Моя Бодхгая

Погода стояла пасмурная. Небо повисло над городом и медленно сползало вниз, пока москвичи рефлекторно, точно роботы, шастали туда-сюда. Ветер отчаянно пытался снести граждан с ног, но те упорно шли в никуда. У тяжеленного неба скапливались тучи, и всё собирались вместо слабого ситничка пустить на землю мощный ливень. Таким был конец сентября. По крайней мере, таким его видел Иувеналий. Он возвращался из института, предвкушая долгожданный отдых на стареньком диване в окраинной коммуналке. Его соседями были алкоголик-мизантроп, который каждую ночь по работе уезжал в ресторан быстрого питания, и чудаковатая бабушка с гипертиреозом, что смогла пережить прошлого обитателя этой квартиры – Виктора, своего бывшего мужа, благополучно перенёсшего первый инсульт, но не справившегося со вторым.
Иувеналий тоскливо брёл по московским улицам, окруженный бездушными современными домами, что в душе презирал. Он вглядывался в мерзотную облицовочную плитку, множеством которой были сотканы эти муравейники, и видел там лишь пустоту, заполняя её своей ненавистью к индустриальной революции. «Жить бы в лесу, ходить бы в церковь…» – подумал он. Пока Иувеналий волокся до станции, на улице изрядно потемнело, а тучи, выстроившись македонской фалангой, атаковали нешуточным дождём. Иувеналий ускорил темп, чтобы как можно быстрее попасть в вестибюль, но его путь перегородили двое безликих рабочих, держащих в руках плакат с подписью:
«СЧАСТЬЕ - В КИВИ, ПЕЧАЛЬ – В НОВОЙ ЗЕЛАНДИИ».
Наскребав мелочи на билет, Иувеналий ввалился в душную, забитую такими же как он страдальцами электричку. Мест не было. Жизни тоже. Глаза пассажиров, в соответствии с замечанием Венечки, были пусты и навыкате, лишь духовная мощь в них была глубоко спрятана, а потому в бельмах отражалось одно лишь свечение телефона. Молодой человек был не в силах держаться на ногах, и попытался втиснуться меж тучной женщиной сорока лет и хилым дремлющим дедком ¬– это было единственное свободное место в вагоне, ведь лучше иной раз накачать ноги и постоять, чем сидеть возле стервозной бабищи, смердящей тухлой рыбятиной. Было не слишком удобно, но жизненная позиция Иувеналия предусматривала такие невзгоды.
Как только молодой человек сел, бабища зашипела:
– Самому же неудобно! – сочла она Иувеналия за щегла, и сразу перешла на простое русское «ты». – Мог бы и постоять, молодняк же ж! Придурки, блин…
Спящий дедок открыл глазища, убедился, что жив, и вновь соснул. Иувеналий не шелохнулся. Он, скорее, удивился отсутствию продолжения – по классическим законам бытового драматизма, далее следовали эскалация громкости речи, обильное использование матерной лексики, провокация на заушину, и, собственно, сама заушина. Ничего этого не было – бабища была редчайшим представителем нонконформистской драматургии. Впрочем, сама она этого не знала, и поэтому просто шипела дальше, но уже тише, так, что слова, преодолевая путь от рта до атмосферы, терялись где-то на конце языка.

«Суматра… Суматра, Суматра… Ну и что, что Суматра? Москва не Суматра, чтобы волновала меня. Я и так весь на нервах, а тут ещё и Суматра, чёрт бы её побрал. Где она вообще? Москва – тут, а Суматра? Там?» – Иувеналий лежал на шелковистом песке, закрывая рукой глаза от солнца. Светлые лазурные волны периодически смачивали его ноги, а он лишь глупо и неестественно улыбался. «Улыбка, пхах! Улыбка чужда трезвому россиянину. Ничего не заставит уголки его рта подняться кверху, если это не кошмарная палёная спиртяга. Не-е-ет» – юноша бездарно философствовал, пока несколько песчинок не попали на его лицо. Иувеналий убрал руку с лица, и приподнялся на локтях. Обернув голову, он увидел перед собой таинственную темноволосую малайку в красном наряде, напоминавшем не то платье, не то костюм для бега. Она была поистине очаровывающей своим экзотичным пожирающим взглядом и, чего греха таить, притягивающими формами тела. Иувеналий чертыхнулся и мигом встал с песка, выпятив грудь на малайку.
– Вы… Здравствуйте. – начал Иувеналий запинаясь.
Малайка молчала.
– Я тут прилёг, ну, на минутку. Вы не подумайте ничего, я… Я…
– Как тебе тут? – перебила девушка.
Иувеналий мигом впал в прострацию.
– Мне? Ну… Весьма, я бы сказал. А кто вы?
– А кто ты? – с каменным лицом ёрничала малайка.
Иувеналий вопросительно посмотрел в её пожирающие похотливые глаза. Честно признаться – мысли его были совсем, совсем о другом. Но бесчисленные часы, проведённые в интернете за просмотром видео о стоицизме, наконец принесли свои плоды – Иувеналий собрал всю свою волю (которая поместилась бы в кулак младенца) воедино, и начал осматривать малайку. Как только москвич стал обходить её, она начала исчезать, словно бедняжку стирают: идя по часовой стрелке, она исчезала параллельно Иувеналию, но в направлении против часовой. Тот же эффект получался, если юноша шёл против часовой стрелки – тогда малайка стиралась по часовой.
«Дойти ли до конца?» – подумал Иувеналий. Казалось, что всё, чем он жил до этого, все решения, которые он принимал были равносильны пустоте, такой могущественной с одной стороны, но такой беспомощной с другой. В этом заключалась диалектика пустоты, в этом заключалась и диалектика малайки.
– Что ты делаешь? – проснулась девушка.
Иувеналий остолбенел, но чудным образом вернулся на исходную позицию. Он глядел малайке точно в переносицу.
– Странный ты какой-то, – улыбнулась она, – дурачок!
Малайка захохотала. Иувеналий скис.
– Скажи, ты знаешь кто я? – наконец спросил москвич.
– Нет.
– Врёшь же.
– Вру.
Иувеналий быстро встал за её спину, и девушка оглушительно визгнула:
– Дурак! Дурак, дурак! Ты зачем так пугаешь?
– И… Извини.
– Да что мне твои извинения! Перед семьёй извинись, и то больше толку будет…
Малайка, точно дитё, надула щёки и сложила руки на грудь. Москвичу стало крайне стыдно, и он заткнулся. Слышалась тишина. Пока не было известно, есть ли у малайки в данный момент лицо и в принципе передняя часть тела, Иувеналий любовался её прекрасной смуглой шеей с милыми светлыми волосками на ней. Опустив взгляд ниже и левее, он заметил еле выступавшую татуировку:
समुद्र
Иувеналий не знал, что это такое, но глаза москвича словно прилипли к ней. Ему не было стыдно, что он так безнравственно пялит на лопатку девушки – в родном городе его бы давно забрал наряд бравых полицейских, но нет, ему было плевать. Он бы и дальше так смотрел, если бы девушка вновь не напомнила о себе:
– Ну дойди уже! Тряпка…
Иувеналий сделал пару шагов. Ещё один – и этого экзотичного пожирающего взгляда, этих притягивающих форм тела, которых так не хватало озабоченному москвичу не стало бы. Он взглянул ей в глаза, и спросил:
– Что значит твоя татуировка?
– Та, что на спине?
– Да.
– Собрание вод. Океан. На санскрите. Давай, дойди уже.
– А где мы сейчас?
– Неважно где мы, важнее – под чьим мы солнцем.
– И всё же? Я сегодня весь день думаю о Суматре, и Суматра меня не отпускает. Будто я должен знать что это, ещё с самого рождения должен, но я и малейшего понятия не имею… – Иувеналий приуныл.
– Эх, дурак. Где – marcato, указание на координату в пространстве. Сейчас – указание на время в пространстве. Мы – это синонимия, рождающаяся по указанным координатам в указанном времени. А то, где мы сейчас – решаем вовсе не мы, и не Суматра.
Дойди же до конца.
В голове Иувеналия зазвенело: из левого в правое, из правого в левое, туда-сюда метался звон в черепушке москвича. Он рухнул на песок. Малайка начала что-то кричать, но Иувеналий уже не понимал её, пытаясь сохранить умение дышать. Мыслить он уже разучился. Звон становился всё громче и громче, Иувеналий стал выть, затем орать. Его голова, его мир трескались, оставляя москвича наедине с очаровательной малайкой, красоту которой сейчас, увы, оценить было невозможно.
Они оказались нигде. Координаты, время – всё было равно нулю.
Иувеналия не отпускали конвульсии, казалось, что с минуты на минуту его не станет. Малайка наконец пошевельнулась. Она аккуратно присела на корточки, погладила Иувеналия по щеке, и бережно, ласково поцеловала его, словно мать своё новорождённое дитя. В какой-то мере, оно действительно было так.
Иувеналия отпустило.
Он открыл глаза, и увидел перед собой двух знакомых безликих рабочих, вешавших на стену вагона плакат с горячей малайкой в красном наряде и подписью:
«ЕСТЬ ЛИ НА СУМАТРЕ КОНЕЦ?»

Пустой вагон убаюкивающе шатало, колёса издавали глухой отрывистый звук. За окном мелькала вечерняя Москва, точечно освещённая оранжевым светом фонарей, а в её воздухе носилась прохлада и свежесть. До боли известный Иувеналию, почти что родной женский голос объявил: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Лосиноостровская».