Под черным крылом Горюна. Часть 3. Главы 7-8

7

В последние дни Марианна много думала над идеей, подкинутой ей отцом Геннадием. Священник знал, какие струны следует затронуть в ее смятенной душе. Мысли о монастыре она окончательно оставила, вне монастырских стен дел хватает, только поспевай. С благословения священника сумела худо-бедно организовать работу в приходском приюте для девочек, дела пошли неплохо. Но они имели и обратную сторону. Вдруг обнаружилось, что подкидышей стало больше, откуда они взялись в таком количестве, Марианна терялась в догадках. Женщина, работающая в приюте, высказала мысль, что виновато во всем неустройство жизни крестьянок, пытающихся избавиться таким путем от лишних детей. Марианна всерьез задумалась над создавшейся проблемой. И однажды отец Геннадий рассказал ей об опыте устройства приходского попечительства в одном из ближайших к Петербургу уездов. Идея Марианне понравилась, тем более что у земства до многих проблем руки не доходили. Ссылались на вечную нехватку денег. А инициатива самих прихожан, умноженная на добровольные пожертвования, могла бы изменить многое. Ведь кому, как не самим людям, знать о своих нуждах? И пытаться жизнь организовать по лучшим образцам. Отец Геннадий обещал наладить связь с другими приходами уезда. И предложил графине хорошо подумать над тем, чтобы возглавить богоугодное дело. Отчего Марианна вначале открестилась, а потом пообещала подумать. В один из дней она решила лично навестить своего духовника, чтобы окончательно придти к нужному решению.

День выдался солнечным, небо высоким, голубым, с небольшими размытыми облаками, которые не скрывали радостного величия бездонной сини. Невольно глаз любовался темным зигзагом уходящего за горизонт леса, просторами пустынных полей, заснеженными деревьями, синеватыми сугробами, из которых выглядывали пни с белыми шапками на плоских трухлявых макушках. Река величественно изогнулась белой лентой в неровных берегах, спала еще, но в дремоте виделись ей картины шумного весеннего половодья. Марианна, проезжая мимо реки, невольно залюбовалась ее безмятежным покоем, попросила кучера остановиться. Вышла из санного экипажа, вдохнула полной грудью морозный воздух. Как хорошо! Отошли на короткий миг житейские проблемы, поутихла душевная боль, вызванная разводом с Шеиным. Немалых денег, отданных за свою свободу, Марианне было до боли жалко, не на доброе дело уйдут, спустит их, подлец, при первой же возможности. Она представила его трясущиеся потные руки, сжимающие колоду карт, лихорадочный блеск покрасневших от ночных бдений за ломберным столом глаз. Стало неприятно и одновременно радостно от того, что никогда больше не увидит графа в качестве своего законного супруга. Решила жить отныне по христианским заповедям. Оставить прошлое в покое, раствориться без остатка в служении страждущим.

В церкви отца Геннадия не оказалось. Марианна обошла храм и двинулась по хорошо утоптанной в снегу дорожке в сторону дома священника, откуда доносился стук топора. Отец Геннадий, к ее удивлению, без верхней одежды, без рясы, в одной холщовой рубахе навыпуск сам лично колол дрова, с силой орудуя топором.
—Бог в помощь, батюшка, — чуть поодаль остановилась Марианна, любуясь уверенными действиями священника.
Отец Геннадий воткнул лезвие топора в чурбан и подошел к графине для благословения.
— Бог во всем, — сказал и перекрестил духовную дочь свою. — Милости прошу в дом, уважаемая Марианна Вениаминовна.

Дом священника не был богат, но Марианне показалось, что матушка Евдокия из ничего сумела создать уют, которого не было в ее, Марианны, княжеских хоромах. Она бегло осмотрела обстановку и поняла, что приятным глазу в доме является обилие диковинных растений, до коих отец Геннадий был охоч. Иные цвели, что среди зимы было особенно отрадно видеть. Сняв с себя беличью шубу и удобно расположившись на диване, Марианна ждала, что священник начнет разговор первым.
—Вот ведь дела, — сказал отец Геннадий, глядя в окошко. — Всего пару ден назад метель была, а сегодня – вон какое солнышко. Знамо, к морозам.
— К морозам, батюшка, — согласилась Марианна, снимая с головы пуховую косынку. — Дымки над крышами вверх вьются. То верный признак, что к ночи сильный мороз ударит.
—Не желаешь ли чайку? — просто спросил священник свою именитую гостью.
И, не дожидаясь ответа, наказал одному из своих отпрысков, мальчонке лет десяти, передать матушке Евдокии, чтобы та несла самовар. Принимать гостей следует с угощением. Так русский обычай велит.

Уже за чаем отец Геннадий неспешно перевел разговор в нужное русло.
—Прихожане дружно поддерживают идею создания приходских попечительств. Церковный совет обратился к соседним приходам поддержать достойный почин. И соседние приходы с готовностью откликнулись на наши предложения. Совместными усилиями решили обустраивать достойную человеков жизнь в уезде. Похвально благонастроение паствы, откликнувшейся на призыв своих пастырей творить богоугодные дела. Без сатанинской помощи крикунов от власти, радеющих лишь о собственном благе. Настала пора собирать камни, а не бросать булыжники в ближнего своего.
— Вы правы, батюшка. Я думала над некоторыми вопросами, и вот какие мысли меня посетили. Попечительство должно покрывать своей заботой те нужды, до которых не доходят руки у земства. Мало еще в уезде школ: и земских, и приходских. Поголовная неграмотность. Особенно в среде взрослого населения. Все крестьяне – и взрослые, и дети – должны быть охвачены доступным просвещением. Попечительству вполне по силам организация найма учителей. Хотя бы по одному учителю на небольшую школу. Закупку необходимых книг, тетрадей, карандашей для детей наиболее бедных крестьян. Я думаю, вопрос с помещениями решится со временем, пока же можно организовать обучение на дому у доброхотов. Необходимо вести среди крестьян просветительскую работу, читать лекции различного содержания. Еще один назревший вопрос – о помощи семьям погорельцев. Общины, конечно, не оставляют оставшихся без крова под открытым небом, помогают со строительством домов. Но ведь понятно, что подобных забот явно недостаточно для обзаведения всем необходимым. Другой вопрос – о рытье колодцев. Нельзя брать воду из открытых источников, как это практикуется в деревнях. Следует доказывать крестьянам необходимость гигиены и употребления в пищу только чистой воды. В целом, много чего. От помощи в закупке сеялок и молотилок для крестьянских дворов, до организации санитарного контроля.

—Благостное дело затевается, только, как и у тела, у любого дела должна быть голова. И от того, какая это голова, будет зависеть успех начинания.
—Полностью согласна с вами, батюшка, — кивнула в знак согласия Марианна.
—Ну, коли согласна, принимай бремя на себя. — Отец Геннадий слегка стукнул ладонью о край стола. — Дерзай! Да прибудет с тобой мое благословение.
—Справлюсь ли? — с сомнением произнесла Марианна.
—Справишься, — уверенно сказал отец Геннадий. — Главное, умных людей себе в помощники подбери. Дураков чурайся, завалят любое дело. Гони прочь льстецов, эти как псы под ногами путаются, а проку от них – ноль. Держи живую связь с людьми, они подскажут, в чем нужда имеется.
—Что ж, верно, для подобного служения меня Бог готовил, — сказала Марианна, поправляя на плечах косынку. — Не настрадалась бы, не поняла замысла Всевышнего.
—У каждого на земле своя миссия, и только его крест. Неси его со смирением, — ответил ей отец Геннадий и, заметив, что графиня не притронулась к угощению, покачал головой.
Марианне было не до чаю. Все мысли были о предстоящих делах.

По пути от отца Геннадия она решила заехать к Заваруйкину, справиться о его житие-бытие, попутно узнать, правда ли то, что говорят о помещике знающие его люди. А говорили о Заваруйкине совсем уж фантастические вещи: дескать, собрал он вокруг себя подонки общества, бродяг и алкоголиков, и тешит самолюбие свое надеждой на их исправление.
Павел Игнатьевич пребывал в недобром расположении духа, когда ему доложили о прибытии графини Шеиной. Заваруйкин знавал ее как княгиню Борову, поэтому не сразу сообразил, о ком, собственно, идет речь. И только когда Марианна вошла в залу, понял наконец, кого видит перед собой. Улыбнулся измученно во весь рот, обнажив изрядно поредевший ряд зубов, и шагнул с готовностью облобызать ручку любезной Марианны Вениаминовны.
—Рада видеть вас, уважаемый Павел Игнатьевич!

Марианна искренне была рада встрече с Заваруйкиным. Но, несчастный бальзамин! Как он сдал после смерти дочери! Перед Марианной стоял поседевший, постаревший и, как ей показалось, уставший от жизни человек.
— Ну и дела! — восклицал Заваруйкин, разглядывая располневшую фигуру Марианны. — Сколько же мы с вами не виделись? А вы все хорошеете!
—Полноте, Павел Игнатьевич, смотреться в зеркало я еще не разучилась, и знаете, то, что я в нем вижу, весьма далеко от совершенства.
—Господь с вами, — замахал на нее руками Заваруйкин. — Вы, ваше сиятельство, слишком строги к зеркалу.
—Где уважаемая Маргарита Власьевна? — спросила Марианна помещика. — Здорова ли ваша супруга?
—Не знаю, — с придыханием произнес Заваруйкин и засунул руку в карман жилетки, откуда вскоре извлек золотые часы на цепочке. — Вот уже пять часов, пятнадцать минут и десять секунд, как Маргалия бросила меня. Увы!
—Не может быть! — воскликнула Марианна и взмахнула руками, выражая тем самым высшую степень удивления.

Заваруйкин лишь горестно скривил губы, которые предательским образом задрожали.
— Какой, однако, пассаж! Что заставило ее покинуть вас, любезный Павел Игнатьевич? — спросила Марианна, присаживаясь на услужливо поданный лакеем стул.
—Не захотела меня понять любезная женушка. Говорит мне: или я, или твои оборванцы. Как она могла! Уму непостижимо, чтобы Маргалия так жестоко поступила со мной!
—Подождите, я не совсем поняла, о чем, собственно, идет речь? Объясните же наконец, в чем дело. Ведь Маргарита Власьевна, насколько мне известно, всегда поддерживала любые ваши идеи.
—Вот именно, поддерживала. Но с недавнего времени Марго словно подменили. Стала раздражительной, плаксивой и…. в конце концов бросила меня.
—Возможно, вы дали ей повод так поступить? — Марианна в упор посмотрела на Заваруйкина.
—Повод? — искренне удивился Павел Игнатьевич и недоуменно поднял брови. — Неужели вы считаете, что поводом к нашему разрыву стало мое стремление пригреть сирых и убогих, наставить их на путь истины? Нет. Причиною всему – изменившийся к худшему характер Марго.
—Все же я думаю, что дело не в характере Марго, — прямо сказала Марианна.
—И вы туда же! Никто не понимает меня! Пойдемте со мной, я вам все покажу. Возможно, после этого вы измените свое мнение.

Флигель, куда Заваруйкин привел Марианну, располагался недалеко от помещичьего дома и был окружен вековыми липами, в раскидистых кронах которых вороны любили вить свои гнезда. Одноэтажное, крашенное желтой краской бревенчатое здание с небольшими окнами, выходившими в сад, казалось, было специально предназначено для уединения, для долгих размышлений. И с трудом представлялось, что внутри флигеля, в уютных комнатах, заставленных старинной, но не потерявшей былого лоска мебелью, творятся дела, далекие от безмятежности. С тех пор как Павел Игнатьевич пригрел в своем доме Парфена Босоножку, многое изменилось в жизни помещика. Парфен, к великому неудовольствию Марго, полностью завладел волей Заваруйкина. Сделался его помощником, сумев за короткое время заселить дом своего благодетеля такими же бездельниками, как и сам. Впрочем, Павла Игнатьевича данный факт не смущал. Вскоре вся шалопутная рать была переселена во флигель, в который боялись соваться прежние обитатели дома.

Павел Игнатьевич открывал перед Марианной двери, и на них устремлялись отнюдь не дружелюбные взгляды странных насельников бывшего некогда уютным флигелька, в котором Лизанька любила играть в прятки со своей нянькой. В воздухе стоял тошнотворный запах махорки, было сизо от дыма. И Марианна, чтобы не задохнуться, прикладывала к носу надушенный платок. Впрочем, помогало мало.
—Видите того человека с костылем? — указал Павел Игнатьевич на оборванца с одной ногой в серой солдатской шинели, которая была явно не с его плеча. — Несчастный потерял ногу под Вафангоу. И теперь горемыка-инвалид никому не нужен. От осознания безнадежности спился, бедняга. Как ему крестьянствовать с одной-то ногой? За сохой не походишь на костыле. Я его у церкви подобрал, он пьяный на гармошке песни играл жалостливые, а сам плакал. Тем и пробавлялся, что на сердоболие людское давил.
—Вы сказали, он потерял ногу под Вафангоу? — встрепенулась Марианна и раскашлялась от тяжелого махорочного духа.

Когда приступ кашля прошел, она, вытирая выступившие на ресницах слезы, произнесла:
—Разрешите мне поговорить с этим человеком!
—Эй, любезный, — поманил бывшего солдата пальцем Заваруйкин, — пойди-ка сюда. Их сиятельство с тобой поговорить желает.
—Видали мы всяких сиятельств на тех местах, кои принято стыдливо прикрывать, ежели только ты не в бане. Нехай сама подойдет, чай на двух ногах, — сказал солдат и смачно сплюнул на пол, вызвав нехороший смех таких же оборванцев, как и сам, находившихся в комнате.
—Что ж, подойду, — просто сказала Марианна, пропустив мимо ушей слово недоброе, обидное, и приблизилась к лежащему на софе солдату. — Вставать перед женщиной не надо. У меня две ноги, постою. А вы лежите. Я, собственно, вот о чем хотела спросить: мне известно, что вы были ранены под Вафангоу. Это правда?
—Ну правда, а че? — ответил солдат, скручивая козью ножку (1) и нагло поглядывая на женщину.
—Вы слышали о князе Борове? Александре Борове, он служил в чине штабс-капитана. Вам знакомо это имя?
—Слыхал о таком. Мы вместе с ним в госпитале лежали. Штабс-капитан сильно искалечен был. Мне-то разорвавшейся миной только ногу оторвало, а он лишился рук, да и глаза ему выжгло.
—Постойте, разве он не был убит?
—Господь с вами, — перекрестился солдат. — Живой князь остался. Вроде как лазаретная сестричка за ним ухаживала, принимала участие в его судьбе. Поговаривали, что жинка князя, узнав о его ранении, отказалась от него. Кому обрубок нужен? Рук нет, жарко не обнимет!

Мужик матерно выругался, помянув недобрым словом всех баб вместе взятых без различия возраста и сословий.
—Господи! — Марианна схватилась рукой за сердце. — Павел Игнатьевич, пойдемте отсюда скорее, мне дурно!
Уже на улице, отдышавшись, она с силой сжала руку Заваруйкина.
—Я знала, что-то мне подсказывало, что Саша жив! Павел Игнатьевич, миленький, я сейчас плохо понимаю, с чего мне надо начать поиск Саши? Может, написать в военное министерство?
—Успокойтесь, Марианна Вениаминовна, если ваш муж жив, вы его обязательно найдете.
—Он жив, — уверенно сказала Марианна. — Вы не представляете, какую услугу мне оказали, сами того не ведая. Прощайте, дорогой мой Павел Игнатьевич.

«Господи милосердный, — думала Марианна на обратном пути, покачивая головой в неровный такт движения экипажа. — Чем же я заслужила твое прощение? Не должна была, а получила. Жила в безрассудстве, ошибалась, совершила грех тяжкий, убив еще не рожденное дитя. По делам моим ты справедливо ниспослал мне страдания, но через них и вывел на дорогу, ведущую к истине. Как настоящий отец, любящий своих детей, не сюсюкая их, обучая суровой правде жизни. Испила я горькую чашу до дна, сменила гордыню на смирение и служение. И тут увидела свет разливающийся. Свет надежды. Спасибо тебе, Господи, за все».
Пришли ей на ум сказанные некогда святым Иоанном Лествичником слова: «Праведен Бог, и двери милосердия своего не заключит для тех, которые стучатся в них со смирением».

Примечания

1. Козья ножка – самокрутка. Кусок бумаги, набитый табаком, скрученный в трубочку.

8

Варенька, хотя и с трудом, потихоньку обживалась в новом доме. Начинала чувствовать себя его хозяйкой. Много старалась, хлопотала с раннего утра до позднего вечера и обижалась, что молодой муж не проявляет к ней интереса, ссылаясь на бесконечную занятость. Она хорошо знала, что за закрытой дверью кабинета он ничего не делает, сидит и смотрит в одну точку, бесконечно курит, к великому неудовольствию Гордея, не выносящего табачного дыма. Портрет Лизаньки Новицкий повесил в кабинете – на то самое место, где до этого висело изображение царя Александра Третьего. Покойный батюшка ныне здравствующего монаха отправился в чулан, и такое неуважение к царственной особе вызвало целую бурю негодования Гордея, старого солдата, знавшего, что Александр Александрович, еще будучи цесаревичем, самолично бывал под турецкими пулями. Память о той далекой войне для Гордея была священна. Несмотря на то, что смерть по пятам ходила, ратные дни почитал он лучшими днями в своей жизни.

Однажды на досуге, склонившись на просьбы Вареньки, решил поведать своей хозяйке о тех трудностях, что пришлось пережить простому русскому солдату, добровольцем пришедшему освободить болгарскую землю от турецкого ига.
—Эх, милая, — вздохнул Гордей, погружаясь в воспоминания о русско-турецкой войне, — хватили мы тогда лиха. Кровью были залиты все окрестные холмы. И нашей, и турецкой. Она, кровушка, ведь у всех красный цвет имеет, поди, разберись, чья. Даже в ручьях текла кровь. Такие дела… Турка лучше нашего солдата вооружен был. Что говорить, англицкие скорострельные винтовки, мы их пибортинками звали, (1) на тысяча восемьсот шагов били. В то время как наши – всего на шестьсот шагов. Вот и сравните. Были у нас берданки, но мало. В основном у стрелков. Так наш солдат что делал: после боя собирал трофей. Дивились турки, бывало, подстреливали. А куды деваться, приходилось собирать. У наших-то ружей во время боя часто портились экстракторы.(2) Стреляную гильзу шомполом приходилось удалять. И это тогда, когда пули свистят над головой, наседающий турка кричит: «Алла, Алла!» Это у них значит «С нами бог». Бога своего они Аллахом зовут. Но и мы не лыком шиты. Бывало, не только ружья, пушки в плен брали. Хорошие у турки пушки, стальные, на немецких заводах литые. Немчинные пушки мы по лафетам узнавали. Лучшие в ту пору орудия были. Такие вот дела.

Варенька слушала молча, не перебивала рассказ Гордея вопросами, и перед ее глазами вставала картина страданий и лишений русской Дунайской армии, осаждающей Плевну.
—Был приказ взять город, — продолжал старый солдат, — хотя все понимали: басурмане Плевну так просто не отдадут. С ее падением открывался путь нашей армии к Балканам и далее к самому Константинополю. То есть к самой столице турецкого султана. Это их царь так мудрено называется. А енералы у султана называются пашами. Командовал Плевненским гарнизоном один такой енерал-паша по имени Осман. Фортификация у басурман была на высоком уровне, и сами они воины храбрые, только злые. Оборонная линия нашего противника охватывала Плевну огромной дугой, верст около двадцати была та дуга. Окапывались всерьез. Это не учло наше командование, решившее взять город штурмом. Как все было, страшно вспоминать. Пуль турка не жалел, поливал наших солдатушек свинцовым огнем безо всякой меры. Били метко. Мы отстреливались, но патронов и снарядов часто не хватало. Не успевали подвозить. Бывало, ждешь снаряды, а оказывается, не будет их, подводы разбиты прицельным огнем, прислуга и лошади перебиты. Что делать? Пули как свистели, так и свистят, только пригибайся. Помню, после боя на нейтральной полосе осталось турецкая пушка. Совсем новенькая. Прислуга ее перебита была нашими стрелками, сама же пушка не пострадала. Турке пушку жалко, конечно, и нам ею завладеть хочется. Несколько раз турка пытался забрать пушку, мы не подпускали. Вскорости и пушки не видно стало от мертвых басурманских тел. Так и простреляли до темноты, не подпуская к орудию противника. Ночью пушку вывезли на наши укрепления. Раненые вокруг орудия лежали вперемешку с убитыми, на своем языке жалобно лопотали, пить просили. Мы им пить из фляг давали, куды деваться, люди ведь, хотя и противники. Только к утру турка забрал и мертвых, и еще живых. Чтобы добить их, и мысли у нас не было. — Гордей перекрестился. — Грех раненого добивать. Нет подобному злодеянию оправдания. Об энтом командиры наши говорили, да мы и без них знали: коли носишь крест на груди, избегай излишней ненависти. Она хоть и война, но душой черстветь человеку не гоже. В плен же брать – себе дороже. Куды их недострелянных-то девать?

—Неужели все так рассуждали? — удивилась Варенька.
—Нет, конечно, — вздохнул с сожалением Гордей. — Всякое бывало, кто не без греха, злость-то в душе, что зола в печи, накапливалась от ежедневного вида смерти, только осуждались такие деяния. А вот жестокости с нашей стороны не было, это точно! Хотя столько охотчиков развелось нашего солдата обвинить во всех смертных грехах! Особливо старались иностранные борзописцы, кои на известиях о количестве убитых с той и другой стороны противников тиражи своих газетенок увеличивали. И вот ведь что мудрено. Мы пришли своими животами защитить единоверцев, а нас в этом же и упрекали со всех сторон. Ладно, Бог им судья. Не любят почему-то в европах православных. Болгарам они для вида сочувствовали, хотя и не жалели их. Оружием нашему противнику помогали, советами. Один такой мусье к нам в плен попал. Военным советником у басурман был, шельмец. Да, дочка, тяжело русскому солдату пришлось. Летом- то еще ничего, тепло в Болгарии, фрухт разный растет. Поля кукурузные кругом. А в конце лета, чтоб они неладны были, зарядили дожди. Ноги в глине вязли, с пушками беда, застревали колеса, лошаденки из последних сил их тянули. От взрывов шарахались, становились неуправляемыми, хоть перематери их. Плевна же оставалась стоять неприступной. Турке что, он в теплых домах расположился, а мы, почитай, на улице. Больных много было. Кашляли почти все поголовно. Заразы боялись тифозной. Вши заедали. Особливо донимали те воши, что в одежде живут. Чешешься от них до крови. Прожаривали исподнее от напасти, только куды с ней бороться! Хуже всех басурман вместе взятых та вошь платяная. Но не о ней речь, о тех, кто животы свои не жалел, несмотря на все невзгоды. Главным командиром у нас енерал Скобелев был, а батюшка вашего супружника, его высокобродие господин майор Федор Романович, комендантом второго редута. Отважный был командир. Перед пулей никогда не кланялся. Нас, простых артиллеристов, братьями звал. Но к противнику был беспощаден. Как не будешь беспощадным, ежели бои были такими, что дивизионные лазареты не могли вместить всех раненных? Те, кто не помещались, терпеливо мокли под дождем на телегах, ожидая, когда до них дойдет очередь валившихся от усталости докторов. Не хватало бинтов. Доходило до того, что санитарочки рвали нижние юбки на лоскуты, чтобы перевязать раненых.

Гордей на минуту умолк, заново переживая события, давно канувшие в Лету, но не подернутые ряской забвения. Вновь слышался ему пронзительно-тонкий свист пуль и закладывающие уши раскаты рвущихся прямо в траншеях снарядов. Стоны и хрипы раненых, ржание испуганных лошадей. Столбы едкого дыма, мат командиров и пронзительные крики бегущих на русские позиции турок. Как обрисовать эти картины словами? Пожалуй, и слов-то таких не найдешь. Ком в горле застревает. Такое только переживший весь этот ужас поймет в полной мере.
—В самом конце августа турка на нас так попер, что только держись! Особливо страдал от турецкой артиллерии первый редут. Шесть орудий полевой батареи басурман продольным огнем с высоты поливали русские укрепления. Доставалось и нашему второму редуту, хотя меньше, чем первому. Мы отстреливались, как могли, только куды там! Турка своих стрелков расставил так, что те подстреливали наших солдат, словно куропаток. Был момент, под натиском противника наши солдатушки чуть не побежали, так сам енерал Скобелев на коне врезался в отступающих, личным примером на противника повернул. И ведь не только выстояли, но и выбили басурманов из траншей! Под натиском наших батарей турки укрыли пушки за холмы. Мы их не видим, продолжаем вести слепой перекидной огонь. А они нам отвечают метким оружейным залпом. Сколько тогда бомбардиров полегло, никто не считал. Командир нашего взвода капитан Метелкин ранен был, но продолжал командовать, самолично орудия наводил, когда орудийная прислуга полегла. Бои были страшные. Что и говорить. Натиск магометов был так силен, что вскорости стало ясно: несколько ожесточенных атак – и нам позиций не удержать. Особливо на нервы солдатушек действовали черкесы. Гарцевали на конях вблизи наших укреплений, носились с диким гиканьем, палили в воздух из пистолетов. Попробуй подстрели их, они как ветер. Кричали нам что-то про своего Аллаха, а что – пойди разберись. Знамена у басурман были зеленого цвета, с изображением месяца. Он у них заместо креста. Мудрено в мире все устроено. Бог один, а вера в него разная. И вот что интересно: для поддержания боевого духа в бой рядом с солдатами шли басурманские священники, муллы. Мы их по белым чалмам узнавали. Видно, много у них было мулл, коли они их не жалели. Мы-то своих попов в бой не посылали. Ибо служение попа не ратное, он о душах наших должон заботиться. Но магометы иного мнения о вере. Смерти они не боятся, верят, будто погибших за веру на том свете не суд божий ожидает, а прекрасные девы в раю. Хотя чем они рай заслужили? Убийствами? Вели себя подчас хуже извергов. Сколько опоганенных храмов, истерзанных тел видеть пришлось, не приведи Господи! Но Бог все одно един. И за прегрешения всем воздаст, как бы ни хотелось думать кому иначе.

Гордей прервал рассказ, пошамкал губами, словно молитву сотворил.
—Гордей Ермолаевич, — спросила Варенька замолчавшего Гордея. — Федор Романович как ранен был?
—Ранен, — встрепенулся Гордей, — он был при очередной атаке басурман на наши позиции. Атака была столь мощной, что сам енерал Скобелев отдал приказ оставить редуты. Ясно стало, что нам их не удержать, так чего понапрасну людей гробить? Отстреливались, несмотря на приказ, до последнего снаряда, только неприятель уже был кругом. Путь к отступлению прокладывали себе штыками. Колешь налево, направо, как безумный, а сам думаешь: с какой стороны к тебе смерть подкрадется?
—Страшно было? — с придыханием спросила Варенька.
—Страшно, — согласился Гордей и цокнул языком, — но паче страха обидно, что пушка, с таким трудом взятая у неприятеля, от взрыва пострадала. Ведь к ней, к пушке-то, как к собственному дитяти, душой прикипал. Что касаемо его высокобродия, господина майора Федора Романовича, так он, обеспечивая наше отступление, басурманами окружен был. Вижу, машет саблей, отбиваясь от башибузуков (3). Вдруг шальная пуля попала в него. Закачался, упал. Тут бы и конец славному коменданту, но, смотрю, наши стрелки с криками «ура!» подошли на подмогу. Башибузуки замешкались было, я в последний раз посмотрел на свое орудие, опрокинутое набок, перекрестился, бросился к коменданту, взвалил его на плечи – и ну тягу от неприятеля. Несу Федора Романовича, сам думаю: только бы не подстрелили, или, чего хуже, штыками не искололи. Бог миловал. Донес его высокобродие до своих. М-да, много славных людей мы тогда потеряли на поле боя. А Плевна все одно продолжала стоять неприступно, как та гора. В середине сентября слух прошел, дескать, едет к нам енерал Тотлебен, вояка отважный, знаменитый еще с Черноморской кампании. (4) Вот он-то и доказал необходимость взять город в блокаду. Активные боевые действия были прекращены. Меньше людей стало гибнуть, за что великий поклон нашим енералам: Скобелеву и Тотлебену. Расчет енерала Тотлебена оказался верным. Аккурат в конце ноября окруженная Плевна пала. Стоят они, басурмане пленные, сдавшиеся на милость победителя, и со страхом на нас смотрят. Расправы, значится, ждут. Вы бы видели их глаза! Долго они потом мне ночами снились, эти глаза, полные ужаса и какой-то тупой покорности. И то еще снилось, как руки наших солдат им хлеб протягивали. Нате, ешьте. Мы – не вы, из вашей кожи ремней не нарежем, и в ямины живыми не закопаем. Не ведаю, помнят ли они об энтом али забыли, но ни один пленный басурманин не пострадал. В плен тогда сдалось аж пятьдесят тысяч человек.

Гордей лукаво посмотрел на Вареньку, любуясь ее удивлением от услышанной цифры. Впрочем, старый солдат вовсе не был уверен в том, что в плен сдалось именно такое количество турок, но, тем не менее, сказанное впечатляло.
—Уже из-под сдавшейся Плевны были мы направлены в горы, к Шипкинскому перевалу, — продолжал свой рассказ Гордей. — Затем с великим трудом при помощи болгарских проводников форсировали Балканы. Вот где был ад! Похуже стояния под Плевной. Холод доканывал, одежонка- то не ахти какая была, кто же знал, что в зиму через горы идти придется. Страшные кручи, оступился – и в пропасть, снежные шапки нависают, готовые в любой момент сорваться и унести за собой людей и лошадей. Метели такие, что с нашими вьюгами не сравнятся, словно взбесившийся черт хвостом крутит. Только расчистил дорогу впереди колонны – ее вновь замело. Все вынес русский солдат. Вышли мы в долину. Там, у болгарского села Шейново, ногу мне и зацепило. Далее госпиталь в Яссах. Затем в Минске. В Минске отыскал меня Федор Романович, к тому времени весьма оправившийся от ранения. Узнал, что я одинок, и в знак благодарности за свое спасение предложил разделить с ним кров. Что я терял! Согласился и ни разу не пожалел. На моих глазах появился на свет божий Митрий Федорович, я видел его первые шаги, слышал первые слова, что для счастья еще надо! Своих детей Бог отнял, изгубив проклятой холерой, так я душой к сыну Федора Романовича прикипел. Недоволен его высокобродие был, но мирился. Понимал, верно, что своих деток у меня уже не будет. До самой смерти его высокобродия верой и правдой ему служил, как до этого служил Родине. А потом благословенной супруге его, теперь вот Митрию Федоровичу и вам. Так, верно, и помру на службе. Но от этой мысли только радость в душе: значит, кому-то еще нужен старый солдат!

—Гордей Ермолаевич, — прервал разговор Гордея с Варенькой вошедший Новицкий. — Ты Якова давно не видел? Что-то не найду я его.
Гордей с прытью, на какую только был способен на склоне лет, вскочил со стула.
— И не найдете, Митрий Федорович, они с Лодыгиным с утра в город отправились.
—Для чего? — удивился Новицкий.
—Вы хозяин, обо всем, что в доме происходит, знать должны, со мной они совет не держали, — проворчал Гордей.

Захлестнула старика обида, что перестали с ним советоваться, вроде как и не замечают вовсе. Иные настали времена. Не то, что раньше, когда Юлия Модестовна без своего верного слуги обходиться не могла. И его высокородие господин-майор не брезговал советом смекалистого мужика. Ибо понимал, что истинная мудрость не от книг, от житейского опыта происходит. Но опыт старика молодому поколению не нужен. Исчезло уважение молодых к старости, вот что обидно.
—Я им разрешила, — сказала Варенька и прямо посмотрела в глаза мужу. — Аленка попросила в больницу ее свозить, с бабушкой повидаться.
—Хороши новости! — зло сказал Новицкий. — Я в доме уже никто? Со мной советоваться не надо? Попала девчонке вожжа под хвост – пожалуйста! Езжай, не важно, что хозяину экипаж может понадобиться!
—Правильно супруга ваша поступила, — заступился за Вареньку Гордей. — Видела она, как девочка скучает по бабушке, душенькой за нее изболелась. Милосердие проявила Варвара Саввична. А вот вы сбыли с рук больного писателя и не вспоминаете про него. Хоть бы стыд-совесть поимели, навестили когда. Поди, даже вестей от него не имеете. Не гоже так поступать.
—Замолчи! — передернул плечами Новицкий. — Сам знаю, что виноват перед Волгиным. В ближайшее время навещу его. Кстати, явятся Лодыгин с Яковом, скажи кучеру, что я его искал. У меня к тебе разговор есть, – кивнул он Вареньке, — будь любезна, удели несколько драгоценных минут.
—Я вам больше не нужен? — спросил Гордей.
—Не нужен, — зло ответил Новицкий.

Старый слуга, опустив плечи, вышел. Оказавшись по другую сторону, примкнул ухом к двери. Прислушался. Разговор между супругами зашел о деньгах. Гордей слушал и цокал языком. Новицкий просил супругу о большой сумме денег. Варенька обещала поговорить с отцом. При этом было очевидно, что данный разговор ей неприятен. Через пару часов Гордей нашел Вареньку на кухне. Молодая хозяйка украдкой плакала. Ничего не сказал на это старый солдат. Только сочувственно покачал головой.

Примечания

1. Мы их пибортинками звали – скорострельная винтовка Пибоди-Мартини.

2. Экстракторы – деталь оружия, обеспечивающая извлечение стреляной гильзы или патрона из патронника и удаления их за пределы оружия.

3. Башибузуки – иррегулярные войска в Османской империи. Вербовались из наиболее
воинственных племен. От правительства получали оружие и продовольствие, но не получали жалованья, отчего часто занимались мародерством, сопровождаемым жестокостями и насилием над местным населением. Имя «башибузуки» стало нарицательным. С особой жестокостью себя проявили во время подавления волнений в Болгарии и русско-турецкой войне 1877-1878 г.г.

4. Черноморская кампания – Крымская война 1853-1856 г.г. 11-месячная героическая оборона Севастополя.