Пляски на могилах (отрывок из романа)

…… вижу только его спину. И зад осла. Грязное животное, издеваясь над моими чувствами, лениво вертит пятнистыми от проплешин окороками в такт медленному, размеренному шагу, который, в такую жару, ни что на свете не может ни ускорить, ни замедлить. В довесок ко всему, эта скотина издевательски нагло мотает во все стороны облезлым, грязным хвостом. Вправо, влево. Вправо, влево. Вправо, влево. А, может, сначала влево, а потом вправо? Какая разница. Я давно заметил: этот гад специально над о мной издевается. Из-за ненависти, или презрения ко мне, специально так медленно вышагивает – окорок вправо, окорок влево… Знает, что за ним плетусь я. Всё делает для того, чтобы взбесить меня. Но и это не всё. Иногда на землю из-под дрянного хвоста, мне под ноги, падают катыши. И это тоже специально, мне назло! Приходится постоянно находиться в напряжении, чтобы не наступить на тёплые испражнения. Ненавижу этого осла! Ненавижу эту пустыню, по которой мы тащимся вот уже как четвёртые сутки. Ненавижу песок, хрустящий на зубах. Ненавижу солнце, которое, как и осёл, в ненависти обжигает меня жаром. Ненавижу ветер, который мог бы остудить тело, но который не хочет этого делать.
Господи, зачем я в тот проклятый вечер пришёл к соседу за щепотью соли?
Учитель изредка оглядывается. Тоже специально. Чтобы убедиться, что я за ним ещё тащусь. Причём, смотрит только на меня. Я это чувствую. Знаю всей кожей: он наблюдает только за мной. За каждым моим шагом. За каждым вздохом. Будто осёл ему что-то шепчет про меня гадкое и нехорошее. А говорят, безмолвная скотина.
Жара…. Она меня убивает. Упасть на землю и остаться умирать? Тьфу, на какую землю, на песок. И лежать. Долго лежать.....
Какая разница, где умирать: в пути, или лёжа на песке. Лёжа даже легче. Хоть ноги отдохнут перед смертью. О, Наставник снова повернулся в мою сторону. И взгляд у него недобрый. И скотина безрогая тоже на меня посмотрела. Нет, точно, осёл ему шепчет.
Спотыкаюсь. Едва не падаю. Иду. Снова спотыкаюсь.
Ненавижу самого себя. Правильно говорила моя вторая жена: долго Всевышний пытался вылепить дурака, пока у него не получился я. Сказал бы кто двадцать лун назад, что я, собиратель податей и уважаемый человек, имеющий всё, что положено по должности и чину, откажусь от всего ради каких-то негромких речей и песен, и пойду в путь, бросив семью и нажитое, с незнакомым человеком - плюнул бы тому прорицателю в лицо. Но сейчас плевать не в кого. Кроме себя самого. А плюя в себя, в себя не попадёшь. Вот и остаётся - идти вслед за ослом, и тем, кто этого осла ведёт.
Длинна дорога жизни. Но не так длинна, как следы на песке от ног вредной скотины. Господи, почему ты так обошёлся со мной? Нет, не так. Почему, Господи, ты так обошёлся именно со мной? Неужели у тебя в тот момент не было никого более достойного, чтобы он, вместо меня, плёлся по этой длинной и грустной, как песня пастуха, пустыне вслед за этим уважаемым человеком и неуважаемым ослом? Почему ты остановил свой взор именно на мне? Почему в тот вечер ты не закрыл своими ладонями мои глаза и не запечатал серой мои уши? Почему ты позволил мне услышать речи этого человека и увидеть святость его? Ведь ты же знал, что я не достоин того, чтобы стать Его учеником? Знал, и, тем не менее, встретил нас.
Если ты хотел, чтобы я поскорее умер, мог бы послать мне смерть в моём родном доме. Я согласен умереть на тюфяке. Хочу услышать плач моих жён над моим бездыханным телом. Я хочу увидеть, как мои родственники вынесут меня из дома и понесут за город, чтобы спрятать мои останки среди песка и камней. Я хочу услышать, как они будут петь над моей могилой, оплакивая меня. И пусть это будет неискренне, потому, как любили меня не все, но мне всё одно будет приятно. Это намного лучше, нежели испустить последний выдох в пустыне, среди скрипучих барханов и безжалостного солнца. Если я умру здесь, никто не склонится над моим телом. Никто не укроет меня посмертным саваном, разве что песок спрячет моё тело. Никто не споёт прощальную песню, и никто и никогда не положит ломоть хлеба на мой могильный холм, потому, как не будет того холма. Будет только песчаный бархан, по которому будут топтаться караваны торговцев, даже не подозревая о том, что они будут идти по моей моглиле. Неужели, Господи, я стал настолько противен тебе, что ты решил лишить меня последней радости – умереть в кругу детей моих? Неужели я….



Первым нашёл в себе силы чуть приоткрыться левый глаз. Веки с трудом разлепились, будто ночью их кто-то основательно смазал клеем. Зрачок попытался сфокусироваться на люстре под потолком. Не получилось: какое-то размытое, белое пятно. И только. Язык с трудом пошевелился во рту. Неприятно, сухо. Интересно, где я? У кого? Глаз напряжённо прищурился. Объект более чётко отобразился в мозгу. Или в том, что от него осталось после вчерашнего. Люстра хрустальная, дорогая, сука, с позолоченными ободками, прикреплена к лепному потолку. Слава Богу, дома. В своей постели.
Откинутая рука наткнулась на чьё-то тело. Голое. Ощупал – женское. Повернуть голову, посмотреть? А на хрена? Башка и без того раскалывается. И сблевать тянет. А увижу мятую бабью рожу, точно стошнит. И почему все тёлки вечером красивые, а утром уродины? Да такие, что с души воротит? Хотя, жопа, вроде, ничего, упругая. О, через руки память начала возвращаться. Точно! Я снял её в клубе. Сначала танцевали. Потом притянул её к себе за столик. Всё целочку из себя строила, коза. А самбуку и кальян пришлось семь раз заказывать. Три штуки «баков» только на халявное пойло ушло. Но ничего, зато оттрахал на славу! Как же её зовут? Настя? Нет, не так. Что-то на «А». Кажется. Или нет? Да какая разница.
Тёлка, видимо, почувствовав мою руку на бедре, томно перевернулась на спину:
- Как мой славный котик спал?
А голос ничего, приятный. С трудом повернул, таки, голову к ней. Первое, что увидел - ротик. Ничего, то что надо: рабочий. Это мне тоже припомнилось.
Разлепился второй глаз, фокусировка установилась. Теперь увидел всю кобылу. В полном объёме. Вроде, ничего, даже с утра. Не мятая. Довольно симпотная мордашка. Вполне приличное, заспанное милое личико блондинистой патаскушки. Обвёл взглядом тело. Малолетка, что ли? Грудь хоть и упругая, но маленькая. И бёдра узкие. Мальчишеские.
Её рука потянулась ко мне. Лучше бы она этого не делала. Кроваво – бардовый лак на ногтях вызвал у меня новый рвотный позыв. На этот раз я не сдержался. Облевал кровать и то, что лежало на ней.
- Ты что, совсем охренел?
Лучше бы она не орала. В голове у меня что-то лопнуло, и я отключился. Я не чувствовал, как меня подхватили под руки, вытащили из кровати, отнесли в джакузи.
От контрастного напора воды сознание снова включилось. Я что-то невнятно промычал. Как ни странно, меня поняли.
- Откосить не получится. – Послышался сквозь звон в ушах и шум воды знакомый голос Валета, моего телохранителя. – Звонил Колобок. Велел передать, чтобы ты сегодня не обосрался, как в прошлый раз.
- Так и велел? – простонал я.
- Да. Слово в слово.
- Я себя хреново чувствую.
- Колобок сказал, если не приедешь, Папа с тебя шкуру спустит.
- Ты что, настучал ему? – у меня не было сил даже на обиду. Спросил так, для связки слов.
- Ещё чего. – Донеслось сквозь шум в ушах. - Ты что, совсем ничего не помнишь? Его пидоры вчера сидели в том же клубняке.
- А-а-а-а… Точно. – Подставил лицо под напор воздуха и воды. Полегчало. – Кобыла ушла?
- Отвезли.
- Адрес взял?
- На хрена? – В голосе Валета послышалось удивление.
- На всякий случай. – Подставил струе спину. – Сосёт классно.
- Я тебе таких сосок по дюжине в сутки припарю. – Валет протянул халат. – А приваживать блядей нечего. Потом проблемы будут. Давай, приводи себя в порядок, я скажу Люське, чтобы костюм готовила. Кент спрашивал, на какой тачке сегодня поедешь?
- На «лексусе».
Я с трудом выполз из джакузи, прошлёпал мокрыми ногами к зеркалу. Посмотрел в него. Оттуда на меня таращилось странное существо, ещё не толстое, но уже слегка оплывшее, с короткой стрижкой, чубчиком, узким лбом, крупным носом, тонкими губами, мощными скулами, двойным подбородком, короткой шеей и волосатой, по-бабьи сисястой грудью. То, что было ниже груди, скрывало полотенце. Снова поднял взгляд на лицо. Вспомнилось из какого-то фильма: ну и рожа у тебя, Шарапов…
Провёл рукой по скуле: щетина мелкая. Можно не бриться. Но придётся. Колобок, пидор, терпеть не может небритых мужиков.
Включил воду, достал станок. Тут же бросил его в раковину. Руки трясутся – порежусь.
Похмеляться нельзя. Запах сразу учуют. Свои ничего, с пониманием. Журналюги – борзописцы, те, суки подколодные, вмиг растрезвонят. Потом хер отмажешься. Специально ходят, вынюхивают. После Папе, через Засранку, помощницу его, сдают. И если что, Папа сразу – фас! Ату. Хватай его за жопу! Как раскрутили Петюню на голом месте, а? Чувачок только в гей – клубе засветился, на секундочку заглянул, коктейль выпить, а его тут же ходи сюда! И морально в попу так отымели, чтобы Папу не компрометировал, как Колобок его не имел физически. Нет, похмеляться нельзя. Придётся делать «дорожку». Сука, что ж руки-то так трясутся? Вчера, вроде, было ничего.
Сунул ладонь в карман. Молодец Валет, марафет на месте. И банковская карточка есть. Всё чин – чинарём. Если нет под рукой лезвия, банкоматовская карточка лучшее средство для изготовления качественной «дорожки».
Порошок тихо высыпался из пакетика на тёмное стекло туалетного столика. Помнится, я за него пять штук «зеленью» отвалил. Стоп! Не пять, а пять семьсот пятьдесят. Суки, потом точно такое же видел в Италии за две. Хотел по приезду урыть ту точку, да те вовремя свалили. Сам дурак, позвонил им из Рима.
Кучка разделилась на две равные части. Карточка, чуть поскрипывая, вытянула сначала одну тонкую дорожку дури, потом вторую. Ты смотри, от предчувствия кайфа даже руки перестали дрожать. Снял пыльцу с пластика, облизал пальцы – нечего добру пропадать. Сунул руку во второй карман. Есть стодолларовая банкнота. Свернул её в тонкую трубочку. Сунул в правую ноздрю. Левую закрыл большим пальцем, наклонился, прицелился, втянул в себя дурь. Сразу вслед за первой порцией, высосал левой ноздрёй вторую дорожку. Теперь нужно подождать минуту. Кайф приходит не сразу. Не знаю, у кого как, а у меня он сначала медленно, бархатно, затягивает затылок. Темечко. Потом опутывает мозги, устремляясь ко лбу. Точечно бьёт в виски. И устремляется в позвоночник.
Снова подхожу к зеркалу. Распахиваю халат. Не такой уж я и толстый. Ноги ничего. Много бегал. И на стадионе, и от милиции. И промеж ног тоже неплохой инструмент болтается. Даже в таком успокоенном виде. Бабы не жалуются. А впрочем, чего им жаловаться, когда рот занят?
Прикольная получилась шутка. Рот занят! Ха….
Последнее достижение фирмы «gillette», с четырьмя лезвиями, подчиняясь моим желаниям, быстро избавило меня от растительности на лице. А парфюм Boss, полторы штуки баксов, между прочим, за флакон, привёл мою рожу в приподнятое настроение.
Спустя тридцать минут на мне отлично сидел костюм от Brioni ( стоимостью в шесть тысяч двести тридцать евро, купленный в Лондоне, пару месяцев назад, во время их сраного уик – энда, куда пришлось тащиться вслед за Колобком. А ведь хотел оттянуться на Мальдивах). Галстук от Valentino (подарок от «папы» на днюху. Редкая дрянь. Имею ввиду не «папу», а удавку). На ногах туфли. Натуральная кожа. John Lobb 2005 Shoes (всего каких-то тысяча двести баксов). И Rolex на правой руке: браслет - чистое «рыжьё», девяносто штук «зелёных» купюр.
Люська, горничная, пятидесятилетняя корова, но классная стряпуха, щёточкой прошлась сначала по спине, еле слышно сметая невидимые пылинки, потом по лацканам пиджака, с уважением слегка коснувшись значка с изображением герба нашей любимой Родины на фоне флага страны. Этим жестом Люська каждое утро, как бы, провожает меня на службу. Наш ритуал. Вскорости должен последовать сигнал автомобильного клаксона. Тоже ритуал.
Ещё раз осмотрел себя в зеркале. Класс!
- Может, завтрак? – поинтересовалась Люська, хотя ответ знала заранее. Я дома только ужинал. Завтракал и обедал на работе. Как все. Как все простые, обыкновенные народные депутаты.
Клаксон оповестил, что Кент подогнал машину под парадное.
Первым дом покинул Валет, проверяя, нет ли для меня угрозы. Следом за ним, небрежно кивнув головой охране дома, выскочил я, с кейсом в руке. Собственно, в кейсе ничего особенного не было: нетбук, да пара номеров немецких порно-журналов, но с кейсом я смотрелся стильно и солидно.
Валет распахнул передо мной заднюю дверцу. Помнится, когда-то меня хорошенько взгрели за то, что ездил рядом с водилой. Мол, не по статусу. «нардеп» должен сидеть только и исключительно за спиной водилы. А у меня привычка ездить на переднем сиденье сохранилась с девяностых, когда бегал под Китайцем, когда бомбили свой квадрат, снимая мзду с «цеховиков», как Китаец почему-то называл предпринимателей и кооператоров. Славное было время. Денег мало, зато для кулаков раздолье. Зарабатывали, как могли. Помнится, даже пришлось парочку строптивых грохнуть: вздумали ментам жаловаться. Уроды. Кстати, именно менты нам их и сдали. Брякнул недавно, в кабаке, на днюхе у Седого, сдуру, про старое, так чуть в хлебальник не отоварился. Не любят наши вспоминать былое. Брезгуют. Или ссат. А чего ссать, когда ты сам себе уже законы пишешь? Нет, наверное, всё-таки, брезгуют.
Кентяра медленно проехал сквозь ворота металлической, высоченной ограды, что окружает нашу высотку, специально построенную для депутатов, после чего, включив мигалку, рванул с места.
Мне нравится, когда машина вот так летит, с сиреной. Тогда ты ощущаешь, что ты и есть власть. Лексусы то у многих имеются. Этим дерьмом уже мало кого удивишь. А вот разрешение на мигалку и сирену выдают только избранным. И попасть в это число ох как трудно. Но если попал – то всем жопа! С левого ряда все только и успевают отваливать вправо. Ссат, сучары! И правильно делают! Ведь хер его знает, кто это там с сиреной летит.
Валет, сидящий рядом с водилой, развернулся ко мне всем телом:
- Банзай, дело есть.
Я сам приказал своим людям, в интимной обстановке, называть меня старой кликухой. Мне так приятно.
- Какое?
- Утром позвонил один человек. – Валет, когда говорит, никогда не смотрит на собеседника. Сколько его знаю, а знаю я его год. Постоянно говорит в небо, в сторону, в пол, только не в глаза. – Нужна помощь.
- Какая?
- Кто-то из ваших, депутатов, положил глаз на Митькинское кладбище. Хотят на его месте небоскрёб построить. Вот, просят не трогать.
- Не понял. – У меня мозги, после вчерашнего, плохо ворочались. – А причём тут я?
- Просят помочь. Чтобы побазарил, с кем нужно. Кладбище новое, ему ещё и сорока лет нет. Документы в порядке.
- Если документы в порядке, чего ж они хотят?
- Так и у того, кто его хочет снести, тоже бумаги в норме. Сам понимаешь: в этой ситуации победит тот, кто поближе к «папе».
Мои мозги ещё напоминали кубики, которые никак не желали складываться в голове.
- А на кой хрен тебе эта проблема?
- Там наши пацаны лежат. Афган и Чернобыль. – Валет отвернулся к окну.
А, вот в чём дело…
Валета мне подогнали люди Колобка. Как пояснили, «нардеп» должен иметь стильного и лобастого костолома в окружении. Но, не из криминала. Вот тогда мне и нашли этого отморозка, который прошёл сначала прошёл Афган, а потом ещё и в Чернобыле что-то делал.
- Ну и что? – Я пожал плечами. - Перенесут твоих покойников, перезахоронят. Чё людям зазря голову морочить.
- Не перенесут. – Донёсся уверенный голос. – Места в городе для нового цвинтера нет. Скинут в одну яму. Или сожгут. Банзай, мужики очень просят. В долгу не останутся.
«В долгу…» - усмехнулся я. С миру по копейке, что ли, соберут, ветераны голозадые?
- Тут о живых думать нужно, а вы всё с покойниками носитесь.
- Банзай, я очень прошу!
Кент с силой втопил педаль газа, меня прижало к сиденью. Не знаю, по этой причине, или какой иной, мне неожиданно снова захотелось нюхнуть дурь. Вот накатило так, что хоть лбом бейся о стекло, но дай нюхнуть. В кармане лежал заветный пакетик со «слабительным», но это было на самый экстренный случай. Если, к примеру, заседание парламента затянется на неопределённое время. Тогда можно будет закрыться в сортире, и оттянуться. Сейчас экстренного случая не было. А вот желание было. Я сцепил с силой зубы. Господи, как мне сейчас хотелось ширнуться! Аж ноги судорогой свело.
- Кент, останови машину. – Голос Валета донёсся до меня будто сквозь стены.
Тачка резко приняла вправо, разгоняя в стороны зазевавшихся водил примитивных иномарок, припарковалась у бордюра.
- Вон из машины! - Валет толкнул Кента в бочину. - Поброди пять минут. Сигарет купи.
Когда мы остались вдвоём, Валет снова развернулся ко мне, протянул знакомый пакетик с белоснежным порошком:
- Давай быстрее. А то Колобок будет нервничать.
Я открыл кейс, вытащил из него нетбук, кинул его себе на колени, высыпал на него дурь. Спустя три минуты я был в норме.
Валет тщательно меня осмотрел, смахнул пылинки с лацканов пиджака, и, не найдя более никаких компрометирующих следов, махнул рукой Кенту, который топтался за ветровым стеклом: залазь, едем.
Да, Валет, всё-таки, мужик….
Пока водила садился в машину и заводил двигатель, я пробормотал еле слышно, так, чтобы услышал только охранник:
- Не обещаю, но попробую.


….. число неизменно. С утра. Было. Шестнадцать. Шестнадцать и Учитель. Сейчас нас меньше. У колодца осталось трое. Обернуться? Обернуться и посмотреть, все ли идут? А зачем? Если кто-то решил вернуться – правильно сделал. К тому же нет никакого желания вертеть головой. Губы потрескались. Больно. В горле ком, словно его забили песком. Дурак, что не остался с ними, с теми, кто сейчас прячется в тени, у воды. Вода. Всё, что нужно – вода. Маленький глоток воды, а не проповеди Наставника. Кошу взглядом в сторону Учителя. Идёт. Тащится рядом со своим вонючим ослом. Нет, чтобы сесть на скотину, так нет, хочет показать, мол, он такой же, как мы. Равный среди равных. Правда, иногда держится за холку животного. Чтобы не упасть. А у меня даже холки нет. И спотыкаюсь я значительно чаще, чем он. Потому, как старше его. И ноги мои не столь молоды. И потрескавшиеся от времени и старости ступни болят, будто кипятком облитые. Врёт он. Никакой он мне не брат. И мы с ним не ровня. Нет в нашем мире равенства. И никогда не будет. Всё время, пока палит солнце с небес, пока земля раскалывается от жара, пока луна холодит ночью. Было, есть и будет: одни будут тащиться и спотыкаться, а другие ехать на осле, или, в крайнем случае, держаться за его гриву. И по-иному мир никогда не изменится, потому, как те, кто держится за холку, не захотят поменяться местами и чаще спотыкаться.
Всё время мне грезится мой дом. Сад. Тень от навеса. Топчан. Закрываю глаза и вижу всё это так, будто оно рядом. Протяни руку. У меня очень хороший дом. Один из самых богатых в городе. Но это не главное. Если войти в сад, и пройти к каменной изгороди, что отделяет мой двор от соседнего, то можно увидеть самое большое моё сокровище – родник. Не каждый двор в нашем городе может похвастать тем, что у него в доме есть своя вода. Чистая, прозрачная. А у меня есть.
Разве есть? Разве она у меня сейчас есть? Я сам отказался от всего этого. Я отказался от дома, от сада, от моего топчана. Мои ноги грузнут в горячем песке, а руки только мечтают о том, чтобы окунуться в родник. Родник. Сколько до него дней пути? Двадцать? Сорок? Я давно сбился со счёта. Когда мы покидали мой город, под солнцем праздновал своё рождение месяц Геулы. А что сейчас? Под каким месяцем мы бредём? Мои воспалённые веки с трудом приподнимаются, чтобы дать уставшим глазам посмотреть, что там впереди, и увиденное, неизменное, не радует меня. Веки сами собой опускаются. И пусть. Какая разница, идти с открытыми глазами, или спрятав зрачки за воспалёнными веками. Всё одно буду спотыкаться. А так хоть боли станет меньше. Чья-то рука коснулась моего плеча. Нежно. По-матерински. «Сядь на осла, брат мой. Отдохни»….





Лично мне, поначалу, наш парламент напоминал муравейник. Особенно, если на него посмотреть сверху, из ложи для гостей и журналистов. Депутаты, будто мурашки, что-то копошатся внизу, тусуются, трутся, суетятся, договариваются, перетекают из одного крыла зала в другой, словом наблюдается, как когда-то говорила наша физичка в школе, броуновское движение (это выражение я запомнил, потому, что мне оно понравилось). Но это только сверху кажется, будто в нашем движняке беспорядок и несогласованность. На самом деле всё не так.
В первый же день, как только нам вручили значки и мандаты, Колобок отвёл меня в сторону и прочитал лекцию, на тему, как себя вести в данном учреждении.
- Не знаю, почему Папа ввёл тебя в партийный список, - тыча мне пальцем в грудь (привычка у него такая, прибабахнутая), и глядя сверху вниз (Колобок ростом под два метра) глядя в глаза, начал качать права «папин» друг, - но раз ввёл, значит так надо. Считай, подфартило. Теперь запоминай. Дважды повторять не стану. Вход в парламент, для таких, как ты, «блатных», один. Через Папу. А выходов из него множество. И в этих стенах я глаза и уши Папы. А потому, делать будешь только то, что скажу. Во-первых, инициативы не проявлять. Твой номер – шесть. Сказали – сделал. Не сказали – сидишь молча. Голосуешь только за то, за что я скажу. Вздумаешь сунуть карточку без моего ведома – яйца оторву. Во-вторых, прогуливать сессии и заседания – не твоя привилегия. Ты место не покупал, тебе его подарили. А потому, бабки отбивать, по срочному, тебе не надо. И не смотри на меня коровьими глазками: успеешь ещё срубить бабло за четыре года. Если правильно будешь себя вести. В-третьих, самостоятельно финансовые дела не решать. Будут предложения – советуешься с нами. Решишься, втихаря, провернуть сделку – вылетешь из «хаты». Вопросы есть?
- А если вас не будет? Это я по поводу голосования.
- Не волнуйся. – Колобок провёл под верхней губой языком по зубам. Жрал, наверное, перед разговором. – Сиротой не останешься. Да, кстати, будут переманивать – не вздумай дёргаться. Повторяю – ты место не покупал, тебе его подарили.
- Это всё? – я даже и не знал, что спросить.
- Почти. Дальше, по ходу учить буду.
- А что мне говорить журналистам? – я вдруг вспомнил о толпе репортёров постоянно трущейся в холе парламента.
- Ничего.
- А если спросят?
- Не спросят. - Колобок снова ткнул меня пальцем в грудь. Больно. - Сюда чужих не пускают. Здесь все свои. И берут интервью только у тех, на кого им скажут «фас». И вопросы с ответами согласовывают заранее. Понял? Так что можешь не ссать, ты, пока, никому не нужен.
Позже я убедился: насчёт последнего. Колобок не врал. За полгода ко мне не подошёл ни один из «борзых», как тут называли журналистскую братию. И вопросы согласовывались заранее. Ещё во время заседания, при рассмотрении какого-нибудь законопроекта, из зала тихонько выходил один из группы по связям, и договаривался о том, кто, кого и как будет «потрошить», то есть, интервьюировать. Как тут говорили, «делать картинку для быдла». И по поводу «втихаря» Колобок тоже не шутил. Месяца через два мне предложили войти в долю: нужно было, всего-навсего, сверкнуть депутатской ксивой, и надавить на председателя исполкома близлежащего городка, чтобы тот подмахнул бумаги по земле. Сумма сделки: три лимона баксов. Мои – десять процентов. Бабло, как всем известно, под ногами не валяется, вот и решил помочь пацанам. Кто ж знал, что у того председателя тоже «крыша» есть в нашей «хате». Вечером позвонил Папа. Сам. Я чуть не обоссался.
- С тобой Колобок по поводу левых заработков говорил? – спросил Папа. Спокойно так спросил. Без эмоций.
Я только кивнул в трубку. Но он догадался, что я его понял.
- Больше повторять не будем.
И кинул трубку. У меня мобила, (Vertu, с позолоченным корпусом, семь штук зелени за неё выложил) чуть из руки не выпала. На следующий день Колобок, ссученный, ещё поддел: что, мол, бабла не хватает? Удушил бы, падлу….
Моё место в третьем ряду. По центру. Колобок посадил так специально. Справа и слева от моего кресла расположились «олигархи», то есть те, кто купил самые высокие места в списке партии и, естественно, стал депутатами. Неприкасаемые. Эти на заседания приходят редко. Некоторых из них я видел за последние полгода всего раза два, или три. А как иначе? Одно место в парламенте стоит пять «лямов» «евриков». И отбить бабло нужно как можно скорее. А сидя в хате «бабки», сами по себе, не вернутся. Но я не в обиде. Мужики стоящие У каждого многонулевой бизнес. У Азиата, к примеру, миллиардов пятнадцать в кармане. И не «деревянных». Не случайно он засветился в «сотне» в журнале «Forbes». А у Симы, он должен сидеть через два кресла после меня, миллиардов семь. Крышует два банка и всю химическую промышленность. Как легальную химию, так и нелегальную. Именно люди Симы мне подгоняют колумбийскую дурь. Остальные так, шелупонь, в сравнении с Азиатом и Симой, но и у них дело поставлено неплохо. По крайней мере, по нескольку десятков лимонов на брата щупают. И что самое интересное, все они свою депутатскую зарплату (каких-то несчастных две с половиной тысячи баксов) получают регулярно. Хотя, на кой хер им она – не понимаю. На чай, что ли?
Спереди меня, сверкнув стройными ножками из-под мини-юбки, села Снегурочка (это только я её так называю, мысленно). Кобыла нашего «папы». Очень дорогая тёлка. Чистая блонди, с длинной толстой косой до пояса. Фигурка – закачаешься…. Тонкая талия, упругая попка, ножки просто одуренные, особенно, когда надевает сапоги на шпильках, а голенища, как чулки, обтягивают икры. Я потому её и прозвал Снегурочкой, что один раз видел нечто подобное на Новогоднем празднике, в школе. Я тогда два часа только то и делал, что пялился на красотку. А потом, дома, всю ночь дрочил на неё. С тех пор у меня заветная мечта – трахнуть Снегурочку. Не какие-то ролевые игры. А вот так, случайно, прийти на вечер, а там Снегурочка…. Впрочем, эту красавицу я бы жарил сутками напролёт… У нас половина парламента на неё косяка давит. Но тронуть боятся. Да какое там тронуть: подойти и заговорить с ней – табу. Папа потом не только яйца, всю мошонку наизнанку вывернет. А слюни от неё аж текут. Грудь высокая, упругая. При ходьбе слегка покачивается. Специально ходит без лифа, сука, чтобы у мужиков челюсть отвисала. Вон как соски торчат. Вот и сейчас, не сразу села, а выставила попку, напоказ. Ещё и обеими своими ладошками по ней провела. Якобы, поправляя юбку. А что там поправлять: полоска тридцать сантиметров. Но какие ножки…. Ручки, кстати, тоже ничего. Я не про пальчики, или ноготки. Про «рыжьё». «Гаек» у неё на пальцах мало, в меру, но цена каждой…. Мне б так жить. «Папа» на Снегурочку не скупится. Вон, на День Влюблённых, подарил ей квартиру в Лондоне. Понятно, не в центре, как у Азиата, за сто лимонов их британских рублей, но тоже ничего. Да, Азиат это очень круто. Поговаривают, будто это он «папу» слепил. Сам «папа», понятное дело, от этого открещивается, но, думаю, так оно и есть.
Вот, хрень… Колобок идёт по мою душу. В руке пачка карточек для голосования. Мне – десять штук. Больше просто физически не успею обслужить. Работа простая. Перед началом заседания все карточки вставляются в считывающее устройство. Для того, чтобы узнать, сколько депутатов присутствует в зале. Обычно в «хате», из трёхсот пятидесяти слуг народа, сидит не более половины. Да и то редкий случай. Таких «блатных», как я, на все партии наберётся человек восемьдесят. Одна шестая. Остальные – «олигархи». «Олигарха» сидеть в зале не заставишь. Он – неприкасаемый, потому, как купил себе место в «хате». А потому, все знают, у него задача одна: за первый год вернуть бабки, что вложил в место (а лучше, за полгода), а за оставшиеся три года депутатства увеличить своё состояние раз в пятнадцать. Это по-божески. Азиат, к примеру, депутатствует уже второй срок. Так, когда он начинал «депутатить», его состояние не дотягивало и до миллиарда, а теперь ого-го! Я как его карточку беру, так постоянно ощущаю озноб и дрожь в руках. Но, что-то отвлёкся. Так вот, неприкасаемые могут сидеть в зале по желанию. И таковое у них случается редко. Но вот карточка их должна работать. А потому, когда спикер проверяет наличие депутатов в зале по электронной системе, то тут можно увидеть такую картину. В «хате» присутствует человек сто, а по его данным – триста с лишним. Вполне достаточно для голосования. И вот тут начинается моя работа. На голосование выделяется одна минута. Вот за неё я и должен успеть нажать десять кнопок «за» или «против». Десять кнопок – десять депутатов. Весь мой ряд. Этим занимаются все «блатные». Соврал. С завистью смотрю в спину Снегурочке. Не все. Она единственная, кто не бегает вдоль рядов. А прикольно было бы посмотреть, как она, в своей мини….
Колобок с силой толкнул меня в бок:
- Спим? Держи. – На мой столик легла стопка пластиковых карточек. – Сегодня внимательно следи за мной. По двум законопроектам решение ещё не принято. Смотри, не промахнись.
Колобок, вихляя бёдрами, стал протискиваться назад, в сторону прохода. У нас Колобка ещё называют Регулировщиком. Это потому, что во время голосования, он регулирует процесс. Если Колобок водит правой рукой по вертикали – закон следует принимать. Если по горизонтали – голосовать нужно против. Если же он выставляет большой палец – воздержался. Просто и примитивно. Делается это для того, чтобы «большинство», случайно, не проголосовало за то, что невыгодно партии. А выгодно, или невыгодно партии – решать Папе. Потому, Колобок и имеет с ним прямую связь. Впрочем, Колобок имеет прямую связь и не только с ним.
Никогда не думал, что в «хате» столько пидоров. Не таких, как говорят по злобе, мол, ты – пидор… А настоящих, натуральных педерастов. Тех, что друг с другом того… А с виду нормальные мужики. И не скажешь. К примеру, Колобок. Уже и по-мужски нормально разучился ходить. Жопа, как вентилятор, вертится. Смотреть противно. Одно утешение – Снегурочка… Я бы на её попку…
Хлопок сзади по плечу сообщил о том, что мой напарник по «карточным делам» тоже на месте. Дениска – Ветер. Только не подумайте, будто ему такую красивую кликуху дали за внешность, или характер. Ветер, от слова ветеринар. Денис тоже «блатной». Только его в «хату», в отличие от меня, привёл родной папаша, депутат хрен знает скольких созывов. Говорят, лет двадцать своей задницей греет депутатское кресло. За это время успел получить четыре квартиры (каждому из нас положена квартира на срок избрания, но мы, ясен пень, их быстренько приватизируем на втором году, и продаём), сделать бизнес себе и дочери (под ними вся сеть аптек в столице и самых крупных городах) и пристроить сынка - дебила в парламент, перед тем дав ему возможность поработать «по специальности» - директором столичного зоопарка. Дениска «рулил» зверинцем два года. Пока не выяснилось, что за эти два года в зоопарке то ли сдохли, то ли пропали, а, скорее всего, были проданы, крокодилы, змеи, павлины, пингвины, и ещё какая-то гадость. И ладно бы это выяснили наши – с нашими разговор короткий. Так ведь приехали эти…. Как их… Грин…. Одним словом, ихние «зелёные». Дело раздули. Скандал. Один крокодил, как оказалось, стоит чуть ли не как навороченный «Мерседес». А этот Денис, вместо того, чтобы защищаться, сопли давай по телеку показывать: мол, не знаю ничего, не виноват… На падёж скота да свиной грипп давай всё валить. Чуть под статью не попал. Папаша его, единоутробный, во время подсуетился: определил бестолкового сынка в депутаты. Теперь четыре года никто трогать не будет. А там глядишь, либо дело закроют. Либо на второй срок пройдёт. Либо за бугор свалит. Варианты есть. А пока со мной по своему ряду бегает, карточки «оприходует».
- Банзай, – Ветер снова меня хлопнул по плечу, - давай сыгранём? Кто быстрее?
Я прикинул. В фойе вертелся Рыжий, депутат от фракции… Вот ведь, блин, забыл какой. И хрен с ней. С фракцией. Главное, он сидит в Денискином ряду. И деда, депутата от профсоюзов, я тоже видел перед входом. Итого, у Ветра сейчас восемь карточек, против моих десяти. Какой хитрый. Если бы я сейчас согласился играть, то проиграл бы с ходу пару сотен «зелени».
- Нет, не хочу. – Отмахнулся я. – Сегодня работы будет много. Колобок тебя предупреждал?
- Да. – Вяло отозвался Денис. Ему опять стало скучно. – Отец вчера говорил, будто Папа ещё не решил, будем мы голосовать за изменения в закон про пенсии, или нет?
- А что там за закон? – поинтересовался я.
- Понятия не имею. – Дениска, как и я, особо бумажками не парится. А на кой хер их читать, если всё одно будешь голосовать, как скажет Папа? – Что-то про повышение минимальных пенсий. Так, может, всё-таки, сыгранём?
- Нет. – Я ощупал взглядом спинку Снегурочки. – Как-нибудь в другой раз.
Спикер объявил о количестве присутствующих депутатов, снова прочитал мораль по поводу того, что, мол, нужно, иметь совесть, ходить на заседания, и не оставлять карточки. Мол, на нас смотрит мир, и какая мы элита, и как можем требовать от остальных дисциплины, когда сами её нарушаем. Мол, каждый депутат должен самостоятельно голосовать за каждый законопроект, а не доверять это делать другим. Мол… Словом, эту лабуду он несёт уже не первый день. При мне. А так как он спикером является третий срок подряд, то и не первый год. Но, что поделаешь: работа у него такая. Должен же он, хоть как-то показать, что имеет влияние на парламент. Хотя, на самом деле его никто и в хер собачий не ставит. Все знают: как Папа решит, так и будет. Спикер высказался, и объявил заседание открытым. Мой самый любимый момент. Теперь будет играть гимн, и всем придётся встать. В том числе и Снегурочке. Блин, и почему поют только один куплет с припевом?





….до того, как утром оставили за спиной последний колодец. И опять перед нами пустыня. Бесконечная и тоскливая, как песня полуденного ветра. Учитель снова оборачивается. Из-за шрама, обезобразившего правую половину его лица, невозможно понять: то ли он улыбается, то ли морщится. А, может, гневится. Хотя нет, последнее невозможно. Гнев и Учитель – понятия несовместимые. Я снова бестолково топчу песок бесконечных барханов. На осле теперь едет Мо [ ]. Я бросаю взгляд на Учителя. Почему он разрешил ему сесть на осла? Мо [ ] младше меня. На много лет. И к тому же, он не наш, не [ ]. Этот нищий бродяга пристал к нам единственно из-за еды. Потому, как в одиночку, после Великого Мора, что прошёлся по нашей округе четыре лета назад, выжить стало ох как тяжковато. Впрочем, не он один пристал к нам по этой причине. Пе[ ], идущий вслед за мной, спотыкается и, в падении, хватает меня за руку. Хитон трещит, сползает с плеча. Вот ведь сволочь… Хитон - последнее, что у меня осталось от ТОЙ жизни. Специально так сделал. Давно мне завидует. Мне и моему облачению. Сам-то пришёл к Учителю нищим, босым голодранцем, совершившим три тяжких преступления и скрывавшимся от властей. В миски заглядывал: не оставил ли кто крошек? Слюни пускал голодные. В первый же день пристал ко мне, мол, давай сыграем на хитон. Правильно говорят: горбатого могила выправит.
Учитель сдерживает шаг, ждёт, когда я помогу «брату». Это Пё[ ] мне что ли брат? Да пусть отсохнет моя рука, если протянется нему. Пё[ ] пытается подняться самостоятельно. Ничего не получается. Его сухие руки подламываются под тяжестью тела, а жилистые, покрытые узлами вен, грязные ноги елозят по песку. Под пристальным взором Учителя я, таки, помогаю, в который раз проклиная в душе песок, Пе[ ] и весь этот проклятый мир.
Снова продолжаем путь, и безымянный осёл, подарок одного убогого крестьянина, вяло тянется за Учителем, медленно и степенно удаляясь от нас. Па[ ] подхватывает обессиленного Пе[ ] с другого боку, и мы снова, спотыкаясь и мысленно моля Отца нашего о помощи, пускаемся в путь. Итак, нас осталось тринадцать. Тринадцать тех, кто ещё хоть во что-то верил. Тех, кто ещё что-то принимал. Кто, пока, не сдался. Это так говорится промеж нас: верю, принимаю, не сдаюсь. А что думается? О себе могу сказать, что я уже не вхожу в это число. Да, верил. Но теперь не верю. Да, я принял. Но уже не принимаю. Да, я уверовал, но от веры моей с каждым днём всё откалываются и откалываются кусочки. И падают они в песок, и скрываются в том песке……



Слова говорящего с трибуны доходят до моего сознания обрывками. Я, собственно, никогда не слушаю выступлений. А чё их слушать, если я ни хрена не понимаю, о чём идёт речь? Нет, конечно, что-то до меня доходит, вот, как, к примеру, сейчас, но как только начинаются дебаты вокруг какого-нибудь закона, особенно, если это касается бюджета или изменений в налоговый кодекс, у меня крышу срывает от цифр и формул.
- ……. должны улучшить уже сегодня! Это ненормально, когда за чертой бедности проживает восемьдесят процентов населения страны! Но, особенно больно этот закон ударит по пенсионерам и инвалидам! Вдумайтесь… - А чего тут думать. Тут и так всё понятно. С трибуны вещает лидер коммунистов. Что ему говорить, кроме этих слов? Не будет же он кричать о том, что они с Папой уже всё согласовали и устаканили. Сейчас коммуняки чуть покривляются, «делая картинку для быдла», а после проголосуют, как положено, как Колобок даст сигнал. А как иначе? Пусть попробуют пойти против Папы, их бизнес не просто станет трещать по швам. Рухнет. К тому же есть ещё одна причина, почему проголосуют, как мы. Их человечек, руководивший. Фондом занятости населения, месяц назад погорел на откатах. И суммы светились с шестью нулями. Козырь для Папы. Кстати, Профсоюзы тоже поддержат Папу. И тоже, ради картинки выкобениваются. Но этих мы прижали давно. Дедок ихний, тот, что сидит в Денискином ряду, профбог, идиот, возомнил себя выше Папы. Отказался делиться. Пятнадцать санаториев, половина из которых на берегу моря, сначала объявил непригодными, а после продал, за копейки, фирме своей дочери. Та, ясное дело, развернула семейный бизнес. Мы к нему приехали с вопросом: мол, а где наш интерес? (такие поездки тоже входят в сферу моих обязанностей в парламенте). Тот в позу: мол, всё по закону. Я ему про «папин» интерес втираю, а он мне про народное добро, мол, «папа» к нему никакого отношения не имеет. Хотел, по старинке, врезать ему по «тыкве», не дали. По-другому прижали. Через прокуратуру. Сначала рыпался, потом понял: либо лишат неприкосновенности, и определят лет на десять, в места не столь отдалённые, либо всё отдаёт, с потрохами, и дотянет срок в парламенте. Выбрал второе. Сейчас сидит тихенький, смирный. Нет, ну для картинки выпендривается. А так голосует, как надо. - …такой прожиточный минимум можно приобрести только два килограмма мяса, три десятка яиц, масло, хлеб, молоко, и необходимые овощи. А как быть с оплатой коммунальных услуг? Свет? Газ? - Я не выдержал, зевнул. Задолбали эти коммуняки со своим светом и газом. Ты, что ли, будешь платить? Нет? Ну и заткнись! И как, блин, за них каждый раз голосуют? В каждом парламенте сидят, никогда ни хрена для того самого народа, про который болтают, не делают, и пролазят! Удивительно! Как им верят?
Смотрю на Колобка. Тот сидит ко мне спиной. Сигнала не было. Папа думает. Оно и понятно. До наших, парламентских выборов ещё три года. А президентские-то не за горами. Нет, конечно, Папа местные власти пресанёт, чтобы те подмогли. Чтобы в избирательные комиссии вошли только свои люди. Чтобы списки подмутили, опять же, «карусель» провернули с открепительными бюллетенями. Это понятно. Да всё одно, опаска прокола есть. Как случилось на последних местных выборах. Графу «против всех» убрали. А в одном округе взяли, да и девяносто процентов уродов – избирателей почертили бюллетени чёрными, толстыми фломастерами. Испортили документы. То есть, девяносто процентов бюллетеней было признано недействительными. И хочешь, не хочешь, пришлось делать перевыборы. А по закону, вторично, в этом случае, выдвигать свою кандидатуру нельзя. И прокатились «маленькие папики» колбаской, да по малой…. Потом «папа» специально с новыми мудилами мосты наводил. А это время, деньги. Ну, да пусть «папа» об этом думает. Ну, на то у него и голова, чтобы думать.
Я снова принимаюсь щупать глазами Снегурочку. В паху сладко набухло. Представил, как бы я поставил её раком… (Попка передо мной. Крепкая, красивая. Спинка выгнута. Светлые волосы веером стекают по спине. Ручками упирается в кровать. Я с силой вгоняю в неё свой агрегат. Не мягко, нежно, а именно с силой. Так, чтобы девка застонала от боли и наслаждения. При этом руками держу её сладкие бёдра, и дополнительно тяну на себя. Она, понятное дело, стонет, выгибается ещё сильнее)…
От сильного удара в спину я чуть не подскакиваю с кресла.
- Дави на кнопки, придурок. – Зашипел за спиной голос Дениса. – Быстрее! Колобок тебе уже давно машет.
Я смотрю в сторону нашего главного пидора. И чувствую, как земля, или что там внизу, уходит из-под ног. Колобок, с ненавистью глядя на меня, с силой режет воздух ладонью правой руки по горизонтали. Нужно давить на кнопку «против». Бросаюсь по ряду. Но успеваю оприходовать только пять карточек. В том числе и Азиата. Сигнал о том, что голосование прекращено, заставляет меня в растерянности уставиться сначала на нетронутые кнопки, потом на Колобка. Но тот уже не глядит в мою сторону. Его взор приклеен к монитору на стене. Я готов был сейчас убить Снегурочку: из-за неё «просрал» пять голосов. В том числе и свой собственный. Машина автоматически ввела всех пятерых в список непроголосовавших. Что могло повлиять на результат.
Всё, это конец. Папа такие промахи не прощает. Господи, если ты есть, сделай так, чтобы закон провалился! Я с надеждой и опасением тоже уставился на экран. Руки моментально вспотели, а по хребту пробежали иголки. Если сейчас высветится, что законопроект принят – мне конец. Монитор мигнул пару раз и….
Спикер объявил:
- «За» сто семьдесят два голоса. Закон не принят.
Мои ноги подкосились, я рухнул в чужое кресло. Пронесло.




….. споткнулся, упал, выругался. Я помог ему подняться, но он выругался вторично. Ещё грязнее, чем в первый раз. Однако, руку мою принял. Мы сбились со счёта, какие сутки идём по израненной, изрезанной песками и ветрами равнине. Губы потрескались, глаза болят от сжигающего солнца. Язык распух, не помещается во рту. Холодными ночами снится вода. Родник в моём саду, бьющий из-под земли. Струйка, вытекающая из глиняного кувшина. Лужа на дороге. Думаю, скоро нас станет ещё меньше. Ар[ ] вчера впервые выругался. Правда, так, чтобы никто не услышал, особенно Учитель. Но мы его услышали. И поняли – скоро его с нами не будет. Вчера он ещё пытался скрывать свою раздражительность, стыдясь то ли нас, то ли самого себя. Но, сегодня выругался открыто, не стесняясь, ни нас, ни Учителя. Первым от него отвернулся Ио[ ]. Когда Ар[ ], потеряв силы, упал на колени, он прошёл мимо, даже не взглянув на него. И Па[ ] прошёл мимо. А мне стало жаль беднягу. Точнее не так. Я вдруг понял, что не мне одному тяжело идти. Но я ещё могу переставлять ноги, а он уже нет. И я подставил своё плечо.
Жалость. Что есть жалость? Где грань, между жалостью и состраданием? Понимание того, что на его месте когда-нибудь окажешься ты сам – это есть жалость, или сострадание? Сегодня он валяется в песке, а завтра ты, избитый, издёрганный, слабый, обессиленный, будешь ждать помощи. Сострадания. Или жалости?
Жалость. Она противна. Тот, кто жалеет, достоин презрения. Потому, как жалость – явление мгновенное и быстрозабываемое. Сострадание – нечто иное. Сострадание отлично от жалости. Потому, как в состоянии сострадании, ты сам, по своему собственному желанию, влазишь в шкуру того, кто страдает. И от этого страдание становится меньше, потому, как оно теперь принадлежит не одному, а делится на двоих.
Я подставил плечо не из жалости. Из сострадания. Я подставил плечо брату, моей второй половине. Я подставил руку, и оголил душу.
В то мгновение, когда я подставил руку брату, Учитель повернулся ко мне и улыбнулся. В его глазах светилась гордость за меня. У меня даже прибавилось сил.
Я потянул тело Ар[ ] на себя, фактически взвалив его на себя, и пошёл дальше.
От чего то с Ар[ ] на спине идти стало легче, чем без него. У меня откуда-то появились силы. И ноги перестали спотыкаться. Я посмотрел в землю. В сухую, морщинистую землю.
Земля! Я даже не заметил, как закончился песок. Действительно, песка нет! Вокруг земля. А это значит, вода и тень от солнца.
Вскорости, я заметил, как вокруг меня начала скапливаться ненависть.
Взгляд и улыбку Учителя видел не только я.
Зависть. Зависть родила ненависть. И всё от того, что я помог брату. Не они, а я. Я чувствовал глаза, щупывающие меня. Каждый взгляд протыкал насквозь. А молчание, окружившее нас с Ар[ ] , было презрительнее плевка. Теперь я понимал, что чувствуют прокажённые. Потому, как прокажённым стал я сам.
Неожиданно, я ощутил необыкновенную лёгкость: кто-то подставил плечо с другой стороны, помогая поддерживать слабое тело Ар[ ]. Подняв голову, сквозь пот, застилавший глаза, я увидел улыбку Учителя. Это Он бросил руку Ар[ ] себе на плечо, и, обняв того за пояс, понёс вместе со мной своего ученика по остаткам пустыни.
И только Он это сделал, всё вокруг изменилось. Будто ладошка смела песок с грязного, бесполезного камня, а под ним проступила тонкая, искрящаяся на солнце, разбивающая камень напополам, золотая нить. Я перестал ощущать себя прокажённым. Мне теперь было всё равно, как смотрят на меня ТЕ, кто шёл рядом. Что они думают. Как меня ненавидят. Меня поддержал Учитель. Не Ар[ ], ему он просто помог. А поддержал именно меня.
Взгляды, до того буравящие мою спину, обмякли. Теперь в зрачках моих путников сквозило не раздражение и непонимание, а удивление и зависть. Удивление искреннее, а зависть откровенная. Даже противный осёл подмигнул мне своим тусклым, усталым глазом. Или то показалось?
А Учитель, ничего не замечая, легко шёл, подстраиваясь под мой шаг, и жаркое марево, сотканное из солнечных лучей и остатков влаги, расступалось перед ними.
Вечером я спросил Его
– Почему ты сам не помог Ар[ ]?
И Он мне ответил.
– Потому, что ему помог ты.
– Но почему ты не помог ему сразу?
– Потому, что сразу он, как и ты, не нуждались в моей помощи. Протянуть руку следует не тогда, когда хочется, а когда это нужно.
– Но, если бы ты помог ему сразу, мы бы прошли большее расстояние.
– Может, да. А, может, нет. Никто, кроме Отца нашего не знает, сколько нам было начертано пройти в этот день. Но ведомо одно: если бы я сразу помог Ар [ ], то я бы потерял и его. И тебя. Жалость размягчает веру. Сострадание укрепляет. Пока ты его просто жалел, как и твои братья, он был один. Потом у всех вас жалость превратилась в раздражение. Раздражение – в злость. Злость – в ненависть. И всё от того, что первоначально у вас была жалость, а не сострадание.
– Я тебя понял, Учитель.
– Ты меня понял не сейчас, а тогда, когда подставил своё плечо……




Закрывшись в кабинке туалета, я присел на унитаз, достал из кармана глянцевый журнал. Я его специально всегда ношу с собой. Гладкая поверхность обложки в походных условиях прекрасно заменяет стекло. Положил журнал на колени. Из второго кармана извлёк пакетик с дурью. За дверцей послышались какие-то голоса, но я не обратил на них внимания. Выложил из пакетика порошок на журнал, карточкой для голосования быстро принялся делать две дорожки. Голоса за дверцей притихли. Странно. Обычно в перерыве здесь шумно. Притихли, да и хер с ними. Быстро свернул стодолларовую купюру в тонкую трубочку, сунул в ноздрю, склонился над журналом. Но втянуть в себя дурь не успел. Сильный удар ногой вбил дверцу внутрь кабинки, едва не ударив меня по колену. Перед о мной стоял Колобок.
Я всегда удивлялся, почему длинному, худому мужику дали такую кликуху – Колобок? Из-за лысой, выбритой до зеркального блеска, головы, что ли? Так уж лучше его тогда было назвать Шаром, а не Колобком.
- Ты что, сучонок, творишь? - Жилистый пидор ворвался внутрь, схватил меня за лацканы пиджака. Журнал с дурью упал под ноги. Вот, б….. – пронеслось в моей голове, - там же порошка на пятьсот баков…
Колобок рванул меня на себя. Я даже слетел с унитаза.
Нет, конечно, я мог закопать этого урода прямо на месте. Но перспектива быть похороненным после автомобильной катастрофы мало прельщала. Пусть бьёт. Отведёт душу, может, пронесёт.
Резкая, хлесткая пощёчина ожгла левую щеку. Нет, пидор он и есть пидор. Вроде мужик, а бьёт как-то по-бабьи. Да будь я на его месте, врезал бы в носопырку. Кулаком. А в кулаке – свинчатка. Или кастет. Впрочем, что с пидора взять. Хотя, второй удар оказался более чувствительным, потому, как пришёлся по уже ударенному месту. За спиной Колобка раздался голос:
- Хватит. Ему ещё интервью давать.
А вот тут я чуть не обосрался. Одно дело получать по морде. Мы к этому привычные. И другое рассказывать сказки «борзым». Я с надеждой посмотрел на Колобка. Чем и решил свою дальнейшую судьбу. Пидор тяжело вздохнул, и неожиданно погладил меня по голове:
- Ладно. Забыли. Быстрее ширяйся. Буду тебя инструктировать.
- Так у меня….
- Держи. – Колобок протянул мне пакетик.
Пока я работал ноздрями, пидор вещал:
- Словом, так. Главный упор делай на то, что внутри нашей политической силы есть все формы демократии. Что каждый имеет право на своё мнение во время голосования. И что врут наши оппоненты, когда, мол, заявляют, будто наша сила голосует только с разрешения своего лидера. Запоминаешь? - Я утвердительно мотнул головой. - Дальше. Особо выдели то, что даже молодые члены нашей партии имеют право высказывать свою точку зрения. И в пример приведи себя. Скажи, мол, ещё вчера, во время обсуждения данного законопроекта во фракции, ты высказался за то, что не согласен с некоторыми пунктами закона, а потому решил воздержаться от голосования. Понял? - Будто он от меня ждал иной ответ, кроме, положительного. - Так же твою точку зрения поддержали ещё несколько депутатов. Уловил? Молодец.
Я поднялся с унитаза. Колобок оценивающим взглядом окинул меня, и, как это недавно мне делал Валет, смахнул невидимые пылинки с лацканов пиджака.
- И купи костюмчик подешевле. Здесь не кабак, чтобы красоваться в «Бриони». – Именно по последним словам я догадался: пронесло. Я ещё в обойме. – Часы сними. Нечего подставляться. Как, в норме?
Снова утвердительно мотнул головой.
- Тогда с Богом. И не волнуйся. Если где налажаешь – вырежут.




……… Что есть я? - Учитель смотрит на каждого из нас. Его взгляд проникает внутрь меня сквозь уставшие за день глаза. По крайней мере, так я ощущаю. Смотрю вкруг себя. В отсвете огня лица моих спутников стали медными, от пота маслянистыми. Учитель ждёт. Он никогда нас не торопит. Не возмущается нашей тупости и недальновидности. Понимает, мы - младенцы. Не по возрасту. И не по разуму. По духу. Па[ ] старше Учителя годами. По опыту жизни. Бренной жизни. Однако, он, в сравнении с ним, ребёнок. Когда Учитель смотрит на него, он сжимается, усыхает под его взором, становится похож на старую, сушёную, сморщенную виноградину. Учитель ждёт. Первым подаёт голос Пё[ ].
- Ты – сын Отца нашего, Господа.
Учитель молчит. Смотрит на Ио[ ]. Тот, потупив очи, тихо добавляет
– Ты – Царь.
– Из Рода Давидова.
Доносится из темноты. Не вижу, кто это сказал. По голосу, похоже, Ка[ ].
- Ты – наш Учитель. - Вставляет Па[ ]
– А мы твоя преданная паства.
– Ты – наше Светило.
Послышалось по ту сторону кострища.
– Наша Луна, освещающая Путь в Ночи.
Послышался робкий, неуверенный ответ.
Учитель смотрит на каждого из нас, и Видит каждого из нас. Вот его взор скользнул по мне, прошёл мимо, вернулся.
– А что ты скажешь, И[ ]? Ты единственный, кто промолчал. Почему? Скажи, что есть я?
– Пыль. – Произнёс я первое, что пришло на ум.
За всё наше многодневное путешествие пыль мне опротивела настолько, что не передать словами. И тут же получил чувствительный тычок в бок. На меня зашикали со всех сторон. Но я ни на кого не обращал внимания. Только на Учителя.
А он, словно забыв мой ответ, произнёс
– Да, вы правы, я учитель. Да, я из Рода Давидова. Но разве это есть главное? Разве это суть меня? Что есть я? Я есть Мост. Мост, между вами и Отцом нашим. И пока вы этого не поняли, будете идти со мной. Идти по Мосту в Жизнь. Идти через меня. Всякий, кто хочет Жизни, будет проходить через меня. Я есть Дверь. Я есть путь. Никто не сможет просто прийти к Отцу, встать на пороге дома его и сказать: я пришёл, прими меня. Такой путь закрыт. Такого пути не существует. Просто прийти, потому что тебе так хочется, не удастся. Потому, как тот, кто не будет идти через меня, будет стоять пред множеством Дверей и не будет знать, какую нужно открыть. И никогда он не услышит Голоса Отца нашего. Потому, как никто не может прийти к Отцу, как только через меня. Я есть Сосуд, испив из которого, каждый сможет приблизиться к Отцу, и найти нужную Дверь. Но есть ли другой Путь, спросите вы меня. И отвечу – есть. И этот Путь прост и сложен, как всё устроенное в этом Мире. И он, этот Путь, таков - Стань сам сосудом. Стань сам Мостом. Стань сам Дверью. Приблизься к Отцу нашему. Пусти его внутрь себя. И пропусти других через себя. И тогда ты станешь братом моим. И тогда ты станешь Учителем для других. И станешь любимым сыном Отца нашего.
Когда мы принялись укладываться спать, Учитель пришёл ко мне, тронул за плечо своей ласковой, лёгкой рукой.
– Почему ты сказал «пыль»? Что ты имел в виду?
И окунулся я в глаза Учителя нашего.
– Я сказал то, о чём думал.
– И о чём ты думал?
- Я думал о пыли. Я бы тоже хотел назвать тебя светилом. Но солнце не светит ночью. Луна не видна днём. О солнце не вспоминают ночью. О луне не думают в полдень. А пыль – она всегда с нами. Она не плохая, и не хорошая. Она есть. Есть днём, есть ночью. Когда мы идём, и когда отдыхаем – она всегда с нами. И что есть мы, как не пыль. И что есть ты, как не мы? И что есть мы, как не ты?
Рука Учители приподнялась, провела по моей щеке.
– Ну, вот, И[ ], ты сделал первый шаг. – И задумчиво добавил. - Сможешь ли сделать шаг следующий? Готов ли ты к нему?
– А каков этот шаг? - Не сдержавшись, спросил я.
– Ты спрашиваешь? Значит, ты не уверен. Значит, ещё не готов.
Тяжело вздохнул мой Учитель и покинул меня. А я всю ночь ворочался на подстилке, думая о его последних словах…….



На улице, по выходе из здания парламента, Колобок придержал меня за руку:
- Тебе сегодня повезло. Считай, выкрутился. Второй попытки я тебе не дам.
- Так это…. Того… - Я не мог найти слов. Меня ещё лихорадило от пережитого. Пидор понял.
- Ладно, отдыхай. Только не нажирайся. – Кивок головой в сторону моего бронированного «лексуса». - И приобрети другую машину, для поездок сюда. Помнишь, как нас ещё зовут? Слуги народа. А у слуг не могут быть тачки дороже, чем у хозяев. И находись на связи. Постоянно. Даже если будешь на бабе.
Сам Колобок уехал на «мерсе».
Не дожидаясь, пока Валет откроет дверцу, я сам распахнул её и вполз в машину.
- Поехали.
- Куда? – тут же отозвался Кент, не оборачиваясь.
- Куда-нибудь пожрать. Потом к Бурому.
Кент и Валет знали, что Бурый мой друг детства, с которым мы час от часу встречаемся. И, наверняка, докладывали об этих встречах людям «папы». Но, ни они, ни люди «папы» не знали другого. Бурый, или как его ещё звали Богдан Слепицын, был одним из «наших», тех, кто работал с Китайцем в девяностых. Об этом вообще никто, кроме Китайца и меня, не знал. Это я подвёл экономиста – краснодипломника к Китайцу, с предложением отмывания общага. А суммы у Китайца тогда крутились конкретные. Так Бурый, тайно, вошёл в нашу группировку. Уже к двухтысячному году, по разным документам, у Китайца имелись свои авторемонтные мастерские, две кондитерских фабрики и одна строительная фирма. Китайца грохнули в две тысячи первом. Конкуренты. К которым я и перешёл. А вот Бурый тогда залёг. Спрятав наш общаг. И переоформив документы на себя. Об этих деньгах знали многие из банды, но вот о том, что они остались целы, а не исчезли с убийством Китайца, знали только мы: я и Бурый. Когда я переметнулся к Лопарю, который, как потом выяснилось, ходил под «папой», я промолчал о нашем бабле, дав возможность своим молчанием подняться за их счёт Бурому. И тот, нужно сказать, оправдал мои надежды. Сумма увеличилась почти в пять раз. И делилась на двоих. И, что самое главное, про эти деньги до сих пор никто, кроме нас двоих, не знал. Я пользовался ими аккуратно и тихо, да и то, частенько через Бурого. Я копил. Мне нужно было, если всё и дальше будет идти гладко, как сейчас, ещё года четыре, чтобы войти в клуб олигархов. Неприкасаемых.
Я откинулся на мягкую спинку сиденья. Закрыл глаза. Да, мне сегодня действительно крупно повезло.
У нас, в «хате», «олигархов» не зря называют неприкасаемыми. Нет, по большому счёту, неприкасаемые мы все, триста пятьдесят. Но «олигархи» неприкасаемые из неприкасаемых. Ни одного из них, в отличие меня, «блатного», из парламента не выгонишь. Это нашего брата можно заменить на какого-то другого. По кивку «папиной» головы. Олигархов не трогают. Потому, как каждый из них отстегнул лично «папе» не один «лям зелени». Не говоря уже о том, что они спонсировали всю предвыборную компанию «папиной» партии: офисы, печать, телевидение и т.д. Кто ж, корову, которая тебя кормит, станет резать? К тому же, олигархи в «хате», независимо от того, кто в какой партии или блоке, всегда держатся только самих себя, и своего круга. И если кого-то из них трогают, на дыбы становятся все. Потому-то никто и никогда их не цепляет. Чтобы войти в их круг, нужно иметь несколько многонулевых счетов. Моя мечта! Тогда ты становишься независимым ни от кого, в том числе и от «папы». «Папа» с олигархами сам считается. Потому, как не дурак, понимает: без них слетит с поста в два счёта. А поведёт себя неправильно – ему и ласты склеют. Чёрт, как бы я хотел быть одним из них!
Машина, разрезая сигналом воздух, понеслась по проспекту.
- Едем обедать к Ашоту, - это сказал Кент, - давно у него не были. А то ещё решит, будто мы про него забыли.
Валет помолчал с минуту, после чего произнёс:
- Банзай, ты ничего не узнал?
- Про что? – Я ещё находился в «хате».
- О кладбище.
- А, про это… Нет, не успел. – Что ж, это был вариант отвлечься. – Слушай, Валет, что-то я тебя не пойму. С одной стороны ты наш человек. Тебя специально ко мне подвели, дали хорошие рекомендации. Сказали: наш, в доску. А кладбищем, если верить тебе, занимаются наши люди. Но ты, почему-то, становишься не на нашу сторону, а на сторону своих бывших корешей. – Я повернулся к охраннику. – Ты определись, с кем ты.
- Но, ты же обещал, Банзай.
- Обещал, это верно. – Мне нравилось видеть, как Валета корёжит. Да, хреноватая у него была позиция. И нашим, и вашим. Охранник должен быть предан хозяину. Во всём. Вплоть до того, что должен убить родную мать, но спасти хозяина. Иначе ему грош цена. А Валет, судя по всему, сломался. Да, некогда, может быть, он и был хорош в своём деле, но у всего есть срок давности. Наступил он и для него. Что ж, придётся поменять. А вот по кладбищу, всё-таки, следует прощупать информацию. Кто знает. Вдруг пригодится.




– Посмотри, сколько миров вокруг нас. – Учитель лёг спиной на циновку, рядом со мной, и звёздное ночное покрывало распахнулось перед нами. – Как они далеки и одиноки. Ты не хочешь узнать, что там, в этих мирах происходит? Тебе не хочется побывать там? Встретиться с чем-то новым, неизведанным?
– У меня не было времени смотреть в небо, Учитель. Я должен был зарабатывать на кусок лепёшки для себя и своей семьи.
– В твоём голосе слышится грусть. Ты тоскуешь по своим детям.
Учитель не спрашивал. Он знал.
- Да. Они мне видятся в снах. Маленькие и кричащие.
Учитель коснулся моей ладони. Его рука была прохладной, мягкой.
– Это держит тебя. От того ты и не уверен. Ты хочешь, чтобы дети были всегда с тобой, и знаешь, такого не будет. Каждый ребёнок должен уйти в свой час. И нет разницы, раньше это произойдёт, или позже. Впрочем, у тебя есть возможность вернуться. Быть со своими детьми. Собирать подати. По воскресным дням встречаться с такими же почтенными людьми, как и ты. Наслаждаться тенью своего сада.
- И никогда не смотреть на небо?
– Да, и никогда не смотреть на небо…..




После пятой самбуки я решил сделать дорожки. Бурый с неприязнью наблюдал за тем, как депутатская карточка для голосования аккуратно разделяет кучку «герыча» на две ровные части. Бурый не ширяется. И не пьёт. Он у нас по жизни правильный. За здоровьем следит. Но именно это Китайцу при знакомстве и понравилось. Под кайфом бабло можно просрать только так. Если бы Бурый кайфовал, Китаец бы ему не доверился.
Стодолларовая купюра привычно превратилась в тонкую трубочку.
Через несколько секунд я откинулся на мягкую спинку диванчика.
Мы сидели на втором этаже, в клубных номерах. Юридически, клуб принадлежал только Бурому, но на деле он был мой.
За окнами жил своей жизнью ночной город. После Ашота, порешав пару дел, я решил посетить свой «подпольный бизнес». Я специально предложил Бурому, чтобы тот оформил клуб на себя: это была моя финансовая подстраховка на всякий случай, на «чёрный день».
Я закрыл глаза и мир начал крутиться и переливаться всеми цветами радуги. Интересно, а всеми – это сколько? Я радугу в последний раз видел только в детстве, когда была жива бабушка. В деревне. И я её почти не помню. Не бабушку, радугу. Но мне сейчас почему-то казалось, что перед глазами всё сверкает и переливается именно теми цветами, из детства.
- Банзай, - донёсся из неведомого далёка глухой голос Бурого, - моей строительной фирме….
- Нашей. - Хоть и вяло, но достаточно резко оборвал я друга.
- Ну да, - споткнулся на словах Бурый, чтобы через секунду продолжить мысль, - нашей строительной фирме предложили войти в долю. Строительство объектов. Три многоэтажки, гостиница, супермаркет, заправка, клуб. Словом, полный фарш. Всё в одном месте. Обещают солидные деньги. – Бурый никогда не говорит «бабки, зелёнь, еврики». Он всегда чётко выводит: рубли, доллары, евро. Деньги. – Только что-то не вызывает мне доверие этот объект. Как бы, не было кидка.
- А какая нам разница. Платят – делаем. Не платят – сворачиваемся. – Был мой вялый аргумент.
- Согласен, особой разницы нет. Только можем конкретно попасть в СМИ, а нам, как ты сам знаешь, светиться ни к чему.
- Насколько конкретно?
- Очень. Объект собираются строить на месте кладбища.
Опаньки… Снова кладбище. Всю расслабуху как рукой сняло.
- Ну-ка, выкладывай, откуда ноги растут? Что за кладбище, что за люди?
- Кладбище Митькинское. То, что рядом с озером. А вот про заказчиков, пока, ничего сказать не могу. Они у нас только зондировали почву. Вышли с предложением, но не более того.
- Что за фирма? Как представились?
- ООО «Актив». Название ничего не говорит?
Отрицательно мотнул головой. Нет, таких не помнил. Но в этом и нет ничего удивительного. Мы первоначально, со своими предложениями, тоже выходим через подставных: а на хрена самим светиться?
Я окинул стол: захотелось выпить ещё.
Валет уверен, будто Митькинское хочет снести кто-то из наших, из депутатов. Встаёт вопрос: на хрена? Места что ли нет в черте города? Да сколько угодно. Пресани мэрию – и тебе выделят такой участок – пальчики оближешь. Валет сказал – хотят построить небоскрёбы. Херня. Ради этого покойников переселять не станут. Что же тогда там будет? Шестерёнки с трудом вертелись в моей голове, но самостоятельно соединяться никак не желали.
- Ты что-то говорил про СМИ?
- Да. Вот скажи, Банзай, ты бы стал на месте кладбища строить жилой дом?
Я уверенно мотнул головой: нет.
- А за бабло? Хорошее бабло?
Ответ был тот же самый. Только с дополнением:
- Провальное дело. Я бы не смог продать квартиры. Кому хочется жить на покойниках? Разве, что, - тут я вспомнил слова Валета, - их всех вывезут?
- Это у нас то? – Да, моего друга обвинить в излишнем оптимизме никак нельзя. – Не смеши. В лучшем случае сделают братскую могилу, а сверху установят детскую площадку. Вот об этом то и растрезвонит пресса. Начнут копать, что да как.
- С прессой, предположим, я порешаю.
- А как быть с квартирами? Любой покупатель тщательно изучает местность, на которой стоит его будущий дом. Пока, в google значится именно Митькинское кладбище. И других вариантов нет. Ты бы сам захотел спать над трупами?
Я облизнул пересохшие губы:
- Скажи, пусть принесут ещё самбуку.
И снова откинулся на спинку дивана.
Бурый прав. Никто не захочет жить, как выразился хохол – Валет на цвинтере. Но, и тот же Валет уверен в том, будто строительством занимается кто-то из наших, из депутатов. И не просто уверен – знает. А у нас дураков нет! Есть кто угодно: жлобьё, пидоры, жополизы, идейные ублюдки, но только не дураки! Здесь копейку ценить умеют. И за копейку не то, что удушатся - удушат.
Взять хотя бы последнюю комбинацию, которую провернул министр образования. Схема – убойная и беспроигрышная. Сначала министр объявил по всей стране, что, мол, мы должны быть ближе к Европе, а потому, всю среднюю школу переведём с одиннадцатилетней системы обучения на двенадцатилетнюю. Сказано – поддержано (Колобок дал отмашку). Все школы начинают перестраиваться на новый лад, министерство заказывает новые учебники, платит за них четыреста «лимонов» из бюджета. Все рады – идём в Европу. А год спустя, тот же министр вдруг заявляет: двенадцатилетняя система, по результатам последних социологических исследований, не соответствует Европейским стандартам. Что, мол, и одиннадцатилетняя система вполне может быть адаптирована под Европу. И что, как для мальчиков, одиннадцатилетняя система лучше. Что, мол, по ней они имеют не одну, а две возможности для поступления в вузы…. И тд, и тп. Снова опять голосуем. Поддерживаем одиннадцатилетку. А новые учебники, напечатанные для двенадцатилетки, ясен пень, в школы уже никто не везёт. А не везет потому, что их и в помине никогда не было. По бумагам их напечатали, по бумагам положили в складские помещения, но, в связи с тем, что систему отменили, то…. списали. То есть, ликвидировали. А на самом деле, тех учебников и в природе не существовало! И четыреста лямов прямым ходом в карман «папы» и министра. Чисто аккуратно!
Чёрт, и, всё-таки, кто заинтересовался Митькинским кладбищем? Для чего? Судя по всему, что-то есть такое, о чём мне неизвестно. Стоп, стоп, стоп… Помнится, недавно говорили о новой планировке застройки столицы. Точнее, её пригородов. Что-то… Нет, не вспомню. Нужно будет пошерстить.
Но тут все мои размышления стопорнулись.
Дверь распахнулась, и…. Я онемел. К нашему столику, с подносом в руках, на котором громоздились бокалы с пойлом, шла….. Снегурочка. Нет, конечно, это была не она. Но очень похожая на неё тёлка. Стройные, как у «папиной» кобылы, точёные ножки, в туфлях на высоченном каблуке. Юбка не скрывала аппетитные коленки. Фигурка – закачаться…. А грудь такая… Ну, такая…. Ну, словом, классная грудь. Как мне нравится. И блонди! С толстой косой! Лицом, конечно, подкачала, но опять же, только в сравнении с «папиной» лошадкой. А если брать отдельно, то вполне…
- Спасибо, Настенька, - Бурый кивнул на стол, мол, поставь, и можешь быть свободна.
Но я тут же остановил корефана:
- Настенька? Присядьте с нами.
И как это из меня вырвалось: на «вы», «присядьте»…. Сам себе удивляюсь.
Тёлка посмотрела на Бурого. Тот на меня. Ах да, точно, ведь по бумагам это его забегаловка. Девка-то про меня ничего не знает. Ну да ничего, дело поправимое.
- Богдан, - хорошо, что во время вспомнил, как на самом деле зовут Бурого, - ты не будешь против, если это милое создание составит нам компанию? А то, что-то мы всё о делах, да о делах… Честно говоря, устал. Как смотришь, если мы просто прекрасно проведём остаток этого чудного вечера?
Бурый, набычившись, таращился на меня. Ого, да, кажется, на Настеньку он тоже глаз положил. Или ошибаюсь?
- Настенька, - я протянул руку, - садитесь между нами.
- Я не могу. - Копия Снегурочки в растерянности в упор смотрела на Бурого. – Я на работе. И меня ждут внизу, в зале.
- В зале могут поработать и другие. Или вы одна на всё это заведение? - Я сделал вид, будто рассмеялся. – Богданчик, что ж ты так… У тебя столько посетителей, и всего один официант. Плохо.
Я почувствовал, как кровь прилила к паху. Хотелось прямо сейчас кинуть эту шикарную тёлку на диван, сорвать с неё одежду, накрыть своим телом….
Бурый понял моё состояние, и теперь смотрел на меня уже с ненавистью. Я не ошибся. Наш скромняга – экономист потёк. Конечно, я мог бы сейчас, что называется, двинуть его по яйцам, припомнив, что тот обручён с дочкой мэра, но не стал этого делать. Зачем? Врагов нажить всегда успеем. А вот с девочкой…
Снова отметив её растерянный, и несколько испуганный взгляд, мне тут же ударила в голову дурь. А какого чёрта….
Я вскочил с места.
- Ну, что ж, Настенька, если вас ждёт работа, в таком случае, как мужчина, я просто обязан вам помочь.
После этих слов, стянув со стола салфетку, и перекинув её через руку, я тут же, не оборачиваясь, покинул кабинет, в полной уверенности в том, что и Бурый, и красотка двинутся вслед за мной. Так оно и произошло.
В этот вечер клуб в первый и в последний раз обслуживался по VIPовски. Но, собственно, молодняк этого не заметил. А вот людишки в возрасте, что пришли оттянуться с молодыми, продажными тёлками вдали от домашнего уюта, находились в лёгком ступоре. И было от чего: когда к ним подруливал с подносом на вытянутой руке, эдакий весельчак, с золотым «роллексом» на запястье, в дорогущем костюме, о котором половина из них могла только мечтать, и с депутатским значком на лацкане пиджака. Но, если «роллекс» мог оказаться фуфлом, а костюм подделкой, то золотой значок депутата подделать было никак нельзя. Грамотные люди чётко видели на нём специально нанесённые волны, говорящие о его подлинности. К тому же, двое посетителей меня узнали. После чего, краем глаза я отметил, как меня зафиксировали на объектив фотоаппарата.
Я ждал этого момента и был к нему готов.
Обслужив последний столик, я резко подплыл к Бурому, который всё это время мёртво стоял у стойки, и громко рассмеялся:
- Ну как, выиграл пари?
Бурый, в замешательстве, растерянно развёл руками.
Я хлопнул его по плечу, по-дружески, специально для папарацци, с искренним смехом кинул на стойку салфетку и направился к выходу, у которого переминалась с ножки на ножку Настенька.
Я отметил её восхищённый взгляд, подмигнул ей, и, не оборачиваясь, покинул клуб. Сегодня вечером Кент, через своих людей, не тревожа Бурого, пробьёт, где живёт тёлочка, и завтра мы её навестим. По полной! А пока, пусть думает обо мне. Вспоминает.





Опершись о правую руку, лёжа на боку, чуть ли не пуская слюни от восхищения, я внимал Учителю.
- В том саду было два дерева. Дерево Жизни и дерево Познания. Бог запретил срывать плоды с обоих деревьев. Однако, как тебе известно, запрет не был исполнен, и плоды были сорваны. Однако, как это ни странно, мужчину и женщину заинтересовало не Древо Жизни. Дерево, которое давало долголетие, плодовитость, умиротворение. Людей заинтересовало Древо Познания. Дерево - бунтарь, плоды которого множат звания, сомнения и любопытство. Встаёт вопрос: почему человек предпочёл знания долголетию? Неужели он не хотел жить долго, если не вечно? Почему он сделал такой выбор? Тем самым, сократив себе жизнь? Но, главное заключается в том, что именно с тех пор нас гложет изнутри червь неудовлетворённости. Потому, как вышло, что наш предок решил за нас, выбрав Древо Познания. И теперь нас коробит от мысли, что мы смертны, и жизнь так коротка. А ведь была возможность жить по-другому. И многие бы предпочли сегодня Дерево Жизни.
– Но в таком случае, мы бы превратились в животных. – Неуверенно произнёс я.
– Зато вечно. И потом, а разве мы, сегодняшние, чем-то отличаемся от зверей? Что нас интересует? Мягкая подстилка. Сытная еда. Любовные утехи на ночь. Всё, как у них.
– Но этого мало.
– А что ты хочешь ещё? Ну, ради разнообразия, можно почесать кулаки, из-за самочки. Или куска мяса. А в остальном – приятная, сладкая жизнь.
– Как овца в стойле? Жевать траву, гадить под себя и ни о чём не думать?
– Тебе не нравится такая сытая жизнь?
– И не только мне.
– Тогда ответь мне И[ ], почему человек, выбравший некогда Древо Познания, именно ради того, чтобы его душа устремилась к Высшему, Небесному, Великому, все свои познания употребляет только и исключительно на то, чтобы сладко жрать, мягко спать, и фантазировать в прелюбодеяниях с подобными себе, и не с подобными? Почему он все свои познания устремляет только и исключительно на это? Почему, глядя на небеса, он видит не звёзды, а алмазы? Почему, вместо того, чтобы делиться знаниями с другими, он их прячет у себя, из жадности? Почему он эти знания употребляет только во благо себя, не обращая внимания на тех, кто бедствует рядом? Ведь получается, что плоды Дерева Познания удобряют почву Дерева Жизни. И потому человек вот уже, которое время бегает по кругу, не понимая, зачем он пришёл на эту землю. Для чего? Для чего мы живём? Что важнее: познание, или жизнь?
- Одно от другого неотделимо.
- А что из них первично? Желудок или мысль? Во имя чего мы живём: во имя тела, или во имя духа? Если во имя духа, то почему больше внимания уделяем телу? Так что первично?



На этот раз первым приоткрылся правый глаз. И с фокусировкой проблем не было. Как и не было рядом со мной тёлки.
Я откинулся на спину, вытянув в стороны ноги.
Вчера мы вернулись домой в три часа ночи. Не было настроения гудеть до рассвета. Из моего клуба рванули в центр, в клуб «Версаче». После куража захотелось грубого, примитивного секса. А в «Версаче» постоянно тусуются дорогие шлюхи, которых снимают на ночь. Номера тут же, над клубом. Но мне номер был не нужен. Я трахнул тёлку именно так, как хотел: в мужском туалете. Стоя.
Рука потянулась к тумбочке, нащупала пачку сигарет.
Чёрт, я высплюсь, когда-нибудь, или нет? Валету с Кентом ништяк: днём отсыпаются в машине. А я, если б не дурь, давно бы кони двинул.
На тумбочке разорвался вибрацией и «Владимирским централом» мобильник.
- Проснулся? – Колобок, что б его… - Тогда слушай внимательно. Приведи себя в божеский вид. «Папа» хочет с тобой увидеться. Ему понравилось, как ты вчера выступил перед «борзыми». Будем делать из тебя телезвезду. Или телеп….ду! – Колобок хрипло рассмеялся в трубку. Он обожал свои собственные, тупые шутки. – Словом так, через час сам знаешь где. И «марафет» оставь в тачке. Сам знаешь – «папа» не любит обдолбаных.
Короткие гудки сообщили о том, что Колобок ушёл со связи.
Я сунул сигарету в рот, прикурил. Ну, всё, п….ец. Закончилась моя спокойная жизнь.


….и тот же сон. Будто я дома, на любимой циновке. За стеной слышен шорох и топот ног: проснулись обе мои жены. Готовят еду. Даже во сне ноздри ощущают запах свежевыпеченных лепёшек. Сжимаю веки крепче: сейчас их раскрою, и передо мной будут стены и потолок моего дома. А пустыня, Учитель, осёл – всё окажется сном. Долгим, тягучим сном. Набираюсь духу. Открываю глаза. Вместо стен – тела спящих путников. Вместо потолка – звёздное, холодное небо. Вместо циновки – песок и пыль. Слёзы сами собой нашли тропинки на щеках. Зубы судорожно сжались, а вой комом встал в глотке. Рука вгрызлась в песок и с ненавистью схватила его. А тот, смеясь, вытек сквозь сжатые пальцы. Вот так и моя жизнь вытекает сквозь слова - пальцы Учителя. До сих пор не могу себе ответить на вопрос: для чего я пошёл с ним? Зачем? Зачем я бросил дом? Во имя чего? Что мне даёт Его слово? Что оно мне дало, кроме зноя, жажды, голода и страданий? Ничего! Господи, как я Его ненавижу! Его взгляд, кроткий, исподлобья. Его руки – узкие, тонкие, ломкие. Его голос – тягучий, как смола и сладкий, как мёд. Но ещё больше ненавижу себя, бесхарактерного, и тот день, когда встретил Учителя. Большего дурня, чем я, свет, наверное, ещё не видывал. И вряд ли увидит…




На этот раз Снегурочка натянула на себя брючный костюм. Нет, и в нём она смотрится просто отпадно. Полная секси. В нужных местах в обтяжку. Так, что глаз сам собой таращится на эти места. Но, не то, что вчера. Вчера у меня был прекрасный денёк. Четыре часа разглядывать ножки…. Кайф…. Сегодня смотреть можно, но удовольствие не то. Месячные у неё, что ли?
Впрочем, слава богу, что так вырядилась. У меня и без неё в голове крутилось чёрт знает что.
Оказывается вчера, пока я валял дурака у Бурого, «борзые» меня по «ящику» назвали перспективным и многообещающим политиком. Интервью с ними удалось! Я в шоке! Да, видно неплохую мне привозят дурь, если и пошутить к месту смог, и наболтать всё в тему.
«Папе» понравилось. Ни хрена себе!
Я тупо уставился в спину Снегурочки. Но не потому, что хотелось на неё смотреть. Просто нужно было во что-то уткнуть взгляд. А лучшего объекта и придумать нельзя.
Сегодня вторник. «Папа» приказал подготовить меня к пятнице, к телешоу. Ах, да, забыл сказать. По пятницам наши «шишки» «светятся» на «Политринге», есть такое шоу по телеку. Делают картинку быдлу, заодно поднимая себе рейтинги. Чаще всего там светятся Колобок и Седой. Особенно, Седой. Седым его прозвали из-за седины. Вот у кого действительно в языке нет костей. Может болтать ни о чём часами. Вроде, говорит по теме, а вслушаешься – вода водой. Юрист. Его потому «папа» и пригрел, вот для таких шоу. Несмотря на то, что перед эфиром всё заранее оговаривается (вопросы «борзых» и ответы на них), иногда случаются сбои. То какой «борзой» вылезет вне плана. То кто из наших затупит, особенно такое часто случается перед выборами (нервишки то шалят). И вот тут как раз к месту Седой, со своим бла-бла-бла. Пять минут выступления – и никто ни хрена не может вспомнить, а о чём, собственно, идёт речь.
Нет, конечно, в эту пятницу я ещё не буду, как сказал Колобок, «п….дой экрана», моё место во втором ряду, но пару предложений сказать придётся. По теме.
Вспомнилось, как «папа» смотрел на меня три часа назад. Долго, внимательно. До сих пор мурашки по телу. У «папы» не просто взгляд мужика. У него взгляд самца, точнее, быка – самца. Как у бабушки в деревне. «Папа» всегда смотрит как бабушкин покойный бык Филька: здоровенная, лобастая, почти полностью лысая голова чуть опущена, глаза чёрные, огромные, смотрят всегда исподлобья. И что в этих глазах – твоя жизнь, или смерть – хер разберёшь. Пока не начнёт говорить. Да и говорит «папа», будто камни укладывает: каждое слово на вес щупает. Впрочем, глазами он тоже щупает. Обшаривает. Вот и в этот раз, сначала минут десять таращился на меня, будто впервые видел. Потом поманил к себе Колобка:
- Кто у него в подспорье?
Подспорьем «папа» всегда называет помощников депутатов. По привычке.
Колобок принялся перечислять:
- Мытарёв Егор, он же «Мытарь». Кокушеев Денис, «Оглобля». Помнишь, высокий такой, худой? Ещё обменниками занимался? «Чика»….
- И что, ни одного юриста? – «Папа» с удивлением посмотрел на Колобка. Тот только пожал плечами:
- А на кой ему юристы? Законы писать всё одно не будет. Да и не для того мы его в «хату» брали.
«Папа», на столь веское замечание, только поморщился:
- Слава богу, никто не знает, каких мы себе помощничков подбираем.
- Не всем. – Спокойно возразил Колобок. – Только «блатным». «Неприкасаемые»-то сами себе подборку делают. У тех и юристы, и филологи. Чтобы под себя законы штамповать.
Пока они общались, я осмотрелся. Хоромы у «папы» царские. Кабинет – президенту Штатов на зависть. Видел я этот Овальный кабинетик. Срамота. То ли дело у нашего… Больше ихнего, Овального, раза в три. И шикарнее. На один ремонт потратили пять «лямов зелени». Мебель – антиквариат. Привезена из Лондона. Персидский ковёр на полу, говорят пятнадцатого столетия. И, прошу заметить, всё за казённый счёт! Сейчас «папе» бабло выделяют, как государственному лицу. А уйдёт в отставку – всё перейдёт в личное пользование. Придумают схему, как приватизировать. Юристы у «папы» работают - будь здоров. Но, вообще-то, как я слышал, будто «папа» глаз положил не только на эту дачу, но и ещё на два объекта, на берегу моря, с вертолётными площадками. Но, то слухи. Хотя…
«Папин» голос вывел меня из восхищённого транса:
- Всю кодлу заменить. – Приказывал «папа» Колобку. - Вместо них набери грамотных людей. В том числе из юристов и экономистов. Пусть поднатаскают кретина. – «Папа» хлопнул меня по плечу. Конкретно хлопнул, будто лопатой шандарахнули. Ладошка то у него будь здоров. - Нужно молодняк выводить в люди. Итак, уже называют партией старпёров.
- Мало ли что в интернете пишут. – Отмахнулся «регулировщик».
- Раз пишут – уже немало. – Веско заметил «папа», с трудом умащиваясь в кресле. Мы продолжали стоять. – Сегодня один написал – завтра трое подхватили. И пошла волна.
- Перекроем интернет. – Для Колобка всё всегда просто. Как для любого идиота. Интересно, и как он собирается это сделать? Физически, что ли, уничтожить блогеров? Или выключателем щёлкнуть?
Видимо, точно такая же мысль посетила и «папину» голову, потому, как на его лице проявилась кривая ухмылка. Впрочем, он её тут же стёр.
- Завтра же подключай к этому оболтусу людей. К пятнице сделай из него получеловека. И на «Ринг». Тема – новая пенсионная реформа. Пусть скажет несколько критических замечаний в адрес партии и меня лично.
Тут оторопел не только Колобок, но и я.
- Может, лично не стоит? – Колобок чуть не поперхнулся своими словами и взглядом «папы».
- Стоит. – Рука с силой опустилась на подлокотник. Умеет «папа» эффектно поставить точку. В таких делах он мастер. – Мне нужно показать, что наша партия живой организм. А не дохлятина, каковой и есть на самом деле.
- Ну, какая же мы дохлятина? – попытался возразить Колобок, но возражать «папе» - себе дороже.
- Ты мне глаза не замыливай. – Раздалось по кабинету. – Я всю картину вижу, как на ладони. Если бы на выборах во время не подключил на местах людишек, хер бы мы набрали тридцать процентов! Засиделись? Зажрались? Ничего, побегаете! Вон, какие жопы отрастили! Пора жирок-то порастрясти.
- Подобные игрушки в демократию иногда плачевно заканчиваются. – Веско заметил Колобок. Ты посмотри, не испугался. А, впрочем, чего ему бояться? Они вместе уже лет двадцать. – Да и для кого оно нужно? Как бы наше быдло не проголосовало, всё одно выиграем мы. Прав был дядя Сталин: выигрывает не тот, кто голосует, а тот, кто ведёт подсчёт голосов. В первый раз, что ли? Сделаем «карусель». «Потеряем» дома и улицы в списках. Вбросим бюллетени за вахтовиков. Да и на окружных комиссиях подсуетимся.
- Не видишь ты перспективы. – «Папа» откинулся на спинку кресла. Устало откинулся, будто только что проделал тяжёлую работу, и вот, решил чуток отдохнуть. – Я не о нашем быдле пекусь. На своих намордник всегда найдётся. А вот как быть с забугорьем? Ведь только согласовали новые условия по экспорту. Могут и прокатить.
- Но там ведь тоже не безголовые. – Отозвался Колобок. Но как-то неуверенно. – Они свой интерес завсегда блюдут.
- Вот именно, что свой. А нас интересует наш интерес. – «Папин» взгляд просверлил меня насквозь. – Задачу понял?
Я кивнул головой.
- Смотри, не облажайся. – Указательный палец погрозил мне. – И смотри: до пятницы никаких кабаков, клубов и бухла. Не хватало, чтобы снова засветился на фото, как вчера.
Я оторопел. Вот это да: и суток не прошло, а «папа» всё знает.
- Что уставился, как баран на новые ворота? Пошёл вон!
Теперь я смотрел не на новые ворота, а на спину Снегурочки.
С одной стороны, конечно, приятно, что меня покажут по телеку. Чё греха таить… Но, с другой стороны, оно мне надо? Правильно кто-то сказанул: бабло любит тишину. Вон, и Китаец, пока не высовывался, и все дела втихаря прокручивал, жил себе спокойно и припеваючи. Да что там спокойно – просто жил. А как только засветился – пуля в лоб.
На трибуне, размахивая руками, вещает Хилый, правая рука недавно посаженного нами за решётку главного конкурента, Тимы. Оппозиция.
Тима три года «грузил» премьером. Но на последних выборах в парламент его сила проиграла. Результат – колония строгого режима. За расхищение государственной собственности. Это официально. На самом деле никакой государственной собственности уже нет. Просто есть то, что забрали с потрохами, то есть то, что стопроцентно даёт прибыль. И то, что находится, как говорит Колобок, в состоянии риска. Вложишь бабло, а получишь прибыль, или нет – под вопросом. Вот тут-то контрольный пакет и остаётся за государством, а предприятие, как бы числится тоже за ним. Но вторая часть акций в руках неприкасаемых. И за эти акции у них постоянно идёт грызня, потому, как в такие предприятия личное бабло кидать не нужно – всё компенсируется исключительно за счёт бюджета. Ноль вложений - гарантированный навар, опять же, за счёт быдла. Красота! Кстати о быдле. Вон, орёт на всю улицу: Свободу Тиме! Свободу оппозиции! Дурачки, или купленные. Да у нас тут весь парламент можно пересажать. Это если по закону. Взять того же Хилого. Год возглавлял комитет госимущества. Обогатился на три «лимона». Мало, конечно, при такой-то должности можно было и поболе гребануть. Не успел. Но, зато во время успел вернулся в «хату». А так бы сел вместе со своим Тимошей. А вот Тима не успел. Потому и попал под следствие. Не рассчитал силёнки. Он ведь что, урод, надумал – под «папу» копать начал. Решил скинуть. Говорят, накопал материала, под завязку (между нами говоря, копать было что). Рассчитывал, что его люди снова в «хате» займут большинство, да просчитался. Пролетела его сила, как фанера над Парижем. «Папа», естественно, такого простить не смог. Но поступил мудро: с должности премьера Тиму не снимал до тех пор, пока парламент не заработал на полную катушку. А так, как Тиму ещё не сняли с поста, то тот был вынужден, временно, отдать своё место в «хате» одному из блатных. С расчётом, что когда его снимут с премьерства, поменяется с тем местами. Да не успел. Пока оформлял документы на замену, арестовали и выдвинули обвинение. А через два месяца упекли на восемь лет. Это только по одному делу. А на Тиму открыли целых три! Так что, сидеть ему лет пятнадцать. Его людишки, час от часу, орут о свободе, но это так, опять же для быдла. Скажи сейчас «папа», что освобождают Тиму, те первыми встанут у дверей «папиного» кабинета, чтобы этого не произошло. Скоро выборы, и у них всё поделено без Тимоши.
А вообще, кто есть кто в нашей «хате» разобрать невозможно. Точнее, для быдла мы делимся на правящую силу и оппозицию. А на деле весь парламент делится только на «блатных» и «неприкасаемых». Но, об этом я уже говорил. Кстати, на этом я поначалу и обжёгся.
Помнится, во время перерыва, на одном из первых заседаний, я, помятуя, как Колобок по ТВ довольно резко высказался по поводу одного «левого члена парламента», решил тоже того урода поддеть. Тот промолчал. А через полчаса меня Колобок едва не кастрировал. Оказалось, этот «оппозиционер и ярый противник власти» кум нашего нового премьера, и у них один ликёро – водочный бизнес на двоих. Я, поначалу, не поверил. А после убедился – точно! Принимали, помнится, закон об акцизных марках. Уж этот «член левой партии» критиковал закон, любо – дорого слушать. А после тихо – мирно проголосовал за него, вместе со своими соратниками - подельниками, с помощью которых «бортонул» всех своих конкурентов, что и было отмечено в самом шикарном кабаке той же ночью.
Прошёлся взглядом по залу. Тут все имеют личный интерес. Коммуняки зарабатывают посреднической деятельностью на зерне, перекупая его, за копейки, у фермеров, и перепродавая втридорога государству. Демократы наваривают бабло на металле и химии. Националисты щипают потихоньку, то тут, то там, но, в основном, сидят на импорте. Но все заинтересованы в одном: чтобы все эти коммерческие операции проходили через госструктуры, точнее, спонсорство бюджета. Это стопроцентная гарантия, что бизнес не рухнет в одночасье. И это я так, в целом, определил картинку. На деле же у нас тут целые семейные кланы и корпорации. Все повязаны кровью и спермой. К примеру, недавно дочка депутата – националиста вышла замуж за сына депутата - коммуниста. Теперь новая семья, под пристальным взором двух папашек, патронирует рыбное и охотничье хозяйство пяти областей. Но это для начала, так сказать, для рывка. В дальнейшем у них расчёт на лес и чернозём. Лес рубить, чернозём копать. И то, и другое вывозить за бугор. Очень выгодное предприятие. Вкладываешь копейки (подумаешь, купить несколько подержанных «камазов»), и всё! Больше ничего не нужно! А прибыль одуренная! Но подобное дозволено только неприкасаемым. Мы, блатные, должны сами крутиться, чтобы себе заработать на хлеб. Кладбище…. Чёрт, как я про него забыл?
Обвожу взглядом зал заседаний. Кто сможет пролить свет? К неприкасаемым лезть нечего. Мало того, что не ответят, так ещё и сами заинтересуются и тебя бортонут. Нет, тут нужно действовать через таких же, как я, блатных. В конце – концов, можно скооперироваться. Левое бабло под ногами не валяется. Но вот с кем? С Денисом? Нет, этот ветеринар сразу пойдёт к папаше своему, единоутробному. Всё одно, что сразу рассказать неприкасаемым. Кстати, к своим блатным, от правящей партии промышленников – консерваторов, тоже обращаться не стоит. Сдадут. Может, с Метлой навести мосты? Он блатной от демократов, оппозиции, так сказать. По слухам, Метла раньше занимался рэкетом, свой брат. Но с другой стороны, если он пришёл по просьбе братвы, то и информация пойдёт к братве. Твою мать, ну и задал же задачку Валет.
Мой взгляд снова упёрся в спину Снегурочки. Точнее, в её задницу. Задок. Попочку… Вот же, сучка, специально одела брюки в обтяжку, чтобы я пялился на неё. Знает, б…дь, что не могу оторваться от такой картины. Снегурочка! Точно! И как я сразу не сообразил. Со Снегурочкой никто никаких дел иметь не хочет – боятся «папы». А девка не дура, должна понимать - «папа» не вечен, и бабки за просто так к ней всю жизнь стекаться не будут. А выходов на бабло у неё, пока, нет. Вот я ей и помогу. Ей узнать, кто стоит за кладбищем раз плюнуть. Достаточно сыграть под дурочку, и, стрельнув кукольными глазками, вытянуть информацию. А дальше - моя работа. Если дело будет стоящее - влезу в него. Точнее, влезем.



Я вздрогнул. – Очень хочешь вернуться домой?
Вопрос застал меня врасплох.
– Не знаю.
Ответил первое, что пришло в голову. Рука Учителя слепо коснулась моей ладони, раскрыла её.
- Твой отец продолжал путь твоего деда. Дед твой продолжал путь прадеда. И так было из поколения в поколение.
- Мой дед не был сборщиком налогов.
- Но он жил не ради души, а ради живота своего. Так было, так есть, и так будет, пока кто-то не сломает ход, течение жизни. Не изменит линию судьбы. Сейчас всё в твоих руках. – Рука Учителя сжала мою ладонь. - Сломать линию судьбы, или оставить всё, как есть. Никто тебя не обвинит. Никто не посмеет тебя остановить. Никто не кинет в тебя камень, и никто не рассмеётся тебе в спину. Ты продолжишь жить, как раньше…
- Я не хочу жить, как раньше!
- Но ты ведь хочешь вернуться?
- Хочу.
- Ты можешь иметь два лица для нас. Для других. Но для самого себя у тебя это не получится. Ты должен выбрать что-то одно. И поторопись. Из соседнего селения отправляется караван в твой город. Они могут тебя взять с собой. Я договорился.
- Но Учитель, я хочу стать сосудом!
- Становись. Только никому не говори об этом. Когда много говорят – никогда не становятся. Становятся молча.
- А смогу ли я стать сосудом без тебя? У себя дома?
Учитель долго смотрел на меня, после чего нежно провёл рукой по моей щеке:
- Я не знаю. Может быть. Каждый идёт своим путём. Тебе сейчас тяжело. Уезжай. Помни: я с тобой. И ещё. Смотри чаще в небо.