Исповедь

«Ну и, на кой ляд мне это сдалось?» – думал Сергеич, уныло оглядывая платочки, толкаемый в бок прихожанами, и морщась от запаха ладана. Всю службу мысли разбегались, как шкодливые коровы на кукурузном поле. Только одна возвращалась с навязчивым постоянством: «и надо ж было так вляпаться!» Не повстречай он отца Владимира пару дней назад, сидел бы сейчас с удочкой, да высчитывал выгоды от продажи капусты. Теперь не отвертеться. Мог бы, конечно, да гордость не позволяла. Обещал Отцу Владимиру.
Хуже всего было мысль об исповеди. Страх медленно и трудолюбиво грыз внутренности, время от времени протягивая корявенькую руку к горлу, чтобы собственнически сжать и его – погрызем и там, начни только каяться. «Исповедаюсь, а потом напьюсь» – с тоской думал Сергеич. Хотелось плакать.
В очередь на исповедь постарался пристроиться последним. Не вышло. Суровая дама с подведенными глазами будто ждала того момента, чтобы стать следом за ним. У Сергеича появилось чувство, словно он на передовой, а позади – неумолимый заградотряд НКВД. Менять место дислокации было поздно и стыдно.
Очередь продвигалась не так уж быстро, как надеялся Сергеич. Как в сельском автомагазине, – нервничал он, – пока полфургона бабка не скупит, и овчарками не отгонишь. Хотя, конечно, было и другое желание – оттянуть час испытанья. «Тише едешь, дальше будешь» – зачем-то вертелось в голове, и Сергеич тупо соображал: что значит дальше? Пока две этих, до странности противоречивых мысли, боролись в его душе, он как-то незаметно, словно простуда в начале отпуска, оказался рядом с отцом Владимиром.
Тот подбодряюще кивнул и рукой показал на то место, откуда секунду назад отошел очередной исповедник. Сергеич хотел улыбнуться, но не решился, а может, просто не смог – судорога лицевых мышц перковило лицо, и теперь с физиономии Сергеича можно было запросто писать картину «грешники на Страшном Суде».
Наконец, оказавшись под священнической епитрахилью, Сергеич понял, что, если раньше у него и был шанс потихоньку улизнуть, то теперь от «потихоньку» остались только горстки пепла. Но странен мир человеческой души – как только Сергеич понял, что выхода у него уже нет, на сердце стало как-то, не то, что спокойно, но он почувствовал себя увереннее. Собравшись с духом, он, наконец, произнес:
– Грешен, батюшка… – продолжение не замедлило бы последовать, но тут он услышал голос отца Владимира:
– А я тут при чем?
От неожиданности Сергеич захлопал глазами. Заготовленные еще вчера фразы выпали из головы, как макароны из обернутой кастрюли. Какое-то время Сергеич безмолвствовал, собирался с мыслями и ждал, что скажет отец Владимир дальше. Тот молчал.
Сергеич поерзал на месте, чувствуя крайнее неудобство от епитрахили, смятения, и острого взгляда дамы сзади. Молчание затягивалось и Сергеич, наконец, решил начать заново.
– Грешен, батюшка… – и только он открыл рот, чтобы сказать, в чем же он все-таки грешен, все тот же голос, с тем же ледяным спокойствием, произнес:
– А я тут при чем?
Сергеич дернулся, чудом сдержал едва не вылетевшее словцо и освободил темечко от епитрахили. Над ним по-прежнему маячил невозмутимый лик отца Владимира. И никто другой, кроме него не мог произнести этой фразы. Сергеич оглянулся – может это кто сзади шутит? Там была все та же дама.
– Лезь обратно, дурень, прости Господи… – Заявила она и тут же смутилась, – Извиняюсь, батюшка.
Бабушка невдалеке перекрестилась. То ли от слов дамы, то ли от святотатства Сергеича.
Тот что-то тихо прошептал одними губами и полез обратно под епитрахиль. Долго молчал. Дурнем Сергеич не был, как не был им и отец Владимир. Когда же, наконец, до Сергеича дошел смысл сказанной отцом Владимиром, фразы, на душе вдруг как-то странно потеплело и спустя мгновение Сергеич произнес:
– Грешен, Господи… – и поток искренних, неподготовленных фраз, легко и свободно полился из самого сердца.