам Сократ очень хорошо знал, что его соседка-красавица к нему не равнодушна, и, по этой причине, не один раз пыталась его соблазнить и искусить. На все девичьи попытки соблазна Сократ отвечал полным непониманием, хотя сам всё отлично понимал, но только посмеивался себе в бороду. Всякая неразделённая любовь, рано или поздно, превращается в ненависть к предмету своего обожания. Так было и в этот раз. Отчаявшись добиться от Сократа взаимности, девушка его возненавидела, и ей ужасно захотелось отомстить Сократу за его равнодушие. Однажды она пришла к своему отцу и сказала, что Сократ-де её сильно избил. Отец девушки, всю жизнь питавший уважение к уму Сократа, ответил своей дочери:

- Если Сократ тебя избил, значит было за что. Пойди к Сократу и скажи ему за это, спасибо!

Потерпев в этом деле неудачу, девушка стала обдумывать другой способ мести Сократу. Через несколько дней после своей неудачи, она пришла к своему отцу и сказала:

- Отец, Сократ меня обесчестил.

- Ладно, - спокойно ответил отец, - я схожу к Сократу и разберусь.

Пришедши к Сократу, винодел его дома не застал, а на его зов к нему вышла супруга Сократа – злобная Ксантиппа. Сосед-винодел рассказал Ксантиппе о причине своего посещения. Услышав о том, что Сократ изнасиловал виноделову дочь, Ксантиппа громко рассмеялась прямо в лицо виноделу и произнесла:

- Скажите, пожалуйста, дочь он его изнасиловал?! Ха-ха-ха! Да у Сократа ни на кого не встаёт, кроме как на смазливых юношей!!!

Притча № 20

В средневековом Китае жил некий страстный поклонник Конфуция. Этот человек, наверное, достиг бы через своё учение большой святости, если бы не имел в сердце своём ещё одной страсти, которая, говоря языком людей культурных и благовоспитанных, именуется женолюбством. И действительно, дня не проходило без того, чтобы этот конфуцианец не сблудил с какой-нибудь очередной бабёнкой. Но дни человеческие лукавы. Молнией промелькнула жизнь нашего конфуцианца – он состарился и умер. После смерти тела, душа его предстала перед Всевышним.

- Так как ты всю жизнь исповедовал учение Конфуция, - изрёк Господь, - то Я тебя судить не буду. Свой суд над тобой Я отдаю Конфуцию, - пускай он тебя судит.



- Здесь нечего судить! – произнёс появившийся Конфуций, - этот срамной блудник заслуживает того, чтоб его бросили в пекло.

- А разве ты не можешь меня простить? – спросил у Конфуция конфуцианец.

- Нет, не могу, – строго ответил Конфуций.

- Значит ты не Конфуций! – сказал Конфуцию конфуцианец.

Говорят, что после этих слов конфуцианец был прощен.



ПЬЕСА ВАВИЛОНСКАЯ

Попытка передачи внутреннего диалога в сознании отдельного человека, записанная Андреем Кольцовым со слов уличного музыканта Владимира Кондратьева, в тюрьме адского города Вавилона.

Полу освещенная комната. В комнате на коленях сидит человек и молится:

Отче наш, Иже еси на небесах!
Да святится имя Твоё,
Да придет Царствие Твоё,
Да будет воля Твоя,
Яко на небеси и на земли.
Хлеб наш насущный
Даждь нам днесь,
И остави нам долги наша,
Яко же и мы оставляем должникам нашим;
И не введи нас во искушение,
Но избави нас от лукавого.
Ибо…
Тут человек прерывается, потому что слышит громкие шаги. Шаги всё громче и громче, всё громче и громче… И вдруг дверь открывается, и в комнату к человеку входит неожиданный гость. Гость этот садится на стул, и, после длительной паузы, начинает говорить:





Мой мальчик, крест не для тебя!
Ты любишь опиум и вина.
Зачем, мой простодушный инок,
Жить, радость жизни не любя?
Духовный подвиг? Ратный труд?
Кому он нужен в самом деле?
В грехе и страстном беспределе
Ищи услад; тогда сочтут
Твои порочные деянья
За мудрость прозорливцы снов.
Твои безумные мечтанья,
Достичь небесных берегов,
Оставишь ты. И в сладкой неге
Шальных и пагубных затей,
В зверином омуте страстей
Ты будешь лучшим. В этом беге
Я научу тебя всему:
Лукавству демонов, коварству,
Проклятьям, колдовству, бунтарству!
И тайн неведомых уму
Не будет для тебя отныне.
Ну, что, мой друг, сказать ли имя?
Я – творец! Творец природы и свободы!
А эти жалкие уроды,
Что именуются людьми,
Меня зовут совсем иначе.
О, мальчик! Видишь ли, задача
Совсем не в этом. Вот возьми
И разреши загадку жизненной скрижали:
Скажи мне, инок, почему
Лев жрёт оленя и ему,
Не нужно знать иной морали?
Зачем в природе есть чума,
Землетрясенье, СПИД, цунами?
Ужель гуманными руками
Создалась эта кутерьма?
Да, инок, истина проста,
Проста, как ровная дорога.
Кто в жизни отвергает зло,
Тот в жизни отвергает Бога.
Но суть не в этом. О, монах,
Я, чудом тайных приобщений,
Без хитрости и обольщений,
Тебе скажу о древних снах.
Когда слепое Божество
Творило это мирозданье,
Оно, в порыве созиданья,
Создало злое существо.
Умнее всех зверей и птиц,
Умнее ангелов небесных.
Так в списке хартий неизвестных
Был явлен образ этих лиц.
Адам и Ева – вот они.
Венец творенья! Божья слава!
Пред ними космоса держава
Склоняет все свои огни.
Для них текут ручьи и реки,
Для них чудесный рай Эдем.
Им всё отдали на совсем,
Они из праха человеки.
Один лишь я, один лишь я
Смотрел холодными глазами
На этих тварей, и устами
Я проклял суть их бытия.
Я взрезал скальпелем ума
Людей звериную природу
И понял, что они, по ходу,
Желают сладкого дерьма.
Клубничка, мегенький комфорт,
Уютик, ширмочки из славы,
Познаний вздорных вздорный торт,
И честолюбия забавы,
И непричастность ни к чему,
И себялюбия хотенье,
И вожделений утоленье –
Вот то, что нужно их уму!
И я сказал тогда себе:
Коль человечество такое,
Оно в таинственной борьбе,
Вкусив сомнение простое,
Падет, судьбу свою кляня,
Вкушая данный от меня
Двуликой лживости напиток.
И я дерзнул!!! И Божий свиток
Из рук могучего Творца
Я вырвал!!! И иное слово,
Что было человекам ново,
Я дал вкусить им до конца.
И им понравилось оно.
Они, забыв святые вздоры,
На похоть устремили взоры,
И пало сердце их на дно.
С тех пор они отвергли Бога,
А, вместо своего Творца,
Меня избрали за отца.
Но, для меня быть князем мира –
Не соблазнительная честь.
Сердец людских дрянная лира
Всегда настроена на лесть.
Ханжи, святоши, шлюхи, воры,
Маньяки черствости своей!!!
Я б уничтожил всех людей,
Будь власть моя. Но разговоры
С тобой веду я не о том.
Вкусив сомненья моего
Людской природы естество,
Переиначилось мгновенно.
И я, предвидя эту блажь,
Придумал им системный раж.
И крючкотворством постепенным
Я превратил их жизнь в дурдом
Системы дивной. А потом,
Смотря на плод своих трудов,
Все души этих простаков
Я пожирал!!! И управлял
Их простодушными сердцами.
Так в раннем детстве уловлял
Я их в систему. Их глазами
Я вожделел, алкал, грешил!!!
Я их желанья подменил
Хитросплетением системы.
О, мальчик, совершенство схемы,
Которую придумал я,
Не знает равных. Как змея
Оно лукаво и хитро.
Потенциальное добро,
С рожденья вложенное Богом,
Система жрёт!!! В движенье строгом
Машина крутит жернова,
И человечества трава
Срезается косой суровой:
Работой, детским садом, школой,
Муштрой армейской, суетой
Не утихающего быта,
Страстями, мутною водой
Которою всегда покрыта
Житейской грязи нагота…
Итак, системы красота
Явилась светочем желанным.
Но, совпадением нежданным,
(Моей системе вопреки)
Явились вдруг бунтовщики.
Они взмутили род людской.
То были жалкие пророки.
Они сказали, что пороки
И весь системный город мой
Разрушит избранный Миссия.
Что он один не склонит выю
Под иго сладкого ярма.
Что он придёт и вся тюрьма,
Искусно сделанная мною,
Мгновенно рухнет!!! И тогда,
Сжигая грязи провода,
Всё человечество больное
Проснётся вдруг. И вопреки
Моим лукавым ухищреньям
Они возьмут свои клинки,
И с непомерным дерзновеньем
Пойдут войною на меня!!!
Свирепость этого огня
Расплавит дивную систему.
И что тогда? Да… что тогда?
Свободы Божия звезда,
Нарушив грани бытия,
Вернёт изгоям чудо рая.
И постепенно затухая,
Зло вдруг потухнет навсегда.

Но, в этом простеньком раскладе
Есть недосказанный нюанс.
Безбрежность всей системной глади,
Хоть и являет диссонанс,
Но, не смотря на простоту,
Дарует людям красоту.
Вот, это он – вопрос вопросов:
Что лучше? Бытие раба
Счастливого в чертогах рая?
Иль жизнь того, кого судьба,
Своею прихотью играя,
Страдальцем сделала в веках,
Но дав ему зато свободу?
Мой мальчик, я уж вылил воду:
Я в споре с Богом доказал,
Что человеку нужно счастье;
Ну, а свободы самовластье
Есть подрывание начал.
Но человек мечтал иначе;
Он ждал Спасителя себе.
Я тоже ждал. И в той борьбе
Я прозевал свою подачу.
Да, Он пришел. Пришел не так,
Пришел не так, как ожидали.
Волхвы, увидев в небе знак,
К нему смиренно прибежали.
Он был младенец и в хлеву,
В котором он тогда родился,
Я тоже был; и я дивился,
Предвидя новую главу
В суровом свитке мирозданья.
И понял я, что все гаданья
Сошлись теперь лицом к лицу,
И пьеса подошла к концу.
Тогда-то разумом своим
Я просверлил границы бездны
И понял логикой я трезвой,
Что мир останется моим.
Спаситель вырастет. Ему
Ему, пожалуй, и поверят,
Но смерть свои закроет двери
И всё!!! И всё!!! Его распнут
Все те, кто пел ему: «Осанна!»
Его ученья абсолют,
Его мечты, Его нирвана…
Всё будет вновь в моих руках.
Я, с искажением мгновенным,
Свою систему на кругах
Поставлю чудом сокровенным.
Я идола создам для них,
Я церковь сделаю кумиром.
Своё владычество над миром,
Свой демонический триптих
Я вознесу и свергну Бога.
Тогда-то к моему порогу
Все приползут и будут ждать,
Когда я дам им лобызать
Грехи их собственных желаний!!!
Да… всё пошло без колебаний:
Миссия вырос и Его,
Его, конечно же, распяли.
И новенькое божество
Себе из буквы изваяли.
Преданье исказило ум,
И буквы подменили Бога.
Хозяйка человечьих дум,
Полукривая недотрога,
Желаннее любви и сна,
Лишь информация одна.
Жить для того, чтоб много знать, -
Отныне найдена причина.
И фарисейства гильотина
Готова ближнего кромсать
За недостаточные знанья.
Гордыня начала писать
Звериный лик образованья.
Шло время. Мой замес крепчал.
И мы, усилием науки,
Воздвигли новый пьедестал
Звериной электронной штуки.
Теперь мы рулим налегке,
Легко жонглируя мозгами.
Все нити в нашем кулаке;
Мы смело топчем сапогами
Самостоятельность сердец.
Они смиренны, как корова.
Чужие мысли – вот основа
Духовной пищи для овец.
Вокруг больная тишина.
Всё хорошо, никто не воет.
Системная программа сна
Людей в иллюзиях покоит.
Не стало более святых,
Им сайты заменили свет;
А похотливые пророки
Пророчества снесли в кювет.
И под шумок, но без натуги,
В сердечках злобу затая,
Ни днём, ни ночью не таясь,
Людишки все свои потуги
Слепой никчемности своей
Себе вменяют за заслуги.
Нет больше в мире тех людей,
Которые не половинят
Сердца свои добром и злом.
О, инок, и в тебе самом
Наверно есть задатки эти.
Хотя ты смел. Ты всё на свете
Отверг, чтоб выбраться на волю.
Но, инок, моего контроля
Тебе, увы, не избежать.
Неужто ты не хочешь знать
Всех тайн вселенского пространства?
Неужто для тебя чужда
Простого счастья череда
В семейном тихом постоянстве.
Ты жил бы и любил жену,
Работал, получал зарплату,
Имел детей, встречал весну
На даче с ржавою лопатой.
Не нравится? Тогда постой,
Другую выдам я картину.
Ты привлекательный мужчина…
Богат, умён и не женат.
Ты любишь спелый виноград
Ночных забав и развлечений.
Ты Казанова наслаждений
И маг вакхических услад.
Ты принц. С закрытыми глазами
Не разбирая, что к чему,
Плеснув вином в глаза уму,
Ты правишь женскими сердцами.
Что? Не попал? Тогда ещё…
Прими фантазию поэта:
Ты гений! И твоим пером
Юдоль земли твоей воспета.
Я научу тебя писать
Великих чувств большие гимны.
Твои рифмованные скимны
Не будут равных в мире знать.
Не хочешь? Подожди чуть-чуть…
Я предложу тебе другое:
Эзотерическую суть
Ведического домостроя.
Ты будешь йог, ты будешь бог,
Ты будешь всех учить аскезе.
Ты будешь непомерно строг,
И в ослепительном разрезе
В глазные впадины твои
Я запрессую два кристалла.
Они, как горние ручьи,
Они – холодный блеск металла.
Я дам тебе свои глаза,
И люди обольстятся этим.
А мы нажмем на тормоза;
Закинув удочки и сети,
Поймаем рыбку на крючок.
Неужто, инок, мысли эти
Тебе не всласть? О, дурачок,
Зачем тебе твоя свобода?
Запомни, космоса природа
Пустот не терпит. Никогда
Ещё такого не бывало,
Чтоб своё «эго» наплевало
На жизни собственной года!!!
О, целомудренный мечтатель,
Ведь ты всего лишь обыватель.
Ты пыль и прах на окнах дня!!!
Пади смиренно предо мною,
И я всесильною рукою
Тебе иного дам огня.
Всю власть свою, свою державу,
Свою таинственную славу
Отдам тебе. На свой престол
Тебя на веке посажу я,
Свою корону положу я
У ног твоих на грязный пол.
Ты будешь царь, я буду раб.
Ты будешь править каруселью.
Я приготовлю тебе зелье,
И ты не будешь больше слаб.
Ты будешь вечно жив и млад,
Тебя не будут знать и видеть.
Мы сварим новой жизни яд
И будем вечно ненавидеть
Никчемность добреньких людей.
Ну что, мой друг, скажи скорей:
Пришлась, иль нет, тебе по нраву
Моя весёлая забава?
Не медли, инок, отвечай…

Человек некоторое время молчит; потом встаёт с колен и, начинает говорить:

Я помню детство. Был я мал.
Я был святой. Я был ребёнок.
Однажды, помнится спросонок,
Я за часами наблюдал.
Часы отхлёстывали такт,
И стрелки, вялостью движенья
И таинством коловращенья,
Напоминали старый танк.
И я смотрел, смотрел, смотрел
На эту магию вращенья…
И вдруг я понял, что удел
Любого вечного теченья
Имеет грань, а там, за ней,
Развеществление вещей.
И понял я, что я умру.
И истины свирепый ветер
Мне очень тихо прошептал:
«Брат, нет гармонии на свете!»
И этот случай, этот факт
Оставил след в моём сердечке.
И я, в познаниях овечка,
Стал бытия суровый акт
Сверлить анализом несмелым.
Шли годы. Я взрослел, мужал…
И созерцательный закал
Хаосов жизни оголтелой
Отшлифовался, как алмаз.
Я любознательностью глаз
Пытливо подмечал причины
Противоречий бытия.
И доброй мудрости струя,
Ломая суеверий льдины,
Как вод весенних злая муть,
Мне открывала жизни суть.
Я видел пьянство и разврат,
Раздор в семье и черствость быта.
Я видел, как бывает взрыта
Людская совесть. Как в квадрат,
Жестокой жажды принять дозу,
Влезают парни. Видел позу
Бумажных крыс и колпаков,
Нахальных видел простаков,
Продажных женщин и мужчин,
Чиновников с лукавством мин.
Я видел тигров и воров,
Убийц в халатах докторов.
Блатных ментов; блатных невест;
Блатных несущих в церкви крест.
Маньяков видел и Иуд,
Я лицезрел продажный суд,
В котором главный прокурор
Был первый и главнейший вор.
Я видел ад. Я видел грязь.
Но понял я, что жизни вязь,
В плену лежащая страстей,
Не однозначна. И людей
Не мерят на кривой аршин.
Спираль загадочных причин
Явлений жизни такова,
Что тут холодные слова
Суда и логики суровой
Не объясняют ничего.
Путь жизни это волшебство!
И чудо доброты готово
Пустить росток в любой душе.
Я это понял, понял ясно.
И я уверовал тогда,
Что я родился не напрасно.
В то время случая звезда
Послала книгу в мои руки;
И я, томимый игом скуки,
Лениво стал читать.
Тогда те первые страницы,
Прочитанные наугад,
Взорвали душу!!! Я, как птица,
Из клетки вырвался!!! И град
Горячих слёз из глаз моих
Потоком рвался!!! И бежал!!!
Я – Евангелие читал!!!
Так я увидел жизнь Христа.
Его учение Святое,
Смиренье, кротость, чистота
Всех дел Его. И то большое,
Что больше мира самого,
Сокровище любви священной,
Перед которой естество
Моей души больной и бренной
Упало!!! И застыв в слезах,
Я, во грехах никчемный странник,
Увидев чудо в небесах,
Как блудный из дому изгнанник
Пришедши вновь на свой порог,
Рыдая, в первый раз молился!!!
Я был один. Я утопился
В любви Христа!!! О, видит Бог,
Что в то мгновенье
Моей молитвы исступленье
Огнём горело. Злобный яд
Своих грехов, своих пороков
Выжег я. Жестокий ад
Вражды, иглой торчащей одиноко
В глубинах сердца моего,
Я усмирил. И колдовство
Бесовской хитрой паутины
Я разорвал. Большой машины
Звериный ход, звериный бег
Увидел я тогда впервые!!!
И понял то, что не земные
Причины породили грех.
Всё было так: создав Творенье,
Творец своим благоволеньем
Дал всем свободу. Всё живое
Имело право выбирать.
Но знать последствие простое,
Но знать итог и понимать
Весь результат своих свершений,
И видеть чудо воплощенья
Своей свободы – не мог никто.
И только Еве и Адаму
Был даден Богом этот дар.
И волей Божьей был упрямо
Излит таинственный нектар
Всевышнего благославленья
На души этих двух существ.
И человечьей жизни крест
Явил вселенной дерзновенье
Господней воли. И теперь
Была открыта неба дверь.
Теперь Подобие Творца,
Во ипостаси Человека,
Явилось миру. Лик Отца,
Что был невидимый от века,
Стал зрим. Теперь Людское Естество
Благословилось Божьей Славой.
И только некто, существо
Пропитанное злой отравой
Порочной зависти своей,
Возненавидело людей.
Но почему? И в чем причина?
Причина в том, что сердцевина
Его холодного нутра,
Вкусивши выбора свободы,
Родила в атоме ядра
Из бездны собственной природы
Росток гордыни. И ему
Вопрос зловещий: почему? -
Уж не давал теперь покоя.
И зависть черного покроя
Уж не смыкала его век.
«Как??? Образ божий – человек?!» -
Вот что сверлило его ум.
И результатом этих дум
Было простое преступленье.
Что сделал он? И в чем значенье
Лукавой лживости его?
На свете нету ничего
Постыдней соблазнить ребенка.
А эта черная душонка
Придумала соблазн всего.
И миллиарды преступлений,
И бесконечности греха
Являют плод его творений.
Всей нашей жизни шелуха
Со всей порочностью фатальной,
Как палача стальной топор,
Который, не вступая в спор,
Разит и рубит. Идеальной
Покрыта пылью жизни суть.
Здесь невозможно улизнуть.
Соблазн в сердцах, соблазн в умах;
Машина прёт на всех парах!!!
Ей не известен тихий ход.
Так, поколеньями, в расход
Все человечества сыны
Идут по воле сатаны.
И я решил тогда не ждать,
Решился я аскезой строгой
Свои грехи в себе распять;
И пламенной молитвой к Богу
В себе на веке сокрушить
Власть этой дьявольской машины.
Однако, адская трясина
Мне долго не давала жить.
Голодные и злые бесы,
Облизывая языки,
Души моей простой завесу
Ночами рвали на куски!!!
А я терпел, терпел и ждал;
И этим побеждал сомненья.
И вижу я, что уж настал
Час моего освобожденья.
И вот теперь приходишь ты…
Приходишь грубо и без зова.
Твои бесовские черты,
Твоё отточенное слово,
Твой адский дух, твой грозный ум…
Всё пахнет ложью, пахнет кровью!!!
Я знаю, лишь одной любовью
Я одолею этот шум.
Ты – это шум моих сомнений.
Но, что мне, впрочем, до того?
Соблазны сладких искушений
Давно не значат ничего.
Что должен я сейчас продать?!!
Страданья?!! Боль?!! Или Его,
Идущего в венке терновом,
Мучимого, но не единым словом
Не осудившим никого?!!
Что должен я сейчас продать?!!
Себя?!! Себя?!! Свою свободу?!!
Стать на колени и отдать
Своей души святую воду
Лукавства грязным псам?!!!!
Нет, дьявол, нет…
Я Бога не продам.

Сказав это, человек выходит из комнаты. Господин, сидящий на стуле, некоторое время сидит и молчит, а потом выходит вслед за человеком.

ВАВИЛОНСКИЙ ТРАКТАТ О МУЗЫКЕ

Записанный Андреем Кольцовым со слов уличного музыканта и поэта Владимира Кондратьева, с которым он сидел в тюрьме, будучи посажен в оную за бродяжничество властями адского города Вавилона.

Я очень хорошо понимаю, что имел в виду Фрэнк Заппа, когда говорил, что разговаривать о музыке всё равно, что танцевать под архитектуру. Я сам музыкант, и предпочитаю музицировать, а не разводить болтовню. Однако же, бывают такие моменты в жизни любого музыканта, когда возникает катастрофическая жажда, сказать человечеству несколько слов о любимом деле своей жизни. О, я не собираюсь нагружать вас хронологической пылью истории музыки, или, что и того хуже, высокопарной музыковедческой критикой, на тему: «чем отличались музыканты-романтики от музыкантов эпохи барокко». Хотя я и пошловат, но не настолько, чтоб заниматься подобным вздором. Вообще-то, я хочу говорить о бытие. Для любого музыканта бытие это, прежде всего, звук. Для меня, например, любое проявление жизни, так же, как и любое движение материи, это звук. Свет солнца – звук; холод льда – звук; вкус груши тоже звук; не говоря уже о таких вещах, как шум ветра или работа дизельного двигателя, - что уже даже не звук, а готовая музыка. Но самой загадочной субстанцией во вселенной, всегда являлась для меня субстанция вселенской ритмики. Всё мирозданье пронизано ритмикой: барабанная дробь дождя, приливы и отливы морей и океанов, биение сердца, цикличность вращения планет. Ей-богу, у меня такое ощущение, что Господь это бывший барабанщик. Ритмика таинственная штука. Я встречал одного уличного музыканта, который уверял меня, что он будто бы постиг тайну ритмики. Мастерство его заключалось в том, что он мог, одной лишь силой ритмики, заставить любого прохожего, остановиться и заплатить ему за его игру. Секрет был прост: музыкант выбирал любого прохожего, отслеживал ритмику его шагов, затем подстраивал свою музыку под ритмический рисунок шагов прохожего, и, когда вибрация играемой музыки совпадала с вибрацией ритмики шагов, прохожий останавливался возле музыканта и щедрой рукой вознаграждал виртуоза. Кто знает, может это и правда – я не проверял. Но я достоверно знаю, что могущество ритмики действует на слух человеческий сильнее любого колдовства. Я собственными глазами видел, как слушатели аплодировали человеку, который играл на большой консервной банке, причём слушатели эти аплодировали без иронии, а от того, что музыкант их «прокачал». Качь – хорошее слово, и означает оно мечту каждого музыканта, покорить своим искусством своего слушателя. Есть определённая плотность воздействия на слушателя, поэтому можно сыграть так, что тебе скажут «в принципе не плохо», а можно сыграть таким образом, что слушатель будет плакать и говорить: «...что ты со мной сделал? я теперь не знаю, как мне после твоей музыки жить?!» Отчего зависит такое мастерство? Не знаю даже, как и ответить. Исходя из своего личного опыта, осмеливаюсь думать, что секрет сильного воздействия на слушателя скрывается в технике музыканта на 20%, а остальные 80%, - это содержание души музыканта, впрочем, я могу и ошибаться. Развивая эту тему, скажу следующее. Если бы меня спросили: что такое блюз?.. я бы ответил: блюз это вся жизнь блюзмэна. А с чего слаживается жизнь блюзмэна? О, тут многое можно сказать. Это и любовь, и выпивка, и стрёмные кварталы с падшими женщинами, и косячок с травой натощак вместо завтрака, и пьяная драка в кабаке, и одинокая ночь на скамейке в зимнем парке, и стук колёс поезда о рельсы, и безденежье, и непонимание тебя окружающими, и многое, многое другое. Вот говорят, что блюз «черных» отличается от блюза «белых». Что черные-де, обыгрывая блюз, считают его ритмику всё время на три четверти, в то время как белые считают на четыре четверти. Поверьте мне на слово: всё это не более чем миф. Черные парни так ярко играют блюз потому, что они немало дерьма «хлебнули» в своей жизни. И если среди белых блюзмэнов попадается человек, которому довелось познать горечь этого мира, то он играет блюз ни чем не хуже черных музыкантов. Гениальная музыка, как и любое гениальное искусство, всегда рождалось при помощи трёх вещей: 1-ое) жизненная Голгофа художника; 2-ое) одержимость художника; и 3-е) творческие муки художника.
Вообще-то музыка вытворяет странные метаморфозы с собственными жрецами. Мне рассказывали историю об одном флейтисте, который мечтал о том, чтоб сыграть на идеальной флейте. Весь казус состоял в том, что идеальная флейта, по мнению этого флейтиста, могла быть сделана только из какой-то особо редкой породы дерева, которое, по мимо всех своих музыкальных достоинств, обладало одним существеннейшим недостатком: оно было настолько ядовито, что всякий, кто осмелился бы прикоснуться к нему губами, тут же отравился бы и умер. И вот этот флейтист достаёт себе это дерево, делает из него флейту, проводит мучительную ночь в раздумьях: играть ему на этом инструменте или нет? – и всё-таки играет на этой флейте и умирает. Грустная история, но ужасно красноречивая; по крайней мере, есть о чём подумать. Кстати, все музыканты плохие философы, но уникальные мыслители. По-моему это происходит от того, что в музыке, более чем в каком-либо другом искусстве, человеку приходится балансировать на лезвии правды и лжи. Музыка это вымысел – значит, она есть ложь; но музыка может изменить человека к лучшему – значит, она есть правда. Так что же такое музыка: правда или ложь? Может быть, музыка есть тот Великий Квадрат, который, по словам Лао Цзы, не имеет углов. Когда-то я был в гостях у одного музыканта. Мы сидели на кухне, пили чай, курили траву, ну, и, само собой разумеется, беседовали, и о музыке в том числе. И вот что он мне сказал после очередного косячка: «Ты знаешь, брат, а я всё-таки понял: любое искусство есть ложь, и музыка, к сожалению, тоже. Недавно я играл на улице сонату Генделя, и возле меня остановилась молодая мамочка с колясочкой, в которой сидел маленький ребёночек. Я играл сонату с чувством – чисто, ровно, плавно и нежно. Ребёнок долго смотрел на меня, слушая мою игру, а потом неожиданно расплакался. Понимаешь, дети это такие чистые существа, которые чувствуют малейшую фальшь. Их не надуришь. Ребёнок просто почувствовал, что в моей музыке таится ложь и заплакал». «Никакой лжи в твоей музыке не было. Ребёнок просто почувствовал, что дядя не умеет играть!!! Вот и всё» - ответил я моему другу и закурил сигарету.
В принципе вопрос о правдивости любого искусства, это один из тех вопросов, на который, если и можно найти ответ, то только на дне большой бутылки, и это потому, что все художники имеют дело с бесконечностью. Вот, например, моя гитара: её звуковой диапазон чуть больше чем три с половиной октавы. Этот диапазон равен сорока шести звукам, взятым в хроматическом порядке (т. е. один звук берётся за другим с интервалом в пол тона). Если подсчитать, на протяжении одного такта музыкального материала, все комбинации, какие я могу получить из сорока шести звуков, то количество комбинаций будет равно максимальному сорокашестизначному числу. Но это ещё не всё, ведь у меня есть 6 струн, которые имеют разные тембры и могут дублировать друг друга. То есть, чтобы подсчитать все варианты комбинаций, нужно максимальное сорокашестизначное число, умножить на максимальное шестизначное число (по количеству струн). Но это ещё не всё, ведь есть ещё размеры и ритмические рисунки. Предположим, что у нас всего десять размеров и всего двадцать ритмически рисунков (хотя и того, и другого значительно больше). Значит общее число всех комбинаций будет равно такому огромному числу, что во вселенной наверное не хватит бумаги, для того чтобы это число на ней написать. И это всего лишь бездушный математический подсчет приблизительных возможностей одного инструмента на протяжении одного такта музыки. А если учесть, что каждая нота и каждый аккорд, взятые всего лишь на одну музыкальную долю в такте, могут иметь различную динамическую, темповую и эмоциональную окраски, и к этому прибавить то, что тактов может быть сколько угодно и музыкальных инструментов в мире не подсчитанное количество… Что же тогда получается? А получается то, что все попытки «академизировать» музыку, выглядят, если посмотреть нетенденциозным взглядом, какой-то нелепой карикатурой. Поэтому, наверное, только одному Богу известно, сколько потенциальных мастеров искалечило стандартное музыкальное образование. В музыкальных школах, училищах, консерваториях учатся сотни тысяч учеников, а настоящими мастерами становятся единицы, - остальные это отходы производства, ибо самая опасная вещь в искусстве это догма и стандарт. Человек может сколько угодно учится, а сказать своё будет ему не под силу. В этом деле нужно быть искренним с собой. Для чего, вообще, музыкант живёт, и для чего, вообще, он играет? Моё мнение такое, если музыкант играет для каких-то целей, - это плохой музыкант. «Я играю, потому что я так хочу, и уберите от меня свои грязные руки!» - вот так, мне кажется, должен рассуждать хороший музыкант. То, что я сейчас скажу, может, с учётом всего вышесказанного, показаться противоречием, однако это не противоречие, это пример классической антиномии. А скажу я следующее: «О, музыкант, если ты не сможешь распять себя на кресте своей музыки, ради того, чтобы человечество получило хотя бы крупицу того света, которую несёт твоё искреннее искусство, то лучше брось свой инструмент в грязь и займись другим делом». Истинный музыкант должен быть звуковым Иисусом Христом. Если этого нет, значит нет и того, на что стоило бы тратить своё время и энергию. Твой звук должен быть светом, в котором нет никакой тьмы, - если ты этого не понимаешь, значит ты не мастер, а недоросль.

* * * *

Любые трудности в музыке можно преодолеть поиском. Когда мастер понимает, что расширение познания в овладении музыкальной формой ни к чему не приводит, он начинает работать не над сложностью огранки своей техники, а над содержанием собственной души. Такой способ работы может открыть свежее дыхание, - хотя у всякого музыканта свои методы творчества. К примеру, я знал одного музыканта (саксофониста), который предпочитал, вообще, не слушать музыки, играемой другими саксофонистами. По его мнению выходило, что слушанье чужой музыки вредило стилю собственной игры. Знал я также одного странного виртуозного гитариста, который был твердо уверен в одном игривом парадоксе. Он утверждал, что если человека просто закрыть с инструментом в руках в глухой комнате и не выпускать его оттуда лет 10, то он сам разработает свой способ игры и свою технику, и – даже! – выдумает свою уникальную музыку, которая будет отличаться от всей остальной, своей нестандартностью и неповторимостью. Я в этом сомневаюсь. Учителя в музыке необходимы. Я хочу подчеркнуть, – Учителя!!! – но, не система ломающая учеников. Человека нужно научить не бояться музыки. О, многие люди боятся музыку, сами о том даже не догадываясь. Многие, к примеру, не любят органные произведения И. С. Баха из-за того, что они вызывают ассоциации с чем-то «траурным», «похоронным». Многие не воспринимают хард-рок или какой-нибудь сложный джаз. Это неприятие музыки не есть дело субъективного вкуса, - это боязнь, вызванная своевременным отсутствием привития многогранности в музыкальной эстетике слушателя. Хотя, может быть, здесь совсем иные причины. Музыка мистична, мистична, быть может, более нежели всякое другое искусство, исключая, разве что, эзотерические проявления в искусстве религиозного Слова. Недаром древние китайцы утверждали, что музыку необходимо особо контролировать правителям потому, что она очень сильно влияет на сознание подданных. Наверно по этой же причине католическая церковь средневековой Европы, подражая древним китайцам, также стремилась контролировать музыкальное мышление. Совковский лозунг эпохи Сталина « сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь» - принадлежит к тем же проявлениям, что и проявления средневековых католических фанатиков. Возникает вопрос: почему музыка так мешает жить некоторым паразитам рода человеческого? Может быть от того, что в музыке есть сила и власть. Недаром же древние индусы считали, что музыканты это боги. Древние индусы были весьма наблюдательными людьми. Они видели, что музыкант хлеба сам не выращивает, горшки из глины не лепит, нигде и никому не служит, а сидит себе на улице целый день и брынькает на каком-нибудь ситаре, или играет на какой-то свирели, и при этом всегда сыт, весел и всем доволен. Да, прошлое это особая субстанция, ныряя в которую можно отыскать драгоценный жемчуг, а можно и утонуть. «Адам и Ева родили Авеля и Каина; и познал Каин жену свою, и она зачала, и родила Еноха. У Еноха родился Ирад; Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены: имя одной Ада, и имя второй Цилла. Ада родила Иавала: он был отец живущих в шатрах со стадами. Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели», – это Библия. Разумеется всё, что здесь написано, является языком мифологических символов, но, как бы там ни было, этот язык мощно говорит о том, что истоки музыки уходят в такую глубину, куда не доехать и не доплыть. Выходит, что музыкант, имея дело с музыкой, вообще не подозревает, с чем он имеет дело. Поэтому-то, музыкант, работая с музыкой, действует не логикой и разумом, но духом и сердцем. Благодаря этому, передача информации в музыке, от творца к слушателю, происходит через дух и сердце. Когда-то я (накуренный!) слушал группу Let Zeppelin, я не понимал английского языка и не знал, о чем эти ребята поют; я просто слушал, слушал, как играет гитарист этой группы Джимми Пейдж. И вот тогда, слушая игру этого человека, мне показалось, что его гитарная импровизация хочет выразить состояние эмоции оргазма. Прошло много лет; как-то мне довелось посмотреть документальное кино о группе Let Zeppelin. В этом фильме Джимми Пейдж, приоткрывая некоторые тайны своего гитарного мастерства, рассказывал, что во многих своих композициях он стремился передать слушателям эмоцию оргазма. Вот вам и музыка, вот вам и сердце, вот вам и дух. У меня был друг – буддист, который очень любил слушать симфонии Шостаковича; он утверждал, что более демонической музыки на свете не существует. На мой вопрос о том, что он подразумевает под словом «демоническая», он ответил: «Ты знаешь, у Шостаковича музыка настолько прекрасна и пленительна, что я не в силах отказаться от удовольствия, её слушать; но когда я её слушаю, мне дико хочется надеть себе петлю на шею и вздёрнуться». Спрашивается, разве Шостакович мог предполагать, что его музыка будет вызывать у слушателя суицидальные желания? Нет конечно! Музыкант просто пишет и играет; в какой-то мере музыкант сам является марионеткой в руках той Энергии, какая им движет. Недаром же бытует ярлычок, что музыканты это просто проводники той или иной информации. Кстати, о проводниках. В среде классических музыкантов, которые являются проводниками Великих Мастеров прошлого, распространено одно весьма дикое явление. Явление сие можно выразить при помощи следующего безумного вопроса: кто лучше сыграл сонату Николо Паганини: Иванов, Петров или Корниенко? Чтобы в этом разобраться, люди устраивают конкурсы, на которых «победителям» дают звания лауреатов, дают точно так же, как дают медальки спортсменам по прыжкам с шестом. Поэтому мне всегда была симпатична свобода джаза, блюза и рок-н-ролла. Хотя дух «падшести» этого мира просочился уже и в эту музыку. Мне вспоминается небезызвестная песня Б. Г., в которой Борис Борисович утверждает, что рок-н-ролл «мертв». Если рок-н-ролл «мертв», то умер он из-за того, что его убили время и прагматизм. В «семидесятых» в рок-н-ролл приходили люди, которые были одержимы музыкой. А в новые времена в рок-н-ролл приходят люди, для которых музыка есть приятное времяпрепровождение, и ещё средство при помощи которого можно, при случае, особо не напрягаясь заработать деньги. Одержимости не стало. Одержимость променяли на легкодоступное гудение «медных труб». Но унывать по этому поводу особо не следует; ведь в искусстве всегда было так, что кто-то умудрялся заниматься творчеством и умалял себя до состояния пигмея, а кто-то, творя, поднимался до уровня Господа Бога.

* * * * *

Музыкант заканчивается тогда, когда он перестаёт ставить перед собой сверхзадачи. Даже если вы добились тончайшей техники и стали безукоризненным виртуозом, - вам есть куда идти дальше. Даже тому, кто добрался до вершины музыкального Эвереста, можно взять перо и нотную тетрадь и попробовать написать симфонию на тему: «путь Бодхидхармы в Китай». Короче, – совершенствуйтесь, друзья! Надо же так, как только заговорил о Бодхидхарме, так, тотчас же, вспомнил о буддийской музыке. Доводилось ли вам слышать, как буддийские монахи поют мантру « Ом манэ пад мэ хум»? Если вы этого не слышали, то я даже не знаю, что вам на это сказать, ибо сказать, что вы многое потеряли, это почти ничего не сказать. Представьте себе хор, зависающий гортанными голосами на одной ноте несколько часов подряд. Вы думаете, что это «зависание» пресное, как несолёный суп? Ничуть! Это «зависание» способно разорвать любого человека, как снаряд, выпущенный из пушки танка Т-34. Один мой знакомый блюзмэн, как-то сказал: «блюз это одна нота». Смысл этой фразы в том, что если в арсенале блюзмэна есть хотя бы одна гениальная нота, то он может сыграть гениальную блюзовую импровизацию. То же самое и с буддийскими песнопениями: у буддистов одна нота, но она гениальна.
Чего только не принимали музыканты, чтобы найти «свою» ноту. Я знал много фантастических историй по этому поводу. Один музыкант в поисках «своей» ноты дошел до того, что поставил себе цель, выиграть пьесу Римского-Корсакова «Полёт шмеля» за одну секунду. Другой музыкант взял с собой свою скрипку и отправился на несколько месяцев в лес, чтобы в лесной глуши, раздевшись догола, предаваться по ночам безумным трансцендентным импровизациям, через которые он думал обрести гениальное музыкальное прозрение. Некоторые художники, в поисках новых путей в музыке, идут путём изобретения новых инструментов. Так один мой знакомый изобрёл совершенно уникальный инструмент: «дзенбару» - это смесь, найденной на мусорнике, поломанной скрипки, с двумя-тремя банками из под «зелёного горошка», которые, очевидно, были найдены в тех же местах, где и поломанная скрипка. Но, в конце концов, подобные художники приходят к стандартному поиску своей ноты на дне стакана с вином, или на конце «пятки» от косячка. Да, многим членам, из уважаемой публики слушателей, наверное, хотелось бы, чтобы музыканты были праведниками с ангельскими крыльями. Но действительность есть действительность: музыканты это не святые люди, а обыкновенные люди, хотя бывают исключения всякого рода. Кстати, самое скользкое дело говорить об искусстве и впадать в мораль. Этим очень часто любят, заниматься некоторые «наставники» рода человеческого, особенно из писательской братии. Ох, уж эти писатели! Какие только небылицы о музыкантах мне доводилось порой читать. Я люблю Льва Толстого, но когда он пишет в своих «Дневниках», о том, что Бетховен испортил (?!) музыку, потому, что в последние годы своей жизни потерял слух, и сочинял бездарные (?!) произведения, у меня возникает желание напиться в хлам, и разучиться обращать внимание на всякую легковесность чьих-либо субъективных мнений. Да, всякие рассуждения о музыкантах развеиваются титаническим трудом самих музыкантов, ежели, конечно таковой труд имеет присутствие в их творческой повседневности. Музыкантов много, но не многие из них способны на одержимое творчество. Трудится, дорогие мои братья по оружию, нужно до такой степени, пока ты не осознаешь, что ты бог с музыкальным инструментом в руках.
Если продолжать говорить о Боге, то нужно сказать несколько слов и о боге музыки. Знаете ли вы о том, что существует бог музыки? Я видел его собственными глазами – правда во сне – но это ничего не меняет, ибо весь смысл в идее. Когда-то мне приснился сон. Во сне этом я видел странное существо. Существо это жило на острове тишины. Существо это знало о музыке абсолютно все. Оно могло виртуозно играть на всех музыкальных инструментах вселенной, и вмещало в себя души всех музыкантов и композиторов подлунного мира. Это был бог музыки. По истечении какого-то времени от момента моего странного сна, я играл на улице своего города. Я уже закончил свою игру и собирался уходить домой, как вдруг увидел, что ко мне идёт какой-то бродяга, в руках которого была тележка со скрипучими колёсами. Бродяга подошёл ко мне и загадочно пробормотал: «Играешь ты хорошо, но бог музыки играет лучше!» Эти слова из уст подвыпившего бродяги заставили меня, снова вспомнить свой сон. «Да, - сказал я себе, - каких только совпадений не бывает». Вообще-то, друзья мои, жизнь уличного музыканта это особый мир, - мир полный всяческих приключений. Одно из самых весёлых приключений уличного музыканта – игра на двадцати градусном морозе. Особенно незабываемые впечатления от этого приключения получаешь тогда, когда замерзшими и негнущимися пальцами пытаешься выиграть какой-нибудь искромётный пассаж. Самое главное при этом, изображать на своём лице мину великого виртуоза, - тогда кое-кто тебе может быть и поверит. Да, зима это время когда уличный музыкант расплачивается за все свои минувшие грехи. Весной, летом и погожей осенью уличный музыкант чувствует себя точно так же, как чувствовал себя король Артур, когда он восседал со своими рыцарями за круглым столом. Но зима… Впрочем, некоторые виртуозы улицы чувствуют себя и зимой не плохо. Я знавал одного «народника – семиструнника», который проделывал следующую штуку: в карман своего широкого пальто он клал большую бутылку с самогоном. К бутылке прикреплялась длинная трубочка, конец которой пропускался под пальто во внутреннее отверстие рукава и выходил около манжета. Таким образом этот жрец искусства мог играть и, время от времени, посасывать огненный самогон, которым он и согревался во время жгучих морозов. Эх, улица, улица… сколько смешного и грустного встречается на твоих перепутьях. Однако, как бы ни была заманчива игра на публике, иногда хочется просто поиграть для себя. Я знаю, что есть масса противников формулы «искусство для искусства», но, скажите мне честно: имеет ли право музыкант, хотя бы один раз в жизни, сыграть для себя? Не имеет? Что ж, придется плюнуть на критику с большой колокольни и, закрывшись у себя на кухне, взять пару блюзовых нот. Ох, уж эти мне философы от музыки!!! Хуже музыкальных критиков и философов может быть только протестантский сектант-фанатик, утверждающий, что музыка от дьявола. Я знавал людей, которые в порыве сектантского транса сжигали диски Джима Морисона и Deep Purple, свято веруя в то, что они сжигают дьявольскую музыку. Хотя в 21-ом веке такие вопросы задавать стыдно, а отвечать на них не только стыдно, но и как-то неловко, тем не менее, я всё же задам этот вопрос и, скомкав свой стыд, отвечу на него. Итак, от дьявола ли музыка или нет? Простите меня за трюизмы, но музыка есть не более чем сказка, а музыкант не более чем сказочник. Неужели нужно сжигать сказки сказочника только за то, что сказки этого сказочника страшные? Зачем так бояться зла, греха, порока, если всё это находится в музыке – т. е. не более чем в сказке. По этому поводу вспоминаются слова апостола Павла: « для чистого всё чисто, а для нечистого ничего не чисто, потому что нечисты его ум и совесть». А ведь это высшая правда. Человек с чистым разумом и с чистым сердцем, может читать какие угодно книги, и слушать какую угодно музыку, и ничто не сможет осквернить его целомудренного сознания. А человек с грязной совестью, может вообще не слушать никакой музыки, и не читать никаких книг, и не смотреть никакого кино, - всё равно он будет грязен, как свинья.
Есть ещё один риторический вопрос, связанный с музыкой. Звучит он так: какое искусство значительней? А и вправду: кто лучше выражает жизнь, музыкант, художник, поэт или скульптор? Один мой знакомый музыкант утверждал, что музыка самое совершенное из искусств. А вот Леонардо да Винчи говаривал, что выше живописи ничего нет. Также я знавал одного человека, который с упрямством фанатика доказывал, что искусство это вообще пустая трата времени, что было весьма странно от него слышать, ибо он сам был неплохим музыкантом и неслабым поэтом, впрочем, он был шизофреник. Как видим из всего этого: мнений много и мнения не совпадают. Ну и пускай будет разномыслие в этом вопросе; а пока люди будут думать да гадать, искусство будет незаметно скрашивать их серую жизнь. Обидно только, что из-за подобного разномыслия, людям искусства часто достаётся от своих дальних и ближних. Меня часто мучил вопрос: почему бытует легкомысленное отношение к людям искусства? Я так на него и не ответил. Когда-то я был случайным свидетелем разговора двух своих соседок. Разговор шел обо мне.

- А чем он занимается?

- Да ничего не делает, брынькает себе на гитаре…

А я в то время работал как каторжный, занимаясь музыкой по 14 – 16 часов в сутки. Но я вовсе не обижаюсь, мне грех обижаться, ведь как говорил Моцарт в незабвенной трагедии Пушкина:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой
Единого прекрасного жрецов.
Да и вообще, аккорды уныния, это не те аккорды, на которых следует зависать, недаром последняя симфония божественного Бетховена заканчивается «Одой радости». Так что помни, брат-музыкант, как бы тебе ни было плохо, наступит обязательно время, когда тебе будет невероятно хорошо.

ЧАСТЬ № 3

Ученик не бывает выше своего учителя;
но, и, усовершенствовавшись, будет всякий,
как учитель его.

Я сидел на соломенной циновке около небольшого чайного столика. Учитель разливал чай.

- Говорят, есть на свете такие мастера заваривать чай, которые настолько тонко чувствуют соотношение воды и чая, что могут подать человеку чашку чая, от которой можно опьянеть как от вина, – сказал я.

Эту фразу произносил я всякий раз во время того, как Учитель разливал чай. Произносил я эту фразу уже сотни раз, и мне было интересно, что же на этот раз мне ответит Учитель.

- Во всём можно добиться совершенства, и в приготовлении чая в том числе. Ты же знаешь, если упорно идти к своей цели, то цель будет идти к тебе навстречу.

- Ха-ха… как всегда один и тот же ответ; за год нашего знакомства Вы ни разу Себе не изменили.

- У просветлённых нет непостоянства, – ответил Он.

- Но, во-первых, почему Вы так уверены в том, что Вы просветлённый? А, во-вторых, по-вашему выходит, что я тоже просветлённый, коль в течение года задаю один и тот же вопрос?

- Знаешь, в чём состоит главная разница между обычным человеком и человеком просветлённым?

- В чём?
Он сделал глоток чая, аккуратно поставил чашку на столик и тоном, каким обычно разговаривают с маленькими детьми, произнёс:
- Главная разница между обычным человеком и человеком просветлённым состоит в том, что обычный человек учится у других, а просветлённый учится у себя самого. Ты учишься у Меня – выходит ты человек обычный; а Я вообще не учусь – выходит Я человек просветлённый.

- Учитель, Вы прижали меня к стене, – проговорил я.

Вечерело, и в комнате, которой мы сидели, царил полумрак.

- Знаете, Учитель, по-моему я уже начинаю терять терпение: год уже я у Вас учусь… и вот сейчас, по прошествии этого проклятого года, мне начинает казаться, что я стал глупее, чем был раньше.

- Это хорошо, что ты начинаешь терять терпение, – спокойно заметил Учитель.

- То есть, как хорошо? – удивился я.

- Человек плывущий против течения своих страстей, бывает ближе всего к победе тогда, когда он готов сдаться и отступить от своей цели, – с улыбкой промолвил Он.

- А разве я плыву против течения своих страстей? – спросил я, удивляясь тому, какой оборот принял наш разговор.

- Ты?.. Ты просто стоишь на берегу и не знаешь плыть тебе через эту реку или нет.

- Ну, ничего нового Вы мне этим не сказали.

- Близок к мудрости тот, кому ничего нового никто поведать не может, – проговорил Он и усмехнулся.

- Опять Вы со своими шутками… я-то думал, что у нас серьёзный разговор, – мягко ответил я Ему, стараясь поглубже припрятать своё раздражение.

- Самый, что ни есть, серьёзный, – отозвался Он.

- Учитель, - проговорил я с дрожью в голосе, - отчего Вы мне не скажите правды? Вы ведь меня видите насквозь, видите и всё время молчите. Мне надоела эта недосказанность.

- Понимаешь, Андрей, правда вещь глубокая и в ней можно утонуть, – ответил Он и кротко посмотрел мне в глаза.
- Не увиливайте от разговора! – отчеканил я, смотря Ему в Его кроткие глаза.
- Андрюша, Я вовсе не увиливаю от разговора. Весь этот год Я только и ждал этого разговора. Пойми, Я просто не хотел лезть своими руками тебе в душу, не хотел опережать событий. Пойми, Я щадил тебя и боялся за тебя, потому что вся твоя нелёгкая жизнь на земле, потом здесь: книга, пустыня, Вавилон, скитания…

- А все-таки, как же насчет правды?! – перебил я Его.

- Хорошо, Я скажу тебе правду… давай только со стола уберу.

Учитель стал возиться с чайной утварью. Я сидел и размышлял. «Сейчас, - думал я, - начнёт разглагольствовать о том, что я ворую у него вино и предаюсь ночным порокам. Знаю я их, все эти праведники на одно лицо. А все-таки интересно, что Он мне сейчас скажет?»

- Андрюша, ты покамест зажги свечу на столе, а я сейчас кое-зачем схожу.

Я запалил свечу и стал ждать. Учитель отсутствовал минут пять. В это время в комнате зажужжала одинокая муха и начала, как угорелая, летать вокруг свечи. Нарезав немало кругов вокруг яркого пламени, муха вдруг села ко мне на колено. Я ударил по ней ладонью, - ударил и убил. Мертвое насекомое прилипло к моему колену. Я щелкнул по мухе пальцем и отбросил её под столик. В это время в комнату вошел Учитель, в руках у Него была деревянная чаша.

- Выпьем, – произнёс Он и поставил чашу в центр стола.

- А что это?

- Это Моя кровь, – ответил Он.

Я взял чашу и понюхал.

- А, вино…

- Пей, пей… только мне оставь, – усмехнулся Он.

Я сделал несколько глотков и передал чашу Учителю. Покуда Он пил, я смотрел на столик. И вот (это было лишь какое-то мгновенье: не более доли секунды), по столику вдруг прошла как бы зеркальная волна. Потом эта волна отделилась от столика и понеслась на меня. Я не успел закрыть глаза, как волна ударилась об моё лицо и разлетелась на сотни мелких дребезжащих осколков, которые зазвенели у меня в ушах, как певучие колокольчики. Мир преобразился и засиял. Мне показалось, что я сижу в комнате, в которой, замешивая, творили мирозданье. Я посмотрел на Учителя. О, что это был за лик?! Глядя на Него, я подумал, что ожила одна из икон Феофана Грека и начала улыбаться улыбкой озорного ребёнка.

- Вот ты всё время говоришь, что есть такие мастера, которые могут заваривать такой чай, который опьяняет не хуже любого вина. А Я тебе скажу, что есть такие виноделы, которые делают такое вино, от которого гребёт так, что сознание разваливается на части, – сказал Учитель.

- Ну, да… по-моему, это вино из тех вин, о которых Вы говорите?

- Ты, видно, такого хмеля ещё не испытывал? – вставил Он.

- Учитель, я вообще не пойму, что творится! – воскликнул я и вдруг, ни с того ни с сего, захохотал на всю комнату.

- Я же тебя предупреждал, что правда вещь глубокая и в ней можно утонуть. Ведь мы с тобой говорим о правде, не так ли? – весело спросил Он.

- Да, о правде… но… причём здесь всё это? – спросил я, не зная как выразить всё то, о чём я хотел сказать.

- Ха-ха-ха… ты имеешь в виду вино?

- Ну, и вино в том числе, – выговорил я сквозь смех.

- В вине вся правда потому, что вино это Моя кровь. Ты ведь хотел правды, а Я предупреждал тебя о том, что правда вещь глубокая и в ней можно утонуть. Вот ты в ней и утонул, – изрёк Учитель.

- Что за бред?! Какая-такая Ваша кровь?.. И причём здесь правда?! – произнёс я и снова захохотал.

- Тебя просто прёт! – воскликнул Учитель и тоже засмеялся.

- То есть, как это прёт?! – сквозь слёзы смеха спросил я.

- Тебя прёт по жизни, – ответил Учитель.

- В смысле?..
- Вот скажи, зачем ты убил муху? – вдруг спросил Учитель.

- Какую муху?..

Учитель нагнулся и достал из под стола тельце мёртвого насекомого.

- Вот эту муху!

- Я… я… - выдавил я из себя и, растерянно, уставился на Учителя.

- Каждый из живущих под солнцем способен убить муху, но далеко не каждый способен муху сотворить.

Тут Учитель закрыл ладонь, на котором лежала мертвая муха, потом открыл её, и муха, как ни в чём ни бывало, вдруг зашевелилась и улетела.

- Ну, что?.. Давай ещё по глоточку, – предложил Учитель, показывая на вино.

- С меня, по-моему, хватит…

- Это тебе так кажется, на отхлебни.

Я взял чашу и сделал несколько больших глотков. Во время того как я пил, мне в голову пришла неожиданная мысль: «Год уже живу я с этим человеком, называю его Учитель, а до сих пор не знаю толком, кто Он такой?» Вдруг мне стало страшно. Мне стало так страшно, как не было ещё страшно никогда. Казалось, что всё моё естество разлетелось на атомы, и каждый атом наполнился бурей страха. Меня, буквально, придавило к полу. Вдруг кто-то разбил пивную бутылку и ударил меня острым горлышком по глазам. Кровь потекла по моему лицу. Я хотел отереть лицо рукой, но понял, что я не могу его вытереть, ибо нахожусь под водой. Я сделал рывок и вынырнул. Вокруг меня бушевала разъяренная стихия воды. Я тонул и захлёбывался. Глаза мои пекли так, будто в них насыпали соли. Я закричал. Потом я захотел закрыть глаза, чтобы не было больно: не смог. Потом я понял, что это свет. Да, свет! Свет резал мне глаза. В ушах раздавалось комариное жужжание, которое усилили до звука громкости реактивного самолёта. Потом меня бросили на пол. Я лежал, а меня били. Били менты. Я видел толстого майора в форме и ещё несколько человек в штатском. Потом в голове завертелись какие-то странные картинки: бутыль с квашеным перцем, старые медицинские перчатки, пластмассовый колпачок от ручки, лоток с куриными яйцами, кусок хозяйственного мыла, раздавленный коробок из под спичек, моль попавшая в паутину, член вымазанный спермой, сигаретный дым и ещё что-то не имеющее ни формы, ни названия. Я вынырнул. И опять волны, и опять океан. Не знаю почему, но мне в голову пришла нелепая мысль, что я Евангельский Нафанаил, который лежит под смоковницей и мечтает о Боге. Вдруг надо мной раздался голос: «А не закурить ли нам?» Я открыл глаза и абсолютно чётко увидел, что я сижу на кладбище с каким-то молодым парнем и пью с ним спирт. «Вообще-то это не спирт, - говорит парень, - это серная кислота». После этих слов, меня начало разъедать. Мой живот стал дрябнуть и начал покрываться трещинами, из которых стала сочиться зеленоватая муть, смешанная с кровью. И вот я увидел, как выпадают мои внутренности. Но это не кишки. Это мои грехи. Они напоминают мне женские и мужские половые органы, покрытые какой-то слизью, волосами и червями. Резкая судорога прошла по моей спине. Я открыл глаза и увидел Учителя. И вот тут-то, как только я Его увидел, я ощутил то же самое, что ощутил неправедный богач, когда увидел себя в аду, а нищего Лазаря в раю на ложе Авраамовом. Сильнее этой боли я ничего не испытывал. Это напоминает состояние человека, который решил себя убить и убил, но вместо развеществления сознания и небытия, достиг того, что попал в абсолютно конкретную тьму, в которой ему суждено находиться вечно. И после этого я понял – надо кричать. И я стал кричать. Но чем больше я кричал, тем тише становился мой крик. Тишина сдавила меня со всех сторон. Тишина была такая плотная, что я понял, что я разучился мыслить и разговаривать. Вернее, я мог мыслить, но мыслил как-то без мысли и слов. Странное дело, я всю жизнь жил и думал, что мне что-то принадлежит. Я думал что звук, свет, слова, душа, мысли, – что всё это моё, а оказалось, что всё это Божье. Теперь я понял, что у меня ничего нет. Когда-то было, а теперь нет. Я оказался не просто в пустоте, я оказался пустотой оказавшейся в пустоте. Время исчезло, и я превратился, если можно так выразиться, - в замороженное страдание. Внезапно я увидел какой-то пол из красно-белой плитки. По этому полу быстро ползла мокрица. Это была обыкновенная земная мокрица, но она была живая. И я ей позавидовал. Жгучая зависть обрушилась на меня, и я вспомнил старуху Карму. О, как много бы я сейчас отдал, за то чтобы жить. Жить… жить хотя бы мухой или дождевым червём. «А хотел бы ты сейчас стоять на берегу океана рядом со смуглокожей красавицей-подругой и смотреть, как огромные океанские волны с шумом накатываются на берег?» - спросил меня какой-то голос. Голос был ужасно знакомым. Я начал вспоминать, где я его слышал, и вспомнил. Голос этот принадлежал поэту, которого я встречал в адском Вавилоне. Я даже вспомнил тот стих, который читал на площади этот поэт:


Дайте нам Баха,
Дайте Гомера!!!
Нет, мы немного соврали!!!
Нам бы абсент через трубку сосать
Из чаши Святого Грааля.
Зачем нам душа?
К чему нам Небо?
Судите об этом сами:
Рай это коммунизм для обезьян
С пролетарскими руками.
Ещё чуть-чуть и грянет авангард!!!
Мир стареет,
Зависает кода!!!
Слава Богу, всех нас оправдает
Будды христианская природа.

«Да, именно этот стих читал тогда на площади тот поэт. Но, странное дело, - не то подумал, не то почувствовал я, - мне кажется, что этот голос я слышал ещё где- то. По-моему, этим же голосом говорил тот проклятый монах с паучьими глазами, который соблазнил меня, прочитать книгу собственных грехов». Как только я это вспомнил, так меня тут же и осенило, причём осенило с такой веской плотностью, что я сразу понял абсолютно всё. «Так вот кем был мой Учитель?!» - с горечью воскликнул я, поняв, что на веке потерял всё.

- Андрюша, Андрюша?.. Тебе что плохо?.. – услышал я вдруг около себя знакомый голос.

Как будто пелена упала с глаз моих: я увидел себя сидящим на той же циновке, перед столиком, на котором горела свеча и стояла чаша с вином. Напротив меня спокойно сидел Учитель. Глаза Его были исполнены глубины и тайны, а от лица струился Свет. Волна захлестнула меня, я кинулся Ему в ноги и, как человек, вынырнувший из ада, истерически и исступлённо зарыдал!

- Ну, что ты, что ты, брат… Ну, всё… будет, будет…тьма проходит и истинный Свет уже светит, – утешал Он меня.

Я, не обращая внимания на Его утешения, как безумец начал безумно кричать, обращаясь то ли к Нему, толи к самому себе:

- Прости, Учитель!!! Я был таким скотом!.. Я был таким гадом!.. Ты – Господь!.. А я?! Кто такой я?! – сквозь пелену кричал я.



- Андрей, ты добрый, чуткий, хороший и простой человек, - а это уже много. Я тоже, Андрюша, хочу попросить у тебя прощения, чтоб ты имел мир во Мне.

- Боже, Ты хочешь просить у меня прощения?! Боже, да я такая мразь!!! Я никто, Господи, в сравнении с Тобой. Я…

- Андрей, тебе сейчас трудно уразуметь, для чего Я прошу у тебя прощения, но позже ты всё поймешь, ибо прошу Я из-за того, чтобы родились свобода и равенство между тобой и Мною. Понимаешь ли, прощение это самая величайшая тайна существующая в Любви. Без прощения не мыслимы ни какие отношения: ни Богочеловеческие, ни ангельские, ни какие бы то ни было другие. Ад, грех, зло и, самое главное, вина – это есть духовная дверь, которую ни один ключ не в состоянии отворить, ни один, кроме ключа прощения.

Я забыл про свои слёзы и слушал его, боясь пропустить хоть одно слово.

- Если бы ты не попросил у Меня прощения, то не смог бы возлюбить Меня; а если бы Я не попросил прощения у тебя, то не смог бы дать твоей любви вкусить Вечности, ибо Любовь обоюдным всепрощением и Вечна, и Бесконечна.

- Знаешь, Господи, - вдруг заговорил я, внезапно пораженный одной идеей, - какой-то писатель когда-то говорил, что многим людям « лицо человеческое мешает любить». Вот мне, например, Тебя, Господи, полюбить очень легко, потому что у Тебя лицо Святое; а вот кого-нибудь другого любить бывает иногда чрезвычайно трудно, даже почти не возможно, и всё из-за того, что лицо человеческое отталкивает.

- И заметь себе, Андрей, не только из-за лица трудно любить другого. Здесь много причин: и запах тела, и звук голоса, и манера говорить, и выражение лица, и даже одежда, а самое главное – поступки. В основном, человек не любит человека из-за поступков, которые делает другой. По гордой правде человеческой выходит так: «Ты сначала исправься, стань другим человеком, стань хорошим, стань таким, как я хочу, а потом я тебя, может быть, и полюблю». А по Моей правде, надо возлюбить, не смотря ни на что; возлюбить тогда, когда нет ни причин, ни мотивов для любви, и даже сильнее любить от того, что мало причин и мотивов для этого.

Учитель перестал говорить. Немного помолчав, Он вдруг неожиданно спросил:
- Ты же читал Библию?

- Да, – ответил я.

- А задумывался ли ты, для чего написана такая толстая книга? И не только одна Библия. А Коран? А Трипитака? А Бхагавадгита? Для чего пишутся настоящие книги, рисуются великие картины, сочиняется бессмертная музыка? Зачем это всё?

Покамест я собирал свои разорванные мысли в кучу, для того чтобы что-то ответить, Учитель, предвосхищая мою беспомощность, сказал:

- Всё это делается единственно для того, чтобы научить человека быть не злым, а добрым.

- Добрым… - пробормотал я.

- Да, добрым! Самое трудное дело на свете это научить человека быть добрым. Ведь научить доброте нужно не биоробота, который повинуется встроенной в него программе, а научить необходимо человека, который, повинуясь свободе своего сердца, волен выбирать между добром и злом. Поэтому, чем проще на словах, тем труднее оказывается на деле. Ну, вот как, например, объяснить злодею, творящему беззаконие, что добро прекрасно, а зло безобразно?

- Не знаю. Ты, Господи, знаешь, – ответил я.

- Да, Я знаю. Только личные страдания могут человека чему-нибудь научить. Другого пути нет. А коль это так, то, да будет благословен Мой Суд и Моя Правда. Человек не умеет поступать справедливо, человек суд собственной совести превращает в отраву, и правду повергает на землю. Сколько бы человек не думал, больше Моих слов ему не выдумать, ибо во Мне все источники жизни. И вот Я скажу тебе, Андрей, скажу и не утаю: все укрепления человеческие подобны смоковнице со спелыми плодами; если тряхнуть их, то они упадут прямо в рот желающего есть. Пусть начерпают воды на время осады; укрепят крепости свои; пусть пойдут в грязь топтать глину; пусть исправят печь для обжигания кирпичей, - всё равно не смогут устоять против Меня. Слово Моё, которое исходит из уст Моих, оно не возвращается ко мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его. И коль Я сказал, что во всей вселенной будет рай, а в каждом человеческом сердце будет Новый Иерусалим, - то так оно и будет.
- Значит, Господи, Страшный Суд всё-таки будет?

- Он уже есть, а вскоре не будет такого места, где бы его не было.

- А что такое Суд?

- Суд есть путь к прощению через страдания, – ответил Он и замолчал.

-Учитель, а что же будет со мной?

- Тебя ждёт интересное будущее. Ты станешь оружием в Моих руках, но это будет не завтра.

- А когда?

- Придёт время, и ты всё узнаешь.

- Но…

- Никаких больше вопросов, - перебил Он меня, - поздно уже. Спать пора, и так засиделись.

Учитель встал из-за стола и ушел к себе в комнату. Я сидел за столом и смотрел на желтый воск догоравшей свечи. В доме царила тишина. Спать мне не хотелось, всяческие мысли, одна за другой, мелькали у меня в голове. Не знаю почему, я вдруг вспомнил о городе Вавилоне.

- Учитель, Вы не спите?

- Ещё нет, – отозвался Он.

- Скажите, Учитель, а какой смысл в существовании Вавилона?

- Вавилон это дно ада, прибежище для тех, кто не захотел искать путь в Горний Иерусалим. Это прибежище для тех, кто отверг реинкарнационный искус Кармы, но сделал выбор в пользу злого начала, впрочем, это тебе наверное известно. Одно тебе скажу: дни Вавилона сочтены, и стоит он до тех пор, пока не пройдут времена и сроки, а это уже не за горами.

- И что тогда будет?


- Тогда мир Божий соединится с миром Человеческим, и реальность изменится. Время повернётся вспять, а история отдаст всех умерших назад. И упразднится зло. И греха не будет. И страданий не будет. И смерть исчезнет навсегда.

- А что будет с теми, кто жил в аду?

- Кто захочет принять Новое Бытие, – придёт ко Мне в Царство, а кто не примет, – уйдет в историю, то есть останется в прошлом. Я уважаю свободу человека, и выбора у людей не отниму никогда.

- А из прошлого можно выбраться?

- Доброе человеческое сердце может открыть любые двери, – ответил Учитель.

« Так вон оно оказывается что, - подумал я, - теперь мне всё понятно. Да… но что же всё-таки будет со мной?»

- Андрей, - проговорил вдруг Учитель, - перестань напрягать свою голову. Я же тебе сказал: придёт время, ты всё узнаешь; главное помни: тьма проходит, а истинный Свет уже светит. С завтрашнего дня начнёшь всё с нуля, а сейчас ложись спать, впрочем, можешь и не ложиться – это твоё дело.

* * * *

После моего ночного разговора с Учителем, для меня началась совершенно новая жизнь. Во-первых, окончательно определилось моё отношение к Учителю, – это было отношение любящего сына к любящему отцу, и, вместе с тем, при этом не утрачивался дух братского равенства. Теперь я твердо знал, что Человек этот - мой Бог. Во-вторых, я изменил своё отношение к самому себе: я дал обет жить праведно, не согрешая ни телом, ни словом, ни мыслью. Не знаю, выполнил бы я этот обет, если бы рядом со мной не было Учителя, который непрестанно поддерживал меня и наставлял в этом нелёгком подвиге. Надобно сказать, что, с той самой ночи, я отдал свою волю и свободу в руки Учителя. Послушание перед Учителем было результатом сугубо моего желания, - никакого давления со стороны Наставника не было и в помине. Как бы там ни было, а моя жизнь покатилась по новым рельсам. Эти «новые рельсы жизни» требовали от меня ежедневного усилия в занятиях повседневными делами. День мой, как правило, начинался с того, что Учитель безжалостно будил меня часов в 5 утра. Я просыпался и, вооружившись двумя большими деревянными вёдрами, шел к ручью, набирать воду. Ношение воды занимало, примерно, час времени, и заканчивалось тогда, когда заполнялась большая двухсотлитровая бочка, служившая нам резервуаром для насущных нужд. Потом я колол и пилил дрова и, сделавши это, разводил огонь в очаге, на котором Учитель готовил завтрак. После завтрака я шел на большой огород и в поте лица своего неистово трудился. Я выпалывал сорняки, поливал, окучивал и подвязывал растения, которые кормили нас своими плодами. Работал я часов 5 – 6, потом приходил Учитель и звал меня обедать. Когда заканчивался обед, я снова принимался за работу: мыл посуду, мыл полы, подметал дорожки во круг дома и т. д. и т. п. Если же не находилось работы – хотя она находилась почти всегда, – то Учитель заставлял меня писать иероглифы, или понуждал учиться играть на флейте, или просил меня читать ему в слух философские трактаты каких-то, ни кому не ведомых, мудрецов. Когда же наступал вечер, мы садились пить чай или вино. Наши чаепития затягивались иногда за полночь, потому что всегда перетекали в интереснейшие беседы. Во время этих разговоров я, собственно говоря, и учился. Господь, разумеется, знал всё, но я, к сожалению, мало что мог в себя вместить. Он рассказывал мне о сотворении мирозданья; о времени; о пространстве; об относительном и абсолютном; обо всех энергиях, ангелах и силах; о правде Божьей и правде человеческой; о материальном, душевном и духовном; о счастье; о первопричинах причин; о зле; о грехе; о вере… короче, обо всём, что могло меня интересовать. Господь мог объяснять всё доступным для меня образом, и слушать Его было истинным умилением. Однако, как бы поздно мы не ложились спать после наших бесед, я знал одно: настанет 5 часов утра, и неумолимый голос Учителя заставит меня проснуться. Иногда, впрочем, это случалось весьма не часто, Учитель будил меня и, дав ряд указаний по дневной работе, оставлял меня одного, а сам куда-то уходил, но к вечеру обязательно возвращался. Кстати, я не помню такого дня, когда бы Господь не был весел и радостен. Доброта, радость, милосердие, кротость, веселье, простота в совокупности с бесконечной силой и необъятным всемогуществом, - струились от Господа всегда. И всё это способно было обжечь любое человеческое сердце на любом расстоянии – даже если Учитель молчал. Однажды, а это было после того, как Учитель мне в течение нескольких месяцев объяснял принципы формул, по которым Им был сотворён Ангел Воды, я сказал Ему:

- Господи, Ты бесконечен и знания Твои бесконечны. А нельзя ли сделать чудо?

- Какое чудо? – спросил Он.

- Что бы Ты сказал слово, и все знания, какие есть в Тебе, вошли в меня, и я стал таким же как Ты.

- Если Я так сделаю, то тебя просто разорвет на части, - и это не шутка! – серьёзно проговорил Он.

- Значит, у меня нет шансов?

- У тебя есть прекрасные шансы познать самого себя!

- И тогда я познаю всё и буду таким, как Ты?

- Тогда ты придёшь к выводу, что тебе не надо ни кем быть, а лучше оставаться самим собой, и ещё: ты больше никогда не будешь задавать никому никаких вопросов.

Слова Учителя заставили меня заняться самоанализом. Я анализировал свои страсти, чувства, мысли, эмоции, поступки и всё то, что, по моему мнению, могло бы мне ответить на вопрос: кто я есть? Копаясь в себе, я вынужден был, вновь и вновь, возвращаться к своему прошлому. Перебирая в своей голове моменты прошлой жизни – и на земле, и после смерти – я почему-то очень часто вспоминал свою жизнь в Вавилоне. Вавилон был самым необычным местом, в котором мне когда-либо приходилось бывать. Попал я в этот город абсолютно случайно, хотя, может быть, эта случайность вовсе и не была случайностью. Дело было так.

После своей встречи со старухой Кармой, я, удручённый навалившимися на меня обстоятельствами, побрёл, что называется, куда глаза глядят. Брёл я довольно долго, и, через какое-то время, вышел на хорошо асфальтированную дорогу, которая была пустынна, но имела на своей обочине поржавевший указатель со стрелкой: «Вавилон 666 ». Делать было нечего, и я пошел по этой дороге, по указанному направлению. Через несколько дней утомительного пути я вступил в город. Вавилон был бесконечным мегаполисом со всеми вытекающими отсюда последствиями: метрополитенами, трамваями, троллейбусами, небоскрёбами, супермаркетами, театрами, казино, ночными клубами, ресторанами, барами и кафе, а также кварталами «красных фонарей», стадионами, концертными залами, опиумокурильнями и другими притонами, салонами красоты, парикмахерскими, базарами, зоопарками, парками и, конечно же, тюрьмой, в которой мне довелось в скором времени побывать. Единственное, что с первого взгляда поражало внимание, было то, что в Вавилоне было полное отсутствие частных автомобилей, – жители этого города передвигались пешком или на городском транспорте. Но главным удивлением этого странного города были жители этого города, вернее даже не сами жители, а их образ жизни. Жители Вавилона ничего не делали, а занимались тем, что, с утра до вечера или с вечера до утра, наслаждались материальными благами жизни. Они роскошно пиршествовали, занимались сексом, одевались в шикарные одежды, наслаждались всевозможными зрелищами. Кто хотел, тот занимался искусством, кто хотел – спортом; кто-то целыми днями убивался наркотой, а кто-то пил коньяк и вино; кто-то любил мужчин, кто-то - женщин. Всю работу в городе выполняли ангелы ада, которые были как мужчинами, так и женщинами, и все были необычайно красивы. Ангелы были водителями трамваев, дворниками, барменами, официантами, массажистами, проститутками и т.д. и т. п. Одним словом, в Вавилоне был рай, но без Бога. Чтобы получить доступ к этому раю, необходимо было совершить небольшую процедуру, сущность которой состояла в том, чтобы явиться в местный муниципалитет и официально продать свою душу чёрту, и за это получить на руку клеймо в виде цифры 666. Это клеймо давало право своему владельцу пользоваться всеми благами Вавилона, не платя за это никаких денег. Да и денег-то, как таковых, в городе не было. Человек, имеющий клеймо, заходил, к примеру, в любой ресторан или бар, показывал там своё клеймо, и его вежливо и подобострастно обслуживали. Власти города бдительно следили за тем, чтобы все были заклеймены. Всякий, вновь прибывший в город человек, тут же попадал в руки местной полиции. Полиция выдавала такому человеку бумагу, которая давала ему право, 6 дней беспрепятственно разгуливать по городу, но не давала права на пользованье благами жизни, и, поэтому, вновь прибывший должен был либо голодать, либо лазить по мусоркам, либо выпрашивать подаяние у заклеймённых граждан Вавилона. А так как заклеймённые граждане Вавилона не отличались особым радушием по отношению к незаклеймённым новичкам, то новичкам приходилось ходить с пустым брюхом и ночевать под открытым небом. Когда же оканчивался шестидневный срок бумаги, то вновь прибывший был обязан поставить себе клеймо. Если же он от этого отказывался, то его сажали на 60 дней в тюрьму, видимо для того, чтобы он подумал над своим положением и над своим поведением. После тюрьмы человеку последний раз задавали вопрос: согласен ли он заклеймиться или нет? Ежели человек и на этот раз отказывался ставить клеймо, то ему делали, шприцом в вену, какой- то бесовский укол, после которого человек просыпался где-нибудь на безлюдном поле или посреди лесной чащи, за миллион километров от сказочного Вавилона, дорогу к которому человек забывал навсегда.
Когда я прибыл в Вавилон, меня постигла участь, которая постигала всех новичков. То есть, на одной из улиц города меня задержала полиция, после чего я был препровождён в участок, где мне вежливо выдали бумагу с казённым штампом, которая легализировала моё пребывание в Вавилоне в течение 6-ти суток. Получив бумагу, я отправился гулять по городу. Вскоре я обнаружил, что моя поношенная и грязная одежда привлекает к себе всеобщее внимание: на меня косо смотрели, а иногда и тыкали пальцем. Один весёлый, респектабельный джентльмен, увидав меня, с презрением закричал:

- Эй, халявщик, поставь себе клеймо и будь человеком!!!

Если не считать этого ничтожного оскорбления, то всё, в принципе, было не так уж плохо, за исключением чувства голода, которое угнетало меня и не давало покоя. Вскоре меня постигла неожиданная удача: я нашел большой пакет чипсов. Подкрепившись чипсами и запив их водой из фонтана, я почувствовал, что жизнь не такая плохая штука. Спустя какое-то время, я нашел возле урны жирный окурок сигары. Спички у меня были, – это был тот самый коробок, который я стащил из дома старика, – и я сел на лавочке и закурил. Я курил и думал, думал о том, что же мне всё-таки теперь делать. «Допустим, - думал я, - шесть дней я здесь как-то продержусь, но… что же будет потом? Продавать душу бесу, я не хочу… значит меня отсюда вышвырнут». Я ошибся. Через 6 дней меня никуда не вышвырнули, а просто задержали на улице и препроводили в тюрьму. Начальник тюрьмы, любивший латинские обороты речи, в течение часа галантно беседовал со мной, запивая свою слащавую речь умеренными глотками старого коньяка из большого хрустального стакана, который он держал двумя пальцами жирной и волосатой руки. «Errare humanum est - говорил он мне, - к тому же, вы ещё так молоды и, простите мне это слово, так неопытны. Позвольте мне дать вам, по-стариковски, один совет, - он прищурился и елейно произнёс. - Наслаждение – всё, а остальное – ничто! Да, да… это закон бытия. Неужели вы думаете, что Бог способен, дать вам больше, чем предлагаем мы? Не будьте столь наивны – Бог это великий банкрот. Как говорится: nemo dat quod not habet. Никто не может дать то, чего у него нет, - повторил он по-русски и, сделав большой глоток коньяка, добавил, - к тому же, как говорил какой-то писатель: веришь в Бога – и есть Бог, не веришь в Бога – и нет его. Вы ведь ещё толком не жили, - нам известна ваша биография. Надо же вам когда-то отдохнуть от земных трудов. У нас есть всё: и божественные красавицы-женщины, и изысканные наркотики, и великолепнейшие яства и напитки, словом, всё что вам нужно. Я вас не тороплю. Вам даётся 60 дней для того, чтобы принять решение. Это время вы должны будете провести у нас в тюрьме. Я, конечно, против таких суровых мер, но, ничего не поделаешь, такие уж у нас порядки».
После разговора с начальником, меня отвели в камеру. Камера оказалась пустой, и имела четыре нары и обрешеченное окно. Еще в камере был нужник, и, к удивлению моему, стоял телевизор, по которому, как я позже узнал, показывали одни рекламы о прелестях Вавилонской жизни. Кормили заключенных один раз в день. Завтрак, обед и ужин составляла литровая кружка воды и пайка черного хлеба. Раз в десять дней заключенным выдавалась пачка сигарет и спички. Этот скудный паёк и составлял все блага Вавилонской тюрьмы.
На четырнадцатый день моего сидения в тюрьме, ко мне в камеру подсадили сокамерника. Мой сокамерник оказался человеком моих лет, и тоже, как и я, отказался продавать душу дьяволу. Звали этого человека Владимир Кондратьев. Владимир Кондратьев был очень широкой и сложной натурой, ибо соединял в себе черты гения, поддонка, святого и самоубийцы. Через несколько часов нашего знакомства, мы были уже на братской ноге, а спустя месяц жизни в одной камере, мы сдружились, как легендарные Орест и Пилад. Кондратьев рассказывал мне удивительные вещи, и я, выпросив у надзирателя ручку и тетрадь, кое-что за ним записывал. Так мне удалось записать «Притчи» Кондратьева, его «Пьесу-поэму», и небольшое произведение, которое Кондратьев назвал «Трактат о музыке». Но самое сильное впечатление на меня произвёл рассказ Кондратьева о собственной жизни. Я никогда не забуду этой трогательной истории.

* * * * *
Мать Кондратьева Лариса Николаевна Кондратьева в шестнадцатилетнем возрасте случайно забеременела от молодого человека Николая Громцева. Следствием этой беременности было, во-первых, рождение Владимира Кондратьева, а во-вторых, то, что Николай Громцев отцом быть не захотел, а, вместо этого, бросил Ларису Кондратьеву одну с ребёнком на руках, а сам уехал жить в Грецию. По этой причине, рождённому ребёнку, дали фамилию матери, и, по этой же причине, мальчик рос и воспитывался в доме своей бабушки Нины Ивановной Кондратьевой, которая, за год до рождения Владимира, развелась с мужем и вынуждена была сама ставить на ноги четверых детей, старшей из которых была мать Владимира шестнадцатилетняя Лариса, а младшей двухлетняя девочка Вера. Остальные дети Нины Ивановны носили имена Натальи и Александра. К моменту рождения Владимира, его тёте Наталье было четырнадцать лет, а дяде Александру двенадцать. Дом, в котором ютились члены этого семейства, был довольно небольшим, и поэтому все его обитатели вынуждены были на практике усвоить сущность пословицы «в тесноте, да не в обиде». Общая атмосфера семейного очага дома Кондратьевых была пропитана духом самой неподдельной бедности, – семья жила на маленькую зарплату Нины Ивановны и на те крохотные алименты, которые платил на детей её бывший муж. Но главной трагедией этой семьи было беспризорство. Нина Ивановна с утра до вечера была на работе, поэтому детей воспитывала улица. Именно на улице прошло детство Владимира. Улица и отсутствие достойного воспитания сделали то, что члены этой странной семьи находились с друг другом в весьма безалаберных отношениях. Владимир вспоминал, что тётя Наташа, когда ей было восемнадцать лет, заставляла его, четырёхлетнего, лизать ей влагалище, а дядя Саша безжалостно избивал его за самые невинные шалости и обзывал самыми гнусными словами. Мать Владимира тоже не питала к своему чаду особой любви, и за малейшие проступки немилосердно его била, бранила самыми скверными словами, ставила в угол голыми коленками на соль, а иногда даже больно кусала. Так вот они и жили. В семь лет у Владимира появился новый папа, так как Лариса Кондратьева (в 23 года) вышла замуж за сорокапятилетнего мужчину Виталия Захаровича Горнового. Виталий Захарович был состоятельным человеком: он работал шеф-поваром в очень солидном ресторане и имел, кроме шикарной квартиры, ещё и приличную машину. Вдобавок к этому, Виталий Захарович был весьма добрым человеком и сильно любил детей. Для маленького Владимира началась новая жизнь, которая ознаменовалась двумя приятными событиями: поездкой на море и поступлением в музыкальную школу. Когда маленький Володя в первый раз увидел море, он не поверил своим глазам; а когда в музыкальной школе он в первый раз услышал звуки виолончели, он не поверил своим ушам – это была волшебная идиллия. Впрочем, эта идиллия довольно скоро закончилась: Лариса Кондратьева (в 25 лет) влюбилась в своего ровесника Сергея Куницына и, бросив Виталия Захаровича, вернулась со своим новым возлюбленным в дом к своей маме Нине Ивановне. К этому времени обстановка в доме Нины Ивановны была следующей: её дочь Наташа вышла замуж и жила с мужем на отдельной квартире; её сын Александр служил в армии; а «младшенькая» Верочка, которой исполнилось 11 лет, кое-как училась в школе, получая «двойки» за неуспеваемость.
Серёга Куницын, новоиспечённый муж Ларисы, оказался довольно практичным человеком. Он работал сразу на двух работах – официальной и неофициальной. Официальная его работа состояла в должности грузчика при овощном магазине, а неофициальная его деятельность сводилась к тому, что он с двумя напарниками очень лихо грабил по ночам квартиры состоятельных граждан. Куницын оказался человеком, который равнодушно относился ко всем, в том числе и к своему пасынку, но, так как ему сильно нравилась Лариса, то он решил основательно пустить корни в доме Кондратьевых. Куницын пристроил к дому несколько комнат с отдельной входной дверью, обставил эти комнаты ворованным барахлом и стал жить в этих комнатах в своё удовольствие. Через год у Ларисы от Куницына родилась дочь, которую назвали Юлией. Когда Юле исполнилось три года, её брат Владимир был уже вполне сформировавшимся шалопаем и босяком. Виолончель давно была им забыта, а место виолончели заняли досуги с «прогулянными» уроками в школе, подростковыми разборками и драками, первыми сигаретами, первым вином и первой травой. В те времена у Володи был лишь один кумир – актёр Брюс Ли. Подражая легендарному мастеру кун-фу, Володя предпочитал бить своих врагов-сверстников ногами в лицо. Когда ему исполнилось 14 лет, в его жизни произошло одно знаменательное событие: Куницына неожиданно арестовали, а в их комнатах милиция устроила обыск с конфискацией имущества, и мальчик вдруг узнал, что его отчим был вор. Через год после этого, произошло ещё одно событие, которое было не менее знаменательным, чем арест отчима. Бабушка Владимира Нина Ивановна, взяв с собой свою младшую дочь Веру, переехала жить из Украины в Казахстан, из которого она была родом, и в котором у неё была многочисленная родня. Владимир говорил, что с отъездом бабушки их дом навсегда осиротел. Но, как бы там ни было, жизнь продолжалась. На дворе были лихие 90-е, Советский Союз уже распался, и в воздухе витал дух рыночной экономики, криминала и безработицы. Чтобы как-то свести концы с концами, прокормить себя и двоих детей, Лариса Кондратьева стала заниматься проституцией. В это же время Владимир закончил школу и поступил в ремесленное училище, в котором он начал учиться на токаря, и которое через пол года бросил. Бросив училище, он предался безделью, впрочем, безделье довольно скоро закончилось. Дело было в том, что Владимир сдружился с Сергеем Тарнавским. Тарнавский жил по соседству с Владимиром, был сыном интеллигентных родителей, примерно учился в институте, любил читать книги и неплохо играл на гитаре. Именно это последнее обстоятельство привлекло и потрясло сознание Владимира. Он захотел научится играть на гитаре так же хорошо, как и Тарнавский. Тарнавский был на несколько лет старше Кондратьева и в развитии опережал своего младшего друга, но «младший друг», не смотря на тяжёлое детство, был чрезвычайно талантлив, терпелив и трудолюбив, и поэтому оказался весьма способным учеником. Тарнавский учил Кондратьева нотной грамоте, объяснял музыкальную теорию, занимался с ним аккомпанементом и импровизацией, а также развивал музыкальный вкус Владимира, давая ему слушать классическую, джазовую и роковую музыку. Наряду с этим, Тарнавский «подсадил» Кондратьева на книги, и Володя стал читать; а так как у него была страстная натура, то вскоре он превратился в заядлого книгомана. Тарнавский давал Кондратьеву книги Шекспира, Сервантеса, Диккенса, Гюго, Бальзака, Толстого, Достоевского, Солженицына и многое другое. Естественно, что подобное чтение не могло не способствовать творческому развитию Кондратьева.
Прошло несколько лет. За это время, Кондратьев, из невежественного босяка, превратился в молодого и подающего надежды музыканта. Он, со страстностью своей натуры, настойчиво занимался игрой на гитаре, пытаясь всеми силами постигнуть тайны этого нелёгкого мастерства. Один раз Сергей Тарнавский дал Кондратьеву послушать кассету, на которой был записан концерт Ингви Мальмстина. Этот альбом назывался «Трилогия». Когда Кондратьев слушал эту запись, с ним творилось что-то невероятное: он смеялся, плакал, впадал в экстаз, сходил с ума так, что едва не разбил свой старенький магнитофон. «Этот гитарист либо бог, либо дьявол!» - сказал себе Володя после прослушиванья этого альбома и решил в своём сердце, что он научится владеть гитарой так же, как владел ей Мальмстин. Но, чтобы научится играть так, как играет Ингви Мальмстин, нужно было, во- первых, иметь хороший инструмент, а не такие «дрова» на которых играл Кондратьев. А, во-вторых, нужно было иметь свободное время, которого у Кондратьева с каждым днём становилось всё меньше и меньше, так как он, в ту эпоху своей жизни, во-первых, влюбился в одну девчонку и увлечённо за ней ухаживал, а во-вторых, он неожиданно сделался квартирным вором. Кондратьев стал вором от того, что попал под влияние своего отчима – Куницына, который в то время вышел из тюрьмы (ибо угодил под амнистию), и который сказал Кондратьеву: «Лоб здоровый, 18 лет уже, а ничего делать не хочешь. Целыми днями на гитаре брынькаешь и книги читаешь, короче хернёй занимаешься! А работать за тебя кто будет? Я тебя кормить не собираюсь. Иди вкалывать! А не хочешь вкалывать, значит учись воровать». И Володя стал учиться воровать. Со своей привычкой доводить всё до совершенства, Кондратьев и в деле воровства остался верен себе: он часами изучал разные виды замков, пытаясь понять, как они устроены, и как их можно открыть, или взломать. Вскоре он совершенно забыл о книгах и гитаре, зато стал, если можно так выразиться, «виртуозом квартирных замков». Он добился того, что не открываемые двери перестали для него существовать, и его отчим, который сам был довольно опытным вором и видывал виды, говорил про Кондратьева, что он «юный гений». Досуги Владимира теперь проходили так: по ночам, он, вместе с отчимом и ещё одним вором по кличке Гусёнок, «бомбил» богатые квартиры, а днем, он, с Куницыным и Гусёнком, либо ходил по барыгам (сбывать краденое), либо занимался вычислением объектов будущих краж. В свободное от воровских дел время, Кондратьев ухаживал за Людмилой, – девушкой, с которой он случайно познакомился, – которая его, честно сказать, не любила, но которая не отвергала его ухаживаний, потому что ей нравилось то, что Владимир был не жадный и тратил на неё много денег. С Тарнавским в то время Кондратьев виделся редко, и, по возможности, старался обходить его стороной, ибо Тарнавский был воплощением чистого искусства – музыки, литературы – о котором Кондратьев теперь почти не вспоминал.

Воровская жизнь Кондратьева продлилась 2 года и закончилась так же неожиданно, как и началась. Подельники Кондратьева, Куницын и Гусёнок, по халатности, случайно «наследили» в какой-то квартире (т. е. оставили свои отпечатки пальцев), а так как оба были прежде судимы и состояли на учёте, то их быстро вычислили. Арест произошел ночью. Повязали Куницына, а поскольку в доме оказалось немало ворованных вещей, то арестовали, прицепом, и Кондратьева. Куницын оказался благородным вором, и взял всю вину на себя. Поэтому Кондратьева, продержав в КПЗ всего 15 суток, вскоре выпустили под подписку о « не выезде». Но дело на этом не закончилось. Через какое-то время ментам удалось задержать Гусёнка, который, узнав об аресте своих коллег, попытался, было, пуститься в бега. Гусёнок оказался слабым человеком, и, не выдержав допроса с пристрастием, во всём сознался. Он рассказал обо всех кражах, о том как и кому сбывали награбленное, а также о том, что пасынок Куницына, Кондратьев, был одним из участников их группировки. Милиция оказалась очень недовольна тем обстоятельством, что преступник, уже бывший у них в руках, был выпущен ими же на свободу. Поэтому на Кондратьева срочно был объявлен розыск. Кондратьев знал, что его выпустили по недоразумению, а значит, могли в любое время снова посадить; поэтому дома он старался не показываться, а всё это время жил у приятеля, которого все знакомые почему-то называли Баранчик. Живя у Баранчика, Кондратьев изредка и тайком виделся со своей матерью, и та ему сообщила, что его разыскивают менты. Это обстоятельство заставило Кондратьева принять одно авантюрное решение: он решил уехать в Казахстан к своей бабушке, дабы пережить там сложные времена. Перед тем как уехать в Казахстан, Кондратьев увиделся с Тарнавским и, пробеседовав с ним всю ночь и всё ему рассказав, горячо с ним простился.
Поездка в Казахстан могла бы превратиться для Кондратьева в увлекательное путешествие, если бы не страх быть пойманным на границе. Но всё обошлось благополучно: на границе, при проверке паспортов, на Кондратьева не обратили никакого внимания. Всю дорогу, с юга Украины и до Казахстана, Кондратьев читал Библию, которую он захватил с собой потому, что она была малого формата и легко помещалась в карман. Читая Библию под стук колёс поезда, Кондратьев в первый раз серьёзно задумался о своей жизни и, сравнивая свою жизнь с жизнью некоторых Библейских героев, в первый раз осознанно ощутил то, что он негодяй и подлец. Особое впечатление на Кондратьева произвела личность Иисуса Христа, и Кондратьев решил для себя, что будет жить по Евангельским заповедям.
Бабушка Кондратьева жила в северном Казахстане в деревне Январцево, которая находилась в пятидесяти верстах от города Уральска. Январцево оказалось «богом забытым» селением, в котором жили, как и русские, так и оседлые казахи. Нина Ивановна Кондратьева с восторгом встретила своего внука, хотя приезд последнего оказался для неё полной неожиданностью. Нина Ивановна помещалась в большом деревянном доме, со своим сожителем Петровичем. Петрович был добрым и покладистым мужиком. Он держал большое хозяйство – кур, индюков, корову, овец, лошадь и пасеку, – и имел двадцатидвухлетнюю дочь Ольгу, которая жила одна, отдельно от Петровича, в доме по соседству, а также сына Петьку, который жил с Петровичем, и был простым, но безалаберным, двадцатилетним малым, работавшим сельским трактористом и с утра до вечера «не прокисавшим» от вонючего деревенского самогона, который он употреблял в непомерном количестве.
Кондратьев приехал в Январцево с новым евангельским настроением, но столкнувшись с местными реалиями, вдруг охладел к евангелизму и перестал читать Библию. Этому охлаждению способствовал один забавный случай. В деревне, неподалёку от дома Нины Ивановны, проживал некий баптист-интеллигент. Этот баптист, узнав о приезде нового человека в село, решил не оставлять этого человека без христианских отеческих наставлений. Таким образом Кондратьев был приглашен в гости – к баптисту на обед. Во время обеда произошла сцена, которая оставила в сердце Кондратьева неизгладимый художественный отпечаток. Баптист, рассказывая о страданиях Христа, держал в залоснённых пальцах своих огромный кусок вареной говядины и жадно его пожирал. «Представь себе, Володя, они били Ему гвозди в руки, - говорил баптист своими толстыми губами, на которых блестел жир от сочного мяса, - представляешь, как Ему было больно, - продолжал баптист, со свистом обсасывая огромную говяжью кость и всем своим видом пытаясь выразить сострадание, которое никак не могло отпечатлеться на его лице, ибо этому мешало удовольствие от поглощаемого мяса». Выйдя от баптиста и придя к себе домой, Кондратьев задумчиво сел у окна, взял в руки свою Библию, рассеяно полистал её и сказал самому себе: «Нет Бога, и не было никогда. Есть только люди. Люди, которые жрут и срут. Если бы был Бог, то Он бы не стал срать, потому что срать не Божье дело. А коль скоро на земле все срут и всегда срали, то, выходит, что и Бога на земле никогда не было». Сделав себе такое признание, Кондратьев ощутил в сердце своём небывалую лёгкость. «Будто цепи с меня спали» - говорил он в последствии. С этого момента Кондратьев стал атеистом. Сделавшись безбожником, Кондратьев с головой окунулся в атмосферу деревенской жизни: он пил с Петькой вонючий самогон и ездил с ним на тракторе, «тырить» брёвна в казённом лесу; он катался на лошади и помогал Петровичу вести хозяйство; он ловил рыбу в Урале и помогал бабушке доить корову Марту. Вскоре Кондратьев познакомился с Ольгой. Дочь Петровича Ольга была одинока, работала сельской учительницей, жила в собственном доме и в «засос» мечтала о муже. Кондратьев сразу ей понравился, и она, при первом же удобном случае, ему отдалась. Сблизившись с Ольгой, Кондратьев перебрался жить в её дом, в котором сделал для себя два радостных открытия: во-первых, обнаружил хорошую библиотеку, а во-вторых, нашел старую, раздолбанную гитару с треснутой декой и поржавевшими колками. Библиотеку Кондратьев тщательно исследовал и, обнаружив в ней немало книг по философии (там был Энгельс, Декарт, Руссо, Кант, Шопенгауэр и Ницше), решил основательно заняться чтением. Над гитарой же ему пришлось основательно потрудиться, прежде нежели она пришла в надлежащее и годное для игры состояние. Кондратьев заменил на гитаре деку, выровнял гриф, подточил лады и поставил новые струны. После такой основательной переделки, гитара зазвучала, и тихий Ольгин дом наполнился искромётными пентатоническими пассажами и звуками нежных арпеджиатто.
За всеми этими мимобежными делами незаметно пришла суровая зима. Заснежило. Подули северные ветры, и деревня Январцево утонула в морозах и холодном снегу. Зимние досуги Кондратьева отличались закономерностью и постоянством. Он просыпался в 6 утра, топил печь и помогал Ольге стряпать завтрак; когда Ольга уходила на работу, он садился за гитару и играл целый день, вплоть до Ольгиного возвращения с работы; а длинными зимними вечерами Кондратьев занимался чтением и любовью. Такая простая и беззаботная жизнь давала Владимиру всё то, к чему сводился предел его мечтаний, который сам по себе был довольно не хитрым, так как состоял из трёх воплощений: женщины, гитары и книг. Судьба, одарившая Кондратьева столь щедро, казалось бы, про него совсем забыла. Но, время, в забытой Богом деревне, текло, как вода в быстром ручье. Дни наслаивались на дни, недели на недели, а за суровой казахской зимой, которая, казалось, никогда не кончится, наступила трепетная и очаровательная весна, которая довольно-таки быстро промелькнула и резко перешла в знойное азиатское лето. Хотя времена года и менялись с бешеной калейдоскопичностью, однако, внутренняя и внешняя жизнь Кондратьева была лишена непостоянства: его весенние и летние досуги мало чем отличались от зимних. Вскоре пришла осень, а вместе с ней неожиданно пришли проблемы. Местный участковый, неоднократно интересовавшийся личностью нового деревенского жителя, пришел к Кондратьеву в гости с весьма неприятным для Володи разговором. Участковый, расставляя всё по своим местам, заявил, что Кондратьев, будучи по факту гражданином Украины, не имеет права проживать в Казахстане более трёх месяцев без надлежащих на то документов. «Или извольте получить прописку и гражданство, или убирайтесь туда, откуда вы приехали» - сурово заявил страж казахского порядка, давая этим понять, что никакие компромиссы и полумеры его не удовлетворят. Перед Кондратьевым вновь возникла дилемма: что делать? Впрочем, Кондратьеву, которому по духу отнюдь не была чужда авантюра, подобная ситуация показалась вполне разрешимой. В его голове, тотчас же, созрело решение: бросить, к черту, Казахстан, и вернуться назад в Украину. Не откладывая дела в долгий ящик, он попрощался с Ольгой, которая в то время была на сносях и, рассказав ей, что едет проведать маму и вернётся через месяц, преспокойно укатил на свою историческую родину, забыв даже сказать «до свидания» своей горячо любимой бабушке.
Вернувшись на родину, так сказать, в родное гнездо, Кондратьев с удивлением обнаружил, что «родное гнездо», за момент его отсутствия, перестало быть таковым. Дядя Кондратьева, Александр Николаевич Кондратьев, воспользовавшись собственным нахальством и элементарным отсутствием совести, ухитрился переоформить дом на своё имя, а затем выгодно его продать, что позволило ему, на вырученный капитал, купить себе двухкомнатную квартиру и поддержанный автомобиль, которым он ужасно гордился, но который, к огорчению Александра Николаевича, постоянно ломался, доставляя, тем самым, своему владельцу немало хлопот.
Взвесив на весах разума все «за и против», Владимир решил, что к дяде ему лучше не соваться, ибо дядя, зная всю историю Владимира, в порыве родственных чувств, с радостью мог бы «настучать» на своего многоуважаемого племянничка в милицию. Поэтому Кондратьев решил разыскать свою мать. Мать скоро нашлась. Лариса Николаевна в то время проживала на квартире своей родной сестры Натальи Николаевны, которая в то время находилась в Польше (на заработках) вместе со своим досточтимым супругом Иваном Викторовичем Оськиным. Таким образом, в квартире помещались: сама Лариса Николаевна, её тринадцатилетняя дочь Юля и ещё сын Натальи Николаевны семнадцатилетний юноша Саша Оськин, которого все по-домашнему почему-то называли Ослик, хотя он на это не обижался, может быть потому, что к этому привык. Эту квартиру, равно как и жизнь в оной, Кондратьев тут же окрестил «подпольем». Кондратьев быстро освоился с жизнью в «подполье», так как по причине своего характера привык при любых раскладах прогибать ситуацию под себя. Первым делом Кондратьев достал себе гитару, – в сущности ужаснейшее бревно «совковской» фабричной работы, – на которой, после долгих переделок, он начал интенсивно упражняться. Потом, при посредстве Ослика, он раздобыл для себя старенький бобинный магнитофон с колонками, который имел несколько скоростей, что позволяло Кондратьеву «снимать» быстрые пассажи виртуозных гитаристов, переводя режим проигрывания музыки с обычного на медленный. Таким образом, житие в подполье превратилось в круглосуточное музицирование. Дни шли за днями, недели за неделями; занятие музыкой всё больше и больше увлекало Кондратьева. За этим делом незаметно прошло полгода. Наступила весна, и вместе с ней прилетела и впилась в сердце Кондратьева стрела Амура. Кондратьев полюбил, – полюбил страстно, трепетно и фатально. Она жила в соседнем подъезде того же дома, в котором квартировался Владимир. «Стройная, хрупкая, нежная, гибкая, как лань, с огромными карими глазами и черной косой до пояса» - так её описывал Кондратьев. Ей было девятнадцать лет. Звали её Наташа. Владимир быстро завоевал сердце Наташи: уже через неделю после их знакомства, они стали близки друг с другом настолько, насколько могут вообще быть близки друг с другом мужчина и женщина. «Я никогда не мог терпеть сопливую платоническую романтику, и поэтому всегда старался залезть женщине в трусы» - говаривал Кондратьев. Несмотря на этот внешний цинизм, Кондратьев в ту эпоху своей жизни переживал довольно-таки глубокие эмоции. Переживание этих эмоций довольно скоро вылилось в определённую форму творчества: Кондратьев стал пописывать стишата. Вначале это была елейная любовная лирика, которую Владимир преподносил своей возлюбленной, но в последствии это превратилось в непритворную нужду самовыражения. Поэзия, так же, как и музыка, завладела сердцем Кондратьева на всю жизнь, впрочем, вскоре жизнь Кондратьева сделала крутой поворот в сторону от любимого искусства. Не то чтобы он отрёкся от искусства, он просто о нём забыл, забыл на какое-то время совершенно. Жизнь внесла в бытие Кондратьева свои коррективы, после которых его судьба совершенно изменилась. Он устроился работать охранником на автостоянку (сутки через трое), а в свободное от охраны время стал заниматься торговлей овощами на местном рынке. Эта деятельность поглощала почти всё его время, а если у него выпадали часы свободного досуга, то он предпочитал тратить их в обществе своей подруги, без которой он не мыслил своего существования. Так прошел год. Жизнь Кондратьева «устаканилась» и стандартизировалась, в том смысле что всё, что с ним происходило, перестало выходить за рамки привычной колеи. Может быть, эта размеренная жизнь так бы и продолжалась, однако же, всё изменил один роковой случай: Кондратьев встретился со своим старым другом Серёгой Тарнавским. Они не виделись несколько лет, поэтому оба были чрезвычайно рады этой встрече. Тарнавский пригласил Кондратьева к себе домой. По дороге к Тарнавскому, между приятелями произошел следующий разговор.

- Ну, что?! Как поживаешь? Чем занимаешься? Музицируешь?

- Нет, Серёга, вообще не играю. Жизнь закрутила так, что я уж и забыл, когда последний раз брал гитару в руки. Ну, а ты как? Небось, уже Хендрикса переплюнул?!

- Да, что я… так, варюсь себе в собственном соку потихоньку. Сейчас увлёкся контрапунктом, – изучаю. Инструмент себе купил хороший: Ibanez японской сборки, и усилитель к нему «Marshall» - придём ко мне, оценишь.

И Кондратьев оценил. Гитара была невероятно хороша; она глубоко и благородно откликалась буквально на каждое прикосновение исполнителя. Это был божественный инструмент – инструмент мечта. Однако, более чем гитара, Кондратьева потрясла феноменальная виртуозность игры Тарнавского. Восхищение, упоение, наслаждение и жгучая зависть, – вот те чувства, которые испытал Кондратьев, слушая игру Сергея Тарнавского. «Да, Серёга зря времени не терял, поэтому и наяривает, как бог, - размышлял Кондратьев, возвращаясь к себе домой, - А я? А я страдаю ерундой. Суета меня съела. Ну, ничего… всё брошу и займусь музыкой всерьёз. Правда если играть на моей лопате, серьёзных успехов не будет. Ладно, что-нибудь придумаю». И Кондратьев действительно придумал. Во-первых, он бросил торговлю на рынке и работу на автостоянке, – чтобы круглосуточно заниматься одной лишь музыкой. Во-вторых, ему подвернулся случай, раздобыть себе сносную электрогитару. Случай с добычей электрогитары был «черным и сальным», ибо, чтобы этим случаем воспользоваться, нужно было совершить маленькую кражу, но, как бы там ни было, Кондратьев через это перешагнул. Дело было так. Кондратьев, через Ослика, познакомился с одним музыкантом, который был барабанщиком в одной местной рок-группе. Этот барабанщик пригласил Владимира к себе в студию, чтоб тот посмотрел и послушал, как они репетируют. Владимир послушал и посмотрел и с особым удовольствием заприметил, что ребята, после репетиции, не забирают свои инструменты домой, а оставляют их в студии. Воспользовавшись наивной неопытностью музыкантов, Володя, вечерком, наведался в эту студию, без труда открыл замок (помог былой воровской опыт!), украл гитару и был таков. Таким вот образом Кондратьев и обзавёлся гитарой. Конечно же, этот инструмент был не высшего профессионального уровня, однако, это уже была гитара, на которой можно было не просто заниматься, но серьёзно учиться и по-настоящему расти. Чтобы не случилось непредвиденных казусов, Кондратьев перестраховался: он разобрал гитару на части; затем он содрал с её корпуса всю фабричную краску, и заново этот корпус перекрасил, вернее, обработал его морилкой и вскрыл новым лаком. Гриф гитары он тоже видоизменил: он содрал с него весь лак, и счистил наждачной бумагой все фабричные надписи. После таких переделок, гитара стала неузнаваемой. Естественно, человеку, который имеет электрогитару, необходим гитарный усилитель, но… его у Кондратьева не было. Из этой ситуации Владимир выкрутился классически: вместо усилителя он стал использовать старый ламповый телевизор «Берёзка». А в качестве обработки звука он применял педаль «драйв» кустарной работы и ещё старый добрый ревербератор «Эхо 17» советской конструкции, который Кондратьев выменял на сборник собраний сочинений Льва Толстого в 20-ти томах у одного знакомого радиолюбителя.

Итак, Владимир Кондратьев стал заниматься искусством. Надобно заметить, что в ту эпоху его жизни, почти всё способствовало индивидуальному творческому росту Кондратьева, в том смысле, что его окружали почти идеальные творческие условия. Он жил с мамой и сестрой на отдельной квартире. За хлеб насущный он не переживал, поскольку его кормила мать, которая, то ли где-то работала, то ли чем-то промышляла, впрочем, Кондратьева это мало интересовало, и он предпочитал не вникать в дела своей матери. А на сигареты и чай (до которого Владимир был весьма охоч), да на струны и вино (до которого он был ещё более охоч), а также прочие мелочи, - Кондратьев зарабатывал себе сам. Зарабатывал тем, что, раз или два в неделю, вместе с напарником Лёвой Кобзарём, по ночам, подворовывал металл, как-то: колодезные люки, арматуру на стройках, заборчики и оградки возле частных домов и на кладбищах и т. д. и т. п. Краденый металл, в те времена, весьма успешно принимался в пунктах приёма металлолома, что служило частью дохода не только Кондратьеву и Лёве Кобзарю, но ещё и всем нищим и отверженным гражданам Украины, которые не гнушались подобного рода деятельности.
Так Кондратьев и жил. Конечно же была бедность, ведь с двух-трёх колодезных люков зажиточным не станешь, и с материнских копеек тоже не сильно разбогатеешь, но, что бы по этому поводу не говорили, а бедность есть топливо для истинного таланта. А у Кондратьева как раз и был подобный талант. Талант истинный, талант не шуточный, то есть такой, который способен раздавить даже того, кто таким талантом обладает, и тем более способен раздавить, чем менее имеется направленность к благоприятным условиям среды, для подобающего развития этого таланта. В принципе, такие люди как Кондратьев это почти всегда жертвы или, лучше сказать, - фарш; фарш для трагедий социума. Но, – всему своё время. Покамест Кондратьев был счастлив. Он жил, как спартанец: в 6 часов утра подъём; кружка крепчайшего чая, несколько выкуренных сигарет и занятия музыкой до полдня; потом обед и снова занятия музыкой до вечера; вечером ужин, а после этого – что Бог пошлёт. И так каждый день. Как сказал поэт:

И завтра то же, что вчера…

Прошло ещё два года. За эти годы многое изменилось в жизни Кондратьева. Во-первых, Кондратьев снова стал отцом. Его подруга родила от него ребёнка, – девочку – которую назвали Маргаритой. Во-вторых, с Кондратьевым случилось то, что случается со всеми одарёнными людьми, когда они настойчиво и скрупулёзно оттачивают грани собственной гениальности. То бишь, с Кондратьевом произошло то, что он перестал чувствовать себя прихожанином в храме искусства, а стал в этом храме, благодаря собственному мастерству, настоящим хозяином. Впрочем, этот успех не лишил Кондратьева самокритичности, которая подсказала ему истину. Истина была такова: для того чтоб достигнуть идеального мастерства, необходим последний штрих, совершить который возможно только на хорошем музыкальном инструменте. Кондратьев перерос ту гитару, на которой он играл. Это был радостный факт. Но, вместе с тем, этот факт был и грустным, потому что для покупки приличного инструмента нужны были приличные деньги, которых у Кондратьева не было. Необходимо было что-то придумать и придумать, во что бы то ни стало. И Кондратьев придумал. Решение проблемы было для Кондратьева традиционным – воровство. Впоследствии он говорил о том, что в то время поклялся самому себе в том, что если у него «всё получится», то он больше ни разу в жизни ничего не украдёт, даже если бы ему пришлось сгореть в пламени вечной нужды. Не знаю, то ли благодаря этой клятве, то ли вопреки этому, но у него действительно всё получилось. Приблизительно месяц ушел у него на то, чтобы «вычислить» нужную квартиру (так называемый объект кражи); ещё несколько месяцев ушло на то, чтоб дождаться благоприятного для дела момента. Само дело прошло, хотя и не без волнения, но легко, как по маслу. Кондратьев, ещё перед началом дела, сказал себе, что ничего, кроме денег и золота, брать не будет. Золота в квартире не оказалось, а вот деньги нашлись. Сколько денег украл Кондратьев, об этом история умалчивает. Ей только достоверно известно, что, через несколько недель после кражи, Владимир купил себе гитару «Fender» мексиканской сборки и к ней гитарный усилитель «Fender front men». Чтобы ещё более усовершенствовать свой новый инструмент, Кондратьев поменял на нём звукосниматели: вместо стандартных фабричных, он поставил легендарные датчики «Dimarzio». Теперь всё было готово для того, чтобы сделать последний штрих, то есть добиться окончательного совершенства в техническом аспекте исполнительского искусства. Но, именно теперь, в жизни музыканта Кондратьева произошел тот перелом, который поломал все его творческие надежды. Дело было в том, что Кондратьев, после того, как Наташа родила ему ребёнка, перебрался жить с квартиры матери на квартиру Наташи. В Наташиной квартире была ужасная теснота, ибо, не смотря на то, что она имела три комнаты, она также имела в этих трёх комнатах присутствие восьми человек. В одной комнате жила мать Наташи со своим сожителем, в другой комнате помещалась сестра Наташи с мужем и ребёнком, третья комната была комнатой самой Наташи и её маленькой дочурки. Именно сюда и вселился Кондратьев. Условия были суровыми, однако, делать было нечего, ибо Наташа сказала Владимиру, что ежели он не будет жить с ней вместе, то пусть тогда ищет себе другую женщину, а она-де с дочерью и без него проживёт. И Владимир подчинился. Не успел он подчиниться одному, как вскоре вынужден был подчиниться и другому. Наташа стала энергично упрекать Кондратьева в том, что он сидит без работы. «Что в том толку, что ты на гитаре умеешь играть?! – говорила она ему, - А деньги в семью кто приносить будет?! У тебя ведь ребёнок растёт, ты бы об этом подумал!» Пришлось Кондратьеву искать себе работу. Работа вскоре нашлась. Кондратьев устроился техником в одну фирмочку, которая занималась звуковым, световым, а также техническим оформлением музыкальных сцен. По большому счёту, такая работа была Кондратьеву, отчасти, близка, так как, некоторым образом, была связана с музыкой в целом, и если бы не время, которое она отнимала, то было бы всё даже замечательно. Впрочем, не работа сломала Кондратьева, и, тем более, не бытовые условия его жизни. Мне почему-то кажется, что его сломала причинно следственная связь собственных деяний. Есть такие люди, которые обречены на «провал», обречены главным образом из-за того, что слишком многого хотят исключительно для себя. Может быть, я и ошибаюсь, но у меня, почему-то, есть уверенность в том, что, если бы люди, живущие исключительно для себя, попробовали бы, хотя бы чуть-чуть, пожить для Господа или для какой-то высшей человеческой идеи, то, возможно, и судьба изменила бы к ним своё отношение. Однако же, что касается самого Кондратьева, то сдаваться перед натиском судьбы он не спешил, а шел до своего конца настолько медленно, насколько это было возможно. Работая на протяжении нескольких лет техником, воспитывая свою дочь, скрашивая свой однообразный досуг семейными скандалами, Кондратьев, втайне от всех, ни на миг не переставал мечтать о карьере великого музыканта. В конце концов, эти мечтания натолкнули его на одну интересную мысль: поступить учиться в местное музыкальное училище. « И диплом будет, и теорию основательно подучу, и ещё, быть может, учителем музыки в дальнейшем заделаюсь. Не век же мне техником работать». – Думал он про себя. За мыслью дело не стало, и Кондратьев превратился в студента. Учился Владимир блестяще, и это не смотря на то, что ему приходилось совмещать учёбу с работой. Не успел он проучиться и месяца, как уже прослыл в училище за гения, причем прослыл не только в среде студентов, но и среди преподавателей. Педагог Кондратьева по классу гитары, услыхав, как Кондратьев играет capriccio Паганини, стал перед ним раболепствовать, хотя по отношению к другим ученикам сохранял строгость и суровость. На первом отчётном концерте за полугодие Кондратьев сыграл виртуознейшее попурри на темы Ингви Мальмстина, причем сыграл его так залихватски, что слушавшая его публика не могла поверить своим ушам. Пользуясь попутным ветром своей удачи, Кондратьев создаёт свою группу – «Старый блюзмэн». Кондратьев давно мечтал о такой группе, которая бы полностью ему подчинялась и играла бы песни, для которых тексты и музыку писал бы исключительно он сам. И его мечта осуществилась, правда группа просуществовала не долго, ибо вскоре Владимир вынужден был бросить училище, а вместе с ним и группу. Но, что же заставило Кондратьева бросить училище? Ответ прост: тюрьма. Да, Кондратьева посадили в тюрьму, и виной тому воровские грехи его криминальной юности. Своевременно уехав в Казахстан, Кондратьев избежал огромных неприятностей в своём настоящем, но умудрился, сам о том не догадываясь, создать для себя неприятности в своём будущем. Улизнув от правоохранительных органов, он, тем самым, оставил их с носом, а правоохранительные органы с носом оставаться не любят. Поэтому, в подобных случаях, дело отлаживают в долгий ящик, надеясь, как всегда, на вездесущий «авось», и вездесущий «авось», как правило, не подводит. Не подвёл «авось» и в случае с Кондратьевым. Кто-то, где-то, как-то о нём кое-куда шепнул, а там навострили ушки. Потом прикинули, подытожили, проверили и повязали, как это и всегда бывает, рано по утру, то есть ещё тёпленького. Так-то Кондратьев и попал на нары. Просидел он не долго, ибо один из тогдашних соучастников Кондратьева – Гусёнок – в то время был уже на том свете (проглотил язык от передозировки опиумом), а другой соучастник – Куницын – находился за пределами юридической досягаемости, потому что проживал тогда в России. Поэтому-то дело Кондратьева, за отсутствием необходимых улик, закрыли, продержав, однако же, его около трёх месяцев за решеткой. Когда Кондратьев вышел на свободу, на дворе стоял май в самом своём разгаре. Ярко светило солнце, глянцевитая свежая зелень приятно радовала глаза, душе было чудно и хорошо, – хотелось чего-то нового. Ещё в тюрьме Кондратьев решил, что в училище он больше не вернётся, работать тоже не будет, а, вместо всего этого, станет музицировать на улице. «Не я один вынужден играть на улице, - говорил он себе, - Паганини тоже доводилось играть под открытым небом для праздных зевак». Таким-то образом Кондратьев и превратился в уличного виртуоза. Он начал гастролировать. Сначала он ездил только в Киев. Потом стал ездить в Крым, потом в Одесу, Харьков, Львов. Бывал также в Москве и Питере. Во всей его гастрольной жизни была одна закономерность: где бы ни приходилось ему играть, его талант и мастерство очаровывали слушателя. Однако, жизнь уличного артиста имеет свою специфику. Специфика эта наполнена многими имманентными гастрольноуличными случайностями, как-то: пивом на завтрак, вином на обед, водочкой на ужин; ежедневным косячком; заигрываньем музыкального репертуара; мимобежными сексуальными интрижками; отсутствием дисциплины для серьёзного творчества и т.д. Такая жизнь всасывает, как омут. Попадающий в эту колею, из неё, как правило, не выбирается, потому что колея эта устроена таким образом, что может вобрать в себя не одно десятилетие человеческой жизни, а иногда и всю жизнь в целом. В первое время Кондратьев ещё кое-как сопротивлялся; он старался находить время для творчества: разучивал новые вещи, старался постигать премудрость музыкальной теории, писал свою музыку и стихи, время от времени читал книги и т. д. и т. д. Но вскоре его понесло, понесло так, что с каждым днём уносило всё дальше и дальше. И Кондратьев ушёл в разгул и разврат. Неизвестно как бы всё это закончилось, если бы феерию его гусарских похождений не оборвала роковая случайность: Кондратьева сбила машина. Результатом этого были, во-первых, переломанные руки и ноги, а во-вторых, разбитая вдребезги гитара. Человек, который сбил Кондратьева, оказался состоятельным бизнесменом. Поэтому, чтобы не доводить дело до официальных разбирательств, бизнесмен предпочёл всё уладить «тихо и мирно», то есть через посредство приятношелестящих купюр, денежное достоинство которых удовлетворяло бы и ту и другую сторону. После продолжительного торга, Кондратьев и бизнесмен пришли к общему знаменателю. Общим знаменателем оказалась сумма в 5 тысяч долларов и полная оплата лечения Кондратьева. Тем дело и закончилось.
Выйдя из больницы, Кондратьев ещё несколько месяцев прибывал в «гипсах», но это пребывание не помешало ему купить себе новую гитару, которую он заказал через интернет при посредстве Серёги Тарнавского. Покупка этого инструмента была для Кондратьева самым важным делом в жизни, даже рождение дочери он ставил на второе место. Этот инструмент олицетворял для Кондратьева абсолютную достаточность его гитарной и музыкальной привередливости и был пределом его творческих мечтаний. Это была гитара Fender Stratocaster американской сборки, модель Ингви Мальмстина, с белой декой и белым скальпированным грифом. Впрочем, оценить эту гитару по достоинству, Кондратьев пока не мог, – мешала загипсованная рука. Но, как только гипс сняли, Кондратьев тут же схватился за инструмент, однако, вынужден был испытать трагическое разочарование, – вовсе не из-за того, что инструмент был плох, – а потому, что его травмированная рука отказывалась ему повиноваться. Кондратьев не на шутку переполошился, ведь на кону стояла его музыкальная будущность. Однако же, вскоре всё стало на свои места: рука, день ото дня, стала оживать, и, вместе с этим оживлением, стала воскресать надежда на полное возвращение утраченной исполнительской техники. И действительно, через полгода, после снятия гипса, Кондратьев полностью восстановился. Как только это произошло, им сразу же овладело страстное желание, погрузиться в водоворот прежней скитальческой жизни. И Кондратьев отправился в Киев. Очутившись в Киеве, он, забыв всё, с головой окунулся в зыбучесть марихуановой и винной субкультуры. Плаванье в субкультуре продолжалось несколько месяцев и закончилось так же неожиданно, как и началось. Кондратьева внезапно переклинило, вернее он вспомнил, что он музыкант, которому нужно постоянно себя совершенствовать. Поэтому он в один день собрался и укатил из Киева к себе домой. Дома же его ждал неприятный сюрприз, то есть, если быть точнее, его ждала весьма печальная встреча со своей супругой. В чем была неприятность этой встречи, будет видно из дальнейшего диалога, который является лишь хлипким эскизом того разговора, который произошел между Кондратьевым и его женой.

- Ты вечно в разъездах, вечно тебя нет дома, а я одна! Маргарита уже забыла, кто такой её папа!

- Я на гастролях!.. Я зарабатываю деньги!

- Ой, сколько ты там зарабатываешь?!

- По крайней мере, не меньше чем ты!

- Да разве это жизнь?!

- А что же ты хочешь?!

- Я хочу любви, тепла, ласки, стабильности!..

- Много хочешь – мало получишь!!!

- Я перестала любить тебя Кондратьев, и ещё я перестала тебя уважать, и ещё…

- Неужели?! Так вон оно что!!!

- И ещё… у меня есть другой мужчина.

- ?..

- Да, я люблю другого, и с ним сплю…

То, что произошло потом, не ожидал никто и менее всего сам Владимир. Внезапно на него налетел порыв какой-то дикой, неуправляемой ярости. Он подскочил к своей жене и влепил ей дьявольскую, по своей силе, пощечину. Пощечина была настолько увесистой, что Наташа не устояла на ногах и упала на пол. Когда Кондратьев увидел свою жену, лежащую на полу, он остервенел ещё больше и принялся пинать её ногами. На крик Наташи прибежала тёща и её бой-френд. Они вдвоём стали оттаскивать Кондратьева от визжащей Наташи. Но Кондратьев рассвирепел, как раненый лев. Одной рукой он схватил тёщу за волосы, а другой рукой так смачно «засветил» бой-френду в челюсть, что сразу же послал того в нокаут. После этого Кондратьев принялся отхаживать тёщу. Он несколько раз ударил её коленом в живот, потом развернул её в сторону, поблизости стоявшего, серванта, и наградил её безжалостным пинком, в следствии которого тёща получила молниеносное ускорение, по причине которого она и проникла в утробу серванта, которая сотряслась от столкновения с её телом и обрушила на неё всё то, что в ней находилось, а именно: чайный сервиз, фужеры, хрустальные рюмочки, тарелки, две вазочки для конфет и набор из семи фарфоровых рыбок. На шум прибежали сестра Наташи и её муж. По трагическому совпадению обстоятельств, свояк Кондратьева вбежал в комнату первым. А так как свояк Кондратьева особой доблестью не отличался, и по телосложению (и не только) напоминал Дикенсовского Урию Хиппа, то его постигла весьма печальная участь, а именно: на его голову обрушилась тяжеленькая полка с книгами, которую Кондратьев в порыве ярости вырвал из стены. Жена Урии Хиппа оказалась умнее всех. Увидев, что муж отдыхает на полу, аккуратно присыпанный сочинениями Пушкина, Чехова, Ремарка, Агаты Кристи и Хедли Чейза; увидев, что мама торчит головой в серванте, а мамин бой-френд и сестра, валяясь на полу, корчатся от боли, она, недолго думая, поспешила ретироваться и закрыться у себя в комнате. Кондратьев не стал преследовать Наташину сестру, а, вместо этого, достал из кармана пачку сигарет и закурил. После этого он не спеша собрал свои вещи (гитару, усилитель и кое-какие шмотки), и навсегда ушел из этого дома. В тот же день он уехал в Ялту.
В Ялту Кондратьев приехал в конце августа. Он снял небольшую комнатушку в отдалённом райончике города и с головой ударился в аскетизм. Гитару он брал в руки часа по два в день, и то для того, чтобы заработать себе деньги на булку хлеба, бутылку вина, чай и пачку сигарет. Чем же он занимался? Да, собственно говоря, ничем. Лежал себе целый день на кровати в своей комнате, смотрел из окна на Ялтинскую Гряду, пил дешевое вино под переспевший инжир, нехотя почитывал Лао Цзы, курил сигареты и взбадривал себя крепчайшим чефиром.
Незаметно прошла осень. Ялта опустела. Запахло зимой, и в горах выпал неожиданный снег. Но Кондратьев уже этого не видел, ибо он уехал в Киев. Киев встретил Кондратьева сурово: во-первых, было холодно; а во-вторых, не успел Кондратьев и неделю пожить в этом чудесном городе, как с ним случилась одна нешуточная неприятность. Его сильно и безжалостно избили. Избили так, что он оказался в реанимации. Но это было ещё полдела. Главное было не то, что его избили, а то, что у него при этом отобрали его единственную и любимейшую гитару (Fender Stratocaster модель Ингви Мальмстина). Это была катастрофа. Кондратьев, выйдя из больницы, ушел в серьёзнейший запой. Он пил несколько недель сряду, с утра до вечера. Когда же вышли все его деньги, он вбил в стену толстый гвоздь, загнул его крючком, прикрепил к нему верёвку и на этой верёвке повесился.

* * * * *
Прошло 135 лет. Я всё также жил с Учителем. За это время я многому научился. Однако, чем больше я постигал истину, тем яснее себе уяснял, что по сравнению с Учителем, я, всего на всего, младенец. Если бы я и мог чем-то похвастаться, то только одним: за это время я сумел-таки познать себя самого. Результатом этого познания было то, что я выкинул из своей головы хлам суеты и праздности, а, вместо этого, научился серьёзно молчать, серьёзно созерцать, серьёзно работать и весело жить. Это были неоценимые приобретения. Ещё я научился не задавать Учителю несущественных вопросов. Как-то, на сороковом году нашей совместной жизни, я спросил у Учителя:

- Господи, долго ли ещё мы будем жить вместе?

- Тебе-то что? – ответил он. - Для Меня тысяча лет, как день вчерашний!

После этого я уже ни о чём не спрашивал. Да и вообще, после нескольких десятилетий жизни с Господом, жажда познания как-то заметно поутихла, может быть, из-за того, что я несомненно понял, что сущность Бога может постигнуть только Бог. Когда я сказал об этом Учителю, Он улыбнулся и ответил:

- Ты слишком рано сдался. Терпи, дерзай и дорастёшь!

И я всё-таки дорос. Я не знаю, как это произошло, но одной ночью, после длительной беседы с Учителем о блаженстве, мне вдруг всё открылось. То, что я уразумел, невозможно описать, ибо нет в человеческом языке подобных слов. Свет осиял меня. И в этом Свете я увидел Учителя.

- Ты понял? – спросил Он.

- Понял, – ответил я.

- Это ещё не всё, – сказал Он.

- А что же ещё? – спросил я.

- Иди за Мной и увидишь.

То, что я увидел, можно назвать раем, Небесным Иерусалимом, Шамбалой, пределом седьмого неба или ещё как-то по-другому. Впрочем, как бы я это не назвал, суть останется не раскрытой. Для того чтобы эту суть хотя бы как-то описать, необходимо обладать незаурядным талантом, которым я, к сожалению, не обладаю. Поэтому скажу лишь о том, о чём смогу. Это был город. Город вселенная. Войти в него было очень трудно и очень легко. Никакое злое сердце не могло попасть в этот город – ворота узки. Для добрых же сердец ворот вообще не было. Город этот был идеалом красоты и совершенства. В нём было время и времени не было, в нём были законы и законов не было. Жители этого города жили между собой как братья, только не в символичном смысле этого слова, а в самом глубоком и прямом. Главное же было в том, что жители этого города познали Истину. Истина же для них состояла в том, что им не возможно было жить и не любить друг друга. Из них не было ни одного человека, который был бы непросветлённым. Никто из них не нуждался в учителе, ибо сам Бог был Наставником и Другом каждому из них. Новый Иерусалим не был тем стойлом рабского и ханжеского счастьица, в котором люди загонялись под стандарт тупой догмы об абсолютной достаточности среднестатистического довольства. В этом городе буквально исполнялось слово о том, что в доме Божьем обителей много. Поэтому-то каждый обретал здесь свой истинный рай. Но истинным чудом этого города было то, что все его обитатели имели свободный вход в Горние Чертоги Господа Вседержителя. Да, эти люди общались с Творцом лицом к Лицу. Что эти люди испытывали при общении с Создателем? Этого я не знаю. Могу лишь сказать о том, что испытал я сам. То чувство, которое я испытал при общении с Богом, не опишешь сухим рассказом. Тут необходима живая вода сложной притчи. Такой притчей и является заключительная часть этого произведения.



ЧАСТЬ № 4

Се, гряду скоро, и возмездие
Моё со Мною, чтобы воздать
каждому по делам его.

Было серое, морозное и простылое январское утро. Дул пронизывающий ветер. Уровень спирта в столбике термометра всю ночь опускался и под утро остановился на двадцати градусах ниже нуля. «В такую погоду хозяин собаку из дому не выгонит!» - подумал хозяин придорожной харчевни и закурил сигарету. На душе у хозяина было скверно, как бывает скверно человеку, который несколько дней сряду занимался выпивкой и закуской. «Говорил же жене, что в такую рань клиентов не будет. Нет, иди, да иди. Ох, уж эти бабы, - думал хозяин харчевни, куря сигарету, - Нет, тут без ста грамм не обойтись. Надо водочки дернуть». Он затушил окурок. Потом поставил на прилавок два стаканчика. В один стаканчик он налил водки, а в другой стаканчик томатного сока. Потом он взял стаканчик с водкой, и только, было, хотел его осушить, но в этот момент открылась дверь, и в харчевню вошел посетитель. Посетитель прошел в зал и сел за столик. Это был человек неопределённого вида, но всякий, кто бы на него посмотрел, тут же угадал бы, что этот человек является классическим представителем того разряда людей, которые ведут бродячий образ жизни. Черная спортивная шапка, зелёная потрёпанная куртка, нестиранные джинсы и старые убогие кроссовки – таково было облачение посетителя. Этот образ дополнялся немытыми руками и трехнедельной небритой щетиной. «Только бомжей мне ещё здесь не хватало!» - подумал хозяин харчевни и, с нескрываемым презрением, грубо спросил:

- Тебе чего?

- Да я так, погреться, – ответил посетитель.

- Нечего здесь греться!.. Иди на улицу, там и грейся! – сварливо проговорил хозяин и вышел из-за прилавка.

- И тебе меня не жалко? – спросил бродяга.

- Что?!

- Разве тебе меня не жалко? – повторил бродяга.

- Всех жалеть, самому не хватит, – ответил хозяин и нахмурился.

- Ты же сам…

- Давай иди, нечего здесь умничать! – выкрикнул хозяин и, схватив бродягу за воротник, потащил его к выходу.

- Пусти… я сам выйду, – кротко сказал бродяга.

- Ну выходи!.. – огрызнулся хозяин и отпустил воротник.

- Ты же сам говорил, что в такую погоду хозяин собаку из дому не выгонит, – обронил незнакомец и вышел из харчевни.

Когда незнакомец вышел на улицу, его тут же обожгло холодным ветром, и он, втянув голову в воротник своей изношенной куртки, обречённо поплёлся прочь от харчевни. Дорога была пуста. Свинцовое зимнее небо безжалостно давило на сознание. Незнакомец шел, а по его небритым щекам катились слёзы. «О, Боже, - думал незнакомец, - этот человек выгнал меня, выгнал на холод, выгнал на улицу. А ведь он на Рождество ходил в церковь, молился, целовал иконы. О, горько, Боже, до чего же горько… все мы здесь братья, и нет здесь никого кроме нас, а живем хуже, чем волки. Прости, Владыка, всех за небратское отношение друг к другу».

Примерно через час пути, незнакомец добрался до окраины какого-то посёлка. На окраине посёлка находилось какое-то заведение, ограждённое бетонным забором, с виду напоминавшее то ли автослесарную мастерскую, то ли трактороремонтный гараж. Ворота в это заведение были открыты. Незнакомец зашел в ворота, неуверенно огляделся по сторонам и, увидев в глубине двора здание конторы, направился прямо к нему.
В конторе, посреди большой комнаты, за большим деревянным столом грубой работы, сидели четыре мужика. Они только что закончили играть в домино, а теперь пили чай и о чем-то оживлённо беседовали. Когда открылась дверь, беседа резко оборвалась. Сидящие в комнате с любопытством посмотрели на вошедшего человека. А он, сняв со своей головы черную спортивную шапку, дрожащими губами спросил:

- Извините, можно у вас чуть-чуть погреться?

- Это ты у Алексеича спрашивай, он тут хозяин.

- Да чего уж там, заходи, грейся… тепла что ли жалко?! Тепло все равно-то казённое, – ответил другой мужик, который, судя по всему, и был вышеупомянутым Алексеичем.

Незнакомец прошел в комнату и стал осматриваться. По-видимому, он искал место, где бы ему присесть.

- Ты к печке проходи, там живо отойдешь, – сказал один из мужиков.

Незнакомец прошел к печке, сел возле неё прямо на пол и принялся отогреваться.

- Ну, ладно, Алексеич, нам пора. Оно хоть и работа не волк – в лес не убежит, а начальство требует, – заговорили мужики и стали выходить из комнаты.

- От работы кони дохнут, а люди получают радикулит и бессонницу, – с улыбкой ввернул Алексеич.

- Так-то оно так, да начальство оно, брат, по головке не погладит – раздолбай устроит, – ответил один из мужиков.

Алексеич закрыл за мужиками дверь, потом подошел к столу, достал из кармана сигареты и спички и закурил.

- Можно и мне сигарету? – спросил незнакомец.

- Бери, дерьма не жалко, – ответил Алексеич.

Незнакомец взял сигарету и тоже закурил.

- А ты откуда сам-то будешь? – спросил Алексеич, после некоторого молчания.

- Я, издалека, – ответил незнакомец.

- Гм… понятно. А где дом-то твой?

- Нет у меня дома, я бродяга.

- Да, брат, тебе нелегко, - со вздохом произнес Алексеич и, сделав несколько глубоких затяжек, добавил, - да и у нашего брата хоть и дом есть, а все равно жизнь не мёд.

- Я знаю, – тихо прошептал незнакомец.

Алексеич, видимо не расслышав, продолжал:

- Вон у меня в семье, дочка инвалид. Ногами не ходит, с детства в коляске ездит. Такую её нам Бог послал, тут уж ничего не поделаешь. А сейчас вот ещё жена слегла – рак позвоночника. Врачи говорят, что скоро умрёт. Эх, да что там… - Алексеич резко оборвал разговор, потушил окурок в пепельнице, достал из пачки новую сигарету и опять закурил.

- Я их исцелю.

- Не понял?

- Я их исцелю, – повторил незнакомец, и посмотрел в глаза Алексеичу.


«Видали мы таких» - подумал Алексеич и собрался уже отвести свой взгляд в сторону, но в этот самый момент незнакомец вдруг с жаром заговорил:

- Брат, вот ты сейчас думаешь «видали мы таких», а ведь мне от тебя ничего не надо. Я пришел ниоткуда и уйду в никуда. Просто я хочу помочь, помочь твоей дочери, помочь твоей жене. Неужели у тебя нет веры в то, что кто-то хочет тебе бескорыстно помочь?

Что-то вдруг изменилось в облике незнакомца, как будто из его глаз полилось какое-то ослепительное и блаженное свечение, которое перетекло в Алексеича и разлилось по его телу радостью и страхом.

- Я не понимаю…

- А тебе и не надо понимать, - вставил незнакомец и тихо добавил, - закрывай свою контору и пошли к тебе домой, там все увидишь и поймёшь.

- Так что же мне, прямо сейчас так всё бросить и идти? – спросил Алексеич.

- Брат, всё брось и иди!

Алексеич засуетился, стал торопливо одеваться и искать ключи. Ключи никак не отыскивались. «А, ну их! – пробормотал себе под нос Алексеич, - и так никто ничего не украдёт, да и красть тут нечего».
Они вышли на улицу. До дома Алексеича было минут тридцать ходьбы. Незнакомец всю дорогу молчал, а Алексеич шел и тихо шептал себе под нос: «Господи, что же теперь будет… Господи, что же теперь будет». Когда они подошли к дому, незнакомец взял Алексеича за плечо, посмотрел ему в глаза, ласково улыбнулся и сказал:

- Брат, не волнуйся, всё будет хорошо.

Они вошли в дом.

- Марина, Мариночка! – громко позвал Алексеич и, обернувшись к незнакомцу, сказал, - нет, нет… обувь не снимай, у нас и без того не очень чисто. Проходи на кухню, она наверно там.

Войдя на кухню, незнакомец увидел там девушку, которой на вид было лет 25, и которая сидела в инвалидной коляске и чистила картошку.


- Мариночка, а я вот к нам гостя привёл, – сказал Алексеич, обращаясь к дочери.

Девушка посмотрела на гостя, затем отложила в сторону недочищенную картофелину и неожиданно произнесла:

- А я их, папа, во сне видела, только во сне они чуть-чуть другие были.

- Кого ты во сне видела? – с удивлением спросил Алексеич.

- Это я ей наверно когда-то приснился, – пояснил незнакомец.

- Да, вы мне приснились. Мне снилось, будто вас на костре хотят спалить, – сказала Мариночка и отчего-то покраснела.

- А я испугался костра?..

- Нет, – тихо ответила девушка.

- А меня ты не боишься? – спросил незнакомец.

- Нет, не боюсь, – ответила Марина.

- А знаешь ли ты, для чего я пришёл?

- Чтоб помочь нам, – прошептала Марина.

- А веришь ли ты, что я смогу это сделать?

- Верю, – ещё тише сказала девушка и опустила свои глаза.

- Дай мне свою руку.

Девушка протянула ему руку. Незнакомец взял девушку за руку и сказал:

- Вставай.

- Я не могу… я… калека.

- Я сказал, вставай!!! – закричал незнакомец на всю кухню и, схвативши девушку за вторую руку, с силой выдернул её из коляски.

Девушка упала в объятья незнакомца.

- Стой, стой, не бойся, стой… - проговорил незнакомец и отстранил девушку от себя.

Она стояла. Прошла секунда, другая, третья, а она стояла.

- Папа, я стою, – проговорила девушка, и слезинка потекла по её щеке.

- Дочка! – воскликнул пораженный отец и кинулся обнимать свою дочь.

В комнате воцарилась сумятица. Алексеич метался от дочери к незнакомцу, а от незнакомца к дочери и бессвязно тараторил:

- Век Бога буду молить, да это такое чудо, отцы родные, руки целовать, ноги мыть и воду после этого пить!!! На колени, дочь, на колени перед Господом!!! – и он кинулся ставить дочь на колени.

- Если вы будете становиться передо мной на колени, я сейчас же развернусь и уйду, – сказал незнакомец и снял шапку со своей головы.

Эти слова произвели на Алексеича отрезвляющее действие. Он вдруг стушевался и притих.

- Алексеич, я не Господь, а Его смиренный слуга, – это, во-первых, а во-вторых, у тебя ещё есть больная жена. Веди меня к ней.

- А можно я отведу? – спросила Марина.

- Можно, – согласился незнакомец.

Она взяла его за руку и повела в комнату матери. Когда они подошли к дверям, незнакомец сказал:

- Дальше я пойду один, а ты жди здесь.

Он зашел в комнату и закрыл за собой дверь. Девушка стояла возле дверей и слушала. Вначале из комнаты не доносилось ни звука. Потом послышался женский крик, вначале слабый, но потом все сильней и сильней, а потом все опять стихло. Через какое-то время из комнаты вышел незнакомец, а вслед за ним заплаканная, но улыбающаяся женщина. Дочь увидела маму и бросилась к ней в объятья. Через пять минут в семье царило небывалое оживление. Все радостно крутились вокруг незнакомца и не знали, как тому угодить. Незнакомец от всего отказывался, он только попросил, чтоб ему заварили кружку крепкого чая и дали кусок хлеба. Эта просьба была мгновенно исполнена. Выпивши чай, незнакомец всунул в карман даденный ему кусок хлеба, встал и сказал:

- Ну, всё… мне пора.

- Как это пора, вовсе никуда не пора! – всполошился прежде всех Алексеич.

- Нет, мне действительно пора, – с твердостью повторил незнакомец.

- Как же так?! Вот ещё новости! А я-то думал, что мы теперь вместе жить будем, – проговорил Алексеич, и в его голосе послышалось искреннее сожаление.

- Мы обязательно будем жить вместе, настанет время, и будем, – ответил незнакомец и направился к выходу.

- Слушай, - заговорил Алексеич и схватил незнакомца за руку, - коль не хочешь остаться, то возьми хоть денег. Сейчас я тебе все вынесу.

- Я даром получил и даром даю. Мне не нужно денег, – произнёс незнакомец и вышел на двор.

Алексеич поспешил за ним.

- Ну, хоть что-нибудь возьми, вот же чудной человек. Дай же мне хоть что-то для тебя сделать.

- Ты хочешь для меня что-то сделать? – с улыбкой спросил незнакомец.

- Конечно хочу! – всем сердцем откликнулся Алексеич.

- Тогда дай мне на дорожку пару сигарет.

- Ч-т-о?..

- Дай мне на дорожку пару сигарет, – повторил незнакомец.

- Конечно, конечно, на вот бери всю пачку и спички тоже бери.

- Спасибо, – сказал незнакомец и вышел за калитку.

- Эх, за что тут спасибо!.. – вскрикнул Алексеич и вышел за калитку вслед за незнакомцем.

- Ну, прощайте, – сказал незнакомец и протянул Алексеичу руку.

Они попрощались, и незнакомец пошел своей дорогой. Но, не успел он пройти и десяти шагов, как услышал за своей спиной голос Алексеича.

- Гос-по-ди, а зовут-то тебя как?

- Ан-д-рей!!! – прокричал незнакомец и, втянув голову в воротник своей потрёпанной куртки, пошел дальше.

* * * *

Ободняло. На зимнем шоссе ничего особенного не происходило: все также, порывисто и обречённо, дул пронизывающий ветер; все также мчались куда-то большие и маленькие автомобили, в которых сидели придавленные своими делишками человечки; все также тянулись вдаль обледеневшие провода у придорожных столбов. Одним словом, зимняя автострада утопала в своей повседневной серенькой рутине.
По обочине шоссе шел человек. Это был Андрей. Он шел в город. Впрочем, если говорить честно, то Андрею было все равно, куда ему идти, ибо, во-первых, его нигде и никто не ждал, а во-вторых, та цель, с которой он вторично пришел в этот мир, исключала оседлый образ жизни, потому, что и цели-то вовсе никакой и не было, если не считать того, что его послали в этот мир в качестве последнего пророка, задача которого была просто молчаливо скитаться по этому бренному миру, скитаться, пока не придёт всеобщий конец. То, что конец придёт и придёт скоро, Андрей знал лучше, чем кто бы то ни было другой. Однако, понятие «скоро» тоже ведь было относительным, а относительность, как известно, зимой тело не согреет. Поэтому-то, Андрей шел быстрым шагом, надеясь, таким образом, увеличить в себе количество тепла. Конечно, можно было бы и «проголосовать», в надежде, что какой-нибудь водитель смилуется над одиноким путником и посадит его в свою тёпленькую тачку. Но Андрей не делал этого. Он знал, что тот, кому предначертано, и так остановится, а те, кому все равно, проедут мимо, не смотря ни на что. И действительно, вскоре Андрей услышал позади себя звук тормозящей машины. Машина поравнялась с Андреем и застыла на месте. Плавно открылось дверное стекло, и из глубины салона на Андрея обрушился звук тяжелого рока, а, вместе с этим звуком, из окна выглянула бритая и улыбающаяся голова водителя, который, перекрикивая музыку, проорал:

- Чувак, ты не замёрз?!

- У меня кровь горячая! – откликнулся Андрей.

- Если у тебя кровь горячая, тогда я поехал; но если ты не презерватив, то садись в машину – подвезу, пока я не передумал.

Андрей «презервативом» не оказался, и уже через несколько секунд сидел в шикарном салоне дорогого автомобиля. В машине музыка гремела так, что ушам становилось больно. Водитель сделал чуть потише и спросил:

- Тебе куда надо?

- Никуда, – ответил Андрей.

- Ты что – бомж?

- Можно сказать и так.

- Бывает, - с улыбкой произнёс водитель и тут же добавил, - раз ты бомж, значит ты и план куришь?

- Когда-то курил, было дело…

- Так что, составишь мне компанию?

- Давай, – ответил Андрей.

Водитель открыл бардачок и извлёк оттуда небольшую трубочку. Затем он полез во внутренний карман своего пальто и достал аккуратненький целлофановый пакетик с травой. Открыв пакетик, он зачерпнул щепотку травы и стал привычными движениями утрамбовывать её в трубочку. Зарядив трубочку, он протянул её Андрею.

- Взрывай!

- А ты? – спросил Андрей.


- А я, брат, уже навзрывался так, что с меня хватит. Я потому тебе и предложил курнуть, потому, что я накуренный, а ты нет. А это не есть хорошо, так как мы на разных волнах – ты на трезвой, а я на накуренной. Вот когда мы оба будем на накуренной волне, тогда у нас и диалог будет. А иначе у нас диалога с тобой не будет.

Через десять минут нужное количество трубочек было скурено; диалог был налажен; и Андрей с водителем, который сказал, что зовут его Вовасик, под звуки бешеной музыки, мчались по зимней автостраде.

- Как тебе такая музыка? – спросил Вовасик.

- Отлично!

- А знаешь, кто это?

- Металика, если я не ошибаюсь.

- Да, это Металика. Сборник.

- А ты знаешь, кто они вообще? Кто вообще все эти ребята, которые играют подобную музыку, да и в целом всю рок-музыку? – спросил Андрей.

- И кто же они?

- Это саранча!

- Какая ещё, на хрен, саранча?! – воскликнул Вовасик и насмешливо посмотрел на Андрея.

- Пятый Ангел вострубил, и увидел я звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтоб не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божьей на челах своих. И дано ей, не убивать их, а только мучить; и мучение от неё подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. По виду своему саранча была подобно коням, приготовленным на войну; и на головах у ней – как бы венцы, похожие на золотые, лица же её, как лица человеческие. И волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев её, как стук от колесниц, когда множество коней бежит в атаку. Царём над собой она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион. Именно это и сказал Иоанн Богослов в своём Откровении, после того, как увидел в видении, пришествие в мир рок-музыки.

Все то время, покамест Андрей говорил, Вовасик испытывал странные чувства. Вначале он снисходительно улыбался, но когда Андрей закончил свою речь, Вовасик надавил на тормоза, остановил машину, повернулся к Андрею и спросил:

- Чувак, а кто ты вообще такой?

- В каком смысле?

- Чувак, я ведь тоже не дурак! Ты сейчас взял и так, за здорово живёшь, процитировал из Откровения почти целую страницу слово в слово. Я ведь Библию тоже читал.

- Ну, так и что?

- Как что?! Я встречаю бомжа на проезжей дороге, а он Откровение целыми страницами цитирует!!!

- Ну и что?

- Как что? Да выйди ты сейчас на улицу и останови сто тысяч человек, и попроси их процитировать что-нибудь из Библии, ты думаешь, что кто-нибудь из этих ста тысяч что-то процитирует? Не каждый священник может цитировать писание страницами!!!

- И это тебя так удивляет?

- Черт возьми, конечно меня это удивляет!!!

- И что ты собираешься делать со своим удивлением?

- Я?.. Я хочу, узнать кто ты такой?

- А зачем тебе это знать?


«Действительно, зачем мне знать, кто этот тип? Я его первый раз в жизни вижу, он цитирует Откровение страницами, а я тупо смотрю на него, хлопаю ушами и спрашиваю у него, кто он такой!» - подумал Вовасик, а вслух сказал:

- Ладно, поехали дальше.

И они поехали дальше. Я не знаю, о чем эти два человека беседовали между собой дорогой, но решительно предполагаю, что их обоюдное общение пошло им обоим на пользу, так как это общение закончилось тем, что, при расставании друг с другом, один из этих двоих без стеснения плакал и предлагал другому свою искреннюю помощь, а другой, хотя и не плакал, но тоже был тронут, что, впрочем, не помешало ему отказаться от предложенной помощи и пойти, куда глаза глядят.

* * * *
Хотя город был и областным, но это ничуть не мешало ему быть провинциальным и захолустным. Январские вечера в таких городах на юге Украины бывают разными: иногда бывает дьявольски холодно, а иногда приходит кратковременная весенняя оттепель, – всё зависит от ветра. Если ветер дует с Черного моря, то на эту местность приходит потепление, которое нередко оборачивается неприятными зимними дождями, переходящими в мелкую ледяную крупу, которая сыпется с неба и оставляет по себе не самое приятное впечатление. Если же ветер дует с севера, тогда в таких городах становится очень холодно, холодно не потому, что мороз очень суров, а холодно от того, что при повышенной влажности воздуха, которая свойственна приморским городам, мороз, даже если он и небольшой, ощущается и воспринимается гораздо чувствительней, чем в местности с сухим климатом.
В этот январский вечер мороз был градусов около пятнадцати. Дул ветер, который пробирал человека до костей. Бесцельно прошатавшись до вечера по городу, Андрей основательно подзамерз. Идти ему было некуда. Он пересёк какую-то площадь и, обойдя какое-то помпезное здание в соцреалистическом стиле, оказался возле какого-то парка. Парк был ограждён небольшим заборчиком. Андрей перелез через этот заборчик и побрёл по снегу. Кругом не было ни души, одни только деревья молчаливо и задумчиво стояли вокруг; да один только ветер шумел, цепляясь за нагие ветви этих задумчивых деревьев. Пройдя с полсотни метров, Андрей вышел к парковой аллее. На этой аллее стояло несколько заснеженных скамеек, возле одной из которых горел тусклый желтый фонарь, который, хотя и выбрасывал от себя свет, но был абсолютно беспомощным в, поглощавшем все вокруг, демоническом январском сумраке. Рукавом своей куртки Андрей смёл со скамейки снег. Присел.
«Ну, и что теперь? – думал он, – Куда теперь идти? Что делать? У зверя есть нора, у птицы есть гнездо, а сын человеческий не имеет где голову преклонить. Прости меня, Господи, но Тебе в твоих скитаниях было в чем-то легче, чем мне. Ты ходил по Израильской земле, а там всё-таки тепло, там зимы нет. Вот, опять же, Авраам любил сидеть у своего шатра, поджидая путников, для того чтобы пригласить их себе в гости. А где теперь они, эти современные Авраамы? Если они есть, то по пальцам их легко перечесть. И по причине умножения беззакония, во многих душах охладеет любовь. Это правда. Так оно и есть, – охладели души. Впрочем, что же это я? Приглашал же меня Вовасик, да и Алексеич предлагал мне своё гостеприимство, – а я отказался. Значит, и роптать нечего. Ничего, ночь как-то переживу, а на утро видно будет. А забавно, дьявол ведь ночью не спит и днём не спит, а зря. Вот уж поистине несчастное существо, – всю жизнь бороться с Богом, и всю жизнь не спать. Что-то в мою голову совсем глупые мысли лезут. А может это и не глупые мысли, а просто мысли. Это ведь я разделяю их на умные и глупые, а где истинный критерий? Истинный критерий – закон! А закон где? Единственный закон у Бога. Вот живут на земле миллиарды людей, и каждый из них как-то о чём-то думает, так что, если спросить их об одной и той же вещи, – например, о справедливости – то получишь миллиард разных ответов. А ведь ответ-то один. И он у Бога. И истина это то, когда человеческий ответ совпадает с тем ответом, который есть у Бога. Но эти совпадения очень нечасты, поэтому-то в мире есть то, что в нём есть. А что есть в мире? В мире есть всё. Неправда. Не любите мира, и того что в мире, ибо всё что в мире: похоть очей, похоть плоти и гордость житейская. И мир проходит, и похоть его проходит. Только плод деятельной любви не тленен, а так всё тленно».

Погрузившись в свои мысли, Андрей не заметил, как к нему подошла черная бездомная собака. Собака посмотрела на Андрея и вдруг звонко, но дружелюбно, пролаяла. Андрей вздрогнул.

- А ты откуда взялся? – сказал он псу, - Ах, ты милый! Ну, иди, иди сюда… ну, иди, иди… не бойся.

Собака недоверчиво посмотрела на Андрея, затем развернулась и медленно поплелась куда-то в глубину парка. «Ещё одна одинокая душа, - подумал Андрей, - пришла ниоткуда, и ушла в никуда». Андрей достал из кармана измятую пачку сигарет, потом достал из этой пачки измятую последнюю сигарету. «Однако я основательно продрог, - подумал он, прикуривая дрожавшими руками сигарету, - нет, брат Андрей, здесь ты так не высидишь, замерзнешь к утру, как сосулька. Нужно куда-то пойти, нужно найти хотя бы какое-то кафе, или бар какой-нибудь. Если даже минут двадцать в тепле посидеть, это уже будет кое-что».
Андрей встал со скамейки и пошел из парка прочь. Ходить ему пришлось не долго. Минут через двадцать он уже стоял перед стеклянной дверью, какой-то небольшой кофейни. Он вошел в кофейню. Внутри этого заведения было тепло, стояли аккуратненькие диванчики возле не менее аккуратненьких столиков. Тут пахло хорошим кофе, и играла ненавязчивая музыка. Посетителей было не много. За одним столиком сидела влюблённая парочка: они пили кофе и о чем-то полушепотом ворковали. Ещё за одним столиком, который находился в самом углу (у входа), сидел задумчивый человек (лет около сорока) и задумчиво смотрел на свой столик, на котором стоял до половины полный стакан с коньяком, и лежало блюдце с нарезанными дольками лимона.
Андрей сел за столик возле столика задумчивого человека. Через минуты три к нему подошел молодой официант. Официант, опытным взглядом оглядев фигуру Андрея и сразу же раскусив, что представляет из себя подобный посетитель, с оттенком нескрываемого презрения, высокомерно спросил:

- Заказывать, что-нибудь, будете?

- У меня нет денег, – тихо сказал Андрей.

- Неужели?! – съехидничал официант, наслаждаясь ситуацией.

- Можно мне здесь просто чуть-чуть посидеть? – спросил Андрей кротким голосом.

- Нет, здесь нельзя просто посидеть! – ехидно выговорил официант, которому унижение своего ближнего, по-видимому, доставляло огромное удовольствие.

Андрей не стал спорить и встал из-за стола. Вдруг, к огорчению официанта, который уже праздновал свою подленькую победу над беззащитным человеком, неожиданно раздался голос:

- Эй, дружище, неужели это ты?!

Голос принадлежал задумчивому человеку, пившему коньяк и слышавшему весь вышеприведённый диалог.

- А я тебя так сразу и не узнал. Садись за мой столик. Садись, рассказывай, как поживаешь?!

Человек говорил громко, и ему, видимо, очень хотелось проучить официанта за его нахальство.

- Принеси-ка моему другу чашку кофе, любезный! – бросил он официанту с оттенком самой сухой небрежности, с оттенком той небрежности, с которой разговаривают крутые босы со своими провинившимися подчинёнными.

Официант стоистически проглотил эту пилюлю и с кислым лицом поплёлся исполнять заказ.

- Терпеть не могу этой лакейской черствости! - сказал человек Андрею, когда тот присел к нему за столик. - Тебя как зовут?

- Андрей.

- А меня Вадим. Я по вечерам часто захожу вот в такие места. Сижу, пью коньяк, созерцаю. Ты спиртное пьёшь?

- Я в принципе могу выпить, только…

- Только ты ничего не ел, и натощак пить не хочешь?.. – перебил Андрея Вадим. – Ничего, Андрюха, мы закуску мигом организуем.

- Да дело не в закуске.

- А что? Пост?

- Можно сказать, что и пост, только мой пост отличается от других постов.

- По-моему, пост есть пост, и он для всех одинаков.

- Таков ли тот пост, который Я избрал, день, в который томит человек душу свою, когда гнет голову свою, как тростник, и подстилает под себя рубище и пепел? Это ли назовёшь постом, и днём угодным Богу? Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу. Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся. И когда отдашь голодному душу твою, и напитаешь душу страдальца: тогда свет твой взойдет во тьме, и мрак твой будет, как полдень, и будет Господь вождём твоим всегда.

- Ого, сильно сказано! Ты что, из этих?

- Из каких этих?

- Ну, из сектантов что ли, из верующих, одним словом, – «аллилуйя»?

- Нет, я из тех, которые думают, что самоубийство гнусная штука. Гнусная не потому, что мама жива и её жалко, а потому, что то, что у тебя в душе есть здесь, ты возьмёшь с собой туда. А коль это так, то ничего ты этим не изменишь, а выйдешь просто трусом и подлецом, которому Бог дал жизнь, а он струсил претерпеть её до конца.

- Подожди, подожди, я не понимаю…

В это мгновение к столику подошел официант и, глядя на Вадима, елейно проговорил:

- Ваше кофе.

Вадим не сказал ни слова. Официант поставил на столик чашечку с кофе и ушел восвояси.

- Знаешь, мне что-то как-то жутковато стало с тобой сидеть.

- Почему?

- Да как-то страшновато встретить незнакомого человека, который вдруг выкладывает перед тобой самые сокровенные тайны твоей же души.

- А сколько раз ты говорил сам себе: если бы был Бог, то Он дал бы знак?

- Слушай, мне ещё страшнее стало.

- А ты не бойся.

- Да? И что же мне теперь делать?

- А ты посмотри сколько вокруг тебя людей, которым даже покушать бывает нечего; посмотри сколько людей, у которых даже необходимой одежды нет, чтоб согреть своё тело. Тысячи людей нуждаются в твоей помощи, в твоих добрых руках, в твоём добром слове. Направь вектор своей энергии не на себя, а на тех, кто вокруг тебя.

Вадим слушал Андрея, когда же тот закончил говорить, Вадим обхватил свою голову руками и без стеснения заплакал.


* * * *
Прошло около двух часов с тех пор, как Андрей попрощался с Вадимом. За эти два часа на улице стало ещё холоднее, и то тепло, которое Андрей получил от сидения в кафе, давно и бесследно улетучилось. Бесцельно бродя по вечерним улицам незнакомого города, Андрей, в конце концов, ощутил в своём теле жуткую усталость. Ныла спина, и болели ноги. Мучительно хотелось где-то прилечь и отдохнуть. Вскоре Андрей остановился у городского общественного туалета. Перед входом в туалет горела яркая лампочка, которая четко освещала белую табличку с синими буквами: «Туалет работает с 8 до 23». Андрей зашел в туалет и увидел там небольшую конторку, за стеклянным окошечком которой сидела уже не молодая женщина. На окошке конторки была приклеена бумажка: «Вход 2гр». Женщина за окошком безучастно читала газету.

- У меня нет денег, а я очень замёрз… можно я у вас здесь погреюсь? – спросил Андрей.

Женщина, не отрывая глаз от газеты, безучастно сказала:

- Иди, грейся.

Андрей облегченно вздохнул, посмотрел по сторонам и, увидев на дверях букву «М», прошел в двери. Помещение туалета было просторным. С одной стороны находилось несколько дверей, за которыми стояли унитазы; с другой стороны стояли рукомойники с зеркалами и сушилками для рук. В торце помещения, возле батареи, к счастью для Андрея, стояла небольшая лавочка. Андрей лег на эту лавочку и прислонился спиной к теплой батарее. «Господи, - подумал Андрей, - кто бы подумал, что и в туалете можно ощутить радость и блаженство». Вскоре сон сморил его. Он заснул. Заходили и выходили какие-то люди, раздавался смех, иногда кто-то выказывал своё неудовольствие. Один пьяный молодой человек, заходя в кабинку, сказал: «Это Иисус», но, выйдя из кабинки, добавил: «Магомед убьет тебя Иисус». Андрей не слышал ничего, он крепко спал. Вдруг он почувствовал, что кто-то с силой тормошит его за рукав.
- Эй, молодой человек, туалет закрывается, уже одиннадцать часов. Погрелся и будет.

Андрей открыл глаза и увидел перед собой женщину, – это была кассирша туалета. Андрей сразу вник в ситуацию и сказал:

- А вы не могли бы закрыть меня тут на ночь, здесь все равно красть нечего, а я бы тут переночевал.

- Не положено! – отрезала кассирша.

- Да ведь все равно никто ничего не заметит, я бы тут…

- Не положено, - перебила кассирша и сердитым голосом добавила, - уходите, или я сейчас милицию вызову.

«Прости меня, Господи, за то, что я приношу этой женщине беспокойство, но выбора у меня нет. Пусть лучше приедут менты и заберут меня в участок, чем я буду на улице мерзнуть», - подумал Андрей и, обращаясь к женщине, сказал:

- Вызывайте.

Женщина ушла. Андрей лежал, но сон уже к нему не приходил. Примерно через полчаса приехала милиция. Андрею выломали руки, надавали дубинками по почкам и, кинув в холодную утробу милицейского воронка, повезли в участок. В участке Андрея начали оформлять, т. е. началась обычная процедура приёма правонарушителя в отделение милиции.

- Имя, фамилия? – спросил его толстый лейтенант с прокуренными, пожелтевшими зубами.

- У меня нет имени, – ответил Андрей.

- Место прописки?

- На земле.

- Ясно, сука, поумничать хочешь?! – сказал лейтенант и, встав из-за своего рабочего стола, вышел из комнаты.


Вскоре лейтенант вернулся, но не один; с ним было ещё двое ментов.

- Вот, ребята, умник!.. Говорит, что у него имени нет. Ну что, мужики, вставим ему память.

После этого Андрея кинули на пол и стали бить. Один бил дубинкой, а двое других ногами.

- Имя, фамилия? – спросил лейтенант после того, как процедура избиения окончилась.

- У меня нет имени, – ответил Андрей.

Процедура повторилась опять, только на этот раз длилась в два раза дольше.

- Имя, фамилия? – прозвучал тот же вопрос.

Ответ последовал тоже тот же.

- Слушай, Серёга, ты что не видишь это же просто шизик, бомжара какой-то сумасшедший.

- Да я-то вижу, и что теперь делать?

- Да выкинуть его на улицу, вот и все!

- Вам легко говорить «выкинуть», а у меня тут вызов о поступлении заявления уже зафиксирован, мне же смену надо будет сдавать по бумагам, и что теперь?

- Серёга, а ты бригаду из психушки вызови, пусть они этого придурка к себе забирают. И по бумагам всё будет чин-чинарём.

- Точно, а мне это сразу в голову и не пришло.

Через час приехала бригада из психушки – дежурный врач и с ним два здоровенных амбала-санитара.

- Смотрите на кончик карандаша, – сказал врач и выставил перед Андреем руку с карандашом.


Врач начал водить рукой с карандашом в разные стороны, но Андрей на карандаш не смотрел, он смотрел прямо в глаза врачу.

- Всё ясно, - сказал врач, проделав над Андреем свои загадочные манипуляции, - всё предельно ясно, забираем.

И Андрея увезли в дурдом.

* * * *
Дурдом, в который попал Андрей, был самым обыкновеннейшим дурдомом из всех дурдомов, которые существуют в этом подлунном мире. В этом заведении было несколько отделений (женские и мужские), которые разделялись между собой по степени сложности тех психических заболеваний, которые были свойственны пациентам этого специфического заведения. То отделение, в которое положили Андрея, числилось по больничному ведомству, как отделение № 3. Отделение № 3 было отделением средним и разношерстным. Было же оно таким в силу той средней и разношерстной публики, которая в этом отделении прибывала. В этом отделении лежали больные со стажем, то есть такие, которые болели довольно долго и которые имели третью или вторую группы инвалидности по таким заболеваниям, как: шизофрения, паранойя, маниакально депрессивный психоз и т. д. и т. п. Также в этом отделении лежали алкоголики, которые попадали сюда вследствие перенесенной белой горячки. Были в этом отделении и наркоманы, которые сходили с ума от приёмов амфитаминов, дурмана, ЛСД, химии, марихуаны и тому подобных веществ. Были здесь люди, которые лежали по десять раз и люди, которые лежали впервые. Были люди разных возрастов, профессий, национальностей, умственных способностей, религиозных убеждений и т. д. и т. п.
Третье отделение разделялось на два крыла, которые соединялись между собой узким коридорчиком. Всякого вновь прибывшего пациента помещали, как правило, на том крыле, где находилась, так называемая, «надзорка». Надзоркой называлась особая палата, в которой содержались пациенты в неадекватном состоянии сознания. У входа в эту палату обязательно дежурил санитар, который, как Цербер, охранял вход и выход из палаты и зорко следил за тем, что в этой палате происходит. Если кто-нибудь из больных вёл себя бурно или буйно, то Цербер заходил в палату и, при помощи силы, укладывал такого больного «на вязки». Лежать на вязках означало, быть привязанным к кровати специальными верёвками, при помощи специального способа связывания. Санитары были в деле «положить на вязки» просто-таки гениальными виртуозами, впрочем, случаи бывали разные, так что им иногда приходилось и попотеть. Больных держали «на вязках» до тех пор, пока они не приходили в себя. Если больной прогрессировал в плане здравого понимания действительности, то его отвязывали, и тогда он мог свободно ходить по надзорке и даже отпрашиваться у санитара покурить в «курилку», или сходить по нужде в туалет. Кстати сказать, и курилка, и туалет находились сразу же напротив надзорки. Если же больной лежал на вязках, но не внушал санитару доверия, то ему приносили «утку», и отправлять свои естественные надобности больной мог только лёжа. Иногда, по тем или иным причинам, «утка» к сроку не поспевала, тогда больные вынуждены были ходить под себя. Сходившего под себя больного все равно не отвязывали, а оставляли лежать так как есть, до времени полного восстановления адекватности, и только после этого пациента могли отпустить в душ, – помыться и постираться. Больных на вязках не отвязывали даже во время приёма пищи, – их кормили с ложечки другие больные, те которые имели право на свободное хождение по палате. С первого взгляда может показаться, что такая система была негуманной и суровой, но на практике она работала и приносила свои плоды. Если же и были в этой системе какие-то недостатки, то происходили они от иных причин, то есть от тех причин, которые свойственны в частности вообще всей постсоветской медицине и вообще всей человеческой медицине в целом. Здесь, как и везде, доминировал фактор человеческой падшести: взяточничество, небрежность, отсутствие таланта, отсутствие энтузиазма, наплевательское отношение, некомпетентность и отсутствие желания с этой некомпетентностью бороться и т. д. Всё это встречается у нас повсеместно. Только если это встречается там, где люди работают с мертвыми кирпичами, то это один вопрос; а если это встречается там, где люди лечат других людей, то это превращается в трагедию. Но, справедливость требует также сказать о том, что и здесь, так же, как и везде, не обходилось без своих героев. Простые никому не известные санитары, медсёстры, фельдшера совершали, порой, незаметные маленькие подвиги добродетели.
Итак, Андрея привезли ночью и положили в надзорку. Очутившись в теплом помещении на настоящей кровати, Андрей воздал хвалу Господу и заснул сном праведника. Проснулся он утром – не рано и не поздно, – а как раз тогда, когда в больнице наступало время завтрака.

- Нету сигареты? – спросил у Андрея какой-то худощавый и долговязый человек, кровать которого находилась рядом с кроватью Андрея.

- Нету, – ответил Андрей.

- Нету? Жаль! Меня Попаденко зовут.


- Слышишь, отче святый, отвяжи меня! – раздался голос с другой кровати.

Андрей оглянулся и увидел, с другой стороны от себя, кровать, на которой лежал небритый и взъерошенный парень лет двадцати. Парень был привязан верёвками к кровати.

- Отче святый, развяжи меня! – простонал связанный парень.

- Не развязывайте его, а то вас самих привяжут, – сказал кто-то Андрею звонким голосом.

Андрей посмотрел на говорившего и, к удивлению своему, увидел перед собой мальчика лет четырнадцати.

- А Попаденке ничего не давайте. Он вор. Он по тумбочкам лазит, – сказал мальчик и сел к Андрею на кровать.

- Вас как зовут?

- Андрей.

- А меня Дима.

- Слышь, Димчик, а как тут в туалет сходить? – спросил Андрей.

- Это вы у санитара попроситесь, вон он возле дверей сидит.

- Спасибо, брат, – поблагодарил Андрей мальчика и встал с кровати.

- Да воскреснет Бог, и расточатся врази!!! – вдруг заорал связанный парень.

- Не ори, дурак! – произнёс Дима.

- Придурок! – сказал кто-то из лежащих неподалёку.

Андрей подошел к санитару и тихо спросил:

- Можно мне выйти, отлить?

- Сейчас принесут завтрак, покушаешь, потом пойдешь и отольёшь, – отрезал санитар.

- Понял, – кротко проговорил Андрей.

Санитар видимо думал, что сейчас с ним станут спорить и препираться, но, увидев спокойную реакцию Андрея, с удивлением на него посмотрел и, смягчив интонацию своего голоса, спросил:

- Как тебя по имени?

- Андрей.

- А меня Владислав Витальевич, - выговорил санитар и с улыбкой спросил. – А ты, Андрюха, у нас курящий?

- Я, да…

- А сигареты у тебя есть?

- Откуда? Ещё вчера вечером закончились, до того, как я к ментам попал.

- Понятно, – протянул Владислав Витальевич и, достав из кармана пачку сигарет, протянул её Андрею и пояснил, – одну бери; сейчас сходи в туалет, потом покури, а потом придешь, покормишь мне Алефиренко.

- А кто это Алефиренко?

- А тот, что «воскреснет Бог» кричит.

- Спасибо, понял.

- Ладно, иди, только побыстрее там.

В курилке, кроме Андрея, было ещё человек пять. Один из этих пяти, какой-то рябой парень с перебинтованной рукой, увидел в руках Андрея сигарету и спросил бесцеремонным и нахальным голосом:

- Покурим?

- Успокойся, Иннокентий… человек только что из надзорки вышел, дай ему покурить нормально.

Иннокентий мгновенно стушевался и забился в угол курилки.

- Прикуривайте, милостивый государь, – с расстановкой проговорил мужчина осадивший Иннокентия и протянул Андрею зажигалку. Причем сделал он это с таким достоинством, как будто он был граф находящийся не в вонючей курилке провинциального сумасшедшего дома, а граф, который принимал гостей в аристократическом особняке своего богатого загородного поместья.

Андрей прикурил и вернул зажигалку. Аристократический хозяин зажигалки взял назад свою дешевую зажигалку и галантно задал вопрос:


- С кем имею честь говорить?

- Андрей, - проговорил Андрей и, не в силах сдержать своей улыбки, улыбнулся и добавил, - Андрей Петрович Кольцов.

- Лев Владимирович Рыженко к вашим услугам, Авва Андрей Петрович.

- Очень приятно, – ввернул Андрей.

- Мне приятно вдвойне, дражайший Андрей Петрович.

- Что-то мы с вами, как дворяне дореволюционной Росси разговариваем? – усмехнулся Андрей.

- Вам это не привычно, но мне нет. Армейский такт. Бывший офицер Советской Армии, хотя «бывших офицеров» не бывает, тем не менее, - капитан, сами изволите понимать.

Человек, который отрекомендовался бывшим офицером Советской Армии, очевидно, в бытность своей «бывшести» этим офицером, не забывал откупоривать и пригубливать, ибо нос у бывшего офицера Советской Армии был едва ли светлее, чем флаг этой Советской Армии. Внешность бывшего офицера дополнялась светлыми неглупыми глазами, по которым можно было прочитать, что в молодости офицер и до женщин был дюже охоч. Голову бывшего офицера обрамляла короткая армейская стрижка, которая никак не могла скрыть того, что её носитель является мужчиной лет 50-ти – 55-ти. Рост у этого человека был приличный, то есть никак не ниже ста восьмидесяти сантиметров. Он был не толст, но худым его тоже назвать было нельзя.


- А к какому роду деятельности вы имеете влечение ? – спросил Рыженко.

- Я свободен от деятельности, впрочем, свободен также и от безделья, – ответствовал Андрей.

- Ага… да вы, я вижу, свободный философ! – воскликнул Рыженко, изменяя свой тон. В его голосе вдруг послышалась серьёзность, которая свидетельствовала о том, что его армейско-вакхическая натура знакома была и с глубокими понятиями, а может даже и очень знакома.

Андрей сделал несколько глубоких затяжек и проронил:

- Философия суетна.

- Что есть, то есть, однако, мне было бы не безынтересно прощупать ваше философское нутро, сударь, – вставил Рыженко.

Андрей выкинул докуренный окурок в ведро и, выходя из курилки, сказал:

- Без обид, Лев Владимирович, но нутро у зверя, а у человека душа.

* * * *

Когда Андрей возвратился в надзорку, завтрак был уже на столе. Завтрак был скуден, так как больница состояла на казённом обеспечении. Это означало то, что государство финансировало больницу почти так же, как церковь финансирует церковных мышей. На медицину, конечно, кое-что перепадало, но это были всего на всего жалкие крохи, хотя, то же государство без стеснения трубило, что медицина «у нас» бесплатная. О, медицина, конечно же, была бесплатной, если не считать дорогущие лекарства; взятки врачам; благотворительные взносы, которые в любой больнице сдирались с рэкетирским энтузиазмом; если не считать оплату анализов, оплату наркоза, оплату за операции и т. д. и т. д. Конечно, можно было и не платить, но тогда всё лечение заканчивалось точно так же, как закончилось дело у того парня, который очень хотел сходить по большой нужде, но, добежавши до сортира, не успел снять штаны.

- Андрюха, где ты ходишь? – дружелюбно проворчал санитар, – кушать давно подано, бери тарелку, ложку и вперёд, – корми Алефиренко.

На завтрак подали баланду, похожую на кашу, воду похожую на чай и кусок хлеба.
- Почти как в тюрьме, – проговорил Андрей, комментируя меню.

- А ты там был? – спросил санитар.

- Случалось.

- Давно?

- Давненько.

- Ты, видно, и вправду в тюрьме давненько не бывал, там сейчас и того нет, что у нас есть, - пояснил санитар и добавил. - Чай ему пока не давай, покорми кашей, а потом уже дашь запить.

- Добро, – ответил Андрей и, взяв тарелку, отправился к кровати больного.

- Мучить меня пришел, отче святый, - прошептал больной, когда Андрей с тарелкой каши подсел к нему на кровать. - Я есть не буду, ты от гадкого Иисуса. Знаю тебя, отравить меня вздумал.

Андрей оглянулся по сторонам. В палате люди занимались завтраком. Андрей быстро поставил тарелку на пол. Потом он схватил больного за голову двумя руками и придавил к подушке. Больной закричал на всю палату:

- Антихриста мучат!!!

Но в этот момент Андрей нагнулся к уху бесноватого и тихо, но властно, прошептал:

- Именем Бога нашего Христа Назорея, – выйди из него и впредь не входи!

Больной рванулся и, содрогнувшись всем телом, осел на постель.

- Андрюха, что он там у тебя орёт?! – крикнул санитар.

- Да ничего, всё нормально…

Больной лежал тихо и спокойно. Андрей взял тарелку и сказал:

- На, покушай.

- Развяжите мне руки, я сам покушаю, – тихо попросил Алефиренко.

Андрей отставил тарелку, нагнулся над руками Алефиренка и развязал вязки.

- Кушай, а я пойду, чай тебе принесу.

- Что уже покормил? – спросил санитар у Андрея, когда тот пришел за чаем.

- Он сам кушает, – ответил Андрей.

- Как сам кушает?! Ты что его отвязал?! – санитар оттолкнул Андрея и рысью кинулся к Алефиренко.

Алефиренко спокойно сидел на кровати держа в одной руке тарелку, а в другой ложку. «Фантастика какая-то!» - проговорил про себя Владислав Витальевич, когда увидел эту картину.

- А можно мне, когда я покушаю, в туалет сходить? – спросил Алефиренко.

- А можно мне, когда я покушаю, на вязки лечь?!! – с жаром передразнил Алефиренка санитар, но уже через секунду смягченно добавил. - Сходишь на утку; я тебя сейчас опять привяжу. Будешь лежать до вечера. Если до 8-ми вечера инцидентов не будет – отвяжу. Проверить тебя надо. А тебя это тоже касается, - сказал санитар и строго посмотрел на Андрея, - если Алефиренко до 8-ми опять за старое возьмётся, то я тебя рядом с ним привяжу. Устроили мне тут на смене самодеятельность.

Было десять часов вечера. Отвязанный Алефиренко сидел на кровати Андрея и вёл с ним тихий разговор. Алефиренко так был потрясён всем случившимся, что, в первые минуты общения, называл Андрея Господом. Андрею потребовалось потратить немало усилий, чтобы его в этом разуверить. Разуверенный Алефиренко тут же впал в другую крайность. Он прицепился к Андрею с просьбой, чтобы тот сделал его своим учеником. Он требовал от Андрея посвящения в ученики. На вопрос, что он разумеет под словом «посвящение», Алефиренко с жаром ответил: «Вы должны умыть мне ноги, учитель, как Христос умывал ноги своим ученикам». После таких заявлений, Андрей окончательно понял, что его попытка по разубеждению этого молодого человека у него с треском провалилась. Алефиренко считал его Христом, и он бы искренно оскорбился, если бы кто-нибудь сказал ему, что Андрей, к примеру, простой человек. Что делать? Так устроены все люди. Мы свято веруем в свои фантазии, которые сами же себе и придумываем. Самый коварный идол, это идол мысленный. С чего начинает человек, который положил себе за цель достичь смирения? Такой человек начинает с внешней евхаристии, которая, зачастую, превращается в сильнейшего мысленного идола. Хорошо если кто-нибудь объяснит такому человеку, что вся правда евхаристии заключается не в формальном причащении, а в ответной судороге маленького и доброго человеческого сердца на запрос о Христовом сострадании. Хорошо если кто-нибудь объяснит этому человеку, что одна чашка воды, поданная жаждущему вовремя, лучше миллиона формальных актов формального богопочитания. И хорошо если кто-нибудь объяснит такому человеку, что высшая праведность всегда состояла в том, чтобы передвинуть гору с одного места на другое, и сказать (не на публику), а сказать себе самому: «я раб ничего не значащий, а только исполнивший всё повеленное мне».

* * * *
Через несколько дней Андрея из надзорки перевели на общий режим. Он теперь мог свободно ходить по коридорам отделения, ходить в столовую, курилку, душ, туалет, а также шататься из палаты в палату в любое время, кроме тихого часа. Однако, хождение по палатам и общение с обитателями этих палат, было для Андрея тяжелым испытанием, ибо этого общения сделалось вдруг как-то слишком много, и было оно чересчур утомительным и навязчивым. Этому способствовали, в первую очередь, случай с изгнанием беса из Алефиренка, а затем, случай с одним человеком, которого Андрей исцелил от горячки простым прикосновением руки. Этот человек вместе с Алефиренко, очевидно в знак благодарности Андрею, раструбили по всему отделению о том, что Андрей есть Господь, и что он обладает великой целительной силой. Всё это привело к тому, что Андрею буквально не давали прохода. Целыми днями вокруг его кровати толпился народ. Одни хотели исцелиться; другие - поговорить о смысле жизни; третьи хотели решить через Андрея какие-то свои житейские проблемы. Были и такие, что приходили к Андрею исповедоваться. Особенно донимал Андрея офицер Рыженко. Рыженко не верил в чудотворные способности Андрея, впрочем, это ничуть не мешало ему не давать Андрею покоя. Однажды, это было перед самой выпиской Андрея из больницы, Андрей зашел как-то вечерком в курилку. В курилке сидел Рыженко и Миша Зиновьев. Миша Зиновьев был человеком лет тридцати и страдал болезнью шизофрении.

- Вот, Андрей Петрович, Миша сейчас «Преступление и наказание» читает, – сказал Рыженко.

- Да, психушка как раз то место, в котором идеально читать Достоевского, – вставил Миша.
- Кстати, - произнёс Рыженко, обращаясь к Андрею, - Достоевский изобразил Раскольникова, пожалуй, и верно, но, что он хотел этим сказать, - вот вопрос. Ну убил этот Раскольников старуху, - что же здесь такого? Из-за чего он потом мучается? По-моему, эти мучения чистая писательская натяжка. Не вооруженным глазом видно, что этот Раскольников просто глупый молокосос. Зачем Достоевскому понадобилось выставлять страдания Раскольникова в благородном виде. Я бы, на месте Достоевского, просто высмеял бы глупость этого сморчка. Я вот, например, исповедую дзен-буддизм, а в нем есть одно только мерило – состояние сатори. Если человек достиг этого состояния, значит, он успокоился подобно разбитому гонгу. Такой человек понимает, что все эти муки совести, раскаянье, сомнения, слёзы, сопли – всё это есть состояние непросветлённого сознания. А вы, Андрей Петрович, что по этому поводу скажите?

Андрей молчал.

- Что же вы молчите?

- А вам, Лев Владимирович, наверное, хотелось бы, чтоб я перед вами сейчас чудо явил?

- Чудо? О, вовсе нет! А, пожалуй, я бы от чуда не отказался.

- Это не вера, которая верит после того, как Бог явит перед ней чудо.

- А вообще, что есть вера?

- Вера есть данность, не нуждающаяся в доказательствах.

- И в этом, Андрей Петрович, все ваши чудеса?

- У всякого человека есть три выбора: либо он выбирает меч, либо он выбирает плуг, либо он выбирает ложь. Если человек выбрал меч, значит он воин, который ведёт борьбу со злом, как внутри себя, так и в мире. Если он выбрал плуг, значит он пахарь, который работает, растит и кормит детей, создаёт различные блага, одним словом, - созидает. Если же человек выбрал ложь, то он делает зло, либо болтает своим языком о тех вещах, о которых он ничего толком не знает, – сказал Андрей и выкинул окурок в ведро.

Рыженко вдруг покраснел, чуть-чуть помолчал, а затем произнёс:


- Да, ты прав, ты во всем прав. Ты меня прости, Андрей, у меня просто недавно отец умер. Понимаешь, когда батя был живой, мы с ним жили, как кошка с собакой. А сейчас его нет. Он умер перед тем, как меня положили в больницу. Когда бати не стало, дом наш опустел. Когда он был жив, я не обращал на него внимания, да что там говорить, он меня нередко бесил и раздражал. А теперь его нет. И когда я захожу в его комнату, то вижу, что она пуста. Понимаешь… пуста! И тогда я сажусь на пустую батину кровать и плачу, горько плачу.

Рыженко замолчал. По его лицу покатилась слеза. Андрей подошел к нему и крепко его обнял.

Через полчаса Андрей вышел из курилки и пошел спать к себе в палату. А на следующий день Андрей покинул стены сумасшедшего дома.

* * * *

На улице стояла ранняя весна. Скинув с себя тяжесть зимней обузы, природа ожила. Силы её воспряли, и всё закрутилось точно так же, как обычно закручивается каждой весной. Везде, где только можно ей было расти, вырастала трава; на ветках деревьев, среди набухших почек, стайки воробьёв устраивали шумливое щебетание. Дул свежий южный ветер, и в оставшихся от последнего весеннего дождика лужах, можно было увидеть небо и облака. В городе царило весеннее оживление. Шла торговля на базарах. Ездили автомобили и троллейбусы. Люди суетливо сновали по своим делам. Одним словом, был погожий весенний денёк.
Этот день был для Андрея удачным. Удача началась с самого утра. С утра Андрей решил пойти попросить милостыню около одной православной церквушки. Садиться у центральных ворот церкви Андрей не захотел, ибо там и так сидело человек пять нищих, которые просили в этом месте милостыню ежедневно. Поэтому Андрей обошел церковь с заднего двора и сел возле небольшой калиточки, через которую почти никто не ходил, за исключением редких прихожан, которые проходили в этом месте весьма не часто. Этот факт Андрея не смущал. Он знал, что Господь его без хлеба не оставит, ибо трудящийся вол достоин пропитания своего. И действительно, не просидел Андрей и часа, как мимо него прошел какой-то шикарный господин в дорогом пальто. Господин вежливо сказал Андрею «здравствуйте», и своей чистой барской рукой, от которой благоухало недешевым одеколоном, всунул Андрею в его грязные руки купюру в 200 гривен. Андрей поблагодарил шикарного господина и пошел из церкви прочь, ибо ему очень хотелось покушать и покурить. В ближайшем магазинчике Андрей купил себе пачку недорогих сигарет, коробок спичек, половину булки ржаного хлеба и пакет кефира. Выйдя из магазина, Андрей отыскал скамейку, сел на неё и приступил к завтраку. Позавтракав и покурив, Андрей вернулся к церкви и роздал те деньги, которые у него остались: часть денег он отдал просившим нищим; а часть пожертвовал на церковь, зайдя в храм. Сделав все эти дела, Андрей, со спокойным духом, пошел безмятежно гулять по городу. Вскоре он вышел на какой-то бульвар. На бульваре этом в ряд стояли лавочки. Андрей сел на одну из них. Через некоторое время на ту же лавочку сел человек средних лет и забавной наружности. Человек этот был худощав. На его лице клином торчала аккуратная черная бородка. Глаза его были умны, и светились тем светом, который обычно свойственен людям принадлежащим к творческой богеме. Образ дополняла классическая фетровая шляпа с широкими полями и серьга в левом ухе в виде колечка. Человек некоторое время молчал и с видимым любопытством рассматривал Андрея.

- Вы что-то хотите сказать? – спросил его Андрей.

- Я?.. Нет, впрочем, да… у вас лицо колоритное. Знаете, такое лицо, как у молодого Иоанна Богослова. Я бы с вас непременно Иоанна Богослова написал. Оно, конечно, можно и Христа, но до Христа вы, по-моему, не дотягиваете. Вы меня, прошу, извините…

- За что?

- Ну, за то, что я сказал, что вы до Христа не дотягиваете.

- До Христа никто не дотягивает, – сказал Андрей и улыбнулся.

- А Бог Отец, разве тоже?

- А Бог Отец перетягивает…

- Ах, да… хе-хе… я как-то и не подумал.

Человек с серьгой в ухе чуть-чуть помолчал, затем левой рукой снял шляпу, а правую протянул Андрею и сказал:

- Меня Василий зовут. Василий Куимов. Художник. Может, слышали?

- А меня Андрей.


- А как вам кажется, Андрей, вот если Будду сравнить с Христом, кто из них выше?

- Достигнуть просветления сидя под деревом – это одно дело, а тащить на своей спине крест с бездной грехов всего мира – это дело другое. Поэтому-то сам Будда говорит: «кто терпит оскорбления, наказания, мучения, сам не будучи виноватым, тот лучший из людей». Христос это Богочеловек, а Будда это Человекобог. Познать Истину, и Самому быть Истиной – суть вещи разные.

- Да, я тоже так думаю.

- Христос это Отец.

- Отец? А как же вы перед этим сказали, что Отец перетягивает Христа?

- Не все вмещают тайну сию. Есть такие истины, которые человек познаёт, и всё на этом заканчивается, как 2 + 2 = 4. А есть истины над которыми человек будет размышлять вечно, чтоб вместить в себя ту великую тайну, которая в них сокрыта.

- Красиво сказано. А не пойти ли нам с вами ко мне в мастерскую и чего-нибудь там выпить?

И они отправились в мастерскую. По дороге Василий успел занырнуть в магазин и приобрести там бутылку коньяка и пару апельсин, – на закуску. Когда они дошли до мастерской, оба они были уже друг с другом на «ты», и с большим удовольствием друг с другом общались.

- У меня здесь творческий беспорядок, - пояснил Куимов Андрею, когда они зашли в мастерскую, - ну, ничего… проходи, присаживайся. Вон на то кресло… подожди, я сейчас с него эскизец уберу.

- Да, тут у тебя целая лаборатория, – проговорил Андрей после того, как оглядел мастерскую.

- Что есть, то есть. Ну что, откроем её родимую?! – Куимов извлёк из кармана бутылку с коньяком.

- Давай я пока апельсины почищу, – сказал Андрей.

- Ага…
Куимов открыл бутылку, достал рюмки и налил коньяк.

- Ну, за знакомство?.. – предложил Андрей.

- За знакомство! – подтвердил художник и осушил свою рюмку.

После паузы, которая по славянскому обыкновению длится, как правило, не долго, они выпили ещё по рюмке, потом ещё по рюмке. Хмель коснулся их сознания. Куимов оживился и начал с воодушевлением рассказывать о своей новой работе.

- Понимаешь, это будет неслыханная вещь! - говорил Куимов, показывая Андрею черновой набросок будущей картины. - Это, конечно, пока только карандашом, но, какая разница. Это, Андрюха, «Каникулы Сизифа». Сизиф это царь-хитрец, который обманывал богов, за что и был наказан в загробном мире. Он осуждён, вечно выкатывать камень на вершину горы, выкатывать до тех пор, покамест не выкатит. Однако этот проклятый камень вечно вырывается у него из рук и скатывается в низ. Поэтому мученья повторяются вечно. Это античная мифология. Но по христианской мифологии, Христос, после крестной муки, спустился в ад и выпустил на волю всех узников, которые там находились и мучились. И вот я хочу изобразить освобождение Сизифа Христом. Понимаешь, это великий символ. Сизиф воплощает весь наш мир, весь наш падший мир, который надрывается от тяжкого проклятья.

- А почему у тебя «Каникулы Сизифа», а не «Освобождение Сизифа»?

- А вот в этом-то и заключается главная идея. Понимаешь, Бог он ведь не освобождает человека из под палки. Освобождение дело свободы. Даже после того, как Бог освободит человека, человек не будет лишен свободы снова впасть в грехопадение. Поэтому-то и «каникулы»… потому, что я думаю, что человек опять захочет всё повторить.

- То есть, съесть запретный плод?

- Именно!

- Понимаешь, Вася, запретный плод сладок только тогда, когда ты не знаешь того горького послевкусия, которое остаётся после его употребления. Если человек прошел через Голгофу, то ему едва ли захочется это испытывать вторично.

- Да? Я как-то с этой точки зрения и не смотрел…

- И ещё одно, твоя идея о том, что человек захочет всё повторить, есть идея языческая. В истории человечества существовало только две идеи воззрения на вещи; одна идея языческая (т. е. человеческая), а другая – Божья. Языческая идея в том, что всё бесконечно повторяется: Вишну породил Брахму; Брахма породил материальный мир; материальный мир существует миллиарды веков, а потом приходит Шива и все разрушает. И так повторяется бесконечное количество раз. И не смотря на то, что это длится биллионы тысячелетий – это скука смертная. Здесь перед человеком поставлена планка отсутствия бесконечного развития. То же самое проповедует материализм, только у язычников всё разрушается и создаётся играми богов, а у материалистов – временем и силой инерции. В Божьей же идее все иначе. Есть Господь, который учит человека точно так же, как отец учит своего сына; и есть человек, который учится у своего Господа. Он учится и растет. Понимаешь… учится и растет. Растет каждый день, каждый год, всю жизнь, и дальше в вечности. Здесь нет никаких повторений, нет никаких перерождений, здесь сохраняется неприкосновенность и уважение со стороны Отца Бога к бесконечному росту и развитию каждой человеческой личности. И нет конца и края учению, ибо Учитель бесконечен и вечен. И путь один: только вперёд. Вперёд, сквозь Свет и к Свету.

- Блин, Андрюха, я сейчас от радости заплачу! – воскликнул Куимов.

- Лучше наливай! – улыбнулся Андрей.

Бутылка скоро закончилась, и Вася предложил сходить за другой. «Ты посиди пока здесь, а я сам схожу» - сказал он Андрею. Василий ушел, но когда он вернулся, то, к огорчению для себя, увидел, что мастерская была пуста. «Эх, блин, - подумал Куимов, - пришел ниоткуда, и ушел в никуда. Зря я с него Иоанна Богослова не срисовал, впрочем, он и на Христа тянет. Это я так сразу сказал, что он не тянет, а потом присмотрелся и понял, что тянет». Оставшись один в мастерской, Василий откупорил вторую бутылку и выпил её с патетическим воодушевлением. Его сильно развезло, и он улёгся спать прямо в мастерской, подстелив под голову эскиз картины «Каникулы Сизифа».





* * * *
Выйдя из мастерской Куимова, Андрей неспешной походкой пошел, куда глаза глядят. Хмель быстро выветривался, и через час ходьбы Андрей почувствовал, что он совсем протрезвел. Куда он шел? Он направлялся к христианскому духовному центру. Шел же он туда, чтобы там покурить. Андрей, ещё несколько дней тому назад, облюбовал это место. Там было уютно: росли зелёные туи; дорожки были выстелены красивой ровненькой плиточкой; стояли аккуратненькие скамеечки, – короче, пахло Европой. Запах Европы Андрея никак не прельщал, ибо от этого запаха несло тухлым душком буржуазного прагматизма. Влекло же Андрея к этому европейскому заведению, страстное желание увидеть хозяина этого заведения. То, что у этого заведения есть хозяин, Андрей знал точно так же хорошо, как он знал о том, что этот хозяин идеальное воплощение вселенского фарисейства в современной его ипостаси.
Андрею повезло: не успел он подойти к протестантской богадельне и сесть на лавочку, как увидел, что к входу этой богадельни подъехал шикарный автомобиль, из которого респектабельно вылез респектабельный господин. Господин этот был уже не молод, и имел вид человека, который, по самой скромной оценке, жил не где-нибудь, а не иначе, как у Бога за пазухой. На лице этого человека было отпечатлено елейное выражение благопристойного и ни в чем не сомневающегося, и, самое главное, ревностного христианина. Господин этот был в костюме с галстуком. Верхней одежды на господине не было, да она ему была и не нужна, ибо трудно замерзнуть ранней весной за то короткое время, которое требовалось для того, чтобы войти в помещение, до входа которого ты подъехал в теплой машине. Однако в этот раз быстро зайти в помещение не получилось, – вышла заминка. Пастор, ибо это был-таки пастор (причём, главный пастор!), заметил сидящего на лавочке Андрея и решил, на своё несчастье, не оставить того без братского христианского назидания.

- Вы пришли в нашу церковь? – спросил пастор слащавым голосом у Андрея после того, как подошел к нему поближе.

- Я Содом и Гоморру стараюсь обходить стороной, – ответил Андрей.

Пастор не был готов к такому ответу, поэтому не успел приготовить к нему своё лицо. Но в следующее мгновенье он все осознал и захотел нахмуриться, но нахмуриться сразу же после елейной улыбки было очень непросто. Хотя пастор был в деле владения мимикой нешуточным профессионалом, но тут даже он сделал пас. Мышцы его лица не выдержали напряженного перехода от улыбки к строгости, и на его лице застыло идиотское выражение полуулыбки. В этот момент Андрей достал из кармана пачку сигарет и закурил. Пастор сразу же за это уцепился и, как молодой армейский конь, который услышал звук боевых труб, ринулся на Андрея в атаку.

- Вот вы, молодой человек, умничаете, а сами курите, а тело, если вам известно, есть храм божий. Так что вы оскверняете этот храм…

- Почему же оскверняю? То, что я сейчас курю, отнюдь не означает того, что это есть последняя инстанция моей душевной и духовной парадигмы, – это, во-первых; во-вторых же, дьяки в своих храмах курят ладаном, а я в своём храме курю табачком; но главное в том, что и курить-то можно с любовью, и не курить можно с гордыней. Самый идеальный аскет это сатана, ибо он вообще не ест, не пьёт, хранит целибат и не курит, но это не мешает ему быть сатаной.

- Мы в нашей церкви не курим!!! – с гордостью петуха провозгласил пастор.

- Да вам, даже если бы вы и курили, никакой ладан не помог бы, потому что в вашей церкви смердит от вашего нечестия хуже, чем в общественном сортире.

Пастор хотел, было, грубо огрызнуться, но вовремя себя сдержал. Ему, почему-то, очень захотелось, выиграть этот поединок. Он хорошо знал, что криком и грубостью ничего не решишь, поэтому он прибегнул к испытанной тактике. Он смиренно поднял к небу глаза, как бы говоря «я тебя прощаю», а потом тихим и мягким голоском спросил:

- О каком нашем нечестии вы говорите?

- Я говорю о том, что грязно и нечестиво заниматься с женщиной анальным блудом, а потом, через час после этого, ехать и проповедовать людям Бога ангельским голоском.

Пастор ожидал всего, чего угодно, но только не этого. Роковое совпадение состояло в том, что он, как раз этим утром, ублажал свою молоденькую женушку этим злосчастным способом. Пастор покраснел, как рак. «И откуда этот бомжара об этом узнал?» - мелькнула у пастора в голове молниеносная мысль. Но пастор подсобрался мгновенно. Он напустил на себя сухость и суровость и, с видом глубочайшего оскорбления, произнес:

- Что вы себе позволяете?!


- Да полно тебе извиваться, как змея! Все вы так страстно проповедуете о непорочном зачатии Сына Божьего, что, по-вашему, выходить, что естественное зачатие ребёнка уже порок. А что же тогда представляет из себя то дело, когда мужчина всовывает свой член в задний проход женщине? Это грязь пастор! Мерзкая гряз!!! И ты весь в этой грязи!!!

Мысли у пастора завертелись, как белка в колесе. Что же делать? Как же выкрутиться? И тут пастор вспомнил о Библии. Сколько раз она его выручала! Сколько раз он ловкой цитаткой из этой чудесной книги опрокидывал своих противников на лопатки! И пастор обратился к Библии. Опыт, суровый опыт цитирования, помог ему и на этот раз. «Муж и жена, суть, плоть едина!» - мелькнуло у пастора в голове, и, вместе с этим мельканием, на горизонте замаячила фигура победы над презренным бомжем. Пастор выровнял грудь для того, чтобы произнести приготовленную фразу, но вдруг, к своему удивлению, услышал:

- Да, да, пастор, муж и жена – суть, плоть едина. Но только вот грязь твоя не едина. Спаситель ходил по миру в убогом хитоне и говорил: «продавайте имения свои и раздавайте богатство нищим!» Он говорил, что даже две одежды иметь зазорно, когда брат твой не имеет ни одной. А что делаешь ты? Твоя дорогая машина – суть, обкраденная тобой паства; твой многоэтажный коттедж – суть, обкраденная тобой паства; твои шикарные костюмы – суть, обкраденная тобой паства. Это мерзость, пастор. Мерзость запустения твоей души!

На пастора словно ушат кипятка вылили. Он стоял и тяжело дышал. Наконец-то он понял, что происходит. Тогда он решил снять маску и высказать то, что он не высказывал никому, даже своей жене.

- Я не знаю кто ты, да и знать не хочу! Для меня достаточно того, что я всю жизнь ломал перед разными идиотами комедию. Моя машина?! Мой коттедж?! Мои костюмы?! Да! Да! Это все мое!!! И меня радует то, что это всё моё!!! А что есть у тебя?! Хрен у тебя есть, который редьки не слаще! Я игрок. Я всех обыграл. Тупые людишки хотят верить в Бога; я и даю им эту веру, а взамен беру их деньги. Мне начхать на всё: на мораль, на истину, на рай, на ад!.. я сейчас жить хочу! Здесь и сейчас!!! Но особенно я ненавижу таких праведников как ты!.. Ты потому такой, потому что у тебя, кроме твоего вонючего Иисуса, ничего нет! А было бы у тебя хоть что-то, ты бы иначе думал, – ты бы думал так, как я. Запомни мои слова на всю свою дешевую жизнь: все мы подохнем! Подохнем и будем пылью! И если ты не успеешь урвать от подлой жизни клочок своих удовольствий, то так и подохнешь, подохнешь, так и не распробовав вкус жизни!!!
Пастор остановился. Он смотрел на Андрея, а глаза его были, как у разъярённого быка.

- Да, пастор, кто-то действительно подохнет, подохнет как паршивая собака!.. А кто-то с миром отойдет к Господу! – сказал Андрей и, встав с лавочки, пошел прочь.

* * * *
Когда Андрей покинул пастора, пастор поправил на шее свой дорогой галстук и, как не в чем ни бывало, отправился читать проповедь, которую он подготовил ещё вчера, и в которой он обличал низость и коварство фарисеев. Андрей же пересёк какую-то улицу и вышел на подворье какой-то школы. Обойдя школьное здание, Андрей оказался возле школьного стадиона. Стадион был пуст, только какой-то мальчик стоял возле бровки футбольного поля. Андрей подошел поближе и увидел, что мальчик плакал.

- Ты чего плачешь, друг? – спросил Андрей, подойдя к мальчику.

- Ничего, – ответил мальчик и отвернулся.

- Плохо когда плачешь и не с кем поговорить. Я это знаю, со мной это случалось, – сказал Андрей.

Мальчик развернулся и, сквозь слёзы, удивлённо посмотрел на Андрея. Когда мальчик развернулся, то Андрей увидел, что брючки мальчика были мокрыми вокруг ширинки. Очевидно, произошла маленькая детская трагедия.

- Малыш, - произнёс Андрей, - Бог тебя любит, а это самое главное.

- Никто меня не любит! – воскликнул мальчик, - потому, что я плохой! Я часы украл!

- Какие часы?

- У Любовь Васильевны часы лежали на столе, а я их украл. Никто не знал, только Серёга меня выдал, потому что я ему рассказал. Когда Любовь Васильевна узнала, то она всему классу сказала: «Среди вас, дети, существует вор. Пусть он сам сейчас встанет, и во всем признается!» Я не встал потому, что я испугался. Тогда Любовь Васильевна сказала: «Вставай Петренко». Тогда я встал, и все на меня смотрели. Потом я сел, и начался урок. А мне захотелось в туалет, но я не мог попроситься. Мне было стыдно перед детьми, что я вор.

И мальчик снова горько заплакал. Андрей обнял маленького страдальца.

- Пошли со мной, малыш, я тебе что-то покажу.

Мальчик доверчиво пошел за Андреем, утирая на ходу свои детские слёзы. Они подошли к большому, старому платану. На ветках этого старого великана сидела и шумно перечерикивалась стайка воробьёв.

- Вот ты говоришь, что никто тебя не любит. А посмотри на птиц, они тебя любят, – сказал Андрей мальчику.

- Они меня разве знают? – недоверчиво спросил малыш.

- Конечно, знают! Вот протяни руку.

Мальчик протянул руку к птицам. В этот момент Андрей издал громкий свист. Воробьи притихли, но потом, один по одному, начали слетаться к мальчику. Они садились мальчику на голову, прыгали по плечам, прыгали по рукам и под ногами. Мальчик стоял и блаженно улыбался. Детское горе было забыто.

- А теперь иди домой и расскажи всё папе и маме.

- Хорошо, – сказал мальчик и, подхватив свой школьный рюкзачок, побежал домой.

Андрей посмотрел ему в след и пошел своей дорогой.

* * * *
Была глубокая ночь. Андрея только что выгнали из здания железнодорожного вокзала. Он хотел, хотя бы как-то, поспать в зале для ожидания, однако же, суровые стражи порядка не дремали. Они вывели Андрея на улицу и, дав здоровенного пинка, отпустили на свободу. Андрей на них не обиделся и, по своему обыкновению, как всегда, простил. Нрав Андрея за часы его последнего пребывания на земле стал кротким, как у голубя, хотя это не подходящее сравнение, ибо голуби, как известно, в своих брачных поединках заклевывают друг друга на смерть. Однако, как бы там ни было, Андрей все равно всех прощал. Чем больше он видел людей, тем сильнее в нем было сострадание к этим людям. Это и не могло быть иначе, потому что Андрей признавал только деятельную любовь. Тот, кто познал в своём сердце тайну Христовой любви, тот ежедневно действует, действует для приумножения этой любви, как в себе, так и вокруг себя. Что толку от того, что ты любишь весь мир безусловной, но бездеятельной, любовью? От такой любви такая же польза, как и от процеживания воды сквозь дырку от бублика. Если есть правда, должен быть и плод правды. Если есть любовь, должно быть и деяние подтверждающее оную. У Андрея был этот плод. Плод этот состоял не из того, что он совершал чудеса, – чудеса совершал Бог, который был в душе Андрея, – плод этот состоял из тех маленьких дел, которые Андрей делал практически ежедневно. Дела эти состояли, например, из того, что Андрей, если ему удавалось раздобыть себе какую-то копейку, всегда делился с другими, оставляя себе лишь самую малость – на кусок простого хлеба и пачку дешевых сигарет. Живя своей жизнью и осознавая себя самого, он не считал себя святее прочих, праведнее прочих, достойнее прочих, – гордыня, если она и была в нем, скатывалась с него столь же легко, сколь легко скатывается горчичное зерно с острия шила. Он не считал себя идеальным человеком, не считал же он себя таким не потому, что он им не был, а потому, что он знал то, что люди не биороботы с микросхемами, и поэтому каждый человек может быть идеальным только по-своему. Сейчас, выгнанный с вокзала, бездомный, не имеющий в своём кармане ничего кроме коробки спичек и нескольких сигарет, - он шел и был спокойным, как гора Джомолунгма под напором ураганного ветра. В его душе был мир. «Сколько мне ещё так ходить? – думал он, - День? Два? Месяц? Год? А, впрочем, какая разница: не моя воля, Господи, но Твоя, да будет! Боже, ты знаешь, я Твой раб. А интересно, - продолжал думать Андрей, - почему некоторые люди стыдятся быть рабами Бога? Наверно это происходит из-за гордыни и недостатка любви ко Всевышнему. Такие люди думают, что быть рабом постыдно. Но, что постыдного может быть в служении тому, кого ты любишь? Разве мать, любящая своего ребёнка, отказалась бы ему служить всеми силами своими, служить не жалея себя и своей жизни? Если бы мать отказалась быть рабой своему младенцу, разве была бы она тогда настоящей матерью? В том то и дело, что положение великой любви Христовой всегда была в том, что Учитель является рабом своего ученика, а ученик является рабом своего Учителя. И только так достижимо Великое Равенство между Богом и Человеком. Если Господь отдал за меня свою жизнь на кресте, то и я должен ответить ему такой же взаимностью. Хватило бы только сил. Ничего, Андрюха, прорвемся» - сказал себе Андрей и, посмотрев на право, вдруг увидел, что он стоит недалеко от железнодорожного мостового перехода. Он подошел ближе, и в его голове мелькнула мысль: «Давненько я не стоял на мосту!» Он поднялся по лестнице. Мост был высоким и длинным. Дойдя до середины моста, Андрей остановился и, облокотившись на перила, посмотрел вниз. Там внизу находилась железная дорога: стояли вагоны и перехлёстывались разветвления путей. Андрей понюхал воздух и уловил в нем характерный запах: пахло дёгтем, угольным дымом и нефтью. «Это запах идущий от шпал. Их чем-то пропитывают, и они всегда так пахнут, - подумал Андрей, - интересно, какая здесь высота? Наверное, метров 20, а может 25. Интересно, а какая была высота того храма, на крыше которого стоял Учитель, когда его сатана искушал?»

- Тридцать локтей! – произнёс вдруг голос, от которого у Андрея пошли мурашки по коже.

- Это был Соломонов храм. Длина его была в шестьдесят локтей, ширина в двадцать локтей, а высота – тридцать локтей; то есть, где-то около пятнадцати метров, говоря языком современным. Между прочим, это был единственный храм в Иерусалиме, другого храма у евреев не было. Стыдно этого не знать, мой нежный ангел, 3-я Книга Царств, глава 6, стих 2.

Хотя Андрею стало жутко, но он подавил свой страх волевым усилием и посмотрел на лицо говорившего человека. Это был старый знакомый Андрея, все тот же монах с глазами, как у паука. За то время, которое они не виделись, субъект этот ничуть не изменился: все та же черная ряса; все те же длинные рыжие волосы, собранные на затылке пучком в хвост; все та же лукавая манера разговора. Андрей выдержал пристальный паучий взгляд и спросил:

- Зачем ты пришел?

- Да так, захотелось с тобой повидаться здесь на земле. Знаешь в чем вся тайна этого мира? В том, что земля это воплощенное мгновение. У вечности есть только один антоним – мгновение. Есть ли смысл отдать за миг целую вечность? Есть, мой милый ангел, есть! И Бог это прекрасно знает, так же, как и ты это знаешь. Ну, к чему эта поза? К чему это все? Оргазм это миг. Сколько длится оргазм? Ничтожно мало! Но за это время извергается семя, которое попадает в женское лоно, и творится чудо бытия. И это всего лишь один миг. Скажи мне, только честно, разве миг сотворения человеческого бытия, не стоит целой вечности, пусть даже это вечность бытия Божьего? Вот видишь, какие я тебе хорошие вопросы задаю. Что делать? Ведь я есть я, а я ведь никогда не утверждал, что зло больше добра. Это может утверждать только глупец. Я всегда настаивал на том, что зло и добро равны, и не более того. И от чего меня назвали бунтарем? Вот скажи мне, что есть бунт? Ты молчишь? Я знаю, что ты будешь молчать, потому что ты не знаешь суть моего бунта. Ты ведь помнишь, как написано: «Диавол, прельщавший их, ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк, и будут мучиться день и ночь во веке веков». Помнишь эти слова? Так вот знай: в этих словах ни одного слова правды. Ты что же думаешь, что я не мог бы умолить Господа, чтобы Он меня простил? Мог бы! Но мне Его не надо и просить, ибо Он есть Бесконечная Любовь. А известно ли тебе, что такое Бесконечная Любовь? Это та Любовь, которой не нужно кланяться, чтобы Она простила, ибо Она никого никогда не осуждает. Нет для Бога такого греха, которого Он бы не смог простить. Но мне не нужно прощение! Оно мне не нужно не потому, что я гордый; и не потому, что я завидую Богу; и не потому, что я жажду победить. Оно мне не нужно потому, что я создан из Бога. Все появилось из Бога. Нет ничего такого, что бы появилось само из себя. Я есть такое же произведение Божье, как и ты, как и все, что нас окружает. Для того чтобы бунтовать, надо иметь даденный Богом потенциал для бунта. Если бы Творец не дал мне свободы искушать, то, как бы тогда я мог искушать? Я всегда буду таким, как я есть, ибо в том воля Творца. Я ведь каяться не собираюсь. Потому, что я прав. А прав я потому, что я произведение Бога. Он меня создал, а я лишь жалкая марионетка в Его руках. Поэтому-то я кроток и смирён сердцем. Я плыву по течению, не сопротивляясь грядущему. Мой бунт в том, что я не бунтую. Ты, конечно, думаешь сейчас, что я лгу. Нет, мой милый друг, я не лгу. Ты ведь знаешь, что всю эту канитель с добром и злом Господь устроил для преодоления времён и сроков. Таков уж этот путь и тут нечего не поделаешь. Все это необходимо для того, чтобы человечество пришло от глиняного Адама к Адаму Христу. Бог строит идеальный мир для вас. Это происходит во времени. В этом времени есть страдания, мучения, слёзы и кровь. И это было бы безумием, если бы Главный Архитектор сам не умер на кресте. Бог делает из человека Бога, и моя роль в этом процессе жалка и ничтожна. Я просто ангел, то есть обычный электронный импульс без сердца и души. Наступит время, когда времени для меня уже не будет. Ведь я, как болванка диска, на которой одни только вирусы. Зачем болванке прощение? Она же не человек. Болванке место на помойке. Я ведь дух. А дух нельзя уничтожить. Поэтому меня выкинут в историю, и я останусь в прошлом навсегда. Но это меня не пугает. Хорошо жить там, где задница в тепле. Мой мир останется моим, и никто его у меня не отнимет. А что будет у вас в раю? У вас будет коммунизм. Вы изгоните из своих рядов борьбу, и творческий рост прекратится. Постепенно вы все забудете, и придете к состоянию детей из интерната для дебилов. «Будьте, как дети» - сказал ваш небесный папа; и вы станете такими. Но у тебя есть шанс, все изменить. Ты ведь последний пророк. Твоя задача претерпеть до конца. Но, ты ведь можешь и не претерпеть? Не так ли? Подумай о том, что из этого может выйти. Ты ведь знаешь, что когда ломают травинку, вздрагивает вся вселенная, а от твоего надлома рухнет Божий трон. Ты свергнешь Его, и сам станешь творцом вселенной. Да ты и есть этот творец, ибо познать то, что солнце есть солнце, это уже его сотворить. Одно мгновение решит всё. Миг перетянет вечность. Ну же, смелей, малыш! Что же ты нечего не отвечаешь?! Или ты собираешься, быть верным до конца? А знаешь ли ты, что тебя там ждёт? Милый мой ангел, тебя ждет – костер!!! Худшей муки нет. Тело горит долго, очень долго – минут десять, а то и двадцать! Тело горит, а мозг живёт! Очень скверная смерть. И ради чего? Ради того фарисея-пастора, который любит анальный секс? Или ради тех ментов, которые тебя били? Или, быть может, ради Льва Владимировича Рыженка? Зачем, мой мальчик, зачем?..

Андрей не стал отвечать на вопрос, он просто развернулся и пошел прочь.

* * * *

Их было трое, и они были товарищи. Товарищами же они были потому, что друзьями, которые готовы отдать жизнь «за други своя», их назвать было нельзя. Их связывал только общий бизнес, в котором они были деловыми партнёрами. Бизнес этот, о котором мы здесь рассуждать не будем, шел успешно, что и делало трех товарищей людьми состоятельными. Но главное достоинство этого бизнеса было в том, что он давал трем товарищам иллюзию крепчайшей дружбы и подлинного товарищества. Эту иллюзию подпитывало еще одно обстоятельство: у этих троих ребят были общие увлечения и общие взгляды на жизнь. Все трое любили футбол и были в футболе опытными ценителями. Все трое с мастерством истинных гурманов разбирались в качествах спиртных напитков и были не прочь выпить и закусить. Все трое были знатоками по части «клубнички», и, хотя все трое были людьми семейными, но каждый из этих троих хаживал «налево», и эти похождения потом живейшим образом обсуждались между всеми членами этой троицы. Сумма возраста всех троих была равна цифре 123, так как одному из них было 43 года, а другим двоим по 40 лет. В среде этой троицы сложилась традиция называть друг друга определённым образом, так сказать, по-свойски. Так одного из них называли Федоровичем, другого называли Тимой, а третьего Рэмбиком. Федоровича называли Федоровичем не только потому, что он был старшим из всех троих, но также и потому, что человек этот имел качества прирожденного лидера, и был для Тимы и Рэмбика авторитетом. Почему Федорович был авторитетом, – сказать трудно, – однако, Тима и Рэмбик почему-то прислушивались к его суждениям и считали эти суждения достойными своего уважения. Федорович был дородным мужчиной, имел высокий рост, богатырское телосложение и розовощекое лицо, на котором всегда играла ироническая улыбка. Взгляд у Федоровича был с хитринкой, а манера разговора была скептической и выдавала в нем человека, который не был лишен философской складки, правда складка эта, если бы кто-то к ней внимательно присмотрелся, была складкой невежественной и обличала в Федоровиче человека, который всю жизнь топчется на пороге бытовой схоластики. Таким был Федорович. Тима же был субъектом совершенно другого рода. Тиму называли Тимой, потому что это была сокращенная форма от его имени Тимофей. Тимофей был невысокий, приземистый крепыш. В юности он занимался боксом, и даже получил звание кандидата в мастера спорта. На этом его боксерская карьера закончилась, и, хотя, длилась она не долго, однако, она успела оставить на лице Тимофея след в виде перебитого носа. Кроме перебитого носа, на лице Тимы ничего не значилось, ибо его ординарное выражение лица ни о чем не говорило. Не смотря на это, Тима имел успех у женщин. Сам Тима объяснял этот успех размерами своего фаллоса, который, как казалось Тиме, был настолько велик и могуч, что женщины чувствовали это даже на расстоянии, что и заставляло их падать в Тимины объятья. Таким был Тима. Теперь надо сказать несколько слов и о последнем члене этой троицы – о Рэмбике. Почему Рэмбика называли Рэмбиком, не знал никто. Даже сам Рэмбик затруднялся на это ответить. Кто-то, когда-то в детстве, назвал его Рэмбиком, и это прозвище приклеилось к нему на всю жизнь. Впрочем, сам Рэмбик не сильно переживал, как его называют, ибо он представлял собой красивое животное с внешностью, похожей на внешность знаменитого актёра Джонни Деппа, и не интересовался ни чем, кроме чревоугодия, блуда, заработка денег и футбола. Впрочем, в кругу своих товарищей Рэмбик слыл за интеллектуала, так как в ранней молодости ему посчастливилось прочитать несколько книг Пикуля, Эдгара Берроуза и Агаты Кристи. Но после того как Рэмбик осилил Булгаковского «Мастера», он перестал читать. Это произошло от того, что Рэмбик вдруг ясно понял, что писатели все выдумывают, а стало быть, дурачат читателей, ибо читатели тратят на чтение выдуманных книжек своё драгоценное время, которое можно употребить на более достойные вещи, чем чтение книг; например, на секс, или на просмотр хорошего футбольного матча, а ещё лучше на застолье в хорошей компании. То, что застолье в хорошей компании есть один из лучших видов времяпрепровождения для настоящего мужчины – безоговорочно признавалось и Федоровичем, и Тимой, и, само собой разумеется, Рэмбиком. И действительно, кто будет спорить с тем, что весьма приятно выпить запотевшую рюмку водки, предварительно охлажденную в холодильнике до нужной температуры, и занюхать её кусочком черного хлеба, а потом закусить копченной осетринкой, и, после небольшой паузы, выпить по второй, но на этот раз закусить квашеными опятами, а потом выпить по третей под горячую царскую уху, и по четвертой под жирные блинчики с курятиной. Все это очень приятное дело. И наши приятели знали это точно так же хорошо, как они знали то, где и как это для себя устроить. Поскольку у этих ребят водились большие деньги, то в городе у них все было на налаженной ноге. Были у них такие места, где их всегда ждали и где могли исполнить для них любой гастрономический каприз. В тот вечер, о котором идёт речь, они сидели в одном уютном ресторанчике и пили водочку под фаршированную индейку. Сидели они уже довольно долго и все были под сильным хмельком. Их разговор, перетекавший из предмета на предмет, вдруг принял неожиданный оборот – речь зашла об убийстве.

- Это только так говорят, что страшно, а на самом деле оно не страшно: замочил, и дело с концом! Чего тут бояться? – возразил Тима Рэмбику, который перед этим сказал, что убивать человека страшно.

- Ты так говоришь потому, что ты не пробовал. Все писатели об этом пишут! – парировал Рэмбик.

- Да ну их к черту, твоих писателей! – огрызнулся Тима.

Разговор пресекся; но его неожиданным образом оживил Федорович:

- Надо просто взять и попробовать, - заявил он.

- Что попробовать? – спросил Тима, наливая себе водки в рюмку.

- Надо попробовать, кого-нибудь пришлёпнуть, - пояснил Федорович тихим голосом.

- А зачем? – спросил Тима.

- Да, зачем это надо? – вторя Тиме, спросил Рэмбик.

Глаза у Федоровича загорелись, и он, понизив голос до полушепота, начал объяснять своим приятелям свою идею.

- Разве мы мужики? Мужик это боец, а боец ничего не должен бояться. Боец должен перешагнуть свой страх, иначе он не боец. Это экзамен своего рода, экзамен на нашу зрелость. Разве вам не интересно знать, что вы будете чувствовать после того, как убьете человека? Это же самая великая тайна в своем роде. Умерщвление есть привилегия Природы. А если умерщвлять дерзает человек, то он становится, тем самым, исполнителем извечного закона саморазрушения, который заложен в этой гребанной Природе. Все мы станем после этого просто богами, потому что дерзнем сделать то, чего не делают все эти мелкие людишки, которые даже денег себе заработать не могут, потому что у них ума нет. Ну, что? Уяснили?

- Да, Федорович, здорово! Я понял, убить это то же самое, что в первый раз бабу трахнуть. Это тот же подвиг! – восторженно проговорил Рэмбик.

- Рэмбик, ты что дебил! Какой, на хрен, подвиг?!! – зарычал Тима. - А если тебя словят и посадят?! Будет тебе тогда подвиг!

Если бы Тима начал, к примеру, рассуждать о том, что убийство есть грех и что это постыдный и негуманный поступок, то его бы никто не стал слушать. Но слова о том что «посадят», произвели на Рэмбика и Федоровича отрезвляющее действие. Поэтому разговор этот угас и замялся, и, вскоре, переключился на обсуждение футбольного матча Барселона – Реал. За этим обсуждением они засиделись до поздней ночи и, изрядно напившись, разъехались по своим домам.


* * * *

Было около девяти утра. Федорович с остатком утреннего сна стоял на балконе своей шикарной пятикомнатной квартиры и курил кубинскую сигару. Вдруг раздался звонок. Федорович вытащил из кармана мобилку и, сняв трубку, голосом только что проснувшегося человека, проговорил:

- Слушаю…

- Алё, Федорович, привет! Ну, как оно с похмелья?! – в трубке звучал весёлый голос Рэмбика.

- Нормально, - пробурчал Федорович, - я только что похмелился коньячком.

- А я никогда не похмеляюсь и всегда чувствую себя на бодряке, - весело проговорил Рэмбик.

- Да, ты это всегда говоришь, а сам травой подснимаешься, - возразил Федорович.

- Что есть, то есть…

- А ты чего в такую рань звонишь? – спросил Федорович.

- Да, у меня тут одна идейка появилась, хотел с тобой обсудить. Это насчет убийства. Ну, то… о чем мы вчера говорили.

- И ты хотел со мной по телефону это обсудить?! – ошалело вскричал Федорович.

- Ну, да, а что?

- Ты что, Рэмбик, придурок?! Кто об убийстве по телефону говорит?! Мало ли кто нас сейчас может подслушивать!!!

- Черт, я как-то об этом и не подумал, - сокрушенно выговорил Рэмбик.

- Если хочешь поговорить, приезжай сейчас ко мне. У меня малые в школу ушли, а Ленка (это была супруга Федоровича) в солярий укатила. Так что я один.

- Хорошо, через час буду.

- Ну, давай, до встречи.

Перед тем, как заехать к Федоровичу, Рэмбик на минутку заскочил к Тиме. Тима пил свой утренний кофе, и, поэтому, приход товарища не произвел на него радостного впечатления. Когда же товарищ объяснил ему суть дела, с которым он к нему приехал, Тима почесал свой затылок и лениво выговорил:

- Ладно… поехали, дай только кофе допью.

Тима допил кофе. Переоделся. И, рассовав по карманам кошелёк, телефон, ключи, сигареты и зажигалку, вышел с Рэмбиком из дома. Через полчаса они были у Федоровича. Федорович встретил их радушно и предложил выпить «по коньячку». «Я за рулем» - ответил Рэмбик, но Тима «за рулём» не был, поэтому от предложения не отказался. Они уселись за стол, на котором, с барской руки Федоровича, появились рюмки, черный шоколад и армянский коньяк двадцатилетней выдержки, и начали обсуждать дело.

- Я тут с утра курнул, и мне в голову идея пришла, - начал объяснять Рэмбик, - Если мы действительно хотим кого-то убить и при этом не спалиться, – нам надо убить бомжа. Кому нужен бомж? Менты его искать не станут, – значит, нас никто не посадит.

- Идея неплохая, - подтвердил Тима, - а ты что скажешь, Федорович?

Федорович, по привычке возражать, хотел возразить, но пораженный логичностью идеи, сказал:

- Да, действительно не плохо.


- Остаётся один вопрос, - вставил Тима, - как это осуществить?

- А что там осуществлять? Словим бомжа, отвезём его в лес и там забьём, как мамонта, - прояснил ситуацию Рэмбик, причем вид у него был такой, как будто речь шла о поездке на пикник.

- Тебе легко говорить «отвезём», а в чем отвезём? Бомжи они же вонючие; потом машина будет всю жизнь вонять! – с жаром возразил Тима и добавил, - я его в своей тачке не повезу!

- Я бы повез, да у меня, вы сами знаете, машина двухместная, на ней даже багажника клёвого нет, - с грустью констатировал Рэмбик, но потом с гордостью добавил, - зато она 300 летит, спортивный зверь!

Но тут вмешался Федорович, который к всеобщей радости произнёс:

- На моей повезем. Там багажник большой!

- Отлично!!! – возрадовался Рэмбик.

- А как мы его мочить будем? – спросил Тима.

- Мочить надо битами, чтоб каждый почувствовал вкус убийства, - объяснил Федорович.

- Биты можно в спорттоварах купить, - вставил Рэмбик.

- Нет, битами я не согласен, - неожиданно запротестовал Тима, - я на ринге насмотрелся, как людей месят. Это для меня не интересно.

- А что же тебе нужно?! – воскликнул Федорович с Рэмбиком в один голос.

- Я ни разу не видел, как человек в огне горит. Давайте его спалим?!

Федорович почесал свою голову, вздохнул и сказал:

- Ну, что ж… спалим, так спалим.

- Спалим, так спалим, - повторил вслед за Федоровичем Рэмбик с идиотской улыбкой.

И они принялись обсуждать детали дела. В результате этого обсуждения было решено проделать дело в выходной день. Бомжа решили словить возле железнодорожного вокзала. Чтобы бомж не улизнул, решено было заковать его в наручники, которые Тима обещался достать к положенному сроку. Также решено было, подготовить канистру бензина, большой мешок для сожженного трупа и несколько лопат, чтоб этот труп закопать. Товарищи позаботились также о перчатках, чтоб не пачкать своих рук от прикосновения к бомжу. Одним словом, стратегия и тактика дела были отшлифованы до мелочей.


* * * *

Настал назначенный день. Это была суббота. Поздно вечером товарищи выехали на охоту. Остановив свою машину невдалеке от вокзала, приятели вышли на разведку. Походив туда и сюда, они, к своему огорчению, не обнаружили ни одного бомжа. Делать было нечего. Оставалось одно – ждать. И они стали ждать. Время тянулось долго, но они были упорны. Они знали, что, в конце концов, рыбка будет у них на крючке. В ожидании прошла ночь. Под утро, часов около пяти, к ним, наконец, пришла удача. Они увидели бомжа. Бомж оказался стариком, лет шестидесяти. Был он лохмат и не брит. На его опухшем лице были ссадины и синяки. Пахло от него нестиранной одеждой, самогоном и мочой. Лохмотья его одежды были до невероятности грязны. Когда товарищи его увидели, их радость была настолько велика, что она затмила их звериную брезгливость. Они начали действовать. Федорович с Тимой ретировались к машине и стали начеку, а Рэмбик подошел к бомжу и предложил тому выпить.

- А что, нальёшь? – спросил удивленный бомж, глядя на Рэмбика из под своих густых бровей.

- Конечно, батя, пошли к моей машине, там у меня и водка, и закуска, - лукаво проговорил Рэмбик.


Бомж послушно пошел за Рембиком. Когда бомж с Рэмбиком подошли к машине, случилось следующее: Тима профессионально ударил бомжа в солнечное сплетение, а затем нанес апперкот в челюсть. Бомж рухнул на землю. Тут к нему подскочили Федорович и Рэмбик и, заломив ему руки за спину, надели на него наручники. Секунда, – и багажник был открыт. Ещё секунда, – и тело было положено в багажник. Еще через несколько секунд они уже заводили машину и ехали делать своё страшное дело.

Лес, в котором они собрались совершить убийство, был от города километрах в тридцати. Ехали они не быстро, – чтоб не привлекать к себе внимания, – и, примерно через час, были на месте. Светало. Они проехали в глубину леса по грунтовой лесной дороге. И, выбрав подходящее место, остановились.

-Ну что? Приступим? – спросил Федорович, глуша двигатель автомобиля.

- Что, Рэмбик, очко не жмет? – спросил в свою очередь Тима.

- Это у тебя очко жмет! – отстрелился Рэмбик.

- Да хватит вам! – сердито вскричал Федорович, - мы делаем дело, или нет?!

Тима вылез из машины, за ним вылезли Федорович с Рэмбиком.

- Давайте сначала покурим, - предложил Рэмбик.

- Ты что, рехнулся?! – взорвался Федорович, - у нас тело в багажнике, а он «давайте покурим»!!!

- Идиот! – прошептал Тима.

Рэмбик услышал и накинулся на Тиму:

- Сам ты идиот!!! Что я такого сказал?! Просто покурить предложил…

- Да хватит вам, в конце концов!!! – зарычал Федорович на Рэмбика и Тиму.

Они подошли к багажнику. Открыли. Человек в багажнике не шевелился.

- Эй, ты?.. Просыпайся! – выговорил Федорович и толкнул человека в плечо.

Человек не двигался.

- Может он подох? – предположил Рэмбик.

- Давай его вытащим, тогда увидим, - сказал Федорович.

Они взялись вытаскивать тело. Тело было тяжелым, и вытащить его из багажника было труднее, чем его туда засунуть. Вскоре они справились с этой задачей. Тело было вытащено, и оно было мертвым.

- Сука! – выругался Федорович, смотря на труп бомжа.

- И что теперь делать? – спросил Рэмбик.

- Что делать, что делать?! Закапывать его нужно, - произнес Федорович злым голосом.

- А кто будет яму копать? – спросил Рэмбик.

- Ты же и будешь копать! – бросил Тима и неожиданно рассмеялся.

- Почему это я? – обижено спросил Рэмбик.

- Вместе будем копать, все втроем, - отрубил Федорович.

Песчаный лесной грунт рылся легко, и через полчаса яма была вырыта. Труп кинули в яму и быстро закопали. Сверху этой варварской могилы, они набросали пожухлой осенней листвы. Потом они положили лопаты в машину и стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Первым начал Тима:

- Елки-палки, я солидный бизнесмен, мне сорок лет, меня все приличные люди в городе уважают, у меня дочь в прошлом году в университет поступила, а я ввязался с вами в какую-то гнусную авантюру!

- А я что, по-твоему, не бизнесмен?! – закричал Федорович, - у меня тоже двое детей, и меня уважают не меньше, чем тебя!!!

- Да я тебе ничего не говорю, - перебил его Тима, - это все Рэмбик виноват!

- Я?.. Я виноват?! – вскричал Рэмбик.


- А чья это идея была?! Кто предложил бомжа поймать?! – ввернул Тима.

- А кто рассуждал про мужиков?! Кто рассуждал про бойцов, которые должны перешагнуть свой страх?! Кто рассуждал про экзамен на зрелость?! Кто?! Я что ли?! Это Федоровича идея была!!!

- Ну, все, все!.. Покричали и будет, - выговорил Федорович, и пояснил, - жизнь продолжается ребята. Не будем обвинять друг друга, – оно того не стоит. Просто поехали домой, вот и всё. Забудем эту ситуацию и будем жить дальше, тем более сегодня Челси с Манчестером играют – бойня будет, как в 42-ом под Сталинградом.

И они поехали домой. Выехав из леса, они уже весело шутили и беспечно беседовали друг с другом, обсуждая какие-то городские сплетни. На подъезде к городу, Тима вдруг схватил Федоровича за руку и закричал:

- Тормози, Федорович, тормози!

- Что случилось? – спросил удивленный Федорович.

- Там бомж идет по дороге, - пояснил Тима.

Федорович надавил на тормоза. Машина плавно остановилась.

- Что будем делать? – спросил Федорович.

- Нужно его хватать! – сказал Тима.

- Хватать?! – вскипел Рэмбик. - А потом ты опять скажешь, что это Рэмбик виноват?!

- Если ты струсил, то так и скажи! – ответил Рэмбику Тима.

- Я не струсил, мне сейчас до задницы все. Хотите, будем его хватать, а если нет, то поехали домой… я спать хочу! – проговорил Рэмбик и демонстративно зевнул.

- Ребята, другого шанса у нас не будет. Если делать дело, так делать сейчас, - сказал Тима, обращаясь преимущественно к Федоровичу.

- Ладно, - ответил Федорович, - где он, твой бомж?

- Он шел по той стороне дороги, по направлению от города. Давай сейчас развернемся, догоним его и запакуем в багажник.
- Наручники у тебя?

- Да.

- Тогда поехали.

Но тут вскипятился Рэмбик:

- Тима, а с чего ты взял, что этот человек бомж? Может это просто прохожий?

- Да какая на фиг разница, бомж это или просто прохожий, главное, что нас здесь никто не увидит! – осадил Рэмбика Тима.

- Ну, ладно, поехали, - миролюбиво проговорил Рэмбик.

Федорович развернул машину и медленно поехал вперед. Вскоре машина догнала идущего человека. Человек шел спокойным шагом и, очевидно, думал о чем-то своем. Машина обогнала человека и резко затормозила в метре от прохожего. Тима с Рэмбиком выскочили из машины, а за ними выскочил Федорович. Человек повел себя странно: увидев выскочивших людей, он стал перед ними на колени и склонился до земли. Никто из нападавших не обратил на эту странность особого внимания. Товарищи делали свое дело. Ударом ноги в голову человека опрокинули на землю, потом надели на него наручники и запаковали в багажник. Все произошло быстро, и злодеев никто не заметил.


* * * *

Андрей (ибо это был Андрей) лежал в черном багажнике машины с закованными в наручники руками. Тело его ломилось от боли. Руки затекли, ибо холодная сталь наручников впилась в них и сдавила их в своих злобных объятьях. Хотя физическая боль терзала Андрееву плоть, он её почти не ощущал, потому что вся его душа превратилась в ту муку, о которой могут поведать только те, кто прошел через этапы мученической смерти. Андрей знал, что его ждет смерть. Смерть лютая и страшная. Он знал, что его живого спалят на костре. Перед тем, как выйти на проезжую дорогу, он уже все знал. Идя по этой дороге, он шел на свою Голгофу. И вот сейчас, лежа в багажнике машины, он думал о своём пути и содрогался от удушливой тоски, которая грызла его бедное сердце своими акульими зубами. Мука была в том, что ничего не хотелось изменить духом, но не плотью. Плоть была слаба и немощна. Плоть эта стенала и выла, – она хотела жить. Плоти хотелось счастья, простого и нехитрого мещанского счастья. Но счастья не было, а был мрак в багажнике машины. Мысли стучались в сознание одна за другой, и мысли эти были хаотичны. Этот хаос, перемешиваясь с животным страхом, сдавливал волю в адских тисках. Сосредоточиться на чем-то утешительном было не возможно, потому что все утешительное сдуло ураганным ветром инстинкта самосохранения. Инстинкт стучал в виски своим вселенским молотом. Казалось, что все мироздание сгрудилось в Андреевом сердце, и жестоко над ним издевается. Из этого маниакального тупика не было выхода. Оставалось лишь одно – терпеть. И Андрей терпел. Он молился. «Господи, я Твой пес, - повторял он про себя, - не моя воля, но Твоя да будет. Тебе угодно, Отче, чтобы я претерпел?! Господи, я стерплю. Помоги мне, Отче, вытерпеть, и я вытерплю. Помоги своему псу, Господи. Укрепи меня, Владыко живота моего». Так он молился долго, а, может быть, ему казалось, что он молится долго. Время размыло свои собственные берега. Время рухнуло. То, что происходило с душой Андрея в багажнике, называлось адом. Там был плачь и скрежет сердца. Душа ныла и замирала от надрыва. Происходящее плавилось и закипало. Не было спасенья. Не было ни единого шанса, что-то изменить. А если бы этот шанс и был, то его надо было бы отвергнуть. «Господи, скажи мне слово, - продолжал молиться Андрей, - Отче, скажи одно только слово. Пожалуйста, Боже, укрепи меня. Укрепи меня Своим словом». Но Бог молчал. Сколько раз в своем сердце Андрей слышал Его Святой голос. Но в этот раз Он молчал. Это молчание было самой ужасной пыткой из всех пыток, которые существовали на земле. Это молчание отнимало у мученика самое главное, – оно отнимало стойкость и силу. Грозное испытание веры – вот что означало это молчание. «Или, или! лама савахвани?» - с горечью и болью проговорил Андрей и почувствовал вдруг, что машина остановилась. Открылись двери. Андрей замер, и ждал. Ему показалось, что прошла целая вечность, и мир исчез. Мир исчез, и началось новое творение бытия. Все творилось из бездны. Ничего не было, и только Дух Божий летал над черной бесконечностью. Ему показалось, что чей-то таинственный и глубокий голос величественно пророкотал в темной глубине мрака: «Да будет свет!», и кто-то своей дрожащей рукой написал на неведомых скрижалях: « И стал свет!» И свет действительно резанул по глазам. Это открылся багажник.

- Все, бомжара, приехали! – сказал чей-то голос.

Андрея вытащили из багажника и бросили на землю.

- Смотри не вставай, а то хуже будет, - сказал Андрею плотный приземистый человек.
Что этот человек подразумевал под словом «хуже», было не ясно, ибо куда могло быть хуже, чем было уже.

- Ну, что теперь? – спросил Рэмбик.

- А что теперь, - ответил Федорович, - тащите его к дереву и там привязывайте, а я бензин пока принесу.

Рэмбик с Тимой подняли Андрея и повели его к ближайшему дереву. Они отстегнули руки Андрея от наручников, потом завели его руки за ствол дерева, и опять пристегнули. Таким образом Андрей оказался прикованным к дереву.

Подошел Федорович с канистрой бензина.

- Слушайте, мужики, - сказал вдруг Тима, - а может, мы и в самом деле перекурим. Куда он от нас денется?

- Отличная мысль! – отозвался Рэмбик.

- Давайте, - согласился Федорович.

Они отошли к машине и закурили. Беспомощный Андрей стоял у дерева и ждал.

- Ну, как теперь твои дела, мой милый ангел?

Андрей повернул голову и увидел рядом с собой человека с паучьими глазами. Человек обошел вокруг дерева и, подобрав полы своей черной рясы, уселся на канистру бензина, которая стояла напротив Андрея.

- Да, тяжело тебе, дружище! Быть спаленным заживо – вещь, в которой приятного мало. Но, что делать? Ты сам выбрал такой путь. Я ведь тебя предупреждал, а ты меня не послушал. Впрочем, и сейчас ещё есть шанс. Ты можешь все изменить. А жизнь-то как хороша?! Ты только подумай об этом. Я хочу тебе помочь. Послушай моего совета, возьми и скажи этим трем придуркам, что ты болеешь за сборную Бразилии, и они тебя отпустят. Эти три идиота так любят футбол, что не смогут тебя не отпустить. Ну, скажи… ну что тебе стоит. Зачем себя мучить? Или тебе Бог дороже? Но где Он? Ему до тебя нет дела! Ему на тебя плевать! А ты ради Него страдать должен!
Зачем, мой мальчик, это ведь глупо. Поклонись мне сейчас, и вся вселенная будет у твоих ног.
- Господу своему поклоняйся, Ему одному служи, - прошептал Андрей.

- А ты, я вижу, так и не поумнел. Ну, что ж… я пошел. Счастливо тебе оставаться, - сказал человек с паучьими глазами и встал с канистры, - давай я тебя на последок поцелую! – проговорил он и подошел к Андрею в упор.

- Господи Иисусе Христе, сокруши сатану под ногами моими, Господи Иисусе Христе, сокруши сатану под ногами моими, - зашептал Андрей.

- Ну, ладно, ладно!.. Не буду! Обойдемся без поцелуев. Что ж, прощай. Приятного тебе времяпрепровождения на костерке, - сказал человек в черной рясе и ушел, но уходя, успел продекламировать:

А счастье было так возможно!..


* * * * *

Три придурка стояли возле машины и беззаботно курили.

- Это даже поинтересней футбола будет, - сказал Рэмбик.

- Да, ощущения интересные, - согласился Федорович.

- А я, мужики, всю жизнь мечтал увидеть, как человек на костре горит. Мне интересно знать, у человеческого мяса такой же запах, как у шашлыка, или не такой? – вставил Тима.

- Ты это уже говорил, - заметил Рэмбик.

- Ну и что, что говорил. Что мне повторятся нельзя?! – завелся Тима.

- Все, мужики, кончай базар! Давайте к делу, - возгласил Федорович.

Мужики побросали на землю окурки и пошли к Андрею.

- Ну, что? Кто обливать будет? – спросил Федорович.

- Давайте, я оболью, - сказал Тима.

- А почему ты? Я тоже хочу! – обижено пробормотал Рэмбик.

- Я предложил палить, значит я и оболью! – сказал Тима Рэмбику, и в его голосе прозвучала боксерская нотка.

Рэмбик уловил эту нотку и весело взвизгнул:

- Тима, да я так, просто сказал…

- Давай, Тима, действуй! – поторопил Федорович.

Тима открыл канистру, подошел к Андрею, и начал поливать его бензином. Андрей стоял и молчал. Его облили бензином, и он был весь мокрый. Вкус бензина был на его губах. Вся его измученная плоть, не переставая, кричала ему: «Скажи, что ты болеешь за сборную Бразилии», но дух его отвечал: «Отойди от меня сатана!» Сквозь залитые бензином глаза, Андрей увидел, как какой-то человек с внешностью Джонни Деппа достал из кармана зажигалку. «Сейчас начнётся боль» - подумал Андрей. Он увидел, как у человека с внешностью Джонни Деппа выпала из рук зажигалка. Человек с внешностью Джонни Деппа поднял зажигалку, намереваясь подпалить бензиновую дорожку, но вдруг…

Андрей ослеп. Он ослеп так стремительно, что ничего не понял. Тьма густая, как мазут, вдруг ударила Андрея по глазам, и в этой тьме утонуло мирозданье. «Солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; и тогда восплачут все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великой» - вспомнил Андрей слова из Евангелия и, разрываясь от мучительного напряжения, подумал: «Ну, же!!! Давай, Господи!!! Жми!!!» А в темноте, тем временем, происходило следующее:

- Блин, кто свет выключил?! – спросил Рэмбик.


- Пиздец, свет выключили! – ругнулся Тима.

- Мужики, какой к черту свет?! Мы же на улице?! – пролепетал Федорович.

- Блин, это же солнце потухло!!! Бежим!!! – истерически завопил Рэмбик.

- А куда бежать?! Темно кругом!!! – закричал Тима.


- Спасите!!! – закричал Федорович.

- Помогите!!! – закричали Тима и Рэмбик.

Андрей слышал вокруг себя голоса, но они его не интересовали. Он понял, что времени уже нет. Он, молча, стоял и ждал. Вдруг, сквозь шум истерических воплей, Андрей услыхал знакомый голос в своем сердце:

- Брат, Я гряду в мир!

И вдруг все стихло. Всё стихло так, как будто чья-то величайшая воля срезала звук в земном мироустройстве. Шум и гомон вселенной исчез точно так же, как исчезает вода в кране после её неожиданного отключения. В мир пришла тишина. От этой тишины всколыхнулись воды и задрожали источники жизни. Тишина была убийственной. Тишина была глубокой и великой. Это было безмолвие перед величайшей бурей. Безмолвие это было таким колоссальным по своей густоте, что сердце у Андрея не выдержало и на мгновение остановилось, и, вместе с этой остановкой, произошла остановка всего мирового колебания. Но это было только мгновение, хотя минута была такова, что отличить мгновение от вечности и вечность от мгновения не было никакой возможности, ибо все уравнялось, и в мир, подобно черному огромному скорпиону, вползло отсутствие времени. Минута превратилась в бездну тысячелетий, а бездна тысячелетий промелькнула, как доля секунды. И вот, после этой ужасающей тишины, силы вселенной поколебались. Произошел обвал бытия. Земля сотряслась, подобно смоковнице потрясаемой руками человека, который решился струсить себе на закуску несколько спелых плодов. Вселенная задрожала так, как будто на неё напал безжалостный озноб. Мироустройство вздрогнуло, и послышался оглушительный скрежет. Скрежет был невыносимым и безумным. Было ощущение, что кто-то рвет живую космическую плоть на части, или терзает стекло тупым куском ржавого железа. Издавая чудовищные звуки оглушающего скрежета, бездна космоса раскололась на части. Раскол был гигантским и безобразным, казалось будто кто-то рассек своим величайшим острым тесаком чрево космической бесконечности. В космосе появилась трещина, из которой, подобно дикому смерчу, хлынул Свет. Свет был потрясающ. Свет был подобен тысячам молний. Он резал глаза и проникал всюду. Вслед за Светом грянул Звук, и в мир ворвалось Ликование Ангелов. Бездна космоса медленно расползлась по сторонам, и тьма свернулась, как свиток. Звук и Свет рванули парус бытия и яростно переплелись друг с другом. Божья Сила, Божья Воля и Божья Гармония обрушились на мир, переполняя сущность всего сущего до всякого возможного предела. И разрывая на куски законы мироустройства, во вселенную внеслось Обетование Творца. Тьма смерти и греха исчезла. И на огненных Святых облаках Андрей увидел Грядущего в мир Христа с Силой и Славой Великой. Христос обрушился на мир! Христос врезался в мир! Христос влетел в мир, как пламень всепоядающий! А за Христом, сияя, как миллиарды солнц, летел к миру, Сидящий на Световом Троне Величайшей Власти, ОТЕЦ ВЕЧНОСТИ!!! Оковы исчезли с рук Андрея. Он стал свободным. И он побежал. Он побежал навстречу Господу. Он бежал, спотыкаясь и падая. Бежал не щадя своих сил. Лицо его было в слезах, но это были слезы Великого Счастья.


14-ое марта 2019г.























































































































































































































.