Рождественская сказка

Маленькая история о любви в вымышленном городе...

Снег фантастически красиво сверкает в сумерках, подсвеченный не очень ярким еще светом фонарей. Весь мир вокруг меня разительно похож на сказку: маленькая аккуратная улочка причудливо петляет между опрятных домиков, в каждом из которых приветливо светятся окошки, крупные снежинки кружатся в причудливом танце и неслышно ложатся на укатанную дорогу, на ясном небе сияют мириады звезд, и где-то высоко в снежной дымке виднеется острый шпиль собора. Стоит потрясающая тишина – даже вездесущие собаки не лают в этот вечер, даже вечно занятые чем-то и куда-то спешащие люди не выходят из своих домов в канун Рождества. У всех есть семьи, родные и близкие, те, с кем им хочется встретить этот чудесный светлый праздник, все приготовили торжественный ужин и ждут прихода гостей, и только я бреду по городу совершенно одна. Я почти мечтаю нарваться на жандарма, который привычно нахмурится и уведет меня в участок за то, что у меня нет дома, за то, что я бесцельно брожу по улицам и пытаюсь вызвать жалость людей своим видом; в участке тепло, там под ногами деревянный пол, а не холодный снег… Но мои мечты о жандармах несбыточны – ведь они тоже люди, которые имеют право на выходные и праздники. Каждый, кто носит синий мундир, сидит сейчас дома в своем лучшем бархатном кафтане, улыбается жене и держит на коленях младшего сына, который с энтузиазмом требует подарка прямо сейчас, а не завтра утром.
У меня дома нет. У меня просто язык не поворачивается назвать домом тот продуваемый всеми ветрами барак, где я порой ночую в компании еще десятка таких же бездомных, как я. Нетрудно догадаться, что это место мне противно – не слишком-то весело выслушивать пьяные песни соседей, а порой и чувствовать на себе их крайне тяжелую с похмелья руку! Я предпочитаю примоститься где-нибудь в парке или на паперти, порой мне везет забиться в какой-нибудь подвал или заброшенный сарай, но разумеется, зимой поиск ночлега заметно усложняется. В нашем бараке ничуть не теплее чем на улице, да и каменные подвалы тоже мало напоминают баню, поэтому в холодное время года я сплю по два-три часа в сутки – остальное время я хожу чтобы не замерзнуть. Я привыкла к такой жизни с детства, даже когда была жива моя мать, которая любила меня без памяти, нам жилось не легче, поэтому я переношу все это вполне нормально. Лишь в такие дни как этот мне становится очень грустно. Слишком уж ясно я вижу, что у меня нет ничего из того, что есть у всех этих людей за толстыми стеклами окон! У меня нет лучшего бархатного кафтана – только дырявое словно решето платье да тонкий платок с бахромой, который неспособен никого согреть. У меня даже туфель нет, поэтому я топчу снег босыми ступнями, уже не чувствуя холода. У меня нет родных и близких, у меня нет друзей, и у меня нет ничего, что напоминало бы ужин. Я уж не говорю о праздничной индейке, ведь даже корки хлеба у меня нет!… Очень хочется, знаете ли, получить какой-нибудь скромный подарочек к празднику, не от кого-то конкретного, а свыше. Вот, например, пусть я сейчас на улице найду замерзшую краюху хлеба, предназначенную голубям. О, как же я буду рада! Я отогрею ее своим дыханием и с удовольствием съем, вполне удовлетворившись этим! Или вот еще – пусть сейчас на дороге я увижу старое никому не нужное пальто или пару башмаков. Может, хоть это хоть как-то согреет мои, кажется, уже неживые ноги?… Вот какое чудо мне нужно, а свои дворцы и прекрасных принцев вы можете оставить себе.
Я бреду дальше, стараясь спрятаться от холодного ветра под своим платком. И тут – о чудо! – я вижу впереди на дороге шаль. Большая шаль из прекрасного фиолетового кашемира лежит тут под снегом так тихонечко, так смирно, как будто только и ждет меня! О, вот это счастье – наконец-то и я уверую в святые чудеса! Я осторожно подбираюсь к этому подарку судьбы и уже протягиваю к нему руку, как вдруг слышу над собой отвратительный высокий голос:
- А ну пошла прочь, грязная нищенка!
Я замираю от разочарования и горя. Ну конечно, а чего еще я ожидала? Просто какая-то вульгарная мадам уронила свою шаль, вовсе не намереваясь ее терять, а я-то, наивная, думала, что это мне фортуна подбросила!… Как всегда меня сейчас еще и обругают. Им не понять, что не моя вина в том, как я живу. Есть люди, которые имели все и потеряли все по своей вине, но я к таким не отношусь. Я родилась нищенкой, у меня не было ровным счетом никаких шансов стать хотя бы торговкой на рынке, поэтому то, что я такая, никто не имеет права вменять мне в вину.
Тем временем женщина продолжает заливаться:
- Развелось вас как тараканов! Иди, иди прочь – еще заразишь чем-нибудь!
Я покорно отхожу, вовсе не желая получить по спине тростью, и с ненавистью смотрю на эту надменную госпожу в тяжелой каракулевой шубе, которая поднимает шаль и демонстративно набрасывает ее себе на плечи, даже не удостаивая меня взглядом.
- Чего ты стоишь?! Убирайся немедленно! Я сейчас жандарма позову! – надрывается она, аж кипя от возмущения и непонятной злобы.
- Когда нибудь ты умрешь от того зла, которое тебя переполняет, - спокойно отвечаю я, поворачиваюсь и ухожу.
Тетка, естественно, продолжает вопить – мол, ее смертельно оскорбили, и меня надо немедленно проводить в тюрьму. Я уже говорила, что не отказалась бы, если бы не была исполнена ко всем моим любимым жандармам такого высокого сочувствия.
Я сворачиваю на главную улицу и на мгновение останавливаюсь, любуясь собором, который теперь предстает передо мной во всей своей красе. Жаль, что я не могу попасть внутрь сейчас – хоть помолилась бы, что ли. Душа у меня такая же как у всех, ей страстно хочется света, ну хотя бы какого-нибудь утешения поздним зимним вечером перед Рождеством. Кроме того, я чувствую, что начинаю замерзать. Еще немного, и я плюну на все, сяду где-нибудь под забором и умру. Точнее, поначалу я буду думать, что всего лишь засыпаю – устала бродить по городу, ослабела от голода и все такое – но на самом деле сон этот будет вечным, и я никогда потом не проснусь. Не могу сказать, чтобы эта мысль меня сильно огорчала. Я уже давно стала занимать себя вопросом, а не теплее ли на небе и нет ли у Бога лишнего одеяла, чтобы согреть мою дрожащую и промерзшую до основания душу?
Я дохожу до какого-то большого, ярко освещенного дома и останавливаюсь, понимая, что это мой предел. Между стеной этого дома и соседнего есть очень удобный проем, который так и манит меня туда залезть и чуть-чуть поспать. Я уже не в силах противиться зову собственного сердца – единственного, что во мне еще осталось живого – поэтому я иду туда, сажусь на снег и укутываю ноги своим платком. В первую секунду мне кажется, что это божественно согревает их, но потом я понимаю – это только так кажется, грубый лен не поможет в зимнюю стужу, поэтому проснусь я уже без ног, потому что их отморожу. А может, и вообще не проснусь, да оно и к лучшему.
Я сворачиваюсь калачиком и закрываю глаза. На улице ни души, не слышно ни звука, кроме приглушенных голосов из-за расположенного над моей головой окна, и холодно. «Боже, как же холодно!» - еще успеваю подумать я, прежде чем засыпаю. Мне уже ничего не снится – только чернота, страшная, как беззвездная ночь, и бесконечная, как вселенная.

Я просыпаюсь от того, что слышу чей-то голос и чувствую рядом с собой чье-то присутствие. Поначалу я даже не понимаю, что мне говорят, я просто слушаю – голос очень красивый, мягкий, ласковый и очень теплый, почти как горячая печка. Я блаженно улыбаюсь спросонья – мне уже даже кажется, что одного только голоса хватит, чтобы согреть меня – но уже в следующую секунду меня пробивает дрожь и я снова ощущаю, что сижу на снегу в зимнюю ночь. Нехотя я открываю глаза – любопытно немножко, кого это в канун Рождества носит по улицам, да еще и тянет говорить с нищими - и… непонимающе моргаю, глядя на него. Он сидит передо мной на корточках и ласково улыбается. Весь его вид велит мне не бояться, да и как можно бояться человека, у которого такой божественный голос? Его большие синие глаза смотрят на меня с непередаваемым сочувствием, снег ложится на его длинные, ниже плеч, светлые кудри и короткую меховую куртку, отороченную песцом. Весь его вид излучает надежность, заботу и уверенность, а я, глядя на него, все никак не пойму – а где крылья? Ведь он, скорее всего, ангел, там, серафим какой-нибудь или что-то в этом роде, а значит, у него должны быть крылья. Много, кажется, штук восемь. А может, шесть, я точно не знаю.
Я чувствую, что сама начинаю идиотски улыбаться в ответ, и снова не сразу понимаю, что он говорит со мной. Но потом до меня все же доходит фраза, звучащая как небесный гимн:
- Ты замерзнешь насмерть, если будешь здесь сидеть!
- По-моему, это уже случилось, - отвечаю я. – Послушай, у Бога, случаем, нет лишнего одеяла, а? Мне все еще холодно, хотя я уже и умерла.
- Да нет же, слава Богу, умереть ты еще не успела! – смеется он. – Но это скоро случится, если ты будешь здесь сидеть.
- Я устала, - сочла возможным пожаловаться я. – У меня ноги не шевелятся, я не могу больше идти куда бы то ни было. Ты не донесешь меня до неба? Буду крайне признательна.
- Донесу до неба? – удивился он.
- Ну да, ты ведь ангел! Хоть я и не вижу у тебя крыльев, тебе полагается шесть или восемь – не помню точно, как там в Библии.
- Ну вот что, милая, с этим надо кончать, - заявил он, выпрямляясь во весь свой высокий рост и поднимая меня с земли. – Пойдем-ка со мной.
- Пойдем, - охотно согласилась я и попробовала сделать шаг. Не получилось – я вообще не почувствовала, что у меня есть ноги – и поэтому я завалилась прямо на своего спасителя, судорожно цепляясь руками за воротник его куртки. – Извини, - вдруг осенило меня и я отшатнулась, оперевшись о стену дома. – Хватаю тебя так по-наглому, а у самой руки черте сколько не мыты… Да и одежка, в общем-то, тоже.
- Ничего страшного, - серьезно заметил он, озабоченно глядя на меня. – Плохо, что ты не можешь идти – это значит, что времени у нас еще меньше, чем я думал. А ну-ка, помоги мне!
И он легко, словно ребенка, поднял меня на руки. Я охотно помогла ему, крепко обняв его за шею. Он куда-то меня понес, а я почувствовала, как по моим щекам катятся горячие слезы счастья – ведь я получила свой подарок на Рождество! Не только что-то теплое и съедобное – все это очевидно ждало меня впереди – но и кого-то очень доброго и ласкового, кого-то, кто разительно напоминает совершенство. Пусть, пусть он никогда не разглядит во мне мою истинную душу, но зато у меня появится друг! Не может быть, что, после того, как он спас меня, мы расстанемся навсегда! Так не может быть, даже в этом жестоком мире так не бывает. Во всяком случае, я отказываюсь в это верить.
Вдруг я услышала хлопок и ощутила вокруг себя божественное тепло, а под собой – что-то бархатистое и очень мягкое. Мой спаситель выпустил меня из рук, накинул мне на плечи свой плащ, благоухающий шоколадным табаком, и негромко сказал кому-то:
- Трогай!
Я открыла глаза и поняла, что нахожусь в карете. В самой настоящей карете, обитой пунцовым бархатом! Я сижу на мягком диване, а рядом со мной сидит это синеглазое чудо, которое обеспокоенно изучает мою скромную персону. Мне показалось, что в его взгляде сквозит осуждение – я тут же покраснела и сделала попытку устроиться на полу:
- Я не могу сидеть на бархате в этом!… - под «этим» я имела ввиду свое платье, вернее, его остатки.
- Перестань! – строго сказал он, усаживая меня обратно и плотнее закутывая в плащ. – Хватит того, что ты чуть не замерзла на улице!
- К сожалению, я бы не замерзла, - вздыхаю я в ответ. – Уж сколько раз я надеялась, что это наконец-то случится, но все никак…
- Несчастное создание!
- Слушай,… - я краснею, когда говорю это, - а можно мне… только ты не смейся, ладно?
- Обещаю, - серьезно сказал он.
- А можно я до утра посплю у тебя в конюшне? Ты не бойся, я вполне здорова…
- Так. Это просто невыносимо! – картинно воздел руки к небу он. – Ну вот что… Э, кстати, как тебя зовут?
- Сольвейг.
- Ну так вот, Сольвейг, хочу прояснить некоторые моменты, чтобы потом не было вопросов. Во-первых, сегодня Рождественский вечер. Во-вторых, это не просто название, а великий праздник. В-третьих, его положено встречать под крышей, в нарядной одежде за праздничным ужином в компании хороших людей. В-четвертых, в него положено дарить подарки. В-пятых, мы сейчас едем ко мне домой, где ты получишь все, о чем я сказал выше. Ясно?
- Это ты пошутил, что ли?! – не выдерживаю я, снова чувствуя на щеках горячие слезы.
- Ничуть. Я спас тебя не для того, чтобы загнать на стог сена в конюшне.
- Но ведь я… ты меня видишь впервые… - растерянно бормочу я, глотая слезы. – Ты… ты видишь, кто я такая… что я…
- Тише, тише, не плачь, - успокаивающе улыбнулся он, крепко прижимая меня к себе. – Я вижу, кто ты – ты бедное дитя, замерзающее на морозе без еды и даже без туфель. Поверь, я искренне хочу помочь тебе! Не бойся – все будет хорошо! У меня в доме никто не обидит тебя, вот увидишь!
Я не была в этом так уверена. У всех есть родные и близкие, которые приходят на Рождество, и далеко не у всех у них такие ангельские сердца, как у него. Даже прислуга считает таких, как я, грязью у себя под ногами, поэтому, когда я поняла, что мы приехали, меня снова заколотило. На этот раз от страха. Слава Богу, он расценил это как дрожь от холода – снова сочувственно посмотрел на меня, вытащил из кареты, взял на руки и понес куда-то вверх по лестнице. В темноте и через снегопад его дом показался мне огромным сказочным замком, хотя на самом деле, вероятно, он был не так уж велик – этажа три, ну и так, несколько башенок с острыми шпилями. Из окон, украшенных цветной мозаикой, лился яркий свет, даже на улице был слышен звон посуды и смех прислуги, а кроме того, мое обострившееся обоняние тут же учуяло божественный запах готовящегося ужина. Я, кажется, даже застонала от предвкушения ужина – я успела позабыть, когда я в последний раз ела. То ли дня три назад, то ли на прошлой неделе. Не помню… Помню только, что это была здоровая краюха хлеба с маслом, которую мне дала на рынке сердобольная жена мясника, дай ей Бог здоровья на сто с лишним лет.
Кто-то распахнул перед нами дверь, и я зажмурилась от яркого света, обрушившегося на меня подобно водопаду или снежной лавине. Сбоку послышалось шуршание, потом шаги и чей-то голос приветливо сказал:
- Добро пожаловать, сэр! Мы уж вас заждались! Приехала ваша сестра, уже все готово к ужину, и ждем только вас!
- Очень хорошо, что ждете, - отозвался он, опуская меня на пол. – У меня будет к вам два поручения, Джошуа.
- Слушаю, сэр.
- Во-первых, позовите сюда экономку, а во-вторых, распорядитесь придержать ужин еще на полчаса и поставить еще один прибор.
- Ваша светлость ожидает гостя?
- Этого гостя я привел с собой, - он улыбнулся и легонько вытолкнул меня вперед. – Вот. Сольвейг. Бедный ребенок чуть не замерз на Соборной улице, вот я и решил в этот светлый вечер сделать еще кого-то счастливым. Осуждаете меня, а?! – он лукаво подмигнул дворецкому.
- Ну что вы, сэр, как можно! – я облегченно вздохнула – в голосе слуги слышалось явное сочувствие. – Не извольте беспокоиться, все будет в лучшем виде. Я отдам необходимые распоряжения.
- Вот и славно. Я пойду переоденусь – хочется соответствовать случаю, знаете ли. Ну, Сольвейг, - он ласково погладил меня по щеке и ободряюще улыбнулся, - увидимся за ужином.
Я смогла только кивнуть в ответ. Как завороженная, я смотрела, как легко взбегает он по лестнице на второй этаж и исчезает в кажущемся отсюда темным коридоре. Это сон, понимаю я. Не может быть, чтобы в таком большом доме было столько добрых людей! Этого просто не может быть!…
Однако это было именно так. Экономка, которая через мгновение приняла меня под свое крылышко, болтала без умолку, стараясь согреть меня в огромной бадье с горячей водой. Поначалу моим ногам было безумно больно – все-таки их заморозило до самых костей, а то еще и глубже – но потом я поняла, что высшее блаженство на этом свете заключается именно в горячей воде. Как прекрасно, когда у тебя есть возможность нормально помыться! Как хорошо, радостно думала я, смывая мыльную пену со своих волос, когда можно идти по коврам не на цыпочках, боясь их испачкать, а как положено! Такие дома, как этот, такое отношение, какое я получаю здесь, я видела до сих пор разве что во сне, и никогда в жизни не предполагала, что такой сон может стать явью! Жаль только, что лишь на одну ночь, но все равно, это так прекрасно. Вот сейчас я действительно чувствую, что близится Рождество! Накидывая на плечи мохнатое полотенце, я чувствую себя почти королевой; я с удовольствием слушаю щебетню служанок о всякой всячине, мне приятен даже узкий корсет, в который добрая экономка затягивает мою талию.
- Ах ты боже мой! – причитает женщина, завязывая тесемки. – Да на твоих ребрах, милочка, можно играть мелодию любой сложности – так сильно они проступают! Такая ты худенькая, как тростиночка – кажется, ветерок подует и снесет тебя, как сухой листочек!
Я только улыбаюсь. Наверное, моя улыбка выглядит идиотской, но я не могу пока понять, как мне надо реагировать на то, что появилось в зеркале. Я точно не уверена, кто это – я или какая-то другая госпожа, которая понятия не имеет, как можно носить что-то, кроме шелка и бархата, и приходит в ужас при одной только мысли, что может остаться без обеда. Вроде бы лицо мое, и карие глаза мои, и губы, и ввалившиеся щеки… Волосы, кажется, тоже все-таки мои – хоть и пушистые, хоть и убранные под синюю сеточку, расшитую бисером, но все же цвет и длина кажется совпадают. Но вот дальше это уже вряд ли я – грудь и талия, плотно обтянутые корсажем бархатного платья глубокого синего цвета, украшенным серебристой шнуровкой, длинная юбка со скромными серебряными узорами и ноги, обутые в изящные туфельки, пусть чуть-чуть великоватые, но от этого не менее красивые.
Это странное отражение настолько заворожило меня, что голос моего спасителя, внезапно раздавшийся у меня за спиной, заставил меня вздрогнуть:
- У меня просто слов нет, мой маленький найденыш! Ты сияешь, словно звездочка на ночном небосклоне.
Я не нашлась что ответить – только покраснела как пион и опустила глаза, старательно избегая его взгляда. Он тоже был необыкновенно хорош в коротком зеленом кафтане с пышными рукавами, а с его широких плеч мягкими складками ниспадал нарядный плащ цвета темного изумруда, который отлично гармонировал с травянисто-зеленым бархатом его кафтана.
- Ну полно, полно тебе! – засмеялся он. – Не смущайся, ведь я не льщу тебе, а говорю только правду! Ну ладно, я думаю, ты чертовски голодна. Как тебе идея спуститься к ужину, а?
- Я не уверена, что это хорошая идея, - пробормотала я. – Я не умею всего этого носить, да и вообще…
- Научишься. Пошли – нас уже давно все ждут.
Я поняла, что обречена и что от казни мне не спастись. Я спускалась по лестнице очень медленно, крепко держась за его локоть и думая о том, что умру я исключительно с его именем – которого я, кстати, не знаю – на устах.

Мы входим в уютную столовую с высоким сводчатым потолком. Сама по себе комната не очень большая, но тонущие во мгле потолок и углы зримо увеличивают ее размеры, и потому заставляют меня чувствовать себя здесь неуютно. Освещается помещение ярко пылающим камином, уставленным разнообразными стильными безделушками, и декоративными факелами, расположенными на стенах между портретами и щитами с оружием. На портретах изображены какие-то очень недовольные женщины и мужчины, разряженные в пух и прах, - они как-то не произвели на меня впечатления – зато вот оружием я всерьез заинтересовалась. На первый взгляд в нем не было ничего особенного – обычные мечи, сабли и боевые топорики, художественно расположенные на щитах – но отчего-то меня сразу потянуло в прошлое, в те времена, когда эти клинки были в ходу и служили самым бравым людям своего времени. К сожалению, путешествие в прошлое было невозможно, потому что в столовой стоял еще и стол – такой большой дубовый стол, покрытый белой нарядной скатертью с сообразной случаю вышивкой. Этот стол прямо-таки ломился от таких яств, при виде которых мне страшно захотелось свалиться в обморок от нервного потрясения. Я в жизни никогда не думала, что обычные фрукты, овощи и мясо можно таким образом приготовить и сервировать! Наверное, все это чертовски вкусно, но я бы предпочла чего-нибудь попроще, зато много и где-нибудь в темном углу, где никто не будет за мной наблюдать. Где им понять, тем троим, что сидят за столом, каково не есть по четыре, а то и по шесть дней подряд! Откуда им знать, как безумно хочется есть после этого и как трудно сдержаться, чтобы не пасть в чьих-то глазах прямо под стол?!… Я с трудом беру себя в руки и решаю, что постараюсь вести себя достойно уж хотя бы ради него, ради того, кто спас меня и кто по своему простодушию просто не может представить себе, что его близкие не такие как он.
Я потихоньку изучаю собравшихся и, должна сказать, что их вид вселяет в меня некое подобие надежды на светлое будущее. Вон та женщина с длинными кудрявыми седыми волосами, наверное, его мать. Ну что ж, надо признать, ее доброе круглое лицо внушает доверие, да и глаза, кажется, не совсем безнадежно жестоки, хотя и густо накрашены. Платье на ней очень изящное, и оно явно ее украшает, хотя она уже не так стройна, как, вероятно, в далекой юности. По левую руку этой достойной дамы сидит, очевидно, отец семейства – крепкий, красивый еще мужчина, лицо которого немного портит чуть великоватый на фоне прочих черт нос с горбинкой. Однако за одни его глаза можно простить любые недостатки – большие, как у сына, но темные, почти черные, и не безжизненные, как у многих, а очень живые и добрые. Одет он тоже довольно просто, но с большим вкусом – сразу видно, аристократ, причем настоящий, до самого мозга костей.
По правую руку матери моего ангела восседает какая-то девица, вероятно, его сестра, и вот ее-то вид меня по-настоящему испугал. Нет, я не хочу сказать, что она некрасива – в такой семейке уродам не место – даже напротив, мне она показалась бы очень симпатичной, если бы не вульгарно открытое яркое платье, презрительная улыбка и совершенно пустые глаза. Глаза у ней, кстати, того же потрясающего синего цвета, что и у брата, но только они безжизненные, и от того кажутся жестокими. От взгляда, устремленного на меня, я похолодела и быстренько отступила за спину своего спутника, который радостно улыбнулся и сказал:
- Здравствуйте! Извините, что заставил вас так долго ждать – пришлось немного задержаться, а кроме того… у меня есть новость.
- Здравствуй, Альгор, - улыбнулась его мать. Голос у нее вполне соответствует внешности – довольно низкий, но не лишенный приятности. – Мы уже заждались тебя! А кто это с тобой?
- Это и есть моя новость, мама, - он сделал шаг назад, тем самым выводя меня на первый план. Я не растерялась и изобразила неглубокий реверанс – судя по всему получилось, раз никто возмущенно не заохал и не заахал. – Это Сольвейг.
- Добрый вечер, - еле слышно пробормотала я, радуясь, что в комнате царит полумрак и не видно моего багрового румянца.
- Какая прелестная девушка! – тепло улыбнулся отец, приветливо поднимаясь с места. – Рад с вами познакомиться, милая моя.
- Взаимно, - робко улыбаюсь я.
Только сестра Альгора (какое у него красивое имя! Поэтическое такое, как в сказке) ничего не сказала – только покосилась на меня презрительно. Ладно, пусть лучше молчит, а то скажет какую-нибудь гадость, я расстроюсь и сделаю что-нибудь не то – уж я-то себя знаю. Альгор подводит меня к столу и бережно усаживает на место рядом с собой – я оказываюсь так же рядом с его сестрой, которая продолжает протирать на мне дыру своим презрительным, почти ненавидящим взглядом. Мне кажется, что мой спаситель это тоже замечает – он вроде бы нахмурился – но уже в следующую секунду его лицо вновь приобретает обычное выражение и он представляет мне всех членов своей семьи – лорд Тэррес, леди Эвола и леди Лаэнн, баронесса Кассель. Вот и ладушки, думаю я. По крайней мере, никто меня ни о чем не спрашивает, все удовлетворяются односложными ответами «Да», «Нет», «Не знаю». Кажется, им все равно, кто я такая – по крайней мере, у них хватает такта не обсуждать меня вслух в моем присутствии. Есть я стараюсь как они, то есть делаю вид, что мне этот их ужин до самой высокой колокольни и лениво отправляю в рот малюсенькие кусочки мяса под острым соусом, хотя на самом деле испытываю страстное желание слопать целый окорок и как минимум два батона хлеба. Надо будет ночью все-таки попросить у экономки сию роскошь – думаю, что она мне не откажет.
Через некоторое время я даже забываю о леди Лаэнн – которая старательно молчит, сверлит взглядом меня и своего брата и порой вставляет язвительные комментарии – и мне даже становится уютно в этой старинной столовой в обществе таких приятных и интеллигентных людей. Только вот есть мне хочется по-прежнему – я ведь скромненько закусила, глядя на них, а попросить еще не осмеливаюсь. А еще я понимаю, что ужасно устала. Безумно хочется спать, и я начинаю прислушиваться к разговору моих благодетелей – интересно, до которого часа у них тут принято заседать по праздничным вечерам? Ясное дело, им есть о чем поговорить; так может, я не буду мешать и по-тихому пойду спать, а? Все равно я почти ничего не понимаю – какие-то министры, короли, петиции, войны, сюзерены и прочие ругательные слова… Боже, как хочется спать!… И есть. Но я молчу. К чему заставлять хороших людей стыдиться моего общества?
Проходит еще несколько минут, и все дружно, словно по команде поднимаются из-за стола, чтобы перебраться в гостиную на торжественное поедание праздничного торта. Плетясь вслед за Альгором в ярко освещенную гостиную, я мрачно думаю и боюсь вот-вот заорать это вслух: «Нафига мне сдался ваш торт, дайте батон теплый и отпустите спать, больше мне ничего не надо!». Однако зайдя в гостиную, я забываю обо всем на свете, потому что вижу еще одно расчудеснейшее чудо. Прямо посреди большого светлого помещения, освещенного десятками свечей, стоит грандиозная пушистая елка, мастерски украшенная различными стеклянными безделушками. На макушке, которая гордо возносится прямо к потолку, сияет золотистая звезда, и от нее вниз по стройному телу дерева сбегают мириады разноцветных бус. Воздух в комнате благоухает хвоей и смолой, от этого запаха голова кружится еще больше, чем от вина, и я не могу удержать вздох восхищения:
- Какая красота!
Где-то рядом презрительно фыркает Лаэнн, а меня, как неживую, ведут куда-то вглубь гостиной, усаживают в кресло и дают в руки внушительных размеров тарелку с большим куском фантастически красивого торта. Я даже не замечаю, как он исчезает – честно говоря, я даже не распробовала, из чего он сделан – а только во все глаза смотрю на елку, под которой грудой громоздятся нарядные коробки с бантами. Я совершенно зачарована этим зрелищем, я и думать забыла о сне и еде. На миг мне даже чудится, что Альгор стоит совсем рядом с этим рождественским чудом, что он улыбается только мне и что за его спиной белеют шесть белых крыльев. Или восемь, точно не разобрать.
Из этого состояния транса меня выводит пронзительный голос Лаэнн:
- Как поздно уже, вам не кажется?
- О да, вероятно, все устали и пора идти спать, - согласился лорд Тэррес. – Ну что же, в таком случае остается только пожелать друг другу спокойной ночи.
Все поднялись со своих мест и проделали необходимый ритуал прощания – я снова изобразила легкую улыбку и реверанс, а родственники церемонно перецеловались в лоб и в щеку. Вскоре я обнаружила, что мы с Альгором остались в волшебной гостиной одни. Он галантно предлагает мне руку:
- Я покажу тебе твою комнату, Сольвейг. Идем!
Я покоряюсь, по пути изо всех сил стараясь не отрывать от него взгляда и опасаясь, что он заметит. Однако, он не заметил – или сделал вид, что не заметил? – благополучно довел меня до чего-то, больше напоминающего покои королевы, и вновь улыбнулся:
- Если тебе что-то понадобится, позвони в колокольчик – служанки помогут тебе в любое время, когда тебе понадобится их помощь.
Я молчу. Мне ужасно хочется рассыпаться в благодарностях, а еще больше хочется спросить, где я могу найти экономку, но я молчу. Мне страшно. Я боюсь, что сказка растает, я боюсь сделать что-то не то и навек упасть в его глазах, я боюсь… Словом, боюсь всего на свете, как маленький ребенок, запертый в темной комнате без окон.
Вероятно, он что-то вычитал в моих глазах – в полумраке комнаты я различаю его улыбку и слышу:
- Что ты так смотришь?
- Я… у меня вопрос… но я боюсь его задать, - бормочу я, проклиная себя за эти слова.
- Не бойся меня! Разве я такой уж страшный? Ну же, говори!
- Где мне найти экономку? – выпалила я и снова потупилась.
- В правом крыле замка, она сейчас организовывает слуг на ликвидацию последствий нашего ужина. А зачем тебе она?
- Ну… хочу у нее кое-что попросить…
- Понял, вопросов больше не задаю, - казалось, ему страшно хочется засмеяться, но он сдерживается, боясь задеть мои чувства. – Тогда я зайду к тебе пожелать спокойной ночи через час, идет?
Я только киваю в ответ. Мысль о том, что я снова увижу его наедине в пустой полутемной комнате, внушает мне какое-то сладкое предчувствие чего-то сверхъестественного. Лишь только его шаги затихают в левой части коридора, я выскальзываю из своей комнаты и чуть ли не бегу к экономке. Голод гонит меня вперед, я уже не думаю, кто чего подумает, увидев меня несущейся сломя голову по тихим ночным переходам замка. Умираю от голода! Я дорвалась до еды, а смогла закинуть в свое ненасытное пузо так мало! Оно недовольно, и я хочу еще! Батон и окорок – и то, и другое целиком! И чтоб не резать ножиком, а откусывать от куска! Ох, как есть хочется!
Достигнув кухни и отыскав экономку, я сообщаю ей на ухо свою просьбу. Она не удивляется – видно, Альгор уже успел ей вкратце рассказать, кто я и откуда взялась – а молча выдает мне половину батона и два здоровых куска холодного мяса. Поначалу я возмущена – им что, жалко, что ли?! – а потом, съев все это, понимаю, что мне и правда достаточно. Теперь я чувствую полнейшее удовлетворение. Теперь я готова спать и дальше окунаться в ту сказку, что окружает меня уже несколько часов кряду. Для сна она, пожалуй, длинновата, так что я начинаю верить в реальность происходящего и от души им наслаждаться.
Поблагодарив экономку и пожелав ей спокойной ночи, я неторопясь отправляюсь к себе, довольная, как сотня ребятишек. Беда как всегда приходит неожиданно, в самый счастливый момент жизни – приближаясь к своей комнате, я вижу, что одна из дверей по правую руку от меня полуоткрыта, за ней горит свет и слышатся голоса. Вообще-то в первый момент мне было на это наплевать, но минуя эту проклятую дверь, я различаю голос Альгора и, естественно, останавливаюсь – он говорит обо мне:
- И тут я увидел ее. Бедная девушка! На ней было только тонкое платьице, она сидела на снегу босая и совсем замерзшая. Ну как я мог проехать мимо?!
- Раньше в тебе не замечалось страсти к нищим, - отвечает ему противный голос Лаэнн. – А уж чтоб привести ее домой! Нарядить в бархат и пустить за один стол со своей семьей!…
- Прекрати, - на этот раз его мягкий тенорок звучит немного тверже. – По-моему, она очень мила.
- Ну конечно, так, как может быть мила нищенка! Откуда ты знаешь, может, она больна чем-нибудь?!
«А может у тебя с головой не все в порядке?!» - озлобленно думаю я, понимая, однако, что она совершенно права.
- Ну что ты городишь?! Сольвейг прелестна, и я за нее ручаюсь.
- Как бы то ни было, братец, но оставаться здесь она не может. Посуди сам – ну с какой стати ей жить с нами?! Ты родственник короля, пусть очень дальний, но все же, и тебе не пристало знаться с какой-то подзаборной голытьбой!
- А что, мне лучше знаться с теми бездушными куклами, которых ты зовешь своими подругами?! – вскипает он. – Ты постоянно стараешься устроить их личное счастье, сосватав мне, но не понимаешь, что не такого счастья я ищу! Не такого!
- Если ты не отправишь ее отсюда сам, это сделаю я! Я не потерплю, чтобы в нашем дома обреталась какая-то бродяжка! От нашей репутации ничего не останется, если ты будешь продолжать в том же духе!
На этом их дискуссия, конечно же, не окончилась, но у меня отпала всякая охота знать ее продолжение. Ясно только то, что Лаэнн права. Я и сама это понимала, просто как-то особенно не задумывалась, что я буду делать дальше; ребенок наслаждается сказкой по мере развития событий, он может лишь предполагать, каким будет ее конец, и хочется ему, естественно, самого светлого. Так и мне хотелось – может быть, все бы сложилось как у Золушки, или даже еще лучше, а теперь… Теперь эта леди высшего общества снова сделала то, что делали сотни людей до нее – она резко и без предисловий указала мне мое место в этом мире, начисто отбив всю фантазию и аппетит к продолжению мечты. Сон кончился, нужно просыпаться и забывать о нем. Это неизбежно – ведь сны никогда не повторяются и не длятся вечно.
Я медленно бреду к своей комнате. Я уже твердо решила, что уйду отсюда сама, гордо, не дожидаясь, пока кто-нибудь из них укажет мне на дверь. Остается лишь одно маленькое дело, вернее, лишь его наброски, которые лихорадочно вертятся в моей голове, как-то не торопясь обретать форму и смысл. Едва зайдя к себе, я иду к шкафу и принимаюсь рыться в нем в поисках чего-нибудь попроще. Вообще-то мне не хочется забирать отсюда даже лишнюю ленточку или булавку, но, к сожалению, я не могу уйти совсем голой – боюсь, этого жеста никто не оценит. Пока что мои поиски бесплодны – под руки попадается исключительно новая и дорогая одежда, а шляться в таком виде по подворотням как-то не хочется. Ограбят ведь в первом переулке, даже убить не постесняются, ради того, чтоб зашибить парочку лишних грошей за богатые бархатные тряпки! Умирать таким образом не хочется, поэтому я упрямо продолжаю поиски, хотя уже почти теряю надежду найти что-то подходящее. И тут удача улыбается мне – рука наткнулась на что-то грубое шерстяное, видимо, забытое в этом шкафу расторопной экономкой. Я извлекаю это что-то на свет и слабо улыбаюсь. Старое серое платье, которое я держу в руках, вполне отвечает моим требованиям, поэтому я аккуратно складываю его и кладу вниз шкафа, чтобы было под рукой.
Я не ухожу прямо сейчас по одной только причине – ведь он обещал зайти и пожелать мне спокойной ночи, а мне до смерти хочется его увидеть. Пусть и в последний раз, пусть я с ним не попрощаюсь, но хоть увижу его! Может, наконец, разгляжу, сколько у него крыльев – шесть или восемь. На этой мысли мне становится ужасно грустно, почти до слез; вообще-то я привыкла глотать свою боль, я почти никогда не плачу, но тут даже моя воля дает трещину. Все мое существо слишком прониклось счастьем, вернее, его иллюзией, добром и светом, чтобы так бессовестно возвращаться теперь назад, во тьму и холод. Я встаю у окна и смотрю на тихо падающий крупными хлопьями снег. Облака в небе стали реже – видно, скоро снег прекратится и на улице похолодает. «Какая разница, - думаю я. – Все равно замерзну рано или поздно. Сейчас это не имеет значения».
На этой мысли я слышу как скрипит дверь и оборачиваюсь. Он тихо подходит поближе ко мне и молча смотрит на меня, белея во тьме словно призрак – на нем уже нет праздничного кафтана, только белая рубашка с пышными рукавами. Он и не догадывается, что я знаю, чем вызвана его досада (которая в данный момент ясно читается у него на лице), поэтому я решаю не разубеждать его в этом и пытаюсь улыбнуться. Однако он замечает мою грусть и тихонько спрашивает:
- Что-то случилось?
- Нет, - еле выговариваю я. – Просто… Я не знаю, как мне отблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Ты даже представить себе не можешь, сколько счастья подарил мне за прошедшие несколько часов, а мне… мне даже нечем отплатить тебе за доброту.
- Перестань, малыш, - теперь он улыбается просто очень ласково и подходит ко мне еще ближе. – В столь любимой тобой Библии сказано, что добрые дела только тогда добрые, когда творятся бескорыстно.
- И все же, я чувствую себя обязанной, - вообще-то я импровизирую. Где-то в глубине души я подумывала над всем этим, но даже не собиралась говорить или делать все это всерьез. – Позволь мне поблагодарить тебя так, как я умею. Это все, что я могу тебе дать.
Я делаю шаг вперед, кладу руки ему на плечи и быстро целую его прямо в губы. Мне ужасно не хочется отлепляться от него – я чуть с ума не сошла, когда вдохнула запах его одеколона и коснулась кончиками пальцев его роскошной гривы – но я все же делаю над собой усилие и отступаю назад, тут же опуская глаза:
- Конечно, я даже это не умею делать как следует, но…
Он не дает мне договорить, перехватывая инициативу в свои руки – я чувствую, как его большие теплые ладони ложатся мне на талию, он осторожно привлекает меня к себе и ласково целует, стараясь быть не очень настойчивым, но в то же время показать мне, чего он ждет от меня в ответ. Я действую на чистой интуиции – разве я, нищенка, могла мечтать, что меня кто-нибудь когда-нибудь так поцелует?! – но зато так искренне, как только могу. Мне кажется, что меня уже нет, что я вся растаяла в его сильных ласковых руках, я забыла обо всем, даже о жизни, молясь только, чтобы он никуда не ушел и не сказал, что это было ошибкой.
И он не уходит. Напротив, он обнимает меня еще крепче, что-то шепчет мне на ухо – от неземного блаженства я не понимаю, что именно – а потом я чувствую его горячие губы у себя на шее, за ухом, на плече, на груди… Шнуровка на платье заметно ослабевает – то ли сама по себе, то ли благодаря его стараниям – и он бережно снимает с меня мой первый в жизни праздничный наряд. Я не сопротивляюсь; в чем я могу отказать ему, моему ангелу, моему спасителю?! Да если он прикажет, я буду сутки танцевать на руках на морозе! Кроме того, я сама безумно стремлюсь ему навстречу. В эти последние минуты, что я с ним, я хочу ощутить настоящее счастье, такое, какое доступно всем нормальным людям! Я, кажется, уже люблю его – насколько я могу представить себе это чувство, оно должно быть именно таким – и просто не представляю себе жизни без него. Я крепко обнимаю его, боясь, что он уйдет или испарится, как дым, как мираж, как мечта… Да он, собственно, и есть мечта.
Он бережно поднимает меня на руки и опускает на мягкую постель, первую постель в моей жизни. Еще никогда я не спала как все нормальные люди, на кровати, на подушке и под одеялом, в тепле, после сытного ужина и рядом с ангелом. О Бог и все его святые! Как я счастлива! О Бог мой, как я счастлива! Кажется, по моей щеке пробегает неосторожная слезинка – она тихо скатывается на его теплое крепкое плечо, и он поднимает улыбающиеся глаза:
- Ты плачешь, малыш? От чего?!
- От счастья, - только и отвечаю я.
За окном все так же тихо падает снег, наполняя комнату каким-то призрачным серебристым светом. Он охраняет наш покой, и я знаю – никто и ничто, никакая сила на свете не способна разлучить нас сейчас или помешать нашему счастью. Я люблю его, этого ангела, и мне все равно, сколько у него крыльев – шесть или восемь.

Близится рассвет, а я все никак не могу заставить себя подняться и выполнить задуманное, то есть оставить его навсегда. Я уже несколько часов кряду любуюсь им, а он спит, ничего не подозревая, положив под голову согнутую правую руку и свободно раскинувшись на постели. Его левая рука лежит у меня на талии, и у меня нет сил самой отвести ее, чтобы уйти – я чувствую себя на седьмом небе. Вообще меня одолевают поистине фантастические чувства, квинтэссенция дикой любви и острой боли, которая, кажется, проходит через все мое тело и дрожит, как натянутая струна. Только бы он никогда не узнал, как мне было больно рядом с ним, думаю я. Он должен знать, что я была счастлива, но вот боль от расставания… Я оставлю ее себе. Я уйду.
Вдруг он бессознательно убирает руку с моей талии и сбрасывает с плеча одеяло. Я пользуюсь моментом, тихонько соскальзываю с кровати, бесшумно одеваюсь и сновь возвращаюсь к нему. Я не решаюсь поцеловать его напоследок – боюсь, что могу разбудить его – поэтому я просто стою, вновь любуясь его прекрасным каноническим лицом, и беззвучно шепчу его имя. Пора идти, а то я снова расплачусь (слава богу, он не слышал, как я плакала пару часов назад – подушка с моей стороны была совершенно мокрой от слез). Я тихо выхожу из комнаты, иду вниз по лестнице и на мгновение задерживаюсь у дверей в гостиную, вновь восхищаясь прекрасной елкой. Я рада, что все-таки увидела это рождественское чудо – пусть и так коротко, но все же. Вдоволь налюбовавшись сонной красотой нарядного дерева, я прошмыгиваю в холл и выхожу на улицу. Тут же меня охватывает дикий холод, и у меня появляется страстное желание спрятаться обратно в этот теплый сказочный дом. Видимо, расчистившееся небо все-таки принесло мороз – снег под моими босыми ногами хрустит, а изо рта валит густой пар. Я саркастически усмехаюсь; я же не дурочка, я понимаю, что при такой погоде я долго не протяну и очень скоро замерзну. На этот раз насмерть. И слава Богу.
Я прохожу через ухоженный парк. Снег призрачно белеет во мгле, делая ее гораздо светлее, чем она есть на самом деле. Меня это устраивает – не люблю спотыкаться о ямы и колдобины, которых так много на городских улицах! – и я бреду дальше. Боль неожиданно отступила, и на ее место пришла какая-то странная, тянущая пустота. Мне кажется, что я ничего не чувствую, что иду вперед, не разбирая дороги; я лишь вижу перед собой его улыбающееся лицо и смотрю на него, как на икону. По моим щекам текут горячие слезы, но я не замечаю; я знаю только, что сегодня в моей душе что-то оборвалось, что-то, что было для меня очень важно… Наверное, это случилось, когда я вышла из спальни, а может, когда я целовала его загорелые плечи и теплые ладони… я не знаю. Да это и неважно. Все-таки жаль, что сказка окончилась так печально – я не думала, что меня ожидает такой резкий контраст с реальностью. Он слишком резкий, чтобы оставлять в душе еще что-то, кроме пустоты.
По молчаливой улице я медленно дохожу до собора, нахожу рядом со скульптурой в его арке укромное местечко и пристраиваюсь там, сжавшись в комочек. Спустя минуту я чувствую, что тело мое немеет от холода, и совершенно успокаиваюсь – я снова вернулась в то состояние, из которого меня вытащил ангел, оно мне привычно и знакомо, и потому жизнь продолжается. Хоть и не в сказке, хоть и горькая, но все же она идет вперед, даже не думая оглядываться на меня. Мне очень хочется верить, что он будет волноваться за меня и искать меня, но в глубине души я надеюсь, что он этого не сделает. А если сделает, то не найдет меня и со временем успокоится – вряд ли прошедшая ночь оставила в его душе след столь же глубокий, что и в моей. Он так красив, он совершенен – нет сомнений в том, что у него было много девушек и будет еще столько же, да таких, которым я даже в подметки не гожусь. Надеюсь, он поймет меня. У каждого ведь своя судьба, и она дана свыше. У него – стать где-нибудь большим начальником и блестящим светским аристократом, жениться на богатой красавице из хорошей семьи и мирно окончить свои дни в кругу семьи лет этак в сто с лишним. А у меня все гораздо проще – скитаться по улицам, получать пинки и тычки со всех сторон, а в итоге помереть где-нибудь под забором в холодную зимнюю ночь. И главное, что нужно понять – в этом никто не виноват! Ну, кроме, может быть, Бога, но на него я никогда не ропщу – лелею хрупкую надежду получить-таки в раю теплое одеяло.
Небо над крышами домов светлеет, а меня все так и не тянет в сон – я тихо сижу, глядя в одну точку и совершенно ни о чем не думая. Мне не положено думать, мне положено принимать все так, как оно есть, и я принимаю. Видите – я спокойна; за несколько часов я встретила и потеряла любовь всей моей жизни, а я даже не плачу. Уже не плачу, да и вообще, я полностью смирилась со своей участью. Она на меня все равно плевать хотела, так чего возмущаться?
Видимо, к утру я все-таки задремала, потому что разбудил меня стук копыт где-то совсем рядом, чуть ли не над ухом. Открыв глаза, я обнаружила, что по улице (и кстати, довольно далеко от меня) гарцует прекрасный мышастый жеребец, на спине которого восседает никто иной, как Альгор. Видно, что собирался он в спешке – на нем короткий плащ с меховой оторочкой, накинутый прямо на рубашку, а шляпа с пушистым страусиным пером лихо заломлена набок. Он явно забыл посмотреться в зеркало, когда выходил из дома, и теперь он едет по улице, беспокойно оглядываясь и растерянно теребя поводья. Неужели меня ищет? – с улыбкой думаю я. По телу разливается божественное тепло. Еще бы! Я вижу, что все-таки чем-то зацепила его, я вижу, что даже я кому-то дорога, и от этого принимать свою судьбу уже не так больно и тяжело!
Я смотрю на него как зачарованная и бормочу себе под нос молитву. Конечно же, я молюсь не за себя – я давно поняла, что это дело бесполезное – а за него. Он заслужил счастье, и пусть получит его за двоих! Вряд ли он заметит меня – мое серое платьице, должно быть, совсем сливается с окружающим меня камнем. Дважды один и тот же сон не повторяется, и я не вправе расчитывать на это.

Наверное, у меня бред. Я совершенно без эмоций наблюдаю, как он вдруг резко натягивает поводья и меняется в лице – теперь в его совершенных чертах читается не только тревога, но и страх. Он спрыгивает с коня и бежит к моему укрытию, натыкаясь на людей и не обращая никакого внимания на их ругательства по этому поводу. Вот он уже в той арке, где я сижу; он падает передо мной на колени и начинает что-то говорить – быстро-быстро, я даже не могу разобрать слов. Видя, что в ответ я лишь молча смотрю на него, он просительно протягивает ко мне руки, но отчего-то я не реагирую. Причем последний факт удивляет не только его, но и меня саму; мне кажется, что я уже не в состоянии что-либо вопринимать, потому что в голове царит беспросветный морозный туман. Может быть, я заболела?… Не знаю.
Когда он касается меня, я вздыхаю от боли – любое движение, любое прикосновение к моему промороженному насквозь телу причиняет мне дикую боль. Как внезапно оказалось. Когда он берет меня на руки, я что было силы закусываю губу, чтобы не закричать в голос – в тело словно вонзается миллион раскаленных иголок, которые, ко всему прочему, еще прокручивает и покачивает чья-то заботливая рука. Альгор сажает меня на лошадь впереди себя и, что было силы нахлестывая животное, несется к себе домой. Он полон решимости отвоевать меня у моей судьбы, хотя, наверное, пока еще не очень знает, зачем я ему такая сдалась. Что ж, может быть, ему удастся выдрать меня из лап болезни, которая медленно, но верно сжимает свои руки у меня на горле, и тогда он наконец решит, что со мной делать дальше.
Поездка запечатлелась в моем воспаленном мозгу как бесконечное падение вникуда, финалом которого послужила карусель лиц и какофония голосов. Понятия не имею, чего они все так орали – вряд ли они сами поняли, чего так волнуются – но, судя по всему, дискуссия была очень жаркая. Видимо, Лаэнн пришла в бешенство, снова увидев меня под крышей своего дома, а все прочие встали на мою защиту. И правда, почему бы им не встать? И так ясно, что я скоро помру – долго им со мной не возиться, так что забот никаких, и нулевой риск для репутации.
Пришла в себя я только в памятной комнате, где я провела самую счастливую ночь в своей жизни. Я не знаю, сколько сейчас времени и чем меня лечили, но голова у меня совершенно ясная и я отменно соображаю. Я все прекрасно помню и блаженно улыбаюсь – мне чудится, что подушка еще хранит тонкий аромат его дорогого одеколона, а в глубине складок одеяла еще скрывается тепло его тела. Конечно, это не так – прошло, надо думать, немало времени, прежде чем я снова вернулась сюда – но эта фантазия так мила и приятна!
Я неторопливо перевожу взгляд с потолка на стену и замираю от изумления, потому что на краю моей кровати сидит он – все в той же рубашке, что наводит на мысль, что он был здесь все время. Я не сдерживаюсь и улыбаюсь ему так нежно, как только могу:
- Ангел.
Он не отвечает, только резко подается вперед и прижимается губами к моей руке. Сколько он сидит так, не двигаясь, я не знаю, но вскоре я ловлю себя на том, что ласково глажу его по голове и искренне любуюсь золотистыми прядями, пробегающими у меня между пальцами. При этом я не переставая шепчу, что он ангел – он, похоже, меня не слышит, потому что первую фразу он говорит по проществии еще как минимум получаса:
- Зачем ты ушла, Сольвейг?!
- Ангел и нищенка бывают вместе только во сне, - шепчу я в ответ, обнаруживая, что совершенно не владею своим голосом. – Разве ты этого не понимаешь?
- Я не хотел, чтобы ты уходила, разве ты этого не поняла?! – отзывается он. – Я не имею привычки отталкивать от себя счастье, малыш, а сегодня ночью этим счастьем стала ты.
- Но это была рождественская ночь – ночь чудес, - возражаю я. – Она одна в году, и мы ничего не изменим. Мне кажется, ты не вполне отдаешь себе отчет в том, что мы принадлежим разным мирам. Посмотри на себя – ты молод, красив, у тебя имя и состояние, а так же полон мешок перспектив впереди. А я?…
- Какая разница! – возбужденно перебивает он. – Не имеет значения, кто ты, кто я, и как к нам отнесутся окружающие! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Я не могу потерять тебя еще раз.
Я не стала говорить ему, что рано или поздно это сделать ему все равно придется – я уже точно знаю, что умру. Эта болезнь вгрызлась в меня на редкость глубоко и основательно, она уже сейчас рвет мне грудь и оплавляет мозг, так что через пару дней ему останется только вспоминать о своем рождественском милосердии. Ему никогда не понять, как я не хочу уходить – я действительно люблю его, и за все восемнадцать лет своей жизни я была счастлива только несколько часов! С тех самых пор, как я увидела его, вся моя жизнь до того момента утратила всякий смысл, теперь для меня существует только вчерашний вечер и давешняя ночь. Я не могу думать ни о чем, кроме него, меня не оставляет ощущение, что сейчас я теряю что-то очень важное, что-то, что скоро уйдет от меня навсегда, так и не успев как следует порадовать меня. Я тяжело вздыхаю и задаю самый дурацкий вопрос из всех, которые только существуют на свете:
- Ангел, мне это очень важно… скажи… - нет, я его все-таки не задаю. Стесняюсь как-то, что ли – это и правда очень глупо.
- Что? – он склоняется надо мной и шепчет. – Что ты хочешь знать, малыш? Я отвечу на любой вопрос, ты же знаешь.
- Ты… ты меня любишь?… - еле слышно выговариваю я и думаю: «Солги мне, солги, Ангел! Даже если это не так, скажи, что любишь! Что тебе стоит осчастливить меня на те несколько часов или дней, что мне осталось бродить в этом свете?…».
- Да, - после небольшой паузы отвечает он – его красивый голос звучит очень серьезно и очень печально. – Люблю.
Я медленно приподнимаюсь на локте. Мне показалось, что он сказал это от души, и ему даже не пришлось врать, чтобы, скажем так, побаловать меня моим счастьем. Очень хочется упасть обратно на подушку, но я продолжаю пристально смотреть на него и чувствую, что слезы наворачиваются на мои глаза – его широкие плечи поникли, растрепанные кудри почти скрыли лицо, а взгляд, устремленный в стену, исполнен безысходности. Похоже, он правда переживает за меня, хоть это и невозможно, а все-таки он переживает. От этой вот картины я почти впадаю в истерику – превозмогая боль во всем теле, я подаюсь вперед и цепляюсь за его плечи. Он тоже резко оборачивается, крепко обнимает меня и тут начинается какое-то безумие. Я как сумасшедшая целую его лоб, щеки, глаза, губы, макушку… Я все никак не могу насладиться им, при этом по моим собственным щекам текут реки слез – ведь я понимаю, что это, скорее всего, последний раз. Он тоже, кажется, теряет контроль над собой – его горячие руки буквально сдирают рубашку с моих плеч, и в следующую минуту я чувствую его губы на своей груди.
И тут он словно просыпается – отстраняется и, полыхая как мак, бормочет:


- Нет! Я не в праве мучить тебя. Ты больна, малыш, отдохни! Я уйду, чтобы не мешать…
- Ты… как ты можешь мне мешать?! – выговариваю я, уже не успевая отирать со щек слезы. – Я люблю тебя, Ангел! Люблю больше, чем ты можешь себе представить! Я прошу тебя об одном – не уходи! Всю жизнь я жила, не чувствуя рядом никакой поддержки, никто никогда не заботился обо мне, когда я болела, так побудь со мной! Позволь хотя бы заснуть у тебя на руках – ведь я не прошу слишком многого…
- Тише, не волнуйся так, - растерянно шепчет он. – Конечно, я сделаю как ты просишь.
Он сел в изголовье моей кровати и устроил мою болевшую голову у себя на коленях, не забыв нежно обнять меня за плечи.
- У тебя такой красивый голос, Ангел, - улыбаюсь я, задремывая. – Спой мне, пожалуйста. Ты, наверное, прекрасно поешь…
- Хорошо. Для тебя все, что захочешь.
Он делает паузу, а потом начинает петь. Неожиданно низким, но великолепно поставленным тенором, очень чувственным и искренним, который трогает меня до глубины души. Слов я, конечно, не понимаю – ведь он поет по-итальянски – но все равно во сне у меня в ушах звенят эти красивые слова:
Vivo per te,
Sogno di te,
Canto di te,
Timida stella morente.

Теперь он спит у меня на руках. Бедный Ангел! Он не спал почти два дня – все сидел рядом со мной и всячески пытался меня развлечь. То пел мне тихонько какие-то итальянские песни, то рассказывал что-нибудь интересное, то просто старался непринужденно болтать, чтобы не дать мне загрустить… И вот теперь он задремал в моих руках, я осторожно, чтобы не разбудить его, провожу рукой по его кудрям и грустно улыбаюсь. Я уже свыклась с мыслью, что я умру и увижу его теперь только на небесах, но вот его этот факт, кажется, стал волновать по-настоящему. Он обрадовался как ребенок, когда мне вчера стало настолько лучше, что я даже встала с постели и немного постояла у окошка, глядя на падающий крупными хлопьями снег. Казалось, он не обратил внимания на то, что я стояла, опираясь на его руку, что все врачи в один голос говорят, что обычно на терминальной стадии болезнь может дать умирающему вот такую «поблажку» для того лишь, чтобы потом вернуться в ипостаси еще более страшной и пугающей. Вчера он много пел, много говорил и даже смеялся – ведь я смеялась вместе с ним – а сегодня на рассвете он уснул на том самом месте, где сидел. Пару часов назад мне стало хуже, но я не смею тревожить его, хоть и еле сдерживаюсь, чтобы не упасть на подушки. Он спит у меня на коленях, мой бедный усталый Ангел, и я должна охранять его покой, как он охранял мой.
Видимо, отключение сознания произошло без моего вмешательства – когда я очнулась, то обнаружила над собой туманную полосу самых разных лиц и ужасно тягучий гул нескольких голосов. Я уже ничего не соображаю, в голове вертятся лишь обрывки каких-то дурацких фраз: «Ангел… нет ли у Бога лишнего одеяла? … А сколько у Ангела крыльев?… не пойму, шесть или восемь… Как там в Библии». Все тело горит как в огне, мне кажется, что все кости готовы вот-вот разлететься на куски от бешеной ломоты, мне нечем дышать. Здесь ли Ангел, я не знаю; вероятно, это он крепко держит меня за руку и что-то шепчет чужим хриплым голосом, но я не уверена. Я знаю одно – смерть уже здесь, она лишь дает им последний шанс поглядеть на меня живую и вволю посочувствовать Ангелу, который уже не таясь плачет, прижав мою руку к своему лицу.
Я хочу сказать ему что-нибудь, но голос не слушается меня и до его слуха долетает только часть фразы:
- Ангел… люблю…
Он не реагирует – он с головой ушел в мысль о том, что я умираю, поэтому внешние раздражители для него не существуют. «Что ж, - думаю я, - по крайней мере, он любил меня. Три дня, хоть это и слишком мало, но он любил меня так же, как и я его… Прощай, мой Ангел!». Зачем-то – не знаю зачем – я выговариваю вслух свой любимый вопрос:
- Сколько же у тебя крыльев, Ангел – шесть или восемь?… Не разберу… не помню, как там в Библии…
После этого я погружаюсь в темноту и перестаю существовать. Случилось то, о чем я столько лет мечтала, сидя зимой на холодном снегу – я умерла. А Ангел остался – снова так далеко от меня!