Звезда Надежды

Какую вину можно искупать, если твоим палачом становится самый родной человек?(с)


Жизнь Наде не кажется ярмаркой, несмотря на зазывные лица торговцев лотков, калейдоскопы неоновых огней вечернего города, веселящиеся стайки молодежи. Да и надежды совсем не осталось, несмотря на имя. Надежда. Она никогда не любила свое имя. Наждачно режет слух и совсем не имеет ничего общего с тем чувством, которое должно греть. Сердце оцепенело, застыло. О том, что она в своем уме, в ней еще кричат отчаянье и страх, но ничто уже не греет. Потрепанные грязные джинсы, бесформенная кофта матери и резиновые, потерявшие цвет китайские шлепанцы, заставляют прохожих подозрительно ее осматривать и быстрее проходить мимо. Она никогда не была красавицей. От природы мелкие бесцветные черты лица, сейчас особенно отталкивают своей изможденностью. Серые, мышиного цвета волосы, свалявшиеся и спутанные, падают на лицо, но ей это не мешает, она не замечает их. Она бесцельно бредет по аллее парка серой от сумерек, наполненной тенями, сама словно тень. Ноет поясница, невыносимо болит низ живота, по ногам что-то горячо стекает, но не это заставляет ее страдальчески морщиться. Память упорно сверлит мозг, заставляя вспоминать что-то важное. Она не хочет, не желает, но ей не удается этому сопротивляться.


Бабушка. Единственный человек, который, как ей казалось, ее любила и даже наказывала ее, жалея. В наказаниях, правда, бабушка была выдумщицей. Лет с трех она ее за малейшую шалость ставила на ночь в угол, или коленями на соль, после чего коленки распухали и долго болели, но самое страшное для Нади было - сидеть ночью в кладовке. Она очень боялась мышей и пауков. А бабушка всегда знала, чего она больше всего боится.
-Ничего, Надька, сегодня побоишься, поплачешь, завтра умнее будешь!- говорила она ей.
Зато после наказания, бабушка обязательно покупала ей чего-нибудь вкусного. Однажды она даже повезла Надю в зоопарк. Как сейчас она видит глаза огромного грязно-желтого льва. Глаза. Глаза этого льва, были такими добрыми. Он лежал положив огромную голову на передние лапы и смотрел, казалось Наде, только на нее. Он стал ее другом на всю жизнь. И когда ей было плохо, она звала его. У него не было имени, она даже не думала о том, что его как-то зовут. Он был просто другом, ее лучшим другом. В зоопарк она попала еще один раз, лет в двенадцать, когда их повели на экскурсию всем классом, но друга там уже не было. По клетке метались молодые, ярко-рыжие зверюги, раздраженные, с горящими от ненависти глазами. Они не были друзьями.

Боль. Тянущая боль настойчиво напоминает о себе, но Надя не останавливается. Ей кажется, что глаза друга сейчас смотрят на нее из-за деревьев, будто хотят ободрить. Она попыталась зацепиться за этот взгляд, удержать его, но стальная цепь воспоминаний упорно волокла за собой.


Семь лет жизни с бабушкой, вызывали и сейчас ощутимый резкий запах лекарств и мочи въевшиеся в стены однокомнатной квартирки, пыльной, с обшарпанными стенами, увешанными старыми портретами, глядящими на нее злыми или равнодушными глазами. Ей всегда казалось, что они следят за ней, чтобы наябедничать бабушке, поэтому, вытаскивать перышки из подушки, которые были ее единственными куклами, она убегала в ванную. Вытащив несколько крупных и красивых перьев, она самозабвенно играла в сказку, распределяя им роли королей, принцев и прекрасных дам. Сказки она любила и пока старенький телевизор потрескивая и рябя, теплил в себе жизнь, она с упоением смотрела все, что связано с волшебной жизнью, если, конечно, по мнению бабушки, она хорошо себя вела. Но сказки закончились на самом интересном месте. Во время просмотра Диснеевского мультика о Золушке, старый ящик поперхнулся, запахло проводкой и экран потемнел, мертво поблескивая матовой поверхностью, не оставляя никакой надежды. Ремонтировать его бабушка не стала, считая пустой тратой денег, тем более, что сама она его не смотрела, глаза уже совсем почти не видели. Телевизор стал просто пыльным интерьером. Наде было тоскливо, но она не плакала, бабушка это не любила, она давно уже отучила ее плакать. После этого Надя стала играть в перышки, тихонько, чтобы бабушка не увидела, и ей это удавалось, потому - что, ее куколки были такими маленькими, что их нельзя было разглядеть человеку с плохим зрением.
Бабушка умерла через два месяца после того, как Надя пошла в первый класс. Она уже плохо ходила, но они вместе съездили на блошиный рынок, где приобрели старенький ранец, пару ручек, коробку цветных карандашей и несколько тетрадей, а остальное – платья, кофты, колготки, отдала сердобольная соседка, живущая этажом выше, ее дочка была годом старше Нади.
Школу Надя вспоминать не то, чтобы не любила, она ее по сути даже и не помнила. Безликие дни, проведенные в стенах школы, были наполнены насмешками одноклассников и недоумением учителей, считающих, что Наде надо учиться в школе для умственно-отсталых детей. Но они не оставили обиды в ее душе. Они не оставили ничего. Все восемь лет учебы она спала, она, как лунатик что-то делала, ходила, говорила, но какая-то часть ее не жила в этом мире, эта часть лежала в бездонном колодце застывшей души. Даже удивительно, что она научилась относительно нормально читать и писать. Видно разум автоматически отмечает необходимое ему и сквозь прорехи застывшей мысли, выдергивает из окружающей среды то немногое, необходимое для самосохранения. Похорон у бабушки не было. Не было слез, поминок, не было ничего. Приехала «скорая», погрузили на носилки «тело», как назвали бабушку все эти люди и увезли.
Больше Надя ее не видела. Приезжали еще какие-то люди. Приходила соседка, приносила пирожки, вкус которых Надя помнит отчетливее, чем все происходящее вокруг. Пирожки были с вишневым вареньем. Она и сейчас готова поспорить, что это самое вкусное из всего, что только существует на свете.
А потом появились «они». Надя даже в мыслях никогда не разделяла мать и отчима. Для нее эти два человека до сегодняшнего дня оставались «они». Откуда они появились и где были до момента своего появления, она так и не поняла. Из обрывков разговора между ними, она слышала названия городов, имена и клички каких-то людей, непонятный жаргон, в котором чаще других, она слышала слова «ходка» и «кинули». Надю не тронул истерический плач матери, она даже испугалась ее хриплого, надрывного воя и чуть не задохнулась от выворачивающего наизнанку запаха идущего от всего ее тела, когда та принялась удушающе ее тискать, выражая материнскую любовь. Впрочем, она больше не обременяла Надю подобной нежностью. Всего через сутки, девочка проснулась от ее кашляющего сиплого крика:
-Че? Спишь, сучье отродье? Плевать, что мать подыхает? А ну, вставай, в магазин вали!
Она сорвала одеяло и стащила Надю на пол.
- Давай, маленькая шлюха, шевели копытами, привыкай слушаться мать! Сахарные пряники закончились!
Надя быстро привыкла ходить в "комок" за спиртом. «Они» и их друзья пили спирт. Во-первых, это было «дешевое пойло», во-вторых, его продавали круглосуточно, а самое главное, торговцу было все равно, кому его продавать и потому Надя стала «ногами». В любую погоду, днем и ночью она была «ноги». Через год она освоила другую профессию, она стала «поставщик»; ее посылали собирать бутылки или побираться. К этому она долго не могла привыкнуть, но отчим никогда не уговаривал. После его уроков, она вспоминала бабушкину соль, как саму любовь. Чтобы не «светиться», ее пристроили попрошайничать на железнодорожный вокзал; у отчима там были связи и за определенную мзду, «околоточный» определил ей поезда, по которым во время стоянки она могла прошвырнуться, а то и проехаться до следующей станции.
-Пойми,- внушал отчим,- простота хуже воровства, а в нашем случае, лучше. Вора можно поймав посадить, а за что садить бедного голодного попрошайку? Сердобольных много, с миру по нитке, пьяному похмелка.
Надя заметила, что когда люди хохочут, они большей частью жмурятся. В случае с отчимом, происходило неестественное - он широко открывал рот с пнями мелких черных зубов, казалось, он весь хочет превратится в рот, один огромный-огромный рот, чтобы проглотить ее, Надю, а на самом верху рта выдавливались два огромных глаза, которые от натуги наливались кровью. И в этой глотке с пульсирующим в ней языком, ворочалось, икало, булькало. Казалось, он или задохнется или его хватит удар, но «отсмеявшись» положенное, отчим вновь захлопывал рот и втягивал назад глаза.
Со временем Наде стало нравиться «работать». Это ее хотя бы на время избавляло от необходимости находиться дома. Вокзальная жизнь стала ей более родным домом, где у нее даже появились друзья. Правда, их было всего двое - полуслепой бомж Филин, которого так интересно было слушать, сидеть тихонечко рядом и слушать. А рассказывать Филин не только любил, но и умел. Где он только не был за свою жизнь, этот изъеденный язвой старик. Особенно любила слушать Надя его рассказы о море. В своей прошлой, превратившейся в легенду жизни, Филин бороздил моря старпомом Камчатского торгового флота и потому бесконечно мог рассказывать о своих приключениях и о людях с которыми сводила его судьба. Вторым другом для Нади стал пес Клык. Средних размеров, остроухий, с коричневой, кишащей блохами шерстью, Клык имел гордую осанку, добрую собачью душу и умел переходить улицу на светофор. Но главным достоинством Клыка в глазах Нади, был его взгляд, который очень напоминал ей друга – льва. В-общем то, Филин и Клык и до нее уже были неразлучными друзьями, так что Наде пришлось познакомиться с обеими сразу…


Страшная боль накидывается внезапно, без предупреждения, словно жгутами скручивает внутренности, захватывает дыхание. Надя даже не замечает, что ночь давно заполнила пространство вокруг и аллея большого городского парка опустела. Ей не страшно темноты, ей просто очень больно. Тошнота подступает к горлу, ее сгибает, бросает на колени и рвота начинает выворачивать наизнанку. Желудок содрогается в спазмах, но освобождаться ему не от чего, она не помнит, когда последний раз ела. Ела, не ела, еда давно перестала иметь для нее большое значение. Она ложится на землю, вытягивается, глубоко вздыхает. Что-то с ней сегодня произошло, какое-то беспокойство на секунду заглушает даже боль, но тут же отступает. Она не знает, сколько проходит времени, но чувствует, что боль вновь уходит. Она продолжает лежать не шевелясь и не открывая глаз. И словно почуяв освободившееся пространство, мысли суетятся, складываются в фрагменты и снова тащат, волокут за собой.


К «чести» отчима, не он первым изнасиловал Надю, хотя лапать начал лет с двенадцати, не особо обращая внимания на мать, которая в подпитии обладала агрессивностью тигрицы и тут же устраивала дочери расправу.
-Грязная тварь, - кричала она,- только и ждешь, чтобы затащить моего мужика в постель! Убью, сучье отродье!
Пробитая голова или сломанное ребро, давно уже не были поводом для «больничного». Не принесешь вечером заработок, ребра ломать будет уже отчим. В одном из «рабочих рейдов», в вагоне сибирского экспресса, ее поймал пьяный проводник и затолкав в туалет, изнасиловал, стукнув для наркоза головой об унитаз, а после сдал ментам, рассказав как маленькая шлюшка «шлындала» по вагону, предлагая себя за деньги. Спас ее Филин, на глазах, а скорее на ушах которого, разыгрался этот спектакль. Старый вокзальный житель знал многое происходящее на его давно уже обжитой территории, знали и его самого. Основной его профессией было попрошайничество, но были у Филина и свои меценаты; всегда найдутся те, кому надо кого-то найти, с кем то встретится и тут Филин был незаменим. Помогал и местным служителям закона, но не стукачем был и они тоже знали за какими услугами обращаться к нему, потому что "кодекс чести" Филин не преступал. Его неизменно видели в обществе пса по кличке Клык, чем-то похожего на него самого, с которым они никогда не разлучались и когда Филин гнусаво запевал просьбу «подать ему ради Христа», Клык подвывал или поскуливал, чем завоевывал симпатии подающих, увеличивая хозяйские доходы. Неизвестно по какой причине дрогнуло сердце старого бродяги проходившего мимо, когда услышал тихий плач девченки, еле слышный сквозь маты «правдолюбца» проводника. Надя не знала, что сказал ментам подошедший старик, но они ушли, предварительно загнав ухаря в вагон и сняв с него "мзду" за беспокойство. Первое, что она тогда увидела, еле разлепив заплывшие от удара глаза - улыбающуюся морду Клыка, нежно лизнувшую ей руку.


Она и сейчас решилась открыть глаза, в душе боясь, что будет больно. Больно не стало, зато она увидела звезды. Звезды были крупными, яркими, желтыми, как глаза друга-льва или Клыка. Они печально смотрели на нее и подмигивали, ободряя. Наде показалось, что она догадалась, отчего так болит у нее душа, но вспомнить не смогла. Чтобы вспомнить, нужно пройти весь путь. Весь путь.


Каким-то звериным чутьем, отчим почувствовал происшедшую с Надей перемену и тут же сменил гнев на милость.
-Что-то замордовали девченку,- заявил он как-то во-всеуслышанье, - пусть посидит дома!
В этот же вечер, после того, как мать привычно вырубилась, нахлебавшись спирта тут же под столом, захлебываясь собственной слюной и храпом, он начал действовать безо всяких церемоний.
- Ты не сопротивляйся, если хочешь нормально жить,- шумно и вонюче выдыхал он Наде в лицо. - Я ведь не монстр, я добрый, если будешь умной. И мать утихомирю, пальцем больше не тронет. Сдирал одежду, выламывая руки, затыкал рот, кусая губы зловонными поцелуями.


-Почему я жила?- спрашивает она звезды, но они молчат, продолжая свою вселенскую игру в перемигивания, будто обмениваясь тайнами, известными только им.
-Они, наверное, все про меня знают,- думает Надя,- почему же я не знаю про себя ничего? Боль уже привычно приходит и уходит, а вслед за этим она вдруг понимает, что не чувствует своих рук. Она пытается ими пошевелить, но ей это не удается. Других попыток она не делает, ей все - равно. И вдруг она вспоминает... О звезды, она уже помнит, кто она.


Беременность первой заметила мать, через неделю после ее четырнадцатилетия. Сквозь пьяный угар, выцветшими, безумными глазами впилась ей в живот, и скривив в нечеловеческой ухмылке обезображенные мордобоем губы, захохотала, заухала, захлопала в ладоши.
- Дотрахалась, сучара! Я всегда говорила, что ты шваль, весь вокзал поди пользовал! Воспитала бабка на мою голову! Сама дармоедка и еще одного собралась нам подкинуть! Я его из тебя своими руками выдавлю, как пасту из тюбика!
Отчим сидевший к ним спиной, даже не повернулся, нервно дернув тощим плечом. Видя, что муж не собирается заступаться за падчерицу, это в последнее время стало чревато для нее хорошей взбучкой, мать схватила табурет, на котором сидела и двинулась к дочери. Надя рванулась к двери, но она успела ее перехватить и вцепившись в волосы, свалила у стены.
– Ну, тварь, теперь я на тебе отыграюсь! Ты у меня на всю оставшуюся жизнь натрахаешься!- визжала она, изо всех сил пиная дочь в живот, в грудь, опуская сверху тяжелый табурет.- Сдохни, мразь!
Удары сыпались один за другим, в животе у Нади что-то надорвалось и появилось чувство, словно туда заливают расплавленный свинец и он медленно разливается по всему телу. Внезапно побои прекратились, это отчим наконец-то оттащил от нее мать и пинками погнал в ванную. Надя с трудом встала на ноги и держась за стену, медленно двинулась к двери. В ванной слышался шум воды, ругань отчима и булькающие звуки материного голоса. Постояв немного, она вышла и навсегда закрыла за собой дверь.


Теперь уже не только руки, но и все тело цепенеет, боль не возвращается.
-Это звезды меня лечат,- думает Надя. - А по-другому и быть не может, ведь я теперь знаю, кто я. Меня ждут мои друзья.


В прошлом году умер Филин. Умер тихо, на том же месте, где он, по собственному выражению, «собирал налоги». Надя хотела найти Клыка, но тот как сквозь землю провалился после смерти хозяина. И мир ее совсем опустел. Она никогда не рассказывала Филину о своих бедах. Да это и не надо было, он все читал по ее глазам и беспомощно опускал свои, словно пытался скрыть от нее всю правду мира, которую она могла прочитать в его взгляде, словно ему было мучительно стыдно. Наде в такие моменты почему-то было его очень жаль, будто вовсе не Филин старый, а она сама старая-старая, глядящая на провинившегося ребенка, понимающая и прощающая его.


Звезды в глазах Нади стали вдруг больше, а затем слились в одну огромную, пылающую, принимающую звезду. Ее звезду. Звезду, которой была она сама, и имя ее - НАДЕЖДА.