IX. Каландар

– Не в моей власти удержать тебя, мой маленький господин, но я хочу, чтобы ты считал Абессабат своим домом, хотя, конечно, твой дом всюду.
Масуф смотрел на мудрого правителя и ему казалось, что это не он, а Бен-Сломо, покидает свою столицу и направляется в никуда, навстречу безликой неизвестности. Извечное, глухое одиночество следовало за Бен-Сломо подобно неотлучной подвижной тени, и Масуф остро чувствовал это. Только ему ли, мудрецу, не знать, о чём следует сожалеть, а что необходимо принять. Кому, как не ему, должно быть известно, какая боль схлынет, а какая не пройдёт никогда.
Неужели для того, чтобы понимать это необходимо что-то ещё кроме мудрости. Может быть, для этого надо перестать быть человеком, стать Хетти и вызывать своим всеведением и могуществом ревность бессмертных?
Всё, чем обладал Бен-Сломо и что он собой являл, никогда не переполняло предел человеческого, неизменно оставаясь во власти обычных страстей и понятных стремлений. Возможно поэтому он был так любим и ненавидим, почитаем и низводим.
Достоинства лишали его расположения и дружеского участия, недостатки вызывали зависть и порождали множество несуразных пересудов.
Мнения и настрой своего окружения мало заботили Бен-Сломо, но с пристрастием одинокого человека он сильно привязался к Масуфу, видя в нём не только непосредственность и обаяние ребёнка, но также мудрость посвящённого и всё то, что досталось ему от старого жреца.
– Масуф, спроси у своего сердца, – часто вопрошал мудрец, точно зная, к кому он обращается.
– Зачем человеку знать ненужное ему? – неизменно отвечало сердце голосом Эмелеха, поскольку всё сказанное предназначалось, пожалуй, лишь для жреца Хетти, избывшего в себе человека и перехитрившего время. Только Масуф не торопился повторять за голосом бессмертных непонятные для непосвящённых фразы, а примерял и взвешивал всякое слово так, чтобы неосторожно не задеть Бен-Сломо – ни принижением его власти, ни сомнением в его богатстве, ни недооценкой его славы.
– Какую бездну ты носишь в себе, мой маленький господин, зачем тебе она, ведь ты ещё и не начинал жить!
– Глупый старик, – брюзжал Эмелех, эта бездна спрятана под любой оболочкой и не чувствовать её у себя под ногами может лишь беспечный. Не нужно тебе, властитель, ничего из того, что не имеет дна. Как тогда ты удержишь своё богатство и свою мудрость, которой все так восхищаются.
Масуф сам не понимал, почему он не хотел или не мог поведать Бен-Сломо обо всём, что видел, всматриваясь в бездну. Скорее всего оттого, что она всякий раз оборачивалась случаем, частностью, конечной величиной, стоило лишь подольше задержать на ней внимательный взгляд. И никогда и ни в чём не было ни определённости, ни постоянства. Одно оборачивалось другим, никак не напоминая предыдущих форм и обличий.
Масуф видел в таких метаморфозах не только изменчивую суть вещей, но и знаки времени, тоже подверженному превращениям и непостоянству.
Масуфу казалось что кто-то говорит с ним таким образом на языке, которого не понимал не только всезнающий жрец, но не разумели и бессмертные.
Он собирал своим воображением все эти частности в единое целое, но это было не так легко: оно сыпалось, распадалось на фрагменты, не позволяя себя ни как следует рассмотреть, ни тем более понять.
Так положено любой правде вещей – прятаться от случайного взора, выдавать себя за иное и меняться с ним местами. Так привычно для любой истины – представать перед невеждами не только не обладая постоянной и неизменяемой формой, но и каким-нибудь определённым содержанием, с осознаваемыми ценностями и постижимыми смыслами бытия. И нужно быть не только терпеливым, но у упрямым, чтобы из общего нестроения возникала совершенная конструкция, когда под влиянием воли и воображения соединялись части и выстраивались связи, предметы открывали все свои грани, а явления и события спешили поведать обо всех своих следствиях и причинах.
Разные образы вырастали на зыбкой границе между реальностью и сознанием Масуфа, в том числе и небесный Абессабат, со всеми его башенками и стенами, плоскими крышами и садами... Чарующее видение, похожее на цветной пустынный мираж повторялось не раз и не два, оно словно бы указывало ему на направление движения и на те встречи, которые предстояли ему и которых нельзя было миновать.
«А может быть и впрямь Абессабат – мой дом?» – думал Масуф, оглядываясь назад, на Бен-Сломо, обратившимся небольшой белой точкой, на тяжеловесные здания из серого камня, издалека ставшими похожими на кусочки невесомой вулканической пемзы, разбросанной повсюду...
Город, похожий на Абессабат, многократно являвшийся перед его мысленным взором, двигался вслед за ним и был сейчас отчётлив и ясен как никогда.
По разные стороны от небесного Абессабата стояли четыре фигуры, обращённые лицом на восток. Масуф почти привык к этим фигурам, три из которых чем-то напоминали ему игроков в кости на открытой галерее дворца Бен-Сломо, бессмертных Эльазара, Эмелеха и Эльсахара.
Одного из них – грозного косноязычного старца, Масуф уже видел в пустыне среди песчаных миражей, бегущих по горячему следу каравана. Он был самым древним из всех четырёх и не выглядел чужаком как остальные. Повстречай его Масуф в городе, он вовсе бы не обратил на него внимания, если рядом, разумеется, не было бы его непременного спутника, который и здесь находился неподалёку от своего господина.
Второй, чернобородый, с глубоко посаженными глазами, имел вид воина и, пожалуй, воином и был. Прямо за его спиной строгими порядками выстраивались солдатские цепи, которые теснились и множились, вбирая в себя всё новых и новых бойцов. На их лицах читалась решимость и готовность к бою. Одного знака чернобородого было бы достаточно, чтобы Абессабат пал, и никакие стены не остановили бы это бесчисленное многоголосое воинство. Однако чернобородый молчал, что несомненно сдерживало нетерпеливый порыв воинов – солдаты оставались на месте, на разных языках приветствуя своего предводителя, победно вздымая мечи и копья в направлении Абессабата.
Третий был высок и темнолик, ни впереди, ни за ним никого не было, но он держался так, словно толпы народа осаждали его со всех сторон, ожидая то ли проповеди, то ли благой вести.
Последний производил впечатление человека, оказавшегося здесь по недоразумению. Он внимательно смотрел на восток и не замечал ни своих соседей, ни величественного города. По внешнему виду он был человек невежественный и дикий, в то время как его взгляд и выражение лица говорили об обратном.
«Вот уж кого не расстроило бы прощание и не взволновала встреча, не смутила потеря и не обрадовало бы никакое обретение», – подумал Масуф, и ему отчего-то захотелось убедиться в этом.
«Сколько же дней пути до него или, может быть, лет? И что он видит там, куда обращён его взгляд?» – Масуф заглянул в магический кристалл своего жезла, но не увидел там ничего кроме бескрайнего голубого неба.
Голубое небо простиралось повсюду и было невозможно понять: где здесь низ, а где – верх. Оно не только заполняло собою всё окружающее пространство, оно проникало даже внутрь созерцающего его, заволакивая разум плотным воздухом, насыщенным мельчайшей лазурной пылью и липкой, гибельной бирюзой. Этим воздухом было трудно дышать. Масуф чувствовал, как каменеет его грудь и наполняется тяжестью голова, но так и не мог отпасть от этой голубой взвеси, необратимо затягивающей в себя как в паутину. Мир будто бы прекратился, кончился, оставив ему лишь точку сознания, способную воспринимать только эту густую бескрайнюю голубизну. Слова будто бы не узнавали друг друга, превратившись в бессмысленные звуки, за которыми не было ни значений, ни определённого им смысла.
Трудно сказать, увидел ли Масуф посреди голубой пустыни лицо этого четвёртого предстоящего перед небесным Абессабатом, или же ему просто померещилось. Но в освобождённом от мысли и памяти сознании проявилась его отрешённая полуулыбка, словно не было для него ничего милее этой голубой бездны, в которой невозможна жизнь, и в которой так мучителен всякий вдох и любой выдох.